ко офицеров. Хотя эта встреча носила словно бы случайный характер, тем не менее наши два друга, или, если хотите, недруга, не поддались на обман. Крестьянин не стал скрывать, кто он такой. Эту ночь они провели в уединенном доме. На другой день, чуть занялась заря, мой капитан, несколько раз обняв приятеля, расстался с ним, чтобы никогда больше не увидеться. Не успел он прибыть на родину, как скончался. Хозяин. Откуда ты взял, что он умер? Жак. А гроб? А колымага с его гербом? Мой бедный капитан умер, - я в этом уверен. Хозяин. А священник со связанными за спиной руками? А эти люди со связанными за спиной руками? А стражники откупного ведомства или верховые объездной команды? А возвращение процессии в город? Нет, твой капитан жив, - я в этом уверен. Но не знаешь ли ты, что сталось с его приятелем? Жак. История его приятеля - это дивная строка великого свитка, или того, что предначертано свыше. Хозяин. Надеюсь... Лошадь Жака не позволила Хозяину продолжать; она понеслась с быстротой молнии прямо по проезжей дороге, не сворачивая ни вправо, ни влево. Жак исчез; Хозяин же его, убежденный, что дорога ведет к виселицам, держался за бока от смеха. А поскольку Жак и его Хозяин хороши только вместе и ничего не стоят порознь, как Дон Кихот без Санчо или Ричардетто без Феррагюса (чего недооценили ни продолжатели Сервантеса{334}, ни подражатель Ариосто - монсеньер Фортигверра{334}), то давайте, читатель, побеседуем между собой, покамест они снова не встретятся. Вы намерены принять историю капитана за басню, но вы не правы. Уверяю вас, что в том самом виде, в каком Жак рассказывал ее своему хозяину, я слышал ее в Доме Инвалидов, уж не помню в каком году, в день святого Людовика за столом у господина Сент-Этьена, тамошнего майора; а рассказчик, который говорил в присутствии нескольких других офицеров из того же полка, знавших это дело, был человек степенный и вовсе не похожий на шутника. А посему повторяю вам, как применительно к данному случаю, так и на будущее: будьте осмотрительны, если не хотите в разговоре Жака с его Хозяином принять правду за ложь, а ложь за правду. Я вас должным образом предупредил, а дальше умываю руки. - Какая странная пара, скажете вы. - Так вот что вызывает в вас недоверие! Во-первых, природа столь разнообразна, особенно в отношении инстинктов и характеров, что даже воображение поэта не в состоянии создать такой диковины, образчика которой вы не нашли бы в природе с помощью опыта и наблюдения. Я сам, говорящий с вами, встретил двойника "Лекаря поневоле"{335}, которого считал до тех пор сумасброднейшим и забавнейшим измышлением. - Как! Двойника того мужа, которому жена говорит: "У меня трое детей на руках" и который отвечает ей: "Поставь их на землю..." - "Они просят хлеба..." - "Накорми их березовой кашей"? - Именно так. Вот его беседа с моей женой. "Это вы, господин Гусс?" "Да, сударыня, я, а не кто-нибудь другой". "Откуда вы идете?" "Оттуда, куда ходил". "Что вы там делали?" "Чинил испортившуюся мельницу". "Чью мельницу?" "Не знаю; я не подрядился чинить мельника". "Вы отлично одеты вопреки своему обыкновению; отчего же под столь опрятным платьем вы носите такую грязную рубашку?" "У меня только одна рубашка". "Почему же у вас только одна?" "Потому что у меня одновременно бывает только одно тело". "Мужа нет дома, но надеюсь, это не помешает вам у нас пообедать?" "Нисколько: я ведь не одалживал ему ни своего желудка, ни своего аппетита". "Как поживает ваша супруга?" "Как ей угодно; это не мое дело". "А дети?" "Превосходно". "А тот, что с такими красивыми глазками, такой пухленький, такой гладенький?" "Лучше других: он умер". "Учите вы их чему-нибудь?" "Нет, сударыня". "Как! Ни читать, ни писать, ни закону божьему?" "Ни читать, ни писать, ни закону божьему". "Почему же?" "Потому что меня самого ничему не учили, и я не стал от этого глупее. Если у них есть смекалка, они поступят как я; если они дураки, то от моего учения они еще больше поглупеют..." Повстречайся он вам, вы можете заговорить с ним, не будучи знакомы. Затащите его в кабачок, изложите ему свое дело, предложите отправиться с вами за двадцать миль, - он отправится; используйте его и отошлите, не "платив ни гроша, - он уйдет вполне довольный. Слыхали ли вы о некоем Премонвале{336}, дававшем в Париже публичные уроки математики? Он был его другом... Но, может быть, Жак и его Хозяин уже встретились; хотите вернуться к ним или предпочитаете остаться со мной? Гусс и Премонваль вместе содержали школу. Среди учеников, толпами посещавших их заведение, была молодая девушка, мадемуазель Пижон{336}, дочь искусного мастера, изготовившего те две великолепные планисферы, которые перенесли из Королевского сада в залы Академии наук. Каждое утро мадемуазель Пижон отправлялась в школу с папкой под мышкой и готовальней в муфте. Один из профессоров, Премонваль, влюбился в свою ученицу, и в промежутки между теоремами о телах, вписанных в сферу, поспел ребенок. Папаша Пижон был не такой человек, чтоб терпеливо выслушать правильность этого короллария. Положение любовников становится затруднительным, они держат совет; но поскольку у них нет ни гроша, то какой же толк может быть от такого совещания? Они призывают на помощь своего приятеля Гусса. Тот, не говоря ни слова, продает все, что имеет, - белье, платье, машины, мебель, книги; сколачивает некоторую сумму, впихивает влюбленных в почтовую карету, верхом сопровождает их до Альп; там он высыпает из кошелька оставшуюся мелочь, передает ее друзьям, обнимает их, желает им счастливого пути, а сам, прося милостыню, идет пешком в Лион, где расписывает внутренние стены мужского монастыря и на заработанные деньги, уже без попрошайничества, возвращается в Париж. Это просто прекрасно. - Безусловно! И, судя по этому героическому поступку, вы полагаете, что Гусс был образцом нравственности? Так разуверьтесь: он имел о ней не больше понятия, чем щука. - Быть не может! - А между тем это так. Я беру его к себе в дело; даю ему ассигновку в восемьдесят ливров на своих доверителей; сумма проставлена цифрами; как же он поступает? Приписывает нуль и получает с них восемьсот ливров. - Что за гнусность! - Гусс в такой же мере бесчестен, когда меня обкрадывает, в какой честен, когда отдает все ради друга; это беспринципный оригинал. Восьмидесяти ливров ему было недостаточно, он росчерком пера добыл восемьсот, в которых нуждался. А ценные книги, которые он мне преподнес! - Что еще за книги? - Но как быть с Жаком и его Хозяином? Как быть с любовными похождениями Жака? Ах, читатель, терпение, с которым вы меня слушаете, доказывает, как мало вы интересуетесь моими героями, и я испытываю искушение оставить их там, где они находятся... Мне нужна была ценная книга, он мне ее приносит; спустя несколько времени мне нужна другая ценная книга; и он снова мне ее приносит; я хочу заплатить, но он не берет денег. Мне нужна третья ценная книга... "Этой я вам не достану, - говорит он. - Вы слишком поздно сказали: мой сорбоннский доктор умер". "Что общего между вашим сорбоннским доктором и книгой, которая мне нужна? Разве вы первые две книги взяли в его библиотеке?" "Разумеется". "Без его согласия?" "А зачем мне нужно было его согласие, чтобы совершить акт справедливого распределения? Я только переместил книги, перенося их оттуда, где они были бесполезны, туда, где им найдут достойное применение..." Вот и судите после этого о человеческих поступках! Но что замечательно, так это история Гусса и его жены... Понимаю вас, вам наскучило, и вы бы не прочь были вернуться к нашим двум путешественникам. Читатель, вы обращаетесь со мной как с автоматом, это невежливо: "Рассказывайте любовные похождения Жака, - не рассказывайте любовных похождений Жака... Выкладывайте историю Гусса, - мне наскучила ис..." Я, конечно, иногда должен следовать вашим прихотям, но необходимо также, чтоб иногда я следовал и своим, не говоря уж о том, что всякий слушатель, позволивший мне начать рассказ, тем самым обязывается дослушать его до конца. Я сказал вам: "во-первых", а сказать "во-первых" - значит обещать, что вы скажете по меньшей мере "во-вторых". Итак, во-вторых... Послушайте меня!.. Нет, не слушайте, я буду говорить для себя... Быть может, капитана и его приятеля терзала слепая и скрытая ревность: дружба не всегда в силах подавить это чувство. Труднее всего простить другому его достоинства. Не опасались ли они какой-нибудь несправедливости по службе, которая одинаково оскорбила бы их обоих? Сами того не подозревая, они старались заранее отделаться от опасного соперника, испытать его на предстоящий случай. Но как можно подумать это о человеке, который великодушно уступает комендантскую должность неимущему приятелю! Да, уступает; но если б его лишили этой должности, он, быть может, потребовал бы ее с обнаженной шпагой. Когда среди военных кого-нибудь обходят чином, это не приносит никакой чести счастливцу, но бесчестит его соперника. Однако оставим все это и скажем, что уж таков был их заскок. Разве не у всякого человека бывает свой заскок? Заскок наших двух офицеров был в течение нескольких веков манией всей Европы, его называли "рыцарским духом". Все эти блестящие витязи, вооруженные с головы до ног, носившие цвета своих дам, восседавшие на парадных конях, с копьем в руке, с поднятым или опущенным забралом, обменивавшиеся гордыми и вызывающими взглядами, угрожавшие, опрокидывавшие друг друга в пыль, усеивавшие обширное турнирное поле обломками оружия, были лишь друзьями, завидовавшими чьей-либо доблести. В тот момент, когда эти друзья на противоположных концах ристалища держали копья наперевес и всаживали шпоры в бока своих боевых коней, они превращались в смертельных врагов и нападали друг на друга с таким же бешенством, как на поле битвы. Как видите, эти два офицера были лишь паладинами, родившимися в наши дни, но верными старинным нравам. Всякая добродетель и всякий порок на время расцветают, а потом выходят из моды. Было время грубой силы, было время физической ловкости. Храбрость пользуется то большим, то меньшим почетом; чем она становится обыденней, тем меньше ею хвастаются, тем меньше ее восхваляют. Последите за склонностями людей - и вы найдете таких, которые как будто родились слишком поздно: они принадлежат другому веку. И почему бы нашим двум воинам не затевать ежедневные и опасные поединки исключительно из желания нащупать слабую сторону противника и одержать над ним верх? Дуэли повторяются во всяких видах в обществе: среди священников, судейских, литераторов, философов; у каждого звания свои копья и свои рыцари, и самые почтенные, самые занимательные из наших ассамблей суть только маленькие турниры, где иногда носят цвета своей дамы - если не на плече, то в глубине сердца. Чем больше зрителей, тем жарче схватка; присутствие женщин доводит пыл и упорство до крайних пределов, и стыд перенесенного на их глазах поражения никогда не забывается. А Жак?.. Жак въехал в городские ворота, проскакал по улицам под крики детей и достиг противоположного предместья, где лошадь его ринулась в маленькие низкие ворота, причем между перекладиной этих ворот и головой Жака произошло ужасное столкновение, от которого либо перекладина должна была треснуть, либо Жак упасть навзничь; как передают, случилось последнее. Жак упал с проломленным черепом и потерял сознание. Его подняли и привели в чувство с помощью ароматического спирта; мне даже кажется, что владелец дома пустил ему кровь. - Он был лекарем? - Нет. Между тем подоспел Хозяин Жака, спрашивавший о нем у всех встречных: - Не видели ли вы высокого, худого человека на пегой лошади? - Он только что промчался, и с такой быстротой, словно его нес сам черт; вероятно, он уже прикатил к своему хозяину. - А кто же его хозяин? - Палач. - Палач? - Да; ведь это его лошадь. - А где живет палач? - Довольно далеко, но не трудитесь туда ходить; вот, кажется, слуги тащат того самого человека, о котором вы спрашивали и которого мы приняли за одного из лакеев. Но кто же разговаривал так с Хозяином Жака? Без сомнения - трактирщик, у дверей которого тот остановился; это был низенький человечек, пузатый как бочка; рукава его рубашки были засучены до локтей, на голове миткалевый колпак, живот повязан кухонным фартуком, а на боку большой нож. - Скорей, скорей кровать для этого несчастного! Костоправа, врача, аптекаря! - крикнул ему Хозяин Жака. Тем временем Жака положили перед ним на землю; на лбу у него был большой толстый компресс, веки опущены. - Жак, Жак! - Это вы, сударь? - Да, я; взгляни на меня. - Не могу. - Что случилось? - Да все эта лошадь! Проклятая лошадь! Завтра вам расскажу, если только не умру за ночь. В то время как его вносили и поднимали по лестнице, Хозяин Жака командовал шествием, прикрикивая: - Осторожно! Тише! Тише, черт побери! Вы его ушибете! Эй ты, что держишь ноги, поворачивай направо, а ты, что держишь голову, сворачивай налево! Между тем Жак шептал: - Значит, свыше было предначертано... Не успели Жака уложить, как он крепко заснул. Хозяин провел ночь у его изголовья, щупал ему пульс и беспрестанно смачивал компресс примочкой от ран. Жак застал его за этим занятием при своем пробуждении и спросил: - Что вы тут делаете? Хозяин. Ухаживаю за тобой. Ты мне слуга, когда я болен или здоров; но я твой слуга, когда ты заболеваешь. Жак. Очень рад узнать, что вы так человеколюбивы; это свойство в отношении слуг присуще далеко не всем господам. Хозяин. Как поживает твоя голова? Жак. Не хуже перекладины, против которой она устояла. Хозяин. Возьми простыню в зубы и тереби покрепче... Что ты чувствуешь? Жак. Ничего; кувшин как будто цел. Хозяин. Тем лучше. Ты, кажется, хочешь встать? Жак. А как же, по-вашему? Хозяин. По-моему, тебе следует лежать. Жак. А я думаю, что нам следует позавтракать и ехать дальше. Хозяин. Где твоя лошадь? Жак. Я оставил ее у прежнего владельца, честного человека, порядочного человека, который взял ее назад за ту же цену, за какую нам ее продал. Хозяин. А знаешь ли ты, кто этот честный, этот порядочный человек? Жак. Нет. Хозяин. Я скажу тебе по дороге. Жак. Почему же не сейчас? Что за тайна? Хозяин. Тайна или не тайна, а не все ли равно, узнаешь ли ты сейчас или позже? Жак. Да, все равно. Хозяин. Но тебе нужна лошадь. Жак. Трактирщик, вероятно, с охотой уступит одну из своих. Хозяин. Поспи еще немного, а я об этом позабочусь. Хозяин спускается вниз, заказывает завтрак, покупает лошадь, возвращается к Жаку и застает его одетым. Вот они подкрепились и пускаются в путь: Жак - утверждая, что неприлично уезжать, не отдав ответного визита горожанину, у ворот которого он чуть было не лишился жизни и который так любезно оказал ему помощь; Хозяин - успокаивая его по поводу такой щепетильности заверением, что он хорошо вознаградил служителей горожанина, донесших раненого до трактира. Жак же, в свою очередь, возражал, что деньги, данные слугам, не снимают с него обязательств перед их господином, что таким поведением вызывают в людях сожаление о совершенном благодеянии и отвращение к нему, а на себя накликают славу неблагодарного человека. - Я слышу, сударь, все, что этот горожанин говорит обо мне, ибо он сам сказал бы то же, будь он на моем месте, а я на его... Они выезжали из города, когда им повстречался высокий, крепкий мужчина в отороченной тесьмой шляпе, в платье с галуном на любой рост; он шел один, если не считать двух бежавших впереди него собак. Не успел Жак его заметить, как мгновенно соскочил с лошади, воскликнул: "Это он!" - и бросился ему на шею. Ласки Жака, казалось, очень смущали хозяина собак; он тихонько его отпихивал и говорил: - Сударь, вы оказываете мне слишком много чести. - Нисколько; я обязан вам жизнью и, право, не знаю, как вас отблагодарить. - Вы не знаете, кто я. - Разве вы не тот предупредительный горожанин, который оказал мне помощь, пустил кровь и сделал перевязку, когда моя лошадь... - Да, это так. - Разве вы не тот честный горожанин, что купили у меня назад лошадь за ту же цену, по которой мне ее продали? - Тот самый. И Жак снова принялся целовать его то в одну, то в другую щеку; Хозяин улыбался, а собаки, задрав морды, стояли, как бы застыв в изумлении от сцены, которую видели впервые. Жак, добавив к выражениям благодарности множество поклонов, на которые его благодетель не отвечал, и множество пожеланий, принятых весьма холодно, снова сел на лошадь, сказав своему Хозяину: - Я питаю глубочайшее почтение к этому человеку, но вы должны мне подробнее рассказать о нем. Хозяин. А почему он представляется вам таким почтенным? Жак. Потому, что человек, не придающий значения своим услугам, должен быть обязательным от природы и обладать укоренившейся привычкой к благотворительности. Хозяин. По каким признакам вы судите об этом? Жак. По безразличному и холодному виду, с которым он отнесся к моей благодарности; он мне не поклонился, не сказал ни слова - казалось, не узнал меня и теперь, быть может, думает с презрением: "Вероятно, этому путешественнику чужды благодеяния и стоит больших усилий совершить справедливый поступок, раз он так расчувствовался..." Что же такого нелепого в моих речах, заставляющего вас покатываться со смеху? Во всяком случае, вы должны сказать мне имя этого человека, чтобы я занес его в свои таблички. Хозяин. Охотно; пишите. Жак. Я вас слушаю. Хозяин. Пишите: человек, к которому я питаю глубочайшее почтение... Жак. Глубочайшее почтение... Хозяин. Это... Жак. Это... Хозяин. Палач из ***. Жак. Палач? Хозяин. Да, да, палач. Жак. Можете ли вы объяснить мне значение этой шутки? Хозяин. Я не шучу. Последи за звеньями этого происшествия. Тебе нужна лошадь: судьба направляет тебя к прохожему, а прохожий оказался палачом. Его лошадь дважды тащит тебя к виселицам; в третий раз она везет тебя к палачу; там ты падаешь, лишившись чувств; тебя несут - и куда же? - в трактир, в убежище, во всеобщее пристанище. Слышал ли ты, Жак, рассказ о смерти Сократа? Жак. Нет. Хозяин. Это был афинский мудрец. А быть мудрецом всегда было опасно. Сограждане Сократа приговорили его выпить цикуту. И вот Сократ поступил как ты: он обошелся весьма любезно с палачом, предложившим ему этот яд. Признайся, Жак, ведь ты своего рода философ. Я знаю, что эта порода людей ненавистна сильным мира сего, перед которыми они не преклоняют колен; ненавистна судейским, являющимся в силу своей должности защитниками предрассудков, против которых философы борются; ненавистна священникам, которые редко видят философов у своих алтарей; ненавистна поэтам, людям беспринципным и по глупости смотрящим на философию как на топор для изящных искусств, не считаясь с тем, что даже те из них, кто подвизался на гнусном поприще сатиры, были только льстецами; ненавистна народам, бывшим во все времена рабами тиранов, которые их угнетали, мошенников, которые их надували, и шутов, которые их потешали. Таким образом, я, как видишь, сознаю, как опасно быть философом и как важно то признание, которого я от тебя требую, но я не стану злоупотреблять твоей тайной. Жак, друг мой, ты - философ; я скорблю о тебе; и если только возможно прочесть в настоящем то, чему предстоит когда-нибудь случиться, и если то, что предначертано свыше, иногда может быть предвидено людьми задолго до его свершения, то смерть твоя будет философской и ты позволишь накинуть на себя петлю столь же охотно, как Сократ принял чашу с цикутой. Жак. Вы говорите не хуже любого пророка; но, к счастью, сударь... Хозяин. Кажется, ты не слишком веришь тому, что я сказал; а это окончательно подкрепляет мои предчувствия. Жак. А вы-то сами, сударь, верите этому? Хозяин. Верю; но если б даже и не верил, то это ничего бы не изменило. Жак. Почему? Хозяин. Потому что опасность грозит только тем, кто говорит, а я молчу. Жак. А предчувствиям вы верите? Хозяин. Я смеюсь над ними, но, по правде говоря, с трепетом. Некоторые удивительно оправдываются. К этим сказкам привыкаешь с раннего детства. Если твои сны раз пять-шесть сбудутся и после этого тебе приснится, что твой друг умер, то, проснувшись, ты отправишься к нему, чтобы узнать о его здоровье. Но в особенности трудно отделаться от тех предчувствий, которые ты испытываешь, когда событие происходит на расстоянии, и которые носят символический характер. Жак. Иногда вы рассуждаете так глубокомысленно и хитроумно, что я вас не понимаю. Не поясните ли вы свою мысль примером? Хозяин. Это нетрудно сделать. Одна женщина жила в деревне со своим восьмидесятилетним мужем, страдавшим каменной болезнью. Муж простился с ней и поехал в город, чтобы удалить камни. Накануне операции он написал жене: "В ту минуту, когда ты получишь это письмо, я буду лежать под ланцетом брата Козьмы{344}..." Ты знаешь эти обручальные кольца, которые состоят из двух половинок: на одной выгравировано имя мужа, на другой - имя жены. У этой женщины, в то время как она читала письмо мужа, было на пальце такое кольцо: Так вот, в этот самый момент ее кольцо распалось: половина с ее именем осталась на пальце, а половинка с именем мужа скатилась на письмо и рассыпалась на кусочки... Как, по-твоему, Жак, найдется ли человек, обладающий достаточной рассудительностью и достаточной твердостью духа, которого бы такое происшествие и при таких обстоятельствах не потрясло? И действительно, женщина чуть было не умерла от ужаса. Ее страх прошел только тогда, когда письмо от мужа, полученное со следующей почтой, известило ее, что операция прошла благополучно, что он вне опасности и надеется обнять ее к концу месяца. Жак. И он в самом деле обнял ее? Хозяин. Да. Жак. Я задал вам этот вопрос, так как несколько раз замечал, что предчувствия лукавы. Сначала обвиняешь их в том, что они солгали, а минуту спустя оказывается, что они сказали правду. Таким образом, сударь, по-вашему, случай с символическим предчувствием относится ко мне, и вы против воли полагаете, что мне грозит смерть, на манер того философа? Хозяин. Не стану скрывать от тебя; но чтобы прогнать эту печальную мысль, не мог ли бы ты... Жак. Продолжить историю своих любовных похождений? Жак продолжал рассказ. Мы покинули его, если не ошибаюсь, в обществе лекаря. Лекарь: "Боюсь, как бы ваша история с коленом не затянулась больше чем на один день". Жак: "Не все ли равно? Она затянется ровно настолько, насколько это предначертано свыше". Лекарь: "По стольку-то в день за постой, харчи и уход составит кругленькую сумму". Жак: "Речь, доктор, идет не о сумме за все время; сколько в день?" Лекарь: "Двадцать пять су, недорого?" Жак: "Слишком дорою; я бедный малый, доктор; сбросьте половину и позаботьтесь как можно скорее, чтобы меня перенесли к вам". Лекарь: "Двенадцать с половиной су - это ни то ни се; кладите тринадцать". Жак: "Двенадцать с половиной... Ну, пусть тринадцать... По рукам!" Лекарь: "И вы будете платить поденно?" Жак: "Уж как договорились". Лекарь: "Дело в том, что жена - баба бывалая; она, видите ли, не понимает шуток". Жак: "Ах, доктор, прикажите поскорее перенести меня к вашей бывалой бабе". Лекарь: "По тринадцать су в день - это в месяц составит девятнадцать ливров десять су. Кладите двадцать франков". Жак: "Пусть будет двадцать". Лекарь: "Вы хотите получить хороший стол, хороший уход и быстро выздороветь. Помимо пищи, помещения и услуг, надо считать еще лекарства, белье и..." Жак: "Словом?" Лекарь: "Словом, за все про все двадцать четыре франка". Жак: "Пусть двадцать четыре; но без хвостика". Лекарь: "Один месяц - двадцать четыре франка; два месяца - сорок восемь ливров; три месяца - семьдесят два ливра. Ах, как была бы довольна моя докторша, если, переехав к нам, вы бы уплатили авансом половину этой суммы!" Жак: "Согласен". Лекарь: "Но она была бы еще более довольна..." Жак: "Если бы я заплатил за квартал? Хорошо". Жак продолжал: - Лекарь разыскал хозяев, предупредил их о нашем договоре, и через минуту муж, жена и дети собрались вокруг моей кровати, довольные и веселые; посыпались бесчисленные вопросы о моем здоровье, о моем колене, похвалы их куму-лекарю и его жене, потоки пожеланий, - и какая приветливость, какое сочувствие, какое старание мне услужить! Хотя лекарь и не говорил им, что у меня водятся кое-какие деньжонки, но они знали своего куманька; он брал меня к себе, и этого было достаточно. Я расплатился с хозяевами; дал детям несколько мелких монеток, которые, однако, родители ненадолго оставили в их руках. Был ранний час. Крестьянин отправился в поле, жена вскинула на плечи корзину и удалилась; дети, опечаленные и недовольные тем, что у них отняли деньги, исчезли, так что когда понадобилось поднять меня с лежанки, одеть и положить на носилки, то не оказалось никого, кроме лекаря, который принялся кричать во всю глотку; но никто его не слышал. Хозяин. А Жак, который любит разговаривать сам с собой, вероятно, сказал: "Не плати никогда вперед, если не хочешь, чтобы тебе плохо служили". Жак. Нет, сударь, момент был более подходящим для того, чтобы выйти из себя и выругаться, чем для того, чтобы читать проповеди. Я выхожу из себя, ругаюсь, а затем уже делаю моральные выводы; но, пока я рассуждал, лекарь вернулся с двумя крестьянами, нанятыми им для того, чтобы перенести меня за мои же деньги, о чем он не преминул поставить меня в известность. Эти люди оказали мне первые услуги при моем водворении на самодельных носилках, которые состояли из тюфяка, положенного на шесты. Хозяин. Слава тебе господи! Наконец-то ты в доме лекаря и влюблен в его жену или дочь. Жак. Кажется, сударь, вы ошибаетесь. Хозяин. И ты думаешь, что я буду дожидаться три месяца в доме лекаря, прежде чем услышу от тебя первое слово о твоих любовных похождениях? Нет, Жак, это невозможно! Избавь меня, пожалуйста, от описания дома, характера лекаря, нрава его жены и перипетий твоего исцеления; перескочи через все это. К делу, любезный, к делу! Колено твое почти выздоровело, ты в достаточной мере поправился и влюблен. Жак. Хорошо, я влюблен, раз уж вы так торопитесь. Хозяин. В кого влюблен? Жак. В высокую восемнадцатилетнюю брюнетку: прекрасно сложена, крупные черные глаза, маленький алый ротик, красивые руки, дивные пальчики. Ах, сударь, какие пальчики! Эти самые пальчики... Хозяин. Тебе кажется, что ты все еще держишь их. Жак. Эти самые пальчики вы не раз брали украдкой в руки и держали, и только от них зависело позволить вам то, что вы хотели с ними сделать. Хозяин. Этого, Жак, я никак не ожидал. Жак. И я тоже. Хозяин. Сколько ни ломаю себе голову, не могу припомнить ни высокой брюнетки, ни дивных пальчиков; попробуй говорить яснее. Жак. Согласен; но при условии, что мы вернемся обратно и войдем в дом лекаря. Хозяин. Ты полагаешь, что это предначертано свыше? Жак. Решайте сами; во всяком случае, здесь, на земле, предначертано, что chi va piano, va sano*. ______________ * Кто идет медленно, идет уверенно (итал.). Хозяин. И что chi va piano, va lontano*, a я хотел бы уже приехать. ______________ * Кто идет уверенно, идет далеко (итал.). Обе итальянские поговорки соответствуют русской пословице: "Тише едешь - дальше будешь". Жак. Что же вы решили? Хозяин. Поступай как знаешь. Жак. В таком случае мы снова у костоправа, и свыше было предначертано, что мы туда вернемся. Лекарь, его жена и дети так умело сговорились опустошить мой кошелек всякого рода мелкими грабежами, что это им вскоре удалось. Колено мое хотя и не зажило, но казалось на пути к исцелению; рана почти затянулась, я мог ходить с помощью костыля, и у меня оставалось еще восемнадцать франков. Никто так не любит говорить, как заики; никто так не любит ходить, как хромоножки. Как-то в хороший осенний день задумал я совершить длинную прогулку; от деревни, где я жил, до соседней было около двух миль. Хозяин. А как эта деревня называлась? Жак. Если я вам скажу, вы догадаетесь обо всем. Прибыв туда, я зашел в харчевню, передохнул, подкрепился. День клонился к концу, и я собирался вернуться восвояси, когда в харчевне, где я находился, послышались снаружи резкие крики, испускаемые какой-то женщиной. Я вышел. Люди столпились вокруг нее. Она лежала на земле, рвала на себе волосы и говорила, указывая на осколки большой крынки: "Без денег, целый месяц без денег! Кто же будет в это время кормить моих бедных детей? Управитель, у которого душа черствее камня, мне гроша не уступит. Как я несчастна! Без денег, целый месяц без денег!.." Все жалели ее; вокруг нее только и раздавалось "Бедная женщина! Бедная женщина!" - но никто не полез в карман за деньгами. Я быстро подошел к ней и спросил: "Что с вами случилось, милая моя?" "Что со мной случилось? Разве вы не видите? Меня послали купить крынку масла; я поскользнулась, упала, крынка разбилась, и вот масло, которым она была полна до краев..." Тут подошли крохотные ребятишки этой женщины; они были полуголые, а скверная одежонка матери свидетельствовала о нищете всего семейства. И мать и дети принялись вопить. Вы меня знаете: достаточно было бы и десятой доли такого зрелища, чтобы меня растрогать; все во мне прониклось жалостью, и слезы выступили у меня на глазах. Прерывающимся голосом спросил я у женщины, на сколько денег было в кувшине масла. "На сколько? - отвечала она, воздевая руки вверх. - На девять франков; это больше, чем я могу заработать в месяц..." Тотчас же развязав кошелек и бросив ей два полных экю{349}, я сказал: "Вот вам, милая моя, двенадцать франков" - и, не дожидаясь благодарственных излияний, направился по дороге в деревню. Хозяин. Жак, вы совершили прекрасный поступок. Жак. Я совершил глупость, с вашего разрешения. Не успел я отойти и ста шагов, как признался себе в этом; на полпути я повторил то же самое, но уже выразительнее, а придя к лекарю с пустыми карманами, испытал последствия этого на собственной шкуре. Хозяин. Может быть, ты и прав, и моя похвала была так же неуместна, как твоя жалость... Нет, нет, Жак, я настаиваю на своем первом мнении: пренебрежение собственными нуждами - вот главная заслуга твоего поступка. Предвижу последствия: ты будешь жертвой бесчеловечности лекаря и его жены; они прогонят тебя; но если б даже тебе пришлось умирать перед их дверью на навозной куче, ты умирал бы на ней довольный собой. Жак. Такой силой духа, сударь, я не обладаю. С трудом продвигался я вперед, сожалея (должен вам сознаться) о своих двух экю, которые уже нельзя было вернуть, и портя этим сожалением доблесть своего поступка. Я был на равном расстоянии от обеих деревень, и день уже окончательно угас, когда трое грабителей вышли из кустов, окаймлявших дорогу, бросились на меня, опрокинули, обшарили мои карманы и крайне удивились, найдя у меня столь незначительную сумму. Они рассчитывали на более крупную добычу; будучи свидетелями оказанного мною в деревне благодеяния, они вообразили, что у того, кто так легко швыряет луидор, таких луидоров должно быть по меньшей мере два десятка. Рассердившись на то, что их надежды не оправдались и что из-за пригоршни жалких су они подвергли себя опасности быть вздернутыми на дыбу, если по моей жалобе их изловят и я их опознаю, грабители колебались с минуту, не прикончить ли меня. К счастью, они, услыхав шум, пустились наутек, и я отделался несколькими ушибами, полученными во время падения и ограбления. После бегства бандитов я пошел своей дорогой и, как мог, добрался до деревни; прибыл я в два часа ночи, бледный, обессиленный, страдая от увеличившейся боли в колене и от ударов, полученных мною в разные части тела. Лекарь... Что с вами, сударь? Вы стиснули зубы, размахиваете руками, словно перед вами враг... Хозяин. Да, да; я хватаю шпагу, кидаюсь на разбойников и мщу за тебя. Скажи мне, как могло случиться, что составитель великого свитка предназначил такую награду за столь великодушный поступок? Почему я, жалкий человек, преисполненный недостатков, вступаюсь за тебя, а его, который спокойно позволил напасть на тебя, сбить с ног, терзать, топтать, называют вместилищем всех совершенств? Жак. Тише, тише, сударь: то, что вы сказали, чертовски попахивает костром. Хозяин. Что ты озираешься? Жак. Смотрю, нет ли поблизости кого-нибудь, кто бы нас подслушивал... Лекарь пощупал мне пульс и определил лихорадку. Я улегся, не обмолвившись ни словом о происшествии, и предался размышлениям на своем одре, ибо имел дело с двумя душонками... и, боже, с какими душонками! У меня не было ни гроша и ни малейшего сомнения в том, что на другой день, после моего пробуждения, от меня потребуют условленную поденную плату. Тут Хозяин, обхватив руками шею своего слуги, воскликнул: - Бедный Жак, как ты поступишь? Что с тобой будет? Твое положение меня пугает. Жак. Успокойтесь, сударь, ведь я здесь. Хозяин. Совсем забыл; мне казалось, что наступило утро, что я подле тебя, у лекаря, в момент твоего пробуждения и что пришли требовать с тебя денег. Жак. Не знаешь, сударь, ни чему радоваться, ни чем огорчаться в этой жизни. Добро влечет за собой зло, зло влечет добро. Мы шествуем в ночи под покровом того, что предначертано свыше, одинаково неразумные как в своих желаниях, так и в своих радостях и горестях. Когда я плачу, то иногда убеждаюсь, что я дурак. Хозяин. А когда смеешься? Жак. Опять-таки убеждаюсь, что я дурак; между тем я не могу удержаться от того, чтобы не плакать или не смеяться, и это меня бесит. Я тысячу раз пытался... Всю ночь я не сомкнул глаз... Хозяин. Постой, сначала скажи, что ты такое пытался? Жак. Смеяться над всем. Ах, если б мне это удалось! Хозяин. А зачем это тебе? Жак. Чтоб избавиться от забот, не нуждаться ни в чем, быть самому себе хозяином, чувствовать себя одинаково хорошо - как прислонив голову к тумбе на углу улицы, так и положив ее на мягкую подушку. Таким я и бываю иногда; но, черт его знает, это долго не длится: твердый и непреклонный, как скала, в важных случаях, я нередко становлюсь в тупик при малейшем противоречии или от любого пустяка; так и хочется надавать себе пощечин. В конце концов я отказался от этой мысли и решил остаться таким, каким был; а поразмыслив немного, пришел к убеждению, что это сводится к тому же самому, ибо не все ли равно, каковы мы? Это другой вид покорности судьбе, но более легкий и удобный. Хозяин. Более удобный - это бесспорно. Жак. Поутру лекарь отдернул полог моей кровати и сказал: "Ну, дружище, покажите колено, а то я сегодня далеко уезжаю". "Доктор, - ответил я мученическим тоном, - мне хочется спать". "Очень рад. Это хороший признак". "Не мешайте мне спать. Не стоит менять повязку". "Ну ладно, спите на здоровье..." С этими словами он задернул полог, а я бодрствую. Час спустя лекарша снова его отдернула и провозгласила: "Ну, дружище, вот ваши обсахаренные гренки". "Госпожа лекарша, - отвечал я страдальческим тоном, - мне не хочется есть". "Кушайте, кушайте, все равно не заплатите ни больше, ни меньше". "У меня нет аппетита". "Тем лучше! Останется мне и детям". С этими словами она задернула полог, позвала детей, и они принялись уплетать мои обсахаренные гренки. Читатель, мне очень хочется знать, что ты скажешь, если я сделаю паузу и вернусь к истории человека, имевшего только одну рубашку, ибо у него было лишь одно тело? Ты скажешь, что я зашел, говоря вольтеровским языком, в тупик, или, выражаясь грубо, залез на задворки{352}, откуда не знаю как выбраться, и прибегаю к нелепым побасенкам, чтоб выиграть время и выпутаться из тех, которые начал. Нет, читатель, ты заблуждаешься полностью. Мне известно, как Жак избавится от беды; а то, что я тебе расскажу о Гуссе - человеке, обладавшем одновременно только одной рубашкой, так как у него было одновременно только одно тело, - вовсе не басня. Дело было в троицын день, когда я утром получил записку от Гусса, умолявшего меня навестить его в тюрьме, куда его засадили. Одеваясь, я поразмыслил над его невзгодой и решил, что, должно быть, его портной, булочник, виноторговец или домохозяин выхлопотал приказ об его аресте, который и был приведен в исполнение. Прихожу и застаю его в одной компании с другими лицами зловещей наружности. Спрашиваю его, кто эти люди. "Старик с очками на носу - человек ловкий и превосходный калькулятор, пытающийся согласовать книги, которые он ведет, со своим личным счетом. Это дело нелегкое - мы с ним это обсуждали, - но я уверен, что он своего добьется". "А вон тот?" "Это глупец". "Нельзя ли пояснее?" "Глупец, который изобрел машину для подделки кредитных билетов - дрянную машинку, обладающую кучей недостатков". "А третий, в ливрее, который играет на виолончели?" "Он здесь ненадолго; быть может, сегодня вечером или завтра утром его отправят в Бисетр{353}, так как его дело - пустяковое". "А ваше?" "Мое еще незначительнее". После этого он встал, положил свой колпак на постель, и в то же мгновение его тюремные сожители исчезли. Войдя в комнату, где помещался Гусс, я застал его в халате, сидящим за маленьким столиком; он чертил геометрические фигуры и работал так же спокойно, как если бы был у себя дома. Вот мы одни. "А что вы здесь делаете?" "Работаю, как видите". "Кто вас сюда засадил?" "Я сам". "Вы сами?" "Да, сударь". "Как же вы это сделали?" "Так же, как сделал бы с другим. Я затеял тяжбу против самого себя, выиграл ее, и, в силу решения, состоявшегося не в мою пользу, а также последовавшего за ним постановления, меня взяли и отвели сюда". "Вы с ума спятили?" "Нет, сударь; я рассказываю вам все так, как оно есть". "Не можете ли вы затеять против себя другую тяжбу, выиграть ее и, в силу нового решения и постановления, выйти на свободу?" "Нет, сударь". У Гусса была хорошенькая служанка, которая служила ему половиной гораздо чаще, чем его законная половина. Это неравное распределение нарушило семейный мир. Хотя трудно было досадить этому человеку, которого не пугали никакие скандалы, однако же он решил покинуть жену и поселиться со служанкой. Но все его имущество состояло из мебели, машин, рисунков, орудий и домашней утвари; и он предпочел обобрать жену догола, нежели уйти из дому с пустыми руками, и вот что он задумал. Он решил выдать служанке векселя, дабы она предъявила их ко взысканию и добилась описи и продажи его вещей, которые должны были с моста Сен-Мишель перекочевать на квартиру, где он собирался обосноваться со своей возлюбленной. В восторге от своей идеи, он выписывает векселя, подает их ко взысканию, нанимает двух поверенных. И вот он бегает от одного к другому, преследуя самого себя с превеликим рвением; превосходно нападает и слабо защищается; вот его приговаривают к уплате долга со всеми законными последствиями; вот он мысленно уже завладел всем, что было у него в доме; но дело обернулось иначе. Он нарвался на прехитрую негодяйку, которая, вместо того чтоб описать мебель, взялась за него самого и добилась его ареста и заключения в тюрьму. Таким образом, сколь бы странными ни показались вам те загадочные ответы, которые он мне давал, они тем не менее были правдивы. В то время как я рассказывал вам эту историю, которую вы сочтете за басню... - А история человека в ливрее, пиликавшего на виолончели? - Обещаю сообщить ее, читатель; честное слово, она от вас не уйдет, а пока позвольте мне вернуться к Жаку и его Хозяину... Жак и его Хозяин достигли жилища, где им предстояло провести ночь. Было поздно; городские ворота оказались запертыми, и путешественникам пришлось остановиться в предместье. И вдруг я слышу шум... - Вы слышите? Да вас там вовсе не было! При чем тут вы? - Вы правы... Итак, Жак... его Хозяин... Раздается страшный шум. Я вижу двух мужчин... - Вы ничего не видите; при чем тут вы? Вас там вовсе не было. - Вы правы. Двое мужчин сидели за столом подле двери занимаемой ими комнаты, разговаривая довольно спокойно; какая-то женщина, подбоченившись, изрыгала на них потоки брани, а Жак пытался успокоить эту женщину, причем она так же мало обращала внимания на его миролюбивые увещания, как и те двое, к которым она обращалась, на ее поношения. - Погодите, любезная; немного терпения, придите в себя! - говорил. Жак. - Что, собственно, случилось? Эти господа похожи на вполне порядочных людей. - Это они порядочные люди? Это злодеи без жалости, без души, без всякого чувства. Что им сделала эта бедная Николь, что они так зверски с ней обошлись? Ее, наверно, изуродовали на всю жизнь. - Может статься, беда не так велика, как вам кажется. - Удар был ужасный, говорю я вам; они ее изуродовали. - Надо проверить; надо послать за врачом. - Уже послали. - Надо уложить ее в постель. - Ее уже уложили, и она стонет так, что сердце разрывается. Бедная Николь! Во время этих сетований звонили с одной стороны и кричали: "Хозяйка, вина!.." Она отвечала: "Иду". Звонили с другой стороны и кричали: "Хозяйка, белья!" Она отвечала: "Иду, иду". А из другого угла дома рассвирепевший человек вопил: - Проклятый болтун! Безудержный болтун! Чего ты не в свое дело суешься? Или хочешь, чтоб я прождал здесь до утра? Жак! Жак! Трактирщица, горе и раздражение которой несколько улеглись, сказала Жаку: - Сударь, оставьте меня, вы слишком добры. - Жак! Жак! - Поторопитесь. Ах, если б вы знали все беды этого несчастного существа!.. - Жак, Жак! - Ступайте же; кажется, вас хозяин кличет. - Жак! Жак! Действительно, это был Хозяин Жака, который разделся сам и, умирая от голода, выходил из себя, оттого что ему не подавали. Жак поднялся к нему, а минуту спустя пришла трактирщица, которая в самом деле выглядела подавленной. - Тысячу извинений, сударь, - заявила она Хозяину Жака. - Бывают такие случаи в жизни, которые нелегко перенести. Что прикажете подать? У меня есть куры, голуби, отличная заячья корейка, кролики: наш край славится хорошими кроликами. А может быть, вам угодно речной птицы? Согласно своему обычаю, Жак заказал Хозяину такой же ужин, как и себе. Блюда подали, и во время еды Хозяин говорил Жаку: - Черт тебя возьми, что ты делал там внизу? Жак. Быть может - хорошее, быть может - дурное; почем знать? Хозяин. Что же хорошее или дурное ты делал внизу? Жак. Я не допустил, чтобы эту женщину избили двое мужчин, которые сидели там и по меньшей мере сломали руку служанке. Хозяин. А может быть, для нее было бы лучше, если б ее избили?.. Жак. Для этого имелось бы десять весьма резонных причин. Величайшая удача, случившаяся со мной в жизни... Хозяин. Это то, что тебя избили?.. Налей! Жак. Да, сударь, избили ночью на большой дороге, когда я возвращался, как сказано, из деревни, отдав свои деньги и сделав, по моему мнению, глупость, а по вашему - прекрасный поступок. Хозяин. Помню... Налей!.. А какая причина ссоры, которую ты старался прекратить, и дурного обращения с дочерью или служанкой хозяйки?.. Жак. Право, не знаю. Хозяин. Ты не знаешь сути дела - и вмешиваешься! Это не вяжется ни с осторожностью, ни со справедливостью, ни с принципами... Налей!.. Жак. Я не знаю, что такое принципы, если это не правила, устанавливаемые для других в интересах самого себя. Я думаю так, а не могу удержаться, чтобы не поступить иначе. Все проповеди напоминают рассуждения королевских эдиктов; все проповедники хотели бы, чтобы мы исполняли их поучения, так как нам от этого, может быть, всем будет лучше, а им-то уж наверное... Добродетель... Хозяин. Добродетель, Жак, прекрасная вещь; и злые и добрые отзываются о ней хорошо... Налей!.. Жак. Ибо она выгодна для первых и для вторых. Хозяин. А почему ты считаешь за счастье, что тебя избили? Жак. Время позднее; вы поужинали, и я тоже; мы оба устали. Давайте-ка ляжем спать. Хозяин. Это невозможно: трактирщица не все еще подала нам. А пока что продолжай рассказ о своих любовных похождениях. Жак. На чем бишь я остановился? Прошу вас, сударь, и на этот раз и в будущем - напоминайте мне об этом. Хозяин. Хорошо; и, выполняя свою суфлерскую обязанность, скажу, что ты лежал в постели, без денег, с сильным недомоганием, в то время как лекарша с детьми уплетала твои обсахаренные гренки. Жак. Тут послышался шум экипажа, остановившегося у дверей дома. Входит лакей и спрашивает: "Не здесь ли живет бедный солдат с костылем, который вчера вечером вернулся из соседней деревни?" "Здесь, - ответила лекарша. - А зачем он вам?" "Хочу взять его в коляску и увезти с собой". "Он в постели; отдерните полог и поговорите с ним". Жак дошел до этого места, когда появилась трактирщица и спросила: - Что вам угодно на сладкое? Хозяин. То, что у вас найдется. Трактирщица, даже не дав себе труда спуститься, крикнула из комнаты: - Нанон, принесите фрукты, бисквиты, варенье... При этих словах Жак сказал про себя: "Наверно, изуродовали ее дочь; тут, пожалуй, и не так еще рассвирепеешь..." А Хозяин обратился к трактирщице: - Вы только что были очень сердиты? Трактирщица. А кто бы не рассердился? Бедное существо ничего им не сделало; не успела она войти в их комнаты, как я слышу визг - но какой визг!.. Слава богу! Я немножко успокоилась: лекарь полагает, что все обойдется; все же у нее два сильных ушиба: один - в голову, другой - в лопатку. Хозяин. Давно ли она у вас? Трактирщица. Не больше двух недель. Ее бросили на соседней почте. Хозяин. Как - бросили? Трактирщица. Ну да, бросили. Есть люди, которые бесчувственнее камня. Она чуть было не утонула, переплывая здешнюю речку; ее точно чудом к нам занесло, и я взяла ее из жалости. Хозяин. Сколько ей лет? Трактирщица. Вероятно, года полтора... При этих словах Жак покатился со смеху: - Это сучка! Трактирщица. Прелестнейшее животное на свете: я не отдам своей Николь и за десять луидоров. Бедная Николь! Хозяин. У вас нежное сердце, сударыня. Трактирщица. Вы правы, я забочусь о своих домашних животных и о слугах. Хозяин. Отлично делаете. Кто же те люди, которые так обошлись с Николь? Трактирщица. Два хозяйчика из соседнего города. Они не перестают шушукаться между собой и воображают, будто никто не знает, о чем они говорят и что с ними случилось. Нет и трех часов, как они здесь, а все их дело мне уже доподлинно известно. Оно очень забавно; если вы торопитесь спать не больше меня, то я расскажу вам эту историю так, как их слуга поведал ее моей служанке, своей землячке, а та сообщила моему мужу, который пересказал ее мне. Теща младшего из них проезжала здесь менее трех месяцев тому назад, против воли направляясь в провинциальный монастырь, где она протянула недолго; она вскоре умерла, и вот почему наши молодые люди в трауре... Но я и сама не заметила, как принялась за их историю. Прощайте, господа, доброй ночи! Хорошее у меня вино? Хозяин. Отличное. Трактирщица. Вы довольны ужином? Хозяин. Очень довольны. Только шпинат был несколько пересолен. Трактирщица. У меня иногда бывает тяжелая рука. Постели превосходные, и белье свежее: оно служит не больше двух раз. С этими словами трактирщица удалилась, а Жак и его Хозяин легли в постель, смеясь над недоразумением, заставившим их принять сучку за дочь или служанку хозяйки, и над привязанностью этой особы к брошенной собачонке, находившейся у нее две недели. Жак сказал Хозяину, затягивая тесьму на его ночном колпаке: - Бьюсь об заклад, что эта женщина предпочитает свою Николь всем прочим обитателям харчевни. Хозяин ответил: - Возможно, Жак; но давай спать. Пока Жак и его Хозяин отдыхают, я выполню свое обещание и расскажу об арестанте, пиликавшем на виолончели, или, вернее, о его сотоварище - его милости Гуссе. - Этот третий арестант, - сказал он мне, - служит управляющим в знатном доме. Он влюбился в пирожницу с Университетской улицы. Пирожник - простофиля, который больше следил за своей печкой, чем за поведением жены. Но если нашим любовникам не мешала ревность мужа, то мешало постоянное его присутствие. Что ж они сделали, чтобы преодолеть это препятствие? Управляющий подал своему вельможе жалобу, в которой выставлял пирожника человеком дурных нравов, пьяницей, не вылезающим из трактира, зверем, который колотит жену, честнейшую и несчастнейшую из женщин. На основании этой жалобы он добился приказа об аресте мужа, и этот приказ, лишавший мужа свободы, был передан в руки полицейскому комиссару для немедленного приведения в исполнение. Случилось так, что полицейский комиссар был другом пирожника. Они иногда вместе захаживали к виноторговцу; пирожник приносил пирожки, а полицейский комиссар платил за бутылочку. И вот наш комиссар, захватив с собой приказ, проходит мимо дверей пирожника и делает ему условный знак. Они усаживаются за стол и запивают вином пирожки. Комиссар осведомляется у приятеля, как идет его торговля. "Отлично". "Не втянули ли тебя в какое-нибудь подозрительное дело?" "Нет". "А враги у тебя есть?" "Не замечал". "Ладно ли ты живешь со своими родными, с соседями, с женой?" "Живу с ними в дружбе и в мире". "Как же ко мне попал приказ о твоем аресте? - спросил полицейский. - Если б я намеревался исполнить свой долг, я схватил бы тебя за шиворот, приготовил бы здесь поблизости карету и отвез бы тебя в место, указанное в этом приказе. Ну-ка, прочти..." Пирожник прочел и побледнел. Полицейский сказал ему: "Успокойся, подумаем-ка лучше вместе, что нам предпринять для моей и твоей безопасности. Кто у тебя бывает?" "Никого". "Жена твоя кокетлива и красива". "Я предоставляю ей полную волю". "Кто-нибудь заглядывается на нее?" "Как будто нет, если не считать одного управляющего, который иногда заходит, чтоб жать ей руки и молоть вздор; но все это делается в моей лавке, при мне, в присутствии подмастерьев, и я думаю, что между ними не происходит ничего, противного добродетели и чести". "Ты простофиля?" "Возможно; но удобнее считать свою жену порядочной женщиной, и я так и поступаю". "А чей же это управитель?" "Господина де Сен-Флорантена{360}". "А из чьей канцелярии, как ты думаешь, исходит приказ об аресте?" "Вероятно, из канцелярии де Сен-Флорантена". "Ты угадал". "Как! Ест мои пирожки, обнимает мою жену и сажает меня под стражу! Это слишком гадкий поступок: не могу поверить". "Ты простофиля! Как выглядит твоя жена в последние дни?" "Скорее грустной, чем веселой". "А управляющий был давно у тебя?" "Кажется, вчера... Да, да, именно вчера". "Ты ничего не заметил?" "Я мало примечаю; но мне показалось, что, расставаясь, они делали друг другу знаки головой, как если бы один говорил "да", а другой - "нет". "Чья же голова говорила "да"?" "Управляющего". "Либо они неповинны, либо они соучастники. Послушай, друг мой, не ходи домой, укройся в каком-нибудь надежном месте - в Тампле, в Аббатстве{360} или где вздумаешь, и предоставь мне действовать; но только смотри..." "Не показываться и молчать?" "Вот именно". В то же самое время шпионы сновали около дома пирожника. Сыщики, наряженные на все лады, обращаются к пирожнице и спрашивают, где ее муж; она отвечает одному, что он болен, другому - что он отправился на именины, третьему - что он на свадьбе, а когда вернется, она не знает. На третий день к двум часам утра пришли предупредить полицейского комиссара, что какой-то человек, закутанный в плащ от самого носа, тихохонько отворил парадную дверь и так же тихо прокрался в дом пирожника. Тотчас же полицейский в сопровождении комиссара, слесаря, извозчичьей кареты и нескольких стражников отправляется к месту происшествия. Открывают отмычкой дверь; полицейский и комиссар без шума поднимаются по лестнице. Стучат в спальню пирожницы - никакого ответа. Стучат вторично - никакого ответа. На третий раз изнутри спрашивают: "Кто там?" "Откройте". "Кто там?" "Откройте! Именем короля". "Хорошо, - говорит управляющий пирожнице, с которой лежал в постели. - Опасности нет: это полицейский пришел выполнить приказ об аресте. Открой, я назовусь, он уйдет, и все будет кончено". Пирожница в одной рубашке отпирает дверь и снова ложится в постель. Полицейский: "Где ваш муж?" Пирожница: "Его нет дома". Полицейский (раздвигая полог): "А кто же это здесь?" Управитель: "Это я, управляющий господина де Сен-Флорантена". Полицейский: "Вы лжете! Вы пирожник, ибо тот, кто спит с пирожницей, - это и есть пирожник. Вставайте, одевайтесь и следуйте за мной!" Пришлось повиноваться: его привели сюда. Министр, узнав о проделке управляющего, одобрил поступок полицейского, который должен прийти за ним сегодня в сумерки, чтобы из этой тюрьмы препроводить его в Бисетр, где благодаря экономии наших администраторов он будет получать свою порцию хлеба, унцию говядины и сможет пиликать на виолончели с утра до вечера... А что, если и мне тоже приложить голову к подушке в ожидании, когда Жак и его Хозяин проснутся? Как вы полагаете? На другой день Жак поднялся на рассвете, высунул в окно голову, чтоб узнать, какая погода, убедился, что она отвратительная, снова улегся и предоставил своему Хозяину и мне спать, сколько душе угодно. Жак, его Хозяин и прочие путешественники, остановившиеся в том же доме, надеялись, что к полудню небо прояснится; но ничуть не бывало; и так как ручей, отделявший предместье от города, настолько надулся и разбух от дождя, что опасно было переправляться через него, то те, чей путь лежал в этом направлении, решили лучше потратить день и переждать. Одни принялись беседовать, другие - ходить взад и вперед, высовывать нос наружу, разглядывать небо и возвращаться обратно, ругаясь и топая ногами; некоторые разговаривали о политике и пили, многие забавлялись игрой, а остальные курили, спали и бездельничали. Хозяин сказал Жаку: - Надеюсь, что Жак вернется к рассказу о своих любовных похождениях и что небо пожелает продержать меня здесь в дурную погоду достаточно долго, чтобы не лишить удовольствия дослушать их до конца. Жак. Небо пожелает! Никогда не знаешь, чего оно желает и чего нет, да и само оно, быть может, этого не знает. Мой бедный капитан, которого уже нет на свете, повторял мне это сотни раз; и чем дольше я живу, тем больше признаю, что он прав... За вами дело, сударь! Хозяин. Помню. Ты остановился на экипаже и лакее, которому лекарша разрешила отдернуть полог кровати и поговорить с тобой. Жак. Лакей подошел к постели и сказал мне: "Ну, приятель, вставайте, одевайтесь и едем". Я ответил ему из-под одеяла, не видя его и не показываясь ему на глаза: "Не мешайте мне спать, приятель, и уезжайте". Лакей возражает, что у него есть приказ от его хозяина, что он должен его исполнить. "А ваш хозяин, распоряжающийся незнакомым ему человеком, распорядился ли уплатить то, что я здесь задолжал?" "С этим уже покончено. Торопитесь: вас ждут в замке, и поверьте, вам будет там гораздо лучше, чем здесь, если только вы оправдаете возбужденное вами любопытство". Я даю себя уговорить: встаю, одеваюсь, и меня ведут под руки. Я уже простился с лекаршей и собрался сесть в экипаж, когда эта женщина, подойдя ко мне, дернула меня за рукав и попросила отойти с ней в угол комнаты, чтобы сказать мне несколько слов. "Вот что, друг мой, - заявила она, - вы, кажется, не можете на нас пожаловаться: доктор спас вам ногу, я хорошо ухаживала за вами, и я надеюсь, что вы не забудете о нас в замке". "А что я могу для вас сделать?" "Попросить, чтобы моего мужа пригласили вас перевязывать. Там куча народу. Это лучшая клиентура в округе. Сеньор - человек щедрый; он хорошо платит, и от вас зависит составить наше счастье. Муж несколько раз пытался туда проникнуть, но безуспешно". "Разве в замке нет лекаря, госпожа докторша?" "Конечно, есть". "А будь этот лекарь вашим мужем, приятно ли было бы вам, если б ему повредили и выжили его оттуда?" "Этому лекарю вы ничем не обязаны, а моему мужу, кажется, кое-чем обязаны: если вы, как раньше, ходите на обеих ногах, то это - его рук дело". "А если ваш муж сделал мне добро, то я, по-вашему, должен сделать другому зло? Будь хотя бы это место свободным..." Жак собрался продолжать, когда вошла трактирщица, держа на руках завернутую в пеленки Николь, целуя ее, жалея, лаская и причитая над ней, как над ребенком: - Бедная моя Николь! Она всю ночь напролет провизжала. А вы, господа, хорошо спали? Хозяин. Отлично. Трактирщица. Тучи заволокли небо со всех сторон. Хозяин. Очень досадно. Трактирщица. Господа далеко едут? Жак. Мы сами не знаем. Трактирщица. Господа следуют за кем-нибудь? Жак. Мы ни за кем не следуем. Трактирщица. Господа едут или останавливаются в зависимости от дел, встречающихся им по дороге? Жак. У нас нет никаких дел. Трактирщица. Господа путешествуют для своего удовольствия? Жак. Или для своего неудовольствия. Трактирщица. Желаю вам первого. Жак. Ваше желание не стоит выеденного яйца; будет то, что предначертано свыше. Трактирщица. Ага! Значит, женитьба? Жак. Быть может, да; быть может, нет. Трактирщица. Будьте осторожны, господа. Тот человек, что находится внизу и что так зверски обошелся с моей бедной Николь, вступил в нелепейший брак... Дай, бедная собачонка, дай я тебя поцелую; и обещаю, что ничего подобного больше не случится. Видите, как она дрожит всем телом? Хозяин. А что особенного в женитьбе этого человека? На этот вопрос хозяйка отвечала: - Там, внизу, какой-то шум; пойду сделаю распоряжения и вернусь, чтобы вам рассказать... Муж ее, устав кричать: "Жена! Жена!" - поднимается наверх, не замечая, что за ним следует его кум. Трактирщик сказал жене: - Какого черта ты здесь околачиваешься? Затем, обернувшись, он заметил кума: - Вы принесли мне денег? Кум. Нет, куманек, вы отлично знаете, что у меня их нет. Трактирщик. У вас нет? Я сумею смастерить их из вашего плуга, ваших лошадей, ваших быков и вашей кровати. Как, негодяй! Кум. Я не негодяй. Трактирщик. А кто же ты? Ты нуждаешься, не знаешь, чем засеять поле; твой помещик, которому надоело тебе одалживать, не хочет больше ничего давать. Ты приходишь ко мне; эта женщина за тебя вступается; проклятая болтушка, причина всех совершенных мною в жизни глупостей, уговаривает меня ссудить тебя; я даю тебе в долг; ты обещаешь вернуть и десять раз увиливаешь. Но будь покоен, я канителить не стану. Вон отсюда! Жак и его Хозяин собрались было походатайствовать за беднягу, но трактирщица, приложив палец к губам, подала им знак, чтоб они молчали. Трактирщик. Вон отсюда! Кум. Все, что вы сказали, куманек, сущая правда; но правда также и то, что судебные приставы сейчас находятся у меня и что через несколько минут мы будем доведены до нищенской сумы - моя дочь, сын и я. Трактирщик. Этой участи ты и заслуживаешь. Зачем ты приходил сегодня утром? Я бросаю доливку бочек, выхожу из погреба, а тебя нет. Вон отсюда, говорю тебе! Кум. Да, я заходил, кум; но побоялся плохого приема, повернул назад и сейчас тоже ухожу. Трактирщик. И хорошо сделаешь. Кум. А теперь бедная моя Маргарита, такая благоразумная, такая хорошенькая, пойдет в Париж в услужение. Трактирщик. В Париж, в услужение! Ты хочешь сделать из нее шлюху? Кум. Не я хочу, а тот жестокий человек, который со мной говорит. Трактирщик. Я - жестокий человек? Ничего подобного: никогда им не был, ты это отлично знаешь... Кум. Я больше не в состоянии прокормить ни дочь, ни сына: дочь пойдет в услужение, а сын в солдаты. Трактирщик. И я буду тому причиной? Ни под каким видом! Ты злой человек; пока я жив, ты будешь моим мучением. Ну, сколько тебе надо? Кум. Ничего мне не надо. Я в отчаянии оттого, что вам должен, но отныне этого больше не будет. Своими оскорблениями вы причиняете больше зла, чем делаете добра услугами. Будь у меня деньги, я швырнул бы их вам в лицо; но у меня нет ни гроша. Моя дочь станет тем, чем богу угодно; мальчик даст себя убить, если так нужно; я буду просить милостыню, но не у ваших дверей. Нет, нет, никаких больше обязательств по отношению к такому нехорошему человеку, как вы. Выручайте деньги за моих волов, лошадей и орудия; подавитесь ими! Вы родились, чтобы плодить неблагодарных, а я не хочу им быть. Прощайте! Трактирщик. Жена, он уходит! Удержи его. Трактирщица. Ну, куманек, обсудим, как вам можно помочь. Кум. Мне не нужна такая помощь, она слишком дорого обходится... Трактирщик шепотом повторяет жене: "Да не пускай же его, удержи! Дочь в Париж! Сына в армию! Сам он на паперти! Не допущу!" Тем временем жена прилагала тщетные усилия: крестьянин был человек с гонором, не хотел ничего понимать и всячески упирался. Трактирщик со слезами на глазах взывал к Жаку и его Хозяину, повторяя: - Господа, постарайтесь его урезонить... Жак с Хозяином вмешались в это дело; все одновременно умоляли крестьянина. Я никогда не видел человека... - Вы никогда не видели! Да вас там и не было! Скажите лучше: никто никогда не видел. - Пусть так. Никто не видел человека более огорченного отказом и более обрадованного согласием взять от него деньги, чем этот трактирщик; он обнимал жену, обнимал кума, обнимал Жака и его Хозяина, восклицая: - Пусть поскорее сбегают к нему и прогонят этих ужасных приставов. Кум. Согласитесь все же... Трактирщик. Соглашаюсь с тем, что я все порчу. Но что ты хочешь, кум? Уж я такой, какой есть. Природа сделала меня самым жестоким и самым нежным человеком; я не умею ни соглашаться, ни отказывать. Кум. Не могли ли бы вы стать другим? Трактирщик. Я уже в таком возрасте, когда не исправляются; но если бы те, кто обратился ко мне первыми, распекли меня так, как ты, я, вероятно, стал бы лучше. Благодарю тебя, кум, за урок; может статься, он пойдет мне на пользу... Жена, спустись поскорее вниз и дай ему все, что нужно. Поторопись и не заставляй его ждать; можешь потом вернуться к этим господам, с которыми ты, кажется, отлично спелась... Жена и кум сошли вниз, трактирщик постоял еще минутку; когда он удалился, Жак сказал Хозяину: - Вот странный человек! Небо наслало эту дурную погоду и задержало нас здесь, так как ему было угодно, чтобы вы выслушали мои любовные похождения; но что же теперь ему угодно? Хозяин, зевая и постукивая по табакерке, растянулся в кресле и ответил: - Жак, нам предстоит еще не один день прожить вместе, если только... Жак. Словом, небу угодно, чтоб я сегодня молчал, а говорила трактирщица; это - болтунья, которой ничего лучшего и не надо; пускай же говорит. Хозяин. Ты сердишься? Жак. Дело в том, что я тоже люблю поговорить. Хозяин. Твой черед придет. Жак. Или не придет. Понимаю тебя, читатель. "Вот, - говоришь ты, - настоящая развязка для "Ворчуна-благодетеля"{367}! Согласен с тобой. Будь я автором этой пьесы, я ввел бы в нее персонаж, который приняли бы за эпизодический, но который бы им не был. Этот персонаж появлялся бы несколько раз, и присутствие его было бы оправданно. Сперва он явился бы, чтобы просить пощады; но боязнь плохого приема заставила бы его удалиться до возвращения Жеронта. Побуждаемый вторжением судебных приставов в его жилище, он набрался бы храбрости и вторично отправился бы к Жеронту; но тот бы отказался его принять. Наконец я вывел бы его в развязке, где он сыграл бы точно такую же роль, как крестьянин у трактирщика; у него тоже была бы дочка, которую он собирался бы пристроить у торговки дамскими нарядами, и был бы сын, которого он взял бы из школы, чтоб отдать в услужение, а сам бы он тоже решил просить милостыню до тех пор, пока ему не станет противна жизнь. Публика увидела бы ворчливого благодетеля у ног этого человека; его распекли бы по заслугам; он был бы принужден обратиться к окружающей его семье, чтоб умилостивить своего должника и заставить его снова принять помощь. Ворчливый благодетель был бы наказан; он обещал бы исправиться, но в последнюю минуту снова вернулся бы к своему обычаю, рассердившись на действующих лиц, которые любезно уступали бы друг другу дорогу при входе в дом; он крикнул бы им резко: "Черт бы побрал церемо..." - но тут же остановился бы на полуслове, сказав своим племянницам: "Ну-с, племянницы, подайте мне руку и войдем". - А дабы связать этот персонаж со всем сюжетом, вы сделали бы его ставленником Жеронтова племянника? - Отлично. - И дядя одолжил бы деньги по просьбе этого племянника? - Превосходно. - И это послужило бы причиной, почему дядя разгневался на Племянника? - Именно так. - А развязка этой пьесы не была ли бы публичным повторением в присутствии всей семьи того, что каждый из них перед тем делал в отдельности? - Вы угадали. - Если я встречу когда-нибудь Гольдони, то расскажу ему сцену в харчевне. - И хорошо сделаете; он такой искусник, что лучше не надо, и воспользуется этим как следует. Трактирщица вернулась, продолжая держать в руках Николь, и сказала: - Надеюсь, что у вас будет хороший обед; только что пришел браконьер; стражник сеньора не замедлит... С этими словами она взяла стул. И вот она садится и принимается за рассказ. Трактирщица. Слуг надо бояться: у хозяев нет худших врагов. Жак. Сударыня, вы не знаете, что говорите; есть хорошие слуги и есть плохие; и, может быть, хороших слуг больше, чем хороших хозяев. Хозяин. Жак, ты несдержан и допускаешь точно такую же нескромность, как та, которая тебя возмутила. Жак. Но ведь хозяева... Хозяин. Но ведь слуги... Ну-с, читатель, почему бы мне не затеять сильнейшей ссоры между этими тремя лицами? Почему бы Жаку не взять хозяйку за плечи и не вышвырнуть ее из комнаты? Почему бы хозяйке не взять Жака за плечи и не выставить его вон? И почему бы мне не сделать так, чтоб вы не услыхали ни истории хозяйки, ни истории любовных похождений Жака? Но успокойтесь, этого не случится. И потому трактирщица продолжала: - Надо признать, что если есть немало злых мужчин, то есть также много злых женщин. Жак. И незачем далеко ходить, чтоб их найти. Трактирщица. Как вы смеете вмешиваться! Я - женщина и могу говорить о женщинах, что желаю; мне не нужно вашего одобрения. Жак. Мое одобрение не хуже всякого другого. Трактирщица. У вас, сударь, есть слуга, который корчит из себя умника и не оказывает вам должного почтения. У меня тоже есть слуги, и пусть бы кто-нибудь из них только посмел... Хозяин. Жак, замолчите и не мешайте хозяйке рассказывать. Трактирщица, ободренная этими словами, встает, накидывается на Жака, подбоченивается, забывает, что держит на руках Николь, роняет ее, и вот Николь, ушибленная и барахтающаяся в пеленках, лает на полу во всю мочь, а трактирщица присоединяет свои крики к лаю Николь, Жак присоединяет свои взрывы хохота к лаю Николь и к крикам трактирщицы, а Хозяин Жака открывает табакерку, берет понюшку и не может удержаться от смеха. На постоялом дворе полный переполох. - Нанон, Нанон, скорей, скорей, принесите бутылку с водкой!.. Бедная Николь умерла... Распеленайте ее... Какая вы неловкая! - Лучше не умею. - Как она визжит! Оставьте меня, пустите... Она умерла... Смейся, балбес! Есть действительно чему смеяться!.. Моя бедная Николь умерла! - Нет, сударыня, нет. Она поправится; вот уже шевелится... Нанон пришлось тереть водкой нос собаки и вливать ей в пасть этот напиток; хозяйка стенала и распекала наглых лакеев, а служанка говорила: - Взгляните, сударыня: она открыла глаза; вот уже на вас смотрит. - Бедное животное - ну, просто говорит! Кто тут не расчувствуется! - Да приласкайте же ее, сударыня, хоть немножко; ответьте ей что-нибудь. - Поди сюда, бедная Николь! Скули, дитя мое, скули, если тебе от этого легче. Как у людей, так и у животных своя судьба; она шлет радость сварливому, крикливому, обжорливому тунеядцу и горе какому-нибудь достойнейшему на свете существу. - Хозяйка права, на свете нет справедливости. - Молчите! Спеленайте ее снова, уложите под мою подушку и помните, что при малейшем ее визге я примусь за вас. Поди сюда, бедный зверек, я поцелую тебя еще разок, прежде чем тебя унесут. Да поднеси же ее ближе, дура ты этакая!.. Собаки такие добрые; они лучше... Жак... Отца, матери, братьев, сестер, детей, слуг, мужа... Трактирщица. Ну да; не смейтесь, пожалуйста. Они невинны, они верны, они никогда не причиняют нам зла, тогда как все прочие... Жак. Да здравствуют собаки! Нет в мире ничего более совершенного. Трактирщица. Если есть что-нибудь более совершенное, то уж, во всяком случае, это не человек. Хотела бы я, чтобы вы видели пса нашего мельника; это кавалер моей Николь. Среди вас нет никого, сколько бы вас ни было, кого бы он не оконфузил. Чуть рассветет, как он уже тут: пришел за целую милю. Становится за окном, и начинаются вздохи - такие вздохи, что жалость берет. Какая бы ни была погода, он тут; дождь струится по его телу; лапы вязнут в песке, уши и кончик носа едва видны. Разве вы способны на нечто подобное даже ради самой любимой женщины? Хозяин. Это очень галантно. Жак. А с другой стороны, где женщина, достойная такого поклонения, как ваша Николь? Но страсть к животным не являлась, как можно было бы подумать, главной страстью хозяйки; главной ее страстью была страсть к болтовне. Чем охотнее и терпеливее вы ее слушали, тем больше достоинств она вам приписывала, а потому она не заставила себя дважды просить, чтобы возобновить прерванный рассказ об удивительном браке; единственным ее условием было - чтобы Жак хранил молчание. Хозяин поручился за своего слугу. Слуга этот небрежно развалился в уголке, закрыл глаза, нахлобучил шапку на самые уши и наполовину повернулся спиной к трактирщице. Хозяин кашлянул, сплюнул, высморкался, вынул часы, посмотрел время, вытащил табакерку, щелкнул по крышке, взял понюшку, а хозяйка приготовилась вкусить сладостное удовольствие многоглаголания. Она собралась было начать, как вдруг услыхала вой собачонки. - Нанон, присмотрите за этим бедным зверьком... Я так взволнована, что не помню, на чем остановилась. Жак. Да вы еще не начинали. Трактирщица. Те двое мужчин, с которыми я бранилась из-за своей несчастной Николь, когда вы приехали, сударь... Жак. Говорите: господа. Трактирщица. Почему? Жак. Потому что нас до сих пор так величали, и я к этому привык. Мой Хозяин зовет меня Жак, а прочие - господин Жак. Трактирщица. Я не называю вас ни Жаком, ни господином Жаком, я с вами не разговариваю... ("Сударыня!" - "Что тебе?" - "Счет пятого номера". - "Посмотри на камине".) Эти двое мужчин - дворяне; они едут из Парижа и направляются в поместье старшего. Жак. Откуда это известно? Трактирщица. Они сами сказали. Жак. Хорошее доказательство! Хозяин сделал знак трактирщице, из которого она поняла, что у Жака в голове не все в порядке. Она ответила Хозяину сочувственным пожатием плеч и добавила: - В его возрасте! Это печально. Жак. Печально никогда не знать, куда едешь. Трактирщица. Старшего зовут маркизом Дезарси. Он был охотником до развлечений, человеком весьма галантным и не верившим в женскую добродетель. Жак. Он был прав. Трактирщица. Господин Жак, не перебивайте меня. Жак. Госпожа хозяйка "Большого оленя", я с вами не разговариваю. Трактирщица. Тем не менее господин маркиз натолкнулся на особу весьма своеобычную, которая оказала ему сопротивление. Ее звали госпожа де Ла Помере. Она была женщиной нравственной, родовитой, состоятельной и высокомерной. Господин Дезарси порвал со всеми своими знакомыми, общался только с госпожой де Ла Помере; он ухаживал за ней с величайшим усердием, стараясь всякими жертвами доказать ей свою любовь, и предлагал ей даже руку; но эта женщина была так несчастна с первым своим мужем, что... ("Сударыня!" - "Что тебе?" - "Ключ от ящика с овсом". - "Посмотри на гвоздике, а если нет, то не торчит ли он в ящике". ) ...что предпочла бы подвергнуться любым неприятностям, только лишь не опасностям второго брака. Жак. Значит, так было предначертано свыше. Трактирщица. Госпожа де Ла Помере жила очень уединенно. Маркиз был старым другом ее мужа; он бывал у нее раньше, и она продолжала его принимать. Если не считать его склонности к волокитству, то он был, что называется, человеком чести. Настойчивые преследования маркиза, подкрепленные его личными достоинствами, молодостью, приятной внешностью, проявлениями самой искренней страсти, одиночеством, потребностью ласки, словом - всем тем, что заставляет нас поддаться обольщению мужчины... ("Сударыня!" - "Что тебе?" - "Почтарь пришел". - "Отведи в зеленую комнату и угости, как всегда".) ...возымели свое действие. Оказав против своей воли сопротивление маркизу в течение нескольких месяцев, потребовав от него, согласно обычаю, самых торжественных клятв, госпожа де Ла Помере осчастливила поклонника, и он наслаждался бы сладчайшей участью, если бы сумел сохранить чувства, в которых клялся своей возлюбленной и которые она питала к нему. Да, сударь, любить умеют одни только женщины; мужчины ничего в этом не смыслят... ("Сударыня!" - "Что тебе?" - Монах за подаянием". - "Дай ему двенадцать су за этих господ, шесть за меня, и пусть обойдет остальные номера".) После нескольких лет совместной жизни госпожа де Ла Помере показалась маркизу чересчур однообразной. Он предложил ей бывать в обществе, она согласилась; он предложил ей принимать у себя некоторых дам и кавалеров, и она согласилась; он предложил ей устраивать парадные обеды, и она согласилась. Мало-помалу он стал пропускать день-другой, не заглядывая к ней, мало-помалу он перестал являться на парадные обеды, которые сам устраивал, мало-помалу он сократил свои посещения; у него появились неотложные дела; приходя к своей даме, он бросал вскользь какое-нибудь слово, разваливался в кресле, брал брошюру, отбрасывал ее, разговаривал со своей собакой или дремал. По вечерам же его расстроенное здоровье требовало, чтоб он уходил пораньше: так предписал Троншен{372}. "Великий человек этот Троншен, честное слово! Не сомневаюсь, что он спасет нашу приятельницу, от которой остальные врачи отказались". С этими словами он брал трость и шляпу и уходил, иногда забыв поцеловать свою избранницу. ("Сударыня!" - "Что тебе?" - "Пришел бочар". - "Пусть спустится в погреб и осмотрит винные бочки".) Госпожа де Ла Помере догадывалась, что ее не любят; необходимо было удостовериться, и вот как она за это взялась... ("Сударыня!" - "Иду, иду".) Трактирщица, которой надоели эти помехи, сошла вниз и, по-видимому, приняла меры, чтоб положить им конец. Трактирщица. Однажды после обеда она сказала маркизу: "Друг мой, вы мечтаете". "И вы тоже, маркиза". "Да, и мечты мои довольно печальны". "Что с вами?" "Ничего". "Неправда. Расскажите же мне, маркиза, - добавил он, зевая, - это развлечет и вас и меня". "Разве вам скучно?.." "Нет; но бывают дни..." "Когда скучаешь". "Ошибаетесь, друг мой; клянусь, вы ошибаетесь; но действительно бывают дни... Сам не знаю, отчего это происходит". "Друг мой, я уже давно собираюсь поговорить с вами откровенно, но боюсь вас огорчить". "Что вы! Разве вы можете меня огорчить?" "Может быть, и могу; но это не моя вина, и небо тому свидетель..." ("Сударыня!.. Сударыня! Сударыня!" - "Но я же запретила звать меня ради кого бы то ни было или чего бы то ни было; позови мужа". - "Он ушел".) Не взыщите, господа, я сейчас вернусь. Хозяйка сходит вниз, возвращается обратно и продолжает свой рассказ: - "...Случилось это без моего согласия, без моего ведома, благодаря проклятью, тяготеющему, по-видимому, над всем родом человеческим, ибо даже я, даже я не убереглась от него". "Ах, это исходит от вас... Чего же мне бояться!.. О чем идет речь?.." "Маркиз, речь идет... Я в отчаянии; я приведу вас в отчаяние, и, учтя все это, может быть, будет лучше, если я ничего не скажу". "Нет, друг мой, говорите; неужели вы скроете от меня что-либо в глубине своего сердца? Ведь первое условие нашего соглашения заключалось в том, чтобы моя и ваша души были до конца открыты друг перед другом". "Да, это так, и вот что особенно меня тяготит: ваш упрек восполняет тот гораздо более серьезный упрек, который я делаю самой себе. Неужели вы не заметили, что я уже не так весела, как прежде? Я потеряла аппетит; я пью и ем только потому, что этого требует рассудок; сон меня покинул. Наши самые интимные встречи перестали меня радовать. По ночам я спрашиваю себя и говорю: разве он стал менее обходителен? Нет. Разве вы можете упрекнуть его в каких-нибудь подозрительных связях? Нет. Разве его любовь к вам ослабела? Нет. Но раз ваш друг остался таким, каким был, то почему же изменилось ваше сердце? Но ведь это так, вы не можете скрыть этого от себя: вы дожидаетесь его уже не с таким нетерпением, и вы уже не так радуетесь его приезду. Где беспокойство, когда он, бывало, запоздает? Где сладостное волнение при грохоте его экипажа, или когда о его приезде докладывали, или когда он появлялся? Вы его больше не испытываете". "Как, сударыня?" Тогда маркиза де Ла Помере закрыла глаза руками, склонила голову и умолкла на некоторое время, а затем продолжала: "Маркиз, я ожидала вашего удивления и всех тех горьких слов, которые вы мне скажете. Пощадите меня, маркиз... Нет, не щадите, скажите их мне: я выслушаю их с покорностью, ибо я их заслужила. Да, дорогой маркиз, это правда... Да, я... Но разве не достаточно большое несчастье то, что это случилось, и стоит ли, скрывая его, прибавлять к нему позорную и низкую ложь? Вы остались таким же, а ваша подруга переменилась; ваша подруга уважает вас, почитает вас так же и даже больше, чем прежде; но... но женщина, привыкшая, как она, изучать переживания глубочайших тайников своей души и ни в чем себя не обманывать, не может скрыть от себя, что любовь оттуда ушла. Это открытие ужасно, но тем не менее соответствует действительности. Маркиза де Ла Помере, я, я оказалась непостоянной! Легкомысленной!.. Маркиз, приходите в бешенство, ищите самых отвратительных названий - я уже заранее назвала себя ими; называйте и вы меня, я готова принять их все... все, кроме названия лживой женщины, от которого, надеюсь, вы меня избавите, ибо я поистине никогда таковой не была..." ("Жена!" - "Что тебе?" - "Ничего". - "В этом доме не имеешь ни минуты покоя, даже в такие дни, когда почти нет народу и может показаться, что нечего делать. Очень плохо быть трактирщицей, да еще с таким олухом мужем!") С этими словами госпожа де Ла Помере откинулась в кресле и заплакала. Маркиз упал перед ней на колени и воскликнул: "Вы очаровательная женщина, восхитительная женщина, и второй такой нет на свете! Ваша прямота, ваша честность привели меня в смущение, и я должен был бы умереть от стыда. Ах! Какое преимущество надо мной дает вам эта честность! Какой великой вы являетесь в моих глазах и каким ничтожным кажусь я себе! Вы заговорили первой, но первым провинился я. Друг мой, ваша искренность побуждает меня к тому же; я был бы чудовищем, если б она меня не побуждала, и признаюсь вам, что история вашего сердца - это слово в слово история моего собственного. Все, что вы себе говорили, я тоже себе говорил; но я молчал, я страдал и не знаю, когда бы у меня хватило духу сказать вам". "Да так ли это, друг мой?" "Без всякого сомнения. И нам остается только взаимно поздравить друг друга: мы одновременно избавились от того хрупкого и обманчивого чувства, которое нас соединяло". "Правда; какое это было бы ужасное несчастье, если б моя любовь продолжалась, в то время как ваша уже остыла!" "И если бы она умерла во мне раньше". "Вы правы, я это чувствую". "Никогда вы не казались мне такой привлекательной, такой прелестной, как в эту минуту, и если бы прошлый опыт не приучил меня к осмотрительности, я подумал бы, что люблю вас больше, чем когда-либо". С этими словами маркиз взял ее руки и стал целовать их... ("Жена!" - "Что тебе?" - "Пришел торговец сеном". - "Посмотри в счетную книгу". - "А где книга?.. Сиди, сиди, - нашел".) Скрыв смертельную досаду, разрывавшую ее сердце, госпожа де Ла Помере обратилась к маркизу: "Как же мы поступим, маркиз?" "Мы не обманывали друг друга; вы имеете право на полное мое уважение, а я, думается мне, не окончательно еще потерял право на ваше; мы будем видеться по-прежнему и наслаждаться доверчивостью нежнейшей дружбы. Это избавит нас от всяких неприятностей, от всяких мелких обманов, всяких упреков, всяких дрязг, обычно сопутствующих умирающей любви; мы будем бывать в свете; я стану поверенным ваших побед и не скрою от вас своих, если мне случится одержать таковые, в чем, впрочем, я весьма сомневаюсь, ибо вы сделали меня требовательным. Это будет прелестно! Вы поможете мне советами, я не откажу вам в своих, если произойдут какие-либо угрожающие обстоятельства, при которых они могут вам понадобиться. Кто знает, что может случиться?.." Жак. Никто. Трактирщица. "...Вероятнее всего, чем дальше я зайду в своих приключениях, тем больше вы выиграете от сравнения, и я вернусь более влюбленным, более нежным, более убежденным, нежели когда-либо в том, что госпожа де Ла Помере была единственной женщиной, созданной для моего счастья; а после этого возвращения можно биться о заклад, что я останусь при вас до конца своей жизни". "А если случится, что по вашем возвращении вы меня больше не застанете? Ведь человек, маркиз, не всегда бывает справедлив; нет ничего невозможного в том, что я почувствую склонность, каприз, даже страсть к кому-нибудь, кто не стоит вас". "Я, безусловно, буду в отчаянии, но не посмею жаловаться. Я буду винить судьбу, разлучившую нас, когда мы были соединены, и сблизившую, когда мы уже не сможем сблизиться..." После этой беседы они принялись рассуждать о непостоянстве человеческого сердца, о непрочности клятв, об узах брака... ("Сударыня!" - "Что тебе?" - "Дорожная карета".) - Господа, сказала хозяйка, - я должна вас покинуть. Сегодня вечером, справившись со всеми делами, я вернусь и докончу рассказ об этом происшествии, если вам любопытно будет послушать... ("Сударыня!..", "Жена!", "Хозяйка!.." - "Иду, иду".) После ухода трактирщицы Хозяин сказал своему слуге: - Жак, заметил ли ты одно обстоятельство? Жак. Какое именно? Хозяин. А то, что эта женщина рассказывает гораздо более складно, чем можно ждать от хозяйки постоялого двора. Жак. Действительно, так! Постоянные помехи со стороны домочадцев выводили меня из терпения. Хозяин. И меня тоже. А ты, читатель, говори без притворства, - ибо мы находимся в разгаре полной откровенности, - не желаешь ли ты бросить эту изысканную и многословную болтунью хозяйку и вернуться к любовным похождениям Жака? Я лично не стою ни за то, ни за другое. Когда эта женщина возвратится, болтун Жак охотно вернется к своей роли и захлопнет дверь у нее под носом; он только скажет ей в замочную скважину: "Покойной ночи, сударыня, Хозяин спит, я тоже ложусь: придется отложить конец истории до нашего следующего приезда". "Первая взаимная клятва двух человеческих существ была дана у подножия скалы, рассыпавшейся в пыль; в свидетели своего постоянства они призвали небо, которое ни минуты не бывает одинаковым; все и в них, и вокруг них было преходяще, а они верили, что их сердца не подвержены переменам. О дети! Вечные дети!.." Не знаю, чьи эти рассуждения: Жака ли, его Хозяина или мои; несомненно, что они принадлежат кому-нибудь из нас троих и что им предшествовали и за ними последовали многие другие, которые заняли бы нас, то есть Жака, его Хозяина и меня, до ужина, до вечера, до возвращения трактирщицы, если б Жак не сказал своему Хозяину: - Знаете, сударь, все великие сентенции, приведенные вами только что ни к селу ни к городу, не стоят старой басни, которую рассказывают на посиделках в нашей деревне. Хозяин. А что это за басня? Жак. Это басня о Ноже и Ножнах. Однажды Нож и Ножны повздорили; Нож и говорит Ножнам: "Ножны, подруга моя, вы - негодяйка, так как каждый день принимаете новые Ножи..." Ножны ответили Ножу: "Друг мой Нож, вы - негодяй, так как каждый день меняете Ножны..." - "Не то вы мне обещали, Ножны..." - "Нож, вы первый меня обманули...". Спор этот происходил за столом; тот, кто сидел между ними, обратился к ним и сказал: "И вы, Нож, и вы, Ножны, хорошо поступили, изменив друг другу, ибо вам хотелось изменить; но вы были неправы, обещая не изменять. Разве вы не видите, Нож, что господь создал вас для многих Ножен, а вас, Ножны, для многих Ножей? Вы считали безумцами те Ножи, которые клялись совершенно отказаться от Ножен, и те Ножны, которые давали обет обойтись без Ножей; и вы не подумали о том, что вы, Ножны, были почти столь же безумны, обещая ограничиться одним Ножом, а вы, Нож, - обещая ограничиться одними Ножнами". Тут Хозяин сказал Жаку: - Твоя басня не слишком нравственная, но зато веселая. Знаешь, какая странная мысль пришла мне в голову? Я женю тебя на нашей трактирщице; и я думаю о том, как поступил бы муж, любящий поговорить, при жене, которая только и делает это самое. Жак. Он поступил бы так же, как я делал в первые двенадцать лет своей жизни, когда жил у дедушки и бабушки. Хозяин. Как их звали? Чем они занимались? Жак. Они были старьевщиками. У моего деда Язона было несколько детей. Вся семья состояла из людей серьезных: они вставали, одевались, шли по своим делам; возвращались, обедали и отправлялись назад, не проронив ни слова. Вечером они усаживались на стулья: мать и дочери ткали, шили, вязали, не проронив ни слова; сыновья отдыхали; отец читал Ветхий завет. Хозяин. А ты что делал? Жак. Я бегал по комнате с кляпом во рту. Хозяин. Как - с кляпом? Жак. Да, с кляпом; и этому проклятому кляпу я обязан страстью к болтовне. Иногда проходила целая неделя, и никто в доме Язона не открывал рта. В течение своей жизни - а жизнь ее была долгой - бабушка не сказала ничего, кроме: "Продается шляпа", а дедушка, который ходил на аукционах выпрямившись, заложив руки под сюртук, - ничего, кроме: "Одно су". Бывали дни, когда он чуть было не переставал верить в Библию. Хозяин. Почему? Жак. Из-за повторений, которые он считал суесловием, недостойным святого духа. Он говорил, что повторяющие одно и то же - глупцы, которые считают, что их слушатели тоже глупцы. Хозяин. Жак, не хочешь ли ты искупить долгое молчание, которое из-за кляпа хранил в течение двенадцати лет у твоего дедушки, а также пока рассказывала хозяйка, и... Жак. Вернуться к истории моих любовных приключений? Хозяин. Нет, к той, на которой ты меня покинул: о приятеле твоего капитана. Жак. Ах, сударь, какая у вас жестокая память! Хозяин. Жак, мой миленький Жак!.. Жак. Чему вы смеетесь? Хозяин. Тому, чему буду смеяться еще не раз: как ты в детстве бегал у своего дедушки с кляпом во рту. Жак. Бабушка вынимала его, когда никого не было, и если дедушка это замечал, то бывал недоволен и говорил: "Продолжайте в том же духе, и этот малый станет величайшим болтуном, какой когда-либо был на свете". Его предсказание сбылось. Хозяин. Ну, Жак, мой миленький Жак, - историю приятеля твоего капитана! Жак. Я не отказываюсь; но вы не поверите. Хозяин. Разве она такая уж странная? Жак. Нет, но она уже однажды случилась с другим - с французским военным, которого, кажется, звали господином де Герши{380}. Хозяин. Ну что ж, я скажу, как тот французский поэт, который сочинил довольно удачную эпиграмму и заявил другому, приписавшему ее себе в его присутствии: "Почему бы, сударь, вам ее и не сочинить? Ведь я же ее сочинил..." Почему бы приключению, рассказанному Жаком, и не случиться с приятелем его капитана, раз оно случилось с французским военным де Герши. Но, рассказывая о нем, ты разом убьешь двух зайцев, ибо передашь мне историю и того и другого, которой я не знаю. Жак. Тем лучше! Но поклянитесь, что это так. Хозяин. Клянусь. Читатель, мне очень бы хотелось потребовать и от тебя такой же клятвы; но я только обращу твое внимание на одну странность в характере Жака, видимо унаследованную им от своего дедушки Язона, молчаливого старьевщика; а именно, Жак хоть и любил поговорить, но, в противность болтунам, не выносил повторений. А потому он не раз говаривал своему Хозяину: - Сударь, вы готовите мне печальное будущее; что станет со мной, когда мне нечего будет больше сказать? - Ты будешь повторять. - Чтоб Жак стал повторять! Свыше предначертано противное, и если б мне когда-либо случилось повториться, я не удержался бы, чтоб не воскликнуть: "Ах, если бы дедушка тебя услыхал!.." - и пожалел бы о кляпе. Жак. В те времена, когда играли в азартные игры на Сен-Жерменской и Лаврентьевской ярмарках... Хозяин. Да ведь эти ярмарки в Париже, а приятель твоего капитана был комендантом пограничной крепости. Жак. Ради бога, сударь, не мешайте мне рассказывать... Несколько офицеров вошли в лавку и застали там другого офицера, беседовавшего с хозяйкой. Один из вошедших предложил ему сыграть в пас-дис{381}; а надобно вам знать, что после смерти моего капитана его приятель, став богачом, стал также и игроком. Итак, приятель моего капитана (или господин де Герши) соглашается. Судьба присуждает стаканчик противнику, который выигрывает, выигрывает, выигрывает, так что конца не видно. Игра разгорелась, играли уже на квит, квит на квит, на меньшую часть, на большую часть, на полный квит, на полный квит на квит, когда одному из присутствовавших вздумалось сказать господину де Герши (или приятелю моего капитана), что ему следовало бы остановиться и прекратить игру, так как есть люди более ловкие, чем он. Услыхав это замечание, которое было всего лишь шуткой, приятель капитана (или господин де Герши) решил, что имеет дело с мошенником; он сразу полез в карман, вытащил преострый нож, и когда его противник положил руку на кости, чтобы бросить их в стаканчик, он вонзил ему нож в руку и, пригвоздив ее к столу, сказал: "Если кости фальшивые, то вы - шулер; а если они правильные, то я виноват..." Кости оказались правильными. Господин де Герши заявил: "Очень сожалею и предлагаю любую сатисфакцию...". Но приятель моего капитана отнесся к делу иначе; он сказал: "Я потерял свои деньги; я пронзил руку порядочного человека; но в качестве компенсации я снова приобрел приятное право драться, сколько душе угодно...". Пригвожденный офицер удаляется и идет перевязывать рану. Выздоровев, он отыскивает пригвоздившего его офицера и требует от него удовлетворения; тот (или господин де Герши) находит требование справедливым. Приятель моего капитана обнимает его за шею и говорит: "Я ждал вас с невыразимым нетерпением...". Они отправляются на место поединка. Пригвоздивший, то есть господин де Герши (или приятель моего капитана) падает, пронзенный насквозь шпагой противника; пригвожденный поднимает его, велит отнести домой и говорит: "Государь мой, мы еще увидимся..." Господин де Герши не ответил; приятель же моего капитана сказал: "Государь мой, я на это рассчитываю". Они дрались во второй, в третий и до восьми или десяти раз, и пригвоздивший постоянно оставался на месте поединка. Оба они были выдающимися офицерами, оба - достойными людьми; их дуэль наделала много шуму; вмешалось министерство. Одного удержали в Париже, другого прикрепили к его посту. Господин де Герши подчинился требованиям двора; приятель моего капитана пришел в отчаяние; такова разница между двумя храбрыми по характеру личностями, из которых одна разумна, а у другой не все винтики в порядке. До этого момента приключения господина де Герши и приятеля моего капитана одинаковы; и вот почему (заметьте, Хозяин!) я упоминал и того и другого. Но тут я их разделю и буду говорить только о приятеле моего капитана, ибо остальное касается только его. Ах, сударь, вот где вы увидите, как мало мы распоряжаемся своей судьбой и какие странные вещи начертаны в великом свитке! Приятель моего капитана, или пригвоздивший, просит о разрешении съездить к себе на родину; ему разрешают. Путь его лежит через Париж. Он занимает место в пассажирской карете. В три часа ночи этот экипаж проезжает мимо Оперы; публика выходит с бала. Три или четыре юных вертопраха в масках решают позавтракать вместе с путешественниками; на рассвете подкатывают к станции. Всматриваются друг в друга. Неописуемое удивление! Пригвожденный узнает пригвоздившего. Тот протягивает ему руку, обнимает его и рассыпается перед ним в восторгах от столь счастливой встречи; тотчас же они заходят за сарай, хватаются за шпаги, один в рединготе, другой в домино; пригвоздивший, то есть приятель моего капитана, снова остается на поле битвы. Его противник посылает к нему на помощь, а сам садится за стол с приятелями и прочими путешественниками, весело пьет и закусывает. Одни уже собирались продолжать путь, другие - вернуться в столицу на почтовых, не снимая масок, когда снова появилась трактирщица, положив конец рассказу Жака. Вот она тут, и предупреждаю вас, читатель, что уже не в моих силах выслать ее вон. - Почему? - Потому, что она предстала с двумя бутылками шампанского, в каждой руке по бутылке; а свыше предначертано, что всякий оратор, который обратится к Жаку с подобным предисловием, непременно будет им выслушан. Она входит, ставит обе бутылки на стол и говорит: - Ну-с, господин Жак, давайте мириться... Хозяйка была уже не первой молодости, но женщина рослая и дородная, подвижная, приятной наружности, полная, с несколько крупным ртом, но красивыми зубами, широкими скулами, глазами навыкате, высоким лбом, прекраснейшей кожей, открытым лицом, живым и веселым, довольно крупными руками, но с восхитительными пальцами, такими тонкими, что хоть рисуй их или лепи. Жак взял ее за талию и смачно поцеловал; его злопамятство никогда не могло устоять против бутылки доброго вина и пригожей женщины; так было предначертано свыше ему, тебе, читатель, мне и многим другим. - Сударь, - обратилась она к Хозяину Жака, - разве вы нас не поддержите? Поверьте, отсюда хоть сто миль скачи, не найдешь лучшего винца на всей дороге. С этими словами она сунула одну бутылку между колен и откупорила ее; при этом она с удивительной ловкостью зажала большим пальцем горлышко, не упустив ни одной капли вина. - Скорей, скорей ваш стакан! - кричит она Жаку. Жак подносит стакан; трактирщица, слегка отведя палец в сторону, выпускает из бутылки воздух, и вот все лицо Жака покрыто пеной. Жак доволен веселой шуткой; трактирщица хохочет, Жак и его Хозяин тоже хохочут. Выпили по нескольку стаканчиков один за другим, чтоб убедиться в качестве вина, после чего трактирщица говорит: - Слава богу, все улеглись по кроватям; меня не будут прерывать, и я смогу продолжать свой рассказ. Жак посмотрел на нее глазами, природный огонь которых разгорелся еще сильнее под влиянием шампанского, и сказал ей или своему господину: - Наша хозяйка была хороша, как ангел; как вы думаете, сударь? Хозяин. Была! Черт подери, Жак, да она и сейчас хороша! Жак. Вы правы, сударь: но я сравниваю ее не с другой женщиной, а с ней самой, когда она была молода. Трактирщица. Теперь я не многого стою; а вот надо было на меня посмотреть, когда двумя большими и двумя указательными пальцами можно было обхватить мою талию. За четыре мили сворачивали, чтоб побывать в нашем трактире. Но оставим в покое все разумные и неразумные головы, которые я вскружила, и вернемся к госпоже де Ла Помере. Жак. А не выпить ли нам сперва по стаканчику за неразумные головы, которые вы вскружили, или за мое здоровье? Трактирщица. С большим удовольствием; были среди них и такие, которые этого стоили, включая вашу или не включая. Знаете ли вы, что в течение десяти лет я помогала разным офицерам по-честному и по-благородному? Я выручила очень многих, которым без меня трудно было бы снарядиться в поход. Все это были славные люди; я не могу на них пожаловаться, да и они на меня. Никогда никаких расписок; правда, они иногда заставляли меня подолгу ждать; но через два, три или четыре года я получала назад свои денежки... Тут она принимается за перечисление офицеров, оказавших ей честь черпать из ее кошелька, а именно: господин такой-то, полковник такого-то полка, господин такой-то, капитан такого-то полка, - и вдруг у Жака вырывается возглас: - Капитан! Мой милый капитан?! Так вы его знали? Трактирщица. Знала ли я его? Высокий, хорошо сложенный, несколько сухопарый, лицо благородное и строгое, ноги упругие, две крошечные родинки на правом виске. Вы, значит, служили? Жак. Служил ли я! Трактирщица. Я еще больше люблю вас за это; от вашего прежнего ремесла у вас должны были сохраниться добрые замашки. Выпьем за здоровье вашего капитана! Жак. Если только он жив. Трактирщица. Мертв или жив - не все ли равно? Разве военный человек не создан для того, чтобы быть убитым? Ведь после десяти осад и шести сражений ему страстно хочется умереть на руках у этих черных каналий... Но вернемся к нашей истории и выпьем еще по глотку. Хозяин. Честное слово, хозяйка, вы правы. Трактирщица. Очень рада, что вы так думаете. Хозяин. Да, винцо у вас превосходное. Трактирщица. Ах, вот как! Вы говорите о моем вине? Ну что ж, и в этом вы тоже правы. Не припоминаете ли, на чем мы остановились? Хозяин. Помню: на окончании вероломнейшего признания. Трактирщица. Маркиз Дезарси и госпожа де Ла Помере обнялись, совершенно друг другом очарованные, и расстались. Чем больше эта дама сдерживала себя в его присутствии, тем сильнее были ее страдания после его ухода. "Увы, это правда, - воскликнула она, - он меня больше не любит!.." Не стану вдаваться в подробности по поводу совершаемых нами безумств, когда нас покидают: вы, мужчины, слишком бы заважничали. Я уже говорила вам, что эта женщина отличалась гордостью; но, кроме того, она была мстительна. Когда первые порывы бешенства улеглись и она снова вступила в полное обладание своим разумом и чувствами, ей пришла в голову мысль, что хорошо было бы отомстить, но отомстить так жестоко, что ужаснулись бы все, кто в будущем вздумал бы соблазнить и обмануть честную женщину. И она отомстила, жестоко отомстила; ее месть осуществилась, но никого не исправила; с той поры нас соблазняли и обманывали не менее гнусно. Жак. Это годилось бы для других; но для вас