сте. Она находила, что имеет право на это, но не злоупотребляла этим правом. Г-жа де Руссе была женщиной своего времени, когда неприступность бесчестила женщину почти так же, как и порок, когда свет требовал широты ума, независимости характера и когда сама добродетель, чтобы не показаться странной, должна была быть веселой, любезной, даже чувствительной. Маркиз де Сад, в одно из своих пребываний в замке де ла Коста, познакомился с этой деревенской соседкой. От безделья или из вежливости он слегка стал за ней ухаживать. Она не придала этому большого значения. Ухаживание не имело никаких последствий; их, впрочем, и не ожидали, но под покрывалом искусственной любви родилась истинная дружба. Маркиз имел репутацию негодяя. Эта репутация делала его симпатичным в глазах всех женщин. Им хотелось убедиться, насколько их прелести подействуют на него. Они скорее не простили бы ему равнодушия. Кроме того, они не знали всего. Они с любопытством хотели изведать, ознакомиться с подробностями хотя бы частичного проявления низменного эротизма. Г-жа де Руссе не была к нему очень строга. Она продолжала видеться с маркизом, который, в промежутках своих любовных похождений, рыцарски поклонялся ее увядающей красоте. Ей льстило это поклонение, и она далеко не была уверена, что сама не любит его. В 1778 году, когда де Сад был заключен в Венсенскую тюрьму, она сделалась близкой подругой и сочувствующей наперсницей несчастной женщины, которая беспрерывно оплакивала живого супруга. Эта печаль казалась ей естественной, но несколько преувеличенной. Она откровенно говорила это маркизе. Она советовала ей ободриться и иметь побольше доверия к своим собственным силам, чтобы хлопотать с необходимой настойчивостью. Она справедливо думала и высказывала при всяком удобном случае, что отчаяние ослабляет усилие и может повредить успеху. У нее была сильная, бодрая душа, способная вдохнуть в других анергию. Г-жа де Руссе имела благотворное влияние на вечно жалующуюся и часто падающую духом маркизу де Сад. Она советовала и помогала ей без устали. В Париже, отчасти по обязанности, а отчасти по влечению - если судить о женщинах того времени по их современницам - она сопровождала ее в лавки и магазины, к портным, шляпникам, бельевщикам, книгопродавцам, сапожникам и к другим поставщикам, где они вместе выбирали все то, что с мелочной настойчивостью требовал господин и хозяин, находившийся в Венсене. Она взялась вести переписку с управляющим замком де ла Коста и другими имениями г. Гофриди, которого маркиз считал вором и который, быть может, и был вором, так как всегда можно предположить, что управляющий - вор, если противное не доказано. Самой трудной задачей г-жи де Руссе было служить связующим звеном между женщиной, которая очень сильно любила своего мужа, и мужем, который совсем не любил своей жены. Она советовала первой - быть равнодушнее и благоразумнее, а второму - воздержаться от грубостей и насмешек. С начала зимы 1778 года она усердно переписывалась с маркизом. Все ее письма были переполнены хорошими советами о спокойствии и терпении. Не питая в узнике пылких иллюзий, как это делала маркиза де Сад, она пыталась поддерживать надежду в заключенном, которому все более и более было в тягость его заключение; но вместе с тем она предлагала ему не безумствовать, уметь ждать. Отважная амазонка мобилизовала часть семейства, не заинтересованную в заключении маркиза. Одна президентша де Монтрель - ее муж предпочитал держаться злорадного нейтралитета - отказывала в своем содействии. Дабы обезоружить тещу, необходимо было, чтобы маркиз выразил ей добрые чувства, но именно на это он был совершенно не способен. Г-жа де Руссе принялась думать и придумала. Ей пришла мысль, которая с первого взгляда покажется странной, но которая сама по себе трогательна, - мысль, делающая честь как ее сердцу, так и ее изобретательности. Но и доброе начинание не имело, к несчастью, того успеха, на который она рассчитывала. Маркизу де Сад была послана колбаса, не представлявшая по своему внешнему виду ничего подозрительного, но в ней заключался черновик письма, написанный г-жой де Руссе; он должен был его переписать, чтобы доказать свои благие намерения. Она подделалась под его слог и диктовала ему сознание в вине и раскаяние. Де Сад послушно переписал это письмо, оно было процензуровано начальством, послано и получено г-жой де Руссе. "Что делает моя жена? Скажите мне правду! Правда ли, что она изменилась? Я не могу допустить мысль, чтобы желали смерти нам обоим. А между тем как относятся ко мне? Какая цель моего заключения? Отвечайте серьезно. Шутка прекрасна, когда не страдают, но для разбитого сердца, подобно моему, нужна более серьезная пища; поверьте мне, что несчастия совершенно переродили меня. Юность - время промахов, и я слишком строго наказан за них. Не вы ли говорили, что дурное можно всегда исправить. Я помню все советы благоразумия, которые вы мне подавали. Но неужели же лишать меня свободы и, быть может, даже рассудка - исправление? Пусть выпустят меня, и мои дети благословят своего отца; мы будем все довольны, я уверяю вас. Нет ли каких-нибудь политических причин для моего задержания в этом скорбном месте? Но ведь тогда это просто фантазия. Удовлетворение получено, если оно было необходимо. Выгоды моего семейства требуют, чтобы я сам занялся своими делами, которые запущены, вы это знаете лучше других. Я хочу свободы, чтобы употребить ее на пользу моей жене и детям. Убедите их вашими простыми, но красноречивыми словами... Я хотел быть счастливым, сделать счастливыми всех, кто меня окружает; я начал только что работу в этом смысле, как ее разрушили". С этим письмом, в котором маркиз рисовался таким подавленным, кающимся, непохожим на себя, г-жа де Руссе носилась повсюду, но прежде всего она прочла его г-же де Монтрель. К несчастью, президентша уже давно раскусила своего зятя и знала, как относиться к его обещаниям. Она решила, что он неисправим. Угрызения его совести она не ставила ни во что. Она настаивала на том, чтобы он остался в тюрьме. Там только, по ее мнению, он был безопасен. С прежним рвением и горячностью г-жа Руссе снова начала переписку с маркизом. Она продолжала защищать г-жу де Сад, поведение которой он находил вызывающим и которую стал ревновать. "Женщины вообще чистосердечны, - писала она 11 января 1779 года. - Это не то, что вы, мужчины. Один только маркиз де Сад не желает, чтобы жена его сказала ему: "Я - второе ты". А между тем, как это прекрасно и нежно; если бы у меня был любовник или муж, я бы хотела, чтобы он говорил мне это сто раз в день. Так как я заметила, что вы ревнивы, то да избавит вас небо чувствовать ко мне хоть малейший каприз. Я отправлю вас ко всем чертям. Вы ничем не рискуете, не правда ли, и вы довольны! Но я вам советую быть осторожным; дурнушки хитрее хорошеньких. Вы меня всегда видели ворчливой проповедницей нравственности, женщиной без улыбки, но картина, может быть, изменится, и вы увидите нежное лицо, не лишенное приятности, и то "поди сюда", которое бессознательно увлекает мужчин, - и вы попадетесь в мои сети". "С любовью не шутят, - говорил Мюссе. - Это игра, в которой женщина чаще, чем мужчина, кончает тем, что отдается". Г-жа де Руссе испытала это. Не помышляя ничего дурного, не давая себе отчета в своих чувствах, она призывала маленького крылатого бога, и он явился. Сердечная и горячая переписка с женщиной, которая могла считаться хорошенькой, хотя она и была немолода, заинтересовывала все более и более пылкого маркиза де Сада. В ней он черпал жизненную силу и хорошее расположение духа. С каждым днем росла интимность, и это не могло не волновать его. Вынужденное уединение оставляло ему много досуга для того, что психологи называют "сентиментальной жвачкой". Он часто мечтал об этой преданной подруге, иногда немного ворчливой, но весело и умно ворчливой. Он сравнивал ее со своей женой и, конечно, отдавал де Руссе предпочтение. Он был, впрочем, из тех, кто предпочитает всех женщин своей жене. Из-за стен тюрьмы, где у него не было большого выбора, г-жа де Руссе казалась ему очень привлекательной. Эта возрождающаяся любовь, в состав которой входили в разных дозах благодарность и безделье, занимала и увлекала его. Это был своего рода горчичник - отвлекающее средство. Ловкому соблазнителю представился случай проявить свой талант, хотя бы в переписке, лишь бы не закиснуть в тюремной камере. Он к тому же, сам не веря себе, увлекся и почувствовал, что в этой шутке стало принимать участие и само сердце. В мужской природе есть много загадочного. Бывает, что лучшие из мужчин поддаются порывам грубого чувства, а у худших есть уголок в сердце, где скрывается нежная чувствительность. Так часто вдруг из сухой и каменистой почвы забьет живой источник. Маркиз де Сад с удивлением ощутил в своем сердце свежее и чистое чувство любви и стал выражать его, по обычаю того времени, стихами. Стихи были плохи, но те, которые наводняли такие издания, как "Меркурий Франции" или "Альманах муз", были не лучше. В то время всякий любовник стремился быть поэтом - рифмы давали большую свободу для выражения чувств. Мало-помалу переписка в стихах и прозе приняла довольно пикантное направление. Г-жа де Руссе старалась казаться неприступной. На откровенные признания, сперва сдержанные, затем настойчивые, она отвечала шутками. Она не придавала серьезного значения внезапной страсти, вспыхнувшей в сердце маркиза, но если даже эта страсть была искренна, она считала себя способной противостоять ей, забывая, что часто гордое сознание силы - признак слабости. "Кто кого покорит? - пишет она 18 января 1779 года. - Не льстите себя надеждой на этот счет. Женщины, которых вы знали, ценили в вас ваши чувства и ваши деньги: это не пройдет со "святой Руссе". Каким же образом вы ее возьмете? Вы будете играть на нежных чувствах, на утонченной предупредительности, - но, увы, это все мне знакомо. Послушайте меня, откажитесь лучше от состязания, пока не поздно. Я уже рисую себе Тантала на берегу; вы не утолите жажды, ручаюсь вам за это. Какой срам для мужчины, который привык побеждать!" Подобные письма подливали лишь масла в огонь. Г-жа де Руссе не понимала этого. Она начала, несмотря на свою хваленую твердость, сдаваться. Она находила большое удовольствие, не догадываясь об опасности, в тех эротических подробностях, которые стали преобладать в их письмах. Начались маленькие подарки. Маркиз, финансы которого были более чем скромны, послал ей зубную щетку. "Этот подарок, - писала ему г-жа де Руссе, - для меня дороже подарка в пятьдесят луидоров. Вы им положительно взволновали меня. Могла ли я вообразить, что зубная щетка может произвести такое впечатление". Конечно, в данном случае благодарность не соответствовала незначительности подарка, но дорог не подарок, а дорога любовь. Другое ее письмо заканчивается еще более откровенно: "Я принимаю ваш поцелуй, или, лучше сказать, я сохраняю его, чтобы возвратить его вам". "Святая Руссе" стала окончательно сходить с высоты неба. Чтобы придать переписке интимность, они ведут ее часто на более нежном провансальском наречии. "Я не могу предложить вам стать моим любовником. Любовник - на расстоянии! Видите ли, если бы у меня был любовник, я желала бы иметь его всегда около себя, он должен заполонить всю мою душу, я любовалась бы им и целовала бы его тысячу раз в день, и все это было бы для меня недостаточно. Это только отзвук того, что происходит во мне, я не хочу говорить всего..." "Но вы далеко от меня, и я не могу на вас сетовать..." Каждое письмо доказывало усиливающуюся страсть г-жи де Руссе. Все ее благоразумные решения растаяли, как снег под лучами солнца. Она оказалась просто слабой, влюбленной женщиной. Кто мог бы узнать энергичную, здравомыслящую женщину в письме от 24 апреля 1779 года. "Я не посмела написать "Милостивый Государь" в начале моего последнего письма, так как ты этого не хочешь... Но пойми, я пишу "Милостивый Государь" не для тебя, а для других. Мне же просто-напросто хотелось бы сказать: "Мой милый де Сад, радость души моей, я умираю от желания тебя видеть..." Когда мне удастся сесть к тебе на колени, своими руками обвить твою шею, покрыть тебя поцелуями столько раз, сколько захочу, и шептать тебе на ухо о моей любви, так что если бы ты был глух, биение моего сердца рядом с твоим - объяснило бы тебе все? Прощай, моя прелесть, сокровище моего сердца, целую тебя так, как ты любишь". Даже очень глупые женщины бывают очень догадливы, когда дело касается их любви. Г-жа де Сад, которой г-жа де Руссе перестала показывать получаемые и отправляемые ею письма, тотчас сообразила, что переписка сделалась интимной. Одно из писем, неизвестно каким образом, попало в ее руки, и она послала его к мужу с надписью на обороте: "He-дурны эти показания, которые делает тебе "святая"! Меня это возмущает, а ты что думаешь о ее святости? Не намеревается ли она столкнуть меня с дороги? Но, мои милые, не на такую напали, я сумею защититься и приму все меры, чтобы ваши отношения остались в рамке моей воли..." Открытие любовной интриги охладило, конечно, дружбу г-жи де Руссе и маркизы де Сад, но последняя вскоре простила своей подруге, простила тем легче, что ее муж был в довольно неудобных условиях, чтобы обмануть свою жену. Руководясь той же мыслью, г-жа де Руссе решила вернуться к роли советницы маркиза, тем более что иную, более приятную для нее роль исполнять было трудно. Страсть исчезла из ее писем, в них стала сквозить, как и вначале, только откровенная дружба практичной женщины, которая тщательно занимается в достаточной мере запутанными делами маркиза. Она пишет ему в мае 1779 года совершенно деловое письмо о положении его имений. Маркиз де Сад не без сожаления увидел, что г-жа де Руссе к нему переменилась. Его гордость страдала от этого более, чем его сердце. Он жаловался на это внезапное равнодушие и придавал этим упрекам такую нетактичную, грубую форму, что оскорбленная женщина в середине 1779 года прекратила переписку с ним. Она снова возобновилась в марте 1781 года; вначале со стороны г-жи де Руссе письма были несколько раздражительны, но затем превратились в совершенно спокойные сообщения о положении замка де ла Коста и разных местных злобах дня. Переписка тянулась до 1782 года... В течение двух лет маркиз вымещал на своей жене удары по его самолюбию. Он не любил, но ревновал до безумия. Он писал ей письма, полные незаслуженных оскорблений... Чтобы обезоружить его мнительность, она, вместо того чтобы жить у одной из своих подруг, г-жи де Вилльет, или же у себя в доме, на улице Рынка, удалилась в монастырь Св. Женевьевы, на Новой улице, и писала, что устроилась очень хорошо. "Монастырь строгих правил: другие женщины не были бы этим довольны, но я не боюсь этой строгости; она меня не беспокоит, все будут знать, что я делаю". Самые гнусные, несправедливые обвинения не прекращались, и де Сад, наконец, дошел до того, что бил несчастную женщину, когда она приходила для свидания с ним. Несколько раз присутствовавшие при этих свиданиях спасали ее от тяжелых ранений; наконец, в это дело вмешались власти. Начальник полиции г. де Нуаре решился запретить свидания, чем привел в отчаяние эту удивительную женщину, готовую на все жертвы. Несмотря на ее хлопоты и просьбы, запрещение не было отменено. Никакие ходатайства не могли сломить волю начальника полиции: 29 февраля 1784 года маркиз де Сад был переведен из Венсена в Бастилию.  Маркиз де Сад в Бастилии  29 февраля 1784 года, в семь часов вечера, полицейский инспектор Сюрбуа по приказу короля, сообщенному 31 января, препроводил в Бастилию маркиза де Сада. После обычных формальностей заключенный был помещен в камере второго этажа башни Свободы. 3 марта г. де Нуаре пишет коменданту: "Маркиз де Бово, а также маркиз де Сад, переведенные из Венсенской тюрьмы в Бастилию, пользовались прежде, время от времени, прогулками. Я нахожу возможным разрешить им эти прогулки при соблюдении обычных предосторожностей". Допрос, которому подверглись эти заключенные, произошел 5 марта, а 16-го г-жа де Сад в первый раз пришла на свидание со своим мужем. Майор де Лом записал в книгу, что она принесла ему шесть фунтов свечей. Разрешение на свидания давало ей право на них два раза в неделю. С самого начала пребывания маркиза де Сада в Бастилии строгость правил была для него несколько смягчена - очевидно, по ходатайству его семейства. Так, 14 апреля г. де Лонай нашел возможным разрешить ему воспользоваться за завтраком и обедом ножом, который он должен был, однако, каждый раз по миновании в нем надобности возвращать тюремщику. Эти послабления, которых он так мало заслуживал и которые ему оказывали неохотно, не уменьшали его угрюмого настроения. Он пользовался всяким случаем причинить неприятности родным, которых он считал ответственными за его продолжительное заключение. Когда нотариус Жирар прибыл к нему по поручению семейств де Монтрель и де Сад и просил его подписать доверенность, он отказался наотрез. У него было одно желание - вредить: его ум был всегда направлен к подозрению в постыдных поступках и даже предательствах людей, которые его самоотверженно любили. Ничто не обескураживало г-жу де Сад. Аккуратно два раза в месяц, продолжая упорно питать надежды, приходила она на свидания со своим мужем, и ни грубый прием с его стороны, ни несправедливые подозрения не уменьшали ее нежности и не выводили ее из терпения. Она являлась каждый раз с бельем и различными вещами, которые для него покупала и которыми он никогда не был доволен. 21 мая 1784 года она принесла две простыни, девятнадцать тетрадей, бутылку чернил, шоколадные плитки; 7 июня - шесть петушиных перьев и двадцать одну линованную тетрадь. Заключение маркиза стоило дорого его семье, гораздо дороже, чем он стоил. В журнале майора де Лоная есть запись от 24 сентября 1785 года о получении 350 ливров от президента де Монтрель за содержание маркиза де Сада в течение месяца начиная с 10 октября. Маркиз жаловался вечно и на все. В его бумагах, относящихся ко времени заключения, сохранилась, между прочим, дощечка, которую он, вероятно, вывешивал на двери своей камеры. "Господам офицерам главного штаба Бастилии. Г. де Сад заявляет офицерам главного штаба, что комендант заставляет его пить поддельное вино, от которого он ежедневно чувствует себя дурно. Он полагает, что намерения короля не таковы, чтобы позволить коменданту вредить в целях наживы г. Лонаю или его слугам здоровью тех, кого он должен охранять и кормить. Вследствие этого он просит гг. офицеров, честность и беспристрастие которых ему известны, походатайствовать о том, чтобы справедливость восторжествовала". Не думаем, чтобы офицеры ходатайствовали, но 20 января 1787 года комендант поручил написать г-же де Сад и просить ее прислать мужу то самое вино, которое она сама обыкновенно пьет. Уплатить за него, конечно, пришлось ей. Свои досуги в Бастилии маркиз часто употреблял на смакование напитков. Одна заметка, найденная в его бумагах, знакомит нас с его мнением о продуктах современного ему виноделия: "Водки г. Жиле. Байонская водка - хороша. Барбадская водка по-английски - скверная. Турецкая - отвратительная. Анжеликская Богемская водка - никуда не годится. Масло Венеры - так себе". Как и в Венсене, маркиз получал много книг. По распоряжению начальника полиции от 29 августа 1786 года ему переданы были брошюры, принесенные его женой, а 17 марта 1788 года - пакет с книгами. Несколько месяцев спустя, 30 октября 1788 года, начальник полиции писал к г. де Лонаю. "Г-жа де Сад просит разрешить ее мужу читать газеты и журналы. Я не вижу препятствий доставить ему это удовольствие, а потому и прошу Вас сделать в этом смысле распоряжение". Возбудив в маркизе де Саде любовь к чтению, тюремное заключение породило в нем и призвание к литературе. Читая произведения других, он открыл в себе фантазию и стиль. Он писал, чтобы рассеяться, прогнать скуку, обосновать свою злобу теориями анархистов, а также с целью отмщения. Почти все, что он написал, было написано в Бастилии, начиная с его романов "Жюстина", "Жюльетта", впоследствии переделанных и бывших злобой дня во время революции. Большинство его драматических произведений относятся к тому же времени. С 1784-го по 1790 год он написал массу произведений <В библиотеке есть огромный том, содержащий в себе 20 тетрадей, в которых маркиз де Сад писал начерно свои повести и новеллы или их планы.>. Не все, к счастью, было напечатано. У него было два рода работ: одни, которые он охотно показывал, были только скучны и не представляли ничего нескромного, и другие, которые он тщательно скрывал и на которые возлагал наибольшие надежды. В 1787 году маркиз послал рукопись одного из своих произведений "Генриетта и Сен-Клэр" своей жене; она, конечно, была более способна преувеличенно расхваливать, чем подать полезный совет, но ему это и было нужно. Счастливая этим знаком доверия, она тотчас же отвечала ему: "Я прочла "Генриетту"... Я нахожу ее глубокой и способной произвести огромное впечатление на тех, у кого есть душа. Она не взволнует малодушных, которые не в состоянии понять положение героев. Она совершенно не похожа на "Отца семейства" (комедия в 5 действиях, игранная во Французском театре в 1761 году) и не может быть сочтена заимствованной. В общем, в ней много очень хорошего. Вот мой взгляд после беглого прочтения. Я перечитаю ее не один раз, потому что я до безумия люблю все, что исходит от тебя, хотя слишком люблю, чтобы судить строго". Он написал другую пьесу, о которой мы еще будем иметь случай говорить, пьесу патриотическую - "Жанна Ленэ, или Осада Бовэ" и решил прочитать ее офицерам... Заставить своих тюремщиков прослушать трагедию было со стороны заключенного, надо согласиться, своеобразным мщением. Непривычная для него работа постепенно отразилась на его глазах - его часто пользовал окулист Гранжен, но не мешала ему день ото дня все более и более тяготиться заключением в Бастилии. Он считал за это ответственной свою жену. Он был так груб с нею, что свидания были запрещены. Заключение в конце концов повлияло на мозг маркиза де Сада. Постоянное возбуждение, в котором он находился, вело его к сумасшествию. Началось это еще в Венсене и продолжалось в Бастилии: он стал со страстью маньяка предаваться мистическим вычислениям и комбинациям. Он читал, так сказать, по складам, все письма, которые ему присылали, и в количестве слов и слогов искал - и думал, что находит, - тайну своего будущего, надежду и указание на свое освобождение. Каждое такое письмо носило отметки, сделанные его тонким и острым почерком, отметки непонятные, но относившиеся к освобождению, которое стало его "пунктиком". Так, под заключительной фразой письма его сына от 20 декабря 1778 года: "Позвольте, милый папа, моей няне засвидетельствовать вам свое почтение", - он написал, после того как счел число слогов: "22 слога и есть 22 недели до 30 мая". 30 мая 1779 года его должны были, по его мнению, освободить. Он ждал, продолжая вычислять. Время между тем шло. Собрание Генеральных штатов нанесло первый удар старому режиму, пробудило энтузиазм, воскресило озлобление. Вокруг Бастилии, окруженной пятивековой ненавистью, загорелось восстание. Из газет и журналов, от нескромно болтливых тюремщиков узникам было известно все, что происходит. Ожидание несомненной свободы в недалеком будущем делало их неспособными сдерживаться в эти последние часы их заключения. Они сгорали от нетерпения и вышли из повиновения тюремщикам. Это возбуждение зашло так далеко, приняло такие размеры, что г. де Лонай счел своим долгом запретить заключенным прогулки по площадкам, откуда они могли своими криками и жестикуляцией волновать народ. Ни один из заключенных, не особенно многочисленных в 1789 году, не был так возмущен принятой мерой, как маркиз де Сад. Как только было сделано это распоряжение, он выскочил из своей камеры и пытался - впрочем, тщетно - отстранить караульных, которые охраняли вход на башни. Его увели в камеру только после того, как приставили заряженные ружья к груди. Несколько дней спустя, 2 июля, взбешенный отказом, полученным снова от коменданта, он вздумал воспользоваться жестяной трубой, которую ему дали для выливания в ров из камеры жидких отбросов. Вооружившись этим инструментом, он начал кричать в окно своей камеры, которое выходило на улицу Св. Антония, что узников Бастилии режут и надо освободить их. Собралась толпа, привлеченная этим диким криком, и г. де Лонай, хорошо понимая, как были возбуждены умы, серьезно обеспокоился... ...Победители Бастилии были крайне удивлены, найдя там так мало узников. Народ, который любит чувствовать себя растроганным, предполагал, что в этих казематах заперто множество людей, закованных в железные цепи, осужденных на ужасные мучения. Что этих предполагаемых жертв оказалось ничтожное число - оскорбило и расстроило. Девять обывателей округа Св. Людовика на Иле, во главе которых был некто г. Ламар, решили выяснить дело. Они явились в комитет округа и высказали свои сомнения. Они были почти уверены, что несчастные остались заключенными в Бастилии в забытых казематах, которые известны только тюремщикам. С каким нетерпением, с какой смертельной тоской ждут они, вероятно, своего освобождения! Необходимо спешить, не теряя ни минуты, иначе они умрут с голоду и отчаяния... Так говорила делегация из девяти граждан, приведенных Ламаром. Комитет послал одного из своих членов вместе с несколькими чиновниками округа осмотреть все камеры и казематы. Не нашли ничего. Для большей уверенности они потребовали четырех тюремщиков Бастилии: Трекура, Лоссинота, Гюйона и Фанфара, которые и явились 17 июля в 11 часов утра. Допрошенные отдельно, они, поклявшись говорить правду, дали точные разъяснения относительно башен, камер, казематов и узников, которые были в них заключены. Лоссинот, которого допрашивали о двух башнях, где он был сторожем, ответил, между прочим, что последний из заключенных в башне Свободы был маркиз де Сад, недели три назад переведенный в дом братьев милосердия Шарантон, что после его перевода были наложены комиссаром Шеноном печати на дверь его камеры для сохранения различных вещей, которые были там оставлены. В то время, когда косвенно упоминалось о маркизе де Саде, он находился в Шарантоне, где ему и было, собственно говоря, настоящее место. Невзирая на обширные помещения, большой сад и прекрасный вид, удостоверенный всеми путеводителями по Парижу, маркиз де Сад не оценил достоинств своей новой резиденции, в которой и режим и дисциплина были гораздо легче, нежели в Бастилии. Маркиз де Сад на первых порах казался довольным своим пребыванием в этом доме сумасшедших, быть может, потому, что надеялся пробыть здесь недолго. Он приказал украсить свою комнату и сохранил в ней множество вышитого платья, отделанного галунами, и даже характерные костюмы, которые привез с собой из Венсена. Властный и гордый, он царил в кружке своих поклонников, немного более сумасшедших, нежели он сам, и играл роль непризнанного "великого" человека. Г-жа де Сад продолжала хлопотать об освобождении своего мужа, но относилась к нему с недоверием. Быть может, в глубине души она сознавала, что лучше было бы не иметь успеха. Она начала понимать, наконец, действительный характер своего мужа. У нее, кстати сказать, было достаточно времени для этого. Месяц спустя, 16 сентября, в Шарантон прибыла комиссия под председательством президента парламента Луи де Пелетье де Розамбо, который потребовал список заключенных и документы. Протоколы о заключенных составлены были в алфавитном порядке. Вот протокол о де Саде. "Маркиз де Сад, сорока восьми лет, прибыл 4 июля по приказу короля, подписанному накануне. Препровожден в упомянутый день из Бастилии за дурное поведение. Семейство платит за его содержание". Это посещение Шарантона, как и других мест заключения почти одновременно, имело целью убедиться в произвольных арестах, которые общественное мнение приписывало старому режиму. 13 марта 1790 года, после горячих прений, Конституционное собрание утвердило проект декрета о приказах об арестах, представленный г. де Кастеляном, первый пункт которого гласит: "В течение шести недель после опубликования настоящего декрета все лица, заключенные в замках, домах милосердия, тюрьмах, полицейских частях и других местах заключения по приказам об аресте или по распоряжению исполнительной власти, если они законно не присуждены к взятию под стражу или же на них не было подано жалобы по обвинению в преступлении, влекущем за собой телесное наказание, а также заключенные по причине сумасшествия, - будут отпущены на свободу". Де Сад получил 17 марта известие об этом декрете, открывавшем ему двери его тюрьмы, а на другой день его сыновья, которых он не видел с 1773 года, явились в Шарантон сказать ему, что освобождение близко. Они не сообщили об этом посещении своей матери, но президентша Монтрель побудила их к нему; она, впрочем, сильно беспокоилась о последствиях этой меры для своего зятя. "Я желаю ему, - сказала она, - быть счастливым; но я сомневаюсь, что он сумеет быть счастливым". Каково бы ни было мнение о душевных качествах маркиза, все же можно предположить, что он не без волнения встретился со своими сыновьями. Он пригласил их обедать и в течение двух часов гулял с ними в саду Шарантона. 23 марта они снова были у него и принесли ему декрет Конституционного собрания. Шесть дней спустя, 29 марта, он был освобожден. Одно из первых его посещений было в монастырь Св. Ора. Жена отказалась принять его. Она навсегда излечилась наконец от страсти к этому негодяю, который так долго третировал ее и мучил. Она хотела жить вдали от него и забыть его. Презрение убило любовь. Эта душа, наконец умиротворенная, освобожденная от своих иллюзий и слабостей, нашла убежище у Бога. Решением суда в Шателэ 9 июля 1790 года было установлено между супругами "разделение стола и ложа". Каждый отныне пошел своей дорогой. Маркиз взял себе в любовницы президентшу де Флерье. Г-жа де Сад, светская монахиня, все более и более отдавалась делам милосердия. Она искупала грехи мужа, у которого их было много Свои последние годы она прожила в замке д'Эшофур и умерла там 7 июля 1810 года.  Гражданин Сад - Писатель - "Жюстина, или Несчастия добродетели"  Как средство исправить характер и воспитать нравственное чувство тюремное заключение, надо признаться, оставляет желать многого. В часы заключения, то есть в часы сосредоточения и размышления, на которые обрекают судьи осужденных, последние редко предаются осознанию своих преступлений и раскаянию в них. Оправдывая себя, они осуждают общество. Покаравший их закон они никогда не находят справедливым. На совершенное ими, единственно вследствие их грубых инстинктов, они смотрят, как на незаслуженное несчастие; на право каждого человека жить даже на чужой счет - как на естественное проявление страсти и свободу от предрассудков. Между своими пороками и добродетелями честных людей они, ослепленные гордостью, не видят разницы. Отсюда неизбежно, что человек, выброшенный обществом из своей среды и с глухим озлоблением несущий тяжесть общественного осуждения, делается бунтовщиком - преданным, горячим, фанатическим сообщником тех, кто с иными целями возбуждают толпу, непримиримым врагом военных, чиновников, духовенства, всего, что олицетворяет собой дисциплину, закон, правила и долг. В таком именно состоянии духа был маркиз де Сад, когда Шарантон распахнул перед ним свои двери. Из этой тюрьмы, далеко не строгой, скажем более, почти комфортабельной, вышел раздраженный и ожесточенный вольнодумец, полный ненависти и злобы революционер, анархист. Его злоба нашла свой исход в новых теориях, которые он приводил в своем философском романе "Алина и Валькур", написанном им в Бастилии и, вероятно, обработанном позднее. Старый режим покарал его (кстати сказать, сравнительно мягко), и он объявил себя врагом старого режима, которому он и его семейство были обязаны столькими милостями. Он восторженно приветствовал зарю революции, как приветствовал во время террора кровавые сумерки. "О Франция! - восклицал он в период переполнявшего его душу энтузиазма. - Наступит день, когда ты прозреешь, я убежден в этом: энергия твоих граждан скоро разобьет скипетры деспотизма и тирании, повергнув к твоим ногам злодеев; ты осознаешь, что свободный по природе и по праву гения народ должен сам управлять собой". Литературный незаконный сын Руссо, скучный Рейналь, сочинение которого "Философская и политическая история двух Индий" имело успех, был его главным учителем. "О Рейналь! - говорил он. - Твой век и твое отечество тебя не стоили". Единственно потому, что Людовик XV и Людовик XVI, довольно добродушные монархи, подписывали приказы о его аресте, на что имели достаточно основания, маркиз де Сад, сделавшись республиканцем, поносил всех королей без разбора. Особенно строго судил он Людовика Святого, о котором писал: "Этот король жестокий и глупый.., этот сумасшедший фанатик не удовольствовался тем, что создал нелепые и невыполнимые законы; он бросил заботы о своем государстве, чтобы покорить турок ценой крови своих подданных; его могилу, если бы она, по несчастию, была в нашей стране, следовало бы поспешить разрушить". Антимонархист, как можно судить по этому отрывку (из "Алины и Валькура"), уживался в нем со свободомыслящим. Враждебный христианству, или, вернее, всякой религии, так как он пострадал именно от тех мер, которые религия принимает против разнузданности нравов, он считал попов пособниками королей. Эта теория была для него удобна, потворствуя его порокам, и ни в одном месте его философского романа это не выясняется так ярко, как в том, которое, видимо, навеяно сочинением "Опыт исследования нравов": "Теократические строгости суть измышления аристократии, религия есть только орудие тирании; она ее поддерживает, дает ей силы. Первым долгом свободного или освобождающегося государства должно быть, несомненно, уничтожение религиозной узды. Изгнать королей, но не разрушить религиозный культ - это все равно что отрубить одну из голов гидры; убежище деспотизма - храмы; преследуемый в государстве удаляется туда и оттуда появляется вновь, чтобы заковать в цепи людей, если последние были так неблагоразумны, что не преследовали его там, разрушив его изменническое убежище и уничтожив злодеев, приютивших его". В одном месте своей книги он, во имя свободы, требовал его полного уничтожения, что вскоре и предприняли последователи культа Разума: "Французы, проникнитесь этой мыслью! Сознайте, что католическая религия, полная смешных странностей и нелепостей, - жестокая религия, которой ваши враги с таким искусством пользуются против нас; что она не может быть религией свободного народа: нет, никогда поклонникам распятого раба не достигнуть добродетелей Б рута". Похвалы добродетелям Брута - довольно неожиданны под пером маркиза де Сада, хотя и не лишены политической соли. С момента своего выхода из тюрьмы он всячески проявлял свою любовь к народу, к тому народу, который в 1790 году разрушил и сжег его замок де ла Коста <Во время ограбления замка нашли, как говорят, орудия пытки, служившие ему для разврата. Во всяком случае, не пощадили даже знаменитую "залу клистиров", стены которой были покрыты талантливым художником комическими рисунками. Это были спринцовки всевозможных величин до размеров человеческих фигур...>. Он сделался революционером и в своих сочинениях, и в своих делах, вследствие своего темперамента и преследований. Его жена навсегда оставила его. Его сыновья эмигрировали. Его дочь жила, укрывшись от света, в монастыре Св. Ора. Почти лишенный средств, он в пятьдесят лет был принужден жить своим пером. По счастью для него, в Венсене и Бастилии он имел время много написать, и его рукописи, по крайней мере, его романы были из тех, которые могли нравиться публике, и печатание их не встречало препятствий. Его писательское хвастовство, его наглость помогали ему. Он считал себя оригинальным мыслителем и замечательным писателем. Самым незначительным своим фразам, самым посредственным выдумкам он придавал огромное значение. Он был не только эротоман, но и графоман тоже. Наконец, он обратился к театру, который был и тогда, как теперь, в общем доходнее. Библиофил Жакоб (часто очень смелый в своих предположениях) думает, что маркизу принадлежит одна из тех непристойных пьес, которые появились в 1789-м и 1793 годах и были направлены против Марии-Антуанетты, принцессы Ламбаль, г-жи де Полиньяк и проч., и которые ставились на подпольных сценах. Это возможно, но мы не нашли этому доказательств и поэтому не можем утверждать этого. Он дебютировал как драматург в 1791 году. В этом году ему было отказано в постановке на сцене Французского театра его пьесы "Жанна Ленэ, или Осада Бовэ" <Отказ был мотивирован тем, что автор восхваляет в ней Людовика XI.>, зато его пьеса "Окстьерн, или Последствия беспутства" была поставлена в театре Мольера. Пьеса имела успех. Маркиз де Сад изобразил в ней отчасти свою историю. Пьеса эта переделана им для сцены из одной из двенадцати его исторических новелл, написанных в Бастилии, которые он имел право напечатать не ранее 1800 года. "Монитор" в номере от 6 ноября 1791 года отметил, что "эта мрачная драма не лишена интереса и силы", но главное действующее лицо возмущает зрителя своей жестокостью. Автор рисует своего героя Окстьерна злодеем и даже чудовищем, но в глубине души все его симпатии на стороне героя. Теории, которые он вкладывает в уста своего героя, - это его собственная теория безнравственности, вечные прославления преступления, выдаваемые им за признаки высокого ума. Окстьерн - это, в сущности, тот же человек "маленького домика" в Аркюэле, взирающий с высокомерным презрением философа на бедняг - мелких жуликов, у которых еще сохранилась совесть как несчастный предрассудок "Эти глупцы, - презрительно говорит он, - люди без принципов: все, что выходит из рамок обыкновенного порока и мелкого мошенничества, их удивляет, угрызения совести их пугают". Напыщенная философия и проповеднический тон этой пьесы способствовали ее успеху, длившемуся во все время революции "Окстьерн" не вполне был забыт даже через восемь лет после первого его представления. Он был поставлен 13 декабря 1799 года на сцене Версальского театра под несколько измененным названием - "Несчастья беспутства" и имел успех. У маркиза де Сада, как и у большинства драматургов (или, вернее, как у всех драматургов), было много принятых пьес, которые директоры театров хоронили на полках своих архивов и которые не были известны публике - нельзя было предсказать, как она их приняла бы. Французский театр очень благосклонно принял в 1790 году его драму в 5 действиях в стихах "Мизантроп от любви, или Софья и Дефранк" и давал автору право входа в течение пяти лет, но пьесы, несмотря на принятое обязательство, не поставил. Его одноактная комедия "Опасный человек, или Мздодавец" <Эта пьеса так не понравилась публике, что она отказалась дослушать ее до конца.>, принятая на сцену театра Фавар в 1791 году, была сыграна в 1792 году, зато "Школа ревнивцев, или Будуар", принятая тем же театром в 1791 году, не увидала совсем света рампы. По-видимому, и в те времена директора театров обещали много, но исполняли мало. Со времени своего освобождения он был занят окончанием и пересмотром своего романа "Жюстина", революционизируя его общими местами о народовластии, выходками против королей и попов. Об этом романе много говорили до его появления, о нем сложились целые фантастические легенды. Уверяли, что Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст внимательно читали его, чтобы почерпнуть в нем уроки жестокости. Говорили, что Наполеон предавал суду и безжалостно расстреливал тех офицеров и солдат, у которых оказывался этот ужасный роман. Все это нелепые выдумки. Совершенно забытый писатель Шарль Вильер рассказывает в одном очень интересном письме, напечатанном в 1797 году в "Северном зрителе", что он решил прочесть целиком этот огромный роман и что никогда солдат, приговоренный к наказанию сквозь строй, не был так счастлив, когда наказание было окончено, как счастлив был он, дойдя до последней страницы. Я лично испытал почти такое же впечатление. Нет ничего отвратительнее этой литературы, где на первом плане стоит эротизм, и к тому же эротизм маньяка, где порок проявляется во всей своей наготе и где любовь - только плотское влечение. Я не зайду так далеко, чтобы рекомендовать подобные книги в школе, но я убежден, что такое изображение страстей должно внушить такой ужас и нестерпимую скуку, что способно оттолкнуть от себя всякую душу и направить ее к добродетели. Если верить маркизу де Саду, такова и была его цель. Два издания романа "Жюстина, или Несчастия добродетели" в двух томах появились почти в одно время в 1791 году "в Голландии, у союзного книгоиздательства"; это значит, я думаю, в Париже, у книгопродавца, который был главным издателем маркиза де Сада, Жируара. Имени маркиза де Сада нет на заглавной странице; вместе с ложным издательским гербовым щитом, в котором значится "Вечность", на ней напечатан только следующий сентенциозный эпиграф: "О мой друг! Благополучие, добытое преступлением, - это молния, обманчивый блеск которой на мгновение украшает природу, чтобы повергнуть в пучину смерти тех несчастных, которых она поражает". Заглавная картинка, изящно нарисованная Шери, изображает молодую женщину в слезах между полуобнаженным юношей и старой женщиной отталкивающего вида. На заднем плане - деревья, качаемые ветром, и грозовое небо. Согласно объяснению самого де Сада, эта молодая девушка - Добродетель, которая страдает между Сладострастием и Неверием. Она возводит очи к Богу, как бы призывая Его в свидетели своего несчастья и произнося, по-видимому, подписанные под эмблематической группой стихи: Как знать, быть может, если Небо нас карает, Несчастий на нас нам к счастью посылает. Объяснительной заметке о заглавной картинке предшествуют заявление издателя и следующее предисловие, напечатанное только в первых изданиях: "Моему дорогому другу Да, Констанция <Кто эта Констанция? Вероятно, женщина, с которой он жил в то время.>, тебе я посвящаю этот труд. Только тебе, которая служит образцом и украшением своего пола, соединяя в себе одновременно самую чувствительную душу с самым справедливым и просвещенным умом, - тебе одной понятны будут тихие слезы несчастной добродетели. Я не боюсь, что в эти воспоминания введен по необходимости известный род людей, так как ты ненавидишь софизмы беспутства и неверия и борешься с ними беспрерывно и делом и словом; цинизм некоторых описаний, смягченных, насколько возможно, не испугает тебя: только порок, боясь быть раскрытым, поднимает скандал, когда о нем заговорят. Процесс против "Тартюфа" был возбужден ханжами; процесс против "Жюстины" будет делом развратников. Я их не боюсь; мне довольно твоего одобрения для моей славы, если только я понравлюсь тебе, я либо понравлюсь всему миру, либо утешусь и осужденный всеми. План романа (хотя это отнюдь не вполне роман), несомненно, новый. Превосходство добродетели над пороком, торжество добра, покорение зла - вот полное содержание сочинений в этом роде. Но вывести повсюду порок торжествующим, а добродетель - жертвой, показать несчастную, на которую обрушивается беда за бедой, игрушку негодяев, обреченную на потеху развратников; дерзнуть вывести положения самые необыкновенные, высказать мысли самые ужасные, прибегнуть к приемам самым резким - и все это с единственной целью дать высший нравственный урок человечеству - это значит идти к цели по новой, мало проторенной дороге. Удалось ли мне это, Констанция? Слеза из твоих глаз завершит ли мою победу? Прочтя "Жюстину", не скажешь ли ты: "О, как эти картины порока заставляют меня любить Добродетель! Как величественна она в слезах! Как украшают ее несчастья!" О, Констанция! Если эти слова вырвутся у тебя - мои труды увенчаны". Перейдем теперь к самой книге. Попытаемся разобрать ее с возможной точностью. Две дочери парижского банкира, Жюстина и Жюльетта, первая двенадцати, а вторая восемнадцати лет, оказались после смерти их отца (мать они потеряли ранее) совершенно разоренными и предоставленными самим себе. Монастырь, в котором они воспитывались, поспешил выгнать их с несколькими экю в кармане и узелком с одеждой. Старшая, Жюльетта, быстро устроилась. Она пошла к сводне и почувствовала себя очень хорошо в публичном доме, куда та ее поместила, и наконец вышла замуж за одного из "гостей", графа де Лорзанжа. Убедившись, что он сделал в ее пользу завещание, она его стравливает, разоряет множество знатных людей и делается любовницей высшего сановника в государстве, г. де Корвиля, с которым уезжает в его имение. Младшая, Жюстина, - прелестная девочка, судя по портрету, набросанному с легкостью кисти, для маркиза де Сада необычной: "Наделенная нежностью и чувствительностью, в высшей степени качествами, противоположными качествам ее сестры, молодая девушка не была похожа на нее и физически: большие голубые глаза с невинным и кротким выражением, тонкая и гибкая фигурка, мелодичный голос, зубы точно из слоновой кости и прекрасные белокурые волосы - вот слабый набросок портрета молодой девушки, очаровательность которой не поддается описанию". Жюстина посвятила себя добродетели - поприще довольно неблагодарное. Она ищет работу у портнихи и не находит. Усталая от длинной дороги, изнемогая от голода, она входит в церковь. Священник, взбешенный тем, что она противится его ухаживаниям, выгоняет ее. Двенадцать лет спустя Жюльетта, превратившись в г-жу де Лорзанж, живя помещицей, идет для развлечения встречать дилижанс, приходящий из Лиона и направляющийся в Париж. Из него выходит молодая девушка. Она осуждена за кражу, поджог и убийство в трактире, и ее препровождают в Париж, где ее ожидает суд. Г. де Корвиль ее расспрашивает. Под именем Терезы, которое она приняла, неизвестно, собственно говоря, для чего, бедная Жюстина, доведенная до такого печального положения, рассказывает историю с того момента, когда она ушла от священника. Трактирщик, которому она не могла заплатить по счету, послал ее к некоему Дюбургу, который принял ее хорошо, но просил, взамен денег и платы за квартиру, не быть очень строгой. "В настоящее время не принято, - говорит этот "благодетель", - помогать даром своим ближним; теперь уже известно, что дела милосердия суть только удовлетворение гордости. Но этого мало - требуется вознаграждение более реальное. Например, с таким ребенком, как вы, можно получить все удовольствие сладострастия". Жюстина не убеждается этими доводами и уходит, не желая ничего слышать. Закладчик дю Гарпэн берет ее в качестве служанки. Она служит у него в течение двух лет, как вдруг он предлагает ей украсть у одного из жильцов их дома золотые часы. Она отказывается, несмотря на его проповеди против права собственности, а он мстит ей, приказывая ее арестовать за кражу бриллианта в тысячу экю, который находят в ее вещах, куда он сам его положил. Заключенная за преступление, которого она не совершала, Жюстина знакомится с другой заключенной, г-жой Дюбуа, которая очень спокойно сообщает ей, что она решила поджечь тюрьму и они могут убежать. Предприятие удалось. Двадцать один человек сгорели, а г-жа Дюбуа и ее подруга очутились на свободе. Их ожидали разбойники, старые сообщники этой энергичной женщины, которые были посвящены в ее планы. Они проводили беглянок в лес Бонди. Там эти четыре полупьяных негодяя делают несчастной Жюстине самые гнусные предложения и грозят, в случае сопротивления, зарезать ее и похоронить под деревом. Было от чего поколебаться самой стойкой добродетели. Молодая девушка уже готова была принести в жертву своей чести жизнь, когда, по счастью, произошла тревога, видимо, посланная Провидением. Разбойники, заслышав шум шагов, ушли, но вскоре вернулись, убив трех человек. Четвертого, по имени Сен-Флоран, они привели с собой и готовились его расстрелять. Жюстина просит за него, и его милуют с условием, что он вступит в шайку. Когда разбойники заснули, она делает ему знак, чтобы он взял свой чемодан, который они забыли спрятать, и бежал. Она бежит вместе с ним. Они входят в глубину леса, они уже вне опасности, и Сен-Флоран предлагает той, которая его спасла, свое сердце и состояние; но через несколько шагов, при повороте тропинки, он наносит ей сильный удар палкой по голове и в то время, когда она лежит без чувств, насилует ее и обворовывает, а затем спокойно уходит. Бедной женщине, действительно, ни в чем не суждена удача. Все, кого она встречает на своем пути, отъявленные негодяи. Едва придя в чувство, несчастная Жюстина увидала господина, графа де Брессака, и его лакея, которые вместе охотились. Они услыхали шорох и бросились к ней, схватили ее за руки и за ноги и привязали к четырем ближайшим деревьям. Она уже думала, что будет четвертована или, по крайней мере, зарезана, но граф де Брессак просто-напросто предложил ей поступить горничной к его тетке. Наверное, ни одна горничная не получала приглашения на службу при такой обстановке. Не без задней мысли, однако, поместил граф де Брессак Жюстину у своей тетки. Он хотел сделать ее орудием своих преступлений. Злоупотребляя любовью, которую она к нему питала, он предлагает несчастной отравить свою родственницу, от которой он ждет наследства, но которая не спешит умирать, и, чтобы убедить ее исполнить его просьбу, он держит перед ней речь: - Слушай, Тереза (как припомнит читатель, она взяла себе это имя), я приготовился встретить с твоей стороны сопротивление, но, так как ты умна, я надеюсь победить его и доказать, что преступление, которое ты считаешь таким тяжелым, в сущности, весьма простая вещь. Тебе представляются здесь два преступления: уничтожение существа себе подобного, причем зло деяние увеличивается тем, что это существо нам близко. Что касается уничтожения себе подобного, то будь уверена, моя милая, - это одна фантазия; власть уничтожать не дана человеку; он может - самое большее - только изменять формы бытия, но не уничтожать живое существо. Формы же бытия безразличны в глазах природы. Ничто по пропадает в этом мире. Осмелится ли кто-либо сказать, что создание этого животного на двух ногах стоит природе более, нежели создание земляного червяка, и что она первым более интересуется? Когда мне докажут это, я соглашусь, что убийство - преступление; но так как самое серьезное наблюдение приводят меня к выводу, что все живет и произрастает на земном шаре совершенно одинаково в глазах природы, я не могу согласиться, что превращение одного существования в тысячи других - человеческого тела в массу червей - может что-либо нарушить в законах природы". Жюстина не дает себя убедить, но делает вид, что соглашается совершить преступление, чтобы помешать ему иным путем. Она предупреждает тетку, и та посылает гонца в Париж с просьбой арестовать племянника, но последний перехватывает письмо, ведет Жюстину на лужайку, где они познакомились в первый раз, привязывает с помощью своего лакея к тем же четырем деревьям, натравливает на нее злых догов и через минуту она оказывается окровавленной. Затем палачи ее отвязывают, и граф де Брессак объявляет ей, что он отравил свою тетку, которая в эту минуту умирает, и донес на Жюстину, обвиняя ее в этом отравлении. Она находит убежище у одного хирурга по имени Родэн <Евгений Сю позаимствовал это имя из романа "Жюстина", так же как и имя другого своего героя - Кардовилля.>, который содержит пансион для обоих полов. Этот Родэн страдает манией анатомировать живых людей, чтобы выяснить некоторые сомнительные данные анатомии, и выбирает для этого жертвы в своем пансионе. Он не щадит даже своей собственной дочери, которая ждет, заключенная в погребе, своей очереди быть анатомированной. Друг хирурга, Рамбо, поздравляет его с победой над предрассудками. - Я в восторге, что ты наконец решился анатомировать дочь, - говорит он. - Совершенно верно. Я решился... Было бы позорно вследствие таких пустых соображений останавливать научный прогресс... Достойно ли великих людей позволить опутать себя подобными недостойными их целями?.. Когда Микеланджело захотел изобразить Христа с натуры, он не остановился ведь перед тем, чтобы распять молодого человека и копировать с него момент смертельных страданий Когда дело касается нашего искусства, эти средства положительно необходимы, и нет ничего дурного ими пользоваться. Пожертвовать одним человеком, чтобы спасти миллионы людей: можно ли колебаться в этом случае? Убийство на законном основании, именуемое казнью, не есть ли то же самое, что хотим предпринять мы? Казненный по законам, которые находят столь мудрыми, не есть ли жертва для спасения тысячи людей? - Это единственный способ, - замечает Рамбо, - приобрести знания; и в больницах, где я работал всю мою молодость, я видел тысячи подобных опытов. Я боялся только, сознаюсь тебе, что родственные связи с этим существом заставят тебя поколебаться. Родэн возмущается тем, что его друг мог заподозрить его в подобной слабости. - Как! - восклицает он. - Только потому, что она моя дочь? Нечего сказать, важная причина... Какое место, думаешь ты, занимает она в моем сердце? Человек властен взять обратно то, что дал... Право располагать своими детьми не отрицалось ни одним народом земного шара. И в доказательство он приводит персидские, мидийские и греческие цитаты. Жюстина пытается спасти дочь хирурга, но в момент, когда она близка к осуществлению этого плана, являются Родэн и Рамбо. Они клеймят плечо Жюстины раскаленным железом, выгоняют ее и берут Розалию для анатомирования. Мы встречаем вновь нашу героиню еще более несчастной, в монастыре, где три-четыре монашенки обращаются с ней самым постыдным образом. Затем они передают ее своей подруге, некой Омфале, содержательнице публичного дома. Жюстине удается убежать оттуда, но на другой день, когда она спокойно идет по опушке леса, два господина нападают на нее и уносят ее к некоему де Жерманду, необычайно толстому и высокому чудовищу-эротоману, главное развлечение которого состоит в нанесении ран женщинам ланцетом, пока они не умрут. Он уже убил трех и кончает с четвертой. После того как Жюстина пробыла год у этого аптекаря - Синей Бороды, она встречает в Лионе Сен-Флорана, сделавшегося очень богатым. Он предлагает ей быть его любовницей. Она с негодованием отказывается. В постоянных поисках места, где бы она могла безопасно вести добродетельную жизнь, она находит по дороге между Лионом и Греноблем бесчувственного человека, только что избитого до полусмерти разбойниками. Она еще раз решается оказать помощь ближнему, что уже обходилось ей так дорого. Она подходит к раненому, ухаживает за ним, и он, по-видимому, чрезвычайно признательный, выдает себя за местного помещика Ролана и уводит ее с собой - чтобы жениться на ней, как надеется Жюстина. Но Ролан оказывается самым ужасным разбойником, как и все, кто встречается в романах де Сада. Он поместил свою жертву в подземелье, привязал ее к жернову, вокруг которого она должна была ходить день и ночь, и кормил ее ежедневно только вареными бобами с небольшим куском хлеба. Чтобы она не жаловалась и была послушна, он время от времени вешал ее, а затем снимал с петли. По счастью, этот негодяй составил себе состояние, передал свою "фабрику" (он был не помещиком, а подделывателем монет) и уехал в Венецию, чтобы жить на доходы со своего капитала. Его преемники были накрыты полицией, арестованы, обвинены, и Жюстина выходит наконец из подземелья. Ла Дюбуа, которая содержит в Гренобле кухмистерскую и приказывает звать себя баронессой, обещает заняться ею. В действительности же она отправляет ее к маньяку, специализировавшемуся на том, чтобы ударом сабли обезглавливать женщин. Он несколько раз доставляет себе в ее присутствии это удовольствие, что и побуждает Жюстину как можно скорее покинуть этот опасный дом. В то время, когда "головосниматель" обедает с г-жой Дюбуа, она спасается бегством, по скоро ее забирает полиция; судьи, признавая ее участницей всех преступлений, где она была только жертвой, приговаривают ее к смерти. Вот почему мы встречаем ее в первой части романа по дороге в Париж, где должен быть утвержден приговор. Г. де Корвилю удается выхлопотать ей помилование и вознаграждение в тысячу экю из денег, найденных у фальшивомонетчиков. Будет ли она счастлива, наконец? Нет! Едва Жюстина вздохнула свободнее, как над замком, где она живет с сестрой, разражается гроза и убивает ее. Испуганная Жюльетта, предполагая, быть может, что удар молнии предназначался не для Жюстины, покинула г. де Корвиля и скрылась в монастыре кармелиток. Продолжение романа "Жюстина, или Несчастия добродетели" - роман "Жюльетта, или Благополучие порока" появился только пять лет спустя, в 1796 году, но так как эти два романа дополняют друг друга и составляют, собственно говоря, одно произведение, нам кажется уместным рассказать теперь же содержание второго. Мы должны заметить, что вторая часть еще более революционна, чем первая, более окрашена якобинской политикой, содержит более враждебных выходок против королей и попов. Интерес к роману, впрочем, от этого не увеличивается. Жюльетта выходит из монастыря Пантемопа, где начальница посвятила ее во все пороки. На даче своей подруги, девицы Дювержье, она начинает карьеру и делается любовницей некоего Пуарселя, который разорил своего отца. Этот Пуарсель знакомит ее с министром Сен-Фондом. Этот щедрый и богатый любовник окружает ее роскошью, о которой она мечтала: дом на улице Сент-Оноре, имение в окрестностях Парижа, "маленький домик" у Белой Заставы - не считая лошадей, экипажей, множества слуг и модного куафера. Все это ее не удовлетворяет, и так как она томится скукой, то, чтобы хоть немного развлечься, она поджигает хижину одного уважаемого крестьянина, дети которого сгорают живыми. Одна из ее подруг, леди Клервиль, вводит ее в общество, называемое "Обществом друзей преступления", главными членами которого состоят Пуарсель и министр Сен-Фонд. Общество, конечно, антихристианское (что дает повод автору воспеть хвалу культу Разума и Философии), и члены его не отступают ни перед каким развлечением, как бы оно ни казалось отвратительным. Сен-Фонд задумывает проект обезлюдения Франции. Жюльетта, которой он сообщает его, не скрывает своего ужаса. Ей грозит опасность. Она принуждена бежать в Анжер и скрываться в доме терпимости, где сходится с графом де Лорзанж, за которого выходит замуж. Исповедник графа, аббат Шобер, вскоре помогает ей отравить его. Она уезжает в Италию, останавливается в Турине, проводит много лет во Флоренции, Риме, Неаполе и других городах в качестве сообщницы авантюриста по имени Соригини. По дороге во Флоренцию они встречаются с колоссом-людоедом, который на другой день угощает их рагу из горничной. Они его стравливают, берут деньги, приезжают в Рим, где Жюльетта, называя папу Пия VII "старой обезьяной", пытается совратить его в культ Разума; затем едет в Неаполь, где в сообщничестве с королевой Марией-Каролиной похищает много миллионов у короля Фердинанда I. Совершив это "блестящее" дело, она доносит на королеву, чтобы одной воспользоваться деньгами, и возвращается во Францию. Роман окончен. Все эти истории с мелодраматическими разбойниками, с сознательными негодяями, с людьми, которые отрубают головы, режут ланцетами и кинжалами; с женщинами - изнасилованными, повешенными, отъеденными собаками; с лесом, полным разбойников; с подземельями и погребами - не могут оставить иных впечатлений, кроме смертельной скуки и глубокого отвращения. Чувствуется, что все это грубо придумано и нагромождено писателем, чтобы поразить читателей... Маркиз де Сад, считавший себя сыном философии восемнадцатого века, той философии, которая поставила себе целью все разрушать, все отрицать воспринял ее уроки так односторонне, как это соответствовало его ненормальной психике, разрушая гораздо более нравственных идей - необходимых и плодотворных - нежели заблуждений и предрассудков. "Жюстина" - книга, направленная против религии, против авторитетов, есть плод этих своеобразно воспринятых теорий, отвратительный музей, где все они собраны и рассортированы, хоть в преувеличенном и карикатурном виде, но узнать их легко.  Политический деятель - Секция Копьеносцев - Поклонник Марата  Дюлар писал в 1790 году: "Маркиз де Сад оставался в Шарантоне до издания декрета... И этот человек, которого тюрьма спасала от эшафота, для которого оковы были милостью, приравнен, неизвестно почему, к тем несчастным жертвам, которых несправедливо держал там министерский деспотизм. Этот гнусный злодей живет между цивилизованными людьми, осмеливается считать себя в ряду граждан; он, говорят, только что написал трагедию, которая уже принята на Французском театре. Отвратительное преступление, которое он совершил в Аркюале, известно всему Парижу; история преступлений дворянства во времена безвластия и безнаказанности почти не представляет подобных примеров". Маркиз де Сад уже пострадал от нового режима, во время которого был разрушен его замок де ла Коста, но хотел получить вознаграждение, готовый удовольствоваться местом библиотекаря, которое ему и было предоставлено 27 февраля 1795 года. Его теории, его жалобы на монархию, которая переживала последние дни, его долгое заключение и его постыдные книги принесли ему скоро популярность. Чтобы еще более заслужить ее, гордый дворянин отрекся от своего звания маркиза и в один прекрасный день превратился в патриота по убеждению и по имени, в гражданина Сада. Гражданин Сад аккуратно посещал секцию Копьеносцев - отдел очень распространенного народного общества. Он обратил там на себя внимание своими предложениями, своими речами и был в конце концов избран секретарем. Секция Копьеносцев считалась самой демократической в Париже. О ней можно судить по ее избранникам. Ее уполномоченные, которые вошли 10 августа 1792 года в Главный совет Коммуны, были Мулен, Дюверье, Пиран, Леньело и Робеспьер. Председателем был гражданин Брифо. Товарищи бывшего маркиза имели глупость сомневаться в его гражданских чувствах. Он не скрывал своего поклонения Марату. Когда этот герой дня умер, он посвятил ему четверостишие, которое дышит, как уверяли тогда, пылким патриотизмом. Два месяца спустя секция Копьеносцев решила чествовать память Марата и Ле Пелетье; он произнес по этому случаю 29 сентября речь, вызвавшую огромный энтузиазм. "Величайший долг, - воскликнул он, - истинных республиканских сердец есть признательность, оказываемая великим людям; из исполнения этого долга рождаются все добродетели, необходимые для благополучия и славы государства..." "Как осмелились, - спрашивает далее оратор, - убить лучшего слугу революции, добродетельного Марата? Вы, скромные и нежные женщины, как могло случиться то, что ваши руки взяли кинжал для этого убийства? Вы поспешили усыпать цветами могилу этого истинного друга народа, и это заставляет нас забыть, что между вами нашлась рука для этого преступления. Дикий убийца Марата похож на те существа, которые нельзя причислять ни к какому полу; он был извергнут адом к отчаянию обоих полов и действительно не принадлежит ни к одному из них. Пусть траурная пелена окутает ее память: необходимо перестать изображать ее перед нами, как это осмеливаются делать, в сиянии обольстительной красоты. Артисты! Разбейте, уничтожьте, переделайте черты этого чудовища, изображайте ее нам, как одну из адских фурий". Тот же Сад редактировал петицию, в которой секция Копьеносцев требовала посвятить все церкви новым божествам, Разуму и Добродетели. Некоторые места этой петиции очень интересны. "Законодатели! Царство философии явилось уничтожить царство лицемерия; наконец, человек просветился, и, разрушая одной рукой пустые игрушки глупой религии, он воздвигает другой алтарь для самого дорогого его сердцу божества. Разум займет место Марии в наших храмах, и фимиам, который курился у ног ее, будет куриться перед богиней, разорвавшей наши цепи..." Петиция секции Копьеносцев удостоилась почетного отзыва, включения в бюллетень и отсылки в Комитет народного просвещения. Сад не удовольствовался тем, чтобы являться в торжественных случаях оратором секции. Он хотел сделаться одним из основателей нового режима. Он приготовлял свой план Конституции. Он тщательно редактировал два проекта, чтобы представить их революционному правительству. На них он возлагал большие надежды. Один из них касался устройства публичных арен, на которых состязались бы, как в древних Греции и Риме, гладиаторы, другой - устройства публичных домов для проституток, содержимых и управляемых государством. Сделать государство покровителем домов терпимости - эта мысль могла родиться только в голове гражданина Сада. Все это показное гражданское рвение не послужило ему на пользу. Заподозренный как дворянин, он был арестован по распоряжению Комитета общественной безопасности в декабре 1793 года, менее чем через месяц после того, как являлся в Конвент, где его антирелигиозная проза имела успех. Революция не была к нему справедлива. Известно, впрочем, что он был тоже неблагодарен своим самым верным защитникам. Сад был заключен... Он поостерегся сильно протестовать. Он знал, что новое правительство менее добродушно, нежели бывшее, и охотно пошлет беспокойного заключенного прогуляться на Национальную площадь в сопровождении палача. Эта прогулка ему не улыбалась. Ему хотелось сохранить отца своим детям и полезного гражданина своему отечеству. В течение нескольких месяцев он старался лишь, чтобы о нем забыли; затем он нашел себе могущественного покровителя в лице "человека дня" члена Конвента Равера, которому уступил свою землю де ла Коста; и в октябре 1794 года был выпущен на свободу. В политике ему не повезло. Он вернулся к литературе; 5 декабря 1794 года он писал членам департамента: "Граждане! В числе опечатанного имущества издателя Жируара, которое вскоре будет освобождено от ареста по ходатайству его вдовы, есть наполовину напечатанное сочинение "Алина и Валь-кур, или Философский роман". Я автор этого произведения и прошу Вас сделать распоряжение возвратить его мне. У меня есть три основания для этой просьбы. Первое то, что это произведение, отданное в печать пять лет назад, несмотря на прекрасные принципы, положенные в его основу, не носит все же того характера, который можно придать ему при нынешнем правительстве. Небольшие изменения дадут ему мужественную и строгую физиономию, которая вполне соответствует свободному народу, и я хочу сделать эти исправления..." Он жил в роскошной квартире, где принимал довольно смешанное, но очень веселое общество: более или менее известных писателей, артисток, разорившихся дворян, поэтов без издателей и журналистов без читателей. Женщина, имя которой неизвестно, но которую Сад называл "своей Жюстиной", принимала гостей. Говорили, что она дочь эмигранта и все в ней: от гордой осанки и прекрасных манер до матовой бледности лица с выражением меланхолии - выдавало аристократическое происхождение. У бывшего маркиза очень веселились, хотя обстоятельства этому не благоприятствовали. У него разыгрывались пьесы, как во времена Дюбарри или Помпадур. Де Сад был хорошим актером. Несмотря на то, что ему было более пятидесяти лет, он превосходно играл влюбленных. В его игре, как уверяют, было много чувства. Как жаль, что его недоставало ему в жизни. Превратившись снова в литератора, он написал в 1796 году "Жюльетту" и усердно занимался изданием этих двух романов. Он поручал рисовать при себе, рассказывает Поль Лекруа, ряд иллюстраций на избранные сюжеты и с заботливым вниманием следил за изображением своих героев. Общее издание, в котором "Жюстина" была переделана, появилось в 1797 году. В следующем году де Сад напечатал очень скучный, но более нравственный, чем предыдущие, роман "Полина и Бельваль, или Жертвы преступной любви", представляющий не что иное, как парижский анекдот восемнадцатого века. Жертвами этой преступной любви были преимущественно те, кто покупал этот роман. В это же время он сильно хлопотал о том, чтобы его вычеркнули из списка эмигрантов, куда он был занесен по оплошности его родственников вследствие того, что содержался в тюрьме, хотя и не покидал Францию. 12 июля 1799 года (22 мессидора VII года) Совет Пятисот издал закон, совершенно несправедливый, по которому родственники эмигрантов и бывшие дворяне считались ответственными за разбои и убийства, которые происходили в южных и западных департаментах. Исключение было сделано для тех, кто исполнял общественные обязанности по воле народа. В петиции, поданной через несколько депутатов, де Сад просил, в надежде извлечь пользу для себя, прибавить еще исключение для граждан, достигших шестидесятилетнего возраста, которые дали доказательство своей приверженности республике. Эта петиция была прочтена в Совете Пятисот 31 июля, но Совет оставил ее без последствий, перейдя к очередным делам. Ловкий и упорный проситель, де Сад понял, что его ходатайства останутся без успеха, если не будут поддержаны влиятельным лицом. Он обратился к члену Совета Пятисот Гупильо де Монтегю... Он написал ему 4 февраля 1799 года письмо с просьбой о поддержке. Де Сад попытался воспользоваться Гупильо де Монтегю не только для того, чтобы добиться для себя исключения из списка эмигрантов, но и для того, чтобы провести постановку на сцене Французского театра его пьесы "Жанна Ленэ, или Осада Бовэ"... Гупильо был очень польщен тем, что его считают способным судить о трагедии. В нашем распоряжении нет ни одного его ответа, но можно думать, что они были очень любезны в отношении его протеже, если судить по второму письму де Сада от 30 октября. "...Сад будет очень счастлив, если гражданин Гупильо в этот день будет у него вместе с некоторыми лицами, способными, как и гражданин Гупильо, судить о произведении. Если пьеса понравится, правительство должно своей властью приказать играть ее, как патриотическую пьесу. Без этого ничего не выйдет, и удобный момент для ее представления будет пропущен; из-за ваших побед она и без того уже немного устарела". В то самое время, когда бывший маркиз, покровительствуемый бывшим террористом, старался принудить Французский театр поставить свою пьесу под предлогом патриотических соображений, он же пытался поставить пьесу, которую остерегся подписать, но которую, пока не доказано противное, приписывают ему. Некто Жак Августин Прево, бывший ранее антрепренером ярмарочных спектаклей, сделался в 1788 году актером и декоратором, а затем директором бывшего Театрального товарищества, которому он дал скромное название: "Театр без претензий". Этот Прево объявил в сентябре 1799 года драму под названием "Жюстина, или Несчастия добродетели", но сделал это без разрешения полиции, которая поспешила запретить пьесу. К счастью для плодовитого писателя, драматические произведения которого с трудом появлялись перед публикой, в рукописях романов и повестей у него не было недостатка. В 1800 году он напечатал у книгопродавца Массе "Преступления любви, или Неистовство страстей", героические и трагические повести, которым было предпослано предисловие под заглавием "Мысли о романах". В этом нелепом сборнике только предисловие и удобочитаемо сколько-нибудь. Небезынтересно знать, что думал о романе автор "Жюстины". Он ставит три вопроса: Почему этот род произведений носит название романа? У какого народа нужно искать его источник и какие романы самые известные? Каким, наконец, правилам необходимо следовать, чтобы усовершенствоваться в писательском искусстве? Его теория происхождения романа отличается странностью и крайней ограниченностью. "Человек, - говорит он, - подвластен двум слабостям, которые характерны для него и составляют существенное его свойство. У человека есть потребность просить и потребность любить; роман существует, чтобы рисовать существ, которых умоляют, и прославлять, которых любят". Затем идет перечисление и поверхностный, в нескольких словах, разбор старинных и современных романов... Говоря о "Принцессе де Клев" г-жи де Лафайет, он выступает на защиту дам-писательниц (вот уж неожиданный и непрошеный защитник!) и уверяет, что этот пол, как более тонко чувствующий, по самой своей природе более способен писать романы, хотя доказывает нам это только в последние 10 - 15 лет, и гораздо более, чем мы, вправе рассчитывать на лавры в этой области литературы. Он хвалит Мариво, который "захватывает душу и вызывает слезы", Руссо, Вольтера, говоря, что сама любовь своим факелом начертала пламенные страницы "Юлии" (такой образ встречается, кажется, впервые: "писать факелом"!). Этот обзор, довольно-таки педантичный, заканчивается правилами, которые можно резюмировать следующим образом. Романист - это "человек природы". Он должен ощущать страстную жажду все описывать и, приукрашивая то, о чем он пишет, не удаляться все же от правдоподобия. Не принимая на себя других обязанностей, кроме этого полуреализма, он может позволить фантазии увлечь себя, не заботясь о плане, то есть писать все, что приходит в голову, во время процесса работы. Если действующим лицам приходится рассуждать, надо позаботиться о том, чтобы не чувствовалось, что они говорят только слова автора. Известно, как маркиз де Сад исполнял это правило! Главное, говорит он в заключение, преступные герои должны быть изображены так, чтобы они не могли внушать "ни жалости, ни любви" (это его излюбленная теория). Сочинение, которому "Мысли о романах" служат предисловием, имело менее чем средний успех. Вильтерк отозвался о нем далеко не с похвалой в "Journal de Paris" и вспомнил в своей статье предшествующее сочинение автора, то есть "Жюстину". Де Сад был возмущен дерзостью этого журналиста, который осмеливался его судить, а не преклонился с должной почтительностью перед талантом. Он принадлежал к той наиболее многочисленной категории писателей, которые не выносят ничего, кроме похвалы, и если порой и удостаиваются ее, то всегда находят недостаточной. В ответ на эту непочтительную статью, в которой им не увлекались так, как увлекался он сам собой, он напечатал у своего издателя Массе наглую брошюру под заглавием: "Автор "Преступлений любви" - пасквилянту Вильтерку". Желчный романист в особенности негодовал на то, что Вильтерк осмелился приписать ему "Жюстину". "Я требую от тебя, - восклицал он, - доказать мне, что я автор этой книги... Только клеветник может без всяких доказательств подозревать честного человека... Как бы то ни было, я говорю и утверждаю, что не писал никогда безнравственных книг и не буду писать". Он действительно несколько раз повторял это отречение, но никто ему не верил, да и он сам не верил себе.  Подпольный роман "Золоэ и ее два спутника" - Из тюрьмы Святой Пелагеи в Шарантон - Последние годы жизни маркиза де Сада  В июле 1800 года появился роман без имени автора, который продавался из-под полы и который, переходя из рук в руки, читался и перечитывался в официальных кругах - одними из любопытства, другими из любви к сплетне - и, наконец, произвел огромный скандал. В этом романе, названном "Золоэ и ее два спутника" были подробно описаны самые отвратительные оргии и под вымышленными именами, которые не могли обмануть ни одного читателя, фигурировали Бонапарт - Д'Орсек (Orsec - анаграмма от слова "Corse" - Корсика), Жозефина (Золоэ), г-жа Тальен (Лореда), г-жа Висконти (Вользанж), Баррас ("Сабар" - снова анаграмма) и т, д. Точная копия портретов позволила безошибочно угадать главных действующих лиц. С первых же страниц книги автор спрашивает: "Что с вами, дорогая Золоэ? Ваш сморщенный лобик говорит о печали. Разве судьба не подарила вас улыбкой? Чего недостает вам для вашей славы, для вашего могущества? Ваш бессмертный супруг не солнце ли отечества?" Кто не узнал бы в 1800 году в этом "бессмертном супруге", в этом "солнце отечества" Бонапарта? В небрежно набросанном, но поразительно схожем портрете женщины нельзя было не признать Жозефины. Золоэ родилась в Америке. На сороковом году она имеет не меньше претензий нравиться, чем и в двадцать пять. В ней соединилось все, что может пленить и губить: вкрадчивый голос, сатанинская хитрость, страсть к удовольствиям, алчность к деньгам, которыми она сорила, как игрок, жажда роскоши, поглощавшая доход с десяти провинций. "Она никогда не была хороша, но уже с пятнадцати лет ее тонкое кокетство привлекло к ней массу поклонников. Их не смутил ее брак с графом де Бармоном (граф де Богарнэ), они продолжали надеяться на успех, и чувствительная Золоэ не решилась разрушить эти надежды. От этого брака родились сын и дочь, в настоящее время причастные к судьбе своего знаменитого отчима". Остальные действующие лица - сенатор Д., погрязший в пороках, игрок С, и народный представитель К., которого автор пасквиля характеризует эпизодом из его жизни. "Проходя по площади Каруселя, - говорит он, - я встретил двух дюжих парней, которые несли на носилках нечто вроде человека, завернутого с головы до ног в голубой плащ. Я спросил из любопытства у одного из носильщиков, кого они несут. - Следуйте за нами, - отвечал он, - и вы узнаете. Носилки остановились около дома гражданина К. Оказалось, что это именно он прогуливался в таком странном экипаже. Красное, как кумач, лицо, глаза, налитые вином, бессвязные речи и бесстыдные жесты, грязные следы минувшей тошноты на губах и на всей одежде объяснили мне причину состояния, в котором находился представитель Франции. Зрелище это поразило меня, но один из носильщиков заметил: - Нельзя слишком строго судить гражданина К. Чуть не ежеминутно ему кто-нибудь нужен - сегодня промышленник, завтра поставщик, затем еще какой-нибудь директор конторы. С каждым ему нужно поговорить по делу, и они идут в трактир. Что прикажете делать? Ведь только в трактире и можно делать дела. Стоит выпить одну бутылочку, другие следуют за ней, а чтобы привести собеседника К, в хорошее расположение духа, надо не менее десяти". Кто был автор этого романа-памфлета, роскошные экземпляры которого на веленевой бумаге были посланы некоторым из выведенных в нем особ? Почти все указывали на маркиза де Сада. Арест его был делом решенным, но было признано необходимым обставить арест так, чтобы не увеличивать скандала и преследованием автора не придавать в глазах публики значения малораспространенному сочинению. Вследствие этого полиция как бы не обратила внимания на "Золоэ и ее два спутника", а занялась "Жюльеттой", которую продавали почти открыто. 5 марта 1801 года де Сад был арестован у своего издателя, которому он в этот день принес рукопись <Эта рукопись заключала в себе некоторые дополнения и исправления к новому изданию "Жюльетты".>. Последняя была конфискована вместе со значительным количеством экземпляров старого издания. Допрошенный маркиз заявил, что не он автор "Жюльетты", а что действительный автор поручил ему переписать сочинение. Правительство того времени, во избежание вмешательства общественного мнения, которое могло его стеснить, предпочитало действовать относительно тех, от кого хотело избавиться, административным порядком. Происходило это так: преступники, а зачастую и невинные, в один прекрасный день исчезали, и никто не вспоминал о них. Судьи продолжали судить, адвокаты - произносить судебные речи, но на их долю оставляли только обвиняемых в общих преступлениях, обвинение и оправдание которых было безразлично для спокойствия государства. Таким именно путем, административным порядком, маркиз де Сад был заключен в тюрьму Св. Пелагеи 5 марта 1801 г. В "Памятниках и портретах эпохи Революции" Шарль Нодье рассказывает, что, находясь в тюрьме Св. Пелагеи в 1802 году, он имел случай видеть 27 апреля, на другой день своего прибытия в тюрьму, автора "Жюстины", который собирался уезжать. "Один из заключенных, - рассказывает он, - встал рано, так как должен был отправиться в Бисетр, о чем его предупредили. Мне бросилась в глаза его тучность, которая стесняла движения и, видимо, мешала ему проявлять ту грацию и изящество, которые сквозили в его чертах и в общем характере манер и разговора. Его усталые глаза сохранили некоторый блеск, и время от времени в них сверкала какая-то искорка. Он только прошел мимо меня. Я припоминаю, что он был вежлив до приторности, умилительно приветлив и почтителен". Эта дородность после заключения доказывала, что де Сад недурно чувствовал себя во время своего нового ареста. В действительности же, с тех пор как его "убрали", по меткому выражению префекта Дюбуа, он не переставал жаловаться. Несчетное количество раз он молил о своем освобождении, клятвенно уверяя (клятвы у него были дешевы), что не он автор "Жюстины" <Каждый раз, когда он говорил о "Жюстине", он подразумевал и "Жюльетту" - он считал два романа за один.>, за которую, по его мнению, пострадал. В ответ на обвинения и жалобы его перевели в Бисетр. Бисетр, известный во время королевского правительства под названием "Бастилия для сброда", был, собственно говоря, в 1801 году тюремной больницей с тремя тысячами заключенных, молодых и старых, честных и преступных, больных и здоровых. Больных было большинство. Паралитики, эпилептики, буйные, сумасшедшие, хронические, венерические и проч. представляли печальную, отталкивающую картину. Помещение де Сада в эту больницу было равносильно признанию его душевнобольным. Некоторые из его выходок подтверждали это мнение. Рассказывали, что в Бисетре он занимался тем, что бросал в грязь розы, за которые платил страшно дорого <"В 1855 году я бывал несколько раз в больнице Бисетр, где находилось двое моих друзей, и гулял с ними по этому заведению. Старый садовник, который знал маркиза во время его заключения здесь, рассказывал нам, что одним из его развлечений было приказывать приносить ему корзину роз, самых красивых и дорогих, какие только можно было найти в окрестностях. Сидя на табурете около грязного ручья, пересекавшего двор, он брал одну розу за другой, любовался ими, с видимой страстью вдыхал их аромат.., затем опускал каждую из них в грязь и отбрасывал от себя, уже смятую и вонючую, с диким смехом". (Отрывок из письма Викторьена Сарду к доктору Кабанесу, напечатанного в "Медицинской хронике" 15 декабря 1902 года).>. Имея под видом больного относительную свободу, он воспользовался этим, чтобы учить безнравственности окружавших его людей, очень способных к этой науке. Так как его ученики уж чересчур живо заинтересовались его уроками, то оказалось необходимым перевести его в Шарантон. В то время был особый род больных, "государственные сумасшедшие", т.е. люди, которым приписывали умственное расстройство просто за то, что они беспокоили или стесняли правительство. В "Исторических заметках" Марка Антония Бодо, бывшего депутата Законодательного собрания, упоминается о подобных сумасшедших и о наказаниях, которым их подвергали с целью вернуть рассудок. Указав на жертв произвола, Бодо останавливается на де Саде. "Он автор многих произведений, - говорит он, - чудовищно непристойных. Это был, несомненно, судя по его сочинениям, теоретически развращенный человек, но не сумасшедший. В нем были все признаки нравственной испорченности, но не безумия; ум его был односторонен, но его сочинения указывают на большую его начитанность по древней и современной литературе, которую он усвоил, так как задался целью доказать, что беспутство освящено примерами греков и римлян. Этот род исследований безнравствен, но чтобы довести их до конца, надо обладать умом и способностями; между тем де Сад облек их в форму романов, в которых проводятся безнравственные доктрины в строгой системе - безумный не в состоянии был бы этого сделать". Монастырь Шарантона, куда по просьбе своего семейства помещен здоровый или сумасшедший маркиз де Сад, был преобразован в "Больницу милосердия" Директорией... Директором этой больницы был назначен г. де Кульмье... Де Кульмье применял к душевнобольным теории, почти современные. Он устраивал спектакли, танцы и даже фейерверки. В маркизе де Саде он нашел драгоценного сотрудника. Несомненно, в Шарантоне было лучше, чем в Венсене и Бастилии. Маркиз де Сад был переведен в этот образцовый дом 27 апреля 1803 года. Префект полиции поручил гражданину Бушону препроводить его туда, а семейство де Сада, как и префект, поручило де Кульмье наблюдать, чтобы он не имел ни с кем никаких сношений. Как сообразительный человек, директор не преминул извлечь пользу из этих опасений и потребовал за своего нового пациента плату, соответственную заботам о нем и тем предосторожностям, которые надо соблюдать в отношении его <Семейство де Сада платило за него 3000 ливров в год.>. Хотя условия жизни де Сада были очень хороши и с ним обращались не как с заключенным, а как с больным, он, однако, не преминул вступить в открытую войну с директором больницы. В письме к нему от 20 июля 1803 года, спустя два месяца после его поступления, он в несдержанно-резких выражениях жалуется на обращение с ним г. де Кульмье и заканчивает письмо следующей фразой: "Вы, видимо, не понимаете, что Ваше поведение в отношении меня уподобляет Вас самому негодному лакею". Нет сомнения, что такого почтенного человека, как Кульмье, никто до тех пор не дерзал сравнивать с лакеем. Его изумление было равносильно негодованию. Вместе с тихими больными, покорившимися своей судьбе, в Шарантоне были и сумасшедшие, страдающие манией преследования, и заключенные, которые мечтали освободиться. Они интересовались политическими событиями. Учреждение Империи породило в них надежды, еще более укрепившиеся под влиянием четырех статей сенатского постановления от 28 флореаля XII года (18 мая 1804 года). Сенатом была образована комиссия из семи членов, выбранных из его среды, для исследования правильности арестов, произведенных согласно 46-й статье Конституции, и того обстоятельства, все ли задержанные лица были представлены в суд в течение десяти дней с момента их ареста. Комиссия эта получила название "Сенатская комиссия о личной свободе". Все лица, задержанные, но не преданные суду в течение десяти дней после их ареста, могли обращаться непосредственно лично и через своих родных, через поверенных или же путем петиции в комиссию. Через несколько дней по сформировании комиссии, не успевшей еще начать действовать, в нее поступила уже следующая петиция: "Маркиз де Сад, литератор, членам Сенатской комиссии о личной свободе. Сенаторы! Сорок месяцев я нахожусь в самых жестких и несправедливых оковах. Заподозренного с 15 вантоза IX года в сочинении безнравственной книги, чего я никогда не делал, меня не перестают с того времени держать в разных тюрьмах, не предавая суду, чего я только ни желаю и что является для меня единственным способом доказать свою невинность. Стараясь найти причину такого произвола, я открыл наконец, что это гнусные интриги моих родных, которым я во время революции отказал в участии в их происках и убеждений которых не разделял. Озлобленные моей постоянной и неизменной преданностью моему отечеству, испуганные моим желанием привести в порядок мои дела, расплатившись со всеми кредиторами, от разорения которых эти бесчестные люди могли бы выиграть, они воспользовались оказанным им доверием и разрешением возвратиться во Францию, чтобы погубить того, кто им не сопутствовал в бегстве из отечества. С этого времени начинаются их ложные обвинения, и с тех пор я в цепях. Сенаторы! Новый порядок вещей делает вас судьями и вершителями моей судьбы; с этого момента я спокоен, так как эта судьба, столь несчастная, находится теперь в надежных руках людей таланта, мудрости, справедливости и ума". Руки людей "таланта, мудрости, справедливости и ума" (это было слишком много для сенаторов 1804 года) не оказались такими услужливыми, как рассчитывал маркиз де Сад. Без сомнения, многие из этих просвещенных стариков, которых он считал распорядителями своей судьбы, читали его "Жюстину". Четыре года спустя в прошении, помеченном 17 июня 1808 года, маркиз де Сад уже обращается прямо к Его Величеству императору и королю, протектору Рейнской конфедерации: "Государь! Господин де Сад, отец семейства, среди которого он, к своему утешению, видит сына, отличавшегося в армии, влачит почти двадцать лет последовательно в различных тюрьмах самую несчастную жизнь. Ему семьдесят лет, он почти слеп, страдает подагрой и ревматизмом в груди и желудке, который причиняет ему ужасные боли; удостоверения врачей Шарантона, где он в настоящее время находится, доказывают справедливость всего изложенного и дают право просить освобождения". Этот неисправимый проситель нашел, как оказывается, наилучшее средство вынудить освободить его из Шарантона. Он сделался там невыносимым. Больница то и дело оглашалась его бешеными криками. Он беспрестанно злоупотреблял снисходительностью и терпением г. де Кульмье, который не решался ему дать надлежащий отпор. Циник и пьяница под старость, теоретик порока, так как быть практиком он уже был не в состоянии - маркиз стал предметом всеобщего презрения. Г. де Кульмье мирился с этим, но главный доктор Руайе-Колар взглянул на это дело серьезнее. Он счел своим долгом уведомить министра полиции Фуше и написал ему письмо от 2 августа 1808 года, которое является одним из самых подробных документов о пребывании маркиза в Шарантоне. "Имею честь обратиться к власти Вашего превосходительства по делу, которое крайне интересует меня по должности и от разрешения которого зависит порядок дома, в котором вверены мне обязанности врача. В Шарантоне находится человек, прославившийся, к несчастью, своей дерзкой безнравственностью, и его присутствие в больнице совершенно неуместно: я говорю об авторе гнусного романа "Жюстина". Он не сумасшедший. Его единственная болезнь - порок, но от этой болезни его невозможно вылечить в учреждении, предназначенном для врачевания душевнобольных. Необходимо, чтобы этот субъект был заключен в более строгой обстановке, с целью, с одной стороны, оградить других от его безобразия, а с другой - удалить от него самого все, что может возбуждать и поддерживать его гнусные страсти. Больница Шарантон не может выполнить ни того, ни другого условия. Г. де Сад пользуется здесь слишком большой свободой. Он имеет возможность общаться со множеством лиц обоего пола - больных и выздоравливающих, принимать их у себя и, в свою очередь, посещать их комнаты. Он имеет право гулять в парке, где часто встречается с больными, которым тоже предоставлено это право. Он проповедует свои ужасные мысли... Наконец, в доме упорно держится слух, что он живет с женщиной, которую считают его дочерью. Это еще не все. В Шарантоне имели неосторожность учредить театр для разыгрываний пьес душевнобольными, не рассчитав прискорбных последствий, которые могут произойти от возбуждения таким образом их воображения. Г. де Сад состоит директором этого театра. Он выбирает пьесы, распределяет роли и руководит репетициями, учит декламации актеров и актрис и посвящает их в тайны драматического искусства. В дни публичных представлений он всегда имеет в своем распоряжении известное количество входных билетов и, подбирая публику, служит предметом ее оваций. В торжественных случаях, так, например, в дни именин директора, он сочиняет в его честь аллегорические пьесы или, по крайней мере, несколько хвалебных куплетов. Я полагаю, что нет надобности доказывать Вашему превосходительству на неприличие существующего и рисовать опасности, которые могут от этого произойти. Если бы эти подробности стали известны публике, какое мнение сложилось бы у нее об учреждении, которое допускает такие злоупотребления? Может ли с ними мириться нравственная сторона лечения душевнобольных? Больные в ежедневном общении с отвратительным человеком находятся постоянно под влиянием его глубокой испорченности, и одна мысль о его присутствии в доме способна, я полагаю, разжигать воображение даже тех, кто его не видит. Я надеюсь, Ваше превосходительство, что Вы найдете приведенные мною мотивы более чем достаточными, чтобы приказать отвести для г. де Сада другое место заключения, вне Шарантона. Тщетно было бы возобновлять относительно его запрещение общаться с другими живущими в доме; это запрещение было бы не лучше исполнено, чем и в прошлый раз, и продолжались бы те же злоупотребления. Я совсем не требую, чтобы его вернули в Бисетр, где он был ранее, считая своим долгом представить Вашему превосходительству мое соображение о том, что арестный дом или тюрьма были бы для него более подходящими, нежели учреждение, посвященное лечению больных, которое требует неослабного наблюдения и самой заботливой предусмотрительности". Это письмо, переданное префекту полиции, побудило его 11 ноября 1808 года распорядиться о переводе маркиза в Гамскую тюрьму, но его семейство, извещенное об этом, успело приостановить исполнение приказа. Вследствие ходатайств - дружеских и служебных писем - приказ о переводе был забыт, и о нем перестали говорить. На предыдущих страницах мы собрали в хронологическом порядке документы, относящиеся к бесплодным усилиям маркиза де Сада выйти из Шарантона. Остается рассмотреть более подробно, как его там содержали и как он там жил. Особая снисходительность г. де Кульмье к маркизу де Саду происходила от согласия их мнений на способ лечения душевнобольных. Директор Шарантона, как мы знаем, считал танцы и спектакли лекарством от сумасшествия, хотя об этом лекарстве больше говорили, нежели видели его благодетельное действие. Эту теорию, была ли она разумна или нет, он старался применить к больным. В одной из зал, назначенной для сумасшедших женщин, он устроил театр с рампой, партером, кулисами и проч. Напротив сцены над партером была устроена большая ложа для директора и его приглашенных. С каждой стороны пятнадцать или двадцать душевнобольных - женщины справа, а мужчины слева - занимали амфитеатр и пользовались целительным зрелищем драматического искусства. Остальная часть залы была предоставлена посторонней публике и некоторым служащим дома, назначенным присутствовать на спектакле. У г. де Кульмье были великие идеи, но он не удостаивался вникать в подробности. Организатором терапевтических представлений, в которых принимали участие актрисы и танцовщицы маленьких парижских театров, был маркиз де Сад. Он выбирал пьесы - некоторые были его же сочинения, - набирал актеров и руководил постановкой и репетициями. Для себя он брал главные роли, но в случае необходимости был и машинистом, и суфлером. Никакое дело его не останавливало и не казалось ему недостойным его таланта. В качестве директора и главного актера театра Шарантона он воскрешал в душе успехи прошлого. Однако это не был особенно удобный директор. Нижеследующее письмо, адресованное г. де Кульмье неким Тьери, служащим или пансионером Шарантона, доказывает нам это: "Позвольте мне, согласно данному вам обещанию, оправдаться по поводу столкновения, которое я имел с г. де Садом. Он приказал мне достать нужную декорацию и, когда я повернулся, чтобы исполнить его поручение, он грубо схватил меня за плечи и сказал мне: "Негодяй, надо слушать, что говорят!" Я ему спокойно ответил, что ему нечего ругаться, так как я хотел исполнить его приказание; он мне возразил, что это не правда, что я обернулся к нему спиной умышленно и что я плут, которому он велит дать сто палок. Тогда, милостивый государь, терпение мое лопнуло, и я не мог удержаться, чтобы не ответить ему в том же тоне... Мне надоело играть роль его лакея и выносить обращение как с таковым; только из дружбы я оказывал ему услуги. В результате г. де Сад, конечно, не даст мне больше ролей в пьесах..." По поводу одного из представлений, а именно 28 мая 1810 года, данного в театре Шарантона: "Г-же Кошелэ, статс-даме королевы Голландии... Сударыня! Интерес, который Вы проявили к драматическим развлечениям моего дома (!), делает для меня законом снабжать Вас билетами на каждое из представлений. Зрительницы, подобные Вам, милостивая государыня, оказывают огромное влияние на самолюбие актеров, и в надежде Вам понравиться они находят то, что может возбудить их воображение и питать их талант... Я жду Ваших распоряжений относительно присылки каких Вы пожелаете билетов и прошу Вас передать мое глубокое уважение придворным дамам Ее Величества королевы Голландии, королевы, редкие и драгоценные качества которой соединяют вокруг нее сердца всех французов к чести ее подданных. Сад" Маркиз де Сад был не только директором театра Шарантона. Не происходило ни одного торжества в больнице, которого он не являлся бы устроителем и в котором не играл бы выдающейся роли. Когда 6 октября 1812 года кардинал Мори, парижский архиепископ, посетил учреждение г. де Кульмье, ему была пропета кантата... Эту кантату сочинил маркиз де Сад, бывший поклонник культа Разума... Это были последние, уже потухающие огни гения. Возраст охладил мало-помалу вдохновение и смягчил наконец буйный характер маркиза... Раскаивался ли он? Возможно. Во всяком случае, у него уже не было этих ужасных приступов гнева, которые заставляли трепетать г. Кульмье. Мо