те исполнилось одиннадцать лет, двое стариков и молодой рабочий с глубокой грустью поручили ее попечениям кучера, следовавшего со своим дилижансом из Нанта в Париж, и попросили его посадить девочку в Париже в другой дилижанс, отправляющийся в Провен. Бедный Бриго! Он, как собачонка, бежал сколько мог за дилижансом, не спуская глаз со своей милой Пьеретты. Напрасно бретоночка подавала ему знаки, чтобы он остановился. Бриго, выбежав за город, отмахал еще целую милю и, только окончательно выбившись из сил, бросил сквозь слезы прощальный взгляд своей Пьеретте, которая тоже заплакала, когда он скрылся из виду... Высунувшись из окна дилижанса, Пьеретта снова увидала своего друга: он все еще стоял на дороге, глядя вслед неуклюжему экипажу. Лоррены и Бриго были так неопытны в житейских делах, что Пьеретта приехала в Париж без единого су. В Париже возница, которому девочка рассказала о своих богатых родственниках, заплатил за нее в гостинице и в возмещение своих расходов взял деньги с кучера труаского дилижанса, поручив ему доставить Пьеретту к родственникам и истребовать следуемое за провоз, точно она была почтовой посылкой. Спустя четыре дня после отъезда из Нанта, в понедельник, около девяти часов вечера, добродушный старый толстяк, кучер Королевского общества почтовых карет, взял Пьеретту за руку и, пока на Большой улице выгружали доставленных в Провен пассажиров и поклажу, повел девочку, весь багаж которой состоял из двух платьиц, двух пар чулок и двух сорочек, к мадемуазель Рогрон, по адресу, указанному ему начальником почтовой конторы. - Мое почтение, мадемуазель и вся честная компания! - сказал кучер. - Вот вам ваша двоюродная сестрица. Не девочка, а ягодка! С вас сорок семь франков. Хотя у вашей малютки не бог весть сколько багажа, распишитесь все же вот на этом листочке. Мадемуазель Сильвия с братом шумно выражали свое удивление и радость. - Прошу прощенья, - сказал кучер, - меня ждет дилижанс, распишитесь на квитанции, дайте мне сорок семь франков шестьдесят сантимов да на водку, сколько не жалко, - и мне и нантскому кучеру. Мы за малюткой глядели, как за родной дочкой, уплатили за ее ночлег, за еду, за место до Провена и еще за кое-какие мелочи. - Сорок семь франков двенадцать су! - ужаснулась Сильвия. - Вы никак торговаться собираетесь! - воскликнул кучер. - Где же счет? - спросил Рогрон. - Счет? А квитанция на что? - Хватит болтать, - сказала Сильвия брату, - видишь же, что платить все равно придется. Рогрон принес сорок семь франков и двенадцать су. - А нам с товарищем, стало быть, ничего? - спросил кучер. Из недр своего старого бархатного ридикюля, набитого ключами, Сильвия извлекла сорок су. - Благодарствуйте, себе оставьте, - сказал кучер. - Пусть уж лучше мы все это просто так, задаром сделали для малютки. Он взял расписку и вышел, сказав толстой служанке: "Ну и лавочка! Бывают же такие крокодилы, почище египетских!" - Какой грубиян! - воскликнула Сильвия, услыхав его слова. - Да ведь им как-никак пришлось повозиться! - упершись кулаками в бока, возразила Адель. - Ну, нам с ним не детей, крестить, - заявил Рогрон. - Где вы ее спать положите? - спросила служанка. Так прибыла Пьеретта Лоррен к своим родственникам, так ее приняли двоюродный братец и двоюродная сестрица, тупо разглядывавшие девочку, которую выгрузили у них будто какой-то тюк, переправив из жалкой каморки в Сен-Жаке, где она ютилась подле деда и бабки, прямо в столовую ее кузенов, показавшуюся ей дворцовым залом Она оробела и растерялась. Бретоночка в синей юбке из простой шерстяной ткани, в розовом коленкоровом передничке, в грубых башмаках, синих чулках, в белой косынке и в натянутых на обветренные руки шерстяных, красных с белыми кантиками митенках, купленных ей в Париже кучером, показалась бы очаровательной всякому, кроме этих бывших лавочников. Бретонский чепчик, который ей выстирали в Париже (он испачкался по пути из Нанта), словно ореолом окружал ее жизнерадостное личико. Этот национальный головной убор из тонкого батиста с накрахмаленными и крупно плоенными кружевами так прост и кокетлив, что заслуживал бы подробного описания. Ткань и кружево, пропуская свет, бросают лишь легкую тень, и она придает лицу ту девственную прелесть, которую многие художники тщетно пытаются передать красками, а Леопольд Робер так удачно запечатлел в прекрасной, как рафаэлева мадонна, женщине с ребенком на картине "Жнецы". В этой пронизанной светом кружевной рамке сияло цветущее здоровьем розово-белое личико. В теплой столовой разгорелись нежные ушки, губы, кончик тонкого носа, отчего все лицо казалось еще белее. - Что же ты с нами не поздороваешься? - сказала Сильвия. - Я твоя двоюродная сестра, а вот твой двоюродный брат. - Кушать хочешь? - обратился к Пьеретте Рогрон. - Когда же ты выехала из Нанта? - спросила Сильвия. - Она немая, - сказал Рогрон. - У нее, бедняжки, и одежи-то совсем нет! - воскликнула толстая Адель, развернув небольшой узел, увязанный в платок старика Лоррена. - Поцелуй же своего двоюродного брата! - сказала Сильвия. Пьеретта поцеловала Рогрона, - Поцелуй же свою двоюродную сестру! - сказал Рогрон. Пьеретта поцеловала Сильвию. - Девочку совсем разморило дорогой. Ей, верно, нужно отоспаться, - сказала Адель. Пьеретта почувствовала вдруг к обоим своим родственникам непобедимое отвращение - чувство, которого до той поры еще никогда и ни к кому не испытывала. Сильвия со служанкой пошли укладывать бретоночку спать в ту самую комнату третьего этажа, где Бриго заметил белые коленкоровые занавески. Там стояла узкая, как в пансионе, кровать с коленкоровым пологом и деревянной колонкой, окрашенной в голубой цвет, ореховый комод без мраморной доски, небольшой ореховый стол, простой ночной столик без дверцы, три убогих стула и висело зеркало. Стены мансарды оклеены были дешевенькими голубыми обоями в черных цветочках. Пол был выложен крашеными и навощенными плитками - от него так несло холодом, что стыли ноги. Ковра не было, если не считать плетеного тряпичного половичка у кровати. Простой мраморный камин украшен был зеркалом, двумя позолоченными медными подсвечниками и грубой алебастровой вазой с ручками в виде голубков, красовавшейся некогда в комнате Сильвии в Париже. - Удобно ли тебе здесь будет, детка? - спросила Сильвия. - О! Тут так красиво! - серебристым голоском ответила девочка. - Ну, она не больно прихотлива, - проворчала себе под нос толстая служанка. - Положить ей грелку в постель? - спросила она. - Да, - сказала Сильвия, - простыни могли отсыреть. Вместе с грелкой Адель принесла и свою косынку; Пьеретта, привыкшая спать на простынях из грубого бретонского холста, удивилась тонкости и мягкости простынь из бумажной ткани. Когда девочку уложили спать, Адель, не утерпев, сказала, спускаясь по лестнице: "Все ее пожитки, мадемуазель, и трех франков не стоят". С тех пор как Сильвия перешла на систему строгой экономии, она, чтобы не тратить лишнего на освещение и топливо, оставляла свою служанку в столовой, - лишь когда являлись Вина и полковник Гуро, Адель уходила на кухню. Приезд Пьеретты дал пищу для разговоров на весь вечер. - Придется завтра же купить ей все необходимое, - сказала Сильвия. - У нее ровно ничего нет. - У нее одна только пара башмаков - та, что на ногах, да и весят они чуть ли не по десять фунтов каждый, - сказала Адель. - Так уж принято в их краях, - объявил Рогрон. - Как она осматривала свею комнату! А ведь двоюродная сестрица таких людей, как вы, мадемуазель, могла бы жить в комнате и получше. - Ладно, помалкивайте, - сказала Сильвия, - вы же видели, что девочка от нее в восторге. - Боже, какие сорочки, они, небось, ей всю кожу ободрали! Все это никуда не годится, - заявила Адель, разобрав узелок Пьеретты. Хозяин, хозяйка и служанка до десяти часов вечера обсуждали, какой коленкор и по какой цене купить яд сорочки, сколько потребуется пар чулок, из какой ткани и сколько шить нижних юбок, и подсчитывали, во что обойдется весь гардероб Пьеретты. - Это станет нам по меньшей мере в триста франков, - сказал сестре Рогрон, запоминавший по старой привычке цену каждого предмета и производивший в уме подсчет. - Триста франков! - воскликнула Сильвия. - Да, триста франков, подсчитай сама. Брат и сестра еще раз прикинули, и получилось действительно триста франков, не считая работы. - Вот так и вышвырнем разом три сотни, - сказала Сильвия, отправляясь спать все еще под впечатлением этой мысли, для которой она нашла столь удачное выражение. Пьеретта была дитя любви, и любовь одарила ее своей жизнерадостностью, веселостью и нежностью, своим благородством и самоотверженностью; ничто еще не оскорбляло до сих пор, не ранило ее пугливого сердечка, и оно так больно сжалось от приема, оказанного ей богатыми родственниками. Если жизнь в Бретани была полна для нее лишений, то зато полна была также и нежности. Старики Лоррены были самыми неумелыми торговцами, зато они были самыми любящими, простосердечными и ласковыми людьми на свете, как и все, кто не расчетлив. В Пан-Гоэле их внучка росла на свободе. Она со своим товарищем Жаком Бриго каталась, когда вздумается, на лодке по прудам, носилась по полям и по городу, совсем как Павел и Виргиния. Все баловали и ласкали их, а они, свободные, как ветер, жадно устремлялись за неисчислимыми радостями детства: летом ездили смотреть на рыбную ловлю, ловили жуков и бабочек, собирали букеты, разгодили цветы; зимой - то устраивали каток, то строили ледяной дворец, то лепили снежную бабу или играли в снежки. Они везде были желанными гостями, их всюду встречали улыбкой. Беда пришла, когда настало время учиться. Жак остался после смерти отца без всяких средств, и родные отдали его в ученики к столяру, где его кормили из милости. Так позже из милости кормили и Пьеретту в Сен-Жаке. Но даже в этой своеобразной богадельне все баловали, ласкали, лелеяли душеньку Пьеретту. Малютка, привыкшая к любви и нежности, не встретила у своих богатых родственников, к которым так стремилась, ни ласкового взгляда, ни доброго слова, ни привета, а ведь все это находилось для нее у каждого, даже у посторонних, даже у кучеров дилижанса. Она совсем растерялась от новизны впечатлений и особенно от непривычной неприветливой атмосферы, в которую попала. Сердцу, как и телу, может стать вдруг холодно или тепло. Сама не зная почему, бедняжка почувствовала желание заплакать; но она была утомлена и уснула. Приученная рано вставать, как все деревенские дети, Пьеретта проснулась на другой день на два часа раньше кухарки. Одевшись, она потопталась в своей комнате над головой кузины, осмотрела в окно маленькую площадь и начала было спускаться вниз, но остановилась, восхищенная лестницей, - обследовала ее во всех подробностях, осмотрела розетки, медную отделку, украшения, раскраску стен и т, д. Сойдя вниз, она не сумела открыть дверь в сад и поднялась обратно; потом снова спустилась, когда проснулась Адель, и выскочила в сад; обежав его весь, она добралась до самой реки, остолбенела при виде беседки, вошла в нее: ей было что осматривать и чему дивиться до того времени, когда встала ее кузина Сильвия. За завтраком двоюродная сестра сказала ей: - Это ты, милочка, ни свет ни заря грохотала по лестнице? Ты разбудила меня, и мне не удалось больше уснуть. Нужно быть умницей, хорошей девочкой и не шуметь, когда играешь. Твой двоюродный братец не любит, когда шумят. - Да и ноги нужно вытирать, - сказал Рогрон. - Ты вбежала в беседку в грязных башмаках и наследила там на паркете. Твоя двоюродная сестра любит, чтоб было чисто. Такая большая девочка, как ты, должна быть аккуратной. Разве тебя не учили аккуратности в Бретани? Впрочем, когда я ездил туда за пряжей, на этих дикарей смотреть было жалко! Аппетит у нее, однако, хороший, - сказал он, обращаясь к сестре, - можно подумать, что она три дня не ела. Пьеретту с первых же минут задели замечания кузины и кузена, она и сама не знала почему. Прямая и откровенная по натуре, предоставленная до сих пор самой себе, она не привыкла задумываться. Она не могла бы определить, чего не хватало ее кузине и кузену, и лишь впоследствии, постепенно, через страдания открылось ей это. После завтрака Рогроны, польщенные тем, что все убранство их дома приводит Пьеретту в восторг, и спеша насладиться ее восторгом, показали ей свою гостиную, дабы научить ее с должным почтением относиться ко всему этому великолепию. Испытывая в своем одиночестве внутреннюю потребность чем-либо интересоваться, холостяки и старые девы заменяют естественные привязанности привязанностями искусственными: любят собак, кошек, канареек, своих служанок или духовников. Так и Рогрон с Сильвией воспылали непомерной любовью к своей мебели и дому, столь дорого им стоившим. Сильвия даже стала помогать Адели при утренней уборке, находя, что служанка не умеет как следует чистить мебель щеткой, наводить на нее блеск, чтобы она сияла новизной. Вскоре эта чистка стала для нее важным занятием. И мебель, таким образом, ничуть не теряла своей ценности, а становилась даже лучше! Пользоваться мебелью, не изнашивая и не пачкая ее, не царапая дерева и не стирая глянца, - вот какова была задача. Занятие это обратилось в одну из тех маний, какие бывают у старых дев. В особом шкафу у Сильвии завелись шерстяные тряпки, воск, политура, щетки, и она не хуже опытного краснодеревца научилась пользоваться ими; у нее были специальные метелки из перьев, специальные тряпки для пыли, и она терла и терла, ничуть не рискуя повредить себе, потому что была крепка. Острый взгляд ее голубых, холодных, как сталь, глаз, беспрестанно все оглядывавших, проникал даже под мебель; и легче было отыскать чувствительную струнку в ее сердце, нежели хлопья пыли под ее креслом. После всего, что говорилось у г-жи Тифен, Сильвии невозможно было отступить перед расходом в триста франков. Всю первую неделю она поэтому посвятила столь развлекавшему Пьеретту заказыванию платьев, примерке их, выбору сорочек, кройке нижних юбок, которые шились портнихами, ходившими работать поденно. Пьеретта шить не умела. - Хорошо же ее воспитывали, нечего сказать! - говорил Рогрон. - Ты, стало быть, кошечка, ничего не умеешь делать? Пьеретта, умевшая только быть нежной и любить, в ответ по-детски пожимала плечами. - Что же ты делала в Бретани? - спросил ее Рогрон. - Играла! - простодушно отвечала она. - И все со мной играли. И бабушка и дед, все мне рассказывали сказки. Ах, они меня очень любили! - Э! Да ты там жила-прохлаждалась, как сыр в масле каталась, - заметил Рогрон. Пьеретта не поняла этого ходячего шуточного выражения улицы Сен-Дени и только удивленно раскрыла глаза. - Глупа, как пень, - сказала Сильвия, обращаясь к мадемуазель Борен, искуснейшей швее в Провене. - Да ведь она еще маленькая! - ответила мастерица, взглянув на Пьеретту, повернувшую к ней свою хорошенькую лукавую мордочку. Пьеретта льнула больше к швеям, чем к обоим своим родственникам; она охотно смотрела, как они работают, была с ними мило шаловлива, так и сыпала забавными словечками - цветами детства, которые уже успели робко сникнуть в присутствии Рогрона и Сильвии, любивших внушать своим подчиненным спасительный трепет. Мастерицы были от Пьеретты в восторге. Но, заботясь о нарядах своей кузины, Сильвия не обходилась без жестоких попреков. - Девчонка влетит нам в копеечку, - говорила она брату, - Да стой же ты, детка, смирно! Ведь это не для меня, а для тебя шьется, черт побери! - твердила она Пьеретте, когда с той снимали мерку. - Не мешай работать мадемуазель Борен, платить ей придется поденно и не из твоего кармана, - говорила Сильвия, заметив, что девочка о чем-то спрашивает швею. - Сударыня, - обращалась к Сильвии мадемуазель Борен, - нужно ли здесь прошить стежкой? - Да, да, шейте покрепче, у меня нет ни малейшей охоты то и дело заказывать такое приданое. С нарядами кузины повторилась та же история, что и с отделкой дома. Пьеретту решили одеть не хуже девочки г-жи Гарслан. Ей купили модные коричневые башмачки со шнуровкой, как у маленькой Тифен; тончайшие бумажные чулки, корсет из лучшей мастерской, голубое репсовое платье, красивую пелерину, подбитую белой тафтой, - все с той же целью - перещеголять дочь г-жи Жюльяр-младшей. И белье должно было соответствовать платью, - так опасалась Сильвия острого взгляда мамаш и их придирчивого осмотра. Пьеретте сшили хорошенькие мадаполамовые сорочки. Мадемуазель Борен сообщила, что дочки супрефекта носят панталоны из бумажной ткани с вышитыми оборочками - последний крик моды. Пьеретте тоже сделали панталоны с оборочками. Для нее заказали прелестный синий бархатный капор на белом шелку, точно такой же, как у маленькой Мартене. Словом, она стала самой очаровательной девочкой во всем Провене. В воскресенье после обедни, по выходе из церкви, все дамы целовали ее. Госпожи Тифен, Гарслан, Галардон, Офре, Лесур, Мартене, Гепен, Жюльяр без ума были от прелестной бретоночки. Этот успех льстил самолюбию старухи Сильвии, которая благотворительствовала из тщеславия, а вовсе не из добрых чувств к Пьеретте. Но Сильвия должна была в конце концов почувствовать себя задетой успехом кузины, и вот из-за чего: то и дело ее просили отпустить Пьеретту в гости, и она отпускала ее из желания похвастать своей воспитанницей перед провенскими дамами. Пьеретту звали на детские обеды или поиграть с детьми. Она пользовалась несравненно большим успехом, чем сами Рогроны. Видя, что все приглашают Пьеретту к себе, а к ним, Рогронам, никто не ходит, Сильвия обиделась. Простодушная девочка не скрывала, как много удовольствия получала она в домах г-жи Тифен, Мартене, Галардон, Жюльяр, Лесур, Офре, Гарслан, которые были так приветливы, так не похожи на ее придирчивых родственников. Мать радовалась бы радости своего дитяти, но Рогроны взяли в свой дом Пьеретту, думая не о ней, а только о себе: ими руководили отнюдь не родительские чувства, а гнусное себялюбие и своего рода эксплуататорский торгашеский расчет. Прекрасный гардероб, праздничные платья и платья для будней положили начало несчастьям Пьеретты. Как все дети, привыкшие резвиться на воле, неистощимые на всякие выдумки, она с ужасающей быстротой изнашивала башмаки, туфли, платья и модные панталоны с оборочками. Если мать журит своего ребенка, она думает только о нем; слова ее полны мягкости и становятся суровыми лишь тогда, когда она доведена до крайности и ребенок сильно провинился; но для родственников Пьеретты важный вопрос об одежде сводился к вопросу о затратах: суть была в деньгах, а не в Пьеретте. У детей тонкий нюх на недостатки тех, кто их воспитывает; они великолепно чувствуют, любят ли их, или только терпят. Чистые сердца чувствительней к оттенкам, нежели к контрастам: дети, еще не понимая, что такое зло, безошибочно знают, когда оскорбляется чувство прекрасного, заложенное в них самой природой. Все замечания, которые навлекала на себя Пьеретта - о благовоспитанности, необходимой для молодой девицы, о скромности и бережливости, - были лишь переводом основного мотива: "Пьеретта разоряет нас!" Такое брюзжание, имевшее роковые последствия для Пьеретты, вернуло холостяка и старую деву в прежнюю, привычную для этих лавочников колею, из которой их временно выбило водворение в Провене; и теперь все их свойства должны были распуститься пышным цветом. Привыкнув командовать, распоряжаться, делать замечания и распекать приказчиков, Рогрон с сестрой тосковали, лишившись своих жертв. Мелкие людишки любят тиранствовать, чтобы пощекотать себе нервы, тогда как великие души жаждут равенства и подвигов человеколюбия. И вот существа ограниченные, стремясь возвысить себя над своими ближними, начинают либо травить их, либо благодетельствовать им; они могут доказать себе свое могущество, проявляя власть над другими - жестокую или милосердную, в зависимости от своих склонностей. Прибавьте к этому рычаг личной выгоды - и вы получите ключ к пониманию большинства социальных явлений. Пьеретта стала чем-то существенно необходимым в жизни своих родственников. Со времени ее приезда Рогроны сперва были очень заняты ее гардеробом, потом развлечены новизной совместной жизни с кем-то посторонним. Все, что ново, будь то чувство или даже власть, лишь постепенно укладывается в соответствующую форму. Сначала Сильвия называла Пьеретту "деточкой", но вскоре "деточку" заменила просто "Пьереттой". Замечания, сперва кисло-сладкие, постепенно становились все более суровыми и резкими. А раз став на этот путь, брат и сестра стремительно двинулись вперед: скуки как не бывало! Тут был не заговор злых и жестоких людей, а безотчетная страсть к тупому мучительству. И брат и сестра считали, что заботятся о Пьеретте, как прежде считали, что заботятся об учениках в своей лавке. Пьеретта, в противоположность черствым Рогронам, была наделена обостренной чувствительностью, подлинной и благородной, и до ужаса боялась упреков; они так болезненно ее задевали, что на ее чистые глазки тотчас же навертывались слезы. Ей стоило неимоверных усилий подавить в себе свою очаровательную резвость, которая так нравилась всем посторонним; она давала ей волю лишь в гостях, при своих маленьких подругах и их маменьках; но дома уже за первый месяц она стала такой вялой, что однажды Рогрон спросил у нее, не больна ли она. При этом неожиданном вопросе она убежала в сад, чтобы выплакаться на берегу реки, уносившей ее слезы, как сама она впоследствии унесена была потоком социальной жизни. В один погожий день, бегая и играя у г-жи Тифен, Пьеретта, как ни остерегалась, зацепила и порвала свое праздничное репсовое платье. Она разрыдалась, предвидя жестокий выговор, ожидавший ее дома. Ее стали расспрашивать, и у нее сквозь рыдания вырвалось несколько слов об ее ужасной двоюродной сестре. Прекрасная г-жа Тифен, найдя у себя кусок такого же репса, собственноручно исправила повреждение. Мадемуазель Рогрон узнала о "подвохе", как она выразилась, который ей "подстроила эта проклятая девчонка", и с той поры больше не отпускала Пьеретту в гости к провенским дамам. Жизнь в Провене, по-новому сложившаяся для Пьеретты, распалась на три периода, резко отличных друг от друга. Первый период, относительно счастливый, хотя и омрачавшийся постоянно то холодной лаской холостяка или старой девы, то их обидными до боли поучениями, длился три месяца. Только в этот первый период пребывания Пьеретты в Провене, жизнь еще не казалась ей невыносимой, но он пришел к концу, когда ей запретили ходить к маленьким подругам, так как якобы необходимо было начать учиться всему, что полагается знать благовоспитанной девице. Винэ и полковник наблюдали внутреннее брожение, вызванное у Рогронов приездом Пьеретты, следили за ним с настороженностью лисицы, которая, собравшись залезть в курятник, вдруг обнаруживает там чье-то неожиданное присутствие. Чтобы не вызвать подозрений у мадемуазель Сильвии, они являлись лишь изредка, вступали в беседу с Рогроном под разными предлогами и внедрялись в дом при помощи таких тонких и ловких приемов, которым мог бы позавидовать даже великий Тартюф. Полковник и стряпчий были в гостях у Рогронов вечером того самого дня, когда Сильвия резко отказалась отпустить Пьеретту к прекрасной г-же Тифен. Услышав об этом отказе, они переглянулись, как люди, хорошо знающие Провен. - Тифенша, несомненно, хотела подстроить вам каверзу, - заявил стряпчий. - Мы уж не раз предупреждали Рогрона о том, что это может случиться. От таких людей ничего хорошего не дождешься. - Чего уж ждать от антинациональной партии! - перебил стряпчего полковник, подкручивая усы. - Мы давно бы открыли вам глаза, да боялись, как бы вы не подумали, что, отзываясь о них дурно, мы руководствуемся злобой. Но если вы любите перекинуться в картишки, мадемуазель, почему бы вам время от времени не сыграть вечерком партию в бостон у себя дома? Неужели никого нельзя найти вместо этих идиотов Жюльяров? Мы с Винэ играем в бостон, да и четвертый игрок в конце концов найдется. Винэ может познакомить вас со своей женой, она очень приятная особа и к тому же урожденная Шаржбеф. Не будете же вы, как эти кикиморы из верхнего города, требовать роскошных туалетов у милой молодой женщины, которая занята своим хозяйством, вынуждена из-за подлости своей семьи все делать сама и соединяет в себе мужество льва с кротостью ягненка! Сильвия Рогрон улыбнулась, показав свои длинные желтые зубы, и полковник храбро, даже не без любезности в лице, выдержал это страшное зрелище. - Если нас будет только четверо, партию в бостон каждый вечер не составишь, - сказала Сильвия. - Чем может быть занят такой старый ворчун, как я, которому только и остается, что проедать свою пенсию? И стряпчий по вечерам всегда свободен. К тому же у вас начнут бывать и другие, ручаюсь вам, - прибавил Гуро с загадочным видом. - Стоит вам только открыто выступить против провенских сторонников правительства и дать им отпор, - сказал Винэ, - и вы сразу увидите, как вас полюбят в городе и сколько у вас окажется приверженцев. Тифены будут в бешенстве, когда в противовес их салону вы заведете свой собственный. Ну что ж! Мы посмеемся над теми, кто над нами смеется. "Шайка", кстати сказать, не очень-то стесняется в отношении вас. - А что такое? - спросила Сильвия, В провинции имеется несколько клапанов, через которые сплетни просачиваются из одного круга общества в другой. Винэ известно было все, что говорилось о галантерейщиках в салонах, откуда оба они были окончательно изгнаны. Заместитель судьи археолог Дефондриль не принадлежал ни к одной из партий. Он, как и некоторые другие лица, ни к какой партии не принадлежавшие, передавал по провинциальной привычке все, что ему говорили, а Винэ извлекал пользу из этой болтливости. Хитрый стряпчий, повторяя насмешливые замечания г-жи Тифен, еще подбавлял к ним яду. Растолковав Рогрону и Сильвии, как при помощи коварных уловок их превращали во всеобщее посмешище, он возбудил гнев и мстительность в этих двух черствых натурах, искавших пищи для своих мелких страстей. Спустя несколько дней Винэ привел свою жену - хорошо воспитанную, застенчивую особу, не красавицу, но и не дурнушку, очень кроткую и живо чувствующую свое несчастье. Г-жа Винэ была белокурая, просто одетая женщина, несколько утомленная хлопотами по своему скудному хозяйству. Только такая кроткая женщина и могла прийтись Сильвии по вкусу. Г-жа Винэ стерпела чванный тон старой девы и, привыкнув к покорности, подчинилась и ей. Ее выпуклый лоб, тихий и нежный взгляд, все ее лицо с нежным румянцем отмечено было печатью глубокого раздумья и чуткости, которые у женщины, привыкшей страдать, кроются под ненарушимым молчанием. Вскоре на судьбе Пьеретты сказалось влияние, приобретенное в доме ловким Винэ и полковником, который рассыпался перед Сильвией в любезностях, делая вид, что она победила в нем суровость воина. Пьеретта, резвая, как белочка, жила теперь взаперти, а если выходила из дому, то лишь в сопровождении старой девы; ее ежеминутно одергивали: "Не трогай этого, Пьеретта!" - и изводили наставлениями о том, как нужно себя держать. Пьеретта слегка сутулилась, и Сильвия больно хлопала ее по спине, желая, чтобы девочка держалась так же прямо, как она сама, - точно солдат, вытянувшийся во фрунт перед своим полковником. Жизнерадостная и вольная дочь Бретани научилась сдерживать свои порывы и стала походить на автомат. Однажды вечером - вечер этот положил начало второму периоду - Пьеретта, которую трое завсегдатаев не видели с самого своего прихода, вошла в гостиную, чтобы поцеловать перед сном своих родственников и пожелать всем спокойной ночи. Сильвия холодно подставила щеку прелестной девочке, словно желая поскорее избавиться от ее поцелуя. Движение это было так недвусмысленно, так оскорбительно, что у Пьеретты брызнули слезы из глаз. - Ты укололась, милая Пьеретта? - сказал ей безжалостный Винэ. - Что с вами? - строго спросила Сильвия. - Ничего, - ответила бедная девочка, направляясь к кузену, чтобы поцеловать его. - Ничего? - переспросила Сильвия. - Без причины не плачут. - Что с вами, милая крошка? - сказала ей г-жа Винэ. - Моя богатая кузина обращается со мной хуже, чем моя бедная бабушка. - Бабушка лишила вас вашего состояния, а кузина вам оставит свое. Полковник со стряпчим украдкой переглянулись. - Пусть бы ничего мне не оставили, а только любили!.. - Ну что ж! Можно вас отправить обратно туда, откуда вы приехали. - Но в чем же бедняжка провинилась? - спросила г-жа Винэ. Стряпчий бросил на жену ужасный взгляд - пристальный и холодный взгляд человека, привыкшего к полному господству. И бедная рабыня, вечно преследуемая за то, что не могла дать единственного, чего от нее хотели, - богатства, - снова склонила голову над картами. - В чем провинилась? - воскликнула Сильвия, так резко вздернув голову, что на чепце ее запрыгали желтофиоли. - Она не знает, что придумать, чтобы досадить нам. Недавно она открыла мои часы - ей, видите ли, хотелось рассмотреть, как они устроены, - задела колесико и сломала пружину. Эта девица никого не желает слушаться. С утра до вечера я твержу ей, чтобы она была осторожней, но все это - как об стену горох. Пьеретте стало стыдно, что ее бранят при посторонних, и она тихонько вышла. - Ума не приложу, как нам справиться с этим неугомонным ребенком, - сказал Рогрон. - Да ведь она уже большая, ее можно отдать в пансион, - заметила г-жа Винэ. Снова Винэ без слов, одним лишь повелительным взглядом призвал к молчанию свою жену, которую остерегался посвящать в планы, составленные им вместе с полковником относительно холостяка и старой девы. - Вот что значит взвалить на себя заботу о чужих детях! - воскликнул полковник. - А ведь вы могли бы иметь еще и своих собственных - вы сами или ваш брат. Почему бы кому-нибудь из вас не обзавестись семьей? Сильвия весьма благосклонно взглянула на полковника: впервые за всю свою жизнь она встретила мужчину, которому не показалось нелепым предположение, что она может выйти замуж. - Но госпожа Винэ права! - сказал Рогрон. - Надо обуздать Пьеретту. Учитель обойдется ведь не слишком дорого. Сильвия так поглощена была словами полковника, что ничего не ответила брату. - Если бы вы пожелали только внести залог, чтобы открыть оппозиционную газету, о которой мы с вами толковали, вы получили бы учителя для вашей маленькой кузины в лице ответственного редактора; мы пригласили бы этого несчастного школьного учителя, пострадавшего от церковников. Жена права: Пьеретта - алмаз, но требующий шлифовки, - сказал Винэ Рогрону. - Я полагала, что вы - барон, - обратилась Сильвия к полковнику во время сдачи карт среди воцарившегося молчания, когда каждый из игроков сидел в задумчивости. - Да, но титул я получил в тысяча восемьсот четырнадцатом году, после битвы при Нанжи, - там полк мой проявил чудеса храбрости. Где мне было раздобыть в те времена протекцию и деньги, чтобы провести это дело в узаконенной форме через государственную канцелярию? С баронским титулом будет то же, что и с генеральским чином, который мне дали в тысяча восемьсот пятнадцатом году: только революция вернет их мне. - Если бы вы могли выдать мне закладную, - ответил наконец Рогрон стряпчему, - я бы внес, пожалуй, залог. - Что ж, это можно устроить с помощью Курнана, - сказал Винэ. - Газета принесет победу полковнику и сделает ваш салон влиятельнее салона Тифенов и их присных. - Это как же так? - спросила Сильвия. Стряпчий, пока жена его сдавала карты, принялся объяснять, какой вес приобретут и Рогроны, и полковник, и он сам, издавая "независимую газету" для округа Провена. А в это время Пьеретта плакала горючими слезами; и разумом и сердцем она понимала, что кузина ее гораздо более не права, чем она сама. Дочь Бретани инстинктивно чувствовала, что не должна скудеть рука дающего и милосердие не должно знать границ. Она ненавидела свои красивые платья и все, что для нее делалось. Слишком дорогой ценой приходилось платить за эти благодеяния. Она плакала с досады, что дала повод бранить себя, и твердо решила - бедняжка! - вести себя так, чтобы родственникам не в чем было упрекнуть ее. Она думала о том, как великодушен был Бриго, отдав ей все свои сбережения. Она решила, что достигла пределов своего несчастья, не подозревая, что в этот самый миг в гостиной готовились для нее новые горести. Через несколько дней у Пьеретты действительно появился учитель, обучавший ее грамоте. Она должна была учиться читать, писать и считать. Обучение Пьеретты вызвало настоящий разгром в доме Рогронов. Чернильные пятна на столах, на комодах, на платьях; позабытые, валяющиеся всюду тетради и перья, песок для присыпки чернил - на обивке мебели; книги, растрепанные, разорванные во время приготовления уроков. Ей уже твердили - ив каких словах! - о необходимости самой себе зарабатывать на хлеб и не быть в тягость другим. Выслушивая эти жестокие поучения, Пьеретта чувствовала, как к горлу ее подкатывал клубок и оно болезненно сжималось, а сердце так и колотилось в груди. Она глотала слезы, ибо считалось, что слезами она наносит оскорбление своим добрым, великодушным родственникам. Рогрон зажил своей привычной жизнью; он бранил Пьеретту, как некогда бранил своих приказчиков, отрывал ее от игр, чтобы засадить за учение, заставлял твердить уроки; он стал свирепым гувернером бедного ребенка. Сильвия, с другой стороны, считала своим долгом научить Пьеретту тем немногим женским рукоделиям, которые знала сама. Ни Рогрон, ни сестра его не могли похвалиться мягкостью характера. Эти ограниченные люди испытывали истинное наслаждение, мучая бедного ребенка, и постепенно перешли от мягкости к самой неумолимой строгости. Строгость их вызывалась якобы злонравием девочки, а та попросту, начав учиться слишком поздно, не отличалась большой понятливостью. Ее учителя не обладали искусством приноравливать свои уроки к пониманию ученицы - в чем и состоит отличие домашнего обучения от школьного. Пьеретта, таким образом, была гораздо менее виновата, чем ее родные. Ей очень туго давались начатки знаний. За каждый пустяк ее обзывали глупой, бестолковой, безмозглой, косолапой. Пьеретту вечно донимали упреками, да и в глазах своих родных она ничего, кроме холода, не видела. В ней появилась какая-то овечья тупость: она шагу не решалась ступить, ибо, что бы она ни сделала, все было плохо, осуждалось, истолковывалось в дурную сторону. Она во всем подчинилась деспотизму своей кузины, ждала ее приказаний и, замкнувшись в пассивной покорности, молчала. Ее румяные щечки стали блекнуть. Временами она жаловалась на боли. Когда кузина спрашивала у нее: "Где болит?" - девочка, чувствуя общее недомогание, отвечала: "Везде!" - Виданное ли дело, чтобы везде болело? Если бы у вас болело везде, вас бы давно уже в живых не было, - отвечала Сильвия. - Может болеть грудь, - назидательно говорил Рогрон, - зубы, голова, ноги, живот; но в жизни я не слыхал, чтобы болело все сразу. Что это значит: "Везде!" Если болит "везде", значит не болит нигде и нечего жалиться. Хочешь знать, что ты такое? Ты просто пустомеля. Убедившись, что на свои наивные замечания - плоды пробуждающегося разума - она слышит в ответ одни лишь избитые фразы, которые, как подсказывал ей здравый смысл, были просто нелепы, Пьеретта в конце концов замкнулась в себе. - Ты все хнычешь, а аппетит у тебя волчий! - говорил ей Рогрон. Одна только служанка, толстуха Адель, не терзала этот нежный и хрупкий цветок. На ночь она клала в постель девочки грелку, но делала это тайком с тех пор, как за все свои заботы о наследнице хозяев она однажды вечером получила от Сильвии нагоняй. - Детей надо приучать к лишениям, это закаляет их. Разве у нас с братом здоровье от этого стало хуже? - сказала Сильвия. - Вы сделаете из Пьеретты "нюню". (Любимое словечко рогроновского словаря для обозначения людей болезненных и плаксивых.) В каждом ласковом слове этого маленького ангела видели только кривлянье. Цветы нежности, наивные и свежие, распускавшиеся в этой юной душе, безжалостно растаптывали. Жестокие удары обрушивались на чувствительное сердце Пьеретты. Если же она ласкалась к этим черствым людям, - ее обвиняли в том, что она это делает с какой-то корыстной целью. - Лучше прямо скажи, чего ты хочешь? - грубо спрашивал ее Рогрон. - Ведь недаром же ты ко мне так ластишься. Ни сестра, ни брат не допускали возможности любви и привязанности, а Пьеретта была сама любовь. Полковник Гуро, стремившийся угодить мадемуазель Рогрон, оправдывал ее во всем, что касалось Пьеретты. Вина тоже поддакивал обоим родственникам, когда они нападали на девочку; он приписывал ее мнимые проступки "бретонскому упрямству" и утверждал, что нет такой силы, которая бы с этим упрямством справилась. С необычайной ловкостью обхаживая Рогрона, оба льстеца добились у него в конце концов залога для газеты "Провенский вестник", а у Сильвии - покупки акций этой газеты на пять тысяч франков. Полковник и стряпчий начали кампанию. Сто акций по пятьсот франков размещены были среди избирателей, которые некогда приобрели землю, национализированную во время революции, а теперь испытывали страх за свою собственность, подогреваемый либеральными газетами; среди фермеров и лиц, ведущих, как говорится, независимое существование. Полковник и Винэ протянули свои щупальца по всему департаменту и проникли даже за его пределы, в некоторые смежные общины. Каждый акционер становился, естественно, и подписчиком. Судебные и прочие объявления разделились между "Ульем" и "Вестником". В первом же номере новой газеты появилась высокопарно-хвалебная статья, посвященная Рогрону. Рогрон изображался в ней провенским Лаффитом. Когда общественные настроения получили какое-то руководство, ясно стало, что на будущих выборах предстоит большая борьба. Прекрасная г-жа Тифен была в отчаянии. - Я позабыла, к несчастью, - сказала она, читая статью, направленную против нее и Жюльяра, - что подле дурака всегда найдется жулик и что глупость всегда притягивает к себе какого-нибудь умника. Как только газета распространилась на двадцать миль в округе, Винэ завел новый фрак, приличные сапоги, новые панталоны и жилет. Он стал носить пресловутую серую шляпу - отличительный признак либералов - и щеголять тонким бельем. Жена его наняла служанку и оделась, как подобает супруге влиятельного лица, у нее появились красивые шляпки. Винэ проявил из расчета благодарность к Рогронам. Стряпчий и его друг Курнан - нотариус либеральной партии и конкурент Офре - стали советчиками Рогронов и оказали им две существеннейшие услуги. Срок арендных договоров, заключенных Рогроном-отцом в 1815 году при очень неблагоприятных условиях, уже истекал. С того времени садоводство и огородничество вокруг Провена чрезвычайно развились. Стряпчий и нотариус приложили старания, чтобы при новых договорах доход Рогронов увеличился на тысячу четыреста франков. Винэ выиграл у двух общин процессы, касавшиеся древесных насаждений - пятисот тополей. Вырученные за них деньги вместе со сбережениями Рогронов, уже в течение трех лет помещавших по шести тысяч франков под большие проценты, были очень ловко употреблены на приобретение участков, вклинившихся в их владения. Наконец Винэ затеял и выиграл тяжбу с несколькими крестьянами, которые получили когда-то ссуду у отца Рогрона и, выбиваясь из сил, удобряли и обрабатывали свою землю, тщетно стараясь расплатиться. Ущерб, нанесенный капиталу Рогронов перестройкой дома, был, таким образом, с избытком возмещен. Их земельные участки, разбросанные вокруг Провена, выбранные стариком Рогроном так, как умеет выбрать только трактирщик, разделенные на небольшие фермы (самая крупная из них не превышала и пяти арпанов), были отданы в аренду людям состоятельным - почти у каждого из них была также и своя земля; арендная плата, обеспеченная закладной, приносила на ноябрь 1826 года, ко дню св. Мартина, пять тысяч франков дохода. Налоги уплачивали сами фермеры, Рогронам не приходилось расходоваться ни на поддержание строений, ни на их страхование от пожара. У брата с сестрой было на каждого по четыре тысячи шестьсот франков дохода с государственного пятипроцентного займа. И так как курс этих облигаций был выше номинальной их стоимости, стряпчий рекомендовал приобрести на них землю, утверждая, что он с помощью нотариуса не даст Рогронам потерять хотя бы грош на этой сделке. Жизнь Пьеретты к концу этого второго периода стала так тяжела, полное безразличие к ней всех, кто постоянно бывал в доме, и глупая ворчливость ее родных, отсутствие у них всякой нежности стали для нее так мучительны, она так явственно чувствовала холодное дыхание смерти, что решилась на отчаянный поступок: добраться пешком, без денег, до Бретани и разыскать там деда и бабку Лорренов. Но два события помешали ей в этом. Старик Лоррен умер, и опекунским советом, собравшимся в Провене, Рогрон назначен был в опекуны своей кузине. Если бы бабушка Пьеретты умерла первой, Рогрон, по наущению Винэ, несомненно потребовал бы обратно у ее деда восемь тысяч франков, принадлежавших Пьеретте, и довел бы его до нищеты. - Вы ведь можете оказаться наследником Пьеретты, - с отвратительной улыбочкой заявил Винэ галантерейщику. - Как знать, кто кого переживет! Уразумев все значение этих слов, Рогрон не оставлял в покое вдову Лоррен, должницу своей внучки, пока не заставил ее закрепить за Пьереттой в качестве прижизненного дара восемь тысяч франков во владение, без пользования доходами; издержки он взял на себя. Пьеретта была глубоко потрясена смертью деда. Этот жестокий удар постиг девочку, когда возник вопрос о ее первом причастии - другом событии, удержавшем ее в Провене. Простому и столь обыкновенному обряду этому суждено было вызвать крупные перемены в доме Рогронов. Сильвия узнала, что юных Жюльяров, Лесу-ров, Гарсланов и других готовил к причастию священник Перу. Для нее стало вопросом чести заполучить для Пьеретты викария, у которого аббат Перу был под началом, - самого г-на Абера, по слухам - члена конгрегации, человека, рьяно пекущегося об интересах церкви и внушавшего в Провене страх, человека, скрывавшего большое честолюбие под суровой незыблемостью своих принципов. Сестра этого священника, тридцатилетняя дева, держала в городе пансион для девиц. Брат и сестра очень походили Друг на друга: оба угрюмые и худые, оба черноволосые, с землистым цветом лица. С малолетства привыкшая, как всякая бретонка, к поэтической обрядности католической религии, Пьеретта открыла свое сердце и слух для поучения этого пастыря, умевшего внушать к себе уважение. Страдания располагают к набожности, а в юном возрасте почти все девушки, со свойственной им бессознательной потребностью в нежности, тянутся к темным глубинам религии - мистицизму. Семена церковных, догматов и евангельских поучений, посеянные священником, попали, таким образом, на благодарную почву. Пьеретта сразу отказалась от своих прежних намерений. Она полюбила Иисуса Христа - небесного жениха, с которым обручают молодых девушек во время их первого причастия; ее телесные и душевные страдания приобрели смысл, ее научили видеть во всем перст божий. Душа ее, так жестоко израненная в доме Рогронов, - хотя у девочки и не было прямого повода обвинять своих родных - нашла прибежище там, куда устремляются несчастные, поддерживаемые и окрыляемые тремя главными христианскими добродетелями. И она оставила всякую мысль о побеге. Сильвия, удивленная переменой, которая произошла в Пьеретте под влиянием г-на Абера, преисполнилась любопытства. Так г-н Абер, подготовляя Пьеретту к первому причастию, завербовал для бога и заблудшую душу Сильвии. Она впала в благочестие. Что же касается Дени Рогрона, то предполагаемому иезуиту не удалось уловить его в свои сети, ибо в те времена дух его либерального величества в бозе почившего "Конститюсьонеля I" оказывал на некоторых глупцов большее влияние, нежели дух церкви, - и Дени оставался вере" полковнику Гуро, Винэ и либерализму. Мадемуазель Рогрон познакомилась, конечно, с мадемуазель Абер, и они прекрасно сошлись характерами. Обе девицы воспылали друг к Другу сестринской любовью. Мадемуазель Абер предложила взять Пьеретту к себе, чтобы избавить Сильвию от забот и хлопот по воспитанию девочки, но брат и сестра ответили, что дом их опустеет без Пьеретты. Рогроны, казалось, были чрезвычайно привязаны к своей маленькой кузине. Как только выступила на сцену мадемуазель Абер, полковник и стряпчий решили, что честолюбивый викарий строит брачные планы для своей сестры, подобные планам полковника. - Ваша сестра хочет вас женить, - сказал стряпчий бывшему галантерейщику. - На ком же это? - спросил Рогрон. - Да на этой старой колдунье учительнице! - воскликнул, поглаживая седые усы, старый полковник. - В первый раз слышу, - ответил простак Рогрон. Столь непорочная дева, как Сильвия, должна была преуспевать в деле спасения своей души. Влияние священника в этом доме должно было, несомненно, усилиться, ибо шло оно через Сильвию, а брат во всем ее слушался. Оба либерала не на шутку - и не без основания - испугались, сообразив, что если священник решил выдать сестру свою замуж за Рогрона - брак гораздо более приемлемый, чем женитьба полковника на Сильвии, - он направит Сильвию на путь благочестия и внушит ей мысль отдать Пьеретту в монастырь. Полтора года усилий, низостей и лести оказались бы, таким образом, потраченными впустую. Вина и Гуро охватила глухая, яростная злоба против священника и его сестры; но они понимали, что необходимо жить с ними в ладу, дабы иметь возможность следить за каждым их шагом. Абер и сестра его, игравшие в вист и бостон, являлись к Рогронам каждый вечер. Такое усердие заставило и соперников их участить посещения. Стряпчий и полковник почувствовали, что столкнулись с противником, не уступавшим им в силе; то же почувствовали и мадемуазель Абер с братом. И это было уже началом борьбы. Полковник давал вкусить Сильвии неожиданную радость - сознание того, что кто-то добивается ее руки, и в конце концов она стала видеть в Гуро достойного ее человека; а мадемуазель Абер обволакивала бывшего галантерейщика, словно ватой, своим вниманием, речами и взглядами. В данном случае противники не могли задать себе мудрый вопрос высшей политики: "Не поделить ли?" Каждому нужно было целиком завладеть добычей. Впрочем, две хитрые лисицы ив проввнской оппозиции - оппозиции усиливающейся - допустили ошибку, возомнив себя сильнее церковников: они решились на первый выстрел. Вина, в котором крючковатые пальцы личного интереса расшевелили забытую было признательность, отправился в Труа за мадемуазель Шаржбеф и ее матерью. У этих женщин было около двух тысяч ливров ренты, и они кое-как перебивались у себя в Труа. Мадемуазель Батильда де Шаржбеф была одним из тех великолепных созданий, которые верят в брак по любви и лишь к двадцати пяти годам, оставаясь в девицах, меняют свои взгляды. Винэ сумел убедить г-жу де Шаржбеф, чтобы она присоединила свои две тысячи франков к тем трем тысячам, которые стал зарабатывать он сам после открытия газеты; тогда они заживут одной семьей в Провене, где Батильда, по его словам, женит на себе некоего глупца, по фамилии Рогрон, и, при своем уме, сможет соперничать с г-жой Тифен. Объединение стряпчего Винэ с матерью и дочерью де Шаржбеф на почве хозяйственных интересов и политических взглядов необычайно укрепило либеральную партию. Но оно повергло в ужас провенскую аристократию и партию Тифенов. Г-жа де Бресте, в отчаянии от того, что две высокородные дамы впали в такое заблуждение, пригласила их к себе. Она оплакивала ошибку роялистов и негодовала на дворян Труа, узнав, в каком положении были мать и дочь. - Как! Неужели же не нашлось пожилого дворянина, чтобы жениться на этой милой крошке, словно созданной для того, чтобы быть хозяйкой замка? - говорила она. - Ей дали засидеться в девушках, и вот она готова броситься на шею какому-то Рогрону. Графиня подняла на ноги весь департамент, но не нашла ни одного дворянина, согласного жениться на девушке, у матери которой было всего лишь две тысячи франков ренты. Поисками этого неизвестного - правда, слишком поздно - занялись также супрефект и партия Тифенов. Г-жа де Бресте клеймила пагубный для Франции эгоизм, плод материализма и узаконенной власти денег: знатность уже - ничто! красота - ничто! какие-то Рогроны, Винэ вступают в борьбу с королей Франции! У Батильды де Шаржбеф над ее соперницей было неоспоримое преимущество и в красоте и в нарядах. Она была ослепительно бела; в двадцать пять лет ее развившиеся плечи, ее прекрасные формы приобрели чудесную округлость. Стройная шея, точеные ноги и руки, роскошные волосы восхитительного белокурого цвета, прелесть улыбки, благородная форма хорошо посаженной головы, овал лица, красивые глаза, красиво изваянный лоб, еще не потерявшая гибкости талия и воспитанность, сквозившая в каждом движении, - все в ней было гармонично. У нее были изящные ручки, узкая ступня. Цветущий вид придавал ей, быть может, сходство с красивой служанкой из харчевни, "но Рогрону это не должно казаться недостатком", - говорила прекрасная г-жа Тифен. В первый раз мадемуазель де Шаржбеф явилась в очень простом наряде. Коричневое Мериносовое платье с зеленой вышивкой фестонами было сильно открыто, но плечи, спину и грудь прикрывала тюлевая косынка, натянутая под корсажем шнурками и, несмотря на аграф, слегка приоткрывавшаяся спереди. Прелести Батильды казались под этой прозрачной сеткой еще соблазнительней и кокетливей. Она сбросила шаль, сняла бархатную шляпу, открыв при этом свои хорошенькие ушки, украшенные золотыми серьгами с подвесками. На шее у нее был маленький крестик, и бархотка выделялась на ней, как черное кольцо, которым причудница природа украшает хвост белой ангорской кошки. Ей знакомы были все уловки девиц на выданье: она поднимала руки, поправляя без всякой нужды свои локоны, просила ослепленного Рогрона пристегнуть ей манжетку, на что несчастный отвечал невежливым отказом, стараясь скрыть свое волнение под видимостью полного равнодушия. Робкая любовь галантерейщика - единственная, которую суждено было испытать ему за всю жизнь, - проявлениями своими походила на ненависть. На этот обман поддались Сильвия и Селеста Абер, но отнюдь не стряпчий, человек выдающийся по своей проницательности среди этого тупоголового общества и встретивший единственного соперника в лице священника, ибо полковник давно уже был с ним в союзе. Полковник, со своей стороны, стал вести себя по отношению к Сильвии точно так же, как Батильда вела себя по отношению к Рогрону. Он менял каждый вечер сорочку, начал носить бархатный галстук, над которым выступали белые уголки воротника, что превосходно оттеняло его воинственную физиономию; завел белый пикейный жилет и заказал себе из синего сукна новый сюртук, на котором выделялась красная розетка ордена, - все это якобы в честь прекрасной Батильды. После двух часов дня он не курил. Он стал зачесывать волнистые пряди своих седеющих волос, прикрывая ими лысину цвета охры. Словом, приобрел внешность и повадки главы партии, человека, собирающегося сурово расправиться с врагами Франции - Бурбонами. Но дьявольски коварный стряпчий и хитрый полковник устроили викарию и его сестре еще более жестокий сюрприз, чем появление прекрасной мадемуазель де Шаржбеф, которая признана была и либеральной партией и салоном де Бресте в десять раз красивей прекрасной г-жи Тифен. Полковник и Вина - два великих политика маленького городка - начали исподволь распускать слухи, что г-н Абер всецело разделяет их убеждения. Вскоре в Провене заговорили о нем как о либеральном священнике. Срочно вызванный в епархию, г-н Абер вынужден был отказаться от вечерних посещений Рогронов; но сестра его продолжала там бывать. С этого времени салон Рогронов мог считаться открытым и приобрел влияние. Итак, к середине года интриги политические заняли в салоне Рогронов не меньшее место, чем интриги брачные. Если скрываемые в глубине сердец интересы вступали в жестокие, но тайные схватки, то борьба общественная приобретала широкую и роковую огласку. Всем ведомо, что на выборах 1826 года пало министерство Виллеля. В избирательной коллегии Провена кандидат либералов Винэ (нотариус Курнан доставил ему избирательный ценз, приобретя для него поместье, за которое еще не было уплачено) чуть было не одержал победу над г-ном Тифеном: председатель суда получил лишь на два голоса больше. В салоне Рогронов к г-жам Винэ и Де Шаржбеф, к стряпчему и полковнику присоединялись иногда г-н Курнан с женой и врач Неро, человек, проживший бурную молодость, но теперь смотревший на жизнь весьма серьезно и посвятивший себя науке, так что он, по словам либералов, был гораздо более сведущ, нежели г-н Мартене. Рогроны так же мало понимали теперь причины своего триумфа, как прежде - своего изгнания из общества. Прекрасная Батильда де Шаржбеф, которой Вине изобразил Пьеретту как врага, была с ней до крайности пренебрежительна. Уничижение бедняжки всем было на руку. Г-жа Винэ бессильна была помочь ребенку, которого - как она это наконец поняла - готовы были беспощадно стереть в порошок сталкивающиеся между собой корыстные интересы. Если бы не категорическое приказание мужа, она бы перестала бывать у Рогронов: ей слишком тяжело было видеть, как травят это прелестное маленькое создание, которое инстинктивно жалось к ней, прося показать тот или иной шов или узор, словно чуя в ней скрытую поддержку. Было ясно, что, если бы к Пьеретте подойти с добротой и лаской, она всему бы легко научилась, все бы усвоила. Г-жа Винэ не нужна была больше, и муж перестал водить ее к Рогронам. Сильвия, все еще лелеявшая мечту о замужестве, стала видеть в Пьеретте помеху: девочке было уже около четырнадцати лет, и ее болезненная бледность - симптом, оставленный без внимания невежественной старой девой, - придавала ей особую прелесть. Сильвию осенила блестящая идея: чтобы покрыть расходы по содержанию Пьеретты, она решила превратить ее в служанку. Винэ, в качестве представителя Шаржбефов, мадемуазель Абер, Гуро - все влиятельные завсегдатаи салона поддерживали Сильвию в ее решении рассчитать толстуху Адель. Неужто Пьеретта не справится со стряпней и уборкой дома? А когда работы окажется слишком много, Сильвия будет брать на время экономку полковника, особу очень умелую, одну из лучших поварих Провена. Пьеретта должна научиться готовить, стирать, мыть полы, - утверждал безжалостный стряпчий, - держать дом в порядке, покупать на рынке провизию; словом, пора ей узнать цену вещам. Бедняжка Пьеретта, полная самоотверженности и преданности, сама предложила свои услуги и была счастлива, что может как-то расквитаться за тот горький кусок хлеба, который получала в доме своих родственников. Адель рассчитали. Пьеретта лишилась, таким образом, единственной защиты. Несмотря на всю свою душевную силу, она с этого момента была угнетена и физически и морально. Холостяк и старая дева обращались с ней гораздо хуже, чем со служанкой, - ведь она была их собственностью! Ее бранили за всякую малость, распекали за легкий налет пыли на мраморном камине или на стеклянном колпаке. Предметы роскоши, которыми она так восхищалась когда-то, стали ей теперь ненавистны. Несмотря на все старания девочки, ее неумолимая кузина то и дело находила предлог для придирок. За два года Пьеретту ни разу не похвалили, она не слыхала ни единого ласкового слова. Она бывала счастлива, если ее хоть не бранили. Безропотно, терпеливо она сносила мрачное расположение духа холостяка и старой девы, лишенных каких бы то ни было нежных чувств и постоянно напоминавших ей, что ее держат из милости. Пьеретта жила, как в тисках зажатая между двумя галантерейщиками, и это еще усиливало ее болезнь. Жестокое внутреннее волнение, внезапные взрывы затаенного отчаяния непоправимо задерживали ее физическое развитие. Невыносимые, хотя и тщательно скрываемые горести довели постепенно Пьеретту до того состояния, в котором застал ее друг детства, пропевший ей в виде приветствия бретонский романс на маленькой площади Провена. Прежде чем перейти к домашней драме, вызванной у Рогронов приходом Бриго, необходимо, чтобы потом не отвлекаться в сторону, рассказать, как устроился бретонец в Провене, ибо он был немым участником этой драмы. Торопясь скрыться, Бриго был испуган не только поданным ему Пьереттой знаком, но и переменой, происшедшей в его юной приятельнице: если бы не голос, глаза и движения, напомнившие ему подругу его детских игр, такую резвую, веселую и в то же время нежную, он вряд ли узнал бы ее. Когда, отбежав от дома подальше, он остановился, ноги у него дрожали, спину обдавало жаром. Он увидел в окне не Пьеретту, а лишь тень Пьеретты! Озабоченный, встревоженный, он поднялся в верхний город, отыскивая место, с которого ему были бы видны площадь и дом Пьеретты; теряясь в мыслях, он горестно смотрел на этот дом, словно видел возникшее на своем пути несчастье, которому нет ни конца ни края. Пьеретта страдала, она не была счастлива, она тосковала по Бретани! Что с ней? Эти вопросы снова и снова вставали перед Бриго, разрывая ему сердце и открыв ему самому, как велика была его привязанность к названой сестричке. Любовь между двумя детьми лишь очень редко бывает прочна. Прелестный роман Павла и Виргинии, как и роман Пьеретты и Бриго, не разрешает вопроса об этом странном психологическом явлении. Новая история знает лишь одно исключение: знаменитую любовь возвышенно прекрасной Виттории Колонна и ее супруга; предназначенные с четырнадцатилетнего возраста друг для друга своими родителями, они обожали друг друга и вступили в брак; в шестнадцатом веке союз их был примером беззаветной, безоблачной супружеской любви. Овдовев в тридцать четыре года, красивая, остроумная, окруженная поклонением маркиза отказала королям, добивавшимся ее руки, и заживо погребла себя в монастыре, где никого не слыхала и не видала, кроме монахинь. Такая безграничная любовь расцвела вдруг и в сердце бедного бретонского подмастерья. Они с Пьереттой постоянно помогали Друг другу, и он был так рад, что мог дать ей на дорогу свои деньги, он чуть не умер, когда бежал за увозившим ее дилижансом, - а Пьеретта и не догадывалась ни о чем! Как часто воспоминание это согревало холодное одиночество его нелегкой жизни за последние три года. Ради Пьеретты он совершенствовался, ради Пьеретты обучался своему ремеслу, ради Пьеретты приехал в Париж, надеясь нажить для нее богатство. Пробыв там две недели, он не устоял перед желанием увидеть ее и, отправившись в дорогу в субботу вечером, пропутешествовал пешком до утра понедельника; он рассчитывал вернуться в Париж, но, потрясенный видом своей маленькой подруги, остался в Провене. Сам того не подозревая, он оказался во власти чудесного магнетизма, существование которого все еще оспаривают вопреки стольким доказательствам: на глаза его навернулись слезы в тот самый миг, как они затуманили взор Пьеретты. Если для Пьеретты в нем воплощались Бретань и счастливое детство, то для него вся жизнь была в Пьеретте. Бриго было шестнадцать лет, и он еще не умел ни рисовать, ни начертить какой-нибудь карниз в разрезе; он еще очень многого не знал; но, работая сдельно, он зарабатывал уже до четырех - пяти франков в день. Значит, он мог остаться в Провене и поступить в обучение к лучшему местному столяру, чтобы находиться всегда вблизи Пьеретты и охранять ее. Бриго не колеблясь принял это решение. Он поспешил в Париж, взял расчет, забрал свою рабочую книжку, пожитки и инструменты. Спустя три дня он был уже подмастерьем у Фраппье, лучшего столяра в Провене. Работящие, степенные подмастерья, не буяны и не любители кабаков - поистине редкость, и хозяева дорожили таким юношей, как Бриго. Чтобы закончить историю водворения бретонца в Провене, скажем только, что через две недели он был уже старшим подмастерьем, получал стол и квартиру у Фраппье, который обучил его черчению и расчетам. Этот столяр жил на Большой улице, в каких-нибудь ста шагах от продолговатой маленькой площади, в конце которой находился дом Рогронов. Бриго затаил любовь в глубине сердца и не совершил ни малейшей неосторожности. Он выведал у г-жи Фраппье историю Рогронов; она рассказала ему, каким путем старый трактирщик ухитрился завладеть наследством старика Офре. Бриго получил также сведения о характере галантерейщика Рогрона и его сестры. Он встретил как-то утро": на рынке Пьеретту с Сильвией и внутренне содрогнулся, заметив, что девочка тащит тяжелую корзину с провизией. В воскресенье, чтобы посмотреть на Пьеретту, он пошел в церковь и увидел там маленькую бретонку в праздничном наряде. Тут только Бриго понял впервые, что Пьеретта была мадемуазель Лоррен. Пьеретта заметила своего друга, но тайком подала ему знак, чтобы он продолжал тщательно скрываться. Ее выразительный жест был не менее красноречив, чем тот, что обратил его в бегство две недели тому назад Какое же состояние он должен нажить за десять лет, чтобы жениться на своей маленькой подруге, - ведь она получит в наследство от Рогронов дом, сто арпанов земли и двенадцать тысяч франков ренты, не считая того, что они скопят за эти годы! Упорный бретонец не хотел пытать счастья, не вооружившись сперва недостающими ему знаниями. Пока речь шла только о теории - безразлично было, обучаться ли в Париже или в Провене, и он предпочитал оставаться подле Пьеретты; он хотел к тому же поделиться с ней своими планами и сказать ей, что она всегда может рассчитывать на его защиту. Наконец он просто не в силах был расстаться с ней, не проникнув в тайну ее бледности, не поняв, почему даже в глазах - откуда жизнь уходит обычно позже всего - появилось у нее мертвенное выражение, не узнав причины страданий, придававших ей вид существа, обреченного и готового упасть под косой смерти. Два трогательных жеста Пьеретты, отнюдь не отвергавшей его дружбы, но предписывавшей ему величайшую осторожность, наполнили ужасом сердце бретонца. Пьеретта явно приказывала ему не искать с ней свидания и ждать, иначе ей грозит опасность, гибель. Выходя из церкви, она посмотрела на него украдкой, и он заметил, что глаза ее полны слез. Но бретонцу легче было бы найти квадратуру круга, чем догадаться о том, что происходило в доме Рогронов со времени его появления. С тревожным предчувствием спустилась из своей комнаты Пьеретта в тот день, когда Бриго разбудил ее от утреннего сна, представ перед ней, как сновидение. Если мадемуазель Рогрон встала с постели и открыла окно, значит, она услышала, конечно, песню, эти слова, столь предосудительные для ушей старой девы; но Пьеретта даже и не подозревала, откуда у ее кузины такое проворство. У Сильвии были серьезные основания вскочить и броситься к окну. Уже с неделю как странные секретные дела и жестокие чувства волновали главных действующих лиц салона Рогронов. Этим необычайным событиям, тщательно скрываемым всеми их участниками, суждено было холодной лавиной обрушиться на Пьеретту. Мир тайных побуждений, заслуживающих, пожалуй, названия скверны человеческого сердца, можно обнаружить иной раз и в основе некоторых переворотов - политических, социальных или семейных; но, говоря о нем, следует пояснить, быть может, что алгебраическая его формула, в общем правильная, грешит неточностью. Эти тайные расчеты действуют отнюдь не так грубо, как изображает история. Если передавать все иносказания, ораторские уловки, длительные рассуждения, где ум намеренно затемняет то, что он якобы пытается разъяснить, и где под медоточивыми речами скрываются ядовитейшие умыслы, - потребовалась бы не менее объемистая книга, чем великолепная поэма под заглавием "Кларисса Гарлоу". И мадемуазель Абер и мадемуазель Сильвия одинаково жаждали выйти замуж; но одна из них была на десять лет моложе другой, и Селеста Абер могла надеяться, что все состояние Рогронов достанется ее детям. Сильвии должно было вскоре исполниться сорок два года - возраст, в котором вступление в брак уже не безопасно. Когда, ища друг в друге поддержки, обе девы поделились своими мыслями, Селеста Абер, подученная мстительным аббатом, рассказала Сильвии о смертельном риске, которому та могла подвергнуться. Полковник Гуро, сорокапятилетний холостяк, человек плотный, горячий, здоровый, как закаленный в боях солдат, предназначен был осуществить развязку волшебных сказок: "Они стали жить-поживать, и у них было много детей". Но это счастье повергло Сильвию в трепет, она боялась смерти, ибо мысль о ней внушает непобедимый ужас всякому, кто состарился в одиночестве. А между тем образовалось министерство Мартиньяка - вторая победа палаты депутатов, свергнувшей министерство Виллеля. Партия Винэ ходила по Провену с высоко поднятой головой. Винэ, сделавшись теперь первым адвокатом во всем Бри, по народному выражению, загребал деньги лопатой. Он стал персоной. Либералы предрекали ему блестящую карьеру, прочили его в депутаты, в генеральные прокуроры. Что же касается полковника - тот мог стать мэром Провена. Ах! Царить в Провене подобно г-же Гарслан, быть женою мэра - против такой соблазнительной надежды Сильвия не могла устоять; она решила посоветоваться с врачом, пренебрегая даже риском поставить себя в смешное положение. Две девицы, из коих одна чувствовала себя победительницей и считала, что водит другую за нос, прибегли к хитрости, которой так ловко умеют пользоваться женщины, наставляемые духовниками. Было бы неосторожно обратиться за советом к врачу либералов, г-ну Неро, конкуренту г-на Мартене. И вот Селеста Абер предложила Сильвии спрятаться у нее в туалетной комнате, пока сама она, якобы для себя, будет советоваться с г-ном Мартене, своим пансионским врачом. Сговорился ли г-н Мартене с Селестой или нет, но он заявил своей пациентке, что некоторая - правда, небольшая - опасность существует уже и для тридцатилетней девицы. - Впрочем, сложение ваше, - заметил он напоследок, - позволяет вам ничего не опасаться. - А если женщине уже за сорок? - осведомилась мадемуазель Селеста Абер. - Замужней сорокалетней женщине, имевшей уже детей, бояться нечего. - А девице, в полном смысле слова девице, - как мадемуазель Рогрон, например? - Девице в полном смысле слова? Двух мнений тут быть не может, - сказал г-н Мартене. - Благополучные роды были бы одним из тех чудес, которые посылаются иногда господом богом, но весьма редко. - А почему? - спросила Селеста Абер. В ответ врач пустился в ужасные патологические описания; он объяснил, что эластичность, которой природа наделяет мускулы и кости, в известном возрасте исчезает, особливо же если женщина в силу своей профессии, подобно мадемуазель Рогрон, вела в течение многих лет сидячий образ жизни. - Так что если добродетельной девице за сорок, она уже не должна выходить замуж? - Или же должна повременить, - отвечал врач, - но тогда это уже будет не брак, а союз, основанный на общности интересов, - иначе не назовешь! Словом, из этого разговора можно было вывести серьезное, научно обоснованное, несомненное и ясное заключение, что, перевалив за сорок лет, добродетельная девица не слишком-то должна стремиться выйти замуж. Когда г-н Мартене ушел, мадемуазель Селеста Абер увидела, что лицо у мадемуазель Рогрон пошло желтыми и зелеными пятнами, зрачки расширились - короче говоря, она была в ужасном состоянии. - Вы так сильно любите полковника? - спросила ее Селеста. - Я еще надеялась... - отвечала старая дева. - Ну так повремените! - по-иезуитски посоветовала мадемуазель Абер, прекрасно зная, что полковник дожидаться не станет. Возникали сомнения по поводу нравственной стороны подобного брака. Сильвия отправилась испытывать свою совесть в исповедальню. Суровый духовник объяснил ей взгляды церкви, которая видит в браке только продолжение рода человеческого, не одобряет вторичных браков и порицает страсть, не имеющую целью благо общества. Сильвией Рогрон овладела полная растерянность. Под влиянием внутренней борьбы страсть ее достигла необычайной силы и манила ее тем необъяснимым соблазном, которым со времен Евы привлекает женщин запретный плод. Смятение мадемуазель Рогрон не могло ускользнуть от проницательного взора стряпчего. Однажды вечером, после карт, Винэ подошел к своему дорогому другу Сильвии, взял ее за руку и усадил рядом с собой на диван. - Вы чем-то встревожены? - тихо спросил он. В ответ она грустно кивнула головой. Стряпчий дождался ухода Рогрона и, оставшись наедине со старой девой, выпытал у нее всю подноготную. "Ловко сыграно, аббат! Но ты сыграл мне только на руку", - подумал он, узнав о тайных совещаниях, устроенных Сильвией, и о беседе с духовником, чреватой опасными последствиями. Пояснения, данные хитрой судейской лисой, были еще страшнее, чем пояснения врача; Вина советовал Сильвии выйти замуж, но не раньше, чем через десять лет, чтобы не подвергать себя опасности. Стряпчий дал себе клятву, что все состояние Рогронов достанется Батильде. Потирая руки и хищно вытянув свою мордочку, он побежал догонять мадемуазель де Шаржбеф и ее мать, которые ушли вперед со слугой, несшим фонарь. Влияние целителя душ - аббата Абера - вполне уравновешивалось влиянием целителя карманов - Винэ. Рогрон не отличался особенной набожностью, так что два человека в черном платье - служитель церкви и служитель закона - располагали равными силами. Узнав, что мадемуазель Абер, надеявшаяся женить на себе Рогрона, одержала победу над Сильвией, колеблющейся между страхом смерти и желанием стать баронессой, стряпчий усмотрел возможность устранить полковника с поля битвы. Он достаточно знал Рогрона, чтобы найти способ женить его на прекрасной Батильде. Рогрон не устоял перед чарами мадемуазель де Шаржбеф. Винэ не сомневался, что в первый же раз, как Рогрон останется наедине с Батильдой и с ним, вопрос об этом браке будет решен. Рогрон дошел до того, что не сводил глаз с мадемуазель Абер, так он боялся взглянуть на Батильду. Винэ только что убедился, до какой степени Сильвия влюблена в полковника. Он понял всю власть подобной страсти над старой девой, снедаемой к тому же благочестием, и нашел вскоре способ погубить одним ударом Пьеретту и полковника, замышляя сделать так, чтобы они устранили один другого с его пути. На следующее утро он встретил после судебного заседания полковника и Рогрона, с которыми, по установившемуся обыкновению, он ежедневно прогуливался. Совместная прогулка этих трех человек неизменно вызывала в городе толки. Такой триумвират, внушавший ужас супрефекту, судейским чинам и партии Тифенов, был гордостью провенских либералов. Взять хотя бы Винэ - он редактировал "Вестник", он был главой партии; полковник Гуро - ответственный редактор - был ее рукой; Рогрон со своими деньгами был ее жизненным нервом и считался связующим звеном между комитетами либеральной партии Провена и Парижа. Если послушать Тифенов, эти три человека вечно замышляли что-нибудь против правительства, тогда как либералы называли их с восторгом защитниками народа. Когда стряпчий увидал, что Рогрон направляется к площади, чтобы вовремя попасть к обеду, он задержал полковника, взяв его под руку. - Ну вот, полковник, - сказал он ему, - я сниму сейчас тяжкое бремя с ваших плеч; вам достанется жена получше Сильвии: взявшись с умом за дело, вы года через два женитесь на маленькой Пьеретте Лоррен. И он рассказал Гуро, каких результатов добился иезуит своим маневром. - Удар недурен! Коварный фехтовальщик! - сказал полковник. - Пьеретта очаровательное создание, - серьезным тоном продолжал Вина, - и вы, полковник, будете счастливы до конца дней своих; у вас такое цветущее здоровье, что вам не придется испытать неприятностей, обычных при неравных браках; но не воображайте, что так легко сменить тяжелый жребий на завидный. Обратить вашу возлюбленную в наперсницу - операция не менее опасная, чем в вашем военном ремесле форсировать реку под огнем неприятеля. С ловкостью, присущей вам как кавалерийскому полковнику, вы изучите позиции и будете действовать так же искусно, как действовали мы до сих пор, чему и обязаны теперешним нашим положением. Если я буду когда-нибудь генеральным прокурором, почему бы вам в будущем не управлять округом? Ах, если бы вам стать выборщиком, многого бы мы достигли: я купил бы голоса этих двух чиновников, возместив им убытки из-за потери службы, и мы получили бы большинство. Я заседал бы в палате подле Дюпенов, Казимиров Перье и прочих. Полковник давно уже подумывал о Пьеретте, но тщательно скрывал свои мысли; его грубость с Пьереттой была лишь показной. Девочка не могла понять, почему этот человек, якобы старый товарищ ее отца, так дурно с ней обращался при всех, а встретившись с глазу на глаз, по-отечески ласково брал ее за подбородок. После того как Вина сообщил ему, какой ужас внушает Сильвии брак, Гуро искал случая застать Пьеретту одну, и грубый полковник проявлял тогда чисто кошачью мягкость: он рассказывал ей, каким храбрецом был Лоррен, и жалел бедную девочку, потерявшую такого отца. За несколько дней до появления Бриго Сильвия застала как-то Гуро и Пьеретту вместе. Исступленная, чисто монашеская ревность овладела ее сердцем. Ревность - страсть в высшей степени легковерная, подозрительная и дает простор фантазии, но разума от нее не прибавляется, наоборот, она отнимает его; ревность должна была породить у такой особы, как Сильвия, самые нелепые подозрения. Старая дева вообразила, что не кто иной, как полковник, пропел Пьеретте песнь о новобрачной. Сильвии казалось, что она не без оснований подозревает в этом Гуро, ведь уже с неделю в его обращении с ней произошла перемена. За всю ее одинокую жизнь Гуро был единственным мужчиной, оказывавшим ей внимание, и она напряженно всматривалась в него, стараясь его понять; то воскресающие, то гибнущие надежды придали ему в ее глазах такую значительность, что он стал для нее каким-то психические миражем. По меткому народному выражению, чем больше смотришь, тем меньше видишь. Так было и с нею. Она то и дело преодолевала в себе, гнала от себя прочь мысль об этом мнимом соперничестве. Она сравнивала себя с Пьереттой: ей уже за сорок, у нее седые волосы, а Пьеретта - очаровательная, беленькая девочка с нежными глазами, способными согреть даже сердце мертвеца. Сильвии приходилось слышать, что пятидесятилетние мужчины чувствуют слабость к девочкам вроде Пьеретты. Прежде чем полковник остепенился и зачастил к Рогронам, Сильвии не раз приходилось слышать в салоне Тифенов странные вещи о Гуро и его нравах. У старых дев такие же преувеличенно платонические взгляды на любовь, как и у молоденьких, двадцатилетних девушек; как и все, кто лишен жизненного опыта и не испытал, в какой мере непреодолимая сила общественных условий изменяет, искажает и губит благородные и прекрасные идеи, - они верят в беззаветную и вечную любовь. Мысль, что полковник может обмануть ее, словно обухом по голове ударила Сильвию. В то утро старая дева, проснувшись, пролежала еще некоторое время в постели, подобно всем праздным, одиноким людям; она неотступно думала о себе, о Пьеретте и о романсе, в котором упоминалась свадьба. Вместо того чтобы разглядеть влюбленного сквозь щелку в ставне, она по глупости распахнула окно, не сообразив, что Пьеретта может ее услышать. Если бы она обладала простейшей шпионской сноровкой, она увидела бы Бриго, и начавшаяся в этот миг роковая драма не разыгралась бы. Несмотря на свою слабость, Пьеретта вытащила деревянные засовы из кухонных ставней, распахнула створки и закрепила их крючками, потом пошла в коридор отворить двери в сад. Она вооружилась разнообразными метелками для чистки ковра, подметания столовой, коридора, лестниц, чтобы всюду прибрать тщательней любой служанки, будь то даже голландка: девочка так боялась выговоров! Она была счастлива, если видела маленькие бледно-голубые и холодные глазки своей кузины не то чтобы довольными - такими они никогда не бывали, - но хотя бы спокойными, после того как Та осмотрит все взглядом собственника, пронзительным взглядом, подмечающим то, что ускользает даже от самых наблюдательных глаз. Пьеретта была вся в испарине, когда вернулась на кухню, чтобы привести там все в порядок, затопить печку и отнести в комнату кузена и кузины жар для растопки камина и теплую воду для умывания, которой на ее долю никогда не оставалось. Она накрыла стол к завтраку и затопила печь в столовой. Выполняя свои разнообразные обязанности, она бегала на погреб за вязанками хвороста, попадая из холодного помещения в теплое, из теплого - в холодное и сырое. Такие стремительные переходы, проделанные с юношеской порывистостью, зачастую для того только, чтобы избежать окрика или выполнить какое-нибудь приказание, подрывали ее здоровье. Пьеретта не знала, что она больна. Но она начинала чувствовать недомогание, у нее появились странные вкусы, она их тщательно скрывала; она полюбила салат и тайком с жадностью ела его даже неприправленным. По детской неопытности она и не подозревала, что это признаки тяжелой болезни, требующей серьезного лечения. Если бы до появления Бриго доктор Неро, который мог считаться виновником смерти ее бабушки, сообщил внучке о грозящей ей смертельной опасности, Пьеретта только улыбнулась бы: жизнь ее была так горька, что смерть она готова была встретить с радостью. К физическим страданиям девочки присоединялась еще и тоска по родной Бретади - болезнь настолько известная, что даже командиры тех полков, где есть бретонцы, с нею считаются, - но теперь Пьеретта полюбила Провен. Золотистый цветок дрока, песня, присутствие Друга детства оживили ее, - так оживает и зеленеет после проливного дождя поникшее от засухи растение. Ей захотелось жить, ей показалось даже, что она и не страдала вовсе! Робко проскользнув к кузине, Пьеретта поставила кувшин с теплой водой, затопила камин, обменялась с Сильвией несколькими словами, пошла будить своего опекуна, а потом спустилась вниз за молоком, хлебом и всею провизией, доставляемой на дом. Она постояла некоторое время на пороге, надеясь, что Бриго догадается вернуться; но Бриго шагал уже по пути в Париж. Убрав столовую, она хлопотала на кухне, когда услышала, что кузина ее спускается по лестнице. Мадемуазель Сильвия Рогрон появилась в домашнем платье из светло-коричневой тафты, в тюлевом чепце с бантами, с кое-как приколотыми накладными волосами, в накинутой поверх платья кофте и комнатных туфлях без задников. Она уже произвела осмотр всего дома и пришла к двоюродной сестре, дожидавшейся ее распоряжений относительно завтрака. - А-а! Вы здесь, влюбленная девица? - спросила Сильвия насмешливо-веселым тоном. - Что вы сказали, кузина? - Вы и вошли ко мне и вышли крадучись, а между тем вам бы следовало знать, что у меня есть о чем поговорить с вами. - Со мной? - Вам нынче ночью, точно принцессе какой, пропета была серенада. - Серенада? - воскликнула Пьеретта. - Серенада? - передразнила ее Сильвия. - У вас есть возлюбленный, - А что это значит "возлюбленный", кузина? Уклонившись от прямого ответа, Сильвия сказала: - Посмейте отрицать, мадемуазель, что под окна к нам приходил какой-то мужчина и говорил с вами о свадьбе! Вечные преследования научили Пьеретту неизбежным для рабыни хитростям, и она решительно ответила: - Я не знаю, о чем вы говорите... - К кому вы обращаетесь? К собаке, что ли? - язвительно спросила старая дева. - ..о чем вы говорите, кузина, - смиренно поправилась Пьеретта. - И вы не вскакивали с постели, не подбегали босиком к окну? Этак и простудиться недолго! Ага! Попалась! Не лгите, без вас тут не обошлось. Вы, может статься, и не разговаривали вовсе с вашим возлюбленным? - Нет, кузина. - За вами водится немало недостатков, но я не думала, что вы ко всему прочему еще и лгунья. Советую вам хорошо поразмыслить, мадемуазель. Вы должны все рассказать, должны объяснить вашему кузену и мне нынешнюю утреннюю сцену, не то опекуну вашему придется прибегнуть к строгим мерам. Терзаясь ревностью и любопытством, старая дева пустила в ход запугивания. Пьеретта же, подобно всем невыносимо страдающим людям, замкнулась в молчании. Молчание для преследуемых - единственный способ одолеть противника: оно отбивает лихие атаки завистников, варварские налеты врагов; оно дает полную, всесокрушающую победу. Что может быть совершеннее молчания? Оно абсолютно; не является ли оно одним из способов приобщиться к бесконечности? Сильвия украдкой наблюдала за Пьереттой. Лицо у девочки зарделось, но неровным румянцем: яркие, зловещие пятна выступили у нее на скулах. При виде этих болезненных симптомов всякая мать немедленно переменила бы свое обращение; она посадила бы девочку к себе на колени, расспросила бы ее; она давно бы с восхищением подметила тысячу признаков полнейшей невинности Пьеретты; она догадалась бы о ее болезни и поняла бы, что соки и кровь человеческого тела, отклонившиеся от правильного пути, сперва расстраивают пищеварение, а потом вредят легким. Этот зловещий румянец сказал бы ей о смертельной опасности, которая угрожала Пьеретте. Но чуждая семейных привязанностей, ничего не зная ни об уходе за маленькими детьми, ни о бережном отношении к отроческому возрасту, старая дева лишена была всякой снисходительности и отзывчивости, ибо они вырабатываются лишь в результате супружеской и семейной жизни. От пережитых страданий ее сердце не только не смягчилось, но совсем зачерствело. "Она покраснела - значит, виновата!" - решила Сильвия. Молчание Пьеретты было истолковано в самую дурную сторону. - Пьеретта, - сказала она, - нам надо поговорить, прежде чем кузен ваш спустится вниз. Пойдемте же, - прибавила она более мягким тоном. - Закройте дверь на улицу. Если кто-нибудь придет, то позвонит, и мы услышим. Несмотря на поднимавшийся над рекою сырой туман, Сильвия повела Пьеретту по посыпанной песком дорожке, извивавшейся между лужайками, к террасе из туфа - живописной маленькой набережной, украшенной ирисами и водяными растениями. Старая кузина изменила свою тактику: она решила попробовать взять Пьеретту лаской. Гиена притворилась кошечкой. - Пьеретта, - сказала она, - вы уже не ребенок, вам скоро пойдет пятнадцатый год, и нет ничего удивительного, если у вас появится возлюбленный. - Но, кузина, - сказала Пьеретта, глядя с ангельской кротостью на Сильвию, постаравшуюся придать своему злому, холодному лицу ласковое выражение, словно она стояла за прилавком, - что значит "возлюбленный"? Сильвия не умела точно и в благопристойной форме разъяснить своей воспитаннице, что такое "возлюбленный". Не оценив очаровательной наивности этого вопроса, она заподозрила в нем притворство. - Возлюбленный, Пьеретта, это человек, который любит нас и хочет на нас жениться. - А-а! - сказала Пьеретта. - Когда у нас в Бретани бывает сговор, мы называем молодого человека нареченным! - Ну так вот! Поймите, что если вы признаетесь в своих чувствах к какому-либо мужчине, в этом не будет ничего дурного, дитя мое. Дурно делать из этого тайну. Не приглянулись ли вы какому-нибудь из тех мужчин, что здесь бывают? - Не думаю. - А вам тоже никто из них не нравится? - Никто. - Это правда? - Правда. - Поглядите на меня, Пьеретта. Пьеретта посмотрела на двоюродную сестру. - Но какой-то мужчина окликнул вас с площади нынче утром? Пьеретта опустила глаза. - Вы подошли к окну, открыли его и что-то сказали! - Нет, кузина, я просто хотела посмотреть, какая погода. На площади я заметила какого-то крестьянина. - Пьеретта, после вашего первого причастия вы очень исправились, вы стали послушной и благочестивой, вы любите бога и своих родных; я довольна вами, а если не говорила вам об этом, то единственно для того, чтобы вы не возгордились... Приниженность, покорность, безропотное молчание ужасная старая дева считала добродетелями! Одно из сладостнейших утешений для страдальцев, страстотерпцев, художников, обреченных завистью и злобой на жестокие муки, - встретить в самый тягостный час своих страданий похвалу там, где они встречали обычно лишь несправедливость и порицание. Пьеретта с нежностью подняла глаза на кузину, готовая простить ей все, что от нее вытерпела. - Но если это только притворство, если вы змея, которую я отогрела на своей груди, - тогда вы гнусное, ужасное создание! - Мне, кажется, не в чем упрекнуть себя, - сказала Пьеретта, почувствовав, как болезненно сжалось у нее сердце, когда вслед за неожиданной похвалой она услышала злобное рычание гиены. - Знаете ли вы, что ложь - смертный грех? - Да, кузина. - Ну, так вот, перед лицом бога, - воскликнула старая дева, торжественно обводя рукою небо и всю окрестность, - поклянитесь мне, что вы не знаете этого крестьянина! - Я такой клятвы не дам, - сказала Пьеретта. - А, гадючка, значит, это был не крестьянин! Спасаясь от нравственной пытки, Пьеретта, как испуганная лань, бросилась в сад. Но кузина исступленным голосом звала ее обратно. - Звонят! - крикнула девочка. "У-у, маленькая тихоня, - подумала Сильвия, - она хитра, и теперь я уверена, что этот змееныш обольщает полковника. Мы говорили при ней, что он барон, и она это слышала. Мечтает стать баронессой! Вот дура-то! Ну, я живо от нее избавлюсь, отдам куда-нибудь в ученье - и дело с концом". Сильвия так поглощена была своими мыслями, что не заметила брата, который шел к ней по аллее, осматривая георгины, пострадавшие от утренних заморозков. - О чем ты так задумалась, Сильвия? Мне показалось, что ты смотришь на рыб. Есть ведь такие, что выскакивают иногда из воды. - Нет... - тихо ответила она. - Ну, как ты спала? - И он принялся рассказывать ей свои сны. - Погляди, не правда ли, лицо у меня нынче словно тисканное? (Еще одно выражение из словаря Рогрона.) С тех пор как Рогрон питал любовь, или - чтоб не осквернять этого слова - вожделение, к мадемуазель де Шаржбеф, он очень заботился о своей внешности и обо всей своей особе. Пьеретта спустилась с крыльца и доложила издали, что завтрак подан. При виде двоюродной сестры Сильвия стала желто-зеленой; в ней закипела желчь. Осмотрев коридор, она заявила, что Пьеретта должна была бы натереть там пол. - Я натру, если вам угодно, - ответил этот ангел, не подозревая даже, как опасна подобная работа для молодых девушек. Столовая была прибрана так, что не к чему было придраться. Сильвия села за стол и в течение всего завтрака требовала то одно, то другое - о чем в спокойном состоянии она и не вспомнила бы, и все это только затем, чтобы заставить Пьеретту вскакивать в тот момент, когда бедная девочка принималась за еду. Но этого мучительства старой деве было мало, она выискивала повод для нападок и внутренне бесилась, не находя его. Если бы к завтраку были яйца, она, несомненно, сказала бы, что ее яйцо недоварено или переварено. Едва отвечая на глупые вопросы брата, она, однако, только на него и глядела. Пьеретты она словно и не замечала. Этот маневр очень больно задевал девочку. Она принесла кузине и кузену к кофе сливки в большом серебряном кубке, согрев его в кастрюле с кипящей водой. Брат и сестра сами по вкусу наливали себе сливок в сваренный Сильвией черный кофе. Тщательнейшим образом размешивая в своей чашке любимый напиток - одну из услад своей жизни, - Сильвия заметила в нем несколько кофейных порошинок; она с подчеркнутым вниманием выудила коричневую пыльцу и, нагнувшись, стала разглядывать ее. Гроза разразилась. - Что с тобой? - спросил Рогрон. - Со мной?.. Не угодно ли? Мадемуазель подсыпала мне в кофей золы! Как приятно пить кофей с золой!.. Впрочем, что тут удивительного: нельзя делать двух дел разом. Много она думала о кофее! Если бы нынче утром у нее на кухне летал скворец, она и его бы не заметила! Где уж было заметить золу? Велика важность: кофей для двоюродной сестры! Очень ее это тревожит! Тем временем она вылавливала и собирала на краешке тарелки нерастаявший сахар и несколько крупинок кофея, проскользнувших сквозь ситечко. - Ведь это кофей, кузина, - сказала Пьеретта. - А-а, значит, я лгу? - крикнула Сильвия, испепеляя Пьеретту своим взглядом, который обладал способностью злобно сверкать в минуты гнева. Организмы, не испытавшие опустошительного воздействия страстей, сохраняют в себе массу жизненных токов. Способность гневно сверкать глазами тем крепче укоренилась у мадемуазель Рогрон, что в своей лавке она пользовалась могуществом этого взгляда и, вытаращив глаза, наводила трепет на подчиненных. - Я бы советовала вам найти для себя какие-нибудь оправдания, вы заслуживаете, чтобы вас выгнали из-за стола и отправили есть на кухню. - Да что это с вами обеими? - воскликнул Рогрон. - Вы нынче утром точно белены объелись! - Мадемуазель прекрасно знает, за что я на нее сержусь. Я даю ей время подумать и прийти к какому-либо решению, прежде нежели расскажу обо всем тебе; я слишком добра к ней, она этого не стоит. Пьеретта смотрела в окно на площадь, чтобы не видеть страшных глаз двоюродной сестры. - Но она меня не слушает, словно я обращаюсь не к ней, а к этой сахарнице! Однако у нее тонкий слух, недаром же она с верхнего этажа отвечает тому, кто стой г внизу. Она изрядно испорчена, твоя воспитанница! Так развращена, что и рассказать невозможно, и не жди ты от нее ничего хорошего - слышишь, Рогрон? - В чем же она так сильно провинилась? - спросил Рогрон у сестры. - Подумать только! В ее годы! Раненько же она начинает! - крикнула в бешенстве старая дева. Чтобы овладеть собой, Пьеретта принялась убирать со стола, она не знала, как себя держать. Хотя подобные сцены и не были для нее редкостью, она до сих пор не могла к ним привыкнуть. Она совершила, видимо, какое-то преступление, если кузина так разгневалась. Она все думала, в какое бешенство пришла бы Сильвия, узнав, что она разговаривала с Бриго. Его бы отняли у нее - не иначе! Тысяча тревожных мыслей молнией пронеслась в мозгу этой маленькой рабыни, и она решила хранить упорное молчание о случае, который не вызывал в ней упреков совести. Ей пришлось выслушать так много резких и суровых слов, так много обидных намеков, что, выйдя на кухню, она почувствовала нервные спазмы в желудке, и у нее началась ужасная рвота. Просить о помощи она не посмела, ибо отнюдь не была уверена, что ей чем-либо помогут. Она вернулась смертельно бледная в столовую, сказала, что плохо себя чувствует и, держась за перила, стала с трудом взбираться к себе по лестнице, чтобы лечь в постель, - ей казалось, что настал ее последний час. "Бедный Бриго!" - думала она. - Она захворала, - сказал Рогрон. - Захворала? Она? Это просто фокусы! - умышленно громко, чтобы быть услышанной, ответила Сильвия. - Нынче утром, небось, она не была больна! Этот последний удар окончательно сразил Пьеретту, она легла в постель, обливаясь слезами и моля бога взять ее из этого мира. Уже с месяц, как Рогрону не приходилось больше относить Гуро газету "Конститюсьонель"; полковник предупредительнейшим образом сам являлся за нею, беседовал с Рогроном и уводил его гулять, если погода была хороша. Уверенная, что увидит полковника и сможет его расспросить, Сильвия постаралась одеться по-кокетливее. В представлении старой девы кокетливо одеться - значило нарядиться в зеленое платье, желтую кашемировую шаль с красной каймой и белую шляпу с жиденькими серыми перьями. К тому времени, когда должен был явиться полковник, Сильвия засела в гостиной, задержав там брата, которого заставила остаться в халате и домашних туфлях. - Прекрасная погода, полковник, - сказал Рогрон, заслышав грузную поступь Гуро, - но я еще не одет; сестра хотела было уйти, а я должен был стеречь дом; подождите меня. Рогрон оставил Сильвию наедине с полковником. - Куда это вы собрались? Вы так прелестно одеты, - промолвил Гуро, заметив на длинном рябоватом лице старой девы какое-то торжественное выражение. - Я хотела было выйти из дому, но девочка нездорова, и мне пришлось остаться. - А что с ней? - Не знаю, она сказала, что хочет полежать в постели. В результате своего союза с Винэ Гуро был всегда начеку, во всем осторожен, чтобы не сказать недоверчив. Стряпчий, несомненно, захватил себе львиную долю. Он был полным хозяином в газете, редактировал ее и за это присваивал себе все доходы, тогда как полковник, ответственный редактор, почти ничего не получал. Винэ и Курнан оказали Рогронам огромные услуги, а он, отставной полковник, не мог быть ничем им полезен. Кто будет депутатом? Винэ. Кто был выборщиком? Винэ. К кому обращались за советами? К Винэ! Наконец Гуро по меньшей мере столь же ясно, как сам Винэ, видел, какую сильную и глубокую страсть зажгла в Рогроне прекрасная Батильда де Шаржбеф. Страсть эта - последняя страсть мужчины - доходила до безумия. Трепет охватывал холостяка при звуке голоса Батильды. Весь во власти своих желаний, Рогрон их скрывал, не смея надеяться на возможность такого брака. Чтобы испытать галантерейщика, полковник надумал сказать ему, что собирается просить руки Батильды; Рогрон побледнел, узнав о таком опасном сопернике, он стал холоден, почти враждебен к Гуро. Винэ, таким образом, во всех отношениях господствовал в доме Рогронов, тогда как он, полковник, был связан с этим домом лишь сомнительными узами нежных чувств, с его стороны - фальшивых, со стороны же Сильвии - еще ничем не проявившихся. Когда стряпчий рассказал ему об уловке священника и посоветовал, порвав с Сильвией, заняться Пьереттой, совет его совпал с тайной склонностью самого полковника. Но, пораздумав над тем, какой умысел мог скрываться за словами стряпчего, и тщательно обследовав все поле действия, полковник заподозрил в своем союзнике надежду рассорить его с Сильвией и, воспользовавшись страхом старой девы, добиться, чтобы все состояние Рогронов попало в руки мадемуазель де Шаржбеф. После ухода Рогрона, оставшись вдвоем с Сильвией, он насторожился, стараясь по малейшим приметам понять, какие мысли волновали ее. Он разгадал, что в ее намерение входило - быть к его приходу во всеоружии и оказаться с ним наедине. Полковник, и без того уже сильно подозревавший Винэ в желании устроить ему подвох, приписал предстоящий разговор тайным наветам этой судейской обезьяны; он весь подобрался, как в былые времена, когда производил разведку на вражеской земле: напрягши ум, не спуская глаз с окрестностей, прислушиваясь к малейшему шороху, он держал оружие наготове, У полковника была одна слабость: он никогда не верил ни одному женскому слову; стоило старой деве упомянуть о Пьеретте и сказать, что она среди бела дня легла в постель, как полковник тотчас же решил, что ревнивая Сильвия наказала девочку, заперев ее в комнате. - Эта малютка становится премиленькой, - небрежным тоном заметил он. - Она будет красивой, - ответила мадемуазель Рогрон. - Вам бы следовало отправить ее теперь в Париж в какую-нибудь лавку, - прибавил полковник. - Там она сделает карьеру. Модисткам требуются сейчас очень красивые девушки. - Вы это серьезно? - взволнованным голосом спросила Сильвия. "Ага! Так и есть! - подумал полковник. - Винэ подсказала мне мысль жениться в будущем на Пьеретте, чтобы погубить меня в глазах этой старой ведьмы". - А что же вы собираетесь с ней делать? - спросил он вслух. - Разве вы не видите, что даже девушка такой несравненной красоты, как Батильда де Шаржбеф, знатная, со связями, остается в девицах: нет желающих на ней жениться. У Пьеретты ни гроша за душой, она никогда не выйдет замуж. Неужели вы думаете, что красота и молодость имеют хоть какое-нибудь значение, скажем, для меня, кавалерийского капитана, служившего в императорской гвардии со времени ее сформирования императором, для меня, побывавшего во всех столицах и знававшего красивейших женщин этих столиц? Красота и молодость - что может быть заурядней и пошлей! Я и слышать о них не хочу! В сорок восемь лет, - сказал он, прибавляя себе года три, - когда переживешь разгром, и беспорядочное бегство из Москвы, и ужасную кампанию во Франции, силы уже не те, я старый гриб. А женщина вроде вас, например, окружит меня заботами, будет меня лелеять; и состояние жены вместе с моей жалкой пенсией в три тысячи франков позволит мне на старости лет жить в довольстве. Да такая жена во сто раз для меня предпочтительней какой-нибудь жеманницы, которая наделает мне хлопот, ибо ей будет только тридцать лет, когда мне стукнет шестьдесят, и ее одолеют страсти, когда меня одолеет ревматизм. В мои лета действуют осмотрительно. Да к тому же, говоря между нами, если бы я и женился, то ни за что бы не захотел иметь детей. Лицо Сильвии во время этих разглагольствований было для полковника словно раскрытая книга, а ее восклицание окончательно убедило его в коварстве Винэ. - Вы, стало быть, не любите Пьеретту! - Да вы с ума сошли, дорогая Сильвия! - вознегодовал полковник. - Разве беззубый станет грызть орехи? Я, слава богу, еще в здравом уме и твердой памяти. Сильвия не желала говорить от собственного имени и, полагая, что действует необычайно тонко, сослалась на брата: - Брат хотел бы женить вас. - Ну, брату вашему и в голову не придет такая мысль. Чтобы выведать его тайну, я несколько дней назад сказал ему, что люблю Батильду, - он побелел как полотно. - Он любит Батильду, - сказала Сильвия. - До безумия! А Батильда, конечно, гонится только за его деньгами! ("Получай, Винэ!" - подумал полковник.) Как же он мог говорить о Пьеретте? Нет, Сильвия, - сказал он, многозначительно пожимая ей руку, - раз уж вы коснулись этого вопроса... (он придвинулся к Сильвии) так вот... (он поцеловал ей руку - ведь недаром он был кавалерийским полковником, неоднократно доказавшим свою храбрость) знайте же, что другой жены, кроме вас, мне не надо. И хотя этот брак может показаться браком по расчету, но, клянусь, я чувствую к вам сердечное влечение. - Это не брат, а я хотела вас женить на Пьеретте. Ну, а если бы я отдала ей свое состояние... А, полковник? - Но я вовсе не желаю быть несчастливым в семейной жизни и видеть через десять лет, как какой-нибудь вертопрах вроде Жюльяра увивается вокруг моей жены и посвящает ей стишки в газете. Нет уж, у меня достаточно мужского самолюбия! Никогда я не соглашусь взять жену не по возрасту. - Хорошо, полковник, мы поговорим об этом серьезно, - сказала Сильвия, устремив на него взгляд влюбленной людоедки, который ей самой казался преисполненным нежности. Ее сухие лиловые