воприношение. Ночью была гроза, и молния попала в храм. Алтарь разбит вдребезги, мраморный пол вокруг растрескался и почернел. Одна статуя Юноны осталась в гордой неприкосновенности, целомудренная и величавая, а у ее ног лежала кучка белого пепла. Жреца не было: тот, кто видел, - исчез, и больше его никто не увидит... x x x Чу, коляска вернулась! Запру-ка я секретер да унесу ключи: завтра утром она их хватится, начнет искать и поневоле придет ко мне. Я уже слышу, как она спрашивает: "Мистер Мур, вы не видели мои ключи?" Так она спросит своим чистым голоском, дрожащим от досады и стыда, что ей приходится ходить по дому и повторять этот вопрос, может быть, в двадцатый раз. Тогда я ее помучаю, помедлю, словно раздумывая и припоминая, а когда верну ключи, то уж не отпущу ее без выговора. Вот еще сумочка с кошельком, перчатка, ручка, печать. Все это я отдам ей не сразу, постепенно, только когда она сама признается, покается и попросит. Я до сих пор не осмеливался прикоснуться к ее руке, к ее локонам, даже к банту на ее платье; теперь я вознагражу себя за это. Все черты ее лица, выражение ее огромных глаз и нежных губ будут меняться по моей воле, и я наслажусь всем их восхитительным многообразием. Зрелище это даст мне счастье, восторг, а может быть, еще крепче и безнадежнее прикует меня к ней. Но если уж суждено мне сделаться ее рабом, то постараюсь хоть продать свою свободу подороже". Луи Мур запер секретер, положил все вещицы Шерли в карман и вышел из гостиной. ГЛАВА XXX Исповедь Все говорили, что Роберту Муру давно бы уже пора вернуться домой. В Брайерфилде его странное отсутствие вызывало недоумение, в Наннли и Уинбери тоже удивлялись и терялись в догадках. Что же удерживало его в городе? Причин было вдоволь, и все достаточно веские, чтобы объяснить это необъяснимое отсутствие. Но задерживали его не дела, - так утверждали все: с делами, ради которых он уехал, было покончено давным-давно. Четыре вожака, которых Мур преследовал, были скоро пойманы; он сам присутствовал на суде, своими ушами слышал, как их признали виновными и вынесли приговор, и своими глазами видел, как их благополучно погрузили на корабль для отправки на каторгу за океан. Обо всем этом в Брайерфилде знали: отчет о суде появился в газетах, а в "Курьере Стилбро" он был напечатан со всеми подробностями. Никто не восторгался непоколебимостью Мура, никто не поздравлял его с успехом, хотя владельцы фабрик в глубине души радовались, полагая, что суровость свершившегося Правосудия отныне и навсегда заглушит мрачный ропот недовольства. Однако недовольные продолжали роптать. В кабаках они произносили зловещие клятвы над кружками с крепким пивом и провозглашали странные тосты, поднимая стаканы с английским огненным джином. Кто-то пустил слух, будто Мур просто не осмеливается вернуться в Йоркшир, будто он уверен, что не проживет здесь и часа. - Я напишу ему об этом, - сказал мистер Йорк, когда узнал об этих слухах от своего управляющего. - И если он после этого не прискачет сюда в тот же час, то уже ничто не заставит его вернуться. Повлияло ли на Мура письмо мистера Йорка или какие-то другие соображения, но он наконец сообщил Джо Скотту о дне своего возвращения и приказал прислать ему коня в гостиницу "Джордж". Джо Скотт в свою очередь уведомил об этом мистера Йорка, и почтенный джентльмен решил выехать Муру навстречу. Был базарный день. Мур приехал к обеду и занял свое обычное место за купеческим столом. Фабриканты встретили его почтительно: для них Мур был в какой-то мере иностранцем, гостем, а кроме того, он проявил себя человеком достойным и энергичным. Даже те, кто на людях не осмеливался показывать свое знакомство с Муром, боясь, как бы ненависть и месть, угрожавшие ему, не коснулись их самих, теперь в узком кругу приветствовали Мура как победителя. Когда подали вино, почтительное отношение собравшихся, несомненно, перешло бы в восторг, если бы Мур сам не сдерживал его невозмутимым хладнокровием, не допускавшим никаких пылких излияний. Мистер Йорк, - постоянный председатель на обедах такого рода, - наблюдал за своим юным другом с нескрываемым одобрением. Для него не было ничего отвратительнее людишек, упивающихся лестью и восторгами толпы. И не было для него ничего милее и приятнее людей с твердым характером, которые просто не способны наслаждаться своей славой. Я повторяю: не способны! Презрение к славе насторожило бы Йорка, но искреннее безразличие Мура смягчило его суровую душу. Откинувшись на спинку стула, Роберт со спокойным, почти угрюмым лицом слушал, как владельцы суконных и одеяльных фабрик восторгаются его мужеством и восхваляют его подвиги, перемежая лесть со свирепыми угрозами в адрес рабочих. Для мистера Йорка это было отрадное зрелище. Сердце его ликовало при мысли, что все эти неуклюжие комплименты огорчают Мура и заставляют его почти стыдиться своих поступков. Упрек, оскорбление, даже клевету не трудно принять с улыбкой, но выслушивать похвалы людей, которых презираешь, - испытание тяжкое. Мур не раз с великолепной выдержкой противостоял озлоблению воющей толпы, не раз встречал с легким сердцем и мужественной осанкой грозы и бури всеобщей неприязни, но теперь низкопробные похвалы и поздравления торгашей заставили его уныло понурить голову и устыдиться самого себя. Йорк не удержался от ехидного вопроса: - Ну что, нравятся тебе такие союзнички? Они оказывают честь делу, за которое ты ратуешь, не правда ли? Одно только жаль, парень, - добавил он, - жаль, что ты не повесил тех четырех бродяг. Если бы это тебе удалось, все наши дворянчики выпрягли бы коней из твоей кареты, впряглись бы в нее сами, и дюжина двуногих ослов доставила бы тебя в Стилбро как победоносного полководца! Вскоре Мур отставил вино, распрощался и уехал. Йорк последовал за ним минут пять спустя; он догнал Мура на дороге, и они выехали из Стилбро вместе. Домой возвращаться было еще рано, хотя день уже клонился к закату; последние лучи солнца меркли, золотя края облаков; приближалась октябрьская ночь, покрывая равнину густеющими тенями. Мистер Йорк, будучи умеренно навеселе после умеренных возлияний и весьма довольный тем, что Мур вернулся наконец в Йоркшир, болтал почти без умолку, радуясь попутчику в дальней дороге. Он коротко, но от этого не менее язвительно высказался о судебном процессе и приговоре, затем перешел к местным сплетням и, наконец, накинулся на самого Мура. - Слушай, Роб, я думаю, тебя посадили в лужу, и поделом. Все шло гладко, Фортуна тебе улыбалась и готова была подарить первый приз своей лотереи - двадцать тысяч фунтов. Нужно было только протянуть руку, чтобы взять их. Что же ты сделал? Велел седлать и отправился верхом в Варвикшир на охоту за негодяями! Твоя возлюбленная, - я имею в виду Фортуну, - простила тебе и это. Она сказала: "Я его извиняю: он еще слишком молод". Подобно статуе Терпения на надгробиях она ждала, пока охота не закончилась, пока подлая дичь не была затравлена. Она надеялась, что ты вернешься и будешь умником. Тогда она еще, может быть, отдала бы тебе первый приз. Однако, - продолжал мистер Йорк, - она была крайне удивлена, да и я тоже, когда узнала, что, вместо того чтобы мчаться сломя голову домой и сложить свои лавры к ее ногам, ты преспокойно сел в карету и отправился в Лондон. Что ты там делал, - известно одному сатане! Я думаю, ничего путного, - наверное, просто сидел и дулся. Лицо у тебя и раньше-то на лилию не походило, а теперь и вовсе позеленело, как оливка. Ты уже не прежний красавчик, друг мой! - Кому же достанется этот приз, о котором вы столько говорите? - Только баронету, дело ясное. Я теперь не сомневаюсь, что для тебя она потеряна. Еще до рождества она станет леди Наннли. - Гм! Вполне возможно. - Но ведь этого могло не быть! Глупый мальчишка, ты мог бы сам ее получить, клянусь! - По чему же это видно, мистер Йорк? - По всему: по блеску ее глаз, по румянцу щек, по тому, как она при ее всегдашней бледности становится прямо пунцовой, едва заслышав твое имя. - Но теперь, я полагаю, мне надеяться не на что? - Пожалуй, но ты все же попытай счастья: попробовать стоит. Этот сэр Филипп - размазня, как я его называю, - ни рыба ни мясо. Кроме того, он еще, говорят, пописывает стишки, рифмует всякую чепуху. Ты-то выше этого, Роб, в этом я уверен! - Вы что, советуете мне сделать предложение сегодня же, в такое позднее время? Уже одиннадцатый час, мистер Йорк! - А ты хоть попробуй, Роберт. Если ты ей по-настоящему нравишься, - а я думаю, ты ей нравишься или во всяком случае нравился, - она тебя простит. Постой-ка, да ты смеешься? Уж не надо мной ли? Похихикай лучше над собственной глупостью! Впрочем, я вижу, улыбочка-то кривая! У тебя сейчас такая кислая физиономия, что просто любо! - Ах, Йорк, я злюсь на самого себя. Мне столько раз совали палки в колеса, я бился как рыба об лед, вывихнул обе руки, стараясь избавиться от оков, и расшиб свою крепкую голову об еще более крепкую стену. - Ха, рад это слышать! Ты получил жестокий урок; надеюсь, он пойдет тебе на пользу и пособьет с тебя спеси. - Спеси! Что это такое? Самоуважение, самодовольство, - что это за товар? Вы этим торгуете? Или, может быть, кто-нибудь другой? Дайте адрес: я непривередливый покупатель и готов расстаться с последней гинеей, лишь бы приобрести такую штуку! - В самом деле, Роберт? Такой разговор мне по вкусу. Люблю, когда люди высказываются начистоту. Что же с тобой творится? - Все мое устройство ни к черту, вся механика человеческой фабрики разладилась, котел, который я принимал за свое сердце, сейчас работает под таким давлением, что вот-вот разорвется. - Потрясающе! Это надо бы записать. Похоже на белые стихи. Еще немного, и ты станешь поэтом. Если на тебя нашло вдохновение, не стесняйся, Роберт, высказывайся. На этот раз я все выдержу. - Я отвратительный, жалкий, подлый дурак! В одно мгновение иной раз делаешь то, о чем сожалеешь десятки лет, чего не искупишь всей своей жизнью. - Продолжай, парень! Для меня это все пирожки, леденцы, орешки, я их очень люблю. Продолжай, говори, слова принесут тебе облегчение. Сейчас мы на пустоши, и на много миль вокруг нет ни одной живой души. - Я буду говорить. Мне не стыдно признаться. У меня словно дикие кошки скребут на душе, и уж лучше вы сейчас выслушаете их вопли. - Для меня это будет музыкой! У вас с Луи великолепные глотки. Когда Луи поет, его голос звучит, словно нежный, глубокий колокол, - меня и то дрожь пробирает. Ночь тиха, она тоже слушает. Смотри, она склонилась над тобой, как черный поп над еще более черным грешником в исповедальне. Исповедуйся, парень! Не скрывай ничего! Будь откровенен, как убежденный, оправданный и возведенный в святые методист на показательном богослужении. Считай себя хоть грешнее самого Вельзевула: это облегчит тебе душу. - Считай себя подлее самого Маммоны, вы хотели сказать? Послушайте, Йорк, окажите мне милость! Я сейчас сойду с коня и лягу на дорогу, а вы проскочите по мне взад и вперед раз двадцать, согласны? - С величайшим удовольствием, если бы на свете не было такой штуки, как уголовное дознание. - Хайрам Йорк, я был уверен, что она меня любит. Я видел, как вспыхивали и разгорались ее глаза, когда она меня замечала в толпе. Она вся заливалась румянцем, когда подавала мне руку и спрашивала: "Как поживаете, мистер Мур?" Мое имя оказывало на нее волшебное действие. Стоило кому-нибудь его произнести, и она сразу менялась, - я это ясно видел. И сама она произносила его самым нежным голосом, на какой только способна. Она была со мною сердечна, интересовалась моими делами, беспокоилась за меня, желала мне добра, пользовалась малейшим предлогом, чтобы мне помочь. Я долго наблюдал, размышлял, сравнивал, выжидал, взвешивал и, наконец, пришел к единственно возможному заключению: да, это любовь! Я смотрел на нее, Йорк! - продолжал Роберт Мур. - Я видел ее молодость и красоту, видел ее силу. Ее богатство могло бы восстановить мою честь и мое дело. Впрочем, я ей и так признателен: однажды она мне весьма существенно и вовремя помогла, одолжив пять тысяч фунтов. Мог ли я все это позабыть? Мог ли я усомниться в ее любви? Рассудок нашептывал мне "Женись, женись!". Что было делать? Закрыть глаза на все ее прелести, отказаться от заманчивого будущего, презреть разумные советы, отвернуться от нее и бежать? Мог ли я это сделать? "Моя благодетельница юна, мила, грациозна и притом весьма ко мне привязана, - говаривал я себе. - Она в меня влюблена!" Потом я раздумывал над этими словами, повторял их снова и снова, пробовал на вкус, наслаждался ими с гордым, сладостным самодовольством, восхищаясь только собственной своей персоной и не оказывая ей при этом даже уважения. В глубине души я насмехался над ее наивностью и простотой, над тем, что она первая влюбилась в меня и первая это показала... Послушайте, Йорк, похоже, у вашего хлыста увесистая ручка: когда вам захочется, размахнитесь получше и выбейте меня из седла! Я заслуживаю хорошей взбучки... - Терпение, Роберт, терпение! Погоди, пока взойдет луна, чтобы я мог разглядеть тебя получше признайся начистоту - ты ее любишь или нет? Мне хотелось бы знать, я очень любопытен. - Господи, я же говорю: по-своему она очень красива и очень привлекательна. Временами она кажется вся сотканной из огня и воздуха; я стою и любуюсь ею, впрочем даже не думая о том, чтобы обнять ее и поцеловать. Выгода и тщеславие неудержимо влекли меня к ней, но я никогда не думал о ней, как о жене, как о своей половине, может быть лучшей, чем я сам. Когда подобная мысль приходила мне в голову, я от нее отмахивался и грубо говорил самому себе: "С нею ты будешь богат, без нее - разоришься". Я клялся, что буду действовать как делец, а не как романтик. - Решение здравое. Что же тебе помешало, Роб? - С этим здравым решением я как-то в августе вечером явился в Филдхед. Это было как раз накануне моего отъезда в Бирмингем. Видите ли, я решил наконец принять великолепный подарок Фортуны. О своем приезде я известил ее запиской, в которой просил о свидании наедине. Шерли была дома и совсем одна. Она встретила меня без всякого смущения, ибо думала, что я пришел по делу. Смущен был я, однако полон решимости. Уж не знаю сам, как я все это ей изложил, - знаю только, что принялся за дело рьяно и круто, - пожалуй, даже слишком круто. Я сухо предложил ей самого себя - свою прелестную персону, - разумеется, со всеми моими долгами в придачу. Но я был оскорблен, я пришел просто в ярость, когда, не дрогнув, не вспыхнув и даже не потупив взор, она мне ответила: "Боюсь, что я вас не поняла, мистер Мур!" И мне пришлось все начинать сначала, все повторять во второй раз, все растолковывать ей по слову, по букве, от А до Я, пока она не уразумела. И как вы думаете, что она мне ответила? Вместо того чтобы пролепетать сладостное "да" или хранить не менее красноречивое смущенное молчание, она встала, несколько раз быстро прошлась по комнате, как умеет пройтись только она одна, и наконец воскликнула: "Господи Боже мой!" Йорк, я стоял у камина, опершись на каминную доску. Я стоял так и был готов к чему угодно - к самому худшему. Я уже знал свою участь, но я знал также себя. Ее вид, ее голос не оставляли никаких сомнений. Она остановилась, подняла на меня глаза. "Боже мой, - жалобно повторила она, и в голосе ее было все: возмущение, удивление и печаль. - Вы сделали такое странное предложение, - от вас я его не ожидала. Если бы вы только знали, как странно вы говорили и как странно смотрели при этом, вы бы сами поразились! Вы говорили не как влюбленный, предлагающий мне свое сердце, а как разбойник, требующий у меня кошелек". Странная тирада, не правда ли, Йорк? Но едва она это проговорила, я понял, что, при всей странности ее слов, она сказала святую истину. В ее словах я увидел себя, как в зеркале. Я взглянул на нее волком, но промолчал; ее слова привели меня в ярость и в то же время пристыдили. "Жерар Мур, - продолжала она, - вы знаете, что не любите Шерли Килдар!" Я мог бы пуститься в лживые уверения, начать клясться, что люблю ее, но мне было стыдно лгать, глядя в ее чистые глаза, я не мог опуститься до клятвопреступления перед этим правдивым существом. Кроме того, все эти пустые клятвы были бы все равно бесцельны и тщетны: она поверила бы мне не более, чем духу Иуды, если бы он вдруг появился из темноты и встал перед ней. Ее женское сердце слишком чутко, чтобы принять мое полунасмешливое, полуравнодушное восхищение за истинную пылкую любовь. "Что было дальше?" - спросите вы, мистер Йорк. Дальше она села в кресло у окна и заплакала. Она плакала горько и гневно. Слезы лились по ее щекам, но когда она поднимала на меня свои огромные, широко раскрытые темные глаза, в них сверкали молнии обиды и гнева. Они словно говорили мне: "Вы причинили мне боль! Вы меня оскорбили! Вы меня обманули!" Вскоре она заговорила не только взглядами. "Я в самом деле уважала вас, я восхищалась вами, вы мне действительно нравились, - говорила она. - Да, да, я любила вас раньше, как брата! А вы, вы хотели совершить со мной торговую сделку! Вы хотели принести меня в жертву вашему Молоху, вашей фабрике!" У меня хватило ума промолчать и не пускаться в объяснения. Любая попытка извиниться, смягчить ее ни к чему бы не привела. Я стояли терпел это унижение. Видно, в тот вечер дьявол вселился в меня или я попросту рехнулся. Знаете, что я сказал, когда наконец решился заговорить? "Неважно, что чувствую я сам, но я был уверен, что вы, мисс Килдар, меня любите". Прелестно, не правда ли? Она совершенно смешалась. Я слышал, как она пробормотала: "Неужели это говорит Роберт Мур? Да полно, человек ли он в самом-то деле?" "Вы хотите сказать, - проговорила она громче, - вы полагаете, что я любила вас как человека, за которого хотела бы выйти замуж?" Да, я так полагал, и я сказал ей это. "Подобная мысль оскорбляет чувства женщины, - ответила она. - А способ, каким вы ее выразили, возмущает женскую душу. Вы намекаете на то, что моя сердечная доброта к вам была на деле нескромной, хитрой, бесстыдной игрой, что я просто завлекала жениха. Вы уверяете, что пришли сюда из жалости, что предложили мне свою руку потому, что я за вами увивалась. Разрешите сказать вам: зрение вас обмануло, - вы увидели не то; ваш ум в заблуждении - вы рассудили неверно; и ваш язык выдал вас, - вы говорите не то, что следует. Успокойтесь: я вас никогда не любила. В моем сердце не больше страсти к вам, чем в вашем - любви ко мне". Как полагаете, Йорк, это был достойный ответ? "Значит, я был слепым и глухим дураком", - проговорил я тогда. "Любить вас! - вскрикнула она. - И все это потому, что я была с вами откровенна, как с братом, никогда вас не избегала, никогда не боялась. Нет! - продолжала она с торжеством в голосе. - Ваше появление никогда не могло заставить меня вздрогнуть, ваша близость не заставляла мое сердце биться чаще". Я возразил, что, разговаривая со мной, она часто краснела и что одно мое имя приводило ее в волнение. "Вы здесь ни при чем!" - отрезала она. Я потребовал объяснения, но ничего не добился. Вместо этого она засыпала меня вопросами: "Неужели вы думали, что я была влюблена в вас, когда сидела с вами рядом на школьном празднике? Или когда остановила вас на Мейторнлейн? Или когда заходила в вашу контору? Или когда гуляла с вами перед Филдхедом? Неужели вы думали, что я вас любила тогда?" Я ответил утвердительно. О Господи! Йорк, она вскочила, сразу стала высокой, вспыхнула и словно превратилась в пламя; она вся дрожала, и казалось, по ней пробегают искры, как по раскаленному углю. "Это значит, что вы думаете обо мне хуже, чем я есть на самом деле, и отказываете мне в том, что для меня всего дороже. Это значит, что я изменила всем моим сестрам-женщинам и вела себя так, как женщина не должна себя вести из боязни уронить свое достоинство и честь нашего пола. Это значит, что я искала то, чего никогда не станет искать честная женщина..." Несколько минут мы оба молчали. Потом она снова заговорила: "Люцифер, Утренняя Звезда, ты низвергнут. Я ценила вас так высоко, и вы пали. Я считала вас своим другом и обманулась. Уходите!" Но я не ушел. Я слышал, как дрожит ее голос, видел, как кривятся ее губы, и знал, что сейчас прольется новый поток слез. После этой грозы, я надеялся, наступит затишье, может быть даже выглянет солнце, и я решил подождать. И вот хлынул теплый ливень, такой же обильный, как первый, но более спокойный. В рыданиях ее послышались иные нотки - более нежные, полные сожалений. Она подняла на меня глаза, и в них были уже не гордость, а упрек, не гнев, а скорее глубокая грусть. "О Мур!" - проговорила она, и это прозвучало страшнее, чем цезаревское: "И ты, Брут!" Чтобы избавиться от тяжести на сердце, я хотел вздохнуть, но из груди моей вырвался стон. Все во мне горело, словно я был отмечен проклятием Каина. "Должно быть, я в чем-то ошибся, - сказал я. - И теперь горько каюсь. Но каяться я буду вдали от той, перед которой виноват". Я взял шляпу. Все это время меня мучила мысль, что мне так и придется уйти. Я надеялся, что она меня не отпустит. И она бы не отпустила, но я нанес ее самолюбию такую смертельную рану, после которой ей оставалось только скрыть свое сострадание и молчать. Мне пришлось самому остановиться у двери, вернуться к ней и сказать: "Простите меня!" "Я бы простила, если бы мне не нужно было прощать самое себя, - ответила она. - Но, видно, я сама виновата, если обманула такого проницательного человека, как вы". И вдруг меня прорвало, я начал говорить торжественно и горячо, о чем, уже сам не помню; помню только, что говорил я искренне, стараясь всеми силами оправдать и обелить ее в ее же глазах. Да и на самом деле все ее самообвинения были чистой фантазией. Наконец она протянула мне руку. Впервые захотелось мне обнять ее и поцеловать. И я поцеловал ее руку много раз. "Когда-нибудь, - проговорила она, - когда вы научитесь правильно понимать мои слова и поступки и не истолковывать их столь превратно, мы снова будем друзьями. Может быть, время даст вам ключ ко всему; тогда вы меня поймете, и тогда мы помиримся". Последние слезинки скатились по ее щекам, и она их вытерла. "Мне так горько, что все это произошло, так горько!" - всхлипнула она. Но видит Бог, мне было еще горше! На этом мы расстались. - Странная история! - заметил мистер Йорк. - Я никогда больше не сделаю ничего подобного! - поклялся его попутчик. - Никогда в жизни не заговорю о женитьбе с женщиной, которую не люблю. Отныне пусть кредит и торговля сами заботятся о себе - мне до них нет дела! К банкротству я тоже готов: рабский страх перед разорением более надо мной не властен. Я намерен упорно работать, терпеливо выжидать, переносить все с твердостью. Если же случится самое худшее, мы с Луи займем на корабле койки эмигрантов и отправимся в Америку, - мы уже так решили. Ни одна женщина отныне не взглянет на меня так, как смотрела мисс Килдар; ни одна не почувствует ко мне такого презрения, как мисс Килдар, и никогда ни перед какой женщиной не придется мне больше стоять таким дураком и скотиной, таким бесчувственным, низким чурбанам! - Ба, невелика важность, - проговорил невозмутимый Йорк. - Стоит ли так терзаться? И все же, признаюсь, я поражен. Во-первых, тем, что она тебя не любит. Во-вторых, тем, что ты не любишь ее. Вы оба молоды, оба красивы, обоих Бог не обделил ни умом, ни характером. Рассуди-ка здраво: что помешало вам договориться? - Мы никогда не могли и никогда не смогли бы до конца понять друг друга, Йорк. Мы могли восхищаться друг другом на расстоянии, но стоило нам сблизиться, как мы начинали раздражаться. Однажды я сидел в углу гостиной и наблюдал за ней: она устроилась у противоположной стены в компании своих поклонников, - там были и вы с Хелстоуном, а ведь с вами она всегда шутит, смеется, рассыпает блестки красноречия. Я видел ее в одну из тех минут подъема, когда она была сама собой, - естественная, живая, прелестная. В то мгновение она казалась мне красивой, - она и на самом деле хороша, когда ее настроение соответствует великолепию наряда. Я приблизился, полагая, что наше знакомство дает мне на это право, присоединился к беседе и вскоре завладел ее вниманием. Мы разговорились. Остальные, - очевидно, полагая, что я пользуюсь ее особой благосклонностью, - постепенно отошли и оставили нас одних. Думаете, это нас обрадовало, осчастливило? Если вы спросите меня, то я вам отвечу: нет! Я чувствовал какое-то стеснение, мрачнел и дичился. Мы говорили о делах, о политике, и ни разу сердца наши не раскрылись в дружеской беседе, ни разу языки не развязались в откровенном, свободном разговоре. Если мы и пускались в откровенности, то они касались наших торговых дел, а не сердечных. Ничто не возбуждало во мне тех нежных чувств, какие делают человека благороднее и лучше: Шерли только подстегивала мою мысль, обостряла мою проницательность, но никогда не задевала сердца и не волновала кровь. Причина ясна: я не обладаю тайной притягательностью, которая заставила бы ее полюбить меня. - Все это престранно, друг мой, - заметил Йорк. - Я бы посмеялся над тобой и над твоей дурацкой утонченностью, да ночь больно темна и мы на дороге совсем одни. Поэтому лучше я поведаю тебе одну историю из своей жизни, - ты мне ее напомнил своим рассказом. Двадцать пять лет назад я добивался любви одной прекрасной женщины, но она меня не полюбила. Я не смог подобрать ключ к ее характеру: для меня она осталась каменной стеной без окон, без дверей. - Но ведь вы-то ее любили, вы просто боготворили Мэри Кейв! Кроме того, Йорк, вы вели себя как мужчина, а не как охотник за приданым. - Да, я действительно ее любил. В ту пору она была хороша, как луна, которой сегодня мы не видим; в наше время подобных красавиц уже не сыщешь. Мисс Хелстоун еще чем-то на нее похожа, а больше никто. - Кто на нее похож? - Племянница этого святоши в черном, тихая, нежная Каролина Хелстоун. Я не раз в церкви надевал очки, чтобы получше разглядеть эту девочку. У нее такие милые синие глазки с такими длинными ресницами! Сидит себе тихонько в тени, бледная-бледная, а когда задремлет к концу длинной проповеди от жары и духоты, - ну прямо изваяние Кановы{480}! - Разве Мэри Кейв была на нее похожа? - Да, только она была куда величественнее. Ничего грубого, ничего земного. Даже странно было видеть ее без крыльев и без венца. Величавый, кроткий ангел, вот кто была моя Мэри! - И вы не могли добиться ее любви? - Никакими силами, хоть я и молился, стоя на коленях, и взывал к небесам о помощи. - Мэри Кейв была вовсе не такой, какой вы ее представляете, Йорк. Я видел в доме Хелстоуна ее портрет. Она совсем не ангел, а просто красивая женщина с правильными и довольно суровыми чертами. На мой вкус, она слишком бела и безжизненна. Впрочем, даже если предположить, что в жизни она была лучше, чем на портрете... - Роберт! - прервал его Йорк. - Вот сейчас я могу вышибить тебя из седла! Однако я не дам воли рукам. Разум говорит мне, что ты прав, а я не прав. Я знаю, что эта страсть, которая до сих пор не угасла, - остаток заблуждения. Если бы мисс Кейв обладала умом или сердцем, ода бы не была ко мне столь равнодушна и не предпочла бы мне этого краснокожего деспота. - Представьте, Йорк, что она образованная женщина, хотя в те дни таких еще не встречалось; представьте, что у нее самобытный глубокий ум, любовь к знаниям, жажда нового, которую она утоляет в беседах с вами; представьте, что ее речь полна живости, блеска, разнообразия, оригинальных образов и свежих мыслей, выраженных чистым и богатым языком, представьте, что, когда намеренно или случайно вы оказываетесь с ней рядом или садитесь подле нее, на вас тотчас нисходит мир и покои; представьте, что одного ее кроткого вида, одной мысли о ней достаточно, чтобы вы забыли тревоги и заботы, ощутили чистоту любви, прелесть семейной жизни и готовы променять все низменные, жесткие расчеты торгаша на ласковое слово, на бескорыстную жажду любить и оберегать ее; представьте ко всему этому в придачу, что каждый раз, когда вам выпадает счастье держать нежную ручку Мэри в своей руке, она трепещет, словно маленькая теплая птичка, вынутая из гнезда; представьте, что вы заметили, как она убегает, едва вы входите в комнату, но если вы ее уже увидели, - встречает вас самой лучезарной улыбкой, какая только может озарить прекрасное невинное лицо, и отводит глаза лишь потому, что взгляд их слишком красноречив; одним словом, представьте, что ваша Мэри не холодна, а робка, не суетна, а впечатлительна, не вздорна, а чувствительна, не пуста, а невинна, не жеманна, а чиста; представьте все это и скажите: отказались бы вы от нее ради богатого приданого другой женщины? Мистер Йорк приподнял шляпу и отер платком лоб. - Вот и луна, - заметил он не очень впопад, указывая хлыстом через болото. - Видишь, выходит из тумана и глядит на нас, словно кровавое вражье око. Если эта луна серебряная, ну тогда, значит, брови Хелстоуна черны, как уголь. И чего это она так повисла над Рашеджем и смотрит на нас так хмуро и грозно? - Йорк, ответьте: если бы Мэри любила вас молчаливо и преданно, пылко и целомудренно, - как вы хотели бы, чтобы вас любила жена, - вы бы покинули Мэри? - Роберт! - вскричал Йорк. Он поднял руку, но удержался и, помолчав, проговорил: - Слушай, Роберт, мир странно устроен, а люди состоят из еще более странных элементов, чем первородный хаос. Я могу поклясться во весь голос, - так громко, что все браконьеры вообразят, будто на Билберрийском болоте раскричалась выпь, - я готов поклясться, что в таком случае только смерть разлучила бы меня с Мэри. Но я прожил на свете пятьдесят пять лет, я хорошо изучил людей и должен открыть тебе горькую правду: думаю, что, если бы Мэри любила, а не оскорбляла меня, если бы я был уверен в ее чувствах, в ее постоянстве, если бы сомнения не терзали меня, если бы я не терпел от нее унижений, - тогда... - Он тяжело уронил руку опять на седло. - Думаю, что тогда я бы, наверное, покинул Мэри! Некоторое время они молча ехали рядом. Рашедж остался позади, над пурпурным краем пустоши замелькали уже огоньки Брайерфилда. Роберт, у которого по молодости лет было меньше воспоминаний, чем у его спутника, заговорил первым: - Я думаю, - и с каждым днем убеждаюсь все больше, - что в этом мире нет ничего стоящего - ни принципов, ни убеждений, если только они не испытаны очистительным пламенем или не родились в укрепляющей борьбе с опасностями. Мы заблуждаемся, падаем, нас унижают, - зато после этого мы становимся осторожнее. Мы жадно вкушаем яд из позолоченной чаши порока или из нищенской сумы скупости, мы ослабеваем, опускаемся; все доброе в нас восстает против нас самих; душа горько сетует на слабость тела; бывают периоды настоящей внутренней войны, и если душа сильна, она побеждает и становится в человеке главным. - Что ты теперь намерен делать? Какие у тебя планы, Роберт? - О моих личных планах я не стану говорить, тем более что это нетрудно: сейчас у меня их нет. Человеку, когда он по уши в долгах, нечего и думать о личной жизни. Что касается деловой, общественной стороны, то здесь мои планы кое в чем изменились. В Бирмингеме я познакомился поближе с действительным положением вещей, присмотрелся, разобрался в причинах теперешних беспорядков. Тем же самым я был занят и в Лондоне. Меня никто не знал, и я мог ходить куда хотел, заводить знакомства с кем пожелаю. Я бывал там, где нет ни одежды, ни топлива, ни пропитания, я видел тех, кто живет без работы и без надежд на будущее. Я видел людей от природы возвышенных и добрых среди ужасных лишений, в тисках отчаяния. Я видел других, более низменных - лишенных воспитания; у них нет ничего, кроме животных инстинктов, и, не в силах удовлетворить их, они походят на измученных жаждой, изголодавшихся зверей. Все это послужило уроком моему разуму и моей душе. Я не собираюсь проповедовать снисходительность и сентиментальность, - в этом я не изменился и смотрю на тщеславие и строптивость по-прежнему. Если придется, я снова буду сражаться с толпами бунтовщиков и снова преследовать их беглых главарей с тем же упорством, пока они не понесут заслуженного наказания. Но теперь я буду это делать не столько ради себя, сколько ради спасения тех, кого они обманывают. Надо смотреть на вещи шире, Йорк. Есть кое-что поважнее личной выгоды, поважнее осуществления своих планов, поважнее даже позорных долгов. Для того чтобы уважать самого себя, человек должен знать, что он приносит пользу ближним. Если отныне я не стану снисходительнее к невежеству и бедам людей, я буду презирать самого себя за жестокую несправедливость. Ну что ты? - спросил он, обращаясь к коню, который услышал журчание воды и свернул с дороги к ручью, сверкающему при лунном свете, как хрусталь. - Поезжайте, Йорк! - крикнул Мур. - Я должен напоить коня. Йорк медленно поехал вперед, пытаясь различить среди уже близких огоньков окна Брайермейнса. Стилброская пустошь осталась позади, по сторонам дороги теперь шли ряды насаждений, сбегавших с холмов. Внизу была густонаселенная долина; они уже почти добрались до дома. Пустошь кончилась, поэтому мистер Йорк без всякого удивления заметил за стеной чью-то шляпу и услышал голос. Однако слова, которые произнес незнакомец, могли бы удивить хоть кого. - Когда злодей погибнет, раздастся вопль, - проговорил он. - Когда вихрь промчится, грешника не станет. - И глухо добавил: - Да примут его адские воды, да предстанет перед ним сам сатана. Пусть умрет в неведении! Яркая вспышкам и сухой треск разорвали тишину ночи. Еще не успев обернуться, Йорк понял, что четверо осужденных в Бирмингеме отомщены. ГЛАВА XXXI Дядюшка и племянница Жребий был брошен. Это понял сэр Филипп Наннли, это знала Шерли, это узнал мистер Симпсон. Дело решилось в тот вечер, когда все обитатели Филдхеда были приглашены к обеду в Наннли. Несколько обстоятельств побудили баронета сделать решительный шаг. Он заметил, что мисс Килдар в тот вечер была задумчива и грустна. Эти новые черты в ее поведении польстили его слабой или, если угодно, поэтической натуре; в голове его сам собой начал складываться новый сонет, но пока он над ним размышлял, сестра сэра Филиппа упросила даму его сердца сесть за фортепьяно и пропеть балладу его собственного сочинения. Шерли выбрала самую простую и самую искреннюю, - несомненно, лучшую из всех его многочисленных баллад. Случилось так, что всего за минуту до этого, может быть, как раз в тот момент, когда "professeur Louis" смотрел из окошка дубовой гостиной, Шерли тоже взглянула в окно. Она увидела бурную лунную ночь, увидела, как сражаются с ветром одинокие старые деревья в парке - развесистые, кряжистые дубы и смело устремленные ввысь могучие буки. До ее слуха доносился отдаленный шум леса, перед ее глазами мчались облака, луна то ярко сияла, то скрывалась за ними, и все эти видения и звуки так на нее подействовали, что она отошла от окна взволнованная и растроганная, чтобы не сказать потрясенная и вдохновленная. Ее попросили спеть, и она запела. В балладе шла речь о любви, о любви вечной, непоколебимой в беде, незыблемой в несчастье, неустрашимой в нищете. Слова, сами по себе простые и нежные, были положены на красивый старинный мотив. При чтении эта баллада показалась бы слабоватой, но в хорошем исполнении она прозвучала прекрасно. Шерли спела ее хорошо. Она вдохнула в чувствительные строки нежность, в страстные - силу; голос ее в тот вечер был звучен, лицо - выразительно. Она всех поразила, а одного из присутствующих очаровала. Встав из-за фортепьяно, Шерли подошла к камину и присела на козетку. Дамы стояли вокруг нее и молчали. Девицы Симпсон и девицы Наннли смотрели на мисс Килдар, как трусливые курицы на ибиса, или белую цаплю, или еще какую-нибудь диковинную птицу. С чего это она так пела? Они так никогда не певали! Пристойно ли петь с таким чувством, с таким своеобразием? В пансионах так не поют! Решительно все это слишком странно и необычно. А то, что странно, должно быть дурно, то, что необычно, должно быть непристойно. Шерли была осуждена. Даже старая леди Наннли смотрела на Шерли из своего большого кресла у камина ледяными глазами, и взгляд ее говорил: "Эта женщина - иной породы, нежели я и мои дочери. Она не годится в жены моему сыну". Сын ее увидел этот взгляд и понял его значение. Он встревожился. То, к чему он так стремился, может от него ускользнуть, надо спешить! Зала, в которой они сидели, была некогда картинной галереей. Отец сэра Филиппа, сэр Монктон Наннли, превратил галерею в гостиную, но она так и осталась сумрачной и необжитой. Глубокая ниша с окном, в которой помещался диван, стол и затейливый секретер, образовала в ней как бы комнату в комнате. Два человека вполне могли там укрыться, и никто бы их не услышал, если бы они не стали разговаривать слишком долго или слишком громко. Сэр Филипп попросил своих сестер спеть дуэт; для девиц Симпсон тоже приискал какое-то занятие, а что касается старших дам, то они сами увлеклись беседой. К его удовольствию, Шерли поднялась, чтобы взглянуть на картины. Сэр Филипп тотчас вспомнил об одной из своих прабабушек, темноволосой красавице, похожей на южный цветок, и стал рассказывать о ней своей гостье. Кое-какие вещи этой красавицы хранились в уже упомянутой нише. Когда Шерли зашла туда, чтобы разглядеть ее молитвенник и четки, лежавшие в инкрустированном шкафчике, сэр Филипп последовал за ней и, пока девицы Наннли визгливыми голосами выводили пребанальнейший дуэт, начисто лишенный чувства и смысла, торопливо шепнул мисс Килдар несколько фраз. Сначала Шерли была настолько поражена, что можно было подумать, будто его шепот, как по волшебству, превратил ее в статую. Но уже в следующее мгновение она оправилась и что-то ответила ему. Они разошлись. Мисс Килдар вернулась к камину и уселась на свое место; баронет посмотрел ей вслед, потом тоже подошел и встал рядом со своими сестрами. Лишь мистер Симпсон, вездесущий мистер Симпсон заметил эту сцену. Сей джентльмен тотчас же сделал свои выводы. Будь он так же проницателен, как любопытен, и так же умен, как пронырлив, лицо сэра Филиппа открыло бы ему, что он ошибается. Однако с его ограниченным, поверхностным и легковесным характером он ничего не желал замечать и отправился домой гордый, как петух. Мистер Симпсон был не из тех, кто умеет хранить тайны: что-нибудь узнав, он уже не мог удержаться от болтовни. На следующее утро он под каким-то предлогом призвал воспитателя своего сына и весьма напыщенно, с торжественной миной объявил ему, чтобы тот на всякий случай приготовился к отъезду, ибо, возможно, в ближайшие дни они вернутся к себе на юг. Важные дела, которые до сих пор удерживали его, то бишь мистера Симпсона, в Йоркшире, подходят к счастливому концу; его усилия, стоившие ему стольких трудов и волнений, наконец должны увенчаться успехом, и вскоре их семья обзаведется новым - и чрезвычайно высоким - родством. - По-видимому, речь идет о сэре Филиппе Наннли? - спросил Луи Мур. Вместо ответа мистер Симпсон взял понюшку табаку и разразился кудахтающим хихиканьем. Потом, вдруг вспомнив о своем достоинстве, умолк и предложил воспитателю заняться делом. В продолжение следующих двух дней мистер Симпсон был кроток, как голубица, но беспокойство снедало его, и когда он ходил, то поступью напоминал скорее курицу, прыгающую по горячим углям. Он то и дело выглядывал в окно, прислушиваясь, не раздастся ли стук колес. Жена Синей Бороды не была и вполовину так любопытна, как мистер Симпсон. Он ждал, когда последует формальное предложение, когда его призовут для совета, когда пошлют за адвокатами и когда, наконец, приступят к обсуждению контракта и начнутся прочие восхитительные светские хлопоты обставленные с должной пышностью. И вот письмо пришло. Мистер Симпсон собственноручно передал его мисс Килдар: он знал почерк и узнал печать баронета по гербу. Он не видел, как Шерли вскрыла письмо, потому что она сразу ушла с ним в свою комнату, и не видел ответа, потому что она писала его у себя взаперти, и писала долго - почти полдня! На его вопрос, дала ли она ответ, Шерли коротко сказала: "Да". И снова ему пришлось ждать, ждать молча, не осмеливаясь ни о чем заговорить. Что-то в лице Шерли удерживало его от расспросов, что-то очень опасное, страшное и непонятное для мистера Симпсона, как надпись на стене на пиру Валтасара{487}. Несколько раз он порывался послать за своим пророком Даниилом, то бишь за Луи Муром, и попросить у него истолкования сей надписи, но его достоинство восставало против подобной фамильярности. Кстати, сам пророк Даниил, видимо, был в затруднении и ломал себе голову над значением той же загадочной надписи. Он походил в те дни на студента, для которого грамматика - звук пустой, а словари - темный лес. x x x Мистер Симпсон отправился к своему приятелю в Уолден Холл скоротать тоскливые часы ожидания. Вернулся он намного раньше, чем его ожидали, когда вся его семья и мисс Килдар еще сидели в дубовой гостиной. Мистер Симпсон обратился к племяннице и попросил ее пройти с ним в другую комнату для сугубо частного разговора. Шерли поднялась, ни о чем не спрашивая и ничему не удивляясь. - Хорошо, сэр! - сказала она тем решительным тоном, каким отвечают на сообщение о приезде зубного врача, который вырвет наконец коренной зуб, целый месяц причинявший вам адские муки. Положив шитье и наперсток на скамеечку в нише окна, она последовала за своим дядюшкой. Когда мистер Симпсон закрыл двери, оба сели в кресла, стоявшие друг против друга на расстоянии нескольких шагов. - Я был в Уолден Холле, - проговорил мистер Симпсон и многозначительно замолк. Мисс Килдар с интересом рассматривала красивый ковер с бело-зеленым узором. Это сообщение не требовало никакого ответа, и она молчала. - Я узнал, - медленно продолжал мистер Симпсон, - я узнал о некоторых обстоятельствах, которые меня поразили. Подперев щеку указательным пальцем, Шерли ждала, пока он объяснит, что это за обстоятельства. - Говорят, наннлийское поместье заколочено и вся семья уехала. Еще говорят, что баронет... что баронет тоже уехал со своей матерью и сестрами. - Вот как? - проговорила Шерли. - Осмелюсь спросить, для вас эта новость так же неожиданна, как для меня? - Нет, сэр. - Но для вас это новость? - Да сэр. - Я хочу сказать... хочу вам сказать, - продолжал мистер Симпсон, ерзая в кресле и переходя от коротких и до сих пор довольно ясных фраз к своему обычному многословному, путаному и желчному стилю. - Я хочу, я желаю полного объяснения. Вы от меня так не отделаетесь, нет! Я, я требую, чтобы вы меня выслушали и... и чтобы все было по-моему. Вы должны ответить на мои вопросы. Я хочу ответов ясных и полных. Я с собой шутить не позволю! Шерли молчала. - Странно, поразительно, просто невероятно! Нет, это просто непостижимо! Я думал: все в порядке, - как же могло быть иначе? - и вдруг - вся семья уехала! - Я полагаю, сэр, они имели право уехать. - Но сэр Филипп тоже уехал! - воскликнул мистер Симпсон, подчеркивая каждое слово. Шерли подняла брови. - Счастливого ему пути! - сказала она по-французски. - Нет, так оставить дело нельзя, это надо тотчас исправить. Мистер Симпсон придвинул свое кресло поближе, потом снова отодвинулся; вид у него был крайне обозленный и совершенно беспомощный. - Полно, дядюшка, полно, успокойтесь, - с упреком сказала Шерли. - Если вы начнете сердиться и раздражаться, мы с вами ни о чем толком не договоримся. Спрашивайте меня: я так же хочу объясниться, как и вы, и обещаю отвечать только правду. - Я хочу... я желаю знать, мисс Килдар, сделал вам сэр Филипп предложение или нет? - Сделал. - И вы признаетесь?.. - Признаюсь. Но прошу вас продолжать. Считайте, что этот вопрос мы выяснили. - Когда он вам сделал предложение? В тот вечер, когда мы у них обедали? - Достаточно, что он его сделал. Продолжайте. - Это было в нише? В той зале, где была картинная галерея, которую сэр Монктон переделал в гостиную? Ответа не последовало. - Вы были там вдвоем, разглядывали шкафчик; я все видел, моя догадливость меня не обманула, она меня никогда не обманывает. Потом вы получили от него письмо. Что это за письмо? О чем? - Это неважно. - Так-то вы разговариваете со мной? Шерли молчала, постукивая ногой по ковру. - Вы сидите, молчите и дуетесь. Кто обещал мне говорить только правду? - Сэр, до сих пор я говорила только правду. Спрашивайте еще. - Я бы хотел взглянуть на это письмо. - Вы его не увидите. - Я должен его прочесть, и я его прочту. Я ваш опекун, сударыня! - С тех пор как я достигла совершеннолетия, у меня нет опекуна. - Неблагодарная! Я воспитывал вас, как родную дочь... - Еще раз прошу вас, дядюшка, не отвлекайтесь. Будем хладнокровны. Я, со своей стороны, не собираюсь сердиться, но вы-то знаете, когда меня выведут из себя, я сама не помню, что говорю, и меня тогда трудно остановить. Послушайте! Вы спросили, сделал ли мне сэр Филипп предложение? Я вам ответила. Что еще вы хотите узнать? - Я желаю знать, приняли вы его или отказали, - и я это узнаю. - Разумеется, это вы должны знать. Я ему отказала. - Отказала! Вы, вы, Шерли Килдар, отказали сэру Филиппу Наннли? - Да, отказала. Несчастный мистер Симпсон вскочил с кресла и сначала заметался, потом просто забегал по комнате. - Вот оно! Вот как! Так и есть! - Откровенно говоря, дядюшка, мне жаль, что это вас так огорчает. Есть люди, с которыми ничего нельзя сделать уступками и уговорами. Вместо того чтобы смягчиться и примириться, они становятся назойливее и нахальнее. Мистер Симпсон был из их числа. - Меня огорчает?! Что мне до этого? Какая мне от этого польза? Может быть, вы еще скажете, что я думаю о своей выгоде! - Большинство людей всегда думает о той или иной выгоде. - И это она говорит мне в глаза! Мне! Я... я был ей почти отцом, а она обвиняет меня в корысти! - Я ничего не говорила о корысти. - А теперь еще отговаривается! У вас нет никаких устоев. - Дядя, вы меня утомляете! Позвольте мне уйти. - Нет, вы не уйдете! Вы должны мне ответить. Каковы ваши намерения, мисс Килдар? - В каком отношении? - Я говорю о замужестве. - Я намерена спокойно жить и делать только то, что мне хочется. - "Только то, что хочется"! Такие слова в высшей степени неприличны! - Мистер Симпсон, советую меня не оскорблять! Вы знаете, я этого терпеть не стану! - Вы читаете по-французски. Ваш разум отравлен французскими романами. Вы вся пропитались французским легкомыслием. - Вы вступаете на скользкий путь, берегитесь! - Рано или поздно это кончится бесчестием, я это давно предвидел. - Вы хотите сказать, сэр, что нечто, связанное со мной, может кончиться бесчестием? - И кончится, непременно этим кончится! Вы сами сейчас говорили, что будете поступать, как вам вздумается. Вы не признаете ни правил поведения, ни границ. - Полнейшая ерунда! И столь же грубая, сколь глупая. - Вам нет дела до приличий! Скоро вы восстанете против благопристойности. - Вы наскучили мне, дядюшка. - Отвечайте, сударыня, отвечайте: почему вы отказали сэру Филиппу? - Наконец-то хоть один разумный вопрос. Охотно отвечу. Сэр Филипп для меня слишком юн: я всегда смотрела на него как на мальчика. Все его родственники - особенно мать - были бы недовольны нашим браком. Эта женитьба поссорила бы его с родней. С точки зрения света я ему не ровня. - И это все? - У нас с ним разные взгляды. - Полно! Такого любезного, уступчивого джентльмена не сыскать! - Он весьма любезен, весьма достоин, он само совершенство, но он не может быть моим наставником ни в чем. Я не смогу дать ему счастья и не возьмусь за это ни за какие блага. Я никогда не приму руки, которая не в силах меня укрощать и сдерживать. - А я думал, вам нравится делать что захочется. Вы противоречите самой себе. - Если я дам обещание повиноваться, то лишь тогда, когда буду уверена, что смогу сдержать это обещание, а такому юнцу, как сэр Филипп, я не стану повиноваться. Да он и не сможет мне приказывать: мне придется самой направлять его и вести, а это занятие не в моем вкусе. - Покорять, приказывать, управлять, - это вам не по вкусу?! - С дядей - еще пожалуй, но не с мужем. - В чем же разница? - Кое-какая разница все-таки есть, это я знаю точно. Мужчина, который, став моим мужем, захочет жить со мной в мире и согласии, должен держать меня в руках, - это я тоже знаю достаточно хорошо. - Желаю вам выйти замуж за настоящего тирана! - С тираном я не останусь ни дня, ни часа: я взбунтуюсь, сбегу или его прогоню с позором! - Просто голова идет кругом, так вы противоречивы! - Я это заметила. - Вы говорите, что сэр Филипп молод. Но ведь ему двадцать два года! - Моему мужу должно быть тридцать, а по уму - сорок. - Может быть, вы пойдете за какую-нибудь развалину? Тогда выбирайте седого или лысого старика! - Нет, благодарю вас. - Можете еще выбрать какого-нибудь влюбленного дурачка и пришпилить его к своей юбке. - Я могла бы так поступить с мальчишкой, но это не по мне. Я же сказала, что мне нужен наставник, который внушал бы мне добрые чувства, делал бы меня лучше. Мне нужен человек, власти которого охотно подчинится мой строптивый нрав; муж, чья похвала вознаграждала бы меня, а порицание - карало, повелитель, которого я не могла бы не любить, хотя, возможно, могла бы бояться. - Что же мешало вам вести себя точно так же с сэром Филиппом? Он баронет: его знатность, богатство и связи не чета вашим. Если говорить о душе, то он - поэт; он пишет стихи, на что вы, позволю себе заметить, не способны при всем вашем уме. - Но у него нет той силы, той власти, о которой я говорю, и ее не может заменить ни богатство, ни знатность, ни титул, ни стихотворство. Все это легковеснее пуха и нуждается в прочной основе. Будь он солиднее, рассудительнее, практичнее, я бы относилась к нему лучше. - Вы с Генри всегда бредили поэзией; еще девочкой вы загорались от каждой строки. - Ах, дядюшка, в этом мире нет и не будет ничего прекраснее и драгоценнее поэзии! - Так, Бога ради, выходите замуж за поэта! - Укажите мне его. - Сэр Филипп. - Какой же он поэт? Он такой же поэт, как и вы. - Сударыня, вы уклоняетесь от ответа. - Вы правы, я бы хотела изменить тему разговора и буду рада, если вы мне поможете. Нам незачем ссориться и выходить из себя. - Выходить из себя, мисс Килдар? Интересно, кто же из нас выходит из себя? - Я пока креплюсь. - Вы хотите сказать, что я уже вышел из себя? Если так, то вы просто дерзкая девчонка! - Видите, вы уже бранитесь. - Вот именно! С вашим длинным языком вы даже Иова{492} выведете из терпения! - Да, пожалуй. - Прошу вас, без легкомысленных замечаний, мисс! Здесь нет ничего смешного. Я намерен разобраться в этом деле до конца, потому что здесь что-то не чисто, для меня это несомненно. Сейчас с неприличной для вашего пола и возраста откровенностью вы описывали человека, который, по-вашему, был бы вам подходящим мужем. Вы что, списали этот образец с натуры? Шерли открыла было рот, но, вместо того чтобы ответить, вдруг густо покраснела. Эти признаки смущения вернули мистеру Симпсону всю его смелость и самоуверенность. - Я требую ответа на мой вопрос! - проговорил он решительно. - Это исторический образ, дядюшка, списанный со многих оригиналов. - Со многих оригиналов? Боже правый! - Я много раз влюблялась... - Какой цинизм! - ...в героев разных народов. - Еще что скажете? - В философов... - Вы сошли с ума! - Не трогайте колокольчик, дядюшка, вы испугаете тетю. - Бедная ваша тетка - иметь такую племянницу! - Однажды я влюбилась в Сократа. - Уф! Хватит шуток, сударыня! - Я восхищалась Фемистоклом{493}, Леонидом{493}, Эпаминондом{493}... - Мисс Килдар!.. - Пропустим несколько веков. Вашингтон был некрасив, но мне он нравился. А теперь!.. - Ага! Что же теперь? - Если забыть фантазии школьницы и обратиться к действительности... - Вот-вот, к действительности! Сейчас вы откроете, что у вас на уме, сударыня. - ...и признаться, перед каким алтарем я сейчас молюсь, какому идолу поклоняюсь в душе... - Признавайтесь, только, пожалуйста, поскорее: время идти к столу, а исповедаться вам все равно придется! - Да, я должна исповедаться: в моем сердце слишком много тайн, я должна их высказать. Жаль только, что вы мистер Симпсон, а не мистер Хелстоун: он бы отнесся ко мне с большим сочувствием. - Сударыня, здесь важен здравый смысл и здравая осмотрительность, а не сочувствие, сантименты, чувствительность и тому подобное. Вы сказали, что любите мистера Хелстоуна? - Это не совсем так, но довольно близко к истине. Они очень похожи. - Я желаю знать имя! И все подробности! - Они действительно очень похожи, и не только лицами: это пара соколов - оба суровы, прямы, решительны. Но мой герой сильнее, ум его глубок, как океанская пучина, терпение неистощимо, мощь непреоборима. - Напыщенный вздор! - Еще скажу, что временами он бывает безжалостен, как зубцы пилы, и угрюм, как голодный ворон. - Мисс Килдар, этот человек живет в Брайерфилде? Отвечайте! - Дядюшка, я как раз хотела сказать, - его имя уже трепетало у меня на кончике языка. - Говори же, дитя мое!.. - Хорошо сказано, дядюшка: "Говори же, дитя мое!" Как в театре. Ну так вот: в Англии безбожно поносили этого человека, но когда-нибудь его встретят криками восторга. Однако он не возгордится от похвал, так же как не пугался яростных угроз. - Я же говорил, что она сошла с ума! Так оно и есть. - Мнение о нем будет меняться в нашей стране без конца, но он никогда не изменит своему долгу перед родиной. Полно, дядюшка, перестаньте горячиться, я сейчас скажу вам его имя. - Говорите, а не то я... - Слушайте! Его зовут Артур Уэллслей, лорд Веллингтон. Мистер Симпсон в бешенстве вскочил, вылетел из комнаты, но тотчас вернулся и снова шлепнулся в свое кресло. - Сударыня, вы должны мне сказать одно: можете ли вы с вашими убеждениями выйти за человека беднее вас и ниже вас? - Ниже меня? Никогда! - Значит, вы собираетесь выйти за бедняка? - взвизгнул мистер Симпсон. - Кто вам дал право спрашивать меня об этом? - Но я должен знать! - Таким способом вы ничего не узнаете. - Я не желаю, чтобы моя семья была опозорена. - Желание здравое, не отступайте от него. - Но, сударыня, это зависит от вас! - Нет, сэр, потому что я не из вашей семьи. - Вы от нас отрекаетесь? - Просто я не терплю деспотизма. - За кого вы собираетесь выйти замуж? Отвечайте, мисс Килдар! - Уж конечно, не за Сэма Уинна, потому что его я презираю, и не за сэра Филиппа, потому что его я могу только уважать. - Кто же у вас на примете? - Четыре отвергнутых жениха. - Нет, такое упрямство поистине невозможно! На вас кто-то дурно влияет. - Что вы хотите этим сказать? Есть слова, от которых у меня закипает кровь. "Дурно влияет"! Что это еще за старушечьи сплетни? - Вы молодая, знатная леди... - Я в тысячу раз лучше: я честная женщина и требую, чтобы со мной так и обращались. - А знаете ли вы, - зашипел мистер Симпсон, весь побелев и с таинственным видом придвигаясь к Шерли, - известно ли вам, что все соседи в округе судачат о вас и вашем обанкротившемся арендаторе, об этом иностранце Муре? - В самом деле? - Да, ваше имя у всех на устах. - Что ж, оно делает честь устам, которые его произносят, и я буду рада, если оно их облагородит. - Неужели это он на вас влияет? - Во всяком случае, скорее он, чем все, кого вы расхваливали. - И это за него вы собираетесь замуж? - А что? Он хорош собой, мужественен, властен. - И вы говорите это мне в глаза? О каком-то фламандском проходимце, о низком торгаше? - Он талантлив, предприимчив решителен. У него государственный ум и осанка повелителя. - И она открыто его восхваляет! Без страха и без стыда! - Имя Мура только так и можно произносить - без стыда и без страха, потому что Муры честны и мужественны. - Она сумасшедшая, я же говорил. - Вы мне досаждали, пока я не вспылила, терзали меня, пока не вывели из себя. - Этот Мур - братец воспитателя моего сына. Неужели вы позволите какому-то репетитору называть вас сестрой? Глаза Шерли, обращенные на мистера Симпсона, сверкнули и засияли. - О нет, ни за что! - воскликнула она. - Даже если мне предложат королевство или еще сто лет жизни, - этому не бывать. - Но вы не сможете отделить мужа от его семьи! - Что ж из этого? - Значит, мистер Луи Мур будет вашим братом! - Мистер Симпсон!.. Мне до смерти надоел весь этот вздор, я больше не хочу его слышать. Мы с вами по-разному мыслим, у нас разные цели, и мы поклоняемся разным богам. Одно и то же мы видим с неодинаковых точек зрения и мерим неодинаковыми мерками. Похоже, что мы вообще говорим на разных языках. Давайте лучше расстанемся. Я говорю это не потому, что вы мне ненавистны, - продолжала она со все возрастающим волнением. - По-своему вы человек неплохой и, может быть, искренно желаете мне добра. Но мы никогда не поймем друг друга, мы всегда будем говорить о разных вещах. Вы досаждаете мне всякими пустяками, выводите из себя мелочной тиранией, бесите придирками. Что же до ваших ничтожных принципов, ограниченных правил, жалких предрассудков, предубеждений и догматов, - оставьте их при себе, мистер Симпсон! Ступайте и принесите их божеству, которому поклоняетесь. Мне они не нужны, и я не хочу о них даже знать. Мне сияет иной свет, у меня иная вера, иная надежда, иная религия. - Иная религия? Значит, она еще и не христианка! - Да, у меня иная религия, я не верю в вашего Бога. - Не верить в Бога?! - Ваш Бог, сэр, - это светское общество, так называемый свет. Для меня вы тоже не христианин, а идолопоклонник. Я полагаю, вы поклоняетесь идолам по своему невежеству; во всяком случае вы слишком суеверны. Ваш Бог, сэр, ваш великий Ваал, ваш Дагон с рыбьим хвостом предстает передо мной, как злой демон. Вы и вам подобные возвели его на трон, увенчали короной, вручили ему скипетр. Но смотрите, как отвратительно он управляет миром! Его любимое занятие - устраивать браки! Он связывает юность с дряхлостью, силу с ничтожеством. Он воскрешает вновь все извращенные жестокости Мезенция{496} и соединяет мертвецов с живыми. В его царстве властвует ненависть - затаенная ненависть; отвращение - скрытое отвращение; измены - семейные измены; порок - глубокий, смертельный, домашний порок. В его владениях у родителей, которые никогда не любили, растут никого не любящие дети: со дня рождения они пьют желчь разочарования и дышат воздухом, душным от лжи. Ваш Бог устраивает браки королей, - взгляните же на ваши королевские династии! Ваше божество - это божество заморских аристократов; но попробуйте разобраться в голубой крови испанских монархов! Ваш Бог - это французский Гименей; но что такое семейная жизнь французов? Все, что окружает вашего идола, обречено на гибель, все вырождается и мельчает под его властью. Ваш Бог - это замаскированная Смерть! - Какие ужасные слова! Вы не должны больше общаться с моими дочерьми, мисс Килдар: подобная близость для них опасна... Знай я раньше... Но я думал, вы просто сумасбродны... Никогда бы не поверил... - Зато теперь, сэр, надеюсь, вы уяснили, что вам заботиться о моей судьбе бесполезно? Чем больше вы стараетесь, тем хуже: вы сеете ветер, но пожнете бурю. Я смету паутину ваших замыслов, чтобы она мне не мешала. Решение мое твердо, и вы не сможете его поколебать. Свою руку я отдам лишь тогда, когда мне прикажет сердце и совесть, - и только они. Поймите это наконец! Мистер Симпсон был озадачен. - В жизни ничего подобного не слыхивал! - бормотал он. - Со мной никто не осмеливался так говорить. Никто и никогда... В жизни... - Вы совсем запутались, сэр. Лучше вам уйти. Или мне. Он поспешно встал. - Надо немедленно уезжать. Прочь из этого дома! Мы сегодня же уедем. - Не торопите тетю и кузин, дайте им немного времени. - Нет, довольно разговоров. Она просто не в себе! Он дошел до двери, вернулся за своим платком, уронил табакерку, высыпав все ее содержимое на ковер, споткнулся и чуть не упал на Варвара, который лежал поперек дорожки. Доведенный до предела, мистер Симпсон в отчаянии послал к черту доброго пса, наградил нелестным эпитетом его хозяйку и выскочил из комнаты. - Бедный мистер Симпсон! - проговорила Шерли про себя. - Оказывается, он не только слаб, но и груб... Ах, как я устала! - прибавила она. - Голова болит... Она приклонила голову на подушку и незаметно для себя задремала. Человек, который вошел в комнату четверть часа спустя, увидел, что она спит глубоким сном. После всяких тревог и неприятностей Шерли всегда прибегала к этому природному лекарству, и сон тотчас приходил на ее зов. Вошедший постоял над нею, потом позвал: - Мисс Килдар! Возможно, голос его совпал с каким-то сновидением, потому что Шерли не испугалась и даже не совсем проснулась; не открывая глаз, она лишь слегка повернула голову, так что теперь стала видна ее щека, прежде закрытая рукой. Лицо у нее было розовое, счастливое и на губах бродила легкая улыбка, но длинные ресницы были влажны: то ли она поплакала во сне, то ли еще до того, как заснула, уронила несколько слезинок, вызванных обидными словами мистера Симпсона. Ни один мужчина, а тем более женщина, как бы сильны они ни были, не в состоянии спокойно выносить несправедливость. Клевета или унизительные слова иной раз больно ранят беззащитную душу, даже если их слышишь из уст глупца. Шерли походила на ребенка, которого наказали за шалости, но теперь простили и уложили спать. - Мисс Килдар! - снова послышался голос. На этот раз он разбудил Шерли. Она открыла глаза и увидела возле себя Луи Мура. Впрочем, не совсем возле - он стоял в двух-трех шагах от нее. - О мистер Мур, - проговорила она. - Я уж испугалась, что это снова мой дядюшка: мы с ним поссорились. - Мистер Симпсон мог бы оставить вас в покое, - последовал ответ. - Разве он не видит, что вы еще не совсем окрепли? - Слабенькой я ему не показалась, уверяю вас. Во всяком случае, при нем я не плакала. - Он говорит, что собирается покинуть Филдхед. Сейчас он дает распоряжения своим домашним. Он заходил в классную комнату и разговаривал тем же тоном, которым, видимо, говорил и с вами. Наверное, он вас замучил... - Вы с Генри тоже уезжаете? - Его едва можно понять, но я полагаю, что это относится и к Генри. Впрочем, завтра все может измениться: сейчас он в таком состоянии, что его решимости вряд ли хватит более чем на два жала. Он еще может прожить здесь не одну неделю. Мне он тоже сказал что-то непонятное, - об этом надо будет еще подумать на досуге. Когда он вошел, я как раз читал записку, полученную от мистера Йорка, и у меня не было времени разговаривать, - пришлось его оборвать. Он в бешенстве, но мне не до него. Вот записка, взгляните. Она касается моего брата Роберта. Луи Мур внимательно посмотрел на Шерли. - Рада слышать, что от него есть вести. Он скоро вернется? - Он вернулся, он уже в Йоркшире. Мистер Йорк ездил вчера в Стилбро его встречать. - Мистер Мур... что-нибудь случилось? - Разве мой голос дрожит? Сейчас он в Брайермейнсе, и я еду к нему. - Что произошло? - Вы бледнеете, - я уже сожалею, что заговорил об этом. Не бойтесь, могло быть и хуже. Роберт жив, но опасно ранен. - О Боже! Вы сами побледнели! Сядьте рядом со мной. - Прочтите записку. Позвольте, я разверну... Мисс Килдар прочитала записку; в ней Йорк коротко извещал о том, что прошлой ночью Роберт Мур был ранен выстрелом в спину из-за стены Милденского сада у подножья холма Броу. Рана тяжелая, но есть надежда, что не смертельная. Что касается убийцы или убийц, о них ничего не известно - они скрылись. "Несомненно, это была месть, - писал мистер Йорк. - Жаль, что он возбудил такую ненависть, но теперь жалеть поздно". - Он мой единственный брат, - сказал Луи, когда Шерли вернула ему записку. - Я не могу спокойно слышать, что какие-то мерзавцы подстерегли его в засаде, как дикого зверя, и выстрелили ему в спину из-за угла. - Успокойтесь, не теряйте надежды. Он поправится, я знаю, он выздоровеет. Стараясь утешить его, Шерли легким, почти неощутимым жестом коснулась руки Луи Мура, лежавшей на подлокотнике кресла. - Дайте мне вашу руку, - сказал он. - Это будет в первый раз, в минуту тяжкого горя. И, не дожидаясь ни согласия, ни отказа, он взял руку Шерли. - Я сейчас отправляюсь в Брайермейнс, - продолжал он. - А вас я попрошу сходить к Хелстоунам и известить обо всем Каролину. Будет лучше, если она узнает это от вас. Вы пойдете? - Сейчас же! - с готовностью ответила Шерли. - Сказать ей, что опасности нет? - Да, скажите. - Надеюсь, вы скоро вернетесь с новостями. - Я либо вернусь, либо напишу. - Доверьте мне Каролину. С вашей сестрой я тоже поговорю. Впрочем, она, наверное, уже возле Роберта? - Наверное. Или скоро там будет. А теперь прощайте. - Что бы ни случилось, вы выдержите, я верю. - Будущее покажет. Настал миг, когда Шерли пришлось высвободить свои пальчики из руки воспитателя, а тому выпустить эту маленькую ручку, которая целиком умещалась и пряталась в его ладони. "Я-то думал, что мне придется ее утешать, - размышлял Луи Мур по дороге в Брайермейнс. - А она сама ободряет меня. Этот сочувственный взгляд, это нежное прикосновение! Легче самого легкого пуха, целительнее любого бальзама. Оно было свежее снежинки и пронизывало дрожью, как удар молнии. Тысячу раз мечтал я сжать эту руку, подержать ее в своей и вот завладел ею на пять минут. Но теперь наши пальцы уже знакомы, - встретившись однажды, они обязательно встретятся вновь". ГЛАВА XXXII Школьник и лесная нимфа Брайермейнс был гораздо ближе, чем лощина, поэтому мистер Йорк доставил Роберта Мура к себе. Он уложил своего юного друга на лучшую в доме кровать, хлопоча над ним, как над родным сыном. Вид крови, струившейся из предательской раны, пробудил в сердце йоркширского джентльмена самые настоящие отцовские чувства; это страшное происшествие, когда Роберт вдруг очутился перед ним в пыли поперек дороги, беспомощный, мертвенно-бледный - вызвало самое искреннее участие Йорка. Вокруг никого не было, никто не помогал Йорку поднимать раненого, никто его не утешал, никто не подавал советов, - ему пришлось все делать самому. Полная беспомощность истекающего кровью юноши, - для него Роберт Мур был все еще юношей, - полная зависимость раненого от его доброты пробудили все лучшее в душе Йорка. Он любил власть, умел ею пользоваться, и вот теперь, когда в его власти оказалась человеческая жизнь, Йорк был в своей стихии. Не подвела и его мрачная подруга жизни: такого рода происшествия вполне соответствовали ее способностям и вкусам. Иная женщина была бы вне себя от ужаса, если бы к ней в дом среди ночи принесли и уложили окровавленного человека. Тут было более чем достаточно причин для истерики. Однако миссис Йорк скорей устроила бы истерику по поводу того, что Джесси не идет из сада и не садится за вязанье, или, скажем, из-за того, что Мартин собирается бежать в Австралию, чтобы там обрести свободу и избавиться от тирании своего братца Мэттью. Но покушение на убийство у ее порога, полумертвый человек в ее лучшей постели, - это лишь придало ей силы, укрепило душу и превратило ее чепец в шлем, а ее самое - в воительницу. Миссис Йорк принадлежала к числу тех дам, которые способны отравить придирками жизнь какой-нибудь служанке и в то же время могут героически ухаживать за целым лазаретом зачумленных. Сейчас она почти любила Мура: ее черствое сердце почти смягчилось, когда его доверили ее заботам, отдали ей в руки беспомощного, словно ее собственный новорожденный в колыбельке. Если бы кто-нибудь из служанок или даже ее дочерей осмелился подать ему воды или поправить подушку, миссис Йорк отхлестала бы непрошеную помощницу по щекам. Для начала же она изгнала Розу и Джесси с верхнего этажа, а служанкам запретила показывать туда нос. Если бы все это произошло у ворот дома Хелстоуна и тот поместил раненого у себя, ни мистер Йорк, ни его жена даже не посочувствовали бы Муру и сказали бы, что он получил по заслугам за свою жестокость и нетерпимость. Но сейчас оба хлопотали над ним и оберегали его как зеницу ока. Просто удивительно, как еще миссис Йорк пустила к раненому Луи Мура! Ему позволили присесть на край постели, склониться над изголовьем, пожать руку брата и даже запечатлеть на его бледном лбу братский поцелуй! Миссис Йорк все это перенесла и с тех пор позволяла Луи Муру оставаться в ее доме большую часть дня, а однажды разрешила ему провести с братом целую ночь. В то сырое ноябрьское утро она поднялась в пять часов, своими руками развела огонь в плите, приготовила братьям завтрак и сама его подала. Величественно закутавшись в широченный фланелевый капот, в шали и в ночном чепчике, она сидела и благосклонно смотрела на братьев, словно наседка на своих клюющих цыплят. И, однако, в тот же день миссис Йорк пригрозила выгнать кухарку, когда та осмелилась сварить и подать мистеру Муру тарелку саговой каши, и разбранила служанку за то, что, когда Луи Мур собирался домой, та вынесла ему из кухни его сюртук и дерзко помогла его надеть, получив в благодарность улыбку, ласковое "спасибо, милая" и шиллинг. На другой день появились две бледные, встревоженные дамы, униженно и настойчиво упрашивая впустить их на минутку к мистеру Муру. Миссис Йорк осталась глуха к их мольбам и отослала обеих прочь, не упустив случая высказать им все, что она о них думает. Как же она встретила Гортензию Мур? Не так уж плохо, - можно было ожидать и худшего. Похоже было, что все семейство Муров пришлось миссис Йорк по душе, как никакое другое. У нее с Гортензией нашлась неистощимая тема для разговоров - о порочных наклонностях прислуги. У обеих оказались на этот предмет сходные взгляды: и та и другая смотрели на слуг с одинаковой подозрительностью и судили их одинаково строго. Кроме того, Гортензия с самого начала не выказывала никакой ревности к миссис Йорк и ее заботам о Роберте. Она уступила ей обязанности сиделки и почти не вмешивалась, а себе нашла занятие в бесконечной беготне по дому, в надзоре за кухней, в ябедах на служанок, - короче, без работы она не сидела. Что касается посетителей, то обе с одинаковой решительностью не пускали их к больному. Они держали молодого фабриканта буквально взаперти, едва дозволяя, чтобы в его темницу проникал свежий воздух и солнечный свет. Мистер Мак-Терк, хирург, которому доверили Мура, нашел его рану опасной, но не безнадежной. Сначала он хотел приставить к нему сиделку по своему выбору, однако ни Гортензия, ни миссис Йорк об этом и слышать не желали. Они обещали неукоснительно выполнять все распоряжения врача, и тому пришлось временно покориться. Разумеется, обе старались как могли, однако этого оказалось недостаточно: однажды повязки сползли и раненый потерял много крови. Срочно вызванный Мак-Терк примчался, едва не загнав коня. Он был из тех хирургов, раздражать которых опасно: он и в хорошем настроении бывал резок, а в дурном просто груб. Увидев, в каком состоянии находится Мур, он выразил свои чувства в короткой цветистой речи, привести которую мы не имеем возможности. Два-три отборнейших цветочка из этого букета достались невозмутимому мистеру Грейвсу, стойкому юному помощнику, обычно сопровождавшему Мак-Терка в его поездках; следующий венок украсил голову другого оказавшегося под рукой юного джентльмена, - забавной копии самого хирурга, - это был его сын; однако настоящий дождь цветов посыпался на лезущих не в свои дела представительниц слабого пола вообще и в частности. Хирург и его помощники провозились с Муром большую часть долгой зимней ночи. Запершись в комнате раненого, они хлопотали, волновались и спорили над его измученным телом. Они втроем стояли по одну сторону кровати, а по другую ждала Смерть. Схватка была жаркой; она длилась до рассвета, но и тогда ни одна из сторон еще не могла торжествовать победу: силы оказались равными. На заре, оставив пациента под наблюдением Грейвса и Мак-Терка-младшего, старший Мак-Терк отправился за подкреплением и вскоре обрел его в лице миссис Хорсфолл, лучшей своей сиделки. Ее заботам он поручил Мура, строжайше предупредив почтенную даму об ответственности, которая возлагается на ее плечи. Эту ответственность миссис Хорсфолл взяла на себя с тупой невозмутимостью, так же просто, как кресло, в котором и расположилась у изголовья раненого. С этой минуты началось ее царствование. У миссис Хорсфолл было одно достоинство: указаниям Мак-Терка она следовала неукоснительно, они для нее были священнее Десяти заповедей. Во всех других отношениях это была не женщина, а дракон. Гортензия Мур при ней совершенно стушевалась; миссис Йорк, подавленная, отступила, - и это несмотря на высокое мнение обеих дам о самих себе и на известный вес, какой они имели в глазах окружающих! Вконец перепуганные толщиной, массивностью, ростом и силой миссис Хорсфолл, они покинули поле боя и укрылись в малой гостиной. Сиделка же, со своей стороны, когда хотела, располагалась наверху, а когда не хотела - внизу, выпивала в день по три рюмки и выкуривала по четыре трубки. О Муре теперь никто не смел даже осведомляться. Миссис Хорсфолл была его сиделкой, ее приставили, чтобы она за ним ухаживала, но кое-кто опасался, что она его действительно уходит. Мак-Терк приезжал к раненому каждое утро и каждый вечер. Этот случай, в связи с возникшими осложнениями, приобрел в глазах хирурга профессиональный интерес. Он смотрел на Мура, как на испорченный часовой механизм, который необходимо исправить и снова пустить в ход, - прекрасный повод показать свое искусство! Что касается Грейвса и Мак-Терка-младшего - единственных посетителей Мура, помимо врача, то они относились к раненому как к будущему объекту исследований в морге стилброской больницы. Веселое это было время для Роберта Мура! Измученный болью, постоянно под угрозой смерти, слишком слабый, чтобы пошевельнуться, и не в силах даже говорить, он видел возле себя только сиделку, похожую на великаншу, да трех врачей. Так он пролежал весь ужасный ноябрь с его все более короткими днями и все более длинными ночами. В начале своего заключения Мур еще пытался слабо сопротивляться миссис Хорсфолл. Ему была противна ее массивная туша и неприятны прикосновения грубых рук, но она его живо утихомирила и научила послушанию. Не обращая внимания на его шестифутовый рост, вес и мускулы, она переворачивала раненого в постели, как младенца в люльке. Когда он бывал послушен, она называла его "душенькой" и "голубчиком", а когда упрямился - могла и встряхнуть. Если Мур пытался заговорить с Мак-Терком, она предостерегающе поднимала руку и шикала на раненого, как нянька шикает на непослушного ребенка. Про себя он думал, что все было бы много терпимее, если бы его сиделка не курила и не пила джин, но она делала и то и другое. Однажды в ее отсутствие Мур намекнул хирургу, что эта женщина "пьет, как гусар". - Пустяки, дорогой сэр, все они таковы! - рассмеялся Мак-Терк в ответ на его жалобы. - Зато у Хорсфолл есть большое достоинство, - прибавил он. - Пьяная или трезвая, она никогда не забывает исполнить то, что я ей велел. x x x Наконец поздняя осень кончилась; дожди и туманы перестали рыдать и слезиться над Англией, завывающие ветры унеслись в далекие страны. Сразу за ноябрем началась настоящая зима - чистая, безмолвная и морозная. Тихий день сменился ясным вечером. Все вокруг походило на северный полюс - свет и краски напоминали переливы белых, фиолетовых и бледно-зеленых драгоценных камней. Холмы были сиреневыми, заходящее солнце - пурпурно-красным, небо - словно льдистая посеребренная лазурь. На нем высыпали звезды, тоже серебряные, а не золотые, и появились легкие облака, чуть голубоватые с прозеленью, прозрачные, чистые и холодные, - под стать всему зимнему пейзажу. Но что это движется там среди облетевших деревьев, на которых уже не осталось ни зелени, ни бурой листвы? Что это за фигурка в темно-синем пробирается по серому лесу? Ну конечно же, это школьник, ученик брайерфилдской школы! Отстав от своих товарищей, которые бегут домой по проезжей дороге, он ищет знакомое ему дерево на мшистом холмике, где так удобно сидеть. Но зачем ему тут сидеть? Вечер холодный, и уже темнеет. Все же он садится. О чем он думает? Может быть, в этот вечер перед ним вдруг предстало целомудренное очарование природы? Жемчужно-белая луна улыбается ему сквозь серые ветви деревьев, - может быть, он околдован ее улыбкой? Трудно ответить на эти вопросы. Школьник молчит, по виду его ни о чем не узнаешь: вместо того чтобы быть зеркалом души, лицо его сейчас скорее походит на маску, скрывающую все мысли и чувства. Подростку лет пятнадцать. Он худ, не по летам высок, лицо его не очень привлекательно, зато в нем нет ничего рабского, ничего приниженного; кажется, он только и ждет малейшего намека на попытку притеснить его или подавить его волю, чтобы тут же восстать. Весь облик его дышит строптивостью и упрямством. Умные учителя стараются не задевать такого ученика без нужды. Суровость с ним ни к чему не приводит, а лесть может только ухудшить дело. Лучше оставить его в покое. Только время его воспитает, только жизнь даст ему опыт. По совести говоря, Мартин Йорк, - это был, разумеется, он, - презирал поэзию. Попробуйте заговорить с ним о чувствах, и тотчас услышите в ответ язвительную насмешку. Но вот он сидит здесь в одиночестве и смотрит не отрываясь, как природа перелистывает перед его внимательными глазами страницы суровой, безмолвной и возвышенной поэзии. Посидев, он вынимает из сумки книгу. Это отнюдь не латинская грамматика, а томик запретных волшебных сказок. Еще с час будет достаточно светло для его зорких юных глаз; кроме того, ему помогает луна: ее рассеянный неяркий свет заливает просеку, где он сидит. Мартин читает. Воображение переносит его в горы. Все вокруг сурово, пустынно, бесформенно и почти бесцветно. Ветер доносит до него звон колоколов, и он видит сквозь сгущающийся туман, как навстречу ему спускается видение - дама в зеленом платье на белоснежном коне. Он видит ее наряд, ее драгоценности, ее гордого скакуна. Она говорит ему какие-то таинственные слова, о чем-то спрашивает, и вот он уже околдован и должен следовать за ней в волшебную страну. Вторая легенда переносит Мартина на берег моря. Грохочет прибой, волны кипят у подножья могучих утесов, льет дождь и бушует ветер. Далеко в море выдается гряда черных, оголенных скал. Над ними, за ними и между ними мечутся, вьются и кружатся, взлетают и опадают, сталкиваются и сплетаются брызги и пена. Одинокий путник пробирается по скалам. Он осторожно ступает по мокрым водорослям, вглядывается в бездонные провалы, где под толщей изумрудной соленой влаги колышутся странные, дикие, непроходимые заросли, каких не найдешь на земле. Там, среди этих зарослей, лежит груда зеленых, пурпурных и жемчужных раковин. Вдруг слышится чей-то крик. Он поднимает глаза и видит впереди на самом краю гряды высокую бледную фигуру, похожую на человеческую, но всю свитую из водяных брызг, - прозрачный, трепетный и устрашающий призрак. Он не один! Теперь все волны, бьющиеся об утес, приобретают человеческий облик! Там целая толпа белых женщин из пены, целый хоровод туманных нереид{507}... Чу! Кто это? Книга захлопывается и исчезает в сумке. Мартин слышит шаги. Он прислушивается: нет... да! Вот опять тихо зашелестел сухой лист на лесной тропе. Мартин ждет. И наконец из-за деревьев появляется женщина. Она в темном зимнем платье, лицо ее скрыто вуалью. Мартин никогда еще не встречал таких женщин в этом лесу и вообще не видел здесь никаких женщин, если не считать деревенских девчонок, которые изредка приходят сюда за орехами. Но в этот вечер появление незнакомки его не рассердило. Когда она приблизилась, он разглядел, что она совсем не стара и не дурна, а скорее, наоборот, очень молода и даже красива под своей тонкой газовой вуалью, хотя раньше, - теперь Мартин ее узнал, - он частенько называл эту девушку дурнушкой. Она прошла мимо, не сказав ни слова. Он так и знал! Все женщины - спесивые обезьяны, а Каролина Хелстоун - самая высокомерная кривляка. Едва эта мысль промелькнула у него в голове, как девушка в черном, уже успевшая отойти на несколько шагов, вернулась, подняла вуаль и, взглянув на Мартина, ласково спросила: - Вы не сын мистера Йорка? Никто на свете не смог бы убедить Мартина Йорка в том, что при этом вопросе он залился румянцем, но в действительности он покраснел до слез. - Да, - буркнул он, мучительно стараясь представить себе, что она спросит еще, чтобы хоть как-то побороть смущение. - Наверное, вы Мартин? - продолжала Каролина. Удачнее фразы она не смогла бы придумать. Замечание было самое простое, самое естественное, и проговорила она его немного робко, однако подростку именно это и понравилось, и слова ее прозвучали для него, как музыка. Мартин был весьма самолюбив и принял как должное то, что Каролина не спутала его с братьями. Подобно отцу, Мартин терпеть не мог всяких церемоний, и ему было приятно, когда эта дама назвала его просто "Мартин", а не мистер Мартин или как-нибудь еще в этом роде. За такое церемонное обращение она бы навсегда утратила его благосклонность. Но еще хуже была бы снисходительная фамильярность, и потому едва заметная робость, короткое замешательство Каролины показались Мартину вполне уместными. - Да, я Мартин, - подтвердил он. - Как поживают ваши родители? Хорошо, что она не сказала "папа" и "мама"! Это бы все испортило. - Надеюсь, Роза и Джесси здоровы? - Как будто здоровы. - Моя кузина Гортензия все еще в Брайермейнсе? - О да! Мартин скорчил комическую полуулыбку и что-то пробормотал. Каролина улыбнулась ему в ответ, догадываясь, как смотрят на Гортензию молодые Йорки. - Ваша мать с нею ладит? - Еще бы! Во всем, что касается слуг, они так сошлись, что лучше некуда! - Какой холодный вечер! - А почему вы гуляете так поздно? - Я заблудилась в этом лесу. Наконец-то Мартину представилась возможность разразиться ироническим смехом. - Заблудились в дремучем лесу Брайермейнса? Ну, теперь вам отсюда не выбраться! - Я здесь раньше никогда не бывала. Кажется, я зашла в чужие владения. Если хотите, можете донести на меня, и меня оштрафуют: ведь это лес вашего отца! - Я и сам это знаю, но раз уж вы настолько просты, что ухитрились заблудиться, так и быть - выведу вас на дорогу. - Не беспокойтесь, я уже нашла тропинку. Думаю, что дойду одна. Скажите, Мартин, - продолжала Каролина чуть быстрее, чем раньше, - как здоровье мистера Мура? Кое-какие слухи доходили до Мартина, и теперь ему вдруг пришло в голову, что забавно было бы их проверить. - Умирает. Его уже ничто не спасет. Надежды нет. Каролина отбросила вуаль. Глядя ему прямо в глаза, она повторила: - Умирает! - Да, умирает. И все из-за женщин, из-за моей мамаши и прочих. Они что-то напутали с повязками, и это его доконало; если бы не они, он бы выздоровел. Я бы их всех арестовал, посадил бы в тюрьму, осудил и сослал куда-нибудь в Австралию, в Ботани-Бей или еще дальше... На Каролина, видимо, не слышала его последних слов; она постояла неподвижно и безмолвно, потом так же молча двинулась дальше, ни о чем больше не спросив и даже не попрощавшись. Все это было вовсе не забавно и совсем не входило в расчеты Мартина; он ожидал чего-то драматического, поразительного, а ради такой неинтересной сцены не стоило и пугать бедную девушку. - Мисс Хелстоун! - окликнул ее Мартин. Она не услышала и не обернулась. Мартин поспешил ее догнать. - Постойте! Вам неприятно то, что я сказал? - Вы ничего не знаете о смерти, Мартин, вы слишком молоды, чтобы я могла говорить с вами о подобных вещах. - И вы мне поверили? Ведь это все шутка! Мур ест за троих: ему едва успевают готовить саго, тапиоку и все прочее. Когда ни зайдешь на кухню, там всегда стоят на плите кастрюли с какими-нибудь лакомствами. Я даже сам собираюсь прикинуться раненым воином, чтобы меня тоже откармливали, как его. - Мартин! Мартин! Голос Каролины дрогнул, она приостановилась. - Мартин, разве так можно? Вы меня чуть не убили! Она снова остановилась и прислонилась к дереву, дрожащая и бледная как смерть. Мартин смотрел на нее с невыразимым любопытством. С одной стороны, все это было, по его выражению, "чепухой": он кое-что видел, кое-что понял и только начинал входить во вкус, раскрывая чужие тайны. С другой стороны, вид Каролины вызывал у него чувство, похожее на то, что он испытал однажды, когда услышал, как жалуется черный дрозд, оплакивая своих птенчиков, - Мэттью убил их камнем. И чувство это было не из приятных. Не зная, что сказать, Мартин начал придумывать, что бы ему сделать, лишь бы утешить Каролину. Вдруг он улыбнулся, и мальчишеская улыбка придала его лицу чудесную выразительность. - Эврика! - воскликнул он. - Я все устрою. Вам лучше, мисс Каролина? Пойдемте, - заторопил он ее. Не думая о том, что мисс Хелстоун не так просто продираться сквозь живые изгороди, как ему, Мартин повел ее напрямик через лес. Пришлось ему помогать Каролине преодолевать все эти ужасные препятствия. Мартин посмеивался над ее беспомощностью, но в то же время был чрезвычайно доволен, что может оказать ей услугу. - Мартин, прежде чем мы расстанемся, скажите мне честно, дайте слово, что мистеру Муру лучше. - Как вы тревожитесь об этом Муре! - Нет... то есть... его друзья могут меня спросить, и мне хотелось бы точно знать, что им ответить. - Можете им сказать, что он себя чувствует вполне хорошо, только очень обленился. Можете сказать, что на обед он ест бараньи котлеты, а на ужин - мусс из лучшей питательной муки. Однажды я перехватил кастрюлю, когда ее несли наверх, и сам съел половину. - А кто за ним следит, Мартин? Кто за ним ухаживает? - Ухаживать за ним? Хорошо дитятко! Его нянюшка - старая ведьма - толще нашей сорокаведерной бочки и такая же обходительная. Я уверен, что она его держит в ежовых рукавицах: никого к нему не допускает, он сидит целый день впотьмах. Думаю, что ему от нее порядком достается. Иногда, когда я уже лежу в постели, мне кажется, я слышу, как она его там колотит. Видели бы вы ее кулаки! В одной ее руке уместится не меньше дюжины таких, как ваша. Так что, несмотря на все желе и котлеты, не хотел бы я быть в его шкуре. Впрочем, я думаю, она сама съедает большую часть. Надеюсь, она не уморит его голодом. Каролина молчала, глубоко задумавшись. Мартин исподтишка наблюдал за ней. - Наверное, вы его ни разу не видели, Мартин? - Я? Ни разу. А зачем мне его видеть? Опять последовало молчание. - Это не вы приходили к нам недель пять назад вместе с миссис Прайор справляться о Муре? - спросил Мартин. - Да. - Вы, кажется, хотели пройти к нему наверх? - Очень хотели. Мы просили пустить нас к нему, но ваша мать отказала нам. - Разумеется, отказала. Да я все слышал. Она приняла вас так, как иногда любит принимать гостей: изругала и выпроводила. - Она была недобра к нам. Вы ведь знаете, Мартин, мистер Мур - наш родственник, и вполне понятно, что мы о нем беспокоимся. Однако нам пора проститься. Вот ворота вашего дома. - Что ж из того? Я провожу вас. - Но вас хватятся и начнут тревожиться. - Ну и пусть их!.. Полагаю, я сам могу о себе позаботиться. Мартин знал, что уже заслужил нудную проповедь и сухой хлеб к чаю. Зато этот вечер окончился приключением, которое стоило всех булочек и пирожков. Он довел Каролину до дома. По дороге он обещал ей повидать Мура, несмотря на дракона, охраняющего его комнату, и назначил Каролине час, когда она сможет увидеться с ним в Брайермейнском лесу, чтобы узнать последние новости. Он сказал, что будет ждать ее под тем же самым деревом, где они встречались. Предосторожности эти были излишни, но Мартину такая таинственность нравилась. Возвратившись домой и получив неизбежный выговор с сухим хлебом на закуску, он был отправлен в постель, несмотря на ранний час. Все это Мартин перенес с непоколебимым стоицизмом. Однако, прежде чем подняться к себе, он заглянул сначала в столовую - холодную, тихую и мрачную комнату, которой почти никогда не пользовались: обычно вся семья обедала в малой гостиной. Мартин остановился перед камином и поднял свечу к двум висевшим над ним портретам. На них были изображены женские головки: одна - безмятежной красоты, наивная и счастливая, другая - еще прелестнее, но горестная и растерянная. "Когда она всхлипнула, побледнела и прислонилась к дереву, она была похожа на эту, вторую", - проговорил про себя Мартин. Уже у себя в комнате, сидя на краю узкой жесткой кровати, он продолжал: "Наверное, она, как говорится, "влюблена" в эту длинную жердь, что лежит в соседней комнате. Ого! Неужели Хорсфолл его лупит? Интересно, почему он не кричит? Шум такой, словно она действительно терзает его зубами и когтями. Нет, скорее она просто стелит ему постель. Однажды я видел, как она это делает, она колотила матрас, точно боксер противника. Странно, что эта Зилла, - Боже, вот имечко: Зилла Хорсфолл! - странно, что эта Зилла такая же женщина, как Каролина Хелстоун. Они одной породы, но, по-моему, сходства между ними немного. Интересно, Каролина красивая девушка? Пожалуй; лицо у нее такое ясное, глаза ласковые, - когда она на меня смотрит, как-то приятно становится. У нее длинные ресницы: кажется, куда ни взглянет, всюду остается их тень, их покой, их ласка. Если она не переменится и будет со мной обходительна, как сегодня, я, пожалуй, сделаю для нее доброе дело. А для меня провести мою мамашу и эту старую ведьму Хорсфолл будет огромным удовольствием! Правда, я вовсе не хочу делать приятное Муру, но что бы я ни сделал, без награды я не останусь. А уж награду я выберу какую захочу. Я знаю, что потребовать: Муру это весьма не понравится, зато мне очень". С этими словами он улегся в постель. ГЛАВА XXXIII Мартин берется за дело Для исполнения своего плана Мартину в этот день нужно было остаться дома. Поэтому уже за завтраком он ничего не стал есть; затем, когда нужно было идти в школу, начал жаловаться на сильную боль в боку возле сердца, и в результате, вместо того чтобы отправить его вместе с Марком в класс, родители позволили Мартину расположиться в отцовском кресле у камина и даже почитать утреннюю газету. Уловка вполне удалась: Марк пошел к мистеру Самнеру учить грамматику, Мэттью и мистер Йорк удалились в контору. Теперь оставалось совершить еще три, вернее - четыре подвига. Первый подвиг состоял в том, чтобы вознаградить себя за пропущенный завтрак: аппетит пятнадцатилетнего юнца никак не мог примириться с такой потерей. Второй, третий и четвертый подвиги были потруднее: к четырем часам нужно было как-то избавиться от матери, от мисс Мур и, наконец, от миссис Хорсфолл. Для этого Мартину могли понадобиться все его силы, - а откуда их взять при пустом желудке? Значит, первое дело было самым насущным. Мартин знал дорогу в кладовую и не преминул этой дорогой воспользоваться. Служанки сидели в кухне и степенно завтракали при закрытых дверях. Мать и мисс Мур прогуливались по лугу и строили о вышеупомянутых закрытых дверях всяческие предположения. Мартин в кладовой ничем не рисковал и мог придирчиво выбрать все, что ему вздумается. Поскольку завтрак запоздал, Мартин решил, что он должен быть recherche*. Хлеб с молоком порядком ему надоели; сменить и улучшить обычное меню было бы весьма желательно, тем более что можно было совместить приятное с полезным. На полке над буфетом лежали рядом розовощекие яблоки, он выбрал себе три штуки. На блюде с пирогами Мартин отыскал слоеный пирожок с абрикосами и кусок торта со сливами. Обыкновенный домашний хлеб не задержал его внимания, зато на чайное печенье он взглянул вполне благосклонно и соизволил взять одно. С помощью своего складного ножа он завладел птичьим крылышком и ломтем ветчины. Кусочек холодного яблочного пудинга, по мнению Мартина, весьма удачно завершал меню. Сделав это последнее дополнение к завтраку, Мартин наконец покинул кладовую и взял курс на дверь малой гостиной. ______________ * Изысканный (франц.). Он уже прошел полдороги, ему оставалось сделать всего три шага, и он бы спокойно стал на якорь в безопасной гавани, но тут наружная дверь отворилась, и на пороге появился Мэттью. Уж лучше бы это был сам черт с рогами, хвостом и копытами! "Боль в боку возле сердца" с самого начала вызвала сомнение у недоверчивого и насмешливого Мэттью. Он еще тогда пробормотал несколько фраз, среди которых отчетливо послышались слова "бессовестный притворщик", а когда Мартин уселся в кресло и принялся за газеты, Мэттью едва не задохнулся от злости. Теперь он мог похвалить себя за проницательность: яблоки, пирожки, печенье, дичь, ветчина и пудинг говорили сами за себя. На какое-то мгновение Мартин смешался. Но уже через секунду он знал, что ему делать, и приготовился к отпору. С прозорливостью истинно ame elite* Мартин сразу увидел, как обратить это досадное происшествие себе на пользу; теперь, если он не оплошает, ему удастся осуществить и вторую часть своего плана, то есть устранить на время миссис Йорк. ______________ * Избранной души (франц.). Мартин прекрасно знал, что каждая его стычка с Мэттью доводит их почтенную родительницу до истерики, и не менее хорошо знал, что за бурей обязательно последует затишье; если мать с утра устроит сцену, то затем она наверняка проведет весь день в постели. Это его вполне устраивало. Схватка произошла тут же в прихожей. Ехидный смех, оскорбительная улыбка, обидные упреки, на которые последовал небрежный и весьма ядовитый ответ, были только прелюдией. Затем они бросились друг на друга, Мартин в таких случаях обычно старался не шуметь, но сейчас он сделал все возможное, чтобы переполошить весь дом. На крики сбежались служанки, миссис Йорк и мисс Мур, однако женщинам не удалось их разнять. Тогда послали за мистером Йорком. - Вот что, дети, - сказал он. - Если это еще раз повторится, одному из вас придется покинуть мой дом. Я не желаю терпеть у себя в доме раздоров Каина с Авелем. Только после этого Мартин позволил себя увести. Ему основательно досталось, - ведь он был моложе и слабее, но в душе Мартин был совершенно спокоен и ничуть не сердился. Он даже улыбался, радуясь, что самая трудная задача уже решена. Все же в то утро было одно мгновение, когда Мартин заколебался. "Стоит ли беспокоиться из-за этой Каролины?" - подумал он. Однако четверть часа спустя он снова зашел в столовую, чтобы взглянуть на портрет девушки с распущенными волосами и глазами, полными отчаяния. - Ладно! - проговорил он про себя. - Я заставил ее трепетать, плакать, едва не довел до обморока. Теперь я заставлю ее улыбнуться, а потом покончу с этим делом. К тому же мне очень хочется провести все это бабье! Мартин оказался прав в своих расчетах: сразу же после обеда миссис Йорк удалилась к себе в комнату. Оставалась Гортензия Мур. Почтенная леди устроилась поудобнее в малой гостиной и принялась штопать чулки. Мартин, который все еще представлялся больным и поэтому нежился на софе, как некий юный паша, отложил свою книгу и завел с мисс Мур ленивую беседу о ее служанке Саре. После долгих словесных маневров он как бы между прочим обмолвился, будто у этой девицы, по слухам, целых три ухажера - Фредерик Мергатройд, Иеремия Пигхиллс и Джон Мэлли-Ханна-Деб - и будто мисс Мэнн уверяла, что теперь, когда Сара остается одна, она частенько приглашает своих вздыхателей и утешает их самыми вкусными вещами, какие только найдутся в доме. Этого было вполне достаточно. Гортензия, не медля ни минуты, поспешила домой, чтобы застать негодницу служанку на месте преступления и лично во всем убедиться. Теперь нужно было еще избавиться от миссис Хорсфолл, и все. Оставшись на поле боя один, Мартин спокойно вытащил из материнской рабочей шкатулки связку ключей, открыл боковое отделение буфета, извлек оттуда и поставил на стол черную бутыль и маленький стаканчик. После этого он проворно взбежал по лестнице к комнате Мура и постучал. Ему открыла сиделка. - Не хотите ли спуститься в малую гостиную выпить чего-нибудь бодрящего? - проговорил Мартин. - Вам никто сейчас не помотает, наши все разошлись. Он проследил, как она спустилась, как вошла в малую гостиную, и сам закрыл за ней дверь. Мартин знал, что больше о ней беспокоиться нечего. Самое трудное было сделано, оставалось самое приятное. Мартин схватил свою фуражку и помчался в лес. Было еще рано, всего половина четвертого, но день такой ясный с утра постепенно портился, небо темнело и наконец пошел снег. Дул холодный ветер, лес хмурился, старые деревья угрюмо шумели. Однако тени на тропе нравились Мартину, а в призрачных силуэтах дубов, обросших повиликой, он даже находил какое-то печальное очарование. Ему пришлось ждать. Мартин расхаживал взад и вперед по тропе, снег валил все гуще, стоны ветра переходили в жалобное завывание. - Что же она не идет? - пробормотал Мартин, глядя на узкую тропу. - Впрочем, - заметил он, - почему, собственно, я ее так жду? Она ведь придет не ко мне! Ну и пусть! Зато сейчас она в моей власти, и я жду ее, чтобы этой властью воспользоваться. Он продолжал расхаживать взад и вперед под дубом. Прошло еще несколько минут. - Если она не придет, - снова заговорил Мартин, - я ее запрезираю и возненавижу! Пробило четыре; Мартин услышал отдаленный бой церковных часов. Нетерпение его усиливалось. И тут он услышал шаги, такие быстрые и легкие, что различить их можно было только по шороху мерзлых листьев на лесной тропе. Ветер теперь бушевал вовсю, снегопад окутал лес белой мглой, но все же Каролина пришла, не испугалась. - Ну что, Мартин, как его здоровье? - поспешно спросила она. "И чего это она о нем так беспокоится? - подумал Мартин. - Даже странно! Снег слепит