бы мы ни насмехались и ни
пренебрегали ею, как делаем это по отношению к своим земным матерям, - не
может терпеть только тогда, когда дети принимаются без уважения рыться в
ее прошлом. Вы понимаете меня?
- А другие... те, кто иногда добирался до истины, - проговорил
Микеланджело, облекая то, что и без того уже знал, в форму вопроса, - их
убивали, так?
- Конечно, - ответил Солово. - Как же иначе? Времена ныне далеко не
мягкие. Даже в евангелии любви встречается определенная мера грубости.
- Я _должен_ был догадаться! - отрезал Микеланджело, тревога его
описала полный круг. - Когда он призвал меня в прошлом году и показал
планы собора св.Петра, я должен был что-то понять.
Движением руки адмирал выразил ничего не значащую симпатию.
- ...титаническая мраморная гробница, - бурлил Микеланджело, -
свидетельство его воображаемого величия... Это я могу понять. Но он хотел
большего. Она являла пощечину всему благопристойному. Более того, внешний
вид ее полностью не соответствовал христианским нормам. Хуже того, она мне
понравилась!
- По какой же причине вы приняли этот заказ? - осведомился адмирал.
- О, - меня привлекла просто чудовищность этого замысла. Участвуя в
воплощении его в жизнь, я разделю и бессмертие с будущим обитателем
гробницы. Потрясенный мир не забудет создателя мавзолея Юлия. А жажда
славы - вот мое единственное, непреходящее желание.
- Скульптор, теперь я вижу выход из вашего нынешнего положения... но
прошу, продолжайте.
- Гробница должна быть трехэтажной, украшенной сорока массивными
статуями. Я даже закончил одну из них - Моисея - и сделал его похожим на
Юлия, когда он в подпитии и мучается от зуда "французской" болезни.
- Но он себя не узнал, - проговорил Солово, - к счастью для вас.
- Я и не рассчитывал на это. Во всяком случае, там еще должны быть эти
фризы, изображающие муки и гибель античности... древних богов, связанных и
истязаемых новым откровением. То же самое говорили и аллегорические
фигуры, но в основном они изображали персонифицированные добродетели -
свирепость, воинственность, - представляющие качества лежащего в гробнице
человека. Они должны были огибать гробницу и устремляться вверх... вместе
с прошлыми и нынешними победами Рима, всеми покоренными народами и взятыми
городами... вплоть до последнего этажа, где...
- Должен находиться сам Юлий? - догадался Солово.
- Он самый. Мраморное изваяние в три раза выше человеческого роста,
окруженное толпой ангелов, радующихся приобретению, и Землей, оплакивающей
потерю.
- Но не видно злобной и мелкой душонки, направляющейся на встречу со
своим Творцом.
- Ну да, раз это вы говорите. Впрочем, следует воздать ему должное:
средства отпускались без ограничения. В моем распоряжении никогда не было
такого количества мрамора... и не только. Я уже заходил в мыслях вперед и
думал пустить по всей высоте золотые и красные огненные языки... и
использовать оникс, чтобы создать глубокую внутреннюю тень. Уже был сделан
запрос на пять сотен извлеченных из катакомб черепов, чтобы украсить ими
основание. Уверяю вас, адмирал, более великого проекта в моей жизни не
будет.
- Скорее всего, нет, - отозвался Солово, стараясь, чтобы в голосе его
звучала добрая нотка, - но продолжайте.
- А потом мне пришлось заняться делами, и чтобы гарантировать
долговечность моего произведения, я сделал фундамент глубже, чем было "
оговорено. Мои рабочие вскрыли пол и позвали меня... теперь они все
мертвы, полагаю.
- Боюсь, что вы правы, скульптор... кормят рыб в Тибре.
- Как предстоит и мне, потому что я это знаю, - в глубоком отчаянии
заключил Микеланджело.
Адмирал Солово отвлек его, постучав по столу рукоятью стилета
(естественно, запасного).
- Не обязательно. Если бы его святейшество действительно желал
отправить вас в рай, вы уже были бы там. Как и все люди, вы должны пить и
есть, ходить по улицам... и от желания владыки укрыться некуда, если оно и
он достаточно сильны. Все можно сделать даже сейчас - клинком, который
пропустил ваш англичанин.
- Ох! - сказал Микеланджело, пристально разглядывая иглу, и набросился
на хлеб.
- Но этого не будет, - утешил его Солово. - Я уже вижу лазейку, через
которую вы сможете улизнуть, а после того выжить и процветать. Его
святейшество отказался от строительства собственной усыпальницы в соборе
св.Петра. Вполне естественно, он не намеревается привлекать внимание к
_этому_ месту. Но Юлию - и Церкви - можно послужить более чем одним
способом...
- Исполнен счастья, - но в голосе Микеланджело не слышалось и нотки
радости.
- ...сохранив при этом свою жизнь и добыв то бессмертие, к которому вы
стремитесь.
Микеланджело внезапно оживился и перебросил изувеченный хлебец через
плечо.
- Я весь внимание, адмирал.
- Тогда слушайте и не пропустите ни слова.
Так Микеланджело и поступил, постепенно оживая и становясь более
экспансивным.
- И все же, - проговорил он, когда миновал час, - это было истинное
зрелище, адмирал.
Солово невозмутимо пожал плечами.
- Ну, я лишь только взглянул. И то через самую маленькую из оставленных
дырочек. Папа Юлий разрешил это, чтобы угрозой смерти привязать меня к
себе.
- Они были там все, - сказал Микеланджело удивленным голосом, - это
нетрудно было увидеть. Конечно, когда землекопы пробили отверстие, я велел
им расширить его. Наверное, я провел, наблюдая, целый день и ночь, забыв о
пище и сне. Сердцем художника я стремился зарисовать эту сценку, хочу и
теперь, хотя знаю, что никогда не сделаю этого. А выполненные наброски
благополучно сжег. - Проглотив все эмоции, он осведомился: - Адмирал,
сколько же, по-вашему, лет этой палате?
- Никто не знает. Она, конечно, стара, как сам Рим. Однако, заметив
внизу представителей хеттского и ассирийского пантеонов, я заподозрил, что
история этого подвала начинается задолго до Ромула и Рема.
- Или же, - предположил Микеланджело, - их доставили сюда из
аналогичных тюрем предыдущих империй.
- Возможно, - согласился Солово. - Ассирия побеждает Египет, Вавилон
побеждает Ассирию и так далее... Персия, Греция, Парфия и Рим. И каждый
получает трофеи предшественника.
- А теперь на марше Новый Рим, - проговорил Микеланджело; получив
перспективу, он стал относиться к теме с большим пылом. - Такая
многоцветная и многоликая толпа. Я видел богов из Новых Америк;
новоприбывшие [если верить Микеланджело, они поторопились с прибытием:
подход Кортеса начался в 1519 году, и до него оставалось еще 13 лет; быть
может, Кецалькоатль и Уицилопочтли при своих сверхъестественных
способностях сами поняли, что их дело проиграно, и сдались в плен]
ссорились с Тором и Одином, более привычными к заточению. О да, адмирал,
все они были там - Марс, Митра, Серапис и Сет, - вся шайка.
Юпитер-Непобедимое Солнце (давно потерпевший поражение) разговаривал с
Осирисом; все славные портреты античности обрели плоть. Там собрались все
боги, которых породили человеческий страх и потребности общества.
- Тем не менее престол св.Петра своей силой удерживает их всех в
заточении, - возразил адмирал. - Правда?
- Действительно, - согласился Микеланджело. - Они прыгали и взлетали,
пытаясь достать меня, однако какая-то сила препятствовала им. Подобным
образом предотвращались постоянные попытки прикоснуться к двери с
неуклюжим замком, запечатанным папской печатью. Скажите мне, адмирал, кто
доставляет туда пленных божков и запирает дверь?
- Отряд милиции особого назначения, - сообщил Солово.
- Удивительно. - Микеланджело покачал головой. - Я никогда этого не
забуду.
- Нет, забудете, - негромко промолвил Солово, более не скрывая
естественных ледяных и недобрых ноток в голосе. - Это часть сделки.
Церковь не терпит конкурентов, даже разговоров о них.
- Я уже забыл, - заторопился Микеланджело, - полностью. Только о чем я
забыл?
- Не так быстро. Придержите ненадолго свои воспоминания. У меня есть к
вам вопрос: мне хотелось бы выяснить одну подробность, которую вы могли
заметить в ходе долгих часов наблюдения... И это тоже часть сделки.
Папа по-прежнему не желал, чтобы я завершал гробницу, и приказал мне
разрисовать свод Сикстинской капеллы. Мы сошлись на 3000 дукатах. Я все
еще нахожусь в великом расстройстве духа... Господи, помоги мне.
Микеланджело Буонарроти (из частной переписки, 1509 год)
- Итак, как я и предполагал, - сказал адмирал Солово, - Микеланджело
возвратился - скромно, почтительно и изображая истинное раскаяние. Юлий
принял его в Болонье, точнее, скульптору было позволено участвовать в
мессе в церкви Сан-Петронио.
- И вознести молитвы об избавлении, должно быть, - произнес равви
Мегиллах, расчесывая пальцами белую патриархальную бороду.
- Если так, они подействовали. Случившиеся на месте прислужники Юлия
узнали скульптора и силой отвели к его святейшеству, как раз находившемуся
за трапезой. К счастью, закуску уже подали, и норов Святого Отца отдыхал,
свернувшись клубком. Конечно, были и громы, и молнии, однако Микеланджело,
памятуя о моих строгих наставлениях, угомонил свой ртутный темперамент и
лишь молил о прощении, преклоняя колена.
- Все равно что молить о пощаде бешеного льва, адмирал.
- Вы правы, но в данном случае в пользу скульптора говорили два
фактора: во-первых, за него заступился кардинал Франческо Содерини...
- И как ныне у кардинала со здоровьем? - осведомился равви.
- Жив, хотя и облик, и достоинство его претерпели удары и поношения.
"Все эти художники таковы, что, кроме своего искусства, ничего не
понимают", - тут Юлий взорвался и велел слугам выставить кардинала из
дворца. Это полезное предприятие притупило остроту обвинения. Во-вторых -
и это гораздо важнее, особенно в мире, где милосердие должно оправдывать
собственное существование, - скульптор сумел предложить кое-что за
прощение.
Равви, кивая, глядел сквозь Солово, должно быть, предвидя в будущем
более мягкие времена.
- Мы обсудили этот вопрос с предельной осторожностью, - пояснил
адмирал, - и решили, что наибольшее искушение представит обращение к
стремлению Юлия к величию и памяти среди потомков. Конкретно Микеланджело
взялся изваять его святейшество в виде бронзового колосса и расписать свод
Сикстинской капеллы.
- Та работа, которую ему только что предложили? - спросил Мегиллах.
- Она самая... должно быть, высшее творение его таланта, все ради Юлия,
все ради сохранения его имени. Понтифик забывает, конечно, что почитают и
помнят исполнителя, а не заказчика, но для нас это не существенно.
- Мы-то к этому времени уже превратимся в прах, - согласился равви,
прикасаясь к стоявшему перед ним блюду венецианского риса. - Но ваше
предвидение, адмирал, уже принесло дивиденды: скульптор остался жив.
- И может оставаться в таком состоянии, пока его не призовут домой в
соответствии с естественным ходом вещей. Микеланджело вкладывает душу и
сердце в свою работу, и когда роспись свода капеллы будет закончена, Юлий
не захочет, чтобы его запомнили как убийцу ее вдохновенного творца. Таково
долгосрочное условие его безопасности, а при удаче и изобретательности, я
думаю, он со всем справится. [Великое творение Микеланджело - роспись
свода Сикстинской капеллы, - завершенное в октябре 1512 года после четырех
с половиной лет сверхчеловеческого труда и свирепых перебранок с папой
Юлием существует и поныне. В свое время оно позволило уцелеть своему
создателю, если верить адмиралу Солово. Колосс - бронзовое изваяние в три
человеческих роста - был менее удачлив: всего через четыре года он был
низвергнут толпой невежественных болонцев. Скульптура перешла в
собственность Альфонсо д'Эсте, герцога Феррарского, отлившего из нее
огромную пушку, именовавшуюся "Ла Джулия". Однако по неизвестным причинам
Альфонсо сохранил в целости шестисотфунтовую голову.]
- Ну а о том, что он видел... - проговорил равви Мегиллах, стараясь
сдержать любопытство.
- Ах да, - промолвил Солово, праздно играя отражениями солнечных лучей
на серебряном кубке, - о моем вопросе. Я тщательно расспросил скульптора,
заставил даже составить перечень. Могу подтвердить присутствие там Зевса,
Аполлона, Вотана, Августа и Лао-Цзы...
Вмешался равви. Его некрасивое морщинистое лицо, отражавшее спокойную
уверенность, лишь слегка было искажено вполне допустимым - по человеческим
меркам - сомнением.
- А как... - шепнул он.
- Я все более и более убеждаюсь, что вы, может быть, по-своему правы. Я
самым настойчивым образом интересовался, видел ли скульптор там ИЕГОВУ. Не
волнуйтесь, равви, его там нет.
В Риме папа Климент VII читал письмо от Генриха VIII, короля Англии,
_требовавшего_ - ни много ни мало - развода со своей женой-испанкой.
Добрый и дружелюбный понтифик полагал, что уже достаточно намаялся с
Лютером и всей его братией. Ему даже в голову не приходило, что менее чем
через два года Рим будет взят с жестокостью, которая посрамит визит готов
Алариха одиннадцать столетий назад. Двадцать две тысячи испанцев,
итальянцев и германских ландскнехтов из лютеран на десять месяцев займут
Вечный город и оставят его выпотрошенным. Этот день в 1525 году покажется
папе Клименту золотым веком.
Тем временем Солово, оставаясь на грани самоубийства, все еще сражался
с уэльским фемистом в своем каприйском саду.
- Вам следовало _донести_ нам о тюрьме богов, - укорил адмирала фемист.
- Похоже, вы и без того о ней знали, посему никакой беды не случилось.
- Дело не в этом, адмирал. Вы должны были поспешить, чтобы
проинформировать нас из чистой любви. Но вы правы, мы действительно знали
об этом давным-давно. - Фемист позволил своему голосу приобрести гневные
нотки. - Мы знали это, когда ваш первый зафиксированный в бумагах предок
даже не был в утробе матери. В наших рядах числились императоры Рима...
как можем мы _не_ знать этого?
- Действительно, как? - поддакнул Солово, тем не менее решив, что и
знания, и агентура фемистов были не столь всеобъемлющи, как им хотелось
бы.
- И потому, что мы знали, - заторопился уэльсец, - огонь в наших
сердцах разгорался все жарче. Долгое заточение наших богов только сделает
более сладостным день их освобождения!
- Надо лишь придумать, как это сделать, - пошутил Солово.
- Да, мы все еще заняты этой загадкой, - ответил фемист, тщательно
стараясь скрыть поражение. - Возможно, придется разделаться с целой
религией, чтобы восстановить свою собственную. И если дойдет до этого и
тысячелетней войны, пусть...
- Но зачем же так... - вставил Солово.
- Совершенно верно, - согласился фемист. - Тот вызов доставлял
множество хлопот дюжине поколений, поэтому между папой и Феме не оказалось
разногласий, когда возникло новое исповедание, отвергающее и нас, и его.
Мы довольны, что он избрал вас для этого дела.
- Я сделал все что мог, чтобы угодить и вам, и ему, - признался
адмирал, - однако, на мой взгляд, вы просто пытаетесь оттянуть день беды.
Год 1508. ОТТЯГИВАЯ ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ: я изгоняю божка из его
дома, вращаюсь в обществе особ королевской крови, выведываю
их мрачные и позорные тайны и оказываю великую услугу всему
миру, за что он и не думает благодарить меня.
- Мы услышали здесь чудовищные вещи, - сказал кардинал Треверзари из
Сиены, - и нельзя позволить, чтобы их узнал кто-то еще.
Раздраженный разнообразными плотскими хворями и природной
запальчивостью, папа Юлий ударил по столу своим небольшим жезлом из стали
и золота. Будь кардинал поближе, удар этот достался бы именно ему.
- Куда ты смотришь, черт побери! - взорвался Юлий. - Я уже решил, что
этот особый _консилиум_ согласится расширить число ознакомленных. Итак,
почему ты против? Ты меня слышишь?
- Трудно не расслышать, - нервозно ответил Треверзари, еще не старый и
не настолько впавший в отчаяние или возвысившийся в добродетели, чтобы не
чувствовать страха.
- Тогда прочисть свои уши, - завопил Юлий, - прежде чем я сделаю это за
тебя! - Он показал, как это можно сделать острым концом жезла, и дал знак
об окончании дискуссии.
Впрочем, прежде чем груз ответственности, тяжесть убийств и
венерическая болезнь изменили его, Юлий был рассудительным человеком.
Духовные останки юности заставили его вновь объяснить ситуацию кружку
избранных (но, увы, не удостоенных доверия) кардиналов.
- Понимаете, - сказал он, жалея тратить время на обсуждение даже в
подобной форме, - мы нуждаемся в нем. Это дело как раз для него. Быть
может, Всемогущий и создал его именно с этой целью.
- Надеюсь, что так, - ответил Гвиччардини, кардинал из Флоренции. -
Потому что, если это мы или наше время сотворили его, какой же приговор на
Страшном суде будет ожидать нас?
С подобной мыслью действительно приходилось считаться... отбросив ее
самым решительным образом, папа Юлий нахмурился.
- Но знания, которыми он будет располагать... - запротестовал
Треверзари, заходя слишком далеко в своей удаче. - Как он ими
распорядится?
- Этого никто заранее сказать не может, - заметил папа тоном,
предполагавшим для кардинала мрачное и, быть может, недолгое будущее. -
Человек этот сдержан и невозмутим, как коленка трупа. Учтите, если
возникнут проблемы, мы всегда можем убить его; но я не думаю, что он
истолкует все превратно.
- О... - Треверзари был в явном замешательстве.
- Рад слышать, что _ты_ наконец доволен, - улыбнулся Юлий. - А теперь,
с вашего доброго согласия, позвольте позвонить в колокольчик, чтобы его
впустили... и другое чудовище тоже.
Услыхав зов, из прихожей в палату Совета вошел адмирал Солово. Его
сопровождала монахиня, женщина настолько древняя, что, будь он наделен
хотя бы начатками рыцарских чувств, непременно бы ощутил желание помочь
ей.
- Ваше святейшество, ваши преосвященства. - С этими словами адмирал
отвесил экономный поклон.
- Солово, - проговорил Юлий столь же кратко и выразительно, - у нас
новые неприятности в той проклятой (простите, сестра) области, о которой
лучше помалкивать, пусть вы и являетесь в ней признанным специалистом. Вам
назначено решить эту проблему без всяких отлагательств.
- Безусловно, ваше святейшество, - без промедления ответил Солово, дабы
понтифик не ударил лицом в грязь, проявив неоправданное доверие к своему
слуге. - Ожидает ли меня нечто чрезвычайно важное, а потому выходящее за
пределы моего денежного довольствия? Потребуется ли мне привлекать
помощников?
Подобным тревогам Юлий симпатизировал, ему и самому приходилось в свое
время есть хлеб изгнанника; поэтому папа представлял себе истинное
счастье, которое приносит финансовая уверенность.
- Отвечаю "да" на оба вопроса, - отрывисто бросил он. - А теперь
напомните, что вам обычно необходимо для досуга?
- Раз: свободное владение землями на Капри, - адмирал загнул палец в
черной перчатке, - два: заранее прошу прощения за "грехи темперамента"...
- Ах да, - проговорил папа, скривив в бороде губы, - вспомнил:
склонность к Тосканскому Пороку [шутовской персонаж в моралите: в
средневековом театре - представление в аллегорической форме добродетелей и
пороков]...
- Три: избранные тома из Ватиканской библиотеки. Я буду доволен,
получив что-либо из этой тройки.
- Учитывая важность поручения, - сказал Юлий, проявляя редкую щедрость
исключительно для того, чтобы сорвать маску бесстрастия с лица Солово, -
вы можете рассчитывать на обладание всеми тремя.
Эксперимент закончился дорогостоящей неудачей, и папа решил при случае
отыграться, по одной выдирая страницы из какой-нибудь книги, принадлежащей
самому адмиралу.
- Будут и помощники, - продолжил он. - Это дело интересует королей
Франции и Арагона, императора Священной Римской империи, правителей Мантуи
и Феррары... естественно, вместе с их армиями. Они окажут всю скудную
помощь, на которую способны. Я привлеку даже собственные силы и свяжу всех
официальным договором... Ну как? Более того, мои люди уже улаживают
подробности в какой-то франко-фламандской дыре, пока мы здесь
разговариваем [папа Юлий имеет в виду Камбре в Северной Франции, возле
Бургундских Нидерландов; посему союз известен истории как Камбрейская лига
и заключен 10 декабря 1508 года]. Достаточно, как по-вашему?
- Не уверен, - сухо ответил Солово. - Все зависит от того, с чем именно
мне придется иметь дело. К тому же упомянутые важные персоны отвратительно
двуличны, пропитаны националистическим духом и безумно любят себя. Едва ли
они способны прислушаться к мнению простого римского адмирала.
- Все зависит от того, _что_ именно будет он говорить, -
многозначительным тоном произнес папа Юлий. - Сестра, начинайте...
Пожилая монахиня была наготове.
- У меня был сон... - она пошатнулась.
- У нее был сон, - заявил адмирал Солово.
- Ну и что? - фыркнул молодой Людовик XII, король Франции. - Мне они
снятся каждую ночь.
- И мне тоже, - согласился Максимилиан I, "король римлян", желая первым
произнести свое слово. - В особенности после старого огуречного бренди.
Заметная разница усматривается лишь в том, что мои сны не побуждают к
войне две трети Европы.
- Но поскольку все мы уже здесь, - проговорил Альфонсо д'Эсте, герцог
Феррары, пожалуй, излишне поспешно с точки зрения собственной выгоды, -
быть может, все-таки выслушаем всю историю.
Фердинанд II Арагонский, личность весьма уважаемая собравшимися за
двуличие (и презираемая историками по той же причине), успешно угомонил
всех присутствующих, чего самовластные правители своих земель потом не
смогли простить испанцу.
- Итак, - проговорил он нейтральным тоном, - мы собрались не для того,
чтобы объявить крестовый поход против турок...
- Нет, - подтвердил Солово, - подобное предположение предназначалось,
чтобы одурачить венецианцев.
- И не для того, чтобы объединиться против вековой венецианской
экспансии, - вставил Людовик XII.
- Нет, - согласился адмирал, - эта идея должна была одурачить всех вас.
- Посему, - с опасным спокойствием подвел итоги Джанфранческо Гонзага,
маркиз Мантуи, - нам становится ясно, что мы вторглись в Италию и, рискуя
всем, ввергли в войну Европу по прихоти страдающей бессонницей монахини...
- Это не просто старая монахиня, - вдруг вмешался Солово. - Это
знаменитая Черная Дама Палатина, та, что предсказала падение Отранто.
- Так это было двадцать восемь лет назад! - рявкнул Фердинанд. - Там
стены едва сами не падали. Я бы взял этот город с труппой дрессированных
медведей!
- А потом предсказала смерть папы Александра VI, - кротко продолжил
адмирал.
Собрание монархов разразилось хохотом. Звуки веселья никак не
соответствовали их озабоченному и встревоженному виду.
- Ему же было семьдесят три! - взревел от удовольствия Альфонсо.
- Он хлебал бренди, как бегемот воду, - добавил король Людовик.
- И к тому же был родственником Чезаре Борджиа!
Последнее замечание, вырвавшееся из уст Гонзаги, внезапно успокоило
всех. Знаменитый сын римского папы - облаченное в черные одежды "чудовище
Романьи" - еще мог выйти "на ловлю" [его уже не было в живых - разрубили
на девять кусков в нелепой стычке в Наварре в 1507 году; очевидно, добрая
весть не успела дойти вовремя]. Даже изгнанный из Италии и лишенный всей
власти, Чезаре сохранил способность пугать одним своим именем.
Владея ситуацией, Солово снисходительно улыбался.
- Мы предусмотрели возможность известного скептицизма с вашей стороны,
- сказал он. - Попросили Черную Даму увидеть сны с конкретными
подробностями. Вам будет интересно узнать, что так и случилось.
Правители глядели на Солово с подозрением.
- В самом деле? - кислым тоном осведомился Людовик.
- Безусловно, ваше величество. Его святейшество даже зашел настолько
далеко в своем оптимизме, что увидел в этом свидетельство того, что
Господь осенил своим благословением наше крохотное предприятие. А теперь,
господа, посмотрите сами и подумайте.
С этими словами адмирал раздал запечатанные воском свитки всем
присутствующим важным персонам. Они поглядывали на бумажные трубки с
опаской, словно на заряженные пушки.
Известный отвагой Фердинанд Арагонский первым нарушил оцепенение,
развернул свиток и пробежал глазами открывшийся пергамент. Невзирая на
приобретенное с молодых лет умение скрывать свои чувства, король невольно
округлил глаза, и кровь не отступила - сбежала - с его лица.
- Откуда ей было знать? - прошипел он. - Все мои предосторожности...
- Ничто для всевидящего ока, - ответил Солово, стараясь, чтобы в его
голосе не было слышно осуждения. Ему не было дела до того, как будет
приходить в себя воитель, получивший тяжелый удар.
Тем временем король Людовик развернул свой свиток и охнул.
- Это же неправда! - простонал он.
Адмирал Солово обратил на молодого человека невозмутимый взгляд.
- Ну ладно, - мрачно буркнул король. - Сколько же людей знает об этом?
- Папа, монахиня и я, - ответил адмирал. - Персона, наделенная властью
прощать, и двое заурядных личностей.
- Это... опасная информация, - проговорил Максимилиан, медленно
прочитав и ослабив свой воротник.
Гонзага и Альфонсо неприметно спрятали письма... на будущее, для
памяти.
- Быть может, и опасная, - ободрил властелина Солово, - но
предназначенная для самого ограниченного применения. - Он сделал широкий
жест, на котором особенно настаивал папа Юлий. - К тому же эти ваши
наклонности, а также оборудование и части тела, используемые для их
удовлетворения, касаются лишь вас самих и, возможно, еще ваших
исповедников. С той же снисходительностью мы относимся к тем из вас, кто
выгоды ради убил близкого родственника. Его святейшество не ищет над вами
бесчестной власти. Мы добиваемся от вас лишь веры - веры в содержание сна.
Максимилиан смущенно закашлялся.
- Веруем! - заверил он адмирала, - веруем, яко святые во Христа.
Господа, мы все превратились в уши?
В глухом ропоте слышалось согласие.
Солово чуть наклонился.
- Как я уже говорил, - продолжил адмирал, - она видела сон...
- Это и в _самом деле_ жутко, - промолвил король Людовик, как самый
большой привереда среди присутствующих.
Солово не разделял его мнения в обоих аспектах, но тем не менее
умудренно кивал головой.
- Я не могу жить в подобном мире, - свирепо согласился Альфонсо. - Где
честь? Где слава?
- Навсегда заперты в сейфе какого-нибудь буржуа, - ответил Гонзага
Мантуанский. - Припрятаны серыми человечками для попрания и осмеяния.
Короли и принцы были согласны. Видение монахини о годе 1750, каким
огласил его Солово, потрясло внутреннюю суть каждого. Вид на промышленную
имперскую Венецию с ее металлическими военными кораблями, ощетинившимися
зенитными орудиями, ужасал всякого. Скверно было уже то, что по времени
рождения им было дано переживать водораздел между средневековьем и
Возрождением. Но ожидающее их потомков рабство под пятой имперской Венеции
вызвало целую бурю чувств.
- Я не согласен! - объявил король Людовик. - О нет! Я остановлю их!
- Сколь же удачно получилось, - льстиво проговорил Солово, - что его
святейшество призвал одновременно пять самых могучих армий Европы, чтобы
они могли выполнить вашу волю.
Никого не радовало, что папа оказался прав - отсюда следовало слишком
много возмутительных последствий, - но для человека, которому не говорят
"нет", французский монарх достаточно легко воспринял это "говорил же я
вам".
- Да, похоже, что так, - отрезал он. - Вместе мы им покажем.
Максимилиан, самый старший из присутствующих, никак не мог примириться
с новостями, а посему находился в шоке.
- Но я не понимаю, - сказал он. - Зачем им затмевать небеса своими
летучими кораблями, зачем выжигать родные края вокруг тройных стен
столицы?
- Новая религия, - произнес адмирал Солово самым серьезным тоном. - В
Венеции объявилась новая этика - вот смысл сна Черной Монахини и причина
беспокойства моего господина. Новое откровение взращивает фанатиков среди
тех, кого оно осеняет, лишая их наклонности проявлять мягкость к
исповедующим прежнее откровение.
Правители в тревоге переглянулись.
- Купцы просто не в состоянии править, - недоверчиво пролопотал
Людовик.
- Никогда _не должны_ править, - поправил Максимилиан.
Через пять минут подобных антикупеческих диатриб Солово ощутил, что
монархи уже настроились на действия в указанном направлении, и заговорил
вновь.
- Вам не обязательно _разрушать_ Венецию, - посоветовал он. - Европе
необходимо, чтобы кто-то отвлекал турок торговлей и двусмысленными речами.
Надо лишь устранить это новое откровение, источник ее опасной энергии.
- Эту новую веру? - спросил Максимилиан.
- Ее самую, - ответил адмирал.
- И каким же, скажите на милость, образом мы можем это сделать? -
надменным тоном осведомился король Людовик. - Мечом ее проткнем, что ли?
Полностью расслабившись среди этих простых смертных, Солово
отреагировал немедленно:
- Это предоставьте мне. Вы должны только расчистить путь и убрать
венецианскую армию с моей шеи. Тем или иным способом - это еще следует
решить - я сделаю остальное.
Короли и принцы обменялись озадаченными взглядами, не зная - негодовать
или восторгаться.
Адмирал Солово обернулся к ним с невеселой улыбкой.
- Не беспокойтесь, - проговорил он, оставив все объяснения в стороне. -
Я привык к такого рода работе.
- О! _Очень_ большое спасибо! - сказал Нума Дроз. - Уж и не знаю, как
расплатиться.
Сарказм швейцарца нельзя было просто пропустить мимо ушей. Проявляя
некоторую рассеянность в фаворе, Дроз никогда не забывал о возможности
неблагоприятного поворота судьбы. И из всех своих долгов всегда
расплачивался с виноватыми в подобного рода проступках.
Уловив ледяные нотки в голосе наемника, конь Солово взволновался, и его
пришлось успокоить, прежде чем адмирал ответил.
- А я думал доставить вам удовольствие, - возразил он. - Разве могли вы
пропустить в своей карьере такую возможность, как Камбрейская лига?
Нума Дроз не унимался.
- Может быть, и нет, однако я предпочитаю приличную битву. _А теперь_
оказывается, что у вас дела с одними лишь привидениями.
- Позвольте мне напомнить вам, мастер Дроз, - ровным голосом проговорил
Солово, - что в качестве моего личного ассистента вы являетесь самым
высокооплачиваемым наемником в этой армии.
- А зачем мне хорошие деньги, если я не смогу их использовать?
Лицо адмирала сделалось еще более похожим на маску, чем обычно.
- Терпение мое истощилось, - спокойно ответил он.
И тогда Нума Дроз познал, что мудрость - пусть и в обличий страха -
способна одолеть даже его безграничную свирепость.
- Считайте меня покойником, если я не возьмусь за это дело, - сказал
он. - Вы наговорили мне слишком много об этой "новой вере". Даже если я
сейчас уложу вас, не сомневаюсь, что распоряжение о моей смерти уже давно
отдано.
Адмирал Солово чуточку нахмурился, выражая гримасой: "Конечно, надо же
понимать, с кем имеешь дело".
- Подумав, - сообразил Нума Дроз, - я с восторгом принимаю ваше
предложение, адмирал, и приношу благодарность за рекомендацию.
- Хорошо, - Солово жестом приказал повременить замаскированным
стрелкам. - А раз так, ступайте и переберите телохранителей, которых
навязал нам король Людовик. Да, выясните, кто главнокомандующий, и найдите
для нас место в его плане битвы.
- Сделано, - ответил Нума Дроз, отъезжая.
Солово давно уже обнаружил, что во всеобщем сражении лучше оказаться в
самой гуще. Те, кто держится в стороне, просто напрашиваются на выстрел
или же падают жертвой численного превосходства. И поэтому он устремился
вперед, чтобы в рядах французской армии разить чужих сыновей, ничем не
оскорбивших его самого.
Нума Дроз, которому приходилось одновременно беречь от французов
собственную спину и приглядывать за адмиралом и неприятелем, находился в
своей среде, действуя неутомимо и эффективно. В гуще битвы он несчетное
число раз сохранил жизнь Солово и расчистил вокруг него пространство,
позволявшее наблюдать и размышлять. Элитные шотландские королевские
стрелки, охватив кольцом расходуемый материал, исполняли ту же функцию.
Как бывает при удаче, все сложилось довольно хорошо. Настроив себя на
высокую бдительность, адмирал воспринимал воздушные вибрации раньше, чем
грубые и безнравственные солдаты... быстрее, чем это делали породистые
нервные окончания закованной в латы галльской аристократии. Он отважно
обнимал все звуки, невидимо несущиеся в эфире, стараясь вырваться из
хватки событий. Сколь мудро, решил адмирал, поступил папа Юлий - или
направлявшее его Провидение, - избрав меня для этого дела. Немногим среди
людей оно по силам.
Разделавшись со стратиотом коротким выпадом с простейшим финтом
(похоже, теперь разучились парировать этот удар), он огляделся, разыскивая
источник своих сенсорных восприятии, и, осадив коня, приблизился к уху
Нумы Дроза.
- Все понятно, - сказал Солово, самолюбие которого было отчасти задето
всей суматохой и свежим порезом на лице. - Теперь я знаю, что происходит.
Пробей мне дорогу назад. Нам придется поторопиться.
Скоро стало ясно, что адмирал был прав относительно необходимости
экспедиции. То, что он ощутил раньше других, начинало влиять на грубую
психику союзнической армии и, как следствие, на ее профессиональные
действия. Еще немного - и прекратить сопротивление, а после того
обратиться в бегство.
В своих мемуарах, написанных в преклонном возрасте (затребованных,
прочтенных, а потом сожженных сицилийским епископом), повествуя о битве
при Джиарададде (14 мая 1509 года), адмирал Солово упоминает о странном
ощущении, которое начиналось с покоя и вскоре переходило в безразличие,
замаскированное под терпимость. Интенсифицируясь, - что противоречит
определению, - оно приводило к утрате всякой живости восприятии и самым
ужасным образом заканчивалось на серых беспредельных равнинах скуки. И не
будь адмирал в приятельских отношениях с этим философским несчастьем, он
не сумел бы отразить даже временный натиск столь ужасного врага.
Медленно, но уверенно этот самый враг уже начинал губить союзническую
армию. Наконец последний, сохранивший решимость человек в этом войске, а
именно адмирал Солово, взял на себя командование артиллерией.
- Видите тот обелиск, на который я указываю?
- За шеренгами венецианцев... окруженный толпой? Серая штуковина возле
офицерских латрин? [отхожие места] - проверил пушкарь. - Да, вижу.
- Пусть стреляют только по ней, пока не уничтожат, - приказал Солово. -
За это тебя ждет куча золота, понял.
- Я не нуждаюсь в подкупе, - бросив холодный взгляд, ответил
артиллерист. - Я горжусь своей работой. Этот коробка _умер_: смотри!
Сия близорукая тупость вдохнула в адмирала уверенность, и вскоре ровным
и грозным голосом - почти Господним - заговорили пушки.
Солово обратился к своим уцелевшим коллегам:
- Обелиск, о котором я говорил, оставил сию "юдоль слез". Наше войско
сейчас вновь обретет уверенность, и венецианцы побегут. Вы отправитесь к
останкам обелиска и доставите ко мне пленников - тех, кто окажется возле
него.
Когда Нума Дроз и его шотландцы возвратились с пленниками, смущенный
швейцарец виновато прятал глаза.
- В общем так, - сказал он, не глядя на адмирала. - Мы могли бы
вернуться скорее, но я остановился, чтобы взять несколько голов. - В руке
его был мешок, снизу потемневший от влаги. - Все эти бегущие люди...
слишком большой соблазн. Пусть за опоздание с моей доли снимут четверть. Я
настаиваю.
Солово это было безразлично: счета оплачивал папа Юлий. Он даже не стал
реагировать на признание, занятый изучением пленников в поисках полезной
информации, однако запомнил на будущее - в качестве оружия против
швейцарца.
Пленников оказалось с дюжину, некоторые были слегка помяты при
транспортировке, но еще сохраняли товарный вид; все от головы до ног были
облачены в серое. Одного выделял более блеклый цвет его одеяния. Однако во
всем прочем это было братство, единое даже в поражении, и уцелевшие
яростно жгли глазами Солово.
- Мне кажется, я знаю вас, - проговорил адмирал дружелюбным голосом,
обращаясь к человеку в более светлой одежде.
- Убийца! - плюнул в ответ человек в сером.
- А зная вас, - продолжал невозмутимый Солово, - подозреваю, что знаю
все. Приношу свои извинения за напрасную трату сил, мастер Дроз. И еще -
окажите мне любезность, убейте всех остальных. Похоже, они - люди
посторонние.
Этот процесс, пожалуй, отчасти образумил избранника Солово. С
расширившимися глазами он бросился от своих компаньонов, когда к нему
приблизились Дроз и шотландцы.
- Мне весьма жаль, - объяснил ему адмирал, - однако я получил четкие
инструкции: "истребить со всеми ветвями и корнями", так было мне сказано,
и так должно быть.
- Вы не понимаете, что разрушаете! - проговорил уцелевший... наполовину
в гневе, наполовину пытаясь задобрить.
- Напротив, мастер Пачоли: [Лука Пачоли (ок. 1445 - позже 1509) -
итальянский математик] знаю, и даже чересчур хорошо, - ответил Солово, -
но если это сможет вас утешить, считайте, что я ничего не уничтожил, а
просто отсрочил. Кстати, хотя я не имел возможности по-настоящему
восхититься вашей замечательной книгой, я сумел оценить мощь и силу
заключенной в ней мысли, как и иллюстрации да Винчи.
Невзирая на обстоятельства и груды тел вокруг, Лука Пачоли, автор
"Summa de Arithmetica" ["Сумма арифметики" (лат.)] (Венеция, 1494), первой
расходной книги и двойной бухгалтерии, оказался фанатиком в достаточной
мере, чтобы обрадоваться псевдокомплименту.
- В ней - начало великого! - взволнованно произнес он. - Она послужила
причиной моего избрания. И все будет продолжаться, еще не слишком поздно!
Несмотря на то что вы сделали, мы еще можем одолеть вас.
Адмирал Солово улыбкой выразил свою благодарность.
- Увы, этот шербет не для меня, - вежливо объяснил он. - Видите ли, я
имею особую склонность оказываться на выигравшей стороне, а для вас
время... проповедей еще не настало. Без сомнения, оно еще впереди, но
сегодняшние наши труды надолго отбросят вас назад... пока я благополучно
не превращусь в пыль.
- Этого не может быть! - ответил Пачоли, ставший более спокойным и
рациональным, когда вопли вокруг утихли. - Логика на нашей стороне.
- Союзник строгий и достойный всяческой похвалы, - согласился Солово, -
и, таким образом, не отвечающий духу нашего времени. Кстати, кто это
избрал вас? И как он себя называет?
- Это просто _дух_, как ты говоришь, - промолвил Пачоли со всем пылом
истинного идолопоклонника, - но не сего неопрятного, неуправляемого века.
Дух, что обратился ко мне, предрекал славные времена! История закончится,
когда человек станет рационально разговаривать с другим человеком - и
только о необходимом, о серьезном и осязаемом. Жизнь станет рассудочной,
предсказуемой и...
- Да, да и да, только избавьте меня от остального, - перебил его
адмирал. - Имя, друг мой, если вы не против?
- Он называл себя Te Deum [Тедеум (от лат. "Te Deum laudamus" - "Тебя,
Бога, хвалим") - песнопение в рамках христианского богослужения,
благодарственная молитва], - ответил Пачоли, вновь потеряв уверенность. -
Я не претендую на понимание - быть может, обыгрывается какая-нибудь латынь
или церковная служба. Однако, учитывая все, что он обещал всему
человечеству, я ощутил, что для начала эту кроху иррационального можно и
опустить.
- В самом деле, - щедро согласился Солово.
- Я был избранным пророком его, и он назвал меня своими _вратами_. Моя
скромная книга послужила призывом, приглашением в наш мир - так мне
говорил он и сулил соответствующее благословение. Я был почтен точными
инструкциями, по которым соорудил для него обиталище - его ковчег, как
сделал Моисей у евреев для старого, ныне превзойденного духа Иеговы.
Нума Дроз и его солдаты - преданные христиане, насколько это позволяла
профессия, - при подобном богохульстве обнаружили признаки неодобрения.
Адмирал Солово жестом велел им молчать.
- Тот серый обелиск с ящичками, насколько я понимаю? - спросил адмирал.
- Нам было велено звать его Картотекой, - подтвердил Пачоли. - Там
должен был обитать дух. Дож, вдохновленный посетившим меня видением, не
щадил усилий, сооружая его, но Te Deum выдвигал умеренные требования -
серый листовой металл, светло-коричневые ящички... Смиренная обитель для
столь универсального благодетеля.
- Но, как ни прискорбно, столь уязвимая для грубой силы пушечных ядер,
- прокомментировал адмирал.
- Да, - с горечью ответил Пачоли. - Вы разбили дом нового бога и убили
его священников. Он, я и история никогда не простят вас.
- К счастью, суждения подобной троицы меня не волнуют, - сказал Солово.
- Но в вас я не вижу ничего эмоционального. - Пачоли мужественно
приступил к последней попытке: - Вы могли быть среди нас. Когда мы
открываем ящичек Картотеки, дух Te Deum'a исходит наружу и смущает
неприятеля... его умиротворяющее дыхание, конечно же, осенило и вас.
Адмирал Солово улыбнулся, словно благородным образом отклонял
приглашение на пирушку.
- Но вы отказались слышать зов Нового и разрушили скинию, - проговорил
Пачоли надломленным голосом. - Теперь я не знаю, где искать его.
- Я ЗДЕСЬ, - произнес другой голос, ударом гильотины отсекший речь
самого Пачоли. Он казался обманчиво кротким, голос мужчины, излагавшего
скучные и очевидные вещи. - Даже лишившись дома, я никуда не уйду.
Солдаты вокруг крестились. Пачоли явно ощущал свою одержимость внешними
силами, и слезы счастья уже начинали катиться по его лицу.
- Я могу дать вам невероятно много, - продолжал голос. - Во-первых,
Венецию Миллиона Чиновников, а потом целый мир. Подумайте, адмирал, вы
получите быстроразогреваемые консервы в 1650 году, а автоматы Калашникова
и шоссе в 1750!
- Простите, мое начальство этого не заказывало... а я даже не знаю, что
вы нам предлагаете.
- Ну да, вы всегда поступаете по приказу начальства, - искушал голос. -
Мне просто думается, что оно у вас чуточку близоруко.
- Благодарю за проявленное сочувствие, - ответил адмирал и стилетом
нанес удар в глаз Пачоли. Протобухгалтер немедленно скончался на месте, но
сила Te Deum'a продолжала поддерживать обмякшее тело в стоячем положении.
С учетом всех факторов поза казалась вполне естественной.
- Вы не отделаетесь от меня, - голос извергался из шевелящегося рта
Пачоли, словно бы ничего и не произошло. - Этот труп был моими вратами, и
этим именем я называл его. Он может умереть, но я здесь и никуда не уйду.
Мы вдвоем уже посадили семя, оно, бесспорно, взойдет в ином времени и
месте.
- Серый цветок едва ли кого привлечет, - проговорил Солово.
- О, ты будешь удивлен! - отрезал голос. - Да, мои ученики платят
дорого, это верно, однако в учении моем ключ к власти. Потребитель для
моего продукта всегда найдется.
- Яйца! - Непонятным образом оскорбленный подобными словами, Нума Дроз
выхватил меч. - _Вот тебе_ сила!
- Так и будет еще какое-то время, - согласился голос. - Но уже довольно
скоро мои ученики в сером со своими калькуляторами и дипломатами будут
повелевать каждый десятью тысячами таких... мечей.
- Звучит здорово, - горячо возразил Нума Дроз. - А какими ты делаешь
свои _каль-куляторы_ и _дипло-маты_? С одним лезвием или обоюдоострыми?
- Ты с ними не справишься, - отмахнулся голос. - Ты - это прошлое. Как
и Венеция, как и Италия. Венеция подвела меня, Италия отвергла - ту и
другую ждет упадок. Романтика и интерес сохранятся, но сила уйдет, а потом
вернется, чтобы покорить их. А когда придет день, я буду разжигать,
вдохновлять и направлять эту силу. Воображению придется преклонить колено.
Тем временем я буду коротать время и ждать, пока меня кто-нибудь не
призовет... быть может, с Севера. Увидите, _я вернусь_!
Адмиралу подобные угрозы казались блеянием овцы - чуточку обидно, но не
страшно. Кивнув головой, он дал знак воинам.
Они принялись рубить, повергнув экс-Пачоли на землю, но и жуткие удары
- отрубленные руки и ноги, раскроенная голова, - не могли лишить Te Deum'a
дара речи.
- Да _будет_ отчетность! - булькал он, захлебываясь кровью. - Да явятся
страхование и статистика, ревизия и анализ риска! Я _свяжу_ мир и сделаю
его безопасным. Завтрашний день принадлежит мне!
На этих словах рассеченное тело Пачоли наконец сдалось, и дух бежал.
Солово и солдаты заметили дымный силуэт, скользнувший над головами.
Пролетая, он обратил в седину рыжие локоны - достоинство скотта.
Прощальный привет, должно быть.
Более адмирал Солово ничего не слыхал об этом деле.
Примерно столетие спустя в Антверпене купец-текстильщик проснулся утром
и обнаружил, что из ниоткуда в голову ему залетела целая куча потрясающих
деловых идей (быть может, несколько _однообразных_, но тем не менее вполне
разумных). Но к тому времени адмирал Солово, конечно, уже оставил этот
мир.
Год 1509. В постели с Борджиа. Пушки и шашни в Северной
Италии. Испытание, не совсем отвечающее моим вкусам.
- Ну и как вам показалось?
Лежа в постели, адмирал Солово подпер голову рукой и задумался над
вопросом.
- Весьма интересно, - решил он наконец.
- Но ничем не похоже на обычную любовь, так ведь?
- Ну что вы, просто все иначе, - поправил адмирал. - Разве что...
людновато в постели, особенно теперь, когда желание ушло.
Лукреция Борджиа, герцогиня Феррарская, не торопилась отсылать
служанок, прежде всего потому, что одна из них, обученная сапфическому
стиху, сонным голосом мурлыкала ее излюбленные строчки:
Иные говорят, что конницы отряд,
Другие наплетут, что войско пешее,
А третьи скажут - весла быстрые
Военных кораблей являют зрелище,
Прекраснейшее на земле людей.
А я скажу - таков любимый.
Она дождалась, пока прозвучали последние трогательные слова, и отослала
размалеванных потаскушек из огромной кровати. Адмирал Солово стоически
терпел прикосновения перебиравшихся через него молодых женских тел и
вежливо благодарил каждую за труды. Девицы торопились, опасаясь кнута
Лукреции - его этой ночью они и без того получили довольно.
Наконец, оставшись наедине с адмиралом, герцогиня одарила его
уступчивой улыбкой.
- Итак, - сказала она, - вы нечасто получаете столь теплое приветствие
от Феме.
Солово как раз перегнулся через край кровати и убедился, что его сапоги
(вместе с укрытым в них стилетом) остались в пределах досягаемости. Лишь
тогда он расслабился настолько, чтобы ответить.
- Нет, конечно. Обычно там рассчитывают на мое гостеприимство и
предоставляемое без ограничений вино. Поэтому я благодарен вам за ночь
роскошных развлечений, которые даже удивили меня.
- Как так? - спросила заинтригованная Лукреция. Адмирал, как ей
представлялось, должен был бросить вызов ее постельному мастерству, и
Лукреция совсем уж не надеялась на подобную физическую и умственную
отдачу.
- Я имею в виду не расширение диапазона моих эротических познаний, как
вы можете подумать, - проговорил он, и Лукреция обнаружила заметное
разочарование, - но ваш статус, прежде неизвестный мне. Признаюсь
откровенно, что никогда не считал вас предводительницей клана Борджиа, не
говоря уже об участии в Феме. Я старею, теряю наблюдательность.
Течение лет наводило Лукрецию на другие мысли и, остановившись на
тридцати годах, она рассчитывала на комплимент своей неувядающей красоте и
пылу в постели, однако любезно простила адмиралу его неучтивость. Те же
самые годы с избытком предоставили ей возможность привыкнуть к мужскому
эгоизму.
- Обман был полностью преднамеренным, - сказала она. - И я лишь рада
слышать о своем успехе. В каждом поколении Борджиа кто-нибудь наделен
выдающимся честолюбием или целеустремленностью. Папочка, уверяю вас, был
неплохим папой, если оставить в стороне религиозные соображения... а
бедный покойный Чезаре великолепно пугал людей. Хуан и Жоффре, хоть и
годились не на многое, по крайней мере могли размножаться и хранить
породу. Я же была призвана руководить, хотя пол и предрассудки века
заставляли меня скрывать свою роль. Учитывая все факторы, мы поработали не
так уж и плохо, и Феме, похоже, одобрили семейное распределение ролей.
- Это общее мнение Борджиа? - поинтересовался Солово, укрывая красными
простынями свой срам.
- О нет! - ответила герцогиня, вновь обнажаясь. - Это мой собственный
небольшой секрет. К тому же я не принадлежу к числу полностью посвященных,
покоящихся в объятиях Феме. Мои христианские верования, крепнущие по мере
приближения... словом, с возрастом они не позволяют мне этого.
- Подобное достойно всяческой похвалы, - проговорил адмирал, откидывая
голову на пышные подушки. За окном он мог видеть городскую площадь, с
которой кафедральный собор св.Георгия смотрел фасадом на "Львиную башню"
семейства д'Эсте, где он сейчас находился. Утро было в разгаре, и далекие
крики торговцев нарушали идиллию. - Так не хочется прекращать эту
восхитительную интерлюдию, но не следует ли подумать о возвращении герцога
Альфонсо?
Лукреция пренебрежительно фыркнула.
- Если он вздумает посетить мой будуар, я умру скорее от удивления, чем
от мести рогоносца. Действительно, в первые дни нашего брака он устроил
потайной ход между своими комнатами и моими, чтобы застать меня в момент
незаконной страсти, однако теперь не пользуется им. Возможно, и к лучшему:
я устроила там ловушку. Нет, адмирал, мне нужно вырядиться под пушку,
чтобы он проявил ко мне тот интерес, которого вы опасаетесь!
- Да, - заметил Солово, - когда мы с ним познакомились, герцог долго
рассказывал мне о своей великой любви к артиллерии.
- Он проводит все дни в пушечной мастерской, которую сам и устроил,
пытаясь создать совершенное орудие. Во всяком случае, это служит интересам
Феррарского государства, которое он унаследовал и которым я управляю. Наша
армия обслуживается хорошо - в отличие от меня.
- Многие знатные дамы позавидуют вашему браку, предпочитая, чтобы их
мужья более служили Марсу, чем Венере. Кстати, герцог Альфонсо великолепно
сражался, когда нам в прошлом году довелось вместе участвовать в битве при
Джиарададде.
- Да, - игриво проговорила Лукреция, - свои дарования он приберегает
для сражений. - Заметив, что внимание адмирала отвлеклось, она добавила: -
О, прошу прощения за случайный шум...
Солово прекрасно представлял причину шлепанья ног и редких рыданий,
послышавшихся над головой. Там, в заключении, томились сводные братья,
Джулио и Ферранте; в две лишенные окон камеры друг над другом они попали
пять лет назад после совместного мятежа. Адмирал не знал только того, что
братьям предстоит оставаться там, кормясь манной, спускающейся сквозь дыру
в потолке, пятьдесят три и сорок три года соответственно, забытыми и
ненужными своей семье. Герцог Альфонсо счел забавным разместить мятежников
так, чтобы их слышала устрашавшая его супруга.
Аналогичным образом замешанному в заговоре священнику из Гаскони
повезло меньше. Поскольку светскому государю не подобало по закону казнить
священнослужителя, Альфонсо разместил _его_ в клетке, подвешенной к башне
снаружи, позволяя зиме и голоду сделать все необходимое. В отношении
гасконца кто-то в замке проявил доброту, бросив в клетку длинный кусок
ткани, чтобы тот мог повеситься. И теперь останки все еще пребывали в
клетке, омрачая собой открывшуюся перед адмиралом картину.
Располагая подобными свидетельствами герцогского неудовольствия,
адмирал Солово все еще полагал, что имеет веские причины страшиться мести
Альфонсо. Однако светское воспитание не позволяло ему более обращаться к
теме... Отодвинув от собственных мужских достоинств ищущую руку герцогини,
Солово выбрался из постели и собрал одежду, опасаясь дальнейших
поползновений к близости.
- Во всяком случае, вам муж оказался весьма полезным для нас. Помимо
всего прочего, именно феррарская артиллерия решила исход битвы с
венецианцами.
- И не только с венецианцами. - Лукреция лукаво улыбнулась.
- Ах, - ответил адмирал, натягивая на ноги трико. - Итак, вы знакомы с
отчетом?
- О Te Deum'e и Картотеке? Конечно! Я потребовала от Феме полной
информации в обмен на участие в войне против столь могущественного
противника, каким является Венеция. Кстати, потом они все время пели вам
хвалу - и заслуженно. Действительно, не всякому удается погасить едва
разгорающуюся религию.
Солово, расчесывавший свои прямые серебряные волосы, обернулся лицом к
отдыхающей герцогине.
- Как я постоянно утверждаю, - сказал он, - эта "погашенная" свеча
однажды может вспыхнуть сама собой. Мы всего лишь сохранили для человека
простоту и соразмерную ему цивилизацию на несколько поколений - и не более
того.
- Ну, это касается будущего, - проговорила Лукреция, - а у Феме
припасены для вас чудеса, которые придется совершить ближе к дому.
- Конечно, речь идет не о Капри?
- О Церкви.
- А я-то _гадал_, когда они осмелятся добраться и до нее! Надеюсь, они
понимают, что не могут рассчитывать на мою полную поддержку этой идеи.
- О да, - заторопилась Лукреция. - Мы с вами едины в своей симпатии к
Матери-Церкви. И все же пусть Феме попробуют... в этом не будет вреда -
они проиграют.
- Ваши слова разумны, мадам, - полностью согласился адмирал. - Сказано:
"Не искушай Господа Бога своего", однако в отношении его земных
представителей ничего подобного в Писании не значится. Будет интересный
эксперимент.
- Имея дело со столь внушительным соперником, Феме намеревается
разделить его, прежде чем победить. Они наметили расколоть Церковь.
Солово решил подкрепиться живительным бокалом вина.
- На святых и грешников? - спросит он, наливая. - Искренне верующих и
честолюбцев?
- Точные подробности не были мне открыты, - ответила герцогиня. - Меня
лишь известили, что предлагают вам встретиться с двумя персонами. Должно
быть, Книга требует вашего присутствия. Они - непосвященные и
несочувствующие Феме, просто организация надеется на них. О первом - Феме
не требуют, чтобы вы слишком утруждались ради него. Пребывания в вашем
обществе уже будет достаточно, чтобы произвести необходимый эффект.
Второго же вы должны "развлечь", "расширить его горизонты" - таковы были
истинные слова.
- А как насчет имен, мадам? - осведомился адмирал, готовясь уйти.
- А за эту информацию, - прозвучал кокетливый голос, - вы мне
заплатите. Я требую, чтобы сперва вы "развлекли" _меня_. Возвращайтесь в
постель и "расширьте мои горизонты" и прочие места...
Солово обдумал перспективы и без особого пыла сдался. Есть нечто
утешительное, подумал он, когда делаешь с Борджиа то же самое, что эта
семейка проделала с окружающим миром.
Год 1510. РАСЦВЕТ РЕФОРМАЦИИ И МАЛЕНЬКАЯ ЭКСКУРСИЯ ПАТЕРА ДРОЗА:
симпозиум о вере, плотском вожделении и сосисках. Я с чувством
вины сею сорняки в полях нашей матушки Католической церкви
...И тогда папа произнес шутку о "Льве Иуды", ожидая, что я буду
смеяться. Анекдот представлял его обнаженным и выкрашенным в синий цвет, и
я, похоже, не сумел изобразить убедительного веселья... И теперь опасаюсь,
что обман не удался. Поэтому по возвращении замолвите перед ним словечко
за меня. Письмо это уничтожьте.
Любящий вас брат в монотеизме и меланхолии, Равви Мегиллах.
- Ну как там дела у римских евреев? - поинтересовался Нума Дроз. Он
размышлял над арбалетом, обдумывая способы повышения летальности, и был
достаточно поглощен делом, чтобы обнаружить беспрецедентный интерес к
инородцам.
Адмирал Солово беспечно выронил письмо, и ветерок понес его прочь от
башни на озаренные луной сельские просторы Тосканы.
- Плохо дело, - ответил он вяло, - но в этом нет и крохи новизны. С
Мегиллаха, как с главы сообщества, содрали львиные деньги.
- И по заслугам, - ухмыльнулся Дроз, открыв бурые пеньки зубов. - А что
такое "львиные деньги"?
- Жалованье и расходы Custos Leonis [львиный страж (лат.)], который
приглядывает за символическим, но тем не менее живым львом, по традиции
содержащимся на Капитолийском холме. Конечно, вы его видели?
- Нет, адмирал, не видел. Я посещаю Рим не затем, чтобы глазеть на его
достопримечательности.
"Но затем, чтобы убивать кого приказано", - подумал Солово.
- Хорошо, по трезвом размышлении подобное отсутствие любопытства нельзя
назвать удивительным. Лев ручной, кроткий, почти забитый буйной римской
толпой. Поэтому он редко выходит из клетки. Но и в таком случае указанная
плата составляет тридцать серебряных флоринов в год - в память о деньгах,
которые Иуда получил за предательство Христа, - и посему ежегодно
взимается с римских евреев. Вместе со всеми прочими поборами это
представляет для них немалую сумму.
- В чем же дело? - проговорил Дроз, чьи возможности в области общения
уже достигли предела. - Надо просто прибить его.
- То есть льва? - спросил Солово, несколько озадаченный.
- Почему же нет? - ответил швейцарец-наемник с достойным зависти
отсутствием сомнений. - Льва, стража, да кого угодно...
- Приехали, - в праздном удивлении промолвил адмирал. - Вот всеобщее
объяснение и средство от всяких хлопот: _убей_.
Нума Дроз изобразил на лице привычную маску честного мужика,
затесавшегося среди философов.
- Эта короткая максима всегда превосходно служила мне, - упрямо
возразил он.
Солово лишь в крайнем случае взялся бы оспаривать это положение.
Капитан Остийской цитадели в двадцать один год, к тридцати послуживший
трем папам (устранял препятствия с их пути), ценитель семейного покоя,
Нума Дроз занимал самую выгодную позицию в подобном споре.
Молчание, нарушаемое лишь звуками вечной войны между совами и
полевками, воцарилось на башне, когда двое авантюристов вновь приступили к
бдительной страже и, вглядываясь в безлунную ночь, пытались разобраться в
тенях и их оттенках.
Адмирал был склонен никогда более не отверзать уста перед
представителем человечества, однако Нума Дроз, невзирая на кровавый путь с
Альп до Апеннин, сохранил некую общительность. В его понимании речь и шум
свидетельствовали о наличии жизни... отсутствие же их обычно означало, что
здесь для него работы уже нет. Отсюда следовало, что продолжительное
молчание смущало его. Дроз начинал опасаться, что и он сам незаметно
(другой из используемых им трюков) пересечет великий раздел.
- И чего вы возитесь с этим евреем, а? - спросил он наконец.
Солово с некоторым колебанием ответил:
- ...Да, а почему нет?
Нума Дроз игнорировал выпад.
- Есть у нас евреи в кантоне Ури, - промолвил он. - Явились из
Гейдельберга, где народ стал задавать им жару. Оставшиеся превратились в
злобную шайку друзей кинжала, держатся замкнуто... как и все люди. А враги
опасные. Мне они нравятся.
- Напомните, чтобы я однажды познакомил вас со своим приятелем, равви
Мегиллахом, - вслух подумал Солово.
- У нас в Ури о евреях так говорят, адмирал, - невозмутимо продолжал
Дроз. - Когда возникает какая опасность... ну, мост шаткий или седло
колючее... "это, говорят, как еврей с ножом". Хвала это по-вашему или
наоборот?
- Осуждение? - спросила молодая леди, появившаяся из дверцы в полу
башни; ухватив отголоски разговора, она с горячим интересом присоединилась
к нему. - В чем же здесь осуждение?
- Ни в чем, что может привлечь к себе ваше внимание, - буркнул Нума
Дроз, поворачиваясь лицом к окружающей тьме. При всем своем легком нраве и
вольном поведении дама Каллипия де Маринетти никогда не ляжет в постель с
варваром-швейцарцем. Понимая это, Дроз страдал от невыполнимого желания.
- Как вы себя чувствуете, моя госпожа? - с поразительной любезностью
осведомился Солово. - Не можете уснуть?
Прекрасная молодая патрицианка дала по адмиралу сокрушающий залп
очарования и только потом сообразила, что в данном случае ее подмоченный
порох бесполезен. Очарование свечкой угасло.
- Я не могу уснуть, - ответила она с раздражением, - потому что мне
досаждает ваш англичанин: он даже пытается устроиться спать возле моей
двери. Я пришла жаловаться.
- Что-то ей, видите ли, досаждает, - проговорил солдат, появившийся
следом за ней наверху. - Или отсутствие чего-то...
- Значит, вы полагаете, что нужно чего-то ждать, мастер Кромвель? -
мягко спросил Солово.
- Брр... она сегодня чего-то накличет, - сказал-Томас Кромвель. - Уже
зажжены огни, их следует погасить до петухов.
Привередливому адмиралу звуки всякой речи, кроме родной итальянской,
казались сердитым кашлем, однако он уловил хладнокровие и воспитание в
крестьянских интонациях солдата.
- Как вы смеете!.. - воскликнула де Маринетти, должно быть, пятидесятый
раз в тот день. Никто не обратил внимания - эти слова уже успели всем
надоесть.
Кромвель-то как раз и смел, потому что был при оружии и за границей, а
также обладал качествами, полагавшимися сыну лондонского пивовара.
- Эти благородные... посмотришь - так только глаза да доги, - продолжил
он, - но дух скотного двора слышен за версту.
- Да... да, спасибо, - проговорил адмирал Солово, лишь стоицизм удержал
его от недопустимого проявления смущения.
- Идет! - прошипел Нума Дроз от парапета, убедительным рубящим
движением одетой в перчатку руки велев всем молчать. Кромвель позволил
себе извиняющуюся улыбку.
При всей симпатии к диктату страсти в людях адмирал сурово поглядел на
де Маринетти. Она пробыла под его опекой всего лишь месяц... что же
получится из этой молодежи?
Заметив, что игра началась, Каллипия пожала узкими плечиками, изображая
языческое неведение нравов своего времени и класса.
Они услышали негромкий стук камешка о стекло неподалеку возле стены
приорства [небольшой католический монастырь].
- Любовь ищет вход (если вы меня понимаете), - шепнул Нума Дроз. - Хотя
постель и пуста, он должен запомнить эту ночь.
Впечатляющим своей легкостью движением швейцарец поднялся, прицелился и
выстрелил из арбалета. Ночную тишь огласил вой, подобающий концу света.
- Прямо в причинное место! - взволновался Дроз, обращаясь к де
Маринетти. - Симпатичный парнишка, но, боюсь, для вас теперь бесполезен.
Дама, с видом более умудренным, чем допускали ее шестнадцать лет, уже
спускалась по лестнице. Когда пол башни отсек нижнюю половину ее тела, она
повернулась, чтобы ответить.
- Если в том месте, откуда вы родом, - желая поддразнить, Каллипия
вновь отпустила порцию искушения, - изучают античных авторов, тогда вы
знаете, что есть более тонкие методы достижения блаженства, чем простой
блуд. Я намереваюсь немедленно обратиться к ним. Спите спокойно, синьоры,
- и ты тоже, швейцарец.
Адмирал Солово (в точности знавший, что именно она имеет в виду) и
солдаты, которые могли кое о чем догадаться (в худшем варианте),
примолкли. В качестве пленницы де Маринетти оставалось лишь сеять семена,
которые прорастут и будут цвести, отравляя своим ядом грядущие времена.
С этим она и отбыла - победительницей.
Сдавленные кольцами нездоровых спекуляций, трое похитителей последовали
за ней вниз. Рыдания и стоны на земле приорства продолжались еще какое-то
время и вдруг стихли - навсегда.
"Чем же я стал, - подумал Солово, вспоминая то дитя, которым,
бесспорно, некогда был, - если нахожу подобные жестокости забавными?"
- Как профессионал профессионалу, - проговорил Томас Кромвель,
обращаясь на следующее утро к Нуме Дрозу, - советую не предаваться мечтам.
Будешь ли ты стрелять столь метко, если у тебя вынут глаза? И зачем
дожидаться, чтобы оторвали твои побрякушки?
Дроз понимал, что совет и ко времени, и к добру. И посему оторвал
взгляд от удаляющейся мадам де Маринетти, опасаясь того, чтобы операция не
была исполнена в буквальном смысле слова.
- Выходит, не стоит связываться - дело скверное?
- Скорее отличное, - кивнул Кромвель. - Как говорят на Палатине, она
настолько изобретательна и бурна темпераментом, что полагает возможным
придерживаться моногамии. Это в какой-то мере привлекает самого папу; в
конце концов ему приходится соблюдать определенные приличия. Но, увы, дама
кипит энергией, а папа Юлий - мужчина ревнивый. Он думает, что пребывание
в этой дыре поможет охладить пыл его любовницы ко всем, кроме него самого.
Нума Дроз расхохотался - звук непривычный и неестественный.
- Это при всех новициатках [послушницы, воспитанницы в монастыре] и
нас? Не упоминая уже о том, что здесь у половины знати под штанами торчат
арбалетные стрелы.
- А вот "нас" отсюда убери, - Кромвель отрезал точно железом. - В Риме
я видел, что сделали с братьями Скрибьяччи за попытку исполнения подобного
намерения. Кровь водопадом текла с помоста, и палачу пришлось доплатить.
Зрелище самое поучительное, а посему я лично гляжу на эту девицу как на
собственную мать.
Нума Дроз признал мудрость такого мнения.
- И кроме того, адмирал назначен ее опекуном, - заметил он. -
Остерегайся его, англичанин: он читает мысли и повенчан со стилетом.
- Он наделен завидным самоконтролем, - заключил Кромвель. - И я намерен
подражать ему в этом отношении. Тебе тоже следует поступить подобным
образом. Иначе, - он наморщил нос, - мы не сумеем пережить эту
всепроникающую вонь.
- Понимаю, - согласился Дроз. - Действительно пакость. Ненавижу цветы.
Адмирал Солово, прислушивавшийся к разговору, решил, что между обоими
его наемниками ничего важного не произойдет. Конечно, в уме он уже учел,
что ему, возможно, придется устранить одного из них или сразу обоих,
однако в настоящее время этот запасной план - "охлажденный", но готовый к
употреблению - мог оставаться в леднике, полном других тонких расчетов. Он
отправился дальше.
- Неужели эти двое будут таскаться за мной повсюду? - огрызнулась де
Маринетти. - Я даже не могу выйти в сад, чтобы...
- Терпение, - сказала настоятельница, - вот истинная основа счастья. А
вот недостаток терпения, пожалуй, может послужить лишь седалищем бед.
- Седалище бед этой девицы, - шепнул Дроз Кромвелю, - ее собственный
зад.
Каллипия яростно разглядывала ни в чем не повинную траву и только
поручила себя высшим силам, услыхав этот выпад. Солово был рад, что может
наблюдать за сценкой со стороны, придерживая в резерве собственные
внушительные силы.
- Например, - мягко продолжала настоятельница, - потребовалось
терпение, чтобы вырастить этот великолепный сад, но за несколько
десятилетий мое воздержание принесло превосходный урожай. Оглядись вокруг,
дитя мое.
Безопасности ради де Маринетти коротко оглядела высокие валы цветущих
кустов, вытянувшиеся вдоль дорожек. Там, где стены сада встречались с
небом, ее взору представали лишь звездочки цветов и усики.
- Этого слишком много, - объявила она. Вы заставляете природу
перенапрягаться.
Суждение адмирала не было столь строгим. Хотя он выработал в себе
эстетическое безразличие (также безопасности ради), но все-таки любил этот
буйный сад. Необычайное изобилие укромных уголков делало его раем для
убийцы.
- Как вы, должно быть, уже успели понять, - продолжала тихая старая
дама, - этот сад - моя гордость и счастье. Он процветает и плодоносит в
прямой зависимости от той радости и привязанности, которые я ощущаю, и
является таким образом Богом разрешенной метафорой.
- Но это может быть лишь в том случае, - убежденным тоном проговорил
мастер Кромвель, - если каждый человек - хозяин своей судьбы. Я слыхал,
что в Антверпене предполагают, будто Всемогущий запустил в действие
универсальный механизм и шагнул в сторону. Мнения различны, но что, если
Господь опочил до самого Судного дня? А тогда - мы одни, и это всего лишь
буйная растительность, и не более. И что из этого следует?
Настоятельница вопросительно поглядела на адмирала.
- В порядке прихоти, - произнес он, - я позволяю своим помощникам
либеральные речи. Это развлекает меня... Впрочем, иногда неожиданно
возникает необычная перспектива. Однако, если вы усматриваете в его словах
нечто обидное...
- Нет, - любезно ответила настоятельница. - Пусть он и англичанин, но
разум его обнаруживает допустимую проницательность.
Кромвель снова нахмурился, и наблюдательный адмирал заметил, как лик
убийцы на короткий миг выбрался из места своего заточения.
- Ну, - отозвался Нума Дроз, - если каждому позволено воткнуть свою
пику, я бы сказал, что здесь можно устроить удобное место для обороны
приорства: срубить все, что растет, сделать поверху стен платформы и
бойницы, и тогда можно продержаться несколько дней против каких-нибудь
пиратов или вольных разбойничков.
- Или любовников здешних обитательниц, - ответил Кромвель в холодной
ярости.
Настоятельница заговорила немедленно.
- Растительность, - она велела Дрозу молчать, - не будет срублена. Я
категорически запрещаю это.
Интонация в ее голосе заставила заново очнуться всю маленькую группу.
Де Маринетти поглядела на настоятельницу, быть может почуяв слабое место,
на котором можно сыграть. Солово пришлось подавить вспышку удивления.
Солдаты, услыхав повышенные голоса, непроизвольно вытянули руки по швам.
- Это единственная прихоть, которую я позволяю себе, - продолжала она в
порядке объяснения. - Во всем, что вне этого сада, я подчинила Богу свою
волю; но сюда я возвращаюсь, чтобы перестроить свои ряды. Господа, я
надеюсь, вы оцените эту военную метафору...
Они кивнули.
- Красота утаенная потеряна, - заметила де Маринетти.
- А без ограничений красота пропита и проедена, - возразила
настоятельница. - Чувства надлежит укрощать и содержать впроголодь, как
льва в парке развлечений.
Адмирал явил искреннее согласие и с удовольствием обратился памятью к
тем временам, когда сам был только рабом чувств: до трагедий и опыта, до
Марка Аврелия и стоицизма.
Лишь Кромвель казался недовольным победой настоятельницы.
- Я слыхал, что в еврейских писаниях говорится: перед престолом суда
каждой душе придется ответить за пропущенные удовольствия.
- За каждое _недозволенное_ удовольствие, - поправила настоятельница. -
Наемник, цитируй правильно.
- Ну а дозволенное, - весело произнес Кромвель, - различается, если
переходить от секты к секте.
Годы и скорбь отделяли настоятельницу от опасной энергии англичанина, и
она не могла обвинить его в этой выходке. "Христос, - вспомнила она, -
находится в каждом человеке... только иногда в неузнаваемом облике".
- Меня радует, - проговорила она, - ваше знакомство со Священным
писанием. Как могло мне показаться, Всемогущий не играет чрезмерно большой
роли в вашей жизни...
- Тем не менее, конечно, не отвергая Господа, - ответил Кромвель (и все
закивали, подчиняясь формальностям века), - нам легче представить Его
находящимся где-то вдали. Можно видеть в Нем основу пристойного
общественного порядка, но только не руку, управляющую людьми. На мой
взгляд, мы можем считать себя сиротами, одинокими в этом мире... ну а раз
так, каждый должен идти только своим путем.
Настоятельница явно не была задета, и это только еще больше распалило
Кромвеля.
- Если бы я не знала, что Спаситель мой жив и однажды вновь ступит на
Землю, жизнь стала бы... невыносимой. У нее не было бы никакого смысла.
- Ну почему он должен существовать? - выкрикнул Кромвель, еще более
возбуждаясь. - Каким образом мы с нашей ничтожной перспективой должны
видеть какой-то смысл? Я не вижу необходимости в существовании ада, рая,
да и смысла тоже. Мы обитаем в могучей Вселенной, настоятельница, и для
нас этого более чем достаточно.
Адмиралу Солово разговор давно уже был неинтересен, да и настоятельница
сохраняла покой. Тем временем, сверху или снизу глядя на всю эту
философию, Каллипия де Маринетти подмигнула Нуме Дрозу и переступила
своими бесконечными ногами. Игнорируя всякие мысли о раскаленных докрасна
щипцах и ноже палача, Дроз отвечал тем же, как подобает крохотной твари,
хватающейся за любой быстротечный момент, предоставленный ей жизнью.
- Итак, все они срезаны? - спокойно спросил адмирал Солово.
- Все до единого, - ответила взволнованная новициатка. - И она не
встала в обычное время. Сестры встревожены.
Де Маринетти опустила утешающую (возможно) ладонь на плечи юной
монахини и погладила ее руку.
- Никто не думает, что вы в ответе за это, моя очаровательная, -
проговорила она. - Мы можем подозревать кого угодно, только не вас.
- И не меня! - запротестовал Кромвель. - Я способен на многое...
- Точнее, на все, - поправил Нума Дроз, выражая мнение профессионала.
- Но не на мелкую месть, - настаивал Кромвель.
Адмирал поглядел на наемника, пронзая его серыми глазами. Последовал
неприятный момент. Наконец, завершив внутреннее обследование, Солово
удовлетворился.
- Я верю вам, - сказал он. - Однако, учитывая эти непрекращающиеся
дебаты с настоятельницей в течение последних двух недель и ваше явное
нежелание смириться с поражением, легко простить наше первоначальное
заблуждение.
- Я не причинил бы зла не только настоятельнице, - держался своего
Кромвель. Внимательный взгляд адмирала уже усматривал слабое сияние над
его челом, - но и любой пожилой даме.
- Если только этого не потребует дело, - вновь пояснил Нума Дроз.
- Естественно, - снизошел Кромвель.
- Тогда отлично, - проговорил Солово. - Петля подождет... какое-то
время. Пойдемте, сначала изучим свидетельства.
- Но для вопросов может не оказаться причин, - прокомментировал Нума
Дроз. - Старые дамы нередко поздно встают. Моя прабабушка...
- Нет, - уверенно заявил адмирал. - Здесь стало теснее, я чувствую это.
Она ушла.
Слова его разом решили вопрос, и все поднялись из-за стола.
- Оставайтесь здесь, - обратился адмирал к новициатке и, заметив хищный
огонек в глазах де Маринетти, добавил: - И все же лучше вам пойти с нами;
хватит с вас приключений на сегодняшний день.
Сад был пуст... зеленая могила обезглавленных стеблей.
- Сколько же часов терпеливого труда, - удивилась Каллипия, -
потребовалось, чтобы срезать и собрать каждый цветок. Безусловно, это
работа или ненависти, или любви...
- Чувства, связанные весьма близким родством, - прокомментировал
адмирал, позволив себе нотку пренебрежения на первом слове. - А где
располагается опочивальня настоятельницы? - осведомился он.
Новициатка указала на внушительную преграду в конце погубленного сада.
- Грубую силу, будьте любезны, - обратился адмирал к Нуме Дрозу.
Огромный швейцарец немедленно прибег к помощи кованого сапога; дверь
треснула, не выдержав насилия. С контрастирующей мягкостью он высвободил
пострадавший засов. Дверь распахнулась.
Адмирал Солово вошел в келью, как Мехмед-Завоеватель в Константинополь.
Остальные следовали за ним с опаской, подобно ученикам у Гробницы
Воскресшего.
Гроб сей не был пустым. Настоятельница, оставив мир позади, спокойно
сидела в кресле возле постели, окруженная своими собранными земными
радостями. Повсюду, где только можно было, стояли чаши и вазы, полные
цветов, даже пол и постель были густо усыпаны ими, так что обычно скудная
и строгая келья в тот день просто полыхала многоцветием красок.
Пока его помощники и последователи дивились, пытаясь запечатлеть в
памяти увиденное, чтобы вспоминать в преклонном возрасте, Солово
предпринял недолгий розыск и обнаружил незапечатанный конверт,
прислоненный к полному цветов умывальному тазу.
- _Я услышала зов_, - бесстрастно прочел он собравшимся свидетелям, -
_и послушно покоряюсь ему, не желая ничего оставлять за собой. Мой
Спаситель жив, я это знаю_.
Томас Кромвель вздохнул.
- Последнее слово, как всегда, оставалось за ней, - с горечью сказал
он.
- Должно быть, она ощутила на себе тяжелую руку времени, - предположил
Кромвель, - и не ошиблась.
Адмирал Солово сделал ход, которым обрек ладью Кромвеля на верную
гибель.
- Думаю, со старыми друзьями не прощаются так, как это сделала
настоятельница. Представьте себе, каково ей было бы проснуться на
следующее утро!
- Быть может, она приняла яд, чтобы избежать позора, - терялся в
догадках Кромвель, кривившийся над доской и не желавший признать
поражение.
- Нет, - ответил Солово, разглядывая опустошенный сад. - Я немного
знаком с искусством отравителя. Настоятельница отбыла, повинуясь зову
одной лишь природы.
- И ее видели снова! - пискнула госпожа де Маринетти. - Этим утром!
Одна из новициаток сказала мне.
- Я тоже слыхал об этом, - проговорил адмирал. - Похоже, она сохранила
интерес к своему бывшему саду.
"Бывшему" - точное слово. Измученный скукой и похотью, Нума Дроз
заставил повиноваться самых стойких монахинь, превратив сад, как и
намеревался, в цитадель. За одну короткую неделю все растения исчезли,
уступив место щебенке.
- Мертвые, - Кромвель сплюнул, - уходят, и, конечно, незачем им
возвращаться, чтобы смущать нас. В этом их огромнейшее достоинство. И
этого требует правильный порядок вещей.
- Как так? - спросил Солово, являя вежливый интерес к государственным
соображениям солдата.
- Ну, подумайте, что будет, - ответил англичанин смело и уверенно, -
если каждый казненный своим господином будет возвращаться, чтобы осмеять
его решение? Что будем делать, если каждый висельник потом будет
изображать, что суд был неправым? Нет, адмирал, тогда начнется просто
метафизическая анархия!
Солово решил, что подобная ситуация скорее понравилась бы ему, и
высказался в пользу открытой в обе стороны могилы.
- К тому же, - продолжал Кромвель, - смерть этой женщины облегчало
ожидаемое доказательство собственной правоты. Не сумев пробудиться к жизни
вечной, она должна была, если только имела такую возможность, пережить
крушение собственных фантазий. Однако, увы, она не способна на это, потому
что я прав, а она мертва.
Тут де Маринетти охнула и ткнула пальцем в воздух. Адмирал Солово
улыбнулся, а Кромвель подпрыгнул, подбросив в воздух доску и шахматные
фигурки.
Настоятельница скользила вдоль одной из стен, прикасаясь к незримым
цветам и нюхая их. Они видели старую даму как сквозь серую вуаль... фигура
ее мерцала, словно бы она то и дело проходила врата между ее миром и
реальным. Присутствия адмирала и его людей монахиня будто не замечала.
Наконец, она вступила в некую часть параллельного мира, невидимую
человеку, и исчезла подобно погашенному огоньку свечи.
Каллипия де Маринетти глубоко вздохнула и провела руками по шелковому
платью.
- Вот уж не думала, - мурлыкнула она, - что испуг может быть столь
восхитительным.
Томас Кромвель был настроен менее оптимистично. Он глядел вслед
видению, не скрывая жестокости.
- Все это я воспринимаю как оскорбление, - проговорил он негромко.
- Когда тебя преследуют духи, - сказал адмирал Солово, - важно стоять
смирно.
- Что? - гневно огрызнулся Кромвель, с трудом отрывая свой взор от
настоятельницы, которая вновь приближалась, обходя исчезнувшие клумбы. -
_Смирно_? Как это понимать?
Солово со смирением пропустил мимо ушей неуважение подчиненного,
посчитав его результатом перенапряжения. Более двух недель призрак
определенно изводил Кромвеля как частыми появлениями - иногда в самый
неудобный момент или минуты уединения, - так и их последствиями.
Англичанин вбил себе в голову, что все, даже смешливые новициатки, смеются
над ним.
- Я хочу сказать, - терпеливо принялся пояснять адмирал, - что видения
допускаются к нам через особые врата. Если проследить за ними с помощью
нашего кривого зрения, они мимолетны и случайны. Одно мгновение ты видишь
его, а потом оно вдруг исчезло, чтобы вновь объявиться в другом месте.
Соответствие измерений между нашим миром и... тамошним не является ни
точным, ни предсказуемым. И если ты примешься двигаться в подобный момент,
то рискуешь угодить в иные края. Кто может сказать, какая жуткая пасть
незримо может разверзнуться на расстоянии простертой руки возле него?
Но Томас Кромвель зашел чересчур далеко, чтобы прислушаться к мудрым
словам. Будущий канцлер Англии общался со своим подсознанием, возвращаясь
назад на годы и сливаясь с корнями. До него доносились свирепые советы
саксонских предков-язычников. Даже Король-Честолюбие не мог совладать с
ветрами, что дули из этих глубин и краев.
Глаза его сузились, и руки, что в будущем закроют монастыри в своей
отчизне, сжимались и разжимались в бессильной ярости. "Можа и так, -
сказал он, ни к кому особенно не обращаясь. Аккуратный придворный язык
сменился диалектом более густым и быстрым. - Только, по-моему, меня
осмеивают! _Похоже_ на то, и я сыт этим по горло!"
Англичанин извлек потайной зазубренный кинжал, который Солово заметил
еще при первой встрече, и бросился на мерцавший силуэт настоятельницы.
Адмирал был достаточно заинтригован: во-первых, Кромвель оказался солдатом
настолько, чтобы унизить свой гнев до услужливой жесткости, во-вторых, ему
было интересно проверить собственную теорию. Тут англичанин исчез из виду,
словно проглоченный.
В первый раз после смерти, обнаружив интерес к этому миру,
настоятельница медленно повернулась к адмиралу и торжествующе взвыла.
Подобный звук едва ли удался бы ей при жизни... для смертного горла в нем
было слишком много октав. А потом - на миг, должно быть, - глаза ее
вспыхнули огнем.
Но, несмотря ни на что, Солово намеревался следовать собственному
совету. Не желая идти за Томасом Кромвелем в потусторонние миры, он только
прочнее взялся за ручки кресла, не меняя позы.
Затем весь долгий день адмирал был невольным свидетелем преследования
Томаса Кромвеля по всей новой обители настоятельницы. Никто более не
заходил в опустошенный сад, повинуясь резкому приказу Солово. Только Нума
Дроз терпеливо обретался возле дверей, рассчитывая дождаться зова о помощи
от своего работодателя. Тяжело и жутко тянулось время кровавой процедуры,
однако, как выяснилось потом, лишь для отвода глаз...
Прежде чем стих звук многоголосого воя, настоятельница поторопилась
исчезнуть. В нескольких ярдах вдруг открылось другое _окно_, и Солово
увидел, как она несется по коридору - в совершенно неподобающей старой
даме манере - и в конце его стоит Томас Кромвель.
Оба столкнулись в хаосе развевающегося черного повседневного платья
монахини и нарядных одежд наемника. Белый как кость, но решительный
Кромвель мастерски - снизу и внутрь - нанес смертельный удар под грудину.
Не встречая сопротивления, нож двигался вверх, и вверх, за ним следовала
вся рука Кромвеля. Без ущерба пронзив настоятельницу, он остолбенел. Тогда
она расхохоталась и выколола ему правый глаз ногтем.
И снова видение померкло.
Так продолжалось все время. Еще несколько раз Кромвель пускался в
драку, кинжал его безрезультатно пронзал призрак, сам же он претерпел не
одно прискорбное ранение. Ну а потом - началось его бегство.
Личный рай - ад или чистилище - настоятельницы изобиловал
неопределенными белыми ландшафтами. Адмирал Солово видел холмы и равнины,
интерьеры комнат той же тусклой расцветки. Иногда покрытый алой кровью
Кромвель искал убежище внутри здания и отдыхал, задыхаясь и припав к
стене. Но вскоре срывался с места, подгоняемый пронзительным голосом
настоятельницы.
В другие же моменты, казалось, по прошествии долгого времени, он
улепетывал через предгорья или снежно-белые болота, спасаясь от
преследующих, острых как бритва ногтей. Неземные вопли настоятельницы
разносились над скучным пейзажем, вырывались из ворот, отдаваясь в ее
прежнем саду. Их нес холодный ветер, теребивший серебряные волосы
адмирала, прихватывавший и звуки печали, и запах отчаяния.
Во время одной из менее драматических интерлюдий Солово вспомнил, что
рассказывал ему оттоманский башибузук (естественно, под пыткой). В раю,
утверждал он, дозволено все запрещенное на земле: вино, мальчики,
красноречивая картинка на стене. Вечное пьянство было наградой за
прижизненное воздержание.
Для себя адмирал решил, что сохранит полный самоконтроль и за гробом
(стоицизм - понятие абсолютное), но другие... Их эта идея могла
привлекать. Так и настоятельница, прожившая в покое и мире три
двадцатилетия и еще десять лет, могла наконец воспылать мщением. Конечно,
ее-то хранилища подавленной агрессивности давно были переполнены. На деле
Солово был чуточку разочарован, и его решение держаться поодаль от того
мира только окрепло. Если все это она вытворяла, сорвавшись с поводка,
какую же роль на самом деле играла добродетель в ее жизни? Воистину
неприятная мысль.
Все - или же начальная стадия - завершилось ранним вечером по времени
адмирала. Для бедолаги Кромвеля, должно быть, прошел не один день или даже
неделя.
Заморгали, открываясь, неправильные порталы, и на покинутой городской
площади, освещенной луной того мира, в котором оставался Солово, адмирал
увидел, как Кромвеля загнали в угол... а потом отвел глаза, пока
настоятельница сдирала кожу с вопящего солдата.
Завершив сие деяние, она завернулась в кровавую шкуру и устремилась к
вечности, полной новых злобных проказ. Солово более не видел ее, разве что
в снах.
Управлявшие представлением таинственные приливы сместились и затворили
окна. Кромвель оказался низвергнутым на землю к ногам адмирала:
обнаженный, но невредимый... и чудесным образом живой.
Менее благодарный, чем следовало бы, Кромвель, пошатываясь, поднялся на
ноги и ощупал грудь и руки, явно опасаясь, что ему только кажется, что они
на месте.
- Я снова целый! - выдохнул он.
- Почти, - мягко ответил Солово, - если забыть про скрещенные папские
ключи, которые она вырезала на твоей заднице.
Кромвель едва не обернулся, однако к нему уже возвращались высшие
чувства, подобные достоинству, и он сдержал себя.
- Я подозреваю, что это изображение может остаться, - заметил Солово,
не понуждаемый к тому обстоятельствами.
Кромвель кивнул.
- Но я _буду_ отмщен.
Солово улыбнулся.
- Каким образом? Настоятельница находится вне пределов твоей
досягаемости.
Теперь уже улыбнулся Кромвель, являя большую холодность, чем когда-либо
прежде. Раньше честолюбие его не имело цели, но сейчас оно обрело миссию,
укрепившую и направившую его десницу до конца дней.
- Адмирал, она оставила здесь заложников, - сказал Кромвель, обнаженной
рукой обводя все приорство, - все, что она любила: кирпичи и цемент,
институции и культуру, весь образ жизни. Этими средствами я отомщу ей:
удар за удар, рану за рану, и пусть она смотрит, не имея возможности
помешать мне. Я честный человек, Солово, - в собственном понимании - и
отплачу ей с процентами, попомните мои слова!
Так Солово и сделал, попутно отметив простоту и невинность цивилизации,
более молодой, чем его собственная. Он твердо верил, что Кромвель исполнит
обет. Еще адмирал полагал, что, хотя история уже отлита в металле,
протестующие стоны тех, кого она раздавила, должны быть услышаны.
Вслух же Солово сказал:
- Но, учитывая грядущую жизнь и все ваши прегрешения, признайте, ведь
настоятельница _права_?
Кромвель поглядел на башню приорства, умственным взором окидывая
бригады разрушителей и светских наследников.
- Права, - согласился он. - Но это лишь усугубляет дело [известно, что
Томас Кромвель молодым человеком служил наемником в Италии; однако
истинное время, когда сформировались его убеждения, оставалось до сих пор
неизвестным].
- Он отнял у каждого из нас последнее утешение - сосиску! - Монашеская
физиономия горела негодованием под лучами римского солнца. - Можете ли вы
представить себе подобное!
Пробужденный отталкивающей картиной, рожденной таким заявлением, Солово
заставил себя обратиться к слуху.
- Прошу прощения?
- С незапамятных времен, преосвященный адмирал, - проговорил монах
жалостным голосом, - каждый брат ежедневно получает свиную сосиску с
кровью. Мы, германцы, любим такие. Столь интимно потребляя сырые
компоненты недавно существовавших тварей мы приближаемся к сотворенному
Богом циклу существования. Но фон Стаупиц теперь лишил нас этого рациона!
- Сосиску нашу насущную даждь нам днесь? - ухмыльнулся Нума Дроз,
громоздкий и нелепый в священническом облачении, словно лев в митре.
Монах не знал, с одобрением или осуждением нужно воспринимать эту
шутку, и решил склониться к первому варианту.
- Именно! - согласился он. - И это еще не самое жуткое из его деяний.
Представьте себе, он разбавляет водой пиво.
Глаза патера Дроза - злые, как у козла, - вспыхнули желтым огнем.
- Ну уж только не _это_! - сказал он. - Советую, возвращайтесь в Эрфурт
и сделайте сукиному сыну "кровавого орла"!
Монах был явно встревожен хлынувшим потоком подобной "симпатии".
- О, понимаю... а что это Такое?
- Кровавый орел? - отозвался Дроз. - Эту штуку изобрели викинги, а я
всегда симпатизировал их старым добрым нравам. Сперва кладешь своего
мужика - бабу тоже можно - лицом вниз и режешь спину до ребер. А потом
берешь за кость и выворачиваешь наружу. Ну, как орел крылья распустил,
понятно? Некоторые могут так протянуть несколько часов.
Поскольку монах затруднялся с ответом, Дроз истолковал его ошеломленное
- с открытым ртом - молчание как одобрение.
- Значит, понял! - заключил он. - Правда, простая штука?
- Я же предлагаю вам, - вмешался Солово, заставляя себя вновь овладеть
ходом событий, - пойти и поесть. Вот флорин. Вон там обитает ремесленник,
обрабатывающий мясо убитых животных. Ступайте и ешьте кровяные сосиски,
пока не кончатся деньги.
- Но, адмирал, - возразил монах, - сейчас я не голоден и...
- Я _настаиваю_, - сказал Солово так, что и Нуме Дрозу захотелось
броситься за сосиской. - И не возвращайтесь, пока не будете сыты. В
противном случае я сочту, что все ваши жалобы на дурное обращение столь же
пусты, как и монастырская кладовая.
Монах заглянул в глаза адмирала и узрел в них пейзаж, истерзанный и
вовсе не благосклонный к нему. Он подскочил и испарился, подобно гончей.
- Итак, брат Мартин, - обратился Солово к оставшемуся монаху, - быть
может, теперь вы получите возможность говорить. И что же вы скажете мне
обо всем этом?
- По-моему, лучше промолчать, - отозвался рыхлый застенчивый немец.
- Простите, а вот этого не дозволено, - разом подвел итог адмирал. -
Его святейшество снисходит к жалобам вашего ордена на нового главного
викария. Мы обязаны и занять, и просветить вас. Мы не можем ничем занять
молчуна.
- Ага, именно так. - Дроз сверлил монаха своим жутким взглядом. -
Расскажите нам о родимых тевтонских дурачествах, о которых я так
наслышан... поговорим о сосисках, рослых бабах, о том, как подшутить над
жидом; словом, о том, что вам интересно.
- Это мой первый приезд в Рим, - запинаясь, произнес брат Мартин. - И я
чуточку перевозбужден, к тому же устал, да, очень устал. Быть может, если
я отдохну и...
- Нет, - проговорил Солово столь же решительно, как и прежде. -
Скажите, а что вы думаете о римлянах?
Монах обнаружил большую стойкость, чем предполагало первое впечатление.
Лицо его буквально отвердело, а латынь приобрела жесткость, не характерную
для языка его отечества.
- Все вы - сытые люди. Я никогда не видел, чтобы столько людей
покорялись зову плоти.
Адмирал Солово опустил подбородок на руку.
- Да... Это точное определение.
- За исключением присутствующих, - добавил монах, не из страха, просто
из вежливости.
- Я сожалею о подобной предвзятости, брат, - промолвил Дроз с жуткой
улыбкой, которая для Солово означала, что в этот день некто обязательно
пострадает где-нибудь в городе. - Но каждому дозволяется иметь собственное
мнение, так я слыхал.
Адмирал заказал новую бутылку из винной лавки, и ее скорое появление
сгладило неловкость. Прежде чем задать вопрос, он попробовал содержимое.
- Итак, с приходом нового главы августинцев для вашего ордена наступили
трудные времена?
На деле Солово превосходно знал, что так оно и было. Иоганн фон Стаупиц
- томист [последователь Фомы Аквинского], член недавно модного
"общежитийного братства" и, самое главное, фемист - взят был специально
ради этой работы. В итоге в германских учреждениях ордена недовольство
бурлило на пределе открытого взрыва. Двоих красноречивых (среди подобных
себе) братьев отправили, чтобы поведать Риму общие скорби... вышло так,
что среди них оказался брат Мартин Лютер. Это как раз его селекционеры
Феме сочли готовым для восприятия влияния Рима и общества адмирала Солово.
- Я бы сказал так, - ответил теперь Лютер. - Жизнь монаха должна быть
суровой, но я нигде не слыхал, чтобы она заодно была и несчастной. И если
позволите, скажу еще, что фон Стаупицу приказали угнетать нас по каким-то
только ему известным причинам.
Не зная, чему удивляться - проницательности монаха или грубой работе
Феме, - адмирал пододвинул к гостю бутылку.
- Надо выпить, - проговорил он самым рассудительным тоном. - Вино
притупляет в человеке все, что ощущает скуку и боль, оно открывает для
радости наше внутреннее "я".
- Жизнь - дерьмо, пей и забудь, - добавил патер Дроз, пододвигая
емкость еще ближе, так что она уже грозила упасть на колени Лютера.
Как ни странно, монах оценил последние слова и был ими убежден.
Поглотив вино мощным содроганием глотки, он облизнулся и тыльной стороной
пухлой руки стер влагу с губ.
Солово испытал одновременно и облегчение, и отвращение. Даже пираты,
которых ему случалось знавать, не потребляли оглушающую рассудок жидкость
столь недостойным образом. Вино, как считал адмирал, было могучим оружием
против человека, потребляющего сей напиток как пиво. Теперь бастионы,
защищающие рассудок монаха, взломаны и он открыт для восприятия новых идей
и ощущений.
- Ну хорошо, - проговорил Солово, собирая перчатки и письменный прибор.
- Пока ваш коллега принимает блаженную смерть от тысячи сосисок, мы можем
отсутствовать. Чем бы вы хотели заняться?
Лютер огляделся, символически впивая могущественный город, некогда дом
императора, а теперь ось веры. Первый натиск алкоголя открывал
беспредельные возможности.
- Мне бы хотелось, - сказал он, - сходить в... церковь.
Так на глазах адмирала приличия одержали временную победу,
воспользовавшись недолгим замешательством. Это ничего не значило. Учтены
были и подобные оказии...
Для того чтобы Нуму Дроза одеть как подобает священнику, потребовались
уйма денег и обещание дополнительных милостей. Мало того, что он был
невысокого мнения о ткани, так еще и не хотел расставаться со своими
радужными шелками и пышными шляпами.
Адмирал Солово наконец выиграл сражение, однако сопротивление было
отчаянным. Среди знакомых адмирала не было клириков ростом в шесть футов и
восемь дюймов, и поэтому ему пришлось заказывать подобное облачение
втайне, что привело к дополнительным расходам. Но все эти сложности
казались сущим пустяком по сравнению с тем, что требовалось, дабы
заставить наемника вести себя хотя бы в приблизительном соответствии с
образом.
Однако новое дело все больше привлекало Дроза, начинавшего получать
удовольствие от пантомимы. Прослушав мессу в церкви Кающейся св.Марии
Египетской, он сидел с Лютером и адмиралом возле заведения неаполитанского
булочника и трактирщика, наслаждаясь дневной пиццей [изобретение более
раннее, чем можно подумать] и приглядывая за бурной жизнью соседнего
Борделлетто.
- Я _наслаждался_ службой, - проговорил Нума Дроз. - Она словно ножом
заколола пелагианскую ересь.
- Далась тебе эта самая "кафоличность", - заметил Лютер.
- Ну, знаешь ли, в церкви в ладоши не хлопают, - ответил швейцарец,
давая Солово возможность поразмыслить над своей внутренней сутью. -
Смотри. Все это напомнило мне одну беседу с пленными янычарами. Клянусь:
половина их отреклась от ислама не сходя с места!
- А другая половина? - поинтересовался Лютер.
- О, этих мы, дружище, насадили на колья! - Дроз вдруг вспомнил, кого
он должен изображать. - Это я про то, как они поступают с нами... к тому
же все они отступники.
- Янычар, - пояснил Солово, обращаясь к монаху и рассчитывая, что
маленькая интерлюдия пойдет тому впрок, - набирают из христианских детей;
этим налогом облагаются все территории, покоренные оттоманами. Воспитанные
как фанатичные мусульмане, они служат в гвардии султана.
- Я слыхал о них, - ответил Лютер, - но сомневаюсь, можно ли здесь
говорить об отступничестве. Вступать на путь к спасению следует лишь в
зрелые годы.
- Неужели? - невинно осведомился Дроз. - Ну раз ты так утверждаешь.
Монах обнаружил некоторое замешательство, однако же дал ему пройти. Его
явно больше волновала близость церкви, которую они только что посетили, к
кварталу мигающих красных фонарей. Адмирал отметил, куда был обращен его
пылающий взгляд.
- Вас что-то смущает? - спросил он.
- Не знаю, - ответил монах, морща чело. - Видите ли вы то, что вижу я?
Солово и Нума Дроз послушно повернулись, но ничего неподобающего не
увидели. Лютер повернулся к ним в некотором возбуждении - не совсем
невинного происхождения, по мнению адмирала.
- Я только что видел мужчин, открыто совокупляющихся с женщинами
легкого поведения, - возмутился монах. - Поглядите! Вот они. Их следует
выпороть!
- Ну, - добродушно заметил Дроз, - это сделать несложно, хотя и будет
кое-чего стоить!
- Нет, нет и нет! - сказал монах. - Я имею в виду это открытое...
общение, и еще возле церкви. Только подумайте, все это рядом с домом
Господним, где горят лампады перед телом Христовым. Как они смеют творить
подобные пакости!
- Этим путем и вы попали сюда! - произнес невозмутимый Солово.
- Вы хотите сказать, что моя мать... - взревел Лютер, вскакивая на
ноги.
- Мое замечание касалось лишь механики этого акта, а не ваших предков.
Вы слишком нетерпимы к требованиям человеческой природы в городе, где
достопочтенные люди стремятся жениться попозже.
- Я смертельно поражен вашими словами, - ответил Лютер, сотрясаясь от
негодования, и снова сел.
- Похоже, у меня необычайные способности к этому, - заявил адмирал.
- Итак, вы _допускаете_, что... - перебил его монах, - еще ощущая вкус
облатки во рту...
- Нет, - проговорил Солово раздражительным тоном, давая понять, что не
желает присоединиться к подобной волне эмоций. - Я не допускаю того, что
вы думаете, однако и в противном случае было бы немного позора. Дело всего
лишь в том, что в своих вкусах я более сдержан.
- И целеустремлен, - добавил откровенный Нума.
- Я имел в виду, - продолжал адмирал, - одну из своих первых
обязанностей на службе его святейшества, когда мне пришлось составлять
"общественный реестр". В частности, для этого следовало пересчитать всех
шлюх, занимающихся в Риме своим ремеслом; однако по лени своей я сдался,
когда семь тысяч охотно назвались этим именем. И это - прошу отметить - в
городе, где обитает пятьдесят-шестьдесят тысяч душ. В конце концов,
опасаясь оскандалить как его святейшество, так и потомство, я указал в
отчете лишь примерно четырнадцать сотен истинных профессионалок. Из этого
числа примерно пять сотен составляли чужеземки, для того и привезенные в
город. И поскольку было ясно, что ни одна из сих "несчастных" не умирает с
голоду, следовало признать, что клиентуры у них хватает. Ну а раз так,
грех, столь универсально распространенный, можно и не считать таковым.
Прежде чем Лютер успел указать, что убийство и кражи практикуются не с
меньшим размахом (но это их вовсе не оправдывает), адмирал дал знак Нуме
Дрозу приступить к своей роли. Отточенное взаимодействие поймало монаха
врасплох.
- В любом случае, - начал Дроз-проповедник, - я слыхал такую теорию.
Целью полового акта является размножение, правильно?
- Да, - с опаской согласился Лютер. - Так учит Церковь, основываясь на
естественном законе.
- Итак, половой акт рождает плод, и всякое оплодотворение сексуально.
Тогда выходит, - торжествующе промолвил Дроз, радуясь, что запомнил все
как надо, - что всякий акт, исключающий зачатие, не является сексуальным.
Если ты прибегаешь к предосторожностям или к методике, которую предлагают
наиболее бойкие дамочки, тут ника