Шарлотта Бронте. Городок Роман --------------------------------------------------------------------- Книга: Ш.Бронте. Городок Перевод с английского Л.Орел, Е.Суриц Издательство "Правда", Москва, 1990 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 сентября 2002 года --------------------------------------------------------------------- Роман известной английской писательницы Ш.Бронте (1816-1855) "Городок" - это история молодой англичанки Люси Сноу, рано осиротевшей, оказавшейся в полном одиночестве, без средств к существованию. Героине приходится преодолеть много трудностей, столкнуться с лицемерием и несправедливостью, пережить тяжелые разочарования, утрату иллюзии и крушение надежд на счастье. В широком плане "Городок" - роман о становлении личности. {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. Оглавление Н.Михальская. О Шарлотте Бронте, романе "Городок" и его героях ГОРОДОК Главы I-XXI - перевод Л.Орел; главы XXII-XLII - перевод Е.Суриц Глава I. Бреттон Глава II. Полина Глава III. Товарищи детских игр Глава IV. Мисс Марчмонт Глава V. Страница перевернута Глава VI. Лондон Глава VII. Биллет Глава VIII. Мадам Бек Глава IX. Исидор Глава X. Доктор Джон Глава XI. Комната консьержки Глава XII. Ларчик Глава XIII. Несвоевременная простуда Глава XIV. Праздник Глава XV. Долгие осенние каникулы Глава XVI. Товарищ юных дней Глава XVII. "Терраса" Глава XVIII. Ссора Глава XIX. Клеопатра Глава XX. Концерт Глава XXI. Возвращение Глава XXII. Письмо Глава XXIII. Вашти Глава XXIV. Мосье де Бассомпьер Глава XXV. Графинюшка Глава XXVI. Похороны Глава XXVII. На улице Креси Глава XXVIII. Цепочка для часов Глава XXIX. Именины мосье Поля Глава XXX. Мосье Поль Глава XXXI. Дриада Глава XXXII. Первое письмо Глава XXXIII. Мосье Поль исполняет свое обещание Глава XXXIV. Малеволия Глава XXXV. Братство Глава XXXVI. Яблоко раздора Глава XXXVII. Ясная лазурь Глава XXXVIII. Туча Глава XXXIX. Старые и новые знакомцы Глава XL. Счастливая чета Глава XLI. Предместье "Клотильда" Глава XLII. Конец Примечания О ШАРЛОТТЕ БРОНТЕ, РОМАНЕ "ГОРОДОК" И ЕГО ГЕРОЯХ Роман Шарлотты Бронте "Городок" был опубликован в 1853 году. Всего несколько лет отделяет его появление от выхода в свет "Джен Эйр" (1847) - книги, сделавшей имя английской писательницы знаменитым. Как автор "Джен Эйр" Ш.Бронте и вошла в историю литературы, заняв место в одном ряду с крупнейшими романистами своего времени Ч.Диккенсом, У.Теккереем, Э.Гаскелл. Произведения "блестящей плеяды" английских романистов, по словам К.Маркса, "раскрыли миру больше политических и социальных истин, чем все профессиональные политики, публицисты и моралисты вместе взятые"*. Эти писатели помогли своим современникам задуматься над коренными проблемами эпохи, познакомили их с подлинной Англией, разрушили официальную легенду о викторианстве как поре благоденствия. Они писали о страданиях народа, о лицемерии и алчности власть имущих. ______________ * Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. Т. 10. С. 648. Критицизм и обличение социального неравенства сочетаются в творчестве мастеров реалистического романа с поисками и утверждением положительных ценностей. В литературе английского критического реализма нравственно-эстетический идеал воплотился в образах простых людей, моральная чистота, трудолюбие и стойкость которых противостоят своекорыстию и жестокости буржуазных дельцов. В описании людей, познавших бедность, горесть утрат, выдержавших жизненные испытания и сохранивших свое человеческое достоинство, особенно ярко проявился гуманизм английских писателей. Вера в нравственное превосходство народных масс над правящими сословиями, выраженная в начале XIX века в произведениях английских романтиков - Вордсворта, Скотта, Байрона и Шелли, была характерна и для демократически настроенных писателей, вступивших в литературу в период 1830-1840-х годов, - Диккенса, Теккерея, сестер Бронте и Гаскелл. Народные представления о добре и справедливости, проявившиеся в их произведениях, определялись сложившейся в стране обстановкой. В истории Англии 1830-1840-е годы - период напряженной и идеологической борьбы, наивысшего подъема чартистского движения - раннего этапа борьбы вступившего на историческую арену пролетариата. Эта бурная эпоха вызвала к жизни расцвет демократической культуры. В одном русле с реалистическим искусством развивалась чартистская литература - творчество Э.Джонса, У.Линтона, Д.Масси, Д.Гарни. Новаторство чартистских писателей проявилось в создании образа пролетария-борца, в призыве к классовой борьбе и международной солидарности людей труда. Э.Джонс воспевал и прославлял "с честными сердцами, с могучими руками" (стихотворение "Наш вызов", 1846), создал образ народа, поднявшегося на борьбу за свои права. Поэму "Восстание Индостана, или Новый мир" (1851 - 1857) он завершил изображением бесклассового общества будущего. Освободительная борьба народа, чартистское движение оказали воздействие на национальную культуру Англии, на развитие реалистического романа со свойственной ему глубиной социального критицизма и правдивыми человеческими характерами. В 1840-е годы были созданы лучшие произведения английского критического реализма - романы "Домби и сын" Диккенса, "Ярмарка тщеславия" Теккерея, "Мэри Бартон" Гаскелл. К этому же времени относятся "Джен Эйр" и "Шерли" (1849) Шарлотты Бронте. Романы Ш.Бронте сразу же привлекли к себе внимание значительностью проблематики и своеобразием художественного мастерства. В них звучит тема женского равноправия, рассказывается о жизни героев, наделенных твердыми нравственными принципами, сильными страстями, большой отвагой. Книги Ш.Бронте совершили переворот в представлениях о морали. Как своего рода манифест борьбы за права женщин был воспринят роман "Джен Эйр". "Шерли" и "Городок" закрепили это представление. Ко времени выхода в свет "Джен Эйр" Шарлотте Бронте исполнился тридцать один год. Писать она начала много раньше. В 1837 году Бронте послала одно из своих стихотворений поэту Роберту Саути. В письме, сопровождавшем его, она просила совета и выражала надежду на ответ. Ответ был получен. Роберт Саути писал о том, что поэзия не женское дело, советовал адресату заняться домашними делами, выполнять свои хозяйственные обязанности. Трудно представить себе судьбу менее благоприятную для писательской деятельности. Может быть, именно поэтому почти все книги, посвященные Ш.Бронте, имеют биографический характер. Перед их авторами неизменно вставал вопрос, каким образом жизнь, столь аскетически суровая, бедная внешними событиями, всецело отданная заботам о близких и, казалось бы, столь безрадостная, могла стать источником творений, исполненных силы страсти, романтических порывов, мятежного духа протеста, смелого воображения, сочетающихся с правдолюбием, глубоким пониманием повседневной реальности с ее социальными контрастами, борьбой за существование и человеческое достоинство. Начало многочисленным жизнеописаниям автора "Джен Эйр" было положено фундаментальным и уже давно ставшим классическим трудом Элизабет Гаскелл "Жизнь Шарлотты Бронте" (1857). Однако биографический метод не позволил в полной мере представить значение романов Ш.Бронте и их место в развитии литературного процесса, и прежде всего в развитии романа. Творчество Бронте "выводилось" из обстоятельств ее жизни, в то время как оно противоречило этим тяжелым обстоятельствам, рождалось из духа протеста и было сопряжено с большой литературной традицией, закрепляло ее продуктивные открытия и вместе с тем намечало тенденции последующего развития жанра романа. Непродолжительное по своим временным рамкам творчество Ш.Бронте необычайно динамично. В нем легко просматривается линия, соединяющая романтическое искусство начала XIX века (Байрон, Шелли) с критическим реализмом 1830-1840-х годов (Диккенс, Теккерей) и с художественными открытиями реализма на новом этапе его развития во второй половине XIX столетия (Дж. Элиот, Дж. Мередит). Это движение прослеживается от романа "Джен Эйр" к "Шерли" и затем к роману "Городок". Что же касается романа "Учитель", написанного раньше других, но изданного лишь посмертно в 1857 году, то, во многом перекликаясь по описанным в нем фактам биографии Ш.Бронте с романом "Городок", это произведение предваряет мотивы и образы последующих романов, уступая им в художественной зрелости. Шарлотта Бронте родилась в 1816 году в Торнтоне, в Йоркшире, в семье священника Патрика Бронте, человека сурового и замкнутого. Получив в 1820 году приход в местечке Хоуорт, находящемся в девяти милях от Брэдфорда, он обосновался здесь навсегда. В этом глухом уголке Средней Англии, в бедном пасторском доме, затерявшемся среди бесконечных болот и пустошей, прошли детство и юность Ш.Бронте; здесь началась и закончилась ее недолгая писательская деятельность. Она умерла в 1855 году в возрасте тридцати девяти лет. Литературное наследие Бронте составляют четыре романа, несколько поэтических произведений, вошедших в изданный в 1846 году совместно с ее сестрами Эмилией и Анной сборник, и обширная переписка, отразившая круг литературных интересов и основные события жизни писательницы. Жизнь в Хоуорте была безжалостна к его обитателям. В 1821 году умерла жена Патрика Бронте, оставив сиротами шестерых детей. Вскоре одна за другой погибли от туберкулеза две старшие сестры Шарлотты - Мария и Елизавета. Они не выдержали тяжелых условий жизни в сиротском приюте для детей бедного духовенства - Коун-Бридже, куда их отдал отец. Под названием Ловудской школы этот приют описан в романе "Джен Эйр". Смерть старших детей заставила Патрика Бронте забрать из приюта Шарлотту и Эмилию. Вместе с двумя младшими детьми - Анной и Брэнвиллом - они росли и воспитывались дома. Собственно, ни о каком систематическом воспитании говорить не приходится. Дети были предоставлены сами себе, читали книги из библиотеки отца и получаемые им газеты, откуда черпали сведения о происходивших за пределами Хоуорта событиях, о разорении фермеров, о волнениях на ткацких фабриках Йоркшира и соседнего Ланкашира. Все дети в семье Бронте были талантливы. Они сочиняли пьесы, выпускали свой рукописный журнал, писали стихи, вели хронику событий, происходивших в вымышленной ими фантастической стране Энгрии. Брэнвилл мечтал стать художником, Эмилия, Шарлотта и Анна стали писательницами. Романы Эмилии Бронте "Грозовой перевал" и Анны Бронте "Агнес Грэй" были изданы в 1847 году. Однако ранняя смерть прервала их удачно начавшийся путь в искусстве. Одну за другой Шарлотта похоронила своих сестер. В 1848 году умерла Эмилия, а через год - Анна. Не сбылись надежды, связанные с талантами Брэнвилла, скончавшегося в 1848 году. В опустевшем доме Шарлотта осталась наедине с отцом. За несколько месяцев до своей смерти она вышла замуж за помощника пастора Бронте - А.Николлса. В своей книге "Роман и народ" (1937) английский критик-коммунист Ральф Фокс писал: "Мысли и чувства, рожденные искалеченной, одинокой жизнью сестер Бронте, Шарлотта выразила в возвышенной любви Рочестера и Джен Эйр, в захватывающей истории Люси Сноу в "Виллет"*. Трагическую историю сестер Бронте, одаренных силой чувств и богатым воображением, запертых "как в тюрьме, в открытом всем ветрам пасторском доме на болотах Вест-Райдинга", Р.Фокс связывал с устоями жизни "средневикторианской Англии"**. ______________ * Фокс Р. Роман и народ. М., 1960. С. 121. ** Там же. Несколько раз за свою жизнь Ш.Бронте покидала Хоуорт. В 1831 и в 1832 годах она посещала школу в Роэхеде, а в 1835-1838 годах работала там же учительницей. Самые сильные впечатления связаны с поездкой в Брюссель, где в 1842 году вместе с Эмилией Шарлотта обучалась в пансионе Эгера, а в следующем году, получив место учительницы, преподавала в этом же пансионе английский язык. Многие события, связанные с жизнью в Бельгии, отражены в романе "Городок". После успеха "Джен Эйр", получив признание в литературных кругах, Ш.Бронте несколько раз посещала Лондон, встречалась с писателями, с издателями своих произведений. Она познакомилась с Теккереем и Гаскелл. В 1851 году Ш.Бронте присутствовала на лекции Теккерея об английских юмористах XVIII века. Сразу после выхода "Джен Эйр", еще не зная, кто именно является создателем этого романа, вышедшего под псевдонимом Каррер Белл, Э.Гаскелл отметила, что это "необычная книга". Новаторский характер романа проявился прежде всего в образе героини. Вместе с Джен Эйр в английскую литературу вошла женщина, смело отстаивающая свое человеческое достоинство, право на самостоятельную трудовую жизнь и свободу чувств. В этом образе Ш.Бронте воплотила свои представления о современной женщине, способной определить свою судьбу и быть не только женой, но и достойной подругой мужчины. И хотя от постановки проблемы политического равноправия женщины Ш.Бронте была весьма далека (этого требования не выдвигали даже чартисты), тем не менее она утверждала право женщин на интеллектуальную эмансипацию. В условиях викторианской Англии образ свободолюбивой Джен Эйр был открытым вызовом буржуазной морали. Свой первый роман Ш.Бронте посвятила автору "Ярмарки тщеславия"; она считала его лучшим романистом своего времени. В свою очередь, Теккерей, с увлечением прочитавший "Джен Эйр", высоко оценил талант начинающей писательницы. Своеобразие ее манеры он увидел в соединении "чистого чувства с исповедальной искренностью". Теккерея привлекли проявившиеся в этом произведении любовь к истине и возмущение несправедливостью, смелость суждений и простота повествования. Автора "Джен Эйр" Теккерей назвал "строгой маленькой Жанной д'Арк". Смелостью проблематики отличается и роман "Шерли", в котором на широком фоне социально-исторических событий начала XIX века (война с Наполеоном, континентальная блокада Англии, выступления луддитов) изображается война рабочих и фабриканта. События происходят в 1812 году, однако описаны они с учетом чартистского движения. Ш.Бронте пишет о "ненависти, рожденной нищетой". Возмущение и протест рабочих она считает закономерным следствием невыносимо тяжелых условий их жизни. Не являясь сторонницей революционных методов борьбы, Ш.Бронте полагает возможным улучшить положение народа "разумной" деятельностью буржуазии и в финале романа предлагает явно утопическую программу преобразования общества. За те несколько лет, которые отделяют "Джен Эйр" и "Шерли" от романа "Городок", в жизни Англии произошли существенные изменения. После 1848 года страна вступила в новую фазу развития. Одержав победу над рабочим движением в конце 40-х годов, буржуазия укрепила свои позиции и интенсивно обогащалась. На международной арене, в промышленности и в торговле Англия заняла ведущее положение. О второй половине XIX века буржуазная историография пишет как о "золотом веке викторианства". Однако официальная версия о всеобщем благоденствии не соответствовала истинному положению дел, тяжелым условиям жизни народа. Происходят изменения и в литературе. На новом этапе своего развития критический реализм характеризуется интенсивными поисками новых средств изображения жизни и человека. Важной сферой исследования становится психология личности, более пристальным - внимание к интеллектуальной и духовной жизни героев, возрастает интерес к этическим аспектам общественной проблематики. В реалистическом романе усиливается роль драматического и лирического начала. Проблемы большой социальной значимости решаются теперь в несколько ином ключе: обобщающее познание жизни достигается анализом внутреннего состояния героя, сочетающимся с осмыслением мельчайших подробностей его бытия. Это проявилось в романах Джордж Элиот ("Адам Бид", 1859, "Мельница на Флоссе", 1860), а позднее - в творчестве Джорджа Мередита ("Эгоист", 1879) и Сэмюэла Батлера ("Путь всякой плоти", 1903). Роман Ш.Бронте "Городок" во многом предваряет эти тенденции и является как бы связующим звеном между двумя этапами развития реализма в английской литературе XIX века. В романе "Городок" рассказывается о молодой англичанке Люси Сноу, рано осиротевшей, оказавшейся в полном одиночестве, без средств и поддержки. Некоторое время она живет в доме своей крестной матери миссис Бреттон, затем становится компаньонкой богатой дамы мисс Марчмонт, а после ее смерти покидает Англию и уезжает на континент. Она оказывается в Брюсселе (в романе он описан как Villette - Городок) и начинает работать в пансионе мадам Бек. Вначале ей поручают обязанности воспитательницы обучающихся здесь девиц из обеспеченных семейств, а затем она получает место учительницы английского языка. Люси Сноу приходится преодолеть много трудностей, столкнуться с лицемерием и несправедливостью, пережить тяжелые разочарования, утрату иллюзий и надежд на счастье. Но вместе с тем в борьбе за существование и человеческое достоинство формируется и укрепляется ее характер, "способность к ясному мышлению и непоколебимому самообладанию". Она обретает себя как личность, познает радость труда и находит свое место в жизни. "Мне думается, - рассуждает Люси, - что от природы я не обладала ни уверенностью в своих силах, ни предприимчивостью, эти свойства натуры проявились во мне под влиянием обстоятельств, как бывает с тысячами других людей". В широком плане "Городок" - это роман о становлении личности. Он связан с традицией "воспитательного романа" и получившего большое распространение в английской литературе "романа о вступлении в жизнь" (entrance-into-life). Не случайно уже в первой главе "Городка" есть упоминание об английском писателе Джоне Беньяне, авторе аллегорического произведения "Путь паломника" (1678), находящегося у истоков традиции "романа воспитания", и о его герое Христиане. Беньян изображает человеческую жизнь как поиски правды. Образ Христиана, совершающего свое паломничество, - это аллегорическое изображение человека и его жизненных страданий. Написанная в форме видения, берущего свое начало в средневековой литературе, повесть Беньяна, перекликающаяся с "Видением о Петре Пахаре" Уильяма Ленгленда, предваряет сюжеты и образы многих произведений XVIII и XIX веков. Обличение праздности и тщеславия аристократов, стяжательства буржуа, обобщающий образ ярмарки, которому противостоят народные представления о справедливой и честной жизни, получили развитие в литературе последующих эпох. Теме путешествия как воспитания и становления личности посвящены многие произведения мировой литературы. Классическим образом "романа воспитания" явился роман Гете "Странствования Вильгельма Майстера". В английской литературе эта тема в различных аспектах представлена в романах Дефо, Свифта, Филдинга, Смоллета, Стерна, Остен. Среди современных ему романов "Городок" может быть сопоставлен с произведениями Диккенса и Теккерея; хронологически ему особенно близки "Дэвид Копперфилд" (1850) и "История Пенденниса" (1850). Позднее к этой форме романа обращались С.Батлер ("Путь всякой плоти"), Г.Уэллс ("Анна-Вероника", "Тоно Бенге"), Э.М.Форстер ("Комната с видом", "Поездка в Индию"), В.Вулф ("Путешествие"), С.Моэм ("Бремя страстей человеческих") и другие писатели. Среди всех этих произведений "Городок" Ш.Бронте занимает свое, вполне определенное место. Тема вступления в жизнь и становления личности решается здесь на примере женской судьбы, в связи с глубоко волновавшей писательницу темой женского равноправия. Отталкиваясь от Беньяна как автора аллегории, Ш.Бронте создает реалистический роман о современной ей действительности. Перед ее героиней возникают трудности экономического, социального и психологического характера, рожденные условиями конкретно-исторической английской действительности середины XIX века. Проблемы, встающие перед Люси Сноу, порождены ее средой и эпохой. Верность жизненной правде, социальная обусловленность психологических характеристик позволили писательнице прийти к существенным обобщениям об одиночестве и отчуждении человека в окружающем его мире. Люси Сноу - новый тип героини в романе Англии XIX века. Бронте отстаивает мысль о том, что удел женщины не должен быть сведен только к замужеству и семейной жизни; она может посвятить себя какому-то важному делу, служить своему призванию. "Городок" - первый английский роман, героиня которого от начала и до конца работает, сама зарабатывает себе на жизнь. Для Люси Сноу труд является не только источником ее существования, но и неотъемлемой частью ее существа. Потому она и находит в себе силы для того, чтобы жить и трудиться после гибели любимого ею Поля Эманюеля. Было бы неверно утверждать, что Ш.Бронте была единственной писательницей середины прошлого века, обратившейся к положению женщины в современном ей обществе. Об этом писали и другие. Для самой Бронте как автора "Джен Эйр" и "Городка" важную роль сыграли, например, произведения Э.Гаскелл ("Мэри Бартон") и Г.Мартино ("Старая гувернантка", 1850). Однако особенно важное значение имели для нее романы Жорж Санд, в которых "женский вопрос" и семейно-бытовые темы решались в связи с социальными проблемами. Благодаря влиянию французской писательницы Ш.Бронте ставила интересовавшие ее проблемы более смело и современно, чем многие из ее соотечественников. Романы Ш.Бронте перекликаются и с творчеством ее непосредственной предшественницы Д.Остен, которая содействовала развитию нравоописательного романа, утверждающего реалистические принципы и прокладывающего путь для достижения романистов XIX века. Д.Остен умеет в малом показать значительное. В ее романах определились средства раскрытия многогранности человеческой личности. Произведения Бронте и Остен близки и в тематическом плане. Так, например, в романе "Нортэнгерское аббатство" Остен ставится тема познания реальной действительности молодой девушкой Кэтрин Морланд. Как и "Городок", это тоже один из вариантов "воспитательного романа", и тема поисков смысла жизни, несмотря на камерный характер произведения, поставлена здесь широко. В чем ценность жизни? Для одних - в богатстве, для других - в удовольствии и в положении в обществе, для Кэтрин - в искреннем чувстве любви. В романе "Городок" в жизненных судьбах трех героинь - Люси Сноу, Полины де Бассомпьер и Джиневры Фэншо - также представлены различные взгляды на смысл жизни и разное понимание ее назначения. Для легкомысленной и эгоистичной Джиневры основная цель - выгодное замужество. В достижении ее Джиневра беспринципна, хитра и даже жестока. Она двулична, ее внешнее очарование и хрупкая красота не соответствуют таящемуся в ней бессердечию и жестокости. Кокетничая с доктором Бреттоном, она презирает и обманывает его, принимая дорогие подарки, смеется над ним. "Ни одна гризетка не принимает подарков с такой готовностью, как Джиневра, - восклицает в отчаянии Бреттон, - а ведь она из хорошей семьи". С образом Джиневры в романе связана тема "ярмарки тщеславия": Джиневра льнет к высшим кругам, преклоняется перед миссис Чамли, благосклонно принимает ухаживания де Амаля и презирает тех, кто стоит ниже ее на общественной лестнице. "Я никогда не стану женой буржуа", - с высокомерием заявляет она. Ограниченна в своих стремлениях и Полина де Бассомпьер. Помыслы этой рассудительной, милой и трогательной молодой особы связаны только с личным благополучием и семейным счастьем. Полина нежно привязана к отцу, предана своему будущему мужу, но она в достаточной степени эгоистична, чтобы не замечать страданий Люси. В образах Джиневры и Полины ясно чувствуется школа Теккерея как создателя незабываемых Ребеки Шарп и Эмилии Седли. Традиция Д.Остен подкрепляется в данном случае достижениями одного из крупнейших мастеров критического реализма современной Ш.Бронте эпохи. С Д.Остен Бронте сближает и обращение к "антиготическим" мотивам. Обе писательницы переосмысливают "романы ужаса" Э.Редклиф и М.-Г.Льюиса, характерные для предромантизма конца XVIII века и тяготеющие к мистификации действительности, к изображению необычного, таинственного и загадочного. В "Нортэнгерском аббатстве" Д.Остен пародирует штампы "готического" романа, причем пародийное начало переплетается в этом произведении с комическим осмеянием быта и нравов действующих лиц. Д.Остен видит свою задачу в том, чтобы помочь людям проникнуться ощущением реальности, понять действительность. Современный английский критик А.Кеттл справедливо обращает внимание на присущий Д.Остен "тонкий и простодушный материализм". "В своих оценках она... всегда опирается на реальные факты, на описываемые ею события, на устремления своих героев. Ясность ее социальных устремлений... сочетается с точностью социальных оценок"*. ______________ * Кеттл А. Введение в изучение английского романа. М., 1966. С. 111. Эти замечания А.Кеттла помогают понять и отношение Ш.Бронте к "готическим" элементам; она, как и Д.Остен, стремится помочь людям понять жизнь и разобраться в ее истинных ценностях. "Фантастическое" и "ужасное" получает в ее романах реальное обоснование. В романе "Городок" это проявляется в сценах встречи Люси с призраком монахини, в истории преследования ее "таинственными" недоброжелателями. Страшная волшебница, которую Люси встречает во время грозы, когда вспышки молний прорезают окутавший землю мрак, оказывается родственницей мадам Бек - злой и корыстолюбивой старухой Уолревенс; блуждающий в аллеях парка призрак монахини - это поклонник Джиневры, скрывающийся от бдительных глаз хозяйки пансиона, облачившись в женские одежды. Необычные видения возникают перед Люси в моменты сильного эмоционального возбуждения и напряжения, но она находит в себе силы разобраться в происходящем. "Всегда и всю жизнь мою я любила правду... Я бесстрашно встречаю ее грозный взгляд... Увидеть и узнать худшее - значит победить Страх". Люси Сноу наделена способностью смотреть правде в глаза и трезво судить о жизни и людях, о самой себе. Вместе с тем Ш.Бронте настаивает на истинности двух начал, сосуществующих в человеке, - здравом смысле и воображений. Здравый смысл помогает твердо стоять на ногах; воображение и способность к фантазии помогают постигать и созидать жизнь. "Благоразумие хочет убедить меня в том, что я рождена лишь для того, чтобы трудиться ради куска хлеба, ждать смерти с ее мучениями и предаваться грусти на протяжении всей жизни. Может быть, эти доводы и справедливы, но ведь нет ничего удивительного в том, что мы время от времени пренебрегаем ими, освобождаемся от их власти и выпускаем на волю врага Благоразумия - наше доброе живое воображение, которое поддерживает и обнадеживает нас. Мы непременно должны иногда выходить за границы благоразумия и будем поступать так, несмотря на ужасные кары, ожидающие нас по возвращении". Воображение "осушает мучительные слезы, уносящие с собой самое жизнь", и "щедро дарит надежду и силу". Включение категории воображения в систему ключевых понятий, определяющих строение романа, структуру характера и особенности мировосприятия главной героини, позволяет говорить о связи творческих принципов Ш.Бронте с эстетикой романтизма. Концепция поэтического воображения складывалась в эстетике английского романтизма, начиная с У.Блейка, противопоставлявшего силу творческого воображения логическому анализу и расчету. Как о магической и животворной силе писали о воображении Вордсворт и Кольридж. Способность пробуждать "сочувствие читателя путем верного следования правде жизни" и способность "придавать ей интерес новизны изменчивыми красками воображения" Кольридж называет "двумя кардинальными пунктами поэзии". Мысль о способности воображения открывать красоту в реальном мире развивал Китс; он же считал воображение исходным пунктом движения к истине. В отличие от поэтов "озерной школы" Шелли не противопоставлял воображение разуму. В его понимании "рассуждение и воображение" - это "два вида умственной деятельности". Важной функцией воображения Шелли считает его способность раскрывать "интеллектуальную красоту", побуждая тем самым человека к активному действию. Как и другие романтики, Шелли определял поэзию как "воплощение воображения". Включив в роман "Городок" суждения о характере соотношения и функциях Благоразумия и Воображения, Ш.Бронте высказала тем самым свое отношение к романтической традиции. Романтические начала характерны для художественной системы ее романа. Благоразумная, сдержанная, всегда владеющая собой Люси Сноу наделена творческой силой воображения. Эта особенность в соединении с тонкой ироничностью, несмотря на переживаемые страдания и бедность, ставят ее неизмеримо выше благоденствующих Бреттонов, богатых Бассомпьеров, практичной мадам Бек, преуспевающей Джиневры Фэншо. "Я вела как бы две жизни, - говорит о себе Люси, - воображаемую и реальную, и поскольку первую питали необычайные, волшебные восторги, создаваемые моей фантазией, радости последней могли ограничиться хлебом насущным, постоянной работой и крышей над головой". Образ Люси Сноу - большое художественное достижение не только в творчестве Ш.Бронте, но и во всей английской литературе середины XIX века. Характер женщины незаурядной, смелой и решительной в своих суждениях и действиях, здравомыслящей и тонко чувствующей показан в его сложности, многогранности, обусловленности жизненными обстоятельствами, показан в его движении и изменении. Одиночество Люси Сноу обосновывается в романе не только ее сиротством, но и бедностью. Ее родители погибли, у нее нет своего дома, нет пристанища. Люси вовсе не жалуется на судьбу, да и нет ни одного человека, которому она могла бы довериться. "Я лишилась всякой возможности прибегнуть к помощи других людей и могла рассчитывать лишь на себя". Она рано поняла, что находится "среди бескрайней пустыни, где нет ни песчаных холмов, ни зеленых полей, ни пальмы, ни оазиса". Она научилась сдерживать себя и не проявлять эмоций. Эта привычка рождена в ней сознанием отчужденности от окружающих. Роман строится таким образом, что уже в первых главах его звучит предсказание об ожидающих Люси жизненных испытаниях и утратах. В доме миссис Бреттон тихую и молчаливую Люси Сноу почти не замечают. Центром внимания становится маленькая Полли, которая своим появлением оттесняет Люси на задний план, всецело завладевая вниманием молодого Бреттона. Впоследствии такая же ситуация повторится, и Полина де Бассомпьер станет невестой доктора Бреттона, вытеснив из его сердца Люси. Контуры будущего Люси вырисовываются и в трагической истории мисс Марчмонт, узнавшей о смерти своего жениха в тот самый вечер, когда она ждала его приезда, мечтая о счастливом замужестве. В ночь, предшествующую смерти мисс Марчмонт, слушая вой ветра, его "стенания, жалобы и безутешные рыдания", Люси думает о том, что эти "режущие звуки" предвещают смерть. В финале романа, ожидая Поля Эманюеля, который должен стать по возвращении из дальнего путешествия ее мужем, Люси вновь прислушивается к завыванию бури и зловещему вою ветра. "Буря неистовствовала семь дней. Она не успокоилась, пока всю Атлантику не усеяла обломками. Печаль, не терзай доброго сердца, оставь надежду доброму воображению. Пусть нарисует оно картину встречи и долгой счастливой жизни". Однако сделать это воображение бессильно. И хотя о гибели Поля прямо не говорится, из контекста романа ясен трагический исход событий. Люси имела возможность убедиться в том, что "Судьба тверда, как камень, а Надежда - вымышленный кумир, слепой, бесстрастный, с душой из гранита". Однако к этому выводу героиня Ш.Бронте приходит не сразу. В то время, когда Люси приняла решение уехать из Англии, она располагала лишь пятнадцатью фунтами, но ее сердце, "напоенное силами юности", несмотря на одиночество и сложность положения, "билось ровно и сильно". Отправляясь в свое первое далекое путешествие, Люси превратилась из наблюдателя жизни в ее участника. С неотвратимой неизбежностью перед ней вставали вопросы: "Какие у меня перспективы? Куда мне идти? Что мне делать?". Люси искала на них ответа. Впервые в жизни оказывается она в Лондоне, таком многолюдном, но для нее чужом и пустынном. Вид на огромный город с высоты собора св. Павла рождает в ее душе ощущение свободы и восторга. У Люси появляется уверенность, что она может и должна идти только вперед, что она сможет найти свою дорогу в жизни. Это страстное желание найти свой путь, обрести и утвердить себя во враждебном ей мире поддерживает Люси в борьбе со всеми трудностями. На каждом шагу ей дают понять, что она бедна. Оказавшись в ресторане, Люси ощущает "неуверенность, беззащитность и приниженность". В гостинице ее поражает "прозорливость, с которой слуги и горничные распределяют между гостями удобства пропорционально их достоинству". Люси ясно видит, что каждый, с кем сталкивает ее жизнь, "производит мгновенный расчет" и оценивает ее "с точностью до одного пенса". В пансионе мадам Бек Люси сталкивается с эгоизмом, наглостью и лживостью богатых воспитанниц. В этом процветающем учебном заведении, как она вскоре убеждается, характеры учениц формируют "под давлением законов рабства". Усилия школы и церкви направлены на то, чтобы вырастить детей "сильными телом, но слабыми духом". Их не столько обучают, сколько развлекают, стремясь сделать "здоровыми, веселыми, невежественными, бездумными и нелюбознательными". Воплощением меркантилизма и лицемерия предстает перед нами владелица пансиона мадам Бек. Образ этой умной и вероломной, хитрой и бдительной, деловой и бездушной правительницы маленького школьного мирка, в котором, как в капле воды, отражены законы и установления большого и бесчеловечного мира, создан в лучших традициях критического реализма. Здесь ясно ощущается значение для Ш.Бронте великих сатириков Теккерея и Диккенса. Яркая портретная и психологическая характеристика мадам Бек, анализ побудительных причин ее поступков - свидетельство высокого уровня реалистического мастерства писательницы. Внешняя мягкость мадам Бек скрывает внутреннюю жестокость. Взгляд ясных голубых глаз таит постоянную настороженность. Главной силой, побуждающей ее действовать, являются соображения выгоды. Использованные при описании мадам Бек сравнения говорят о многом она сравнивается с главой испанской инквизиции Игнасио Лайолой. Девиз мадам Бек - "наблюдение и слежка". Она без колебаний и каких бы то ни было угрызений совести производит ночные осмотры и обыски комнат, заглядывает в кошельки и карманы воспитательниц, снимает слепки с ключей от их чемоданов и рабочих шкатулок. В пансионе процветают интриги, заговоры и доносы, действует большой штат шпионов и соглядатаев. "Мадам была незаурядной женщиной. Пансион представлял слишком ограниченную сферу для проявления всех ее способностей, ей следовало бы править целым государством или руководить строптивой законодательной ассамблеей, она могла бы совместить должности премьер-министра и полицейского". За жалованье, выплачиваемое Люси, мадам Бек выжимает из нее втрое больше работы, чем это положено. Однако не только корыстолюбивая мадам Бек, но и "порядочный" Бреттон руководствуется соображениями выгоды. Люси убеждается в том, что желание доктора жениться на Полине подогревается богатством де Бассомпьеров. "Встреть он Полину, столь же юную, нежную и прекрасную, но одну, пешком, в бедном платье, простой работницей или горничной, она не завоевала бы его сердце, не стала бы его кумиром". Да и сама "милая и нежная" Полина способна ценить лишь то, что связано с привычными для нее условиями жизни. Она не может скрыть удивления, узнав, что Люси Сноу - только простая учительница, вынужденная своим трудом зарабатывать себе на жизнь. "Несчастной" считает Люси и Джиневра Фэншо. Теме становления личности принадлежит в романе "Городок" основное место. "Кто же вы, мисс Сноу?" - спрашивает Джиневра Фэншо, тщетно пытаясь понять свою наставницу. Этот вопрос приобретает в романе принципиальное значение. По каким критериям оценивают человека в буржуазном обществе? Как воспринимают окружающие Люси Сноу? Что они знают о ней? По существу, настоящую Люси Сноу не знает никто. Мадам Бек считает ее синим чулком, мисс Фэншо находит ее ироничной и резкой, мистер Хоум видит в ней только ограниченную и дотошную учительницу, доктор Бреттон легко отказывается от ее дружбы. Личные достоинства Люси не принимаются во внимание, они никого не интересуют, о человеке судят по его состоянию и положению в обществе. И только Поль Эманюель, эксцентричный, язвительный, искренний, понимает и видит Люси такой, какая она есть. Это понимание взаимно, и именно оно становится основой любви. Люси обретает себя в труде и в любви Поля Эманюеля. Общность их стремлений, живая и деятельная доброта Поля помогают Люси найти "свой истинный дом", в котором она "определяется как личность". У героини Ш.Бронте свое представление о любви. Люси не верит в любовь, "рожденную лишь красотой", не приемлет благополучия, лишенного духовной близости, ей дорога "Любовь, насмеявшаяся над быстрой и переменчивой Страстью", основанная на дружбе, "закаленная болью, сплавленная с чистой и прочной привязанностью, отчеканенная постоянством, подчинившаяся уму и его законам". Таким пониманием любви объясняется та отрицательная реакция, которую вызывает у Люси игра знаменитой актрисы, подчинившей все силы своего большого таланта изображению "разрушительной силы страсти" (в данном случае Ш.Бронте имеет в виду французскую актрису Рашель). Не менее критична Люси к творчеству живописцев, создающих портреты роскошных и праздных красавиц или же прославляющих мнимую идиллию буржуазного брака. В этом отношении о многом говорит сцена посещения Люси городской картинной галереи и ее суждения о серии полотен, озаглавленных художником "Жизнь женщины" и представляющих четыре этапа женской судьбы - девичество, замужество, материнство, вдовство. Описанные в данном эпизоде картины ассоциируются с циклами сатирических гравюр английского художника XVIII века У.Хогарта, среди которых особой популярностью и признанием у современников пользовался цикл из шести гравюр "Карьера потаскушки". "Как можно жить рядом с такими женщинами, - восклицает Люси, - лицемерными, унылыми, бесстрастными, безмозглыми ничтожествами". Рационализм и благоразумие Люси Сноу в чем-то роднят ее с героями произведений английских писателей XVII-XVIII веков. Помимо уже упоминавшегося Христиана из "Пути паломника" Д.Беньяна, здесь следует назвать и знаменитую Памелу С.Ричардсона. Всех их сближает пуританская закваска. Однако героине Ш.Бронте чужд какой бы то ни было фанатизм и проявление нетерпимости ко взглядам и убеждениям окружающих ее людей. Люси критически относится к католицизму с его парадной роскошью обрядов и церемоний, которые она сравнивает с поклонением "золоченому глиняному идолу", но вместе с тем она любит католика Поля Эманюеля и соглашается стать его женой. Бдительно следящий за Люси католический священник Силас замечает, что она не делает особой разницы между течениями внутри протестантизма, а это, по его мнению, доказывает глубокое безразличие к вопросам веры, "ибо тот, кто терпим ко всему, ничему не привержен". По отношению к убежденной протестантке Люси такое суждение не является справедливым, и все же однажды она отправляется на исповедь к католическому священнику. Этот, казалось бы, совершенно неожиданный с ее стороны поступок объясняется в контексте романа крайней степенью отчаяния, до которого она доведена безысходным одиночеством. В романе "Городок" жизнеутверждающие мотивы переплетаются с трагедийными. Судьба Люси Сноу глубоко драматична. Драматизм изображенных в романе жизненных ситуаций во многих случаях сближается с трагедией. Судьба несправедлива к Люси. Не случайно Человеческая Справедливость представляется героине Ш.Бронте "краснорожей каргой", бесцеремонно распоряжающейся судьбами людей, не замечающей страждущих, отказывающей в помощи бедным и слабым, но милостиво осыпающей своими подачками сильных, невежественных и дерзких. Люси понимает, что жизнь организована не по законам истинной человеческой справедливости. Ее собственная жизнь - цепь утрат. Погибает Поль, и кольцо одиночества, казалось бы, вновь должно сомкнуться вокруг Люси. Однако теперь этого уже не произойдет. Трагедия преодолевается. Люси Сноу стала другой. Завершающее роман описание бури предвещает не только гибель надежд Люси на счастье, но и продолжение жизни, отданной своему призванию и исполненной деятельного труда. Сила воздействия романа "Городок" на читателя во многом определяется тоном повествования - доверительно-непосредственным, иронично-насмешливым, печально-горьким. Звучащее в романе авторское "я", сливающееся с голосом повествователя Люси Сноу, рождает ощущение особой достоверности. Героиня романа замечает, что ей дороги книги, "стиль и мысли которых отмечены ясно ощутимой печатью душевных черт автора". Роман "Городок" относится к числу именно таких произведений. Знакомясь с историей Люси Сноу, мы слышим голос Шарлотты Бронте. Н.Михальская ГОРОДОК Роман Глава I БРЕТТОН У моей крестной был славный дом в чистом старинном городке Бреттоне. Дом этот уже несколько поколений принадлежал семье ее мужа, носившего то же имя, что и город, где они родились, - Бреттоны из Бреттона. Я так и не знаю, простое ли это совпадение или же некий далекий их предок был личностью столь замечательной, что его именем назвали место, где он обитал. В детстве я ездила в Бреттон примерно раза по два в год, и пребывание там всегда приносило мне радость. По душе мне был и сам дом, и его обитатели. Мне нравилось все: просторные уютные комнаты, со вкусом расставленная мебель, чисто вымытые светлые, широкие окна, балкон, выходящий на прелестную старинную улицу, такую тихую и опрятную, что, казалось, на ней всегда царит воскресное праздничное настроение. Когда в семье из одних взрослых появляется ребенок, ему обычно уделяют много внимания, и миссис Бреттон относилась ко мне со сдержанной, но искренней заботливостью. Миссис Бреттон овдовела еще до того, как я познакомилась с ней; у нее был один сын. Ее муж, врач, умер, когда она была еще молодой, красивой женщиной. Мне она помнится в летах, но все еще красивой, высокой и стройной. Для англичанки она была несколько смугловата, но на смуглых щеках играл здоровый румянец, а прекрасные черные глаза светились живостью и весельем. Многие сожалели, что миссис Бреттон не передала сыну цвет глаз и волос - у него глаза были голубые и даже в детстве смотрели проницательно, а цвет длинных волос было трудно определить точно, и лишь освещенные солнцем они становились явно золотистыми. Однако от матери он унаследовал черты лица, прекрасные зубы, рост (вернее, виды на рост в будущем, так как он еще был ребенком) и главное - отменное здоровье, а также то бодрое и ровное расположение духа, которое дороже всякого богатства. Осенью ** года я гостила в Бреттоне. Крестная взяла на себя труд рассказать мне о тех родственниках, у которых мне предстояло поселиться в ближайшем будущем. Думаю, что она уже тогда ясно предвидела ожидавшие меня события, о характере которых я едва ли догадывалась, но даже смутные подозрения на возможность перемен вызывали во мне тревогу и страх перед новой обстановкой и чужими людьми. У крестной я вела жизнь спокойную и безмятежную, подобную мирному течению полноводной реки по равнине. Мои приезды к ней напоминали пребывание Христиана{18} и Верного{18} у прелестной реки, "на обоих берегах которой круглый год растут зеленые деревья и простираются луга, покрытые лилиями". Жизнь моя не отличалась пленительным разнообразием и волнующими приключениями, но мне нравился этот покой, и, избегая всяческих перемен, я даже любое письмо воспринимала как нарушение привычного хода вещей и предпочитала, чтобы оно вовсе не приходило. Однажды миссис Бреттон получила письмо, содержание которого явно удивило и несколько обеспокоило ее. Сначала я решила, что оно пришло из дому, и испугалась, нет ли в нем какого-нибудь тревожного сообщения. Однако мне ничего о нем не сказали, и туча, казалось, рассеялась. На следующий день, вернувшись после долгой прогулки, я обнаружила в своей спальне неожиданные перемены: помимо моей кушетки, стоявшей в занавешенной нише, в углу появилась детская кроватка, застеленная белым покрывалом, а неподалеку от комода красного дерева я увидела крохотный палисандровый сундучок. Замерев на месте, я оглядывала комнату и рассуждала сама с собой: "О чем свидетельствуют эти перемены?". Ответ мог быть только один: "Приезжает еще одна гостья, миссис Бреттон ждет кого-то к себе". Спустившись к обеду, я все узнала: со мной поселится девочка, дочь друга и дальнего родственника покойного доктора Бреттона. Девочка эта, сообщили мне, недавно потеряла мать, хотя, добавила миссис Бреттон, потеря эта для нее не так велика, как можно было бы ожидать. Миссис Хоум (мать девочки) была весьма миловидной, но легкомысленной и беспечной женщиной; она не заботилась о своей дочери, огорчала и расстраивала мужа. Супруги оказались столь чуждыми друг другу, что последовал разрыв, который произошел по взаимному согласию, то есть без юридической процедуры. Немного спустя миссис Хоум, переутомившись на балу, простудилась, получила горячку и после недолгой болезни умерла. Ее мужа, человека по природе очень чувствительного, да к тому еще потрясенного недостаточно осторожным сообщением о случившемся, видимо, невозможно было разубедить в том, что излишней суровостью, отсутствием терпимости и снисходительности он ускорил ее конец. Он так упорно сосредоточился на этой мысли, что совсем пал духом, и врачи посоветовали отправить его для излечения в путешествие, а миссис Бреттон предложила взять на это время его дочку к себе. "Надеюсь, - добавила крестная в заключение своего рассказа, - что дитя не унаследует характера своей матери, неумной и суетной кокетки из тех, на которых, показав слабость духа, иногда женятся даже рассудительные мужчины. А ведь, - продолжала она, - мистер Хоум человек по-своему весьма рассудительный, хотя не очень практичный: он увлечен наукой и проводит полжизни в лаборатории, где ставит опыты, чего его неразумная жена не могла ни понять, ни терпеть. По правде говоря, - призналась крестная, - мне бы это тоже не очень нравилось". В ответ на мои расспросы о мистере Хоуме она сказала, сославшись на покойного мужа, что мистер Хоум пристрастием к науке пошел в своего дядю по материнской линии - французского ученого. Происхождение, по всей видимости, у него смешанное - французско-шотландское, во Франции до сих пор живут его родственники, из которых иные пишут "де" перед своей фамилией и считают себя дворянами. В девять часов вечера послали слугу встретить дилижанс с нашей маленькой гостьей. В гостиной остались лишь миссис Бреттон и я, так как Джон Грэм Бреттон гостил в деревне у своего однокашника. Крестная читала вечернюю газету, а я шила. Вечер был дождливый, ливень громко барабанил по мостовой, ветер выл сердито и тревожно. "Бедное дитя! - повторяла время от времени миссис Бреттон, - быть в пути по такой-то погоде! Скорее бы уж она приехала". Около десяти часов дверной колокольчик оповестил, что Уоррен вернулся. Не успели открыть дверь, как я уже сбежала вниз в переднюю. На полу стоял чемодан и несколько картонок, около них - девушка, видимо, няня, а на нижней ступеньке - Уоррен с завернутым в шаль свертком в руках. - Это и есть тот самый ребенок? - спросила я. - Да, мисс. Я развернула было шаль и попыталась взглянуть на личико девочки, но она быстро отвернулась и уткнулась Уоррену в плечо. - Пожалуйста, поставьте меня на пол, - послышался тонкий голосок, когда Уоррен отворил дверь в гостиную, - и снимите эту шаль, - продолжала девочка, вытаскивая крошечной ручкой булавку и с какой-то нервической поспешностью сбрасывая с себя неуклюжие одежки. Появившееся из-под них существо попыталось было сложить шаль, но она оказалась слишком тяжелой и громоздкой для этих слабых ручек. - Пожалуйста, отдайте это Хариет, - распорядилась девочка, - пусть она все уберет. Затем она повернулась и вперила взгляд в миссис Бреттон. - Подойди, малютка, - сказала крестная, - подойди, я хочу проверить, не промокла ли ты, идем, ты погреешься у камина. Девочка не мешкая подошла к ней. Без шали и теплой одежды она выглядела удивительно миниатюрной: фигурка у нее была изящная, будто точеная, и стройная, а походка - легкая. На коленях у крестной она казалась настоящей куклой, и сходство это особенно подчеркивали нежная, почти прозрачная шейка и шелковистые кудри. Согревая ей ножки и ручки, миссис Бреттон приветливо говорила с ней, и ребенок, сначала глядевший на нее серьезно и пристально, начал вскоре улыбаться. Вообще-то миссис Бреттон не отличалась ласковостью, даже со своим страстно любимым сыном она чаще бывала строга, чем нежна, но когда маленькая гостья улыбнулась, она поцеловала ее и спросила: - Как тебя зовут, крошка? - Мисси. - А еще как? - Папа зовет меня Полли. - А Полли не хотела бы остаться у меня? - Не навсегда, только пока папа вернется домой. Он уехал. - И она грустно покачала головой. - Он непременно вернется к Полли или пришлет за ней. - Правда, сударыня? Вы уверены, что он вернется? - Конечно. - А Хариет говорит, что если он и вернется, то очень не скоро. Ведь он болен. У нее на глазах блеснули слезы. Она освободила ручку, которую держала миссис Бреттон, и сделала попытку соскользнуть с ее колен; почувствовав, что ее удерживают, она сказала: - Пожалуйста, пустите меня, я посижу на скамейке. Ей разрешили спуститься на пол, и она, взяв скамеечку для ног, отнесла ее в темный угол и села там. Хотя миссис Бреттон отличалась властным характером, а в делах серьезных нередко вообще не допускала возражений, в мелочах она обычно проявляла терпимость; вот и в этом случае она разрешила девочке поступить, как ей хочется. Она сказала мне: "Не обращай сейчас на нее внимания". Но я не могла сдержать себя и наблюдала, как Полли оперлась локотком о колено и положила головку на руку, а потом вытащила крохотный носовой платок из кармашка своей кукольной юбочки, приложила его к глазам и заплакала. Обычно дети, испытывая горе или боль, плачут громко, никого не стесняясь, но этот ребенок плакал так тихо, что о его состоянии можно было догадаться лишь по едва слышным всхлипываниям. Миссис Бреттон вообще ничего не заметила, что было весьма кстати. Немного погодя из угла послышался голос: - Можно позвонить, чтобы пришла Хариет? Я позвонила, и пришла няня. - Хариет, мне пора спать, - сказала маленькая хозяйка, - узнай, где моя кровать. Хариет сообщила ей, что уже осведомлена об этом. - Спроси, будешь ли ты спать со мной в комнате. - Нет, мисси, - ответила няня, - вы будете спать в одной комнате с этой барышней. - И она указала на меня. Мисси не встала с места, но отыскала меня глазами. Несколько минут она молча рассматривала меня, а потом вышла из своего угла. - Доброй ночи, сударыня, - обратилась она к миссис Бреттон. Мимо меня она прошла без единого слова. - Спокойной ночи, Полли, - сказала я. - Ведь мы спим в одной комнате, зачем же прощаться на ночь, - последовал ответ, и девочка удалилась из гостиной. Мы услышали, как Хариет предложила отнести ее наверх на руках. "Не нужно, не нужно", - прозвучал ответ, после чего послышались усталые детские шажки по лестнице. Через час, ложась в постель, я обнаружила, что Полли еще не спит. Она подоткнула подушки так, чтобы удобно было сидеть, и с недетским самообладанием как-то по-старомодному восседала на простынях, вытянув сжатые в кулачок руки поверх одеяла. Я воздержалась от разговора с ней, пока не настало время гасить свет, тогда я посоветовала ей лечь. - Попозже, - был ответ. - Но ты простудишься. Она сняла со стула, стоявшего у кроватки, какую-то крохотную одежонку и накинула ее на плечи. Я не стала возражать. Прислушиваясь к ней в темноте, я убедилась, что она все еще плачет - сдержанно, почти беззвучно. Проснувшись утром, я услышала звук льющейся воды. Подумать только! Она, оказывается, уже встала, взобралась на скамеечку перед умывальником и с огромным трудом наклонила кувшин (поднять его у нее сил не хватало), чтобы вылить из него воду в таз. Забавно было наблюдать, как эта малышка бесшумно и деловито умывается и одевается. Она явно не привыкла сама совершать свой туалет - все эти пуговицы, шнурки и крючки были для нее серьезным препятствием, которое она преодолевала с завидным упорством. Затем она сложила ночную рубашечку и тщательно разгладила покрывало на постели. Удалившись в угол комнаты, она притихла за краем гардины. Я приподнялась, чтобы посмотреть, чем она занята. Стоя на коленях и подперев голову руками, она молилась. В дверь постучала няня. Девочка вскочила. - Я уже одета, Хариет, - сказала она. - Я сама оделась, но, по-моему, не все у меня в порядке. Поправьте что надо! - Зачем вы сами одевались, барышня? - Тс-с! Тише, Хариет, не разбудите эту девочку (то есть меня, я лежала с закрытыми глазами). Я оделась сама, чтобы обходиться без вас, когда вы уедете. - А вы хотите, чтобы я уехала? - Я много раз, когда вы сердились, хотела, чтобы вы уехали, но сейчас не хочу. Пожалуйста, поправьте мне пояс и пригладьте волосы. - Но пояс у вас в порядке. Какая же вы привередливая! - Нет, пояс нужно перевязать. Ну, пожалуйста. - Хорошо, хорошо. Когда я уеду, попросите эту барышню помогать вам одеваться. - Ни в коем случае. - Почему? Она такая милая. Надеюсь, вы будете к ней хорошо относиться, барышня, и не станете дуться и важничать. - Ни за что она не будет одевать меня. - Какая же вы смешная! - Вы неровно причесываете меня, Хариет. Пробор будет кривой. - Вам не угодишь. Ну, так хорошо? - Да, неплохо. А теперь куда мне следует идти? - Я отведу вас в столовую. - Пойдемте. Они направились к двери, но девочка вдруг остановилась. - Ах, Хариет, если бы это был папин дом! Я ведь совсем не знаю этих людей. - Мисси, будьте хорошей девочкой. - Я хорошая, но вот здесь мне больно, - сказала она, положив ручку на сердце, и со стоном воскликнула: - Папа, папа! Я приподнялась на постели, чтобы увидеть эту сцену. - Скажите барышне "доброе утро", - распорядилась Хариет. Девочка сказала: "Доброе утро", - и вслед за няней вышла из комнаты. В тот же день Хариет уехала в гости к своим друзьям, которые жили неподалеку. Спустившись к завтраку, я увидела, что Полина (девочка называла себя Полли, но ее полное имя было Полина Мэри) сидит за столом рядом с миссис Бреттон. Перед ней стоит кружка молока, в руке, неподвижно лежащей на скатерти, она держит кусочек хлеба и ничего не ест. - Не знаю, как успокоить эту крошку, - обратилась ко мне миссис Бреттон, - она в рот ничего не берет, а по лицу ее видно, что она всю ночь не сомкнула глаз. Я выразила надежду, что время и доброе отношение сделают свое дело. - Если бы она привязалась к кому-нибудь у нас в доме, то быстро бы успокоилась, а до тех пор ничего не изменится, - заметила миссис Бреттон. Глава II ПОЛИНА Прошло несколько дней, но не похоже было, чтобы девочка почувствовала к кому-нибудь расположение. Не то чтобы она особенно капризничала или своевольничала, скорее она была послушна, но столь безутешное дитя встречается очень редко. Она отдавалась грусти вся целиком, как это свойственно только взрослым людям; даже на изборожденном морщинами лице взрослого изгнанника из Европы, тоскующего где-то на другом краю света по своему дому, невозможно обнаружить столь явных признаков ностальгии, как на этом детском личике. Казалось, она на глазах стареет и превращается в какое-то неземное существо. Мне, Люси Сноу, неведома такая напасть, как пылкое и неукротимое воображение, но каждый раз, когда я входила в комнату и видела, как она одиноко сидит в углу, положив голову на крохотную ручку, комната эта представлялась мне населенной не людьми, а призраками. Когда же я просыпалась лунной ночью и взгляд мой падал на резко очерченную фигурку в белом, когда я следила, как она, стоя на коленях в постели, молилась с истовостью ревностного католика или методиста{24}, меня начинали одолевать мысли, которые, хотя сейчас мне уже трудно передать их с точностью, едва ли были более разумными и здравыми, чем мысли, терзавшие мозг этого ребенка. Она так тихо шептала молитвы, что мне редко удавалось уловить хоть слово, а иногда она молилась молча; в тех редких случаях, когда до меня все же долетали отдельные фразы, в них слышались одни и те же слова: "Папа, милый папа!" Думаю, что эта девочка принадлежала к натурам, одержимым одной идеей. Признаюсь, я всегда считала склонность к мономании самой мучительной из всех присущих роду людскому. Можно лишь предполагать, к чему могли бы привести все эти тревожные переживания, но ход событий внезапно изменился. В один прекрасный день миссис Бреттон лаской уговорила девочку покинуть ее обычное место в углу, усадила на диван у окна и, чтобы занять ее внимание, велела наблюдать за прохожими и считать, сколько женщин проходит по улице за некий промежуток времени. Полли сидела с равнодушным видом, изредка поглядывая в окно, и прохожих не считала, как вдруг я, внимательно наблюдая за ней, увидела, что взгляд ее совершенно преобразился. Эти так называемые чувствительные натуры, способные на непредсказуемые и рискованные поступки, нередко кажутся странными тем, кого более спокойный темперамент удерживает от участия в их несуразных выходках. Ее неподвижный мрачный взор мгновенно оживился, глаза загорелись, наморщенный лобик разгладился, безучастное и печальное лицо осветилось и повеселело, грусть сменилась нетерпением и страстной надеждой. - Наконец-то! - воскликнула она. В мгновение ока вылетела она, подобно птице или стреле, из комнаты. Не знаю, как ей удалось отворить парадную дверь, возможно, она была открыта или там оказался Уоррен и исполнил ее, по всей вероятности, достаточно запальчивое приказание. Спокойно глядя в окно, я увидела, как она в своем черном платье и отделанном тесьмой фартучке (она питала отвращение к детским передникам) мчится по улице. Я было отвернулась от окна, чтобы сообщить миссис Бреттон, что Полли в безумном состоянии выскочила на улицу и что ее необходимо тотчас же догнать, как заметила, что кто-то подхватил на руки и понес девочку, скрыв ее от моего спокойного взора и от удивленных взглядов прохожих. Этот добрый поступок совершил какой-то джентльмен, и теперь, накрыв ее своим плащом, он шел к дому, откуда, как он приметил, она выбежала. Я решила, что он оставит ее на попечении слуги, а сам удалится, но он, немного помедлив внизу, поднялся по лестнице. Прием, оказанный ему миссис Бреттон, свидетельствовал о том, что они знакомы: она узнала его и пошла ему навстречу, причем было заметно, что она польщена, удивлена и застигнута врасплох. В глазах у нее даже мелькнула укоризна, и отвечая скорее на этот взгляд, чем на произнесенные ею слова, он сказал: - Я не мог уехать из страны, не увидев своими глазами, как она устроилась здесь. - Но вы растревожите ее. - Надеюсь, что нет. Ну, как живет папина Полли? С этим вопросом он обратился к Полли, сев на стул и осторожно поставив ее на пол перед собой. - А как живет ее папа? - ответила она, прислонившись к его колену и глядя ему в лицо. Сцена эта не была ни шумной, ни многословной, за что я испытывала благодарность; но чувства были слишком сдержанны - не бурлили и не выплескивались через край - и потому действовали особенно угнетающе. Обычно ощущение нелепости происходящего или презрение к нему приносят облегчение уставшему от слишком пылких и необузданных излияний свидетелю; мне же всегда тяжело наблюдать, как движение души сдается без борьбы - раб-исполин под игом рассудка. У мистера Хоума было строгое или, вернее, суровое лицо с резкими чертами: бугристый лоб, резко очерченные высокие скулы. Но сейчас это типично шотландское лицо было взволнованно, а взгляд тревожен и печален. Северный акцент, отличавший его речь, удивительно гармонировал с его внешностью. У него был одновременно гордый и непритязательный вид. Он положил руку на поднятую головку девочки, и она сказала: - Поцелуйте Полли. Он поцеловал ее. Как мне хотелось, чтобы она истерически крикнула, - я бы тогда испытала облегчение и успокоение. Но она вела себя удивительно тихо; казалось, она получила все, решительно все, что ей было нужно, и достигла теперь полного блаженства. Ни выражением, ни чертами лица она не была похожа на отца, но принадлежала она к той же породе: он вдохнул в нее свою душу и свой разум. Несомненно, мистер Хоум умел, как и положено мужчине, владеть собой, но в некоторых обстоятельствах и его душа тайно преисполнялась волнением. - Полли, - сказал он, глядя сверху вниз на своего ребенка, - пойди в переднюю, там на стуле лежит мое пальто, достань из кармана носовой платок и принеси мне. Девочка не мешкая выполнила приказание. Когда она вернулась в комнату, ее отец разговаривал с миссис Бреттон, и Полли с платком в руке остановилась в ожидании. Ее стройная, изящная фигурка у колен отца являла собой трогательное зрелище. Увидев, что он не заметил ее возвращения и продолжает разговаривать, она взяла его за руку, отогнула пальцы, чему он не сопротивлялся, положила ему на ладонь платок и по одному сомкнула вновь его пальцы. Хотя казалось, что отец все еще не замечает ее присутствия, он почти сразу посадил ее к себе на колени. Она прижалась к нему, и несмотря на то, что они в течение целого часа не перемолвились и словом и не посмотрели друг на друга, я думаю, им было хорошо. За чаем все движения и поступки этой малютки, как всегда, привлекали общее внимание. Сначала она отдала распоряжения Уоррену, когда он расставлял стулья: - Папин стул поставьте сюда, а мой - между ним и креслом миссис Бреттон. Она заняла свое место и поманила отца рукой. - Папа, сядьте около меня, как дома. Взяв его чашку с чаем, она размешала сахар, добавила сливок и вновь сказала: - Я ведь всегда делала это дома, папа; ни у кого, даже у вас, это так хорошо не получалось. Все время, пока мы сидели за столом, она не переставала заботиться об отце, как ни смешно это выглядело. Щипцы для сахара оказались слишком широкими, и ей приходилось держать их обеими ручками; ей не хватало сил и ловкости, чтобы справляться с тяжелым серебряным сливочником, тарелками с бутербродами и даже чашкой с блюдцем, но она все это поднимала, передавала, и при этом ей удалось ничего не разбить. Откровенно говоря, мне она казалась суматошной хлопотуньей, но отец ее, слепой, как все родители, очевидно, с большим удовольствием предоставлял ей возможность ухаживать за ним и, судя по всему, даже испытывал наслаждение, принимая ее услуги. - Она - моя единственная отрада! - не сумев сдержаться, сказал он миссис Бреттон. Поскольку у этой леди тоже была своя "отрада" - сын, казавшийся ей истинным совершенством, который ныне находился в отсутствии, такое проявление слабости со стороны мистера Хоума было ей понятно. Эта вторая "отрада" появилась на сцене в тот же вечер. Я знала, что сын миссис Бреттон должен вернуться в тот день, и видела, что она с самого утра находится в состоянии напряженного ожидания. Когда мы, после чая, сидели у камина, прибыл Грэм. Он не просто прибыл, а, скорее, ворвался в наш мирный кружок, потому что его приезд, естественно, вызвал суматоху, а так как мистер Грэм был смертельно голоден, его нужно было немедленно накормить. С мистером Хоумом они встретились, как давние знакомые, а на Полли он сначала не обратил никакого внимания. Подкрепившись и ответив на многочисленные вопросы матери, он перешел от стола к камину. Он сел так, что напротив него оказался мистер Хоум, а у локтя отца пристроился ребенок. Называя Полли ребенком, я употребляю слово неуместное, даже непригодное для этого сдержанного миниатюрного создания в отделанном белой манишкой траурном платье, впору большой кукле. Девочка сидела на высоком стульчике около полки, на которой стояла игрушечная рабочая шкатулка из белого лакированного дерева, и держала в руке лоскуток, стараясь его подрубить, чтобы сделать носовой платок; она настойчиво, но с трудом протыкала материю иголкой, казавшейся чуть ли не спицей у нее в пальчиках, то и дело укалывала их и оставляла на батисте цепочку мелких следов крови; когда непослушная игла глубже вонзалась ей в руку, она вздрагивала, но не издавала ни звука и продолжала работать прилежно, сосредоточенно, совсем как взрослая. В те времена Грэм был красивым шестнадцатилетним юношей с не внушающим доверия лицом. Я характеризую его лицо как не внушающее доверия не потому, что он действительно обладал вероломной натурой, а потому, что, как мне кажется, такой эпитет весьма уместен для описания чисто кельтского (а не англо-сакского) типа красоты: волнистые светло-каштановые волосы, подвижное и симметричное лицо, неизменная улыбка, не лишенная обаяния и вкрадчивости (не в плохом смысле этого слова). В общем, тогда это был избалованный капризный юноша. - Мама, - сказал он, молча оглядев миниатюрную фигурку и воспользовавшись тем, что мистер Хоум вышел из комнаты и дал таким образом ему возможность освободиться от той полунасмешливой застенчивости, которая заменяла ему истинную скромность. - Мама, здесь находится юная леди, которой я не был представлен. - Ты, наверное, имеешь в виду дочку мистера Хоума? - спросила мать. - Несомненно, сударыня, - ответил сын, - мне кажется, вы употребили весьма непочтительное выражение: о столь благородной особе я бы посмел сказать только "мисс Хоум", а не "дочка". - Послушай, Грэм, я запрещаю тебе дразнить ребенка. Не обольщайся, я не допущу, чтобы ты сделал девочку мишенью своих насмешек. - Мисс Хоум, - продолжал Грэм, несмотря на замечание матери, - достоин ли я чести представиться вам, поскольку никто, видимо, не намерен оказать нам с вами эту услугу? Ваш покорный слуга - Джон Грэм Бреттон. Девочка взглянула на него, а он встал и весьма почтительно ей поклонился. Она неторопливо положила на место наперсток, ножницы и лоскуток, осторожно спустилась с высокого сиденья и, с невыразимой серьезностью сделав реверанс, сказала: - Здравствуйте, как поживаете? - Имею честь сообщить вам, что нахожусь в полном здравии, лишь несколько утомился от стремительного путешествия. Надеюсь, сударыня, и вы здоровы? - Я чувствую себя удлет-удовлет-творительно, - последовал изысканный ответ маленькой леди, после чего она попыталась было занять прежнее положение, но, сообразив, что для этого придется неловко карабкаться наверх, а такого нарушения приличий она допустить не могла, как и мысли о чьей-либо помощи в присутствии постороннего молодого джентльмена, она предпочла усесться на низкую скамеечку, к которой Грэм тотчас же придвинул свой стул. - Надеюсь, сударыня, что нынешняя ваша резиденция, дом моей матери, является достаточно удобным для вас местом пребывания? - Не особ-не-особенно. Я хочу жить дома. - Естественное и похвальное желание, сударыня, однако я приложу все усилия, чтобы воспрепятствовать ему. Я рассчитываю, что хоть вы немного позабавите и развлечете меня, маме и мисс Сноу не удалось подарить мне столь редкого удовольствия. - Я скоро уеду с папой, я не задержусь у вашей матери надолго. - Нет, я уверен, вы останетесь со мной. У меня есть пони, на котором вы будете кататься, и уйма книг с картинками. - А вы что, будете теперь здесь жить? - Конечно. Вам это приятно? Я вам нравлюсь? - Нет. - Почему? - Вы какой-то странный. - Разве у меня странное лицо? - И лицо, и все. Да и волосы у вас длинные и рыжие. - Простите, но они каштановые. Мама и все ее друзья говорят, что они каштановые или золотистые. Но даже с "длинными рыжими волосами" (он с каким-то ликованием тряхнул копной, как он сам отлично знал, именно рыжеватых волос, этой львиной гривой он гордился) я вряд ли выгляжу более странным, чем вы, ваша милость. - По-вашему, я странная? - Безусловно. Выдержав некоторую паузу, она сказала: - Я, пожалуй, пойду спать. - Такой малышке следовало бы давно уже быть в постели, но ты, вероятно, ждала меня. - Ничего подобного. - Ну конечно, ты хотела получить удовольствие от моего общества. Ты знала, что я должен вернуться, и не хотела пропустить возможность взглянуть на меня. - Я сидела здесь ради папы, а не ради вас. - Прекрасно, мисс Хоум, но я намерен стать вашим любимцем, которого, смею надеяться, вы вскоре предпочтете даже папе. Она пожелала нам с миссис Бреттон спокойной ночи. Казалось, она колеблется, достоин ли Грэм подобного внимания с ее стороны, как вдруг он схватил ее одной рукой и поднял высоко над головой. Она увидела себя в зеркале над камином. Внезапность, бесцеремонность, дерзость этого поступка были беспримерны. - Как вам не стыдно, мистер Грэм! - воскликнула она с негодованием. - Отпустите меня сейчас же! Уже стоя на полу, она добавила: - Интересно, что вы подумали бы обо мне, если бы я так же схватила вас рукой (тут она воздела свою мощную длань) за шиворот, как Уоррен котенка. И с этими словами она удалилась. Глава III ТОВАРИЩИ ДЕТСКИХ ИГР Мистер Хоум пробыл в доме миссис Бреттон два дня. За это время его ни разу не удалось убедить выйти на улицу: весь день он сидел у камина и либо молчал, либо переговаривался с миссис Бреттон, которая, надо признать, вела беседу с ним в том духе, в каком следует говорить с человеком, находящимся в тяжелом душевном состоянии, - без излишнего участия, но и не чересчур равнодушно; поскольку миссис Бреттон была значительно старше мистера Хоума, она могла позволить себе с ним прочувствованный, даже материнский тон. Что же касается Полины, то она была одновременно счастлива и молчалива, деловита и настороженна. Отец часто сажал ее к себе на колени, и она тихо сидела, пока не ощущала или не воображала, что отец устал, и тогда говорила: - Папа, пустите, вам тяжело, вы устанете. И освободив отца от непомерного груза, она, усевшись на ковре или стоя, прижавшись к "папиным" ногам, вновь обращалась к белой шкатулочке и носовому платку, усеянному красными пятнышками. Этому платку, по-видимому, было назначено стать подарком папе, и его нужно было закончить до отъезда мистера Хоума, что требовало от белошвейки упорства и трудолюбия (за полчаса она успевала сделать примерно двадцать стежков). Вечер, последовавший за возвращением Грэма под материнский кров (дни он проводил в школе), был более оживленным, чем предыдущие, чему немало способствовали сцены, происходившие между ним и мисс Полиной. После той обиды, которую он нанес ей накануне, Полли держалась с ним отчужденно и высокомерно, когда он обращался к ней, она каждый раз говорила: "Я не могу тратить время на вас, у меня есть другие заботы". Если он умолял ее сказать, какие именно, она отвечала: "Дела". Грэм попытался привлечь ее внимание, открыв свое бюро и выставив ей на обозрение его пестрое содержимое: печати, яркие восковые палочки, перочинные ножи и целую кучу эстампов - среди которых были и ярко раскрашенные, - все, что ему удалось накопить. Нельзя сказать, что искушение осталось втуне: она украдкой поднимала глаза от своего рукоделия, то и дело посматривая на письменный стол, где было разбросано множество картинок. Со стола на пол слетела гравюрка, на которой был изображен ребенок, играющий с бленимским спаниелем. - Какая миленькая собачка! - с восторгом произнесла она. Грэм намеренно не обратил на это никакого внимания. Немного погодя девочка украдкой выбралась из своего уголка и подошла поближе к столу, чтобы рассмотреть сокровище. Большие глаза и длинные уши собаки, шляпа с перьями на ребенке оказались непреоборимым соблазном. - Хорошая картинка! - таков был благоприятный отзыв. - Ну, пожалуйста, можешь взять себе, - сказал Грэм. Она, видимо, заколебалась. Очень сильно было желание получить картинку, но взять ее означало унизить чувство собственного достоинства. Нет. Она положила картинку и отвернулась. - Ты не берешь ее, Полли? - Спасибо, но я, пожалуй, не возьму. - Сказать, что я с ней сделаю, если ты откажешься ее взять? Она повернула к нему голову. - Разрежу на полоски, свечи зажигать. - Нет! - Именно это я сделаю. - Пожалуйста, не надо. Услышав мольбу в ее голосе, Грэм с совершенно безжалостным видом вынул из рабочей шкатулки матери ножницы. - Итак, приступим, - сказал он и угрожающе взмахнул ножницами. - Разрежем голову Фидо и носик Гарри. - Ой, не надо, не надо! - Тогда подойди ко мне. Быстрее, быстрее, а то будет поздно. Она помедлила, но сдалась. - Ну, теперь ты возьмешь ее? - спросил он, когда она остановилась около него. - Да, пожалуй. - Но тебе придется мне заплатить. - Сколько? - Один поцелуй. - Сначала дайте картинку. Сказав это, Полли довольно недоверчиво взглянула на него. Грэм отдал ей картинку, она же бросилась прочь, подобно преследуемому кредитору, и нашла убежище на коленях отца. Грэм вскочил, изображая ярость, и последовал за ней. Она спрятала лицо на груди мистера Хоума. - Папочка, папочка, велите ему уйти! - Я не уйду, - сказал Грэм. Не поворачивая головы, она протянула руку, чтобы отстранить его. - Тогда я поцелую ручку, - сказал он, но ручка превратилась в маленький кулачок, которым девочка стала отталкивать Грэма. Грэм, в хитрости не уступавший этой девочке, удалился с совершенно потрясенным видом. Он бросился на кушетку и, уткнувшись головой в подушку, принял позу тяжелобольного. Полли, заметив, что он затих, украдкой взглянула на него: он лежал, прикрыв глаза и лицо руками; тогда она повернулась к нему, продолжая сидеть у отца на коленях, и стала напряженно и испуганно всматриваться в него. Грэм издал стон. - Папа, что с ним? - спросила девочка шепотом. - Спроси у него самого, Полли, - ответил мистер Хоум. - Ему больно? (Снова стон.) - Судя по стонам - да, - заметил мистер Хоум. - Мама, - слабым голосом произнес Грэм. - Мне кажется, нужно послать за доктором. О, бедный мой глаз! (Снова молчание, прерываемое лишь вздохами Грэма.) Если мне суждено ослепнуть... - изрек он. Этого его мучительница перенести не могла. Она тотчас же оказалась около него. - Дайте я посмотрю ваш глаз, я вовсе не собиралась попасть в него, я хотела ударить по губам, я не предполагала, что ударю так ужасно сильно. Ответом ей было молчание. Она изменилась в лице: "Простите меня, простите!" Засим последовала вспышка отчаяния, трепет и слезы. - Перестань терзать ребенка, Грэм, - распорядилась миссис Бреттон. - Детка, это все вздор, - воскликнул мистер Хоум. Тут Грэм поднял ее в воздух, а она опять стала бороться с ним и, вцепившись в его львиную гриву, кричала: - Самый скверный, грубый, злой, лживый человек на свете! В утро своего отъезда мистер Хоум уединился с дочерью в оконной нише для конфиденциального разговора, часть которого я слышала. - Папа, а нельзя мне сложить вещи и уехать с вами? Он отрицательно покачал головой. - Я буду вам мешать? - Да, Полли. - Потому что я маленькая? - Потому что ты маленькая и хрупкая. Путешествовать могут лишь взрослые и сильные люди. Только не грусти, деточка, у меня от этого разрывается сердце. Папа скоро вернется к своей Полли. - Но я, по правде, почти совсем не грустная. - Ведь Полли было бы жалко, чтоб папа страдал? - Еще как. - Тогда Полли не должна ни унывать, ни плакать при прощании, ни грустить после папиного отъезда. Может она это выполнить? - Она постарается. - Надеюсь, так и будет. Тогда прощай. Мне пора ехать. - Как, уже? Сейчас? - Сию минуту. Она сжала дрожащие губы. Отец всхлипывал, а девочка, как я заметила, сумела сдержать слезы. Поставив ее на пол, он попрощался за руку со всеми присутствующими и отбыл. Когда хлопнула парадная дверь, Полли с криком "Папа!" упала на колени в кресло. Ее тихие стенания продолжались долго и звучали как евангельское "Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?". Я заметила, что еще несколько минут она испытывала невыносимые душевные муки. За эти короткие мгновения детства она перенесла более тяжкие страдания, чем многие взрослые, ибо такова ее натура, и если жизнь ее будет долгой, ей суждено не раз пережить подобные мгновения. Все молчали. Миссис Бреттон прослезилась под влиянием материнских чувств. Грэм, который что-то писал, поднял глаза и взглянул на нее. Я, Люси Сноу, оставалась спокойной. Девочка, которую никто не трогал, сама сделала то, чего не мог бы совершить никто другой, - превозмогла невыносимые муки, а затем, насколько было в ее силах, заглушила их в себе. В тот день и на следующий она ни от кого не принимала знаков сочувствия, а потом стала к ним терпимей. Вечером третьего дня, когда она, осунувшаяся и молчаливая, сидела на полу, вошел Грэм и, не говоря ни слова, бережно взял ее на руки. На этот раз она не сопротивлялась, а, наоборот, положила головку ему на плечо и через несколько минут уснула; он отнес ее наверх, в спальню. Меня не удивило, когда на следующее утро, проснувшись, она сразу спросила: "А где мистер Грэм?". Случилось так, что именно в это утро Грэм не явился к завтраку - ему нужно было сделать какие-то упражнения к первому уроку, и он попросил мать прислать ему чашку чая в кабинет. Полли выразила желание сделать это, она всегда стремилась чем-нибудь заняться или кому-нибудь помочь. Ей доверили чашку, так как, при всей своей подвижности, она отличалась аккуратностью. Поскольку дверь в кабинет была напротив столовой, через коридор, я все видела. - Что вы делаете? - спросила она, остановившись на пороге кабинета. - Пишу, - ответил Грэм. - А почему вы не завтракаете с мамой? - Я очень занят. - Вы хотите завтракать? - Конечно. - Тогда, пожалуйста. Она поставила чашку на пол у двери, как тюремщик, принесший узнику в камеру кувшин воды, и удалилась. Потом она снова вернулась. - А что вы будете есть? - Хочу сладенького. Будь доброй девочкой, принеси мне чего-нибудь повкуснее. Она подошла к миссис Бреттон. - Пожалуйста, сударыня, дайте для вашего мальчика что-нибудь вкусное. - Выбери сама, Полли. Ну, что дать моему мальчику? Она отобрала понемногу от всех лучших блюд на столе, а потом вернулась и шепотом попросила мармеладу, которого к завтраку не подали. Однако она получила его (миссис Бреттон для этой пары ничего не жалела), и мы вскоре услышали, как Грэм превозносит ее до небес, обещая ей, что когда у него будет свой дом, она станет его домоправительницей, а если проявит кулинарные таланты, то - кухаркой. Так как она долго не возвращалась, я пошла посмотреть, что там происходит, и обнаружила, что они с Грэмом завтракают Tete-a-tete*. - Она стоит у его локтя и делит с ним его порцию. Правда, она деликатно отказалась от мармелада, вероятно, чтобы я не заподозрила, что она добивалась его не только для Грэма, но и для себя. Она вообще отличалась щепетильностью и тонкостью. ______________ * Вдвоем (фр.). Вспыхнувшая таким образом дружба не оказалась скоропреходящей, напротив, время и дальнейшие события способствовали ее упрочению. Хотя возраст, пол, интересы и т.п. должны были бы препятствовать их общению, они всегда находили тему для разговоров. Я заметила, что Полли полностью раскрывала особенности своего характера только перед Грэмом. Привыкнув к новому дому, она стала подчиняться миссис Бреттон с большей готовностью, которая сводилась, правда, к тому, что она целыми днями сидела на скамеечке у ног миссис Бреттон, выполняла порученную ей работу, вышивала или рисовала карандашом на грифельной доске, но при этом никак не проявляла своеобразия своей натуры. Я даже не наблюдала за ней в таких случаях, потому что она переставала быть интересной. Но как только стук парадной двери извещал о возвращении Грэма и наступлении вечера, в ней совершалась резкая перемена: в одно мгновенье она оказывалась на верхней площадке лестницы и приветствовала Грэма замечанием или угрозой. - Опять ты не вытер как следует ноги! Я скажу твоей маме. - А, хлопотунья! Ты уже здесь? - Да, и ты до меня не дотянешься. Я выше тебя, - она просовывала головку между прутьев перил, так как еще не могла дотянуться до них. - Полли! - Мой мальчик! (Это обращение к нему она заимствовала у миссис Бреттон.) - Я погибаю от усталости, - заявлял Грэм, прислоняясь к стене в мнимом изнеможении. - Мистер Дигби (директор школы) замучил меня работой. Спустись вниз и помоги мне нести книги. - Знаю, ты хитришь! - Вовсе нет, Полли, это истинная правда. Меня просто ноги не держат. Иди сюда. - У тебя глаза равнодушные, как у кошки, но я знаю, ты готов к прыжку. - К прыжку? Ничего подобного, я на это неспособен. Иди сюда. - Я спущусь, если ты пообещаешь, что не тронешь меня, не схватишь, не станешь крутить в воздухе. - Я? Ни за что в жизни (падает в кресло). - Тогда положи книги на нижнюю ступеньку, а сам отойди на три ярда. - Он выполнял ее приказания, а она с опаской спускалась по лестнице, не сводя глаз с переутомленного Грэма. Ее приближение, разумеется, пробуждало в нем новые силы, тут же поднималась шумная возня. Иногда она сердилась, иногда относилась к этому спокойно, и нам слышно было, как она, ведя его вверх по лестнице, говорила: - А теперь, мой мальчик, пойдем и ты выпьешь чаю, я уверена, что ты проголодался. Забавно было смотреть, как она сидит рядом с Грэмом, пока он ест. В его отсутствие она всегда вела себя очень тихо, но при нем становилась до назойливости заботливой и хлопотливой хозяюшкой. Нередко мне хотелось, чтобы в такие моменты она немного утихомирилась, но она целиком посвящала себя ему - все ей казалось, что она недостаточно его опекает, она потчевала его, словно турецкого султана. Она постепенно выставляла перед ним тарелки с разными яствами, и когда ему уже нечего было больше желать, она вспоминала еще о чем-нибудь и шепотом говорила миссис Бреттон: "Сударыня, может быть, вашему сыну хочется пирога, знаете, сладкого пирога, который стоит вот там" (указывая на буфет). Обычно миссис Бреттон была против того, чтобы к чаю подавали сладкий пирог, но Полли продолжала настаивать: "Один кусочек, только ему, ведь он ходит в школу, нам с мисс Сноу совсем не нужно такого угощения, а ему так хочется". Грэму действительно очень хотелось пирога, и он почти всегда получал его. Нужно отдать ему должное - он бы с удовольствием поделился со своей благодетельницей полученной наградой, но она этого не допускала, а если он настаивал - огорчалась на весь вечер. Для нее высшим даром был не кусок пирога, а возможность стоять рядом с ним и полностью владеть его вниманием и беседой. Она удивительно легко умела приспособиться к разговорам на темы, которые интересовали его. Можно было подумать, что у этого ребенка нет собственных мыслей или образа жизни, что ее жизнь, поступки и все существо должны непременно растворяться в другом человеке: теперь, когда около нее не было отца, она приникла к Грэму и, казалось, жила его чувствами и его жизнью. Она мгновенно выучила имена всех его однокашников, запомнила наизусть характеристики, которые он им давал, для чего ей достаточно было один раз выслушать описание каждого. Она всегда угадывала, о ком идет речь, и могла целый вечер разговаривать о совершенно неизвестных ей людях, отчетливо представляя себе их взгляды, манеры и нрав. Иных она даже научилась передразнивать, например, помощник учителя, к коему юный Бреттон питал отвращение, видимо, отличался странностями, она мгновенно их уловила из рассказа Грэма и изображала к совершенному удовольствию последнего. Однако миссис Бреттон осудила и запретила это занятие. Ссорились дети редко, но однажды он тяжко обидел ее. По случаю дня рождения Грэма к обеду были приглашены его друзья - подростки. Полина проявила живой интерес к событию. Ей приходилось часто слышать об этих мальчиках, ведь именно о них Грэм больше всего ей рассказывал. После обеда юные джентльмены остались в столовой одни и вскоре весьма оживились и расшумелись. Проходя через прихожую, я обнаружила, что Полина в полном одиночестве сидит на нижней ступеньке лестницы, пристально глядя на полированные панели двери, ведущей в столовую, и нахмурив брови в напряженном раздумье. - О чем ты думаешь, Полли? - Да так, ни о чем. Мне просто хотелось бы, чтобы эта дверь была стеклянной и я бы видела, что там делается. Мальчикам, кажется, очень весело, и мне хочется пойти к ним. Я хочу быть с Грэмом и наблюдать за его друзьями. - Что же мешает тебе пойти туда? - Я боюсь. А вы думаете, стоит попытаться? Можно, я постучу в дверь и попрошу разрешения войти? Я решила, что они, вероятно, не станут возражать против ее общества, и посоветовала ей попробовать. Она постучала сначала совсем неслышно, но при второй попытке дверь приоткрылась и просунулась голова Грэма, у него был очень веселый, но нетерпеливый вид. - Чего тебе надо, обезьянка? - Войти к тебе в комнату. - Ах так! Очень мне нужно с тобой возиться! Отправляйся к маме и госпоже Сноу и скажи им, чтобы они уложили тебя в постель. Каштановая шевелюра и раскрасневшееся возбужденное лицо скрылись, дверь со стуком захлопнулась. Полли стояла совершенно потрясенная. - Почему он так разговаривает со мной? Никогда такого не бывало, - с ужасом проговорила она. - В чем я провинилась? Я собралась было утешить ее и воспользоваться случаем, чтобы внушить ей некоторые философские истины, которых у меня было немало в запасе. Но не успела я начать свою речь, как она заткнула пальцами уши и ничком легла на циновку. Ни Уоррен, ни кухарка не смогли сдвинуть девочку с места, ее оставили там, пока она не поднялась по собственной воле. Грэм в тот же вечер совершенно забыл об этой истории и, когда его друзья ушли, как обычно направился к ней, но она с горящими гневом глазами оттолкнула его руку, не попрощалась с ним на ночь и ни разу не взглянула ему в лицо. На следующий день он не обращал на нее внимания, а она буквально окаменела. Днем позже он пытался узнать у нее, что случилось, но она упорно молчала. Он, конечно, не сердился на нее всерьез, слишком уж неравны были силы, однако пытался успокоить и задобрить девочку, спрашивая, почему она сердится и что он такого сделал. Вскоре она смягчилась и заплакала, он ее приласкал, и они вновь стали друзьями. Однако она была из тех, для кого такие случаи не проходят бесследно: я заметила, что после этого удара она больше никогда не разыскивала его, не ходила за ним следом, не домогалась его внимания. Как-то я попросила ее отнести не то книгу, не то еще что-то Грэму, когда тот сидел у себя при закрытых дверях. - Я подожду, пока он выйдет, - сказала она гордо. - Не хочу причинять ему беспокойство - ведь ему придется встать и открыть мне дверь. У юного Бреттона был любимый пони, на котором он часто ездил верхом; она всегда следила из окна за его отъездом и возвращением. Она очень гордилась, когда ей разрешали проехать на пони по двору, но никогда не просила об этом одолжении. Однажды она вышла во двор, чтобы посмотреть, как Грэм спешивается. Она стояла, прислонившись к воротам, а в глазах у нее светилось страстное желание покататься. - Полли, хочешь поскакать галопом? - спросил Грэм довольно небрежно. Думаю, что ей его тон показался слишком небрежным. - Нет, спасибо, - ответила она и отвернулась с полным безразличием. - Напрасно, - настаивал он. - Уверен, тебе бы очень понравилось. - Меня это нисколько не привлекает, - последовал ответ. - Неправда. Ты сказала Люси Сноу, что очень хочешь покататься. - Люси Сноу - болтушка, - услышала я (произношение не по летам развитой особы выдавало ее истинный возраст), и с этими словами она удалилась. Грэм, войдя следом за ней, заметил матери: - Мама, по-моему, нам ее подкинули эльфы, она - кладезь странностей, но без нее мне было бы скучно, она развлекает меня гораздо больше, чем вы или Люси Сноу. - Мисс Сноу, - сказала мне как-то Полина (с некоторых пор она стала иногда беседовать со мной, когда мы ночью оставались одни в комнате), - знаете, в какой день недели мне больше всего нравится Грэм? - Как я могу знать такие странные вещи? Разве в остальные дни недели он другой? - Конечно! Неужели вы не замечали? Лучше всего он бывает по воскресеньям: весь день проводит с нами, всегда спокойный, а по вечерам такой добрый. Для такого мнения были некоторые основания: посещения церкви и тому подобные занятия действовали на Грэма успокаивающе, вечера он обычно посвящал мирным, хотя и довольно беспечным развлечениям у камина в гостиной. Он устраивался на диване и звал к себе Полли. Грэм несколько отличался от других подростков. Бурная активность нередко сменялась у него периодами раздумья. Получал он удовольствие и от чтения, причем не глотая все без разбору, а проявляя в выборе книг своеобразие своей личности и даже инстинктивный вкус. Правда, он редко высказывался, но мне приходилось видеть, как он сидит и размышляет над прочитанным. Полли устраивалась около него, стоя на коленях на подушечке или коврике, и между ними начиналась беседа вполголоса. До меня долетали обрывки их разговора, и надо признать, в эти моменты Грэмом владел более добрый и ласковый дух, чем в другие дни. - Ты выучила какие-нибудь гимны на этой неделе, Полли? - Да, один, очень красивый, из четырех стихов. Сказать? - Говори, только как следует, не торопись. После того как она прочтет или, вернее, пропоет тонким голоском гимн, Грэм делал некоторые замечания по поводу манеры исполнения и наставлял ее в искусстве декламации. Она быстро все запоминала и отличалась способностями к подражанию, главное же, для нее было наслаждением угодить Грэму, и она поэтому оказалась прилежной ученицей. После декламации гимна следовало чтение - часто главы из Библии. Замечаний делать почти не приходилось - девочка отлично могла прочесть любое простое повествование. Если в тексте шла речь о вещах ей понятных и интересных, она читала его с замечательной выразительностью. Иосиф{40}, брошенный в яму, божественное откровение Самуилу, Даниил в львином рву - таковы были ее любимые эпизоды, причем страдания первого трогали ее особенно глубоко. - Бедный Иаков! - то и дело восклицала она, и губы у нее дрожали. - Ведь он так любил своего сына Иосифа. - Он любил его, - добавила она однажды, - так же сильно, Грэм, как я люблю тебя. Если бы ты умер (и она приоткрыла книгу, нашла нужный стих и прочла его), я бы поступила, как Иаков. Он не хотел утешиться и сказал: "С печалью сойду к сыну моему в преисподнюю"{40}. С этими словами она обняла Грэма ручонками и прижала его длинноволосую голову к себе. Помню, эта сцена поразила меня своим безрассудством: такое чувство испытываешь, когда видишь, как неосторожно ласкают опасного и лишь наполовину укрощенного зверя. Не то чтобы я боялась, что Грэм обидит девочку или грубо обойдется с ней, но допускала, что он ответит ей такой небрежностью и раздражением, которые будут для нее болезненным ударом. Вообще-то он переносил подобные излияния чувств спокойно - иногда ее искренняя любовь даже вызывала у него в глазах добродушное удивление. Как-то он сказал: - Ты любишь меня почти как сестренка, не правда ли? - О, я очень, очень люблю тебя. Однако изучать характер этой девочки мне пришлось недолго. Не прошло и двух месяцев с ее приезда в Бреттон, как прибыло письмо от мистера Хоума, в котором он сообщал, что остается со своими родственниками по материнской линии на Европейском континенте, к Англии питает неприязнь, не намерен сюда возвращаться, вероятно, еще в течение многих лет и желает, чтобы его дочь немедленно приехала к нему. - Интересно, как она отнесется к этому известию? - сказала миссис Бреттон, прочитав письмо. Меня это тоже занимало, и я вызвалась сообщить ей новость. Войдя в гостиную - в этой тихой и нарядной комнате Полли любила сидеть в одиночестве, и ей можно было вполне довериться, потому что она ничего там не трогала или, вернее, не портила того, до чего дотрагивалась, - я застала ее в позе маленькой одалиски, на кушетке, полузатененной оконными гардинами. Выглядела она довольной, около себя разместила все необходимые для работы предметы: белую рабочую шкатулку, лоскутки муслина, обрывки лент для кукольных шляпок. Кукла, надлежащим образом одетая в чепчик и ночную рубашечку, лежала в колыбели. Полли укачивала ее с серьезностью, которая свидетельствовала о том, что девочка глубоко верит в способность куклы чувствовать и спать. Одновременно она рассматривала лежащую у нее на коленях книжку с картинками. - Мисс Сноу, - прошептала она, - какая замечательная книжка. Арапка (так окрестил куклу Грэм, и, действительно, ее смуглое личико весьма напоминало эфиопскую физиономию), Арапка уснула, и я теперь могу рассказать вам о книге. Только нужно тихо говорить, чтобы не разбудить ее. Эту книгу мне дал Грэм. В ней написано про страны, которые находятся далеко-далеко от Англии, добраться до них можно, только проплыв на корабле тысячи миль. В этих странах живут дикари, мисс Сноу, они носят не такую одежду, как мы, а некоторые ходят почти совсем без одежды, чтобы им было прохладно, потому что там ужасно жаркая погода. Вот тут на картинке тысячи дикарей собрались в пустынном месте, на равнине, покрытой песком, окружили человека в черном - очень, очень хорошего англичанина-миссионера, и он читает им проповедь, вон он под пальмой стоит (и она показала мне маленькую цветную картинку). А вот эти картинки, - продолжала она, - еще более страннее, чем та (правила грамматики иногда забывались). Это замечательная Великая китайская стена, а вот китайская леди, у нее ноги меньше моих. А это дикая лошадь, а вот самое, самое странное - край льдов и снегов, где нет ни зеленых полей, ни лесов, ни садов. Там обнаружили кости мамонта, а теперь мамонтов нет на свете. Вы даже не знаете, что это такое, но я могу вам сказать, потому что Грэм мне все объяснил Грэм считает, что мамонт - это могучее, как Джинн, создание высотой с комнату, а длиной с целый зал, но оно не злое и не хищное. Грэм полагает, что если бы я встретила мамонта в лесу, он не убил бы меня, но если бы я оказалась у него на пути, вот тогда он раздавил бы меня, ну вот как я нечаянно могу раздавить в траве кузнечика. Так она перескакивала с предмета на предмет, но я перебила ее: - Полли, ты бы не хотела отправиться в путешествие? - Пока нет, - ответила она сдержанно, - может быть, лет через двадцать, когда я стану взрослой и ростом буду, как миссис Бреттон, я поеду в путешествие с Грэмом. Мы собираемся посетить Швейцарию и взобраться на Монблан, а когда-нибудь мы поплывем в Южную Америку и поднимемся на вершину Кор-корт-кордильер. - Ну, а если бы папа был с тобой, ты бы хотела сейчас поездить? Ответ последовал не сразу и отражал присущее ее нраву своеобразие: - Какой смысл в таких глупых разговорах? - заявила она. - Зачем вы вспомнили папу? Ну зачем? Я только-только начала успокаиваться и думать о нем реже, и вот опять все сначала! Губы у нее задрожали. Я поспешила сообщить ей о том, что получено письмо с распоряжением, чтобы она и Хариет немедленно отправились к ее милому папе. - Ну как, Полли, разве ты не рада? Она молчала, выпустив книжку из рук и перестав качать куклу, и не отрывала от меня пристального и серьезного взгляда. - Тебе не хочется к папе? - Хочется, - ответила она наконец тем резким тоном, которым говорила только со мной, не допуская его в разговоре с миссис Бреттон или с Грэмом. Мне хотелось глубже проникнуть в ее мысли, но она не желала больше разговаривать и поспешила к миссис Бреттон, которая подтвердила мое сообщение. Под гнетом этого важного известия она весь день была задумчива. Вечером, в ту секунду, когда внизу послышались шаги Грэма, она оказалась около меня. Поправляя на мне ленточку с медальоном и приглаживая мои волосы, она прошептала, когда в комнату вошел Грэм: - Скажите ему попозже, что я уезжаю. Я выполнила ее просьбу за чаем. Грэм в это время был как раз озабочен школьным призом, которого он добивался. Пришлось дважды повторить сообщение, прежде чем он обратил на него должное внимание, но и тогда оно заняло его лишь на мгновение. - Как, Полли уезжает? Какая жалость! Милая Мышка, мне грустно расставаться с ней, мама, пусть она опять к нам приедет. После чего, быстро проглотив чай, он придвинул к себе свечу и маленький столик и погрузился в занятия. "Мышка" подобралась к нему и легла лицом вниз на коврике у его ног. Безмолвно и недвижно она оставалась в этом положении, пока не подошло время спать. Я заметила, что Грэм, не обратив внимания на ее присутствие, даже задел ее случайно ногой. Она отодвинулась на несколько дюймов, а потом, вытащив ручку, на которой лежала лицом, ласково погладила эту самую ногу. Когда же няня позвала ее спать, она встала и послушно пошла, тихо пожелав нам доброй ночи. Нельзя сказать, что мне страшно было через час войти в нашу спальню, но отправилась я туда с тревожным предчувствием, что ребенок не спит. Предчувствие мое оправдалось: продрогшая и настороженная, она сидела, словно белая птица, на краю кровати. Я не знала, с чего начать разговор, ибо с ней следовало вести себя не так, как с другими детьми. Однако она сама обратилась ко мне. Когда я закрыла дверь и зажгла лампу на туалетном столике, она повернулась ко мне с такими словами: - Я не могу, никак не могу уснуть. Я не могу, не могу жить так! Я спросила, что ее мучает. - Ужасные страдания, - пролепетала она жалобно. - Позвать миссис Бреттон? - Это уж совсем нелепо, - раздраженно сказала она; и правда, я сама знала, что, если бы она услы