елки, бросилась между своим отцом и Антиноем, -- вы заслужили, чтобы я ударил вас сто раз ногой в живот. -- И отбросил ее далеко от себя ударом кулака. -- Идите на коленях просим, прощения у вашего мужа, -- сказал он ей, -- или мы сейчас же подвергнем вас самому жестокому из наказаний. Она в слезах кинулась к ногам Дюрсе, но тот, сильно возбужденный и за тысячу луидоров не желающий опустить такой случай, потребовал, чтобы было немедленно совершено великое и примерное наказание, которое, однако, не повредило бы субботнему; и еще он просил, чтобы на этот раз не было последствий, чтобы дети были освобождены от кофе и чтобы все предприятие происходило в то время, когда вошло в обыкновение забавляться за приготовлением пить кофе. Все с этим согласились; Аделаида и две старухи, Луизон и Фаншон, самые злые из четырех и внушающие наибольший страх женщинам, перешли в кофейную комнату, где обстоятельства обязывают нас опустить занавес над тем, что там произошло. Что достоверно известно, это то, что наши четыре героя разгрузились, и что Аделаиде было позволено идти спать. Оставляем читателю сделать свои выводы и удовольствоваться, если ему будет угодно, тем, что мы немедленно перенесем его к рассказам Дюкло. После того, как все поместились возле своих супруг, за исключением Герцога, который в этот вечер должен был получить Аделаиду и заменил ее Огюстин, Дюкло возобновила свою историю: "Однажды, -- сказала наша рассказчица, -- когда я уверяла одну из моих подруг, что я, без сомнения, видела по части бичеваний все, что только можно было увидеть самого сильного (поскольку я сама секла и я видела, как секут людей колючими ветками и бычьими жилами), она мне сказала: "О, черт побери! Чтобы убедить тебя в том, что тебе еще очень далеко до того, чтобы сказать, будто ты видела все, что есть самого сильного в этом роле, -- я хочу прислать тебе завтра одного из моих клиентов." Предупрежденная ею утром о часе визита и обряде, который следовало соблюсти по отношению к этому старому скупщику, которого звали, как я помню, господин де Гранкур, я приготовила все, что было нужно и стала ждать. Он приходит. После того, как нас запирают, я говорю ему: "месье, я в отчаянии от той новости, которую должна вам сообщить; но вы пленник и не можете выйти отсюда. Я в отчаянии от того, что Парламент остановил свой выбор на мне, чтобы арестовать вас, но он так решил, и его приказ у меня в кармане. Лицо, которое вас послало ко мне, подставило вам ловушку, так как знало, о ком шла речь; хотя оно, разумеется, могло бы избавить вас от этой сцены. Итак, вы знаете суть дела; нельзя безнаказанно предаваться черным и ужасным преступлениям, которые вы совершили, и почту за удачу, если вы отделаетесь так дешево." Он выслушал мою речь с величайшим вниманием; едва она была закончена, с плачем бросился к моим ногам, умоляя пощадить его. "Я хорошо знаю, -- сказал он, -- что я забыл о своем долге. Я сильно оскорбил Бога и Правосудие; но так как именно вам, сударыня, поручено наказать меня, я настойчиво прошу вас пощадить меня." -- "Месье, -- говорю я, -- я исполню свой долг. Раздевайтесь и будьте послушным, это все, что я могу вам сказать." Гранкур повиновался, и через минуту он был голым, как ладонь. Но великий Боже! Что за тело представил он на мое обозрение! Я могу сравнить его только с узорчатой тафтой. Не было ни одного места на этом теле, покрытом пятнами, которое не носило бы рваного следа. Одновременно я поставила на огонь железный шомпол, снабженный острыми шипами, присланный мне утром вместе с указаниями. Это смертоносное оружие сделалось красным почти в тот же момент, как Гранкур разделся. Я принимаюсь за него и начинаю хлестать прутом, сначала тихо, потом немного сильнее, а потом со сменой рук и безразлично -- от затылка и до пяток; в одно мгновение он у меня покрывается кровью. "Вы злодей, -- говорила я ему, нанося удары, -- негодяй, совершивший все возможные преступления. Для вас нет ничего святого, а совсем недавно, говорят, вы отравили свою мать." -- "Это правда, мадам, -- говорил он, мастурбируя, -- я чудовище, я преступник; нет такой гнусности, которой я или ни сделал бы уже, или ни был бы готов сделать. Пустое, ваши удары бесполезны; я никогда не исправлюсь, в преступлении для меня слишком много сладострастия; убей вы меня, я бы совершил его снова. Преступление -- это моя стихия, это моя жизнь, я в нем прожил всю жизнь и в нем хочу умереть." Оживляясь этими словами, я удваивала свои ругательства и свои удары. Между тем, "дьявол" срывается с его языка; это был сигнал; по этому слову я удваиваю силу ударов и стараюсь бить его по самым чувствительным местам. Он вскакивает, прыгает, ускользает от меня и бросается, извергая семя, в чан с теплой водой, приготовленной специально, чтобы отмыть его от этой кровавой операции. О! К этому времени я уступила своей подруге честь видеть больше меня то, что касалось этого предмета; я думаю, вы могли честно сказать, что только нас двое в Париже видели такое: Гранкур никогда не изменялся и уже более двадцати лет приходил каждые три дня к этой женщине для исполнения подобной прихоти. Через некоторое время эта же подруга послала меня к другому развратнику, желание которого, я думаю, покажется вам, по крайней мере, таким же странным. Сцена происходила в маленькое домике в Руле. Меня ввели в достаточно темную комнату, где вижу человека, лежащего в кровати, и стоящий посреди комнаты гроб. "Вы видите, -- говорит мне наш распутник, -- человека и смертном одре, который не захотел закрыть глаза без того, чтобы не почтить еще раз предмет моего культа. Я боготворю зады и хочу умереть, целуя зад. Как только я закрою глаза, вы поместите меня в этот гроб, предварительно завернув в саван, и заколотите гвоздями. Я рассчитываю умереть таким образом в разгар удовольствия, чтобы мне служил в смертный час самый предмет моей прихоти. Итак, -- продолжал он слабым и прерывающимся голосом -- поспешите, потому что настали мои последние минуты." Я приближаюсь, поворачиваюсь, показываю ему свои ягодицы. "Ах! Прекрасная задница! -- говорит он, -- как же я рад, что уношу в могилу мысль о такой великолепной заднице!" И он ее ощупывал, приоткрывал, целовал, как любой земной человек, который чувствует себя как нельзя лучше. "Ах! -- сказал он через минуту, оставляя свой труд и переворачиваясь на другой бок, -- я хорошо знал, что недолго буду наслаждаться этим удовольствием! Я испускаю дух, не забудьте том, о чем я вас попросил." Говоря это, он испускает глубокий вздох, вытягивается и так хорошо играет свою роль, что, черт бы меня побрал, если бы я ни сочла его мертвым. Я не потеряла головы: любопытствуя увидеть конец этой забавной церемонии, я завертываю его в саван. Он больше не шевелился; либо у него был секрет, чтобы казаться таким, либо мое воображение било так сильно поражено, но он был жесткий и холодный, как железный брус; один только его хобот подавал некоторые признаки жизни он был тверд, прижат к животу, и капли семени, казалось, сами собой выделялись из него. Как только он был завернут в простыню, я укладываю его в гроб. Оцепенение сделало его тяжелее быка. Лишь только он оказался там, я принимаюсь читать заупокойную молитву и, наконец, заколачиваю его. Наступил критический момент: едва лишь он услышал удары молотка, как закричал, словно помешанный: "Ах! Разрази меня гром, я извергаю! Спасайся, блудница, спасайся, потому что если я тебя поймаю, ты погибла!" Меня охватывает страх, я бросаюсь на лестницу, где встречаю проворного лакея, знавшего про безумства своего хозяина, который дал мне два луидора и вбежал в комнату пациента, чтобы освободить из того состояния, в которое я его поместила. "Вот так забавный вкус! -- сказал Дюрсе. -- Ну хорошо! Кюрваль, ты сообразил, что к чему?" -- "Разумеется, -- говорит Кюрваль, -- этот тип был человеком, который хотел свыкнуться с идеей смерти и не видел лучшего способа для этого, кроме как связать ее с либертианской идеей. Совершенно очевидно, что этот человек умрет с задницей в руках." -- "В чем нельзя сомневаться, -- говорит Шамвиль, так в том, что это отъявленный негодяй; я его знаю, и у меня будет случай показать вам, как он обходится с самыми святыми тайнами религии." -- "Должно быть, -- говорит Герцог, -- этот человек, который надо всем смеется и который хочет приучиться думать и действовать так же в свои последние минуты." -- "Что до меня, -- добавил Епископ, -- я нахожу что-то очень привлекательное в этой страсти и, не буду от вас скрывать, от этого возбудился. Продолжай, Дюкло, продолжай, потому как я чувствую, что готов сделать какую-нибудь глупость, а я не хочу их сегодня делать." "Хорошо, -- сказала милая девушка, -- вот вам один менее сложный случай: речь идет о человеке, который преследовал меня более пяти лет подряд ради единственного удовольствия, чтобы ему зашивали дырку в заду. Он ложился плашмя на кровать, а я садилась между его ног и, вооруженная иглой и в локоть длиной грубой вощеной ниткой, аккуратно зашивала ему весь анус по окружности: кожа в этом месте была у этого человека такой жесткой и так хорошо подходившей для работы иглой, что во время моей операции оттуда не вышло ни одной капли крики. 3 это время он сам мастурбировал и разгружался с последним стежком. Рассеяв его опьянение, я быстро распускала срою работу, и на этом все было кончено. Другой заставлял растирать себя винным спиртом во всех местах своего тела, куда природа поместила волосы; затем я поджигала этот спиртовой ликер, который выжигал в один миг все волосы. И он извергал семя, видя себя в огне, в то время как я показывала ему свой живот, лобок и остальное, потому как у него был Дурной вкус -- никогда не смотреть ничего, кроме переда. Ну, а кто из вас, господа, знал Микура, председателя большой палаты, а в то время помощника адвоката?" -- "Я, -- ответил Кюрваль." -- "Хорошо, господа! -- сказала Дюкло, -- а знаете ли вы, какова была и, насколько я знаю, есть по сегодня, его страсть?" "Нет! Он слывет или хочет слыть богомолом; я был бы чрезвычайно рад узнать это." -- "Ну хорошо, -- ответила Дюкло, -- он хотел чтобы его считали ослом..." -- "Ах! Разрази меня гром, -- сказал Герцог Кюрвалю. -- Мой друг, да ведь это общегосударственный вкус. Я готов держать пари, что когда этот человек готовится к тому, что он сейчас будет судить..." -- "Ладно, дальше? -- прервал Герцог." -- "Дальше, монсеньор, нужно было одеть ему на шею веревку и прогуливать его час в таком виде по комнате, он ревел, вы на него садились верхом, и как только оказывались, на нем, хлестали его по всему телу хлыстом, как бы для того, чтобы ускорить его ход; он удваивал его и одновременно мастурбировал. Как только он извергал семя, он испускал громкие крики, брыкался и бросал девчонку вверх тормашками." -- "Ну, для нее, -- сказал Герцог, -- это было скорее развлечение, чем разврат. А скажи мне, прошу тебя, Дюкло, этот человек говорил тебе, не было ли у него какого-нибудь товарища с таким же вкусом?" -- "Да, -- сказала любезная Дюкло, спускаясь со своего возвышения, потому что ее труд был исполнен, -- да, монсеньор; он сказал, что у него их было много, но что он не хотел всем давать на себя садиться." Слушание закончилось, друзья пожелали совершить какую-нибудь глупость до ужина; Герцог прижал к себе Огюстин. "Я не удивляюсь, -- говорил он, поглаживая ее по клитору и заставляя хватать кулачком его член, -- я не удивляюсь, что иногда Кюрвалем овладевают соблазны нарушить договор и сорвать какую-нибудь девственность, ибо я чувствую, что в эту минуту сам от всего сердца послал бы к черту девственность Огюстин." -- "Которую? -- спросил Кюрваль." -- "Черт возьми, обе, -- сказал Герцог, -- но нужно быть благоразумными: ожидая таким образом наших удовольствий, мы сделаем их еще более сладостными. Ну же, девочка, -- продолжил он, -- покажите мне ваши ягодицы; это, может быть, изменит природу моих мыслей...Черт побери! Какая красивая задница у этой маленькой блудницы! Кюрваль, что ты мне советуешь с ней сделать? -- "Уксусный соус, -- сказал Кюрваль." -- "Да будет угодно Богу! -- сказал Герцог. -- Но терпение... Ты увидишь, что все придет со временем." -- "Мой дорогой друг, -- сказал прелат прерывающимся голосом, -- вы ведете речи, которые пахнут семенем. -- Эх! Как раз то, что я очень желаю потерять." -- "Эге! Кто же вам мешает? -- спросил Епископ." -- "О! Таких вещей много, -- ответил Герцог. -- Во-первых, нет дерьма, а я бы его хотел; и потом мне хочется чрезвычайно многого." -- "И чего. например?" -- спросил Дюрсе, которому Адонис опорожнялся в рот." -- "Чего? -- переспросил Герцог. -- Маленькой гнусности, которой я должен предаться." После того как они прошли в дальний будуар вместе с Огюстин, Зеламиром, Купидоном, Дюкло, Ла Дегранж и Геркулесом, через минуту стали слышны крики и проклятия, которые доказывали, что Герцог сумел наконец успокоить и свою голову, и свои яйца. Нам совсем неизвестно, что он сделал с Огюстин; но несмотря на его любовь к ней, по возвращении ее увидели плачущей, и один из ее пальцев был завязан. Прискорбно, что мы пока не можем объяснить все это, но достоверно известно, что господа, украдкой и прежде, чем это было разрешено, предавались запретным вещам и тем формально нарушали договоры, ими же установленные; но когда все общество совершает одни и те же ошибки, оно их себе прощает весьма обыкновенно. Герцог вернулся и с удовольствием увидел, что Дюрсе и Епископ не тратили даром времени: Кюрваль в руках "Разорванного Зада" изящно делал то, что можно делать со всеми сладострастными предметами, которые он мог собрать вокруг себя. Подали кушанье. Оргии провели, как обычно, и пошли спать. Как ни была разбита Аделаида, Герцог должен был ее иметь этой ночью и так как он, по своему обыкновению, вернулся с оргий немного пьяным, решили, что он ее не пощадит. Ночь прошла, как все предыдущие, то есть в жару бреда и разврата; светлая Аврора явилась, как говорят поэты, открыть двери дворца Аполлона, и этот бог, сам достаточно развратный, взобрался на лазурную колесницу только для того, чтобы осветить новые сладострастия. Двадцать пятый день Тем временем еще одна интрига рождалась в неприступных стенах замка Силин! У нее не было таких опасных последствий, как у интриги Аделаиды и Софи. Это новое сообщничество плелось между Алиной и Зельмир; сходство характеров этих двух девушек связало их: нежные и чувствительные, с разницей в возрасте самое большее в два с половиной года; много ребячества, много простодушия, одним словом, почти одни и те же добродетели у обеих и одни и те же пороки, потому что Зельмир, мягкая и нежная, была беспечной и ленивой, как Алина. Короче говоря, они так поладили, что утром двадцать пятого дня их нашли в одной кровати, и вот как это произошло: Зельмир, будучи предназначенной Кюрвалю, ложилась, как мы знаем, в его комнате; в ту же ночь Алина была постельной женщиной Кюрваля; но Кюрваль, вернувшийся мертвецки пьяным после оргий, захотел лечь только со "Струей-в-Небо" и, воспользовавшись этим, две маленькие голубки, оставленные и соединенные случаем, забрались, боясь холода, в одну кровать; там, можно было смело утверждать, их маленькие пальчики чесали совсем другие места, нежели локти. Кюрваль, открыл утром глаза и видя двоих птичек в одном гнезде, спросил у них, что они там делали, и приказал прийти немедленно обеим в его кровать. Там он обнюхал их клиторы и совершенно ясно признал, что они обе были еще в семени. Случай был серьезный: судьи решили, что наши девицы были жертвами бесстыдства, но требовали, чтобы было соблюдено приличие. Чего только ни потребуй распутство в своих вечных непоследовательностях! Словом, если девушки выражали желание иногда позволить себе быть нечистыми между собой, то нужно было совершать это по приказу месье и у них на глазах. Обсуждение было вынесено на совет; обеим нарушительницам, которые не осмеливались отказаться от своих слов, было приказано показать, как они все это проделали. Они это сделали, сильно покраснев, плача и прося прощения за проступок. Было бы неинтересно наказывать эту маленькую и красивую парочку в следующую субботу, хотя, разумеется, никому не пришло в голову пощадить их. Девушки были немедленно записаны Дюрсе в роковую книгу, которая, между тем, наполнялась. Покончив с этим делом, друзья завершили завтрак, и Дюрсе возобновил свои визиты. Роковые расстройства желудка породили еще одну преступницу: это была маленькая Мишетта; она говорила, что больше не может терпеть, что ее слишком сильно накормили накануне и она приводила тысячу маленьких извинений, которые не помешали ей быть записанной. Кюрваль в сильном возбуждении схватил комнатный горшок и проглотил все, что было внутри. Бросив затем на нее гневный взгляд, он сказал: "Ну нет же, черт возьми, маленькая плутовка! Ну уж нет, черт бы меня побрал, вы будете наказаны, и к тому же моей рукой. Непозволительно так срать; вы должны были нас предупредить, по крайней мере, вы отлично знаете, что нет такого часа, когда мы не были бы готовы получить говно." При этом он сильно нажимал на ее ягодицы, пока давал наступлении. Мальчики остались нетронутыми; не было предоставлено ни одного разрешения на испражнение, и все сели за стол. Во время обеда порассуждали о поступке Алины: думали, что она святая недотрога, и вдруг получили доказательства ее темперамента. "Ну! Что же вы скажете, мой друг, -- спросил Дюрсе у Епископа, -- можно ли доверять невинному виду девочек?" Пришли к согласию, что нет ничего особенно обманчивого, что все девицы неискренни и всегда пользуются уловками, чтобы блудить с большой ловкостью. Эти речи перевели русло разговора на женщин, и Епископ, у которого они вызывали отвращение, тут же прошелся по ним с ненавистью, которую женщины ему внушали; он низвел их до состояния самых подлых животных и доказал, что их существование настолько бесполезно в мире, что можно было бы стереть их с поверхности земли, ни в чем не повредив замыслам природы, которая, сумев некогда найти способ воспроизводить человечество без них, найдет его еще раз, когда останутся одни мужчины. Перешли к кофе; он подавался Огюстин, Мишеттой, Гиацинтом и Нарциссом. Епископ, одним из самых больших удовольствий которого было сосать пушечки маленьких мальчиков, забавлялся несколько минут игрой с Гиацинтом, когда вдруг закричал, с трудом раскрывая наполненный рот: "Ах! Черт возьми, друзья мои, нот так девственность! Этот маленький негодник извергает первый раз, я в этом уверен." И действительно, никто еще не видел, чтобы Гиацинт занимался такими вещами; его считали слишком юным, чтобы у него получилось; но ему было полных четырнадцать лет, это возраст, когда природа имеет обыкновение одаривать своими милостями, и не было ничего более обыкновенного, чем победа, которую одержал Епископ. Тем временем все захотели удостовериться н этом факте, и так как каждый хотел быть свидетелем события, все уселись полукругом вокруг мальчика. Огюстин, самая знаменитая качальщица в серале, получила приказ мастурбировать ребенка на виду у всего собрания, а молодой человек получил разрешение щупать ее и ласкать в той части тела, в какой пожелает; никакое зрелище не могло быть более сладострастным, чем вид молодой пятнадцатилетней девушки, прекрасной, как день, отдающейся ласкам юного мальчика четырнадцати лет и побуждающей его к извержению семени путем самого прелестного рукоприкладства. Гиацинт, может быть, по велению природы, но более вероятно, с помощью примеров, которые у него были перед глазами, трогал, щупал и целовал только прекрасные маленькие ягодицы качалыцицы, и через минуту его красивые щеки окрасились, он два или три раза вздохнул, и cm хорошенькая пушка выбросила на три фута от него пять или шесть струек маленького фонтана семени, нежного и белого как сметана, которые упали на ляжку Дюрсе, сидевшего ближе всего к нему; тот заставлял Нарцисса качать себе, следя за операцией. Уверившись, как следует, в факте извержения, обласкали и перецеловали ребенка со всех сторон; каждый хотел получить маленькую порцию юной спермы, и так как показалось, что в его возрасте для начала шесть извержений не будет слишком много, к двум, которые он только что сделал, наши развратники заставили его присоединить каждый по одной, которые он им пролил в рот. Герцог, разгоревшийся от такого зрелища, овладел Огюстин. Было поздно, они были вынуждены отменить послеобеденный отдых и перейти в залу для историй, где их ждала Дюкло. Едка только все устроились, она продолжила рассказ о своих приключениях следующими словами: "Я уже имела честь говорить вам, господа, что трудно охватить, все пытки, которые человек изобретает против самого себя, чтобы снова найти -- в унижении или болях -- искры наслаждения, которые возраст или пресыщенность отняли у него. Поверите ли, один из таких людей, человек шестидесяти лет, удивительно равнодушный ко всем наслаждениям похоти, возбуждал их в своих чувствах, только заставляя обжигать себе свечой все части тела -- главным образом те, которые природа предназначила для этих наслаждений. Ему с силой гасили свечу о ягодицы, о член, об яйца и в особенности в дыре зада; в это самое время он целовал чью-либо задницу, и когда в пятнадцатый или двадцатый раз болезненная операция возобновлялась, извергал семя, сося анус, который ему подавала его прижигательница. Я видела еще одного человека, который вынуждал меня пользоваться лошадиным скребком и скоблить его им по всему телу так, как поступили бы с животным, которого я только что назвала. Как только его тело было в крови, я натирала его винным спиртом, и вторая боль заставляла его обильно извергнуть семя мне в глотку: таково было поле брани, которое он хотел оросить своим семенем. Я становилась на колени перед ним, упирала его орудие в мои сосцы, и он непринужденно проливал туда едкий излишек своих яичек. Третий заставлял меня вырывать, волосок за волоском, всю шерсть из своего зада. Во время операции он поедал совсем еще теплое дерьмо, которое я ему только что сделала. Затем, когда условное "черт" сообщало мне о приближении кризиса, нужно было, дабы ускорить процесс, бросать в каждую половину зада ножницы, от которых у него начинала идти кровь. Вся задница у него была, в результате, покрыта ранами; и я с трудом могла найти хоть одно нетронутое место, чтобы нанести свежие; в этот момент его нос погружался в дерьмо, он вымазывал в нем свое лицо, и потоки спермы венчали его экстаз. Четвертый клал мне хобот в рот и приказывал, чтобы я его кусала изо всех сил. В это время я раздирала ему обе половины задницы железным гребнем с очень острыми зубьями, затем, в тот момент, когда я чувствовала, что его оружие готово расплавиться, о чем мне сообщала очень слабая и легкая эрекция, необыкновенно сильно раздвигала ему ягодицы и приближала дырку его зада к пламени свечи, помещенной с этой целью на полу. И только после того, как он ощущал жжение этой свечи в своем анусе, совершалось извержение; я удваивала укусы, и мой рот скоро оказывался полным." "Минутку, -- сказал Епископ, -- сегодня я в который раз слышу, как говорят о разгрузке, сделанной в рот; это расположило мои чувства к удовольствиям такого же рода." Говоря это, он привлек к себе "Струю-в-Небо", который стоял на страже возле него в этот вечер, и принялся сосать ему хобот со всей похотливостью голодного малого. Семя вышло, он заглотил его и вскоре возобновил ту же операцию над Зефиром. Он был возбужден, и это состояние не приносило ничего хорошего женщинам, если те попадали ему под руку. К несчастью, в таком положении оказалась Алина, его племянница. "Что ты здесь делаешь, потаскушка, -- спросил он у нес, -- когда я хочу мужчин?" Алина хотела увернуться, но он схватил ее за волосы и увлек в свой кабинет вместе с Зельмир и Эбе, двумя девочками из ее сераля: "Вы увидите, -- сказал он своим друзьям, -- как я сейчас научу этих бездельниц не путаться под ногами, когда мне хочется члена." Фаншон по его приказу последовала за тремя девственницами, и через мгновение все ясно услышали, как кричит Алина, и рев разгрузки монсеньора соединился с жалобными звуками его дорогой племянницы. Они вернулись... Алина плакала, держась руками за задницу. "Покажи-ка мне это! -- сказал ей Герцог. -- Я безумно люблю смотреть на следы жестокости моего брата." Алина показала пострадавшее место, и Герцог вскричал: "Ах! Черт, это прелестно! Я думаю, что сделаю сейчас то же самое." Но после того, как Кюрваль заметил ему, что уже поздно и что у него есть особый план развлечения, который требовал и его головы, и его семени, все попросили Дюкло продолжать пятый рассказ, которым должен был завершиться вечер. "В числе необыкновенных людей, -- сказала наша прекрасная Девушка, -- мания которых заключалась в том, чтобы позорить и унижать себя, был некий председатель Казначейства, которого звали Фуколе. Невозможно представить себе, до какой степени этот человек доводил эту страсть; нужно было совершать над ним образчики всех известных казней. Я вешала его, но веревка вовремя обрывалась, и он падал на матрацы; спустя минуту растягивала его на кресте Святого Андрея и делала вид, что отрезаю ему члены при помощи картонного меча; я ставила ему клеймо на плечо почти горячим железом, которое оставляло, впрочем, легкий отпечаток; я хлестала его по спине, как это делает палач. Все это нужно было перемежать ругательствами и горькими упреками в различных преступлениях, за которые он в одной рубашке и с восковой свечкой в руке униженно испрашивал прощения у Бога и у Правосудия. Наконец, представление заканчивалось на моей заднице, где этот развратник терял свое семя, когда его голова была в последней стадии накала." "Ну, хорошо! Теперь-то ты дашь мне спокойно разгрузиться, когда Дюкло закончила? -- спросил Герцог у Кюрваля." -- "Нет, нет, -- сказал Председатель, -- побереги семя; я говорю тебе, что мне оно нужно для оргий." -- "О! Я к твоим услугам, -- сказал Герцог, -- ты принимаешь меня за изношенного человека и воображаешь, что то малое семя, которое я сейчас потеряю, заставит меня сдаться перед гнусностями, которые тебе взбредут в голову через четыре часа? Не бойся, я буду всегда готов; но моему брату было угодно дать мне здесь маленький урок жестокости, который я весьма охотно повторил бы с Аделаидой, твоей дорогой и любезной дочерью." И, толкая ее в кабинет вместе с Терезой, Коломб и Фанни, женщинами из ее катрена, он совершил то же, что Епископ сделал раньше со своей племянницей. Все услышали ужасный крик юной жертвы и вой прелюбодея. Кюрваль захотел решить, кто из двоих братьев вел себя изящнее; он заставил приблизиться к себе двух женщин и, осмотрев обе задницы, решил, что Герцог оставил более заметные следы пребывания. Все если за стол и, начинив при помощи какого-то снадобья газами внутренности всех подданных, мужчин и женщин, после ужина сыграли в "пукни-в-рот." Друзья -- все четверо -- лежали на спине на диванах, с поднятой головой, и каждый по очереди подходил пукать им в рот; Дюкло было поручено подсчитывать очки, и так как к услугам господ было тридцать шесть пукальщиков и пукалыциц, каждый получил до ста пятидесяти пуков. Именно для этой-то церемонии Кюрваль и хотел, чтобы Герцог поберег себя, но это было совершенно излишне: он был слишком развращен, чтобы новая забава утрудила его, и это не помешало ему во второй раз извергнуть семя на мягкие ветры Фаншон. Для Кюрваля это были пуки Антиноя, которые стоили ему семени, тог-па как Дюрсе потерял свое, ободренный пуками Ла Мартен, а Епископ -- свое, возбужденный пуками Ла Дегранж. Двадцать шестой день Поскольку ничто для наших друзей не было более сладостно, чем наказания, и ничто не обещало им столько удовольствий, они придумывали все, чтобы заставить подданных впасть в ошибки, которые доставили бы им сладострастие от последующего наказания. Для этой цели, собравшись нынешним утром, они добавили в устав различные статьи, нарушение которых должно было при необходимости повлечь за собой наказания. Сначала категорически было запрещено супругам, молодым мальчикам и девочкам пукать куда-нибудь, кроме как в рот друзей; как только их охватит это желание, нужно было немедленно пойти, найти какой-нибудь рот и отправить в него все, что они имели; позорное наказание было наложено на нарушителей. Так же было запрещено пользование ночными умывальниками и подтирками зада: всем было приказано без какого-либо исключения никогда не мыться и никогда и нигде не подтирать своего зада после стула; если чей-то зад будет найден чистым, нужно будет, чтобы подданный доказал, что его вычистил один из друзей и назвал его имя. Пользуясь этим названный друг имел возможность легко отрицать факт, когда он того захочет, что обеспечило ему сразу два удовольствия: вытереть чей-нибудь зад языком и наказать подданного, который только что доставил это удовольствие... Мы еще увидим примеры, это подтверждающие. Затем была введена новая церемония: с самого утра, во время кофе, как только друзья входили в спальню мальчиков, каждый из подданных должен был, один за другим подойти ко всем четверым друзьям и сказать громким и внятным голосом: "Мне насрать на Бога! Не желаете ли моей задницы? Есть дерьмо!" Те, кто не произносил богохульство и предложение громким голосом, должны были быть немедленно записаны в роковую книгу. Легко представить себе, как трудно было набожной Аделаиде и ее юной ученице Софи произносить такие гнусности; именно это бесконечно развлекало друзей. Установив все это, они поощрили доносы, этот варварский способ умножать притеснения, принятый у тиранов; он был принят с распростертыми объятиями. Было решено, что всякий подданный, который принесет жалобу на другого, заработает уничтожение половины наказания за первую допущенную им ошибку; это совершенно ни к чему не обязывало, потому что подданный, который приходил обвинять другого, никогда не знал, какое он заслужил наказание, половину которого, как его уверяли, он отработал; пользуясь этим, было очень легко оставить ему наказание и уверить его, что он -- в выигрыше. Было обнародовано, что доносу будут верить без доказательств и что достаточно быть обвиненным неважно кем, чтобы быть немедленно записанным. Кроме того увеличили власть старух, и по их малейшей жалобе, справедливой или нет, подвластный немедленно осуждался. Одним словом, над маленьким сообществом были установлены все притеснения и несправедливости, какие только можно себе представить. Сделав это, друзья посетили уборные. Коломб оказалась виновной; она оправдывалась тем, что ее заставили съесть накануне между сдой какое-то снадобье, чтобы она не могла воспротивиться; она чувствовала себя очень несчастной, так как вот уже четвертую неделю подряд ее наказывали. Дело обстояло именно так, и следовало обвинить только ее зад, который был самый свежий, самый стройный и самый милый, который только можно было встретить. Дюрсе лично осмотрел ее зад, и после того, как у нее действительно был найден большой прилипший кусок дерьма. Ее уверили, что с ней обойдутся с меньшей строгостью. Кюрваль, который возбудился, овладел ею и полностью вытер ей анус; он заставил принести себе испражнения, которые съел, заставляя ее качать себе член и перемежая еду энергичными поцелуями в рот с требованиями проглатывать, в свою очередь, остатки, которые он ей возвращал от ее собственного изделия. Они навестили Огюстин и Софи, которым было велено после испражнений, сделанных накануне, оставаться в самом грязном состоянии. Софи была в порядке, хотя она спала у Епископа, как требовало ее положение, но Огюстин была необыкновенно чиста. Уверенная в себе, она гордо вышла вперед и сказала то, что всем было известно: мол, она спала, следуя своему обыкновению, у господина Герцога и перед тем, как заснуть, он заставил ее прийти к нему в постель, где обсосал ей дыру в заду, пока она ему восстанавливала член своим ртом. Спрошенный Герцог сказал, что он не помнит об этом (хотя это было ложно), что он заснул с хоботом в заду у Дюкло, так что можно было призвать ее в свидетельницы; послали за Дюкло, которая, хорошо видя, о чем шла речь, подтвердила рассказанное Герцогом, и сказала, что Огюстин была позвана только на одну минуту в кровать к монсеньору, который и насрал ей в рот. Огюстин настаивала на своем и оспорила Дюкло, но ей велел молчать, и она была записана, хотя была совершенно невиновна. Потом зашли к мальчикам, где Купидон был пойман с поличным: Он отложил в свой ночной горшок самый прекрасный кал. Герцог накинулся на него и проглотил все сразу, пока молодой человек сосал ему орудие любви. Были отменены вообще разрешения испражняться, и все перешли в столовую. Прекрасная Констанс, которую иногда освобождали от прислуживания по причине ее положения, почувствовав себя хорошо в этот день, появилась голая, и ее живот, который начинал понемногу раздуваться, вскружил голову Кюрвалю; он начал сжимать довольно грубо в руках ягодицы и грудь этого бедного создания, поэтому ей было позволено больше не появляться в этот день во время рассказов. Кюрваль снова принялся говорить гадости про несушек и заверил, что будь его воля, он бы установил закон острова Формозы, где беременные женщины менее тридцати лет толклись в ступке вместе со своим плодом; когда бы заставили следовать этому закону во Франции, в ней стало бы в два раза больше народу. Перешли к кофе. Он подавался Софи, Фанни, Зеламиром и Адонисом, но очень необычным образом: они давали его проглатывать своим ртом. Софи прислуживала Герцогу, Фанни -- Кюрвалю, Зеламир -- Епископу, а Адонис -- Дюрсе. Они набирали полный рот кофе, полоскали им внутреннюю полость и в таком виде выливали в глотку того, кому прислуживали. Кюрваль, который вышел из-за стола очень разгоряченный, снова возбудился от этой церемонии и по окончании ее овладел Фанни и извергнул ей в рот семя, приказывая глотать под страхом самых серьезных наказаний, что несчастный ребенок и сделал, не моргнув глазом. Герцог и два его друга заставили детей пукать и срать им в рот. Отдохнув после обеда, все пришли слушать Дюкло, которая принялась за продолжение своих рассказов: "Я быстро пробегусь, -- сказала эта любезная девушка, -- по Двум последним приключениям, которые мне остается вам рассказать, о странных людях, находящих свое сладострастие только в боли, которую они заставляют себя испытывать; потом мы поменяем тему, если вы найдете это угодным. Первый, пока я его возбуждала, был совсем голый, он хотел, чтобы через дыру, проделанную в потолке, на нас лили все время, которое должно было продолжаться это занятие, потоки почти кипящей воды. Напрасно я объясняла ему, что не имея той же страсти, я окажусь, как и он, ее жертвой; он уверил меня в том, что я не почувствую никакого неудобства и что эти обливания полезны для здоровья. Я ему побрила и позволила так сделать; так как это происходило у него дома, я не знала о степени нагретости воды -- она была почти кипящей. Вы не можете себе представить удовольствие, которое он испытал. Что до меня, то, продолжая обслуживать его, я кричали признаюсь вам, как ошпаренный кот; моя кожа потом облупилась, и я обещала себе больше никогда не возвращаться к этому человеку." "Ах! Черт возьми, -- сказал Герцог, -- меня берет желание ошпарить таким образом прекрасную Алину." -- "Монсиньор, -- смиренно ответила та, -- я не поросенок." После того, как наивная откровенность ее детского ответа заставила всех засмеяться, друзья спросили у Дюкло, каким был второй пример, который она хотела привести. "Он совсем не был таким же тягостным для меня, -- сказала Дюкло, -- требовалось лишь защитить руку хорошей перчаткой, затем взять этой перчаткой гравий со сковороды, стоявшей на жаровне, и натереть моего клиента им от затылка до самых пяток. Его тело было таким привычным к этому упражнению, что, казалось, это была дубленая шкура. Когда мы дошли до орудия, нужно было взять его и качать в пригоршне горячего песка; он очень быстро возбуждался; другой рукой я клала под его яички красную от жара лопатку, нарочно приготовленную для этой цели. Это натирание и этот жар, который пожирал его тестикулы и, может быть, немного прикосновений к моим ягодицам, которые я должна была всегда держать на самом виду, заставляло его спускать; он делал это, тщательно заботясь о том, чтобы его сперма текла на красную лопатку, с наслаждением наблюдая за тем, как она сгорает." -- "Кюрваль, -- сказал Герцог, -- этот человек, мне кажется, любил человечество не более, чем ты." -- "Мне тоже так кажется, -- сказал Кюрваль, -- не скрою, что мне понравилась мысль сжигать свое семя." -- "О! Я отлично вижу, сколько наслаждения она тебе доставляет, -- сказал Герцог, -- ты бы его сжег с тем же удовольствием, не правда ли?" -- "Клянусь честью, я этого сильно боюсь, -- сказал Кюрваль, совершая нечто с Аделаидой, от чего она в ответ громко закричала." -- "С чего это ты? -- спросил Кюрваль у своей дочери. -- Так орать... Разве ты не видишь, что Герцог говорит мне о том, как сжигать распускающееся семя; и что есть ты, скажи, пожалуйста, как не капля семени, распустившегося при выходе из моих яичек? Ну же, продолжайте, Дюкло, -- добавил Кюрваль, -- потому что я чувствую, что слезы этой непотребной девки побудят меня извергнуть еще раз, а я этого не хочу." "Теперь мы, -- сказала Дюкло, -- остановимся на подробностях, которые понравятся вам, может быть больше. Вы знаете, что я Париже есть обычай выставлять мертвецов у дверей домов. Был на свете один человек, который платил мне двенадцать франком за каждое посещение такого покойника. Все его сладострастие состояло в том, чтобы приблизиться к гробу как можно ближе, к самому краю; я должна была качать ему таким образом, чтобы его семя извергалось в гроб. И так мы обходили три или четыре места за вечер, в зависимости от того, сколько мне удавалось обнаружить; мы совершали со всеми операцию, он трогал мне задницу, я ему качала. Это был мужчина около тридцати лет, я поддерживала с ним связь более десяти лет; за это время, я уверена, заставила его залить спермой более, чем две тысячи гробов." "Говорил ли он что-нибудь во время своей операции? -- спросил Герцог. -- Обращался ли он с какими-то словами к вам или к мертвецу?" -- "Он осыпал бранью умершего, -- ответила Дюкло, -- он говорил ему: "Постой, мошенник! Постой, плут! Постой, злодей! Забери мое семя с собой в преисподнюю!" -- "Вот уж странная мания, -- сказал Кюрваль." -- "Мой друг, -- сказал Герцог, -- будь уверен, что этот человек был одним из наших и что он на "этом, разумеется, не останавливался." -- "Вы правы, монсиньор, -- сказала Ла Мартен, -- и у меня будет случай представить вам еще раз этот персонаж." Дюкло, пользуясь тишиной, продолжала так: "Другой гость, фантазии которого шли дальше, хотел, чтобы я имела лазутчиков в деревне, чтобы предупреждать его каждый раз, когда хоронили на каком-нибудь кладбище молодую девушку, умершую без опасной болезни (это было условие, которое он требовал соблюдать). Как только я находила усопшую, он платил очень дорого за находку, и мы отправлялись вечером на кладбище, к яме, указанной лазутчиком, земля которой была свежеперекопанная; мы оба быстро раскапывали труп; как только он мог до него дотронуться, я начинала качать член, пока он ощупывал труп со всех сторон, в особенности, ягодицы. Иногда, возбуждаясь во второй раз, он срал и заставлял меня срать на труп, по-прежнему ощупывая те части тела, которые мог достать." "О! В этом деле я знаю толк, признаюсь, мне приходилось заниматься подобным несколько раз в моей жизни. Правда, я добавлял к тому несколько эпизодов, о которых еще не время рассказывать... Как бы там ни было, она меня возбуждает; раздвиньте ваши ляжки, Аделаида... "Диван прогнулся под тяжестью тел, и господин Председатель совершил инцест. "Председатель, -- спросил Герцог, -- держу пари, тебе казалось, будто она мертва?" -- "Да, по правде говоря, -- сказал Кюрваль, -- так как я бы без этого не кончил." Дюкло, видя, что никто не берет больше слова, так закончила свой рассказ: "Для того, чтобы не оставлять вас, господа, в таком унылом настроении, я закрою свой вечер рассказом о страсти герцога де Бофор. Этот молодой сеньор, которого я забавляла пять или шесть, раз и который для той же цели часто навещал одну из моих подруг, требовал, чтобы женщина, вооруженная годмише, голая качала самой себе перед ним: и спереди, и сзади, три часа подряд без перерыва. Перед вами ставились часы, чтобы вы не сбились; если вы прекращаете это занятие до полного истечения третьего часа, вам ничего не заплатят. Он же -- перед вами и наблюдает за вами, поворачивает то в одну, то в другую сторону и требует от вас, чтобы вы лишились чувств от наслаждения; если вам в действительности случится потерять сознание посреди удовольствия, очень вероятно, что вы ускорите и его финал. В противном случае, ровно в то самое время, когда часы пробьют третий час, он подойдет к вам и извергнет вам в лицо." "Клянусь моей верой, -- сказал Епископ, -- я не знаю, почему, Дюкло, ты не предпочла оставить нас в предшествующих историях. В них было что-то привлекательное, что нас весьма возбуждало, а эта слащавая пресненькая страсть, которой ты заканчиваешь вечер, ничего не оставляет у нас в голове." -- "Она поступила правильно, -- сказала Жюли, которая сидела рядом с Дюрсе. -- Что касается меня, то я ей за это благодарна, это позволит всем лечь спать более спокойными, когда не будет в голове гадких мыслей, которые рождают рассказы мадам Дюкло." -- "А! Это не спасет вас, прекрасная Жюли! -- сказал Дюрсе. -- Не стоит забывать о прошлом, но и настоящим не нужно пренебрегать. Поэтому соблаговолите следовать за мной." И Дюрсе бросился в свой кабинет, прихватив заодно и Софи. Кому из них пришлось тяжелее, неизвестно, но Софи издала ужасный крик и вернулась красная, как петушиный гребень. "О! Что касается этой, -- сказал Герцог, -- у тебя не было нужды принимать ее за мертвую, так как своей бледностью она походит на смерть!" -- "Она кричала от страха, -- сказал Дюрсе, -- спроси у нес, что я ей сделал и прикажи сказать это тебе совсем тихо." Софи приблизилась к Герцогу, чтобы ему это сказать. "Ах! -- сказал тот разочарованно. -- В том не было ничего сверхъестественного." Позвонили на ужин, друзья прервали все разговоры, чтобы пойти воспользоваться наслаждениями стола. Оргии были отслужены с достаточным спокойствием, и все легли добродетельно, так что не было даже никаких признаков опьянения, что было чрезвычайной редкостью. Двадцать седьмой день С самого утра начались доносы, разрешенные с предыдущего дня, и султанши, заметив, что не хватало только Розетты для того, чтобы они были все восьмером наказаны, не преминули пойти и обвинить се. Они заверили, что она пропукала всю ночь, и так как ее поступок был для остальных девушек оскорбителен, она восстановила против себя весь сераль и была немедленно записана в книгу. Все остальное прошло чудесно и, за исключением Софи и Зельмир, которые слегка запинались, друзья были встречены новым приветствием: "Черт возьми, говенный боже! Не хотите ли моей жопы? Там есть говно." И действительно, оно было повсюду, так как старухи забрали всякий горшок, всякую салфетку и воду. Мясная диета без хлеба начинала воспламенять эти маленькие рты, которые совсем не полоскались; в этот день было замечено, что у детей было большое различие в дыханиях. "Ах, зараза! -- воскликнул Кюрваль, облизывая Огюстин. -- Теперь, по крайней мере, Она чего-то стоит! Возбуждается, когда целуешь ее!" Все единодушно согласились, что стало несравненно лучше. Так как до кофе не произошло ничего интересного, мы и перенесем читателя сразу к нему. Его подавали Софи, Зельмир, Житон и Нарцисс. Герцог сказал, что совершенно уверен, что Софи должна была извергнуть и что абсолютно необходимо было в этом убедиться. Он попросил Дюрсе наблюдать и, положив ее на диван, стал ее осквернять по краям влагалища, в клиторе, в заднем проходе -- сначала пальцами, затем языком. Природа восторжествовала: не прошло и четверти часа, как эта прекрасная девушка смутилась, стала красной, вздохнула; Дюрсе указал на все эти изменения Кюрвалю и Епископу, которые не могли поверить, что она вот-вот извергнет; что касается Герцога, то этот молодой маленький дурачок намок со всех сторон: маленькая плутовка намочила ему все губы своим семенем. Герцог не мог устоять перед похотливостью своего опыта; он встал и, склонившись над девочкой, ввел пальцами сперму вовнутрь влагалища так далеко, как мог. Кюрваль с головой, разгоряченной этим зрелищем, схватил Софи и потребовал кое-что еще кроме семени; девочка предложила ему свой красивый зад; Председатель приставил к нему рот... Умный читатель без труда угадал, что тот получил. В это время Зельмир, взяв в рот, забавляла Епископа, а он качал ей задний проход. Одновременно Кюрваль, заставлял качать себе Нарцисса, задницу которого он с жадностью целовал. Тем не менее, только Герцог сумел потерять свое семя: Дюкло объявила на этот вечер еще более милые рассказы, чем предыдущие, и все хотели поберечь себя для того, чтобы их услышать. Время настало; вот как стала изъясняться эта интересная девица: "Один человек, ни окружения, ни существования которого я никогда не знала и которого я смогу, вследствие этого, обрисовать очень несовершенно, упросил меня по записке явиться к нему в девять часов вечера на улицу Бланш-дю-Рампар. Он уведомлял меня, что не имел дурных намерений и что, хотя он не знаком со мной, у меня не будет повода жаловаться на него. Письмо сопровождалось двумя луидорами; несмотря на свою обыкновенную осторожность, которая, конечно, должна была заставить меня воспротивиться этому приглашению, так как я не знала того, кто меня заставлял нанести визит, я, тем не менее, решилась, совершенно доверившись не знаю уж какому предчувствию, которое, казалось, очень тихо подсказывало, что мне нечего бояться. Я являюсь, и после того как слуга предупредил меня, чтобы я полностью разделась и что только в таком виде он сможет ввести меня в покои своего господина, исполняю приказание; как только он видит меня в желаемом виде, он берет меня за руку и, проведя через две или три комнаты, наконец, стучит в какую-то дверь. Она открывается, я вхожу, слуга удаляется; дверь закрывается, однако между печью и тем местом, куда я была введена, не было ни малейшей разницы: ни свет, ни воздух не проникали в это помещение ни с одной стороны. Едва я вошла, какой-то голый человек подошел ко мне и схватил меня, не произнося ни единого слова; я не теряю присутствия духа, убежденная, что все это клонится к потере небольшого количества семени, которое требовалось пролить для того, чтобы оправдать этот ночной обряд: я подношу руку к низу его живота с целью заставить чудовище побыстрее потерять свой яд, делавший его таким злым. Я нахожу хобот очень толстым, ужасно твердым и чрезвычайно упрямым и шаловливым; через мгновение мои пальцы отводятся; кажется, он не желает, чтобы я прикасалась к нему; меня сажают на табурет. Неизвестный помещается напротив меня и, схватив мои сосцы один за другим, сжимает и сдавливает их с такой силой, что я ему грубо говорю: "Вы мне делаете больно!" Тогда он перестает, поднимает меня, укладывает плашмя на высокий диван и, усевшись между моих ног сзади, начинает делать с моими ягодицами то, что только что делал с моей грудью: их щупают и сдавливают с неистовством, с беспримерным бешенством, раздвигают, снова сжимают, их валяют, целуют, покусывая, сосут отверстие в моем заду, и так как эти сжимания, много раз возобновляемые, представляют меньшую опасность с этой стороны, чем с другой, я не противлюсь ничему, давая ему делать с собой все, что он хочет, и пытаясь угадать, какой могла быть цель этой тайны, если вещи оказались такими простыми; вдруг я слышу, как мой человек испускает ужасные крики: "Спасайся, пропащая дрянь! Спасайся, -- кричит он мне, -- спасайся, беспутная девка! Я кончаю и не отвечаю за твою жизнь." Вы охотно верите, что моим первым движением было вовремя дать деру; слабый луч предстал передо мной: это был луч света, впускаемый дверью, через которую я вошла; я бросаюсь туда, нахожу слугу, который меня встретил, бросаюсь в его объятия, он возвращает мне мое платье, даст мне два луидора, и я удираю, очень довольная, что так дешево отделалась." "Вам следовало поздравить себя, -- сказала Ла Мартен, -- так как это было лишь жалкое подобие его обыкновенной страсти. Я покажу вам того человека, господа, -- продолжала она, -- в более опасном обличье." -- "Не в таком роковом, как то, в котором представлю его я господам, -- добавила Ла Дегранж, -- и я присоединяюсь к мадам Ла Мартен, чтобы заверить вас, что вам чрезвычайно повезло, что вы легко отделались; этот человек имел и другие страсти, гораздо более странные." -- "Хорошо, подождем, чтобы об этом судить, узнав всю его историю, -- сказал Герцог. -- Поспеши, Дюкло, рассказать нам какую-нибудь другую для того, чтобы убрать из памяти этого отъявленного негодяя." "Тот человек, которого я увидела затем, господа, -- продолжала Дюкло, -- хотел женщину, у которой была бы очень красивая грудь; так как это одно из моих достоинств, то после того, как я ему ее представила на обозрение, он предпочел меня всем моим Девочкам. Но какое употребление для моей груди и для моего лица намеревался сделать этот замечательный развратник? Он укладывает меня, совершенно голую, на софу, помещается верхом на грудь, устанавливает свой хобот между моих сосцов, приказывает мне сжимать его как можно сильнее и по прошествии недолгого времени мерзавец орошает их семенем, выбрасывая подряд более Двадцати очень густых плевков мне в лицо." "Простите, -- сказала, ворча, Аделаида Герцогу, который только что плюнул ей в нос, -- я не вижу, какая необходимость заставляет вас подражать этой мерзости! Вы прекратите? -- спросила она, вытираясь." -- "Когда мне будет угодно, дитя мое, -- отвечал ей Герцог. -- Запомните один раз на всю жизнь, что вы здесь лишь для того, чтобы, повиноваться и позволять с собой делать все. Итак, продолжай, Дюкло; я, быть может, сделал бы хуже; но так как обожаю этого прелестного ребенка, -- сказал он с издевкой, -- то совершенно не хочу его оскорблять." "Не знаю, господа, -- сказала Дюкло, -- слышали ли вы о страсти командора Святого Эльма. У него был игорный дом, где все, кто приходил рисковать деньгами, жестоко обчищались; но что было совершенно необыкновенно, так это то, что командор возбуждался от того, что обжуливал гостей: после каждого обчищения карманов он извергал в штаны; одна женщина, которую я отлично знала и которую он долго содержал, сказала мне, что иногда это дело распаляло его до такой степени, что он был вынужден искать вместе с ней некоторого освежения жару, которым был поглощен. На этом он не останавливался: для него притягательную силу имела любого вида кража; с ним нельзя было чувствовать себя в безопасности. Сидел ли он за вашим столом, он крал там приборы; в вашем кабинете -- ваши драгоценности; возле вашего кармана -- вашу табакерку или ваш платок. От всего этого у него стоял, и он даже кончал, как только что- либо брал. Он был в этом отношении, конечно, менее удивительным, чем председатель Парламента, с которым я сошлась, придя к госпоже Фурнье, и отношения с которым сохраняла, поскольку он хотел иметь дело только со мной. У председателя была маленькая квартира на Гревской площади, снятая на год; старая служанка занимала ее одна в качестве консьержки; единственной обязанностью этой женщины было держать эту квартиру в порядке и уведомлять председателя, как только на площади начинались приготовления к казни. Председатель немедленно велел мне быть готовой, заезжал за мной переодетый; на извозчике мы отправлялись на нашу квартирку. Окно этой комнаты было расположено таким образом, что находилось прямо над эшафотом; председатель и я помещались у окна за решетчатым ставнем; на одну из перекладин он устраивал превосходную зрительную трубу; в ожидании казни этот помощник Фемиды забавлялся со мной на кровати, целуя мои ягодицы -- что, к слову сказать, ему необыкновенно нравилось. Наконец, гул на площади сообщал нам о прибытии жертвы; наш герой в мантии занимал свое место у окна; я садилась возле него с предписанием мять руками и легко качать его орудие, соизмеряя своп встряхивания с экзекуцией, которую он собирался наблюдать, -- так, чтобы сперма вырвалась именно в ту минуту, когда осужденный отдаст душу Богу. Преступник поднимался на эшафот, председатель созерцал; чем ближе осужденный был к смерти, тем яростнее и неудержимее был хобот негодяя в моих руках. Наконец, казнь свершалась; в это мгновение он кричал: "Ах! Черт возьми, -- говорил он, -- дважды конченый Бог! Как бы я хотел быть его палачом и насколько бы лучше я ударил!" Впрочем, его наслаждения зависели от рода казни: повешенный производил в нем простое ощущение, колесованный человек вызывал у него бред, приводил в исступление; но если же человека сжигали или четвертовали, он падал от наслаждения без чувств. Мужчина казнился или женщина -- ему было все равно: "Только, -- говорил он, -- толстая женщина имеет на меня большое воздействие, но, к несчастью, казней таких не происходит." -- "Но, господин, -- говорила я ему, -- вы, по своей должности, способствуете смерти этой несчастной жертвы." -- "Разумеется, -- отвечал он, -- именно это забавляет меня больше всего: за те тридцать лет, что я в суде, я ни разу не подал своего голоса против смертной казни." -- "Не считаете ли вы, -- спросила я, -- что вам следовало упрекнуть себя в смерти этих людей как их убийцу?" -- "Ну же! -- сказал он мне, -- нужно ли обращать внимание на такие мелочи?" -- "Но, -- молвила я, -- однако это и есть то, что в мире называют гнусным делом." -- "О! -- сказал он мне, -- нужно уметь решаться на гнусные дела, от которых хобот стоит, и делать это по очень простой причине: всякая вещь, представляющаяся вам ужасной, более не будет являться для вас таковой, как только заставит вас кончить; таким образом она остается ужасной исключительно в глазах других; кто докажет мне, что мнение других, почти всегда ложное, не является также ложным и в данном случае? Не существует, -- продолжал он, -- ничего в сущности доброго и ничего в корне злого; все оценивается лишь отношением к нашим нравам, к нашим мнениям и к нашим предрассудкам. Установив это положение, возможно, что какая-нибудь вещь, совершенно безразличная сама по себе, тем не менее, выглядит недостойной в ваших глазах и очень сладостной в моих; и так как она мне нравится, как следует определить ее место? Не будет ли сумасшествием лишать себя ее только потому, что вы ее порицаете? Полноте, полноте, моя дорогая Дюкло, жизнь человека -- такая незначительная вещь, что ей Можно пренебречь, поскольку это доставляет удовольствие. Пренебрегаем же мы жизнью кошки или собаки; пусть слабый защищается, он, за очень редким исключением, имеет то же оружие, что и мы. И поскольку ты так совестлива и щепетильна, -- добавил мой герой, -- что ты, в таком случае, скажешь о причуде одного из моих друзей?" Думаю вам покажется уместным, господа, чтобы эта причуда, о которой он мне рассказал, составила пятин рассказ моего вечера. Так вот, председатель рассказал мне о своем друге, который хотел иметь дело только с женщинами, которые будут казнены. Чем больше время, когда их могут ему представить, соседствует с тем, когда они умрут, тем больше он платит; встреча должна была состояться только после того, как им объявили приговор. Имея доступ, по своей должности, к женщинам такого рода, он не упускал из них ни одной; за свидание наедине он платил до ста луидором. Он не наслаждался ими, он требовал от них показать ему спои ягодицы и посрать, утверждая, что ничто не сравнится со вкусом дерьма женщины, с которой только что сделали подобное превращение. Нет ничего на свете, чего бы он ни придумал, чтобы устроить себе такие свидания; к тому же, как вы понимаете, он не хотел, чтобы его узнали. Несколько раз он сходил за исповедника, иногда -- за друга семьи... "Когда он заканчивал операцию, представь себе, что он оставлял на финал, моя дорогая Дюкло? -- спрашивал у меня председатель, -- то же самое, что и я, моя дорогая подруга: он оставлял свое семя для развязки и выбрасывал его, видя, как женщины прелестно издыхают." -- "Ах! Это настоящий злодей!" -- говорю ему я." -- "Злодей? -- прервал он... -- Все это пустые слова, мое дитя! Нет ничего злодейского в том, от чего стоит; единственное преступление в мире -- это отказать себе в чем-нибудь из этого рода." "Поэтому он ни в чем себе не отказывал, -- сказала Ла Мартен, -- И Ла Дегранж, и я получим, я надеюсь, случай побеседовать с обществом о нескольких похотливых и преступных анекдотах того же персонажа." -- "Ах! Тем лучше, -- сказал Кюрваль, -- это человек, которого я уже заочно люблю. Вот как следует относится к удовольствиям. Философия вашего знакомого мне бесконечно нравится. Невероятно, до какой степени человек, ограниченный во всех своих развлечениях, во всех своих способностях, стремится сузить рамки своего существования своими недостойными предрассудками. Невозможно даже себе представить, например, насколько тот, кто возвел убийство в преступление, ограничил все эти сладострастия; он лишил себя сотни удовольствий, более сладостных, чем другие, осмеливаясь принять ненавистную химеру предрассудка. Какого дьявола может сделать природа на одного, десять, пятьсот человек больше или меньше в мире? Победители, герои, тираны (устанавливают ли они этот абсурдный закон!) не осмеливаются делать другим то, чего мы не хотим, чтобы было сделано нам? По правде говоря, друзья мои, я не скрываю этого от вас, но содрогаюсь, когда слышу, как глупцы осмеливаются мне говорить об этом законе природы... Боже правый! Жадная до убийств и преступлений природа запечатлевает единственный закон в глубине наших сердец: удовлетворять себя, неважно за счет кого. Но терпение! Я, может быть буду иметь скоро лучший случай вдоволь побеседовать об этих предметах; я изучил их основательно и надеюсь, сообщив вам о них, убедить вас, как убежден сам, что единственный способ услужить природе состоит в том, чтобы следовать ее желаниям, какого рода они ни были бы, потому что для поддержания ее законов порок так же необходим, как и добродетель. Она умеет советовать нам по очереди то, что в этот момент необходимо для ее намерений. Да, друзья мои, я побеседую в другой день обо всем этом; теперь нужно, чтобы я потерял семя, потому что этот дьявольский человек с казнями на Гревской площади мне совершенно раздул яйца." Пройдя в дальний будуар вместе с Ла Дегранж, Фаншон, своими добрыми подругами (потому что они были такими же преступницами, как и он), они увели за собой Алину, Софи, Эбе, Антиноя и Зефира. Я не знаю, что развратник придумал в окружении этих семерых человек, но действие длилось долго; слышался его крик: "Ну же, повернитесь же! Я не этого от вас прошу!" и другие слова, которые он говорил в досаде и которые перемежались с ругательствами, которым, как было известно, он был сильно подвержен в минуты распутства; наконец, женщины появились, очень красные, растрепанные и с видом жестоко поколоченных -- во всех смыслах. В это время Герцог и его два друга не теряли времени даром, но Епископ был единственным, кто мог кончить таким необыкновенным образом, о котором нам еще пока не позволено сказать. Все сели за стол; Кюрваль немного пофилософствовал. Твердый в своих принципах, он был таким же нечестивым, безбожником и преступником после потери семени, как и в пылу темперамента. Никогда семя не должно ни диктовать, ни руководить принципами; это принципам следует управлять его потерей. Стоит ли у вас или нет, философия, независимая от страстей, всегда должна оставаться собою. Оргии состояли в выяснении истины, о которой они ранее не думали и которая теперь была для них интересной: У кого из этих девочек и мальчиков самая красивая задница? Вследствие этого, они поставили восемь мальчиков в один ряд, прямо, но в то же время немного наклоненных вперед: таков настоящий способ хорошо рассмотреть зад и вынести о нем суждение. Осмотр был длинным и строгим; оспаривались мнения, которыми они обменивались, пятнадцать раз подряд производился осмотр; Си всеобщего согласия яблоко было присуждено Зефиру: все единодушно сошлись во мнении, что невозможно найти внешности более совершенной и лучше скроенной. Затем перешли к девочкам, которые приняли те же позы; решение принималось также очень долго: было почти невозможно выбрать между Огюстин, Зельмир и Софи. Огюстин, более высокая, лучше сложенная, чем две других, несомненно одержала бы верх у живописцев; но развратники хотят больше грации и изящества, чем верности образцу, больше дородности, чем правильности. Она имела слишком большую худобу и хрупкость; две другие представляли такой свежий цвет тела, были такими пухленькими, с такими белыми и круглыми ягодицами, с такой сладострастно очерченной линией бедер, что взяли верх над Огюстин. Как решить спор между двумя? Десять раз мнения оказывались поделенными поровну. Наконец взяла верх Зельмир; герои соединили двоих очаровательных детей, поцеловали их, поласкали, прощупали, погладили. Зельмир было приказано качать Зефиру, который, чудесно кончив, дал самое большое удовольствие из всех, которые можно наблюдать; в свою очередь он приласкал девочку, которая лишилась чувств у него на руках; эти сцены невыразимого вожделения и бесстыдства заставили потерять семя Герцога и его брата, но слабо взволновали Кюрваля и Дюрсе, которые сошлись на том, что им необходимы сцены менее слащавые, дабы взволновать старые изнуренные души, и что все эти глупости хороши лишь для молодых людей. Наконец все пошли спать, и Кюрваль, в лоне каких-то новых гнусностей, получил вознаграждение за те нежные пасторали, свидетелем которых его сделали. Двадцать восьмой день Это был день свадьбы; наступила очередь Купидона и Розетты быть соединенными узами брака; по одной роковой случайности оба в этот вечер находились в роли наказываемых. Так как никто не оказался в это утро виноватым, эта часть дня была употреблена на церемонию бракосочетания; едва она была совершена, молол их соединили в гостиной, чтобы посмотреть, что они будут делать вместе. Поскольку мистерии Венеры совершались на глазах у этих детей часто, хотя еще ни один из них не участвовал в них, у них было достаточное представление того, что следовало исполнить с некоторыми предметами. Купидон, у которого стоял весьма туго, поместил, недолго думая, свой маленький клинышек между бедрами Розетты, которая давала это делать с собой со все простодушием, полным невинности; мальчик так хорошо взялся за дело, что должен был, вероятно, добиться успеха, когда Епископ заставил его отдать себе то, что ребенок, я думаю, с большим удовольствием отдал бы своей маленькой жене. Не переставая просверливать широкий зад Епископа, он смотрел на нее глазами, которые показывали его сожаление; но она сама была вскоре занята тем, что Герцог кинул ей в бедра. Кюрваль с вожделением стал щупать зад маленького кидалыцика Епископу; так как эта красивая маленькая попка находилась, согласно порядку, в желаемом состоянии, он ее облизал и слегка возбудился. Дюрсе делал то же самое маленькой дочери, которую Герцог держал спереди. Однако никто не извергнул, и все если за стол; два молодых супруга, которые были допущены, подавали кофе вместе с Огюстин и Зеламиром. Сладострастная Огюстин, вся смущенная оттого, что не получила накануне приз за красоту, как бы назло оставила царить в своей прическе беспорядок, который делал ее в тысячу раз интереснее. Кюрваль пришел от этого в большое волнение и сказал, осматривая ее ягодицы: "Не могу понять, как это маленькая плутовка не выиграла вчера пальмы; черт меня побери, если есть на свете зад красивее этого!" В то же время он приоткрыл его и спросил Огюстин, была бы она готова его удовлетворить. "О! Да, -- сказала девочка, -- и с избытком, потому как я более не могу сдерживать нужду." Кюрваль ложится на диван и, преклонив колени перед прекрасной задницей, в одно мгновение проглатывает кал. "Святый Боже! -- воскликнул он, повернувшись к своим друзьям и показывая им свой член, приклеившийся к животу, -- вот и я в состоянии, когда можно предпринять чудовищные вещи." -- "Что же? -- спросил у него Герцог, который любил говорить ему неприятности, когда тот находился в таком состоянии." -- "Что? -- отвечал Кюрваль -- Любую гнусность, какую мне предложат, лишь бы она могла разъять природу и расшатать вселенную." -- "Пойдем, пойдем, -- сказал Дюрсе, который видел, как тот бросает бешеные взгляды на Огюстин, -- пойдем, послушаем Дюкло, я убежден, что если тебе сейчас отпустить поводья, то эта бедная цыпочка скверно проведет время." -- "О, да! -- сказал с жаром Кюрваль. -- Очень скверно, за это я могу твердо отвечать." -- "Кюрваль, -- сказал Герцог, у которого неистово стоял, после того как он заставил наложить Розетту, -- пусть нам оставят сераль, а через два часа мы за него отчитаемся." Епископ и Дюрсе взяли их за руки; именно в таком виде (то есть спустив штаны и с поднятыми членами) развратники предстали перед собранием, уже расположившемся в исторической гостиной и готовым слушать новые рассказы Дюкло, которая предвидя по состоянию двух господ, что будет вскоре прервана как всегда начала повествование такими словами: "Один придворный, человек около тридцати пяти лет, пришел ко мне просить одну из самых хорошеньких девочек, которую только можно было найти. Он не предупредил меня о своей страсти, и для того, чтобы его удовлетворить, я дала ему молодую работницу из магазина мод, которая никогда не принимала участия в увеселениях и которая была, бесспорно, одним из самых прекрасных созданий, которое можно было найти. Я свожу их и, любопытствуя узнать, что произойдет, весьма быстро располагаюсь у моей дырки. "Где это чертовка мадам Дюкло? -- так он начал говорить. -- Подобрала такую гадкую девку, как вы? Наверное, и грязи!.. Вы приставали к каким-нибудь караульным солдатам, когда за вами пришли." Юное существо, стыдясь и не будучи ни о чем предупрежденной, не знала, как себя держать. "Ну же! Раздевайтесь скорее, -- продолжал волокита, -- как вы неуклюжи!.. Я за всю мою жизнь не видел шлюхи более уродливой и более глупой... Ну же! Давайте же, мы сегодня кончим?.. А? Стало быть это тело, которое мне так хвалили? Какие груди... Их можно было бы принять за вымя старой коровы!" И он грубо пощупал." -- "А этот живот! Какой он сморщенный!.. Вы, наверное, произвели двадцать детей?" -- "Ни одного, месье, уверяю вас," -- "О да, ни одного: вот так они все говорят, эти девки; их послушать, так они навеки девственницы... Ну же, повернитесь! Мерзкий зад... Какие вялые и отвратительные ягодицы... Это, вероятно, при помощи пинков вам соорудили такую задницу!" Заметьте, пожалуйста, господа, что это была самая красивая задница, которую можно было увидеть! В это время юная девочка стала дрожать; я различала биение ее маленького сердца и видела, как красивые глаза покрывались какой-то тенью. Чем больше она казалась растерянной, тем больше проклятый негодяй ее унижал. Невозможно вам сказать все глупости, которые он к ней обращал; такое не осмелишься сказать самой подлой и самой бесчестной девке! Наконец ее стошнило, полились слезы; в это время развратник, который мастурбиронал себя изо всех сил, выдал ей букет самых сильных из своих литаний. Невозможно передать вам мерзости, которые он ей сказал: о коже, росте, чертах лица, о смрадном запахе, который, как он уверял, она испускала, о ее умении себя держать, о ее уме; одним словом, он делал все, чтобы привести в отчаяние ее гордость; Он кончил перед ней, изрыгая такие ужасные вещи, которые не осмелился произнести и носильщик. За этой сценой последовало нечто очень забавное, послужившее проповедью для этой юной девушки; она поклялась, что не подвергнется более никогда в жизни подобному приключению, и как я узнала, провела остаток своих дней в монастыре. Я сказала об этом молодому человеку; его это чрезвычайно позабавило и он попросил меня в будущем устроить новое обращение... Другой клиент, -- продолжала Дюкло, -- приказывал мне искать ему девушек, крайне чувствительных, тех, которым плохой поворот событий мог причинить боль. Найти такую стоило мне большого труда: его было трудно обмануть. Наш гость был знатоком с тех времен, как он стал играть в эту игру; с первого взгляда он видел, был ли наотмашь удар, который он наносил. Поэтому я никогда его не обманывала и всегда предоставляла ему юных девушек, находившихся в том расположении духа, какое он желал. Однажды я показала ему девушку, которая ждала из Дижона известий об одном молодом человеке; она его боготворила и звала Валькур. Я их знакомлю. "Откуда вы, сударыня? -- спрашивает у нее наш развратник." -- "Из Дижона, сударь." -- "Из Дижона? Ах! Черт возьми, вот письмо, которое я только что оттуда получил; в нем мне сообщили известие, которое меня опечалило." -- "Что же случилось? -- спрашивает с интересом юная девушка. -- Я знаю весь город и эта новость, может быть, мне интересна." -- "О, нет, -- говорит наш гость, -- она касается только меня; это известие о смерти одного молодого человека, к которому я проявлял самый живой интерес. Он только что женился на девушке, которую мой брат, живущий в Дижоне, доставил ему и в которую он был очень влюблен; на следующий день после свадьбы он внезапно умер." -- "Его имя, месье, прошу вас?" -- "Его звали Валькур; он был из Парижа, жил на такой-то улице, в таком-то доме... Ох, вы, конечно, не знаете." А в это время молодая девушка падает навзничь и теряет сознание. "Ах, черт! -- говорит наш развратник в восторге, расстегивая штаны и качая себе над ней. -- Ах! Правый Боже! Такую-то я и хотел! Ну же, ягодицы, ягодицы, мне нужны только ягодицы, чтобы кончить." И, перевернув ее и задрав платье неподвижно лежащей девушке, он дает по ее заднице семь или восемь залпом семени и исчезает, не заботясь ни о последствиях того, что он сказал, ни о том, что станет с несчастной. "Она подохла? -- спросил Кюрваль, которого уже ломало в пояснице." -- "Нет, -- сказала Дюкло, -- но с ней после этого случилась болезнь, которая продлилась больше шести недель." -- "О! Славное дело, -- сказал Герцог. -- Но было бы лучше, если бы ваш человек выбрал время ее месячных, чтобы сообщить ей это известие." -- "Да, -- сказал Кюрваль, -- скажите лучше, Герцог, у вас стоит? Я вас отлично знаю: вы хотели бы, чтобы она умерла на месте." -- "И хорошо, в добрый час! -- сказал Герцог. -- Раз вы хотите, чтобы было так, я с этим согласен; что касается меня, то я не буду себя укорять смертью какой-то девчонки." -- "Дюрсе, -- сказал Епископ, -- если ты не пошлешь кончить этих бездельников, сегодня вечером будет возня." -- "Черт побери, -- сказал Кюрваль Епископу, -- вы боитесь за свое стадо! Двумя или тремя больше или меньше, что от этого случится? Пойдемте, Герцог, в будуар и возьмем компанию, потому что эти господа не хотят, чтобы их сегодня вечером соблазняли." Сказано -- сделано; два наших развратника велели следовать за собой Зельмир, Огюстин, Софи, Коломб, Купидону, Нарциссу, Зеламиру и Адонису в сопровождении "Бриз-Кюль", "Банд-О-Съель", Терезы, Фаншон, Констанс и Юлии. Через минуту стали слышны два или три женских крика и рев наших злодеев, которые вместе отрыгали свое семя. Огюстин вернулась, держа платок у носа, из которого шла кровь, а Аделаида с платком у груди. Что касается Юлии, всегда достаточно развратной и ловкой, чтобы вывернуться из переделок, она смеялась, как помешанная и говорила, что без нее они бы никогда не кончили. Труппа вернулась; у Зеламира и Адониса ягодицы еще были полны семени. После этого герои заверили своих друзей в том, что вели себя со всевозможным приличием и стыдливостью, с тем, чтобы не заслужить ни одного упрека, и что теперь, совершенно спокойные, они в состоянии слушать. Дюкло было велено продолжать, что она и сделала: "Мне досадно, -- сказала эта красивая девушка, -- что господин Кюрваль так поспешил облегчить свои нужды, потому что у меня были две истории о беременных женщинах; рассказ о них мог доставить ему удовольствие. Я знаю его пристрастие к такого рода женщинам и убеждена, что если бы у него осталось хоть какое-нибудь желание, то эти две сказки его бы развлекли." "Рассказывай, рассказывай, не прерывайся, -- сказал Кюрваль, -- разве ты не знаешь, что семя никогда не влияло на мои чувства; мгновение, когда я больше всего люблю зло -- это мгновение, когда я его делаю!" "Ну, хорошо, -- сказала Дюкло, -- я знала одного человека страстью которого было видеть, как рожает женщина. Он качал себе, видя ее мучения, и извергал семя на голову ребенку, как только его замечал. Второй помещал женщину на седьмом месяце на отдельное возвышение -- более пятнадцати футов в высоту. Она должна была там держать равновесие и не терять головы, потому что если бы, к несчастью, у нее закружилась голова, она и ее плод разбились бы. Развратник, о котором я вам говорю, очень мало обеспокоенный положением несчастной, которой он за мучения платил, держал ее там до тех пор, пока не кончал; он качал себе перед ней, крича: "Ах! Прекрасная статуя! Прекрасное украшение! Прекрасная императрица!" "Ты бы потряс это возвышение, не правда ли, Кюрваль? -- спросил Герцог." -- "О! Вовсе нет, вы ошибаетесь; я слишком хорошо знаю о том уважении, которое мы должны оказывать природе и ее творениям. Самое интересное из всего на земле -- есть размножение нашего рода! Разве это не чудо, которое мы должны обожать? Что до меня, я никогда не вижу беременную женщину без того, чтобы не растрогаться: представь себе, эта женщина, как печка, даст распуститься капле соплей в глубине своего влагалища! Есть ли что-нибудь такое же прекрасное, такое же нежное? Констанс, подойдите, прошу вас, подойдите, чтобы я поцеловал у вас тот алтарь, где хранится глубокая тайна." Поскольку девушка находилась в своей нише, не нужно было далеко идти, чтобы найти храм, который он хотел обслужить. Однако следом все услышали крик Констанс, который ничуть не был похож на следствие богослужения или приношения даров. Дюкло воспользовалась тишиной и закончила свои рассказы следующей сказкой: "Я познакомилась, -- сказала эта милая девушка, -- с человеком, страсть которого состояла в том, чтобы слышать, как дети издают громкие крики. Ему нужна была мать, у которой был бы ребенок трех или четырех лет; он требовал, чтобы мать била ребенка перед ним; когда маленькое создание начинало плакать, нужно было, чтобы мать завладела хоботом негодяя и качала его перед лицом ребенка, в нос которого он и извергал семя, едва видел, что тот в слезах." "Держу пари, -- сказал Епископ Кюрвалю, -- этот человек любил размножение не больше, чем ты." -- "Я думаю, -- сказал Кюрваль, -- это должен был быть, следуя правилу одной остроумной дамы, великий злодей; согласно ему, всякий человек, который не любит ни животных, ни детей, ни беременных женщин, является чудовищем, которое следует колесовать. Ну вот, мое дело совсем решено в суде этой старой кумушки, -- добавил Кюрваль, -- так как я не люблю ни одну из этих трех вещей." Было поздно; перерыв занял значительную часть вечера, все если за стол. За ужином решались следующие вопросы: для чего у человека чувствительность и полезна ли она или нет для его счастья? Кюрваль доказал, что чувствительность опасна и что это самое первое чувство, которое нужно притуплять в детях, приучая их с раннего возраста к жестоким зрелищам. После того, как каждый высказался по этому вопросу, все вернулись к мнению Кюрваля. После ужина Герцог и Кюрваль послали спать женщин и мальчиков, чтобы устроить оргии в мужской компании. Все согласились с этим планом; они заперлись с восемью кидальщиками и провели всю ночь, отдаваясь им и употребляя напитки. В два часа, на рассвете, они отправились спать, и следующие дни принесли с собой события и рассказы, которые читатель отыщет в книге, если возьмет на себя труд прочесть то, о чем говорится далее. Часть вторая Сто пятьдесят второразрядных или "двойных" страстей, составляющие тридцать один день декабря, наполненный повествованием мадам Шамвиль, к которым прилагается точный дневник скандальных происшествий в замке в течение этого месяца. План Первое декабря. Мадам Шамвиль приступает к рассказам и рассказывает следующие сто пятьдесят историй (цифры предшествуют рассказам.) 1. Он хочет лишать невинности спереди непременно девочек от трех до семи лет. Это он лишил невинности мадам Шамвиль и возрасте пяти лет. 2. Он приказывает связать девочку, привязав ей руки к ногам, и лишает ее невинности, наседая на нее по-собачьи. 3. Он хочет изнасиловать девочку двенадцати-тринадцати лет и лишает ее невинности, приставляя ей к груди пистолет. 4. Он хочет возбудить хобот мужчины на щелке девственности; сперма служит ему смазкой; затем он имеет спереди девственницу, которую ему держат. 5. Он хочет лишать невинности трех девочек подряд: одну -- в колыбели, другую пяти лет и третью -- семи. Второе. 6. Он хочет лишать невинности лишь тех, кому от девяти до тринадцати. Хобот его огромен; четыре женщины должны держать девственницу. Это тот самый мужчина, который был с Л а Мартен и трахает в задницу только тех, кому три года -- это тот самый, из ада. 7. Он приказывает слуге лишать невинности у него на глазах девочку десяти- двенадцати лет; во время этой операции он касается только их задниц: теребит то ягодицы девственницы, то -- зад слуги; он кончает на задницу слуги. 8. Он хочет лишить невинности девицу, которая на следующий день должна идти под венец. 9. Он хочет после бракосочетания лишить невинности молодую супругу -- между мессой и часом отхода ко сну. 10. Он хочет, чтобы его слуга, очень ловкий человек, женился, где только можно, на девицах и приводил их к нему. Хозяин сперва имеет их, а он потом переправляет к сводням. Третье. 11. Он хочет лишить невинности непременно двух сестер. 12. Он женится на девице, лишает ее невинности, но обманывает ее, и, как только дело сделано, отдает сводням. 13. Он насилует девственницу сразу после того, как другой мужчина лишил ее невинности у него на глазах; он хочет, чтобы все ее влагалище было залито спермой. 14. Он лишает девушку невинности при помощи годмише и кончает в только что проделанное им отверстие, не погружаясь в него. 15. Он хочет девственниц непременно знатного происхождении и платит им золотом. Им окажется Герцог, который признается в том, что за тридцать лет он таким образом лишил невинности более полутора тысяч девиц. Четвертое. 16. Он принуждает одного монаха переспать со своей сестрой у него на глазах, а затем сам спит с ней; перед этим актом он заставляет их обоих опорожнять желудки. 17. Он принуждает одного отца переспать со своей дочерью после того, как сам он лишил ее невинности. 18. Он ведет свою девятилетнюю дочь в бордель и там лишает ее невинности; при этом ее держит сводня. У него было двенадцать дочерей, и он их всех таким образом лишил невинности. 19. Он хочет лишать невинности девиц непременно от тринадцати до сорока. 20. Он хочет лишать невинности непременно монашек и тратит огромные деньги, чтобы заполучить их; он их получает. Все это происходит четвертого вечером; в тот же вечер во время оргий Герцог лишает невинности Фанни, которую держат четыре старухи, а прислуживает Дюкло. Он трахает ее два раза подряд; она теряет сознание; во второй раз он берет ее лежащей без чувств. Пятое. После этих повествований, чтобы отмстить завершение пятой недели, женят Гиацинта и Фанни; свадьба совершается в присутствии всех. 21. Он хочет, чтобы мать держала при соитии свою дочь; сначала он трахает мать, а потом лишает невинности девочку, которую та держит. Это тот самый герой, что 20 февраля имел дело с Ла Дегранж. 22. Ему нравится только адюльтер; требуется находить благо-Разумных женщин с хорошей семейной репутацией, которых он отвращает от мужей. 23. Он хочет, чтобы муж сам привел к нему свою жену и держал ее, пока он ее насилует. (Наши друзья немедленно последуют этому примеру). 24. Он укладывает на кровать замужнюю женщину, трахает ее спереди, тем временем дочь этой женщины, находясь перед ним сверху, подставляет ему для поцелуев свою щелку; мгновение спустя он погружает свой хобот в щель дочери, целуя при этом отверстие в заднице матери. Когда он целовал щель дочери, он заставлял ее писать, когда он целует зад матери, он заставляет ее опорожняться. 25. У него есть четыре законных дочери; он хочет иметь их всех четырех; всем четырем он делает детей, чтобы иметь удовольствие в один прекрасный день лишить невинности этих детей, которых он сделал своей дочери и которых их мужья считают своими. Герцог рассказывает по этому поводу историю, но она не составляет отдельного пункта, поскольку ее нельзя воспроизвести, а значит, это не представляет отдельной страсти; итак он рассказывает о том, что знал одного человека, который изнасиловал троих детей, которых имел от своей матери; от них у него была дочь, которую он выдал замуж за своего сына; таким образом, трахая ее, он имел одновременно свою сестру, дочь и невестку, и еще принуждал своего сына трахать свою сестру и мачеху. Кюрваль по этому поводу рассказывает еще одну историю о брате и сестре, которые разработали план взаимно отдавать друг другу своих детей. У этой сестры были мальчик и девочка, у брата -- тоже, они перемешивались таким образом, что они то спали со своими племянниками, то -- со своими детьми; временами совокуплялись двоюродные братья и сестры или родимо брат и сестра, в то время, как их родители, то есть брат и сестра, тоже трахались друг с другом. В этот вечер Фанни предоставляет свою щелку всему собранию, но поскольку Епископ и Дюрсе не трахают спереди, то ее имеют только Кюрваль и Герцог. С этого момента она носит шарфом небольшую ленту, а после потери невинности с обеих сторон будет очень широкую розовую ленту. Шестое. 26. Он заставляет возбуждать себе член одновременно с тем, как возбуждают клитор женщины, и хочет кончить в то же время, что и эта девица, но кончает на ягодицы того человека, который возбуждает девицу. 27. Он целует отверстие в заднице у одной, в то время как ню-рая девица возбуждает его сзади, а третья -- возбуждает ему хобот; они меняются местами, чтобы каждая подставляла ему для поцелуя отверстие в заду, возбуждала бы ему член и ягодицы. Надо выпускать ветры. 28. Он лижет влагалище у одной женщины, тем временем сует. рот второй, а третья лижет ему зад; также он меняет их местами; щель должна получит разрядку, и он глотает эту слизь. 29. Он сосет засранную задницу, заставляет возбуждать свой грязный зад языком; сам возбуждает себе хобот на грязной заднице; затем три девицы меняются местами. 30. Он заставляет двух девиц возбуждаться у него на глазах, по очереди трахает возбудительниц в зад, по-собачьи, а они тем временем продолжают забавляться между собой. В этот день обнаруживается, что Зефир и Купидон мастурбируют друг с другом, но они пока еще не имели друг друга в зад; они наказаны. Фанни уже много раз трахают спереди во время оргий. Седьмое. 31. Он хочет, чтобы взрослая девица развратила маленькую девочку, чтобы она возбуждала бы ее, пока он будет ее трахать, либо уже лишенную невинности, либо еще нет. 32. Он хочет четырех женщин: он имеет двух -- спереди и двух -- в рот, следя за тем, чтобы вкладывать хобот в рот одной из них сразу же вслед за тем, как его вытаскивают из щели другой. Тем временем пятая девица распаляет его, возбуждая ему зад при помощи годмише. 33. Он хочет иметь двенадцать женщин: шесть молодых и шесть 1 старых; если возможно, шесть матерей и шесть дочерей. Он щекочет им щелки, зады и рты; когда он занимается щелками, он требует мочи, а когда он занимается задом, он хочет пуков. 34. Он использует восемь женщин, чтобы они возбуждали его, стоя в различных позах. Надо описать это. 35. Хочет видеть, как трос мужчин и трос девиц совокупляются в различных позах. Восьмое. 36. Он образует двенадцать групп -- по две девицы в каждой; они расставлены так, что показывают лишь свой попки, все остальное скрыто от глаз. Он возбуждает себе член, глядя на все эти ягодицы. 37. Он заставляет обычно возбуждаться шесть пар одновременно в зале с зеркалами. Каждая пара состоит из двух девиц, возбуждающих друг друга в различных развратных позах. Он стоит посреди зала, смотрит на пары и на их отражения в зеркалах и кончает, возбужденный старухой. Он целует ягодицы этих пар. 38. Он заставляет напоить допьяна и избить у себя на глазах четырех проституток и хочет, чтобы они, напившись очень сильно, блевали ему в рот; для этого он берет самых старых и страшных. 39. Он заставляет девицу опорожняться ему в рот, не съедая при этом дерьмо; тем временем вторая девица сосет ему хобот и возбуждает ему зад; он опорожняется в руку той девице, которая его "обрабатывает"; девицы меняются местами. 40. Он заставляет мужчину опорожняться ему в рот и ест кал; тем временем маленький мальчик возбуждает ему хобот, потом мужчина возбуждает его, и он заставляет маленького мальчика какать. В этот вечер во время оргий Кюрваль лишает невинности Мишетту по старой традиции: ее держат четыре старухи, а прислуживает им Дюкло. Мы больше не будем это повторять. Девятое. 41. Он трахает одну девицу в рот, перед этим опорожнив желудок ей в рот; вторая девица находится над первой; голова первой зажата у нее между ляжек; на лицо второй какает третья, а он, трахая таким образом свое дерьмо во рту у первой, собирается съесть дерьмо, произведенное, в свою очередь, третьей на лицо второй; потом они меняются местами так, чтобы каждая из них последовательно выполняла три роли. 42. За день он обходит тридцать женщин, заставляет их всех опорожняться себе в рот, съедает какашки трех-четырех самых красивых. Он возобновляет эту партию пять раз в неделю; н результате он встречается с семью тысячами восемьюстами девицами в год. Когда с ним встречается Шамвиль, ему уже семьдесят, и к этому времени он уже пятьдесят лет, как этим занимается. 43. Он встречается с двенадцатью девицами каждое утро и глотает двенадцать кучек дерьма; встреча происходит одновременно со всеми. 44. Он ложится в ванну, а тридцать женщин приходят наполнять ее, писая туда и какая; он кончает, плавая во всех извержениях. 45. Он опорожняется перед четырьмя женщинами, требуя, чтобы они смотрели на него, помогая ему это делать; затем он хочет, чтобы они разделили выделения между собой и съели; каждая из них накладывает кучку, он смешивает их и проглатывает все четыре; однако ему нужно, чтобы все они были старухами не моложе шестидесяти. В это вечер щелка Мишетт предоставлена всему собранию; с этого момента она носит маленький шарфик. Десятое. 46. Он заставляет какать девицу А и другую -- С: потом принуждает Б есть кучу дерьма А, а А -- есть кучу дерьма Б; затем они какают вместе, и он съедает их кучки. 47. Он требует к себе мать и трех дочерей, ест дерьмо дочерей на ягодицах матери, а дерьмо матери -- на ягодицах у одной из дочерей. 48. Он заставляет одну девицу наделать в рот матери, подтирает себе задницу грудями матери, а затем ест дерьмо изо рта этой матери и после этого заставляет мать опорожниться в рот ее дочери, откуда он также затем съедает дерьмо (лучше поставить здесь сына с матерью, чтобы изменить сцену по сравнению с предыдущей). 49. Он хочет, чтобы отец съел дерьмо своего сына; сам же он ест дерьмо этого отца. 50. Он хочет, чтобы брат опорожнился во влагалище своей сестры, а он поедает это дерьмо; потом сестра должна наделать в рот брату, оттуда он опять же ест дерьмо. Одиннадцатое. 51. Она предупреждает, что будет говорить о богохульствах и рассказывает о человеке, который хочет, чтобы проститутка, возбуждая его, извергала ужасные богохульства; он, в свою очередь, произносит страшнейшие проклятия. Тем временем он забавляется тем, что целует зад, только это и делает. 52. Он хочет, чтобы девица приходила возбуждать ему член каждый вечер в церкви, особенно в то время, когда совершается причастие. Он располагается как можно ближе к алтарю и тем временем теребит ей зад. 53. Он ходит на исповедь исключительно для того, чтобы напрягать хобот своему исповеднику; он говорит ему непристойности и мастурбирует в исповедальне, одновременно исповедуясь. 54. Он хочет, чтобы девица пошла на исповедь, поджидает момент, когда она выходит оттуда, чтобы оттрахать ее в рот. 55. Он имеет проститутку во время мессы, произносимой в принадлежащей ему часовне и кончает в момент кульминации молитвы. В этот вечер Герцог лишает невинности Софи спереди, он сильно при этом матерится. Двенадцатое. 56. Он подкупает одного исповедника, чтобы тот уступил ему свое место во время исповеди юных послушниц; таким образом он выслушивает их исповедь и, используя их, даст им самые дурные советы, какие только можно. 57. Он хочет, чтобы его дочь пошла на исповедь к одному монаху, которого он подкупил: его размещают так, чтобы он мог все слышать; но этот монах требует, чтобы кающаяся во время исповеди задрала юбки, и ее задница помещается так, чтобы отец мог ее видеть; таким образом, он слушает исповедь свой дочери и одновременно видит ее зад. 58. Заставляет служить мессу перед голыми проститутками; гладя на это, он возбуждает себе хобот на ягодицах одной девицы. 59. Он заставляет свою жену пойти на исповедь к одному подкупленному монаху, который соблазняет его жену и трахает ее на глазах у спрятавшегося мужа. Если жена отказывается, то он выходит из своего укрытия и помогает исповеднику. В этот день все отмстили праздник завершения шестой недели свадьбой Селадона и Софи, которая проходит публично, и том же вечером влагалище Софи предоставляется всем; она подвязывает шарф. Именно из-за этого события рассказывается только о четырех страстях. Тринадцатое. 60. Трахает проституток на алтаре в тот момент, когда должны начать служить мессу; они садятся голыми задницами на священный камень. 61. Он приказывает усадить нагую девицу верхом на большое распятие; он имеет ее спереди по-собачьи. Таким образом, что голова Христа возбуждает клитор этой проститутки. 62. Он пердит и заставляет пердеть в большую церковную чашу; он писает в нее и заставляет писать в нес; он опорожняется в нее и заставляет опорожняться в нее; наконец, он кончает в нее. 63. Он заставляет мальчика какать на дискос и съедает кал; тем временем ребенок сосет его. 64. Он заставляет двух девиц наделать на распятие; сам же какает на него после них; ему возбуждают член на трех кучках дерьма, которое покрывает лик божества. Четырнадцатое. 65. Он разбивает распятие, изображение Девы и Святого Отца, опорожняется на обломки и все сжигает. Тот же самый человек имеет пристрастие водить проститутку на проповедь и заставляет ее возбуждать ему жезл во время чтения Слова Божьего. 66. Он идет к причастию и, вернувшись, заставляет четырех проституток опорожняться ему в рот. 67. Он отправляет ее к причастию и по возвращении трахает ее в рот. 68. Он прерывает священника во время проповеди, произносимой у него дома, чтобы возбудить себе хобот в святой чаше; приказывает девице помочь священнику кончить в чашу и принуждает того проглотить все это. 70. Он прерывает его, когда освящена просфора, и принуждает священника изнасиловать проститутку просфорой. В этот день обнаруживается, что Огюстин и Зельмира мастурбируют вместе; обе сурово наказаны.. Пятнадцатое. 71. Он заставляет девицу выпускать газы на просфору и проделывает на нее это сам, а затем проглатывает просфору, трахая проститутку. 72. Тот же самый человек, который заставлял заколачивать себя в гробу (о чем говорила Дюкло), принуждает проститутку наделать на просфору, также опорожняется на нее и бросает ее в отхожее место. 73. Возбуждается от клитора проститутки, заставляет ее кончать на свой хобот, потом засовывает его ей в щель и трахает ее, кончая, в свою очередь, на нес. 74. Он рассекает просфору ножом и заставляет засунуть эти куски себе в зад. 75. Он заставляет возбудить себе жезл на просфоре, кончает на нее, а затем, когда вся сперма излилась, хладнокровно заставляет собаку съесть все это. Тем же вечером Епископ освещает просфору, а Кюрваль при помощи нее лишает невинности Эбе; он засовывает ее в щель и кончает на нее сверху... Освящается еще несколько просфор, н все "султанши", уже лишенные невинности, трахаются просфорами. Шестнадцатое. Шамвиль объявляет, что богохульство, которое недавно составляло суть ее рассказов, будет теперь лишь вспомогательным моментом; главным объектом станет то, что называется в борделе "мелкими церемониями" в виде двойных страстей. Она просит не забывать: все, что будет связано с этим является вспомогательным; разница между ее рассказами и рассказами Дюкло о том же предмете будет состоять в том, что Дюкло говорила об одном мужчине с одной женщиной; она же будет сводить нескольких женщин с одним мужчиной. 76. Он приказывает одной девице хлестать его плеткой во время мессы, вторую трахает в рот и кончает при вознесении хвалы Господу. 77. Он приказывает двум женщинам легонько хлестать его по заду многохвостной плеткой; каждая из них наносит по десять ударов и возбуждает ему заднее отверстие между каждой серией ударов. 78. Он приказывает четырем различным девицам хлестать его; тем временем они выпускают газы ему в рот; они меняются местами, чтобы каждая по очереди и хлестала, и пердела. 79. Он приказывает своей жене хлестать его, а сам тем временем насилует свою дочь; затем дочь лупит его, а он трахает жену. Это тот самый человек, о котором говорила Дюкло: проституировал свою дочь и жену в борделе. 80. Он приказывает двум девицам одновременно хлестать его; одна бьет спереди, другая -- сзади, когда он чувствует себя в полной готовности, то имеет одну из них; тем временем другая лупит его; потом -- вторую, а первая приступает к лупцеванию. В тот же вечер щель Эбе представляется всем, и она подвязывает маленький шнурок, большой она сможет носить только тогда, когда будет лишена невинности с двух сторон. Семнадцатое. 81. Он приказывает хлестать себя, целуя при этом зад мальчика и одновременно трахая девочку в рот; затем он трахает мальчика в рот, целуя при этом ягодицы девочки и получая постоянно удары плеткой от другой девицы; затем он заставляет мальчика хлестать его, трахает в рот ту проститутку, которая хлестала его, и заставляет ту, которой он целовал зад, продолжать себя стегать. 82. Он заставляет старуху хлестать его, трахает старика в рот, заставляет наделать ему в рот дочь этих стариков; затем меняет их местами, чтобы каждый исполнил все три роли. 83. Он заставляет хлестать себя, мастурбируя и кончая на распятие, прислоненное к ягодицам одной девицы. 84. Он заставляет хлестать себя, трахая просфорой стоящую на четвереньках проститутку. 85. Он просматривает весь бордель; получает удары хлыстом от всех проституток, целуя отверстие в заду сводницы, которая выпускает газы и наделывает ему в рот. Восемнадцатое. 86. Он приказывает кучерам и кузнечным подмастерьям хлестать его, проходя перед ним по двое; тот, кто не лупит его, выпускает газы ему в рот. Так перед ним утром проходит десять-шестнадцать человек. 87. Он приказывает трем девицам держать его; четвертая растирает его, стоя на четвереньках у него на спине; все четверо меняются местами и по очереди взбираются на него. 88. Он выходит нагой к шести девицам; просит прощения, бросается на колени. Каждая девица назначает наказания; он получает по сто ударов кнутом за каждое отвергнутое наказание; его лупит именно та девица, чье наказание отвергнуто. Ну а все эти наказания очень грязные: одна захочет наделать в рот; другая заставит его слизывать плевки с пола; та заставит лизать себе кровоточащее месячными влагалище, эта -- вылизывать у себя между пальцами ног, третья -- слизывать сопли и т.д. 89. Проходит пятнадцать девиц по три; одна хлещет его, другая сосет его, третья опорожняется; потом та, которая опорожнялась, лупит его; та, которая сосала, опорожняется; а та, которая встала, сосет. Таким образом он заставляет пройти всех пятнадцать; он ничего не видит, ничего не слышит, он опьянен. Всем заправляет сводница. Он повторяет эту игру шесть раз за неделю. (Она восхитительна в исполнении, и я рекомендую ее вам. Необходимо, чтобы это происходило быстро, каждая девица должна нанести двадцать пять ударов хлыстом, и именно в промежутках между этими двадцатью пятью ударами первая сосет, а третья опорожняется. Если каждая девица нанесет по пять-десять ударов, то будет получено семьсот пятьдесят ударов, что не слишком много). 90. Двадцать пять проституток размягчают ему зад, хлопая по нему и теребя его; его оставляют в покое лишь тогда, когда задница становится совершенно бесчувственной. Этим вечером секут розгами Герцога, тем временем он лишает невинности спереди Зельмир. Девятнадцатое. 91. Он заставляет шесть девиц устроить суд над ним, у каждого -- своя роль. Его приговаривают к повешению. Его действительно вешают, но веревка обрывается; это тот момент, когда он получает разрядку. (Свяжите это с одной из историй Дюкло, которая похожа на эту). 92. Он заставляет шесть старух встать полукругом; три молодые девицы растирают его перед этим полукругом дуэний, которые одновременно плюют ему в лицо. 93. Одна девица возбуждает его отверстие в заду ручкой хлыста, вторая хлещет его по ляжкам и по хоботу спереди; таким образом он кончает на груди той, что хлещет его спереди. 94. Две женщины колотят его бичом; тем временем третья, стоя перед ним на коленях, заставляет его кончить ей на грудь. В этот вечер она рассказывает только четыре истории из-за свадьбы Зельмир и Адониса, которая торжественно завершает седьмую неделю и совершается перед всеми, принимая во внимание, что Зельмир накануне была лишена невинности спереди. Двадцатое. 95. Он дерется с шестью женщинами, делая вид, что хочет увернуться от хлыста; он хочет вырвать у них из рук Рукоятки хлыстов; но они сильнее; они хлещут его голого, несмотря на его сопротивление. 96. Он проходит сквозь строй, между радами по двенадцать девиц в каждом; они хлещут его по всему телу; он получает разрядку после девяти проходов. 97. Он приказывает хлестать себя по подошвам ног, по хоботу ляжкам, лежа на канапе; три женщины садятся верхом на него тем временем и опорожняются ему в рот. 98. Три девицы поочередно хлещут его: одна -- многохвостной плеткой, другая -- бичом, третья -- рукоятью кнута, четвертая которой слуга развратника возбуждает отверстие в заду, стоя на коленях перед ним, секст ему хобот; сам же он возбуждает жезл слуги, который заставляет разрядиться на ягодицы своей cocальщицы. 99. Он находится спереди шести девиц: одна его колет, другая -- щиплет, третья -- обжигает, четвертая -- кусает, пятая царапает, шестая -- сечет розгами: все это по всему телу без разбора, среди всего этого он кончает. В этот вечер щель Зельмир, лишенной невинности накануне, предоставлена всем собравшимся, то есть, как всегда, исключительно Кюрвалю и Герцогу, потому что только они -- двое из четверки -- признают соитие спереди. Как только Кюрваль поимел Зельмир, его ненависть к Констанс и Аделаиде удваивается, он хочет, чтобы Констанс обслуживала Зельмир. Двадцать первое. 100. Он заставляет своего слугу возбуждать ему член; тем временем перед ним на возвышении находится нагая девица; требуется, чтобы она не шевелилась и не теряла равновесия в течение того времени, пока ему возбуждают хобот. 101. Он заставляет сводницу возбуждать ему член, теребя тем временем ее ягодицы: девица держит в руке крохотный огарок свечи, который она не должна бросать до тех пор , пока этот развратник не кончит; он же тщательно следит за тем, чтобы кончить лишь тогда, когда она обожжется. 102. Он укладывает шесть девиц на свой обеденный стол, у каждой в заду по огарку свечи; тем временем он неторопливо ужинает. 103. Он приказывает держать девицу, стоящую на коленях мл острых осколках камней, в течение его ужина, и если она хотя бы раз пошевелится во время трапезы, ей не платят. Над ней горят две перевернутые свечи, горячий воск которых стекает у нее по спине и по грудям. Стоит ей пошевелиться, как она будет отправлена восвояси без платы. 104. Он принуждает ее оставаться в течение четырех дней в очень узкой железной клетке; она не может сесть, ни лечь, он кормит ее сквозь прутья. (Это тот самый герой, о котором Ла Дегранж будет говорить на балете дураков.) В этот вечер Кюрваль лишает невинности Коломб спереди. Двадцать второе. 105. Он заставляет девицу танцевать нагой при помощи кошки, которая падая сверху щиплет, кусает и царапает ее; надо, чтобы она подпрыгнула; от этого происходит разрядка этого человека. 106. Он натирает женщину каким-то зельем, которое вызывает такой сильный зуд, что та сама расчесывает себя до крови; он смотрит, как она это делает, возбуждая себе хобот. 107. Он останавливает отваром месячные у женщины, рискуя, таким образом, вызвать у нее сильные боли. 108. Он даст ей сильно действующее средство, которое вызывает у нее ужасные рези; смотрит, как она опорожняется и страдает каждый день. 109. Он натирает девицу медом, потом привязывает ее нагую к столбу и напускает на нее рой больших мух. В тот же вечер щель Коломб отдана всем собравшимся. Двадцать третье. 110. Он помещает девицу на стержень, который крутится с необычайной скоростью; она привязана нагой и крутится до разрядки. 111. Он подвешивает девицу вниз головой до разрядки. 112. Заставляет проглотить большую дозу рвотного, убеждая ее, что она отравлена, и возбуждает себе хобот, глядя на то, как ее рвет. 113. Он сжимает горло до тех пор, пока она вся с ног до головы не посинеет. 114. Он крепко мнет зад девять дней подряд по три часа ежедневно. Двадцать четвертое. 115. Он заставляет девицу подняться на стремянку на высоту двадцатой ступени. В этот момент подпорка ломается и девица падает, но на подготовленные заранее тюфяки. Он подходит и кончает на ее теле в момент ее падения; иногда он имеет ее в момент падения. 116. Он отвешивает оплеухи и кончает; сидит в кресле, девица стоит на коленях перед ним. 117. Он бьет ее линейкой по рукам. 118. Сильные шлепки по ягодицам до тех пор, пока вся задница не будет горсть. П9. Он надувает ее при помощи меха через заднее отверстие. 120. Он ставит ей клизму с кипятком и забавляется, глядя, как она извивается; кончает ей на зад. В это вечер Алина получает шлепки по заду от четверых друзей до тех пор, пока он не становится пунцовым; старуха держит ее у себя на плечах. Несколько шлепков достается также и Огюстин. Двадцать пятое. 121. Он ищет очень набожных девиц, бьет их распятием и четками, потом ставит их в виде изваяния Пресвятой Девы на алтарь в неудобной позе; они не имеют право двигаться; необходимо, чтобы они находились там все время в течение очень долгой мессы; в момент кульминации они должны извергнуть из себя кал на просфору. 122. Заставляет девицу бегать нагой ледяной зимней ночью по саду; в саду с промежутками натянуты веревки, чтобы она падала. 123. Он бросает се, как бы неосторожно, как только она разденется догола, в чан с кипящей водой и не дает ей выйти оттуда до тех пор, пока не кончит ей на тело. 124. Он заставляет ее стоять голой на столбе посреди сада н самый разгар зимы до тех пор, пока она не скажет пять раз "pater" и пять раз "ave" или до тех пор, пока он не прольет сперму, которую вызывает другая девица, находящаяся напротив этого зрелища. 125. Он приказывает намазать клеем очко в специально подготовленной уборной; отсыла