---------------------------------------------------------------
     Перевод А. Зельдович
     Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2
     Государственное издательство художественной литературы
     "Москва-Ленинград" 1959
     Ручной ввод текста А. Бахарев
---------------------------------------------------------------

     До войны здесь был красивый висячий  мост на двух быках из белого камня
и  с просмоленными  канатами; они  уходили  вдаль к просторам Сены, создавая
впечатление воздушности, придающей такую красоту аэростатам и морским судам.
Под высокими средними арками дважды в  день проходили в клубах дыма караваны
шаланд и  баржей,  и буксирам  даже не  приходилось опускать свои  трубы; на
берегу же у моста находили прибежище вальки, мостки для прачек и привязанные
к  кольцам  рыбачьи  лодки.  Аллея  тополей,  тянувшаяся  через поля,  точно
громадный зеленый занавес,  колеблемый легким ветерком с реки, вела к мосту.
Прелестный был вид...
     В  этом году все  изменилось. Тополя хоть  и стоят на прежнем месте, но
ведут  в  пустоту.  Моста больше  нет.  Оба его быка  взорваны, и лишь груды
разбросанных  камней  напоминают  об  их  недавнем  существовании. Беленькая
будка,  где  взималась   плата  за  проезд,  наполовину  снесена  взрывом  и
напоминает  свежую  руину  --  не  то  баррикаду, не  то разбираемое на слом
строение. Канаты и проволока печально мокнут в реке; осевший в  песок настил
моста  выдается из  воды наподобие  затонувшего  судна  и  торчащий из  него
красный флаг предупреждает проходящие баржи об опасности; и все, что несет с
собой  Сена, - скошенная трава,  обломанные ветки,  заплесневелые  доски,  -
застревая здесь,  образует  омуты и  водовороты.  В этом пейзаже чувствуется
какой-то провал, в нем словно зияет дыра, наводящая  на мысль о  бедствии. А
даль  кажется  еще  печальнее,  ибо  аллея, которая  вела  к  мосту,  сильно
поредела. Все эти тополя, раньше такие красивые и густые, а теперь  до самых
вершин  объеденные  гусеницами, - деревья ведь  тоже подвергаются  вражеским
нашествиям,  -  простирают свои  голые,  обглоданные  ветви,  и  над широкой
дорогой, теперь пустынной и ненужной, лениво летают большие белые бабочки.
     В ожидании,  пока отстроят  мост, поблизости соорудили паром  --  нечто
вроде огромного плота.  На нем  устанавливают  запряженные  телеги,  рабочих
лошадей с  плугами и коров, которые при виде  колеблющейся воды таращат свои
безмятежные глаза. Скот и упряжки занимают середину, а  по краям размещаются
пассажиры -- крестьяне, дети, едущие в городскую школу, парижане, живущие на
даче. Дамские вуали и ленты развеваются рядом  с конскими поводьями. Картина
напоминает  плот,  на  котором спаслись  потерпевшие  кораблекрушение. Паром
медленно плывет  по  реке.  От долгой переправы  Сена кажется еще  шире, чем
обычно, и за развалинами рухнувшего моста, между обоими берегами,  как будто
чуждыми   друг    другу,   горизонт    расширяется   с   какой-то   скорбной
торжественностью.
     В то утро  мне  понадобилось очень рано переправиться через реку. Будка
перевозчика  -- снятый с  колес старый железнодорожный вагон, врытый в серый
песок, - вся окутанная туманом, была еще закрыта. Изнутри  доносился детский
кашель.
     - Эй, Эжен!
     - Иду, иду! -- донесся голос перевозчика, который, еле волоча ноги, шел
мне навстречу. Это был  рослый, сравнительно еще молодой моряк;  в последнюю
войну он  служил  артиллеристом  и  вернулся, получив  ревматизм  и  осколок
снаряда в ногу.
     Увидев меня, он улыбнулся:
     - Уж тесно-то нам сегодня не будет, сударь...
     И действительно, кроме меня на пароме никого не было.
     Но пока перевозчик  отвязывал канат, подошли еще люди. Первой подоспела
толстая  ясноглазая  фермерша, которая  ехала  в  Корбейль  с двумя большими
надетыми на руку корзинами, выпрямлявшими ее дородную фигуру и  придававшими
твердость и  уверенность ее походке. За нею на утоптанной дорожке показались
и  другие  пассажиры,  еле  различимые  в тумане,  но  голоса  их  явственно
доносились до нас. Среди них выделялся женский голос, робкий и слезливый:
     - Ох, господин Шашиньо, прошу вас, не обижайте вы нас...  Вы же видите,
что он  теперь работает... Подождите  с долгом...  Он только об  этом  вас и
просит...
     - Я и так довольно ждал... И больше не намерен, - послышался злой голос
беззубого  старика.   --   Теперь  дело  за   судебным   приставом...  Пусть
разбирается, как знает... Эй, Эжен!
     -  Это старый прохвост Шашиньо,  - вполголоса  сказал  мне паромщик. --
Ладно! Ладно!
     И я  увидел на  берегу высокого старика, принарядившегося  в  сюртук из
грубого  сукна и новехонький цилиндр с очень высокой тульей. Этот крестьянин
с  опаленным  солнцем,  обветренным лицом и обезображенными  мотыгой  руками
казался от своего городского платья еще более  черным  и загоревшим. Упрямый
лоб, длинный  крючковатый, как  у индейца,  нос,  поджатый  рот,  окруженный
ехидными    морщинками,    придавали    ему   жестокое   выражение,   вполне
соответствовавшее звучанию его имени.
     - Ну,  Эжен, поехали! -- прыгнув на паром, скомандовал старик  дрожащим
от  гнева голосом.  Пока  перевозчик  возился  с  канатом,  к  нему  подошла
фермерша.
     - Вы это на кого сердитесь, дядюшка Шашиньо?
     - Это  ты,  Бланш?  И  не  говори!.. Я зол... И все  из-за  этих бродяг
Мазилье...  --  И  он  кулаком  указал  на тщедушную  фигурку, которая плача
плелась по протоптанной дорожке.
     - Чем они перед вами провинились?
     -  Чем провинились?  А  тем,  что вот  уже  целый год  не  платят ни за
квартиру, ни за вино... И никак не вытянуть из них ни одного  су... И сейчас
я еду к судебному приставу: пусть вышвырнет этих бродяг на улицу!
     - А ведь он неплохой человек -- Мазилье... Может быть, это не его вина,
что он вам не платит... Ведь столько людей разорились за эту войну.
     Тут старого крестьянина словно прорвало:
     -  Дурень  он,  вот что!  Он  мог бы разбогатеть на  пруссаках. Но  он,
изволите ли видеть,  не захотел!.. Как  только они появились, он закрыл свою
лавочку и  снял  вывеску...  Другие  трактирщики  загребали  золото во время
войны, а он не наторговал ни на грош...  Пуще  того, он достукался до тюрьмы
со своими  дерзостями...  Дурень,  как есть  дурень!  А что  ему,  скажи  на
милость,  было  до всех этих  историй? Он ведь даже  и  солдатом-то  не был.
Продавал  бы себе водку  да вино  и преспокойно  бы теперь  мне  заплатил...
Бродяга, да и только! Уж покажу я тебе, как корчить из себя патриота!..
     Весь покраснев от негодования, он бесновался в своем парадном  сюртуке,
размахивая руками с неловкостью крестьянина, привыкшего к рабочей блузе.
     По мере того  как  он  говорил,  в ясных  глазах фермерши, за минуту до
этого полных жалости к Мазилье, появилось холодное, чуть ли не презрительное
выражение. Она тоже была крестьянка, а эти люди не уважают тех, кто не хочет
зарабатывать деньги.  Сказав  было: "Уж больно  жалко жену", она  через  миг
произнесла:  "Правильно, не  надо было отказываться от своего счастья".  И в
заключение прибавила: "Ваша правда, раз должен, то надо платить". А Шашиньо,
злобно стиснув зубы, по-прежнему бормотал:
     - Дурень... Одно слово -- дурень...
     Перевозчик, который слушал  их, не переставая действовать шестом,  счел
нужным вставить:
     -  Полно  сердиться, дядюшка  Шашиньо! Подумаешь, какая  вам польза  от
судебного  пристава!..  Много  ли  выиграете  от  того, что  имущество  этих
бедняков пойдет с молотка? Повремените немного, не так уж вам приспичило.
     -  Поговори-ка  ты  у меня,  лодырь  ты этакий!..  Ты  ведь у  нас тоже
патриот!..  Прямо тошно  глядеть!..  Пятеро детей, ни гроша за  душой, а еще
вздумал палить  из пушек,  когда его никто  не просил!..  Вот скажите  сами,
сударь мой (он, по-видимому,  обращался ко мне, этот мерзавец), какая нам от
этого  была  выгода?  Вот  этот,  к  примеру  взять, добился  того, что  ему
испоганили  рожу, да  еще в придачу потерял хорошее место... А теперь живет,
как цыган,  в бараке, где  дует со  всех сторон, дети только и  делают,  что
болеют,  а  жена  надрывается  над  стиркой... Скажите  сами,  разве  он  не
дурень?..
     Перевозчик вспыхнул от гнева, и я заметил, что на его побледневшем лице
шрам  выступил  еще  резче  и  побелел;  но  у  него  хватило  самообладания
сдержаться, и он обрушил  свой  гнев на шест,  погрузив  его  так  глубоко в
песок, что он чуть не сломался. Еще одно слово, и он мог бы лишиться и этого
места,  так  как   г-н  Шашиньо   пользуется  влиянием  в  округе:  он  член
муниципального совета.


Популярность: 10, Last-modified: Wed, 10 Oct 2001 21:05:19 GMT