е попыталась  скрыться,
свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже и не думала о
чем-либо подобном.
   - Так где же она жила?
   - Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда  они  дошли  до  дому,
спутник ее обернулся и увидел меня.
   - Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?
   - Я не осмелился. То, что я тебе скажу, покажется нелепостью, но  перед
слугой я робел почти так же, как и перед его госпожой.
   - Все равно, в дом-то ты вошел?
   - Нет, брат мой.
   - Право же, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. Но  на  другой  день
ты, по крайней мере, вернулся туда?
   - Да, но тщетно. Тщетно ходил я и на перекресток Жипесьен, тщетно и  на
улицу Ледигьер.
   - Она исчезла?
   - Ускользнула, как тень.
   - Но ты расспрашивал о ней?
   - Улица мало населена, никто не мог мне ничего сообщить. Я  подстерегал
того человека, чтобы  расспросить  его,  но  он,  как  и  она,  больше  не
появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь щели ставен,  утешал
меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов  проникнуть
в дом: письма, цветы, подарки - все было напрасно.  Однажды  вечером  даже
свет не появился и  больше  уже  не  появлялся  ни  разу:  даме,  наверно,
наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. И никто  не
мог сказать - куда.
   - Однако ты все же разыскал эту прекрасную дикарку?
   - По счастливой случайности. Впрочем,  я  несправедлив,  брат,  в  дело
вмешалось провидение, не допускающее, чтобы  человек  бессмысленно  тратил
дни своей жизни. Послушай, право же,  все  произошло  очень  странно.  Две
недели назад, в полночь, я шел по улице Бюсси. Ты знаешь, брат, что приказ
о тушении огня строжайше соблюдается. Так вот, окна одного дома не  просто
светились - на третьем этаже  был  настоящий  пожар.  Я  принялся  яростно
стучаться в двери, в окне показался человек. "У вас пожар!"  -  сказал  я.
"Тише, сжальтесь над нами! - ответил он. - Тише, я как раз  тушу  его".  -
"Хотите, я позову ночную стражу?" - "Нет, нет,  во  имя  неба,  никого  не
зовите". - "Но, может быть, вам все-таки помочь?" - "А  вы  не  отказались
бы? Так идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я буду  благодарен
вам всю жизнь". И он бросил мне через окно  ключ.  Я  быстро  поднялся  по
лестнице и вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Я находился  в
лаборатории химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась  по
полу, который и вспыхнул. Когда я вошел,  химик  уже  справился  с  огнем,
благодаря чему я мог его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми -
тридцати. По крайней мере, так мне показалось. Ужасный шрам  рассекал  ему
полщеки, другой глубоко врезался  в  лоб.  Все  остальные  черты  скрывала
густая борода. "Спасибо, сударь, но вы сами видите, что все  уже  кончено.
Если вы, как можно судить по внешности, человек благородный, будьте добры,
удалитесь, так как в любой момент может зайти моя госпожа, а она придет  в
негодование, увидев в такой час чужого человека у меня, вернее же - у себя
в доме". Услышав этот голос, я оцепенел, повергнутый почти что в  ужас.  Я
открыл рот, чтобы крикнуть: "Вы человек с перекрестка  Жипесьен,  с  улицы
Ледигьер, слуга неизвестной дамы!" Ты помнишь, брат, он  был  в  капюшоне,
лица его я не видел, а только слышал  голос.  Я  хотел  сказать  ему  это,
расспросить, умолять его, как вдруг открылась дверь, и вошла женщина. "Что
случилось, Реми? - спросила она, величественно останавливаясь на пороге. -
Почему такой шум?" О брат, это была она, еще более прекрасная в затухающем
блеске пожара, чем в лунном  сиянье.  Это  была  она,  женщина,  память  о
которой непрерывно терзала мое сердце. Услышав мое восклицание,  слуга,  в
свою очередь, пристально посмотрел на  меня.  "Благодарю  вас,  сударь,  -
сказал он - еще  раз  благодарю,  но  вы  сами  видите  -  огонь  потушен.
Удалитесь, молю вас, удалитесь". - "Друг мой, - ответил я, - вы меня очень
уж нелюбезно выпроваживаете". - "Сударыня, - сказал слуга, -  это  он".  -
"Да кто же?" - спросила она. "Молодой дворянин, которого  мы  встретили  у
перекрестка Жипесьен и который следовал за нами до улицы Ледигьер".  Тогда
она взглянула на меня, и по  взгляду  ее  я  понял,  что  она  видит  меня
впервые. "Сударь, - молвила она, - умоляю вас, удалитесь!" Я колебался,  я
хотел говорить, просить, но слова не слетали с языка. Я стоял неподвижный,
немой и только смотрел на  нее.  "Остерегитесь,  сударь,  -  сказал  слуга
скорее печально, чем сурово, - вы заставите госпожу бежать во второй раз".
- "О, не дай бог, - ответил я с поклоном, - но ведь я  ничем  не  оскорбил
вас, сударыня". Она не ответила. Бесчувственная, безмолвная, ледяная, она,
словно и не слыша меня,  отвернулась,  и  я  увидел,  как  она  постепенно
исчезает, словно это двигался призрак.
   - И все? - спросил Жуаез.
   - Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: "Забудьте обо  всем
этом, ради господа Иисуса и девы Марии, умоляю вас, забудьте!"  Я  убежал,
охватив голову руками, растерянный, ошалевший, недоумевающий - уж не сошел
ли я действительно с ума? С той поры я каждый вечер хожу на эту  улицу,  и
вот почему, когда мы вышли из ратуши, меня естественным образом повлекло в
ту сторону. Каждый вечер, повторяю, хожу я туда и прячусь за  углом  дома,
стоящего как раз напротив ее жилища,  под  какой-то  балкончик,  где  меня
невозможно увидеть. И, может быть, один раз из десяти мне удается  уловить
мерцание света в ее комнате: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.
   - Хорошее счастье! - вскричал Жуаез.
   - Увы! Стремясь к другому, я потеряю и это.
   - А если ты погубишь себя такой покорностью судьбе?
   - Брат, - сказал Анри с грустной улыбкой,  -  чего  ты  хочешь?  Так  я
чувствую себя счастливым.
   - Это невозможно!
   - Что поделаешь? Счастье - вещь относительная. Я знаю, что она там, что
она там существует, дышит. Я вижу ее сквозь стены, то  есть  мне  кажется,
что вижу. Если бы она покинула этот дом, если бы мне пришлось провести еще
две недели таких же, как тогда, когда я ее потерял, брат мой, я бы сошел с
ума или же стал монахом.
   - Нет, клянусь богом! Достаточно у нас в семье одного безумца и  одного
монаха. Удовлетворимся этим, милый мой друг.
   - Не уговаривай меня, Анн, и не насмехайся  надо  мной!  Уговоры  будут
бесполезны, насмешками ты ничего не добьешься.
   - А кто тебе говорит об уговорах и насмешках?
   - Тем лучше... Но...
   - Позволь мне сказать одну вещь.
   - Что именно?
   - Что ты попался, как простой школьник.
   - Я не строил  никаких  замыслов,  ничего  не  рассчитывал,  я  отдался
чему-то более сильному, чем я. Когда тебя уносит течение, лучше  плыть  по
нему, чем бороться с ним.
   - А если оно увлекает в пучину?
   - Надо погрузиться в нее, брат.
   - Ты так полагаешь?
   - Да.
   - Я с тобой не согласен, и на твоем месте...
   - Что бы ты сделал, Анн?
   - Во всяком случае, я бы выведал ее имя, возраст, На твоем месте...
   - Анн, Анн, ты ее не знаешь.
   - Но тебя-то я знаю. Как так, Анри, у тебя было  пятьдесят  тысяч  экю,
которые я вручил тебе, когда король подарил мне в день моего рождения  сто
тысяч...
   - Они до сих пор лежат у меня в сундуке, Анн: ни одно не истрачено.
   - Тем хуже, клянусь богом. Если бы они не лежали у тебя в сундуке,  эта
женщина лежала бы у тебя в алькове.
   - О, брат!
   - Никаких там "о, брат": обыкновенного слугу подкупают за  десять  экю,
хорошего за сто, отличного за тысячу, самого расчудесного за  три  тысячи.
Ну, представим себе феникса среди слуг, возмечтаем о божестве верности,  и
за двадцать тысяч экю - клянусь папой - он будет твоим. Таким  образом,  у
тебя остается сто тридцать тысяч  ливров,  чтобы  оплатить  феникса  среди
женщин, которого тебе поставит феникс  среди  слуг.  Анри,  друг  мой,  ты
просто дурак.
   - Анн, - со вздохом произнес Анри, - есть люди, которые  не  продаются,
есть сердца, которых не купить и королю.
   Жуаез успокоился.
   - Хорошо, согласен, - сказал он. - Но нет таких, которые бы не отдались
кому-нибудь.
   - Это другое дело!
   - Ну, так что же ты сделал для того, чтобы эта бесчувственная красавица
отдала тебе свое сердце?
   - Я убежден, Анн, что сделал все для меня возможное.
   - Послушайте, граф дю Бушаж, да вы просто спятили! Перед вами  женщина,
которая скорбит, сидит взаперти, плачет, а вы становитесь  еще  печальнее,
замкнутее, проливаете еще больше слез, то есть оказываетесь  еще  скучнее,
чем  она!  Право  же,  вы  распространялись  тут  насчет  пошлых  способов
ухаживания, а сами ведете себя не лучше  обыкновенного  квартального.  Она
одинока, бывайте с нею почаще: она печальна, будьте  веселы,  она  кого-то
оплакивает, утешьте ее и замените покойного.
   - Невозможно, брат.
   - А ты пробовал?
   - Для чего?
   - Да хотя бы просто чтобы попробовать. Ты же говоришь, что влюблен?
   - Нет слов, чтобы выразить мою любовь.
   - Ну так через две недели она станет твоей любовницей.
   - Брат!
   - Даю тебе слово Жуаеза. Ты, надеюсь, не отчаялся?
   - Нет, ибо никогда не надеялся.
   - В котором часу ты с ней видишься?
   - В котором часу я с ней вижусь?
   - Ну да.
   - Но я же говорил тебе, брат, что никогда не вижу ее.
   - Никогда?
   - Никогда.
   - Даже в окне?
   - Даже там ее не вижу, говорю тебе.
   - Это должно прекратиться. Есть у нее любовник?
   - Я не видел, чтобы порог ее дома  когда-либо  переступал  мужчина,  за
исключением этого Реми, о котором я рассказывал тебе.
   - Что представляет собой ее дом?
   - Три этажа, крыльцо с одной ступенькой,  над  окном  второго  этажа  -
терраса.
   - Можно проникнуть в дом через эту террасу?
   - Она не соприкасается с другими домами.
   - А что напротив дома?
   - Другой, довольно похожий дом, только, кажется, повыше.
   - Кто в нем живет?
   - Какой-то буржуа.
   - Добродушный или злыдня?
   - Добродушный, иногда я слышу, как он смеется своим мыслям.
   - Купи у него дом.
   - А кто тебе сказал, что он продается?
   - Предложи ему двойную цену.
   - А если дама увидит меня там?
   - Ну так что же?
   - Она опять исчезнет. Если же я не буду показываться, то  надеюсь,  что
рано или поздно опять увижу ее...
   - Ты увидишь ее сегодня же вечером.
   - Я?
   - Пойди и стань под ее балконом в восемь часов.
   - Я и буду там, как бываю ежедневно, но,  как  и  в  другие  дни,  безо
всякой надежды.
   - Кстати, скажи мне точный адрес.
   - Между  воротами  Бюсси  и  дворцом  Сен-Дени,  почти  на  углу  улицы
Августинцев, шагах в двадцати  от  большой  гостиницы  под  вывеской  "Меч
гордого рыцаря".
   - Отлично, так в восемь увидимся.
   - Что ты собираешься делать?
   - Увидишь, услышишь. А  пока  возвращайся  домой,  нарядись  как  можно
лучше, надень  самые  дорогие  украшения,  надуши  волосы  самыми  тонкими
духами: нынче же вечером ты вступишь в эту крепость.
   - Бог да услышит тебя, брат!
   - Анри, когда бог не слышит, дьявол навострит ухо. Я покидаю тебя, меня
ждет моя любовница, то есть  я  хочу  сказать  -  любовница  господина  де
Майена. Клянусь папой! Ее-то уж нельзя назвать недотрогой.
   - Брат!
   - Прости, ты ведь полон возвышенных чувств. Я не  сравниваю  этих  двух
дам, будь уверен, хотя, судя по твоим рассказам, я предпочитаю  свою  или,
вернее, нашу с Майеном. Но она меня ждет, а я не хочу заставлять ее ждать.
Прощай, Анри, до вечера!
   - До вечера, Анн.
   Братья пожали друг другу руки.
   Один, пройдя шагов двести, подошел к красивому дому готического  стиля,
неподалеку от паперти Нотр-Дам, смело поднял и  с  шумом  опустил  дверной
молоток.
   Другой молча углубился в одну из извилистых улочек,  ведущих  к  зданию
суда.



        7. КАК "МЕЧ ГОРДОГО РЫЦАРЯ" ВОЗОБЛАДАЛ НАД "РОЗОВЫМ КУСТОМ ЛЮБВИ"

   Во время беседы, которую мы только что  пересказали,  спустилась  ночь,
окутывая влажной туманной пеленой город, столь шумный еще два часа назад.
   К тому же Сальсед умер, и зрители решили разойтись по домам. На  улицах
видны были лишь небольшие, разбросанные там  и  сям  кучки  людей,  вместо
непрерывной цепи любопытных, которые днем сходились в одно и то же место.
   До самых отдаленных от Гревской  площади  кварталов  еще  доходили  эти
отдельные всплески человеческих волн: недаром в  самом  центре  так  долго
царило бурное волненье.
   Так, например, обстояло дело у  ворот  Бюсси,  куда  мы  должны  сейчас
перенестись, чтобы не терять из виду  кое-кого  из  действующих  лиц,  уже
выведенных нами в начале этого  повествования,  и  чтобы  познакомиться  с
новыми: в этом конце города шумел, словно улей  на  закате  солнца,  некий
дом, выкрашенный в розовую краску и вдобавок расписанный белой с  голубой.
Дом именовался "Меч гордого рыцаря", но  представлял  собой  всего-навсего
гостиницу, - правда, огромных  размеров,  -  недавно  выстроенную  в  этом
квартале. В те времена в Париже не было ни одной более или менее приличной
гостиницы, на которой не  красовалась  бы  пышная  вывеска.  Вывеска  "Меч
гордого рыцаря" и являлась  тем  дивным  фасадным  украшением,  призванным
удовлетворить все вкусы и привлечь к себе все симпатии.
   На карнизе была изображена битва  какого-то  архангела  или  святого  с
драконом, извергающим, подобно чудовищу Ипполита, целые потоки  пламени  и
дыма.  Художник,  воодушевленный  и  героическими  и   в   то   же   время
благочестивыми чувствами, дал в руки своему вооруженному до зубов  гордому
рыцарю не меч, а громадный крест, которым  тот  лучше,  чем  самым  острым
кинжалом, разрубал несчастного дракона на две кровоточащие половины.
   На заднем плане этой вывески  или,  вернее,  картины,  ибо  она  вполне
заслуживала такого наименования, видны были  многочисленные  зрители  боя,
воздевавшие руки к небу, с которого ангелы  осеняли  шлем  гордого  рыцаря
лавровыми и пальмовыми ветвями.
   Наконец на самом переднем плане художник,  стремясь  доказать,  что  ни
один жанр ему не чужд, изобразил груды тыкв,  гроздья  винограда,  майских
жуков, ящериц, улитку на розе и  даже  двух  кроликов,  белого  и  серого,
которые, несмотря на различие в цвете (что могло указывать на  различие  в
убеждениях), оба чесали себе  носы,  вероятно,  выражая  этим  радость  по
случаю славной победы, одержанной гордым рыцарем над  сказочным  драконом,
являвшимся не кем иным, как самим Сатаной.
   Во  всяком  случае,  если  хозяин  гостиницы  не   оказался   чрезмерно
требовательным, он должен был быть вполне  удовлетворен  добросовестностью
художника.  Тот  действительно   использовал   все   предоставленное   ему
пространство: если  бы  потребовалось  пририсовать  какого-нибудь  жалкого
клеща, места на картине уже не хватило бы.
   Теперь  мы  должны  сделать  одно  признание:  как  оно  для   нас   ни
огорчительно, вынуждает к нему добросовестность  историка.  Эта  роскошная
вывеска отнюдь не доказывала, что кабачок, подобно ей, был в  хорошие  дни
полон народу. Напротив, по причинам, которые мы сейчас изложим и  которые,
надеемся, поняты будут читателями, в гостинице "Гордого рыцаря" не  только
временами, но почти всегда было много свободных мест.
   Между тем заведение, как сказали бы  в  наши  дни,  было  просторное  и
комфортабельное: над четырехугольным строением, прочно сидевшим на широком
фундаменте, поверх вывески горделиво высились четыре башенки, в каждой  из
которых имелась восьмиугольная комната. Правда, все это было сооружено  из
досок, однако  имело  вид  кокетливый  и  несколько  таинственный,  как  и
полагается каждому дому, который должен прийтись по вкусу и мужчинам и,  в
особенности, женщинам. Но в том-то и коренилось зло.
   Всем понравиться невозможно.
   Однако же этого мнения не разделяла  г-жа  Фурнишон,  хозяйка  "Гордого
рыцаря". И соответственно  своим  взглядам  на  вещи  она  убедила  своего
супруга оставить банное заведение на улице Сент-Оноре,  где  они  до  того
времени прозябали, и заняться верчением вертелов и откупориванием  бутылок
на благо влюбленным  парочкам  перекрестка  Бюсси  и  даже  многих  других
парижских  кварталов.  К  несчастью  для  притязаний  г-жи  Фурнишон,   ее
гостиница расположена была слишком близко от Пре-о-Клер, так  что  в  "Меч
гордого рыцаря" являлись привлеченные близким соседством и пышной вывеской
многочисленные парочки,  намеревающиеся  вступить  в  поединок,  а  другим
парочкам,  менее  воинственно  настроенным,  приходилось  чураться  бедной
гостиницы,  словно  чумы  -  так  опасались  они  шума  и  лязганья  шпаг.
Влюбленные - народ мирный, они не  любят,  чтобы  им  мешали,  так  что  в
башенках, предназначенных для любовных похождений, приходилось  устраивать
на ночлег всяких вояк, а купидоны, изображенные на деревянных панно тем же
художником, который создал вывеску, оказались разукрашены усами и  другими
более  или  менее  пристойными  атрибутами:  тут   уж   поработали   углем
завсегдатаи гостиницы.
   Поэтому г-жа Фурнишон -  до  сей  поры  не  без  основания,  по  правде
сказать, -  считала,  что  вывеска  принесла  их  заведению  несчастье,  и
утверждала, что следовало положиться на ее опыт и нарисовать  над  входом,
вместо гордого рыцаря и гнусного, всех отталкивающего  дракона,  например,
"Розовый куст любви", с пышными сердцами вместо цветов: тогда  все  нежные
души обязательно избрали бы ее гостиницу своим убежищем.
   К несчастью, мэтр Фурнишон, не желая признаваться, что он  раскаивается
в своей идее и что эта идея оказалась столь пагубной для его  вывески,  не
считался с замечаниями своей хозяйки и, пожимая плечами, заявлял, что  он,
бывший  пехотинец  г-на  Данвиля,  естественно,  должен  вербовать   своих
клиентов в военной среде. Он добавлял, что рейтар,  у  которого  только  и
мыслей - как бы выпить, пьет за шестерых влюбленных и что,  даже  если  он
заплатит лишь половину того, что с него требуется по раскладке, это все же
выгоднее: ведь даже самые расточительные любовники  не  заплатят  столько,
сколько три рейтара вместе.
   К тому же, заключал он, вино - вещь более нравственная, чем любовь.
   При этих его словах г-жа Фурнишон, в свою  очередь,  пожимала  плечами,
достаточно пухлыми, чтобы злоязычные люди считали себя вправе  сомневаться
в добропорядочности ее воззрений на нравственность.
   Так в семействе Фурнишонов и  царил  разлад,  а  супруги  прозябали  на
перекрестке Бюсси, как прозябали они на улице Сент-Оноре, но  вдруг  некое
непредвиденное   обстоятельство   изменило   все    положение    и    дало
восторжествовать  взглядам  мэтра  Фурнишона,  к  вящей  славе   достойной
вывески, где нашли себе место представители всех царств природы.
   За  месяц  до  казни  Сальседа,  после  кое-каких  военных  упражнений,
состоявшихся в Пре-о-Клер, г-жа Фурнишон и супруг ее сидели,  как  обычно,
каждый в одной из угловых башенок своего заведения. Делать им было нечего,
и они погружены были в хладную задумчивость, так как  все  столики  и  все
комнаты в гостинице "Гордого рыцаря" стояли незанятыми.
   В тот день на "Розовом кусте любви" не расцвел ни один цветок.
   В тот день "Меч гордого рыцаря" наносил холостые удары.
   Итак, супруги горестно взирали на поле,  с  которого  удалялись,  чтобы
погрузиться на паром у Нельской башни и вернуться в Лувр, солдаты,  только
что бывшие на учении под командой своего капитана. Глядя на них и  жалуясь
на деспотизм военного начальника, заставляющего возвращаться в кордегардию
солдат, которым, несомненно, так хотелось пить, они заметили, что  капитан
пустил  свою  лошадь  рысью  и  в  сопровождении  одного  лишь   ординарца
направился к воротам Бюсси.
   Этот горделиво гарцевавший на белом коне офицер в шляпе с перьями и при
шпаге  в  позолоченных  ножнах,   торчавшей   из-под   прекрасного   плаща
фландрского сукна, минут через десять поравнялся с гостиницей.
   Но ехал он не в гостиницу и потому намеревался уже миновать ее, даже не
взглянув на вывеску, ибо его, казалось, тревожили какие-то  важные  мысли,
когда мэтр Фурнишон, чье сердце сжималось при мысли, что в этот день никто
так и не сделает ему почина, высунулся из своей башенки и сказал:
   - Смотри-ка, жена, конь-то какой чудесный!
   На что г-жа Фурнишон, как опытная хозяйка  гостиницы,  сразу  же  нашла
ответ:
   - А всадник-то каков, всадник!
   Капитан, видимо, неравнодушный к похвале, откуда бы  она  ни  исходила,
поднял голову, словно  внезапно  очнувшись  от  сна.  Он  увидел  хозяина,
хозяйку, их заведение, придержал лошадь и подозвал ординарца.
   Затем, все еще сидя верхом, он очень внимательно оглядел и дом, и  все,
что его окружало.
   Фурнишон, прыгая через две ступеньки, буквально  скатился  с  лестницы,
стоял теперь у дверей и мял в руках сдернутый с головы колпак.
   Капитан, поразмыслив несколько секунд, спешился.
   - Что, здесь у вас никого нет? - спросил он.
   - В настоящий момент нет, сударь, - ответил хозяин,  страдая  от  столь
унизительного признания.
   И он уже собирался добавить: "Но это редкий случай".
   Однако  г-жа  Фурнишон   была,   как   почти   все   женщины,   гораздо
проницательнее мужа. Поэтому она и поторопилась крикнуть из своего окна:
   - Если вы, сударь, ищете уединения, вам у нас будет очень хорошо.
   Всадник поднял голову и, выслушав такой приятный ответ, увидел теперь и
весьма приятное лицо. Он, в свою очередь, сказал:
   - В настоящий момент - да, именно этого я ищу, хозяюшка.
   Госпожа Фурнишон тотчас же устремилась навстречу посетителю, говоря про
себя:
   "На этот раз почин кладет "Розовый  куст  любви",  а  не  "Меч  гордого
рыцаря".
   Капитан,  привлекший  в  данное  время  внимание   супругов   Фурнишон,
заслуживает также внимания  читателя.  Это  был  человек  лет  тридцати  -
тридцати пяти, которому можно было дать двадцать восемь, так следил он  за
своей внешностью.  Он  был  высокого  роста,  хорошо  сложен,  с  тонкими,
выразительными чертами липа. Хорошо приглядевшись к нему,  может  быть,  и
удалось  бы  обнаружить  в  его  величавости  некоторую   аффектацию.   Но
величавость - наигранная или нет - у него все же была. Он бросил  на  руки
своего спутника поводья великолепного коня, нетерпеливо бившего копытом  о
землю, сказав при этом:
   - Подожди меня здесь, а пока поводи коней.
   Солдат взял поводья и принялся выполнять приказание.
   Войдя в большой зал гостиницы, капитан остановился и с довольным  видом
огляделся по сторонам.
   - Ого! - сказал он.  -  Такой  большой  зал  и  ни  одного  посетителя.
Отлично!
   Мэтр Фурнишон взирал на него с удивлением, а  г-жа  Фурнишон  понимающе
улыбалась.
   - Но, - продолжал капитан, - значит, или в вашем поведении, или в вашем
доме есть что-то отталкивающее гостей?
   - Ни того, ни другого,  слава  богу,  нет,  сударь!  -  возразила  г-жа
Фурнишон. - Но квартал  еще  мало  заселен,  а  насчет  клиентов  мы  сами
разборчивы.
   - А, отлично! - сказал капитан.
   Тем временем  мэтр  Фурнишон,  слушая  ответы  своей  жены,  удостаивал
подтверждать их кивками головы.
   - К примеру сказать, - добавила она, подмигнув  так  выразительно,  что
сразу понятно было, кто придумал  название  "Розовый  куст  любви",  -  за
одного такого клиента как ваша милость, мы охотно отдадим целую дюжину.
   - Вы очень любезны, прелестная хозяюшка, благодарю вас.
   - Не  угодно  ли  вам,  сударь,  попробовать  нашего  вида?  -  спросил
Фурнишон, стараясь, чтобы голос его звучал как можно менее хрипло.
   - Не угодно ли осмотреть жилые помещения? - спросила г-жа Фурнишон  так
ласково, как только могла.
   - Сделаем, пожалуй, и то и другое, - ответил капитан.
   Фурнишон спустился в погреб, а супруга его, указав гостю  на  лестницу,
ведущую в башенки, первая стала подниматься наверх: при этом она кокетливо
приподнимала юбочку, и от каждого ее  шага  поскрипывал  изящный  башмачок
истой парижанки.
   - Сколько человек можете вы здесь разместить? - спросил капитан,  когда
они поднялись на второй этаж.
   - Тридцать, из них десять господ.
   - Этого недостаточно, прелестная хозяйка, - ответил капитан.
   - Почему же, сударь?
   - У меня был один проект, но, видно, не стоит и говорить о нем.
   - Ах, сударь, не найдете вы ничего лучше "Розового куста любви".
   - Как так "Розового куста любви"?
   - Я хочу сказать "Гордого рыцаря".  Разве  что  Лувр  со  всеми  своими
пристройками...
   Посетитель как-то странно поглядел на нее.
   - Вы правы, - сказал  он,  -  разве  что  Лувр...  -  Про  себя  же  он
пробормотал: - Почему же нет? Так, пожалуй, было бы и удобнее  и  дешевле.
Так вы говорите, добрейшая хозяюшка, - продолжал он громко, - что вы могли
бы разместить здесь на ночлег тридцать человек?
   - Да, конечно.
   - А на один день?
   - А на один день человек сорок, даже сорок пять.
   - Сорок пять! Тысяча чертей! Как раз то, что нужно.
   - Правда? Вот видите, как удачно получается!
   - И так разместить, что у гостиницы не произойдет никакой давки?
   - Иногда,  по  воскресеньям,  у  нас  бывает  до  восьмидесяти  человек
военных.
   - И перед домом не собирается толпа, среди соседей нет соглядатаев?
   - О, бог мой, нет. С одной стороны у  нас  сосед  -  достойный  буржуа,
который ни в чьи дела не вмешивается, а с другой  соседка,  дама,  ведущая
совсем замкнутый образ жизни; за те три недели, что она здесь проживает, я
ее даже и не видела. Все прочие - мелкий люд.
   - Вот это меня очень устраивает.
   - И тем лучше, - заметила г-жа Фурнишон.
   - Так  вот,  ровно  через  месяц,  -  продолжал  капитан,  -  запомните
хорошенько, сударыня, - ровно через месяц...
   - Значит, двадцать шестого октября...
   - Совершенно верно, двадцать шестого октября.
   - Так что же?
   - Так что на двадцать шестое октября я снимаю вашу гостиницу.
   - Всю целиком?
   - Всю целиком. Я хочу сделать сюрприз своим землякам - это все  офицеры
или, во всяком случае, в большинстве своем военные - они собираются искать
счастья в Париже. За это время им сообщат, чтобы они остановились у вас.
   - А как же их  об  этом  известят,  раз  вы  намереваетесь  сделать  им
сюрприз? - неосторожно спросила г-жа Фурнишон.
   - Ах, - ответил капитан, явно раздосадованный этим вопросом, - ах, если
вы, тысяча чертей, любопытны или нескромны...
   - Нет, нет, сударь, - поспешно вскричала испуганная г-жа Фурнишон.
   Муж ее все слышал. От слов "офицеры" или, во всяком  случае,  "военные"
сердце его радостно забилось.
   Он тотчас же бросился к гостю.
   - Сударь, - вскричал он, - вы  будете  здесь  хозяином,  неограниченным
повелителем, и никому,  бог  ты  мой,  даже  не  вздумается  задавать  вам
вопросы. Все ваши друзья будут радушно приняты.
   - Я не сказал "друзья", любезный, - заметил высокомерным тоном капитан,
- я сказал "земляки".
   - Да, да, земляки вашей милости, это я ошибся.
   Госпожа Фурнишон раздраженно отвернулась: розовый  куст,  ощетинившись,
превратился в груду составленных вместе алебард.
   - Вы подадите им ужин.
   - Слушаюсь.
   - Вы устроите их на ночлег, если к тому  времени  я  не  подготовлю  им
помещение.
   - Обязательно.
   - Словом, вы будете всецело к их услугам, - и никаких расспросов.
   - Все сделаем, как прикажете.
   - Вот вам тридцать ливров задатку.
   - Договорились, монсеньер. Мы устроим вашим землякам королевский прием.
И если бы вы пожелали убедиться в этом, отведав вина...
   - Спасибо, я вообще не пью.
   Капитан подошел к окну и подозвал ординарца, оставшегося с лошадьми.
   Тем временем мэтр Фурнишон кое о чем поразмыслил.
   - Монсеньер, - сказал он (получив три пистоля, так щедро выданные ему в
задаток,  мэтр  Фурнишон  стал  именовать  своего  гостя  монсеньером).  -
Монсеньер, а как же я узнаю этих господ?
   - Правда ваша,  тысяча  чертей!  Я  ведь  совсем  забыл.  Дайте-ка  мне
сургуча, бумаги и свечу.
   Госпожа Фурнишон тотчас  же  принесла  требуемое.  Капитан  приложил  к
кипящему сургучу драгоценный камень кольца, надетого  на-палец  его  левой
руки.
   - Вот, - сказал он, - видите это изображение?
   - Красавица, ей-богу.
   - Да, это Клеопатра [Клеопатра (69-30 гг. до н.э.) - египетская  царица
(51-30 гг. до н.э.), прославившаяся  своей  красотой  и  умом].  Так  вот,
каждый из моих земляков представит вам такой  же  точно  отпечаток,  а  вы
окажете гостеприимство подателю этого отпечатка. Понятно?
   - На сколько времени?
   - Сам еще не знаю. Вы получите соответствующие указания.
   - Так мы их ждем.
   Прекрасный капитан сошел вниз, вскочил в седло и пустил коня рысью.
   В ожидании, пока он вернется, супруги Фурнишон положили в  карман  свои
тридцать  ливров  задатка,  к  величайшей  радости  хозяина,  беспрестанно
повторявшего:
   - Военные! Вот видишь, вывеска-то себя  оправдала,  мы  разбогатеем  от
меча!
   И, предвкушая наступление 26 октября, он принялся  до  блеска  начищать
все свои кастрюли.



        8. СИЛУЭТ ГАСКОНЦА

   Мы не осмелились бы утверждать,  что  г-жа  Фурнишон  проявила  всю  ту
скромность, которой требовал от нее посетитель. К тому же  она,  вероятно,
считала себя свободной от каких-либо обязательств  по  отношению  к  нему,
поскольку в вопросе о "Мече гордого рыцаря" он оказал поддержку  ее  мужу.
Но так как ей предстояло угадать гораздо больше того,  что  было  сказано,
она начала с подведения под свои догадки прочных  оснований,  именно  -  с
попыток разузнать, кто же  был  неизвестный  всадник,  который  так  щедро
оплачивал гостеприимство для своих  земляков.  Поэтому  она  не  преминула
спросить у первого же попавшегося ей на глаза солдата, как зовут капитана,
проводившего в тот день учение.
   Солдат, по  характеру  своему,  вероятно,  более  осторожный,  чем  его
собеседница, прежде всего осведомился, по какому  поводу  она  задает  ему
этот вопрос.
   - Да он только что вышел от нас, - ответила г-жа Фурнишон, - он с  нами
беседовал, и, естественно, нам хотелось бы знать, с кем мы разговаривали.
   Солдат рассмеялся.
   - Капитан, проводивший учение, не  стал  бы  заходить  в  "Меч  гордого
рыцаря", госпожа Фурнишон, - сказал он.
   - А почему, скажите, пожалуйста? - спросила  хозяйка.  -  Что,  он  для
этого слишком важный барин?
   - Может быть.
   - Ну так я скажу вам, что он не ради себя  лично  заходил  в  гостиницу
"Гордого рыцаря".
   - А ради кого?
   - Ради своих друзей.
   - Капитан, проводивший сегодня  учение,  не  стал  бы  размещать  своих
друзей в "Мече гордого рыцаря", ручаюсь в этом.
   - Однако же вы не очень-то  с  нами  любезны.  Кто  же  этот  господин,
который слишком знатен, чтобы размещать своих друзей  в  лучшей  парижской
гостинице?
   - Вы спрашиваете о том, кто сегодня проводил учение, ведь правда?
   - Разумеется.
   - Ну, так знайте, милая дамочка, что проводивший сегодня учение  -  это
не кто иной, как господин  герцог  Ногаре  де  Ла  Валетт  д'Эпернон,  пэр
Франции, генерал-полковник королевской инфантерии и даже  немножко  больше
король, чем само его величество. Ну, что вы на это скажете?
   - Скажу, что если это он был у нас  сегодня,  то  нам  оказана  большая
честь.
   - Употреблял он при вас выражение "тысяча чертей"?
   - Да, да! - сказала на это г-жа Фурнишон, которая видела на своем  веку
немало удивительных вещей, и выражение "тысяча чертей" не было  ей  совсем
незнакомо.
   Можно  представить  себе,  с  каким  нетерпением  ожидалось  теперь  26
октября.
   Двадцать пятого вечером в гостиницу вошел какой-то человек и положил на
стойку Фурнишона довольно тяжелый мешок с монетами.
   - Это за ужин, заказанный на завтра.
   - По скольку на человека? - спросили вместе оба супруга.
   - По шесть ливров.
   - Земляки капитана откушают здесь только один раз?
   - Один.
   - Значит, капитан нашел для них помещение?
   - Видимо, да.
   И посланец удалился, так и не пожелав отвечать на  расспросы  "Розового
куста" и "Меча".
   Наконец вожделенное утро забрезжило над кухнями "Гордого рыцаря".
   В монастыре августинцев часы пробили  половину  двенадцатого,  когда  у
дверей гостиницы остановились какие-то всадники, спешились и зашли в дом.
   Они  прибыли  через  ворота  Бюсси  и,  вполне  естественно,  оказались
первыми, прежде всего потому, что у них всех были лошади,  а  затем  ввиду
того, что гостиница "Меча" находилась в каких-нибудь ста  шагах  от  ворот
Бюсси.
   Один из них, которого по его бравому виду и  богатой  экипировке  можно
было принять за их начальника, явился  даже  с  двумя  слугами  на  добрых
лошадях.
   Каждый из прибывших предъявил печать с  изображением  Клеопатры  и  был
весьма предупредительно принят супругами, в особенности молодой человек  с
двумя лакеями.
   Однако, за исключением этого последнего, гости вели себя довольно робко
и даже казались несколько обеспокоенными. Видно было, особенно  когда  они
машинально дотрагивались до своих карманов, что их одолевают  немаловажные
заботы.
   Одни  заявляли,  что  хотели  бы  отдохнуть,  другие  выражали  желание
прогуляться по городу  перед  ужином.  Молодой  человек  с  двумя  слугами
спросил, что новенького можно увидеть в Париже.
   - А вот, - сказала г-жа Фурнишон, которой бравый  кавалер  пришелся  по
вкусу, - если вы не боитесь толпы и вам нипочем простоять  на  ногах  часа
четыре, можете  пойти  поглядеть,  как  будут  четвертовать  господина  де
Сальседа, испанца, устроившего заговор.
   - Верно, - сказал на это молодой человек,  -  верно,  я  об  этом  деле
слыхал. Обязательно пойду, черт побери!
   И он вышел вместе со своими слугами.
   К  двум  часам  прибыла  дюжина  новых  путешественников  группами   по
четыре-пять человек.
   Кое-кто являлся в одиночку.
   Один даже вошел, как сосед, без шляпы, но с тросточкой. Он на чем  свет
стоит проклинал Париж, где воры такие наглые, что неподалеку  от  Гревской
площади, когда он пробивался через тесную  кучку  людей,  с  него  стащили
шляпу,  и  такие  ловкие,  что  он  не  смог  заметить,  кто  именно   был
похитителем.
   Впрочем, признавал он, вина всецело его: незачем было являться в  Париж
в шляпе с такой великолепной пряжкой.
   Часам к четырем в гостинице  Фурнишонов  находилось  уже  около  сорока
земляков капитана.
   - Странное дело, - сказал хозяин, - они все - гасконцы.
   - Что тут  странного?  -  ответила  жена.  -  Капитан  же  сказал,  что
соберутся его земляки.
   - Ну так что?
   - Раз он сам гасконец, и земляки его должны быть гасконцами.
   - И правда, выходит, что так.
   - Ведь господин д'Эпернон родом из Тулузы.
   - Правда,  правда.  Так  ты  по-прежнему  считаешь,  что  это  господин
д'Эпернон?
   - Ты же сам слышал - он раза три пустил "тысячу чертей".
   - Пустил тысячу чертей? - с беспокойством  спросил  Фурнишон.  -  Какие
такие черти?
   - Дурак, это его любимое ругательство.
   - Верно, верно.
   - Удивительно только одно: что у нас лишь сорок гасконцев, ведь  должно
было быть сорок пять.
   Но  к  пяти  часам  появились  и  пять  последних  гасконцев,  так  что
постояльцы "Меча" были теперь в полном сборе.
   Никогда еще гасконские  физиономии  не  выражали  подобного  изумления:
целый час в зале гостиницы  звучали  характерные  гасконские  проклятия  и
столь шумные изъявления восторга, что супругам Фурнишон почудилось,  будто
весь Сентонж, весь Пуату, весь Они и весь Лангедок завладели их столовой.
   Некоторые из прибывших были знакомы между собой. Так,  например,  Эсташ
де  Мираду  расцеловался  с  кавалером,  прибывшим  с  двумя  слугами,   и
представил ему Лардиль, Милитора и Сципиона.
   - Каким образом очутился ты в Париже? - спросил тот.
   - А ты, милый мой Сент-Малин?
   - Я получил должность в армии, а ты?
   - Я приехал по делу о наследстве.
   - А, так. И за тобой опять увязалась старуха Лардиль?
   - Она пожелала мне сопутствовать.
   - И ты не мог уехать тайком, чтобы не тащить с  собой  всю  эту  ораву,
уцепившуюся за ее юбку?
   - Невозможно было: письмо от прокурора вскрыла она.
   - А, так  ты  получил  извещение  о  наследстве  письменно?  -  спросил
Сент-Малин.
   - Да, - ответил Мираду.
   И, торопясь переменить разговор, он заметил:
   - Не странно ли, что эта гостиница  переполнена,  а  все  постояльцы  -
сплошь наши земляки?
   - Ничего странного нет: вывеска  очень  уж  привлекательная  для  людей
чести, - вмешался в разговор наш старый знакомый Пердикка де Пенкорнэ.
   - А, вот и вы, дорогой попутчик, - сказал Сент-Малин. -  Вы  так  и  не
договорили мне того, что начали объяснять у Гревской  площади,  когда  нас
разделила эта громадная толпа.
   - А  что  я  намеревался  вам  объяснить?  -  слегка  краснея,  спросил
Пенкорнэ.
   - Каким образом я встретил вас на дороге между Ангулемом  и  Анжером  в
таком же виде, как сейчас, - на своих двоих, без  шляпы  и  с  одной  лишь
тростью в руке.
   - А вас это занимает, сударь мой?
   - Ну, конечно, - сказал Сент-Малин. - От Пуатье до Парижа далековато, а
вы пришли из мест, расположенных за Пуатье.
   - Я шел из Сент-Андре де Кюбзак.
   - Вот видите. И путешествовали все время без шляпы?
   - Очень просто.
   - Не нахожу.
   - Уверяю вас,  сейчас  вы  все  поймете.  У  моего  отца  имеется  пара
великолепных коней, которыми он до того дорожит, что способен лишить  меня
наследства после приключившейся со мной беды.
   - А что за беда с вами стряслась?
   - Я объезжал одного из них, самого лучшего, как вдруг шагах в десяти от
меня раздался выстрел из аркебуза. Конь испугался,  понес  и  помчался  по
дороге к Дордони.
   - И бросился в реку?
   - Вот именно.
   - С вами вместе?
   - Нет. К счастью, я успел соскользнуть на землю, не то пришлось бы  мне
утонуть вместе с ним.
   - Вот как! Бедное животное, значит, утонуло?
   - Черт возьми, да! Вы же знаете Дордонь: ширина - полмили.
   - Ну, и тогда?
   - Тогда я решил не возвращаться домой и вообще укрыться  от  отцовского
гнева куда-нибудь подальше.
   - А шляпа-то ваша куда девалась?
   - Да подождите, черт побери! Шляпа сорвалась у меня с головы.
   - Когда вы падали?
   - Я не падал. Я соскользнул  на  землю.  Мы,  Пенкорнэ,  с  лошадей  не
падаем. Пенкорнэ с пеленок наездники.
   - Это уж известное дело, - сказал Сент-Малин. - А шляпа-то все же где?
   - Да, верно. Вы насчет шляпы?
   - Да.
   - Шляпа сорвалась у меня с головы. Я принялся искать  ее,  -  это  ведь
была единственная моя ценность, раз я вышел из дому без денег.
   - Какую  же  ценность  могла  представлять  ваша  шляпа?  -  гнул  свое
Сент-Малин, решивший довести Пенкорнэ до точки.
   - И даже очень большую, разрази меня гром! Надо вам сказать,  что  перо
на шляпе придерживалось  бриллиантовой  пряжкой,  которую  его  величество
император Карл V [Карл V (1500-1558) -  король  Испании  (1516-1556  гг.);
император Священной Римской империи (1519-1556 гг.)] подарил  моему  деду,
когда, направляясь из Испании  во  Фландрию,  он  останавливался  в  нашем
замке.
   - Вот оно что! И вы продали пряжку вместе со шляпой?  Тогда,  друг  мой
любезный, вы наверняка самый богатый из нас  всех.  Вам  бы  следовало  на
вырученные за пряжку деньги купить себе вторую перчатку.  Руки  у  вас  уж
больно разные: одна белая, как у женщины, другая черная, как у негра.
   - Да подождите же: в тот самый миг,  когда  я  оглядывался,  разыскивая
шляпу, на нее - как сейчас вижу - устремляется громадный ворон.
   - На шляпу?
   - Вернее, на бриллиант. Вы знаете - эта птица хватает все, что блестит.
Ворон бросается на мой бриллиант и похищает его.
   - Бриллиант?
   - Да, сударь. Сперва я некоторое время не спускал с  него  глаз.  Потом
побежал  за  ним,  крича:  "Держите,  держите!  Вор!"  Куда   там!   Через
каких-нибудь пять минут он исчез.
   - Так что вы, удрученный двойной утратой...
   - Я не посмел возвратиться в отцовский дом и решил отправиться в  Париж
искать счастья.
   - Здорово! - вмешался в разговор кто-то. - Ветер, значит, превратился в
ворона? Мне помнится, я слышал, как вы рассказывали господину де Луаньяку,
что, когда вы читали письмо своей возлюбленной, порыв ветра унес и  письмо
и шляпу и что вы, как истинный  Амадис  [герой  средневекового  рыцарского
романа "Амадис Галльский"; в его  образе  видели  олицетворение  рыцарской
доблести],  бросились  за  письмом,  предоставив  шляпе  лететь,  куда  ей
вздумается.
   - Сударь,  -  сказал  Сент-Малин.  -  Я  имею  честь  быть  знакомым  с
господином д'Обинье [д'Обинье Агриппа (1552-1630)  -  французский  поэт  и
историк, активный участник религиозных  войн,  исповедовал  протестантскую
веру;  в  течение  двадцати  пяти  лет   сражался   на   стороне   Генриха
Наваррского], отличным воякой, который к тому же довольно  хорошо  владеет
пером. Когда вы повстречаетесь с ним, поведайте ему историю  вашей  шляпы:
он сделает из нее чудесный рассказ.
   Послышалось несколько подавленных смешков.
   - Э, э, господа, - с раздражением спросил гасконец, - уж не  надо  мной
ли, часом, смеются?
   Все отвернулись, чтобы посмеяться от всего сердца.
   Пердикка внимательно огляделся по сторонам и заметил у камина какого-то
молодого человека, охватившего обеими руками голову.  Он  решил,  что  тот
старается получше спрятать свое лицо, и направился прямо к нему.
   - Эй, сударь, - сказал он,  -  раз  уж  вы  смеетесь,  так  смейтесь  в
открытую, чтобы все видели ваше лицо.
   И он ударил молодого человека по плечу.
   Тот поднял свое хмурое строгое чело.
   Это был не кто иной, как наш друг Эрнотон де Карменж, еще не  пришедший
в себя после своего приключения на Гревской площади.
   - Попрошу вас, сударь, оставить меня в покое, - сказал он, -  и  прежде
всего, если вы еще раз пожелаете коснуться меня, сделайте  это  рукой,  на
которой у вас перчатка. Вы же видите, мне до вас дела нет.
   - Ну и хорошо, - пробурчал Пенкорнэ, - раз вам до меня дела нет, то и я
ничего против вас не имею.
   - Ах, милостивый государь, - заметил Эсташ де Мираду Карменжу с  самыми
миролюбивыми намерениями, - вы не очень-то любезны с нашим земляком.
   - А вам-то, черт побери, какое до этого дело? -  спросил  Эрнотон,  все
больше раздражаясь.
   -  Вы  правы,  сударь,  -  сказал  Мираду  с  поклоном,  -   меня   это
действительно не касается.
   Он отвернулся и направился было к  Лардиль,  приютившейся  в  уголку  у
самого очага. Но кто-то преградил ему путь.
   Это был Милитор. Руки его по-прежнему засунуты были  за  пояс,  а  губы
насмешливо усмехались.
   - Послушайте, любезнейший отчим! - произнес бездельник.
   - Ну?
   - Что вы на это скажете?
   - На что?
   - На то, как вас отшил этот дворянин?
   - Что?
   - Он вам задал перцу?
   - Да ну? Тебе так показалось? - ответил Эсташ, пытаясь обойти Милитора.
   Но из маневра этого ничего не вышло: Милитор сам подался влево и  снова
загородил Эсташу дорогу.
   - Не только мне, но и всем, кто здесь  находится.  Поглядите,  все  над
нами смеются.
   Кругом действительно смеялись, но по самым разнообразным поводам.
   Эсташ побагровел, как раскаленный уголь.
   - Ну же, ну,  дорогой  отчим,  куйте  железо,  пока  горячо,  -  сказал
Милитор.
   Эсташ весь напыжился и подошел к Карменжу.
   - Говорят, милостивый государь,  -  обратился  он  к  нему,  -  что  вы
разговаривали со мною намеренно недружелюбным тоном.
   - Когда же?
   - Да вот только что.
   - С вами?
   - Со мной.
   - А кто это утверждает?
   - Этот господин, - сказал Эсташ, указывая на Милитора.
   - В  таком  случае  этот  _господин_,  -  ответил  Карменж,  иронически
подчеркивая почтительное наименование, -  в  таком  случае  этот  господин
просто болтает, как попугай.
   - Вот как! - вскричал взбешенный Милитор.
   - И я предложил  бы  ему  убрать  свой  клювик  подальше,  -  продолжал
Карменж, - не то я вспомню советы господина де Луаньяка.
   - Господин де Луаньяк не называл меня попугаем, сударь.
   -  Нет,  он  назвал  вас  ослом.  Вам  это  больше  по  вкусу?   Мне-то
безразлично: если вы осел, я  вас  хорошенько  вздую,  а  если  попугай  -
выщиплю все ваши перышки.
   - Сударь, - вмешался Эсташ,  -  это  мой  пасынок,  обращайтесь  с  ним
повежливее, прошу вас, хотя бы из уважения ко мне.
   - Вот как вы защищаете меня, отчим-папенька!  -  в  бешенстве  вскричал
Милитор. - Раз так, я за себя постою.
   - В школу ребят, - сказал Эрнотон, - в школу!
   - В школу! - повторил Милитор, наступая с поднятыми кулаками на г-на де
Карменжа. - Мне семнадцать лет, слышите, милостивый государь?
   - Ну, а мне двадцать пять, - ответил Эрнотон, - и потому я тебя проучу,
как ты заслуживаешь.
   Он схватил Милитора за  шиворот  и  за  пояс,  приподнял  над  полом  и
выбросил из окна первого этажа на улицу, словно какой-нибудь сверток, в то
время как стены сотрясались от отчаянных воплей Лардили.
   - А теперь, - спокойно добавил Эрнотон, - отчим, мамаша, пасынок и  вся
на свете семейка, знайте, что я сделаю из вас фарш для  пирогов,  если  ко
мне еще будут приставать.
   - Ей-богу, - сказал Мираду,  -  я  нахожу,  что  он  прав.  Зачем  было
допекать этого дворянина?
   - Ах ты трус, трус, позволяешь бить своего сына! -  закричала  Лардиль,
наступая на мужа со своими развевающимися во все стороны волосами.
   - Ну, ну, ну, - произнес Эсташ, - нечего ерепениться. Ему это  принесет
пользу.
   - Это еще что такое, кто здесь выбрасывает людей  в  окна?  -  спросил,
входя в зал, какой-то офицер.  -  Черт  побери!  Раз  уж  затеваешь  такие
шуточки, надо хоть кричать прохожим: берегитесь!
   - Господин де Луаньяк! - вырвалось человек у двадцати.
   - Господин де Луаньяк! - повторили все  сорок  пять.  При  этом  имени,
знаменитом в Гаскони, все, умолкнув, встали со своих мест.



        9. ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК

   За г-ном де Луаньяком вошел, в свою очередь, Милитор, несколько помятый
при падении и багровый от ярости.
   -  Слуга  покорный,  господа,  -  сказал  Луаньяк,  -  шумим,  кажется,
порядочно... Ага! Юный Милитор опять, видимо, на кого-то тявкал, и нос его
от этого несколько пострадал.
   - Мне за это заплатят, - пробурчал Милитор, показывая Карменжу кулак.
   - Подавайте на стол, мэтр  Фурнишон,  -  крикнул  Луаньяк,  -  и  пусть
каждый, если возможно, поласковей разговаривает с соседом. С  этой  минуты
вы все должны любить друг друга, как братья.
   - Гм... - буркнул Сент-Малин.
   - Христианская  любовь  -  вещь  редкая,  -  сказал  Шалабр,  тщательно
закрывая  свой  серо-стальной  камзол  салфеткой  так,  чтобы  с  ним   не
приключилось беды, сколько бы различных соусов ни подавалось к столу.
   - Любить друг друга при таком близком соседстве трудновато,  -  добавил
Эрнотон, - правда, мы ведь недолго будем вместе.
   - Вот видите, - вскричал Пенкорнэ, которого все  еще  терзали  насмешки
Сент-Малина, - надо мной смеются из-за того, что у меня нет шляпы, а никто
слова не скажет господину де Монкрабо, севшему за  стол  в  кирасе  времен
императора Пертинакса [Пертинакс Публий (126-193) - римский император], от
которого  он,  по   всей   вероятности,   происходит.   Вот   что   значит
оборонительное оружие!
   Монкрабо, не желая сдаваться, выпрямился и вскричал фальцетом:
   - Господа, я ее снимаю. Это предупреждение тем,  кто  хотел  бы  видеть
меня при наступательном, а не оборонительном оружии.
   И он стал величественно распускать ремни кирасы, сделав  своему  лакею,
седоватому толстяку лет пятидесяти, знак подойти поближе.
   - Ну, ладно, ладно! - произнес г-н де Луаньяк, - не будем  ссориться  и
скорее за стол.
   - Избавьте меня, пожалуйста, от этой кирасы, - сказал Пертинакс  своему
слуге.
   Толстяк принял ее из его рук.
   - А я, - тихонько шепнул он ему, -  я  когда  буду  обедать?  Вели  мне
подать чего-нибудь, Пертинакс, я помираю с голоду.
   Как ни фамильярно было подобное  обращение,  оно  не  вызвало  никакого
удивления у того, к кому относилось.
   - Сделаю все возможное, - сказал он, - Но для  большей  уверенности  вы
тоже похлопочите.
   - Гм! - недовольно пробурчал лакей, - Не очень-то это утешительно!
   - У нас совсем ничего не осталось? - спросил Пертинакс.
   - В Саксе мы проели последний экю.
   - Черт возьми! Постарайтесь обратить что-нибудь в деньги.
   Не успел он произнести этих слов, как на улице, а потом у самого порога
гостиницы раздался громкий возглас:
   - Покупаю старое железо! Кто продает на слом?
   Услышав этот крик, г-жа Фурнишон бросилась к дверям. Тем  временем  сам
хозяин величественно подавал на стол первые блюда.
   Судя по приему, оказанному кухне Фурнишона, она была превосходная.
   Хозяин, не  будучи  в  состоянии  достойным  образом  отвечать  на  все
сыпавшиеся на него похвалы, пожелал, чтобы их с ним разделила супруга.
   Он принялся искать ее глазами, но тщетно. Она исчезла.  Тогда  он  стал
звать ее.
   - Чего она там застряла? - спросил он у поваренка, видя, что жена так и
не является.
   - Ах, хозяин, ей такое золотое дельце подвернулось, -  ответил  тот.  -
Она сбывает все ваше старое железо на новенькие денежки.
   - Надеюсь, что речь идет не о моей боевой кирасе  и  каске!  -  возопил
Фурнишон, устремляясь к выходу.
   - Да нет же, нет, - сказал  Луаньяк,  -  королевским  указом  запрещено
скупать оружие.
   - Все равно, - бросил в ответ Фурнишон и побежал к двери.
   В зал вошла ликующая г-жа Фурнишон.
   - Что это с тобой такое? - спросила она, глядя на взволнованного мужа.
   - А то, что говорят, будто ты продаешь мое оружие.
   - Ну и что же?
   - А я не хочу, чтобы его продавали!
   - Да ведь у нас сейчас мир, и лучше две новые кастрюли, чем одна старая
кираса.
   - Но с тех пор, как  вышел  королевский  указ,  о  котором  только  что
говорил господин де Луаньяк,  торговать  старым  железом  стало,  наверно,
совсем невыгодно? - заметил Шалабр.
   - Напротив, сударь, - сказала г-жа Фурнишон, - этот торговец уже  давно
делает мне самые выгодные предложения. Ну вот, сегодня  я  уже  не  смогла
устоять и, раз  опять  представился  случай,  решила  им  воспользоваться.
Десять экю, сударь, это десять  экю,  а  старая  кираса  всегда  останется
старой кирасой.
   - Как! Десять экю? - изумился Шалабр. - Так дорого? О, черт!
   Он задумался.
   - Десять экю! - повторил Пертинакс, многозначительно взглянув на своего
лакея. - Вы слышите, господин Самюэль?
   Господин Самюэль уже исчез.
   - Но помилуйте, - произнес г-н де Луаньяк, - ведь этот торговец рискует
попасть на виселицу!
   - О, это славный малый, безобидный и  сговорчивый,  -  продолжала  г-жа
Фурнишон.
   - А что он делает со всем этим железом?
   - Продает на вес.
   - На вес! - повторил г-н де Луаньяк. - И вы говорите, что  он  дал  вам
десять экю? За что?
   - За старую кирасу и старую каску.
   - Допустим, что обе они весят фунтов двадцать, это выходит  по  пол-экю
за фунт. Тысяча чертей, как говорит один  мой  знакомый;  за  этим  что-то
кроется!
   - Как жаль, что я не могу привести этого славного  торговца  к  себе  в
замок! - сказал Шалабр, и глаза его разгорелись. - Я бы продал ему  добрых
три тысячи фунтов железа - и шлемы, и наручники, и кирасы.
   -  Как?  Вы  продали  бы  латы  своих  предков?  -  насмешливо  спросил
Сент-Малин.
   - Ах, сударь, - сказал Эсташ де Мираду, - вы поступили бы неблаговидно:
ведь это священные реликвии.
   - Подумаешь! - возразил Шалабр. - В настоящее  время  мои  предки  сами
превратились в реликвии и нуждаются только в молитвах за упокой души.
   За столом царило теперь все более и более  шумное  оживление  благодаря
бургундскому,  которого  пили  немало:  блюда  у  Фурнишонов  были  хорошо
наперчены.
   Голоса достигали самого высокого  диапазона,  тарелки  гремели,  головы
наполнились туманом, и сквозь него каждый гасконец  видел  все  в  розовом
свете, кроме Милитора, не забывавшего о  своем  падении,  и  Карменжа,  не
забывавшего о своем паже.
   - И веселятся же  эти  люди,  -  сказал  Луаньяк  своему  соседу,  коим
оказался именно Эрнотон, - а почему - сами не знают.
   - Я тоже не знаю, - ответил Карменж,  -  правда,  что  до  меня,  то  я
исключение - я вовсе не в радостном настроении.
   - И напрасно, сударь мой, - продолжал Луаньяк, - вы ведь  из  тех,  для
кого Париж - золотая жила, рай грядущих почестей, обитель блаженства.
   Эрнотон отрицательно покачал головой.
   - Да ну же!
   - Не смейтесь надо мной, господин де Луаньяк, - сказал Эрнотон.  -  Вы,
кажется, держите в  руках  все  нити,  приводящие  большинство  из  нас  в
движение. Сделайте же  мне  одну  милость  -  не  обращайтесь  с  виконтом
Эрнотоном де Карменжем, как с марионеткой.
   - Я готов оказать вам и  другие  милости,  господин  виконт,  -  сказал
Луаньяк, учтиво наклоняя голову. - Двоих из собравшихся здесь я выделил  с
первого  взгляда:  вас  -  столько  в  вашей   внешности   достоинства   и
сдержанности - и другого молодого человека, вон того, такого  скрытного  и
мрачного с виду.
   - Как его имя?
   - Господин де Сент-Малин.
   - А почему вы именно нас выделили, сударь,  разрешите  спросить,  если,
впрочем, я не проявляю чрезмерного любопытства?
   - Потому что я вас знаю, вот и все.
   - Меня? - с удивлением спросил Эрнотон.
   - Вас, и его, и всех, кто здесь находится.
   - Странно.
   - Да, но необходимо.
   - Почему необходимо?
   - Потому что командир должен знать своих солдат.
   - Значит, все эти люди...
   - Завтра будут моими солдатами.
   - Но я думал, что господин д'Эпернон...
   - Тсс! Не произносите здесь этого имени  или,  вернее,  не  произносите
здесь вообще никаких имен. Навострите слух и закройте рот, и  поскольку  я
обещал вам какие угодно милости, считайте одной из них этот совет.
   - Благодарю вас, сударь.
   Луаньяк отер усы и встал.
   - Господа, - сказал он, - раз случай свел здесь  сорок  пять  земляков,
осушим стаканы испанского вина за благоденствие всех присутствующих.
   Предложение это вызвало бурные рукоплескания.
   - Все они большей частью  пьяны,  -  сказал  Луаньяк  Эрнотону,  -  вот
подходящий момент выведать  у  каждого  его  подноготную,  но  времени,  к
сожалению, мало.
   Затем, повысив голос, он крикнул:
   - Эй, мэтр Фурнишон, удалите-ка отсюда женщин, детей и слуг.
   Лардиль, ворча,  поднялась  со  своего  места:  она  не  успела  доесть
сладкого.
   Милитор не шевельнулся.
   - А ты там, что, не слышал? - сказал  Луаньяк,  устремляя  на  мальчика
взгляд, не допускающий  возражений...  -  Ну,  живо,  на  кухню,  господин
Милитор!
   Через  несколько  мгновений  в  зале  оставались  только   сорок   пять
сотрапезников и г-н де Луаньяк.
   - Господа, - начал последний, - каждый из  нас  знает,  кем  именно  он
вызван в Париж, или же, во всяком случае,  догадывается  об  этом.  Ладно,
ладно, не выкрикивайте имен: вы знаете, и хватит. Известно вам также,  что
вы прибыли для того, чтобы поступить в его распоряжение.
   Со всех концов зала раздался одобрительный ропот.  Но  так  как  каждый
знал только то, что касалось его лично, и понятия не имел, что  сосед  его
явился, вызванный сюда той же властью, все с удивлением  глядели  друг  на
друга.
   - Ладно, - сказал Луаньяк. - Переглядываться, господа, будете потом. Не
беспокойтесь, вам хватит времени свести знакомство. Итак, вы явились сюда,
чтобы повиноваться этому человеку, признаете вы это?
   - Да, да! - закричали все сорок пять. - Признаем.
   - Так вот, для начала, - продолжал  Луаньяк,  -  вы  без  лишнего  шума
оставите эту гостиницу и переберетесь в предназначенное для вас помещение.
   - Для всех нас? - спросил Сент-Малин.
   - Для всех.
   - Мы все вызваны и все здесь на равных  началах?  -  спросил  Пердикка,
стоявший на ногах так нетвердо, что для сохранения равновесия ему пришлось
охватить рукой шею Шалабра.
   - Осторожнее, - произнес тот, - вы изомнете мне куртку.
   - Да, вы все равны перед волей своего повелителя.
   - Ого, сударь, - сказал, вспыхнув, Карменж, - простите, но мне никто не
говорил, что господин д'Эпернон будет именоваться моим повелителем.
   - Подождите.
   - Я, значит, не так понял.
   - Да подождите же, буйная голова!
   Воцарилось молчание, большинство ожидало  дальнейшего  с  любопытством,
кое-кто - с нетерпением.
   - Я еще не сказал вам, кто будет вашим повелителем.
   - Да, - сказал Сент-Малин, - но вы сказали, что таковой у нас будет.
   - У всех есть господин! -  вскричал  Луаньяк.  -  Но  если  вы  слишком
загордились, чтобы согласиться на того, кто был только что  назван,  ищите
повыше. Я не только не запрещаю вам этого, я готов вас поощрить.
   - Король, - прошептал Карменж.
   - Тихо, - сказал Луаньяк. - Вы явились сюда,  чтобы  повиноваться,  так
повинуйтесь же.  А  пока  -  вот  письменный  приказ,  который  я  попрошу
прочитать вас вслух, господин Эрнотон.
   Эрнотон медленно  развернул  пергамент,  протянутый  ему  Луаньяком,  и
громко прочитал:

   "Приказываю господину де Луаньяку принять командование над сорока пятью
дворянами, которых я вызвал в Париж с согласия его величества.
   Ногаре де Ла Валетт, герцог д'Эпернон.

   Все, пьяные или протрезвевшие,  низко  склонились.  Только  выпрямиться
удалось не всем одинаково быстро.
   - Итак, вы меня выслушали, - сказал г-н де Луаньяк, - следовать за мной
надо немедленно. Ваши вещи и прибывшие с  вами  люди  останутся  здесь,  у
мэтра Фурнишона. Он о них позаботится, а впоследствии я  за  ними  пришлю.
Пока все, собирайтесь поскорее: лодки ждут.
   - Лодки? - повторили гасконцы. - Мы, значит, поедем по воде?
   И они стали переглядываться с жадным любопытством.
   - Разумеется, - сказал Луаньяк, - по воде. Чтобы попасть в  Лувр,  надо
переплыть реку.
   - В Лувр! В Лувр! - радостно бормотали гасконцы. - Черти полосатые!  Мы
отправляемся в Лувр?
   Луаньяк вышел из-за  стола  и  пропустил  мимо  себя  всех  сорок  пять
гасконцев, считая их, словно баранов. Затем  он  повел  их  по  улицам  до
Нельской башни.
   Там находились три большие  барки.  На  каждую  погрузилось  пятнадцать
пассажиров, и барки тотчас же отплыли.
   - Что же, черт побери, будем мы делать  в  Лувре?  -  размышляли  самые
бесстрашные: холод на реке протрезвил их,  к  тому  же  они  были  большей
частью неважно одеты.
   - Вот бы мне сейчас мою кирасу! - прошептал Пертинакс де Монкрабо.



        10. СКУПЩИК КИРАС

   Пертинакс с полным основанием жалел о своей отсутствующей  кирасе,  ибо
как раз в это самое время он, через посредство своего странного слуги, так
фамильярно обращавшегося к господину, лишился ее навсегда.
   Действительно, едва только г-жа Фурнишон  произнесла  магические  слова
"десять экю", как лакей Пертинакса устремился за торговцем.
   Было уже темно, да и скупщик железного  лома,  видимо,  торопился,  ибо
когда Самюэль вышел  из  гостиницы,  он  уже  удалился  от  нее  шагов  на
тридцать.
   Лакею пришлось поэтому окликнуть торговца.
   Тот с некоторым опасением обернулся, устремляя пронзительный взгляд  на
приближавшегося к нему человека. Но, видя, что в руках у  него  подходящий
товар, он остановился.
   - Чего вы хотите, друг мой? - спросил он.
   - Да, черт побери, - сказал слуга, хитро подмигнув, - хотел бы  сделать
с вами одно дельце.
   - Ну, так давайте поскорее.
   - Вы торопитесь?
   - Да.
   - Дадите же вы мне перевести дух, черт побери!
   - Разумеется, но переводите дух побыстрее, меня ждут.
   Ясно было, что торговец еще не вполне доверяет лакею.
   - Когда вы увидите, что я вам принес,  -  сказал  тот,  -  вы,  будучи,
по-видимому, знатоком, не станете пороть горячку.
   - А что вы принесли?
   - Чудесную вещь, такой работы, что... Но вы меня но слушаете.
   - Нет, я смотрю.
   - Что?
   - Разве вам неизвестно, друг мой, что  торговля  оружием  запрещена  по
королевскому указу?
   При этих словах он с беспокойством оглянулся по сторонам.  Лакей  почел
за благо изобразить полнейшее неведение.
   - Я ничего не знаю, - сказал он, - я приехал из Мон-де-Марсана.
   - Ну, тогда дело другое, - ответил скупщик кирас, которого ответ  этот,
видимо, несколько успокоил. - Но хоть вы и из Мон-де-Марсана, вам  все  же
известно, что я покупаю оружие?
   - Да, известно.
   - А кто вам сказал?
   - Тысяча чертей! Никому не  понадобилось  говорить,  вы  сами  об  этом
достаточно громко кричали.
   - Где же?
   - У дверей гостиницы "Меч гордого рыцаря".
   - Вы, значит, там были?
   - Да.
   - С кем?
   - Со множеством друзей.
   - Друзей? Обычно в этой гостинице никого не бывает.
   - Значит, вы, наверное, нашли, что она здорово изменилась?
   - Совершенно справедливо. А откуда же явились все ваши друзья?
   - Из Гаскони, как и я сам.
   - Вы - люди короля Наваррского?
   - Вот еще! Мы душой и телом французы.
   - Да, гугеноты?
   - Католики, как святой отец наш папа, слава богу, -  произнес  Самюэль,
снимая колпак, - но дело не в этом. Речь идет о кирасе.
   - Подойдем-ка поближе к стене, прошу вас. На середине улицы нас слишком
хорошо видно.
   И они приблизились на несколько шагов к одному дому, из тех домов,  где
обычно жили парижские буржуа с кое-каким достатком; за  оконными  стеклами
его не видно было света.
   Над дверью того дома имелось нечто вроде навеса,  служившего  балконом.
Рядом  с  парадной  дверью  находилась  каменная  скамья  -   единственное
украшение фасада.
   Скамья эта представляла собою сочетание приятного с полезным, ибо с  ее
помощью путники взбирались на своих мулов или лошадей.
   - Поглядим на вашу кирасу, -  сказал  торговец,  когда  они  зашли  под
навес.
   - Вот она.
   - Подождите: мне почудилось в доме какое-то движение.
   - Нет, это там, напротив.
   Действительно, напротив стоял трехэтажный дом, и в окнах верхнего этажа
порою, словно украдкой, мелькал свет.
   - Давайте поскорее, - сказал торговец, ощупывая кирасу.
   - А какая она тяжелая! - сказал Самюэль.
   - Старая, массивная, таких теперь уже не употребляют.
   - Произведение искусства.
   - Шесть экю, хотите?
   - Как, шесть экю! А там  вы  дали  целых  десять  за  ломаный  железный
нагрудник!
   - Шесть экю - да или нет? - повторил торговец.
   - Но обратите же внимание на резьбу!
   - Я перепродаю на вес, при чем тут резьба?
   - Ого! Здесь вы торгуетесь, -  сказал  Самюэль,  -  а  там  вы  давали,
сколько с вас спрашивали.
   - Могу добавить еще одно экю, - нетерпеливо произнес торговец.
   - Да здесь одной позолоты на четырнадцать экю!
   - Ладно, давайте договоримся поскорее, -  сказал  торговец,  -  или  же
разойдемся подобру-поздорову.
   - Странный вы все-таки торговец, -  сказал  Самюэль.  -  Дела  свои  вы
обделываете тайком, вопреки королевским указам, и при этом еще  торгуетесь
с порядочными людьми.
   - Ну, ну, не кричите так громко.
   - О, мне ведь бояться нечего, - повысил голос Самюэль, - я не занимаюсь
незаконной торговлей, и прятаться мне незачем.
   - Хорошо, хорошо, берите десять экю и молчите.
   - Десять экю? Я же говорю вам, что это стоимость одной только позолоты.
Ах, вы намереваетесь улизнуть?
   - Да нет же, ведь вот бешеный!
   - Знайте, что, если вы попытаетесь скрыться, я вызову стражу!
   Эти слова Самюэль произнес так громко,  что  уже  как  бы  привел  свою
угрозу в исполнение.
   Над балконом дома, у которого происходил торг,  распахнулось  маленькое
окошко. Торговец с ужасом услышал скрип открывающейся рамы.
   - Хорошо, хорошо, - сказал он, - вижу, что мне надо на все соглашаться.
Вот вам пятнадцать экю, а теперь уходите.
   - Ну и хорошо, - сказал Самюэль, кладя в карман деньги.
   - Наконец-то.
   - Но эти пятнадцать экю я должен отдать  своему  хозяину,  -  продолжал
Самюэль, - а мне тоже надо бы что-нибудь получить.
   Торговец быстро оглянулся по сторонам и стал вынимать из ножен  кинжал.
Он явно намеревался уже полоснуть шкуру Самюэля, так что тому  бы  никогда
не пришлось приобретать новую кирасу  взамен  проданной.  Но  Самюэль  был
начеку, как воробей в винограднике: он подался назад.
   - Да, да, милейший торговец. Я твой кинжал вижу, Но вижу и еще кое-что:
там, на балконе, стоит человек, и он видит тебя.
   Торговец, мертвенно-бледный от страха,  поглядел  туда,  куда  указывал
Самюэль, и действительно заметил на балконе какое-то необычайное  существо
высокого роста, завернувшееся в халат из кошачьих шкурок:  этот  аргус  не
упустил из их беседы ни единого звука, ни одного жеста.
   - Ладно, уж вы из меня просто веревки вьете,  -  произнес  торговец  со
смешком, оскалив зубы как шакал, - вот еще одно экю. Дьявол тебя задави, -
прошептал он тихонько.
   - Спасибо, - сказал Самюэль, - желаю удачи.
   Он кивнул скупщику кирас и, хихикая, удалился.
   Торговец, оставшийся один на улице, поднял с земли кирасу Пертинакса  и
стал засовывать ее в латы Фурнишона.
   Буржуа, стоявший на балконе, продолжал смотреть  вниз.  Когда  торговец
был в самом разгаре дела, он обратился к нему:
   - Вы, сударь, кажется, скупаете старые доспехи?
   - Да нет же, милостивый государь, - ответил несчастный,  -  тут  просто
случай такой представился.
   - Так этот случай и мне очень подходит.
   - В каком смысле, сударь? - спросил торговец.
   - Представьте себе, что у  меня  тут  под  рукой  целая  груда  старого
железа, от которой мне хотелось бы избавиться.
   - Я не отказался бы от покупки, но сейчас, вы сами видите, у меня  руки
полные.
   - Я все-таки покажу вам доспехи.
   - Не стоит, я истратил все деньги.
   - Пустяки, я вам поверю в долг,  вы,  на  мой  взгляд,  человек  вполне
порядочный.
   - Благодарю вас, но меня ждут.
   - Странное дело, ваше лицо мне как будто знакомо! - заметил буржуа.
   - Мое? - сказал торговец, тщетно стараясь совладать с дрожью.
   - Посмотрите на эту каску, - сказал буржуа, протягивая к себе названный
предмет своей длинной  ногой:  он  не  хотел  отходить  от  окошка,  чтобы
торговец не смог от него улизнуть.
   И тут же, нагнувшись через  балкон,  он  положил  каску  прямо  в  руки
торговца.
   - Вы меня знаете? - переспросил тот. - То есть вам показалось, будто вы
меня знаете.
   - Да нет же, я вас отлично знаю. Ведь вы...
   Буржуа, казалось, искал в своей памяти. Торговец ждал, не шевелясь.
   - Ведь вы Никола...
   Лицо торговца исказилось, каска в его руке задрожала.
   - Никола?! - повторил он.
   - Никола Трюшу, торговец скобяными изделиями с улицы Коссонери.
   - Нет, нет, - ответил торговец. Он улыбнулся и вздохнул, словно у  него
гора с плеч свалилась.
   - Не важно, у вас честное лицо. Так вот, я бы продал полные доспехи,  -
кирасу, наручни и шпагу.
   - Учтите, сударь, что это запрещенный род торговли.
   - Знаю, тот, у кого  вы  только  что  купили  кирасу,  кричал  об  этом
достаточно громко.
   - Вы слышали?
   - Отлично слышал. Вы очень щедро расплатились. Это-то и навело меня  на
мысль договориться с вами. Но будьте спокойны, я не  вымогатель,  так  как
знаю, что такое коммерция. Я сам в свое время торговал.
   - А, и чем же именно?
   - Что я продавал?
   - Да.
   - Льготы и милости.
   - Отличное предприятие.
   - Да, я преуспел и теперь, как видите, - буржуа.
   - С чем вас и поздравляю.
   - Поэтому я любитель удобств и продаю  старое  железо,  которое  только
место занимает.
   - Вполне понятно.
   - У меня имеются также набедренник и еще перчатки.
   - Но мне всего этого не нужно.
   - Мне тоже.
   - Я бы взял только кирасу.
   - Вы покупаете только кирасы?
   - Да.
   - Странно. Ведь вы же в конце концов все перепродаете на вес,  так  вы,
по крайней мере, сами заявляли, а железо всегда железо.
   - Это верно, но, знаете ли, предпочтительно...
   - Как вам угодно: купите одну кирасу... или, пожалуй, вы правы: не надо
ничего покупать.
   - Что вы хотите сказать?
   - Хочу сказать, что в такое  время,  как  наше,  оружие  может  каждому
пригодиться.
   - Что вы! Сейчас ведь мир.
   - Друг любезный, если бы у нас царил мир, никто  бы,  черт  возьми,  не
стал скупать кирасы. Мне вы этого не рассказывайте.
   - Сударь!
   - Да еще скупать их тайком.
   Торговец сделал движение, видимо, намереваясь удалиться.
   - Но, по правде-то сказать, чем больше я на вас гляжу, - сказал буржуа,
- тем сильнее во мне уверенность, что я вас знаю. Нет, вы не Никола Трюшу,
но я вас все-таки знаю.
   - Молчите.
   - И если вы скупаете кирасы...
   - Так что же?
   - Так я уверен, ради дела, угодного богу.
   - Замолчите!
   - Я от вас просто в восторге, - произнес буржуа, протягивая  с  балкона
длиннющую руку, которая крепко вцепилась в руку торговца.
   - Но вы-то сами кто такой, черт побери?
   - Я - Робер Брике, по прозванию  гроза  еретиков,  лигист  и  пламенный
католик. Теперь я вас безусловно узнал.
   Торговец побледнел как мертвец.
   - Вы Никола... Грембло, кожевенщик из "Бескостной коровы".
   - Нет, вы ошиблись. Прощайте, мэтр Робер Брике, очень рад, что  с  вами
познакомился.
   И торговец повернулся спиной к балкону.
   - Что же это, вы хотите уйти?
   - Как видите.
   - И не возьмете у меня доспехов?
   - Я же сказал вам, что у меня нет денег.
   - Я пошлю с вами своего слугу.
   - Это невозможно.
   - Как же нам тогда сделать?
   - Да никак: останемся каждый при своем.
   - Ни за что, разрази меня гром, уж очень мне хочется  покороче  с  вами
познакомиться.
   - Ну, а я хочу поскорее с вами распрощаться, - ответил торговец.  Решив
на этот раз бросить свои кирасы и все потерять, лишь бы его не узнали,  он
дал тягу.
   Но от Робера Брике было не так-то легко избавиться. Он  перекинул  ногу
через перила балкона,  спустился  на  улицу,  причем  ему  даже  почти  не
пришлось делать прыжка, и, пробежав шагов пять-шесть, догнал торговца.
   - Что, вы с ума сошли, приятель? - спросил он, кладя свою большую  руку
на плечо бедняги.  -  Если  бы  я  был  вам  недруг  и  хотел,  чтобы  вас
арестовали, мне стоило бы только крикнуть: как раз сейчас стража  проходит
по улице Августинцев. Но черт меня побери, если  я  не  считаю  вас  своим
другом. И вот вам доказательство: теперь-то я безусловно  припоминаю  ваше
имя.
   На этот раз торговец рассмеялся.
   Робер Брике загородил ему дорогу.
   - Вас зовут Никола  Пулен,  -  сказал  он,  -  вы  чиновник  парижского
городского суда. Я же помнил, что тут не без какого-то Никола.
   - Я погиб! - прошептал торговец.
   - Наоборот: вы спасены,  разрази  меня  гром.  Никогда  вы  не  сможете
совершить ради святого дела все то, что намерен совершить я.
   Никола Пулен застонал.
   - Ну, ну, мужайтесь, - сказал Робер Брике. - Придите в себя. Вы  обрели
брата, брата Робера Брике. Возьмите одну кирасу, а я  возьму  две  других.
Сверх того я дарю вам свои наручни, набедренники и перчатки.  А  теперь  -
вперед и да здравствует Лига!
   - Вы пойдете со мной?
   - Я помогу вам донести  куда  следует  доспехи,  благодаря  которым  мы
одолеем филистимлян:  [филистимляне  -  народ,  упоминаемый  в  Библии;  в
переносном смысле - язычники, иноверцы; здесь  имеются  в  виду  гугеноты]
указывайте дорогу, я следую за вами.
   В душу несчастного судейского чиновника запала,  правда,  искра  вполне
естественного подозрения, но она погасла, едва вспыхнув.
   "Если бы он хотел  погубить  меня,  -  подумал  Пулен,  -  стал  бы  он
признаваться, что я ему знаком?"
   Вслух же он сказал:
   - Что ж, раз вы непременно этого желаете, пойдемте со мной.
   - На жизнь и на смерть с вами! - вскричал Робер Брике, сжимая  в  своей
руке руку вновь обретенного союзника.  Другой  рукой  он  ликующим  жестом
высоко поднял свой груз железного лома.
   Оба пустились в путь.
   Минут через двадцать Никола Пулен добрался до Маре. Он был весь в поту,
разгоряченный  не  только  быстрой  ходьбой,  но  и  живостью  беседы   на
политические темы.
   - Какого воина я завербовал! - прошептал Никола  Пулен,  останавливаясь
неподалеку от дворца Гизов.
   "Я так и полагал, что мои доспехи пойдут сюда", - подумал Брике.
   - Друг, - сказал Никола Пулен,  с  трагическим  видом  поворачиваясь  к
Брике, стоявшему тут же с самым невинным выражением лица, - даю  вам  одну
минуту на размышление, прежде чем вы вступите в логово льва. Вы еще можете
удалиться, если совесть у вас не чиста.
   - Ну что там! - сказал Брике. - Я еще и не то видывал. Et non intremuit
medulla mea [и не устрашился мой разум (лат.)], -  продекламировал  он.  -
Ах, простите, вы, может быть, не владеете латынью?
   - А вы владеете?
   - Сами можете судить.
   "Ученый, смелый, сильный, состоятельный - какая  находка  для  нас!"  -
подумал Пулен.
   - Что ж, войдем.
   И он повел Брике к огромным воротам дворца Гизов, которые  и  открылись
после третьего удара бронзового молотка.
   Двор был полон стражи и  еще  каких-то  людей,  закутанных  в  плащи  и
бродивших взад и вперед, подобно теням.
   Света в окнах дворца не было видно. В одном углу стояли наготове восемь
оседланных и взнузданных лошадей.
   Удары молотка заставили большинство собравшихся здесь людей  обернуться
и даже выстроиться в шеренгу для встречи вновь прибывших.
   Тогда Никола Пулен, наклонившись к уху человека,  выполнявшего  функции
привратника и приоткрывшего дверное окошечко, назвал свое имя.
   - Со мною верный товарищ, - добавил он.
   - Проходите, господа, - вымолвил привратник.
   - Отнесите это на склад, - сказал тогда  Пулен,  передавая  привратнику
три кирасы и другие части доспехов, полученные от Робера Брике.
   "Отлично! У них, оказывается, есть склад", - подумал тот.
   - Просто замечательно, черт побери! Вы прекрасный  организатор,  мессир
прево.
   - Да, да, мозгами шевелить мы умеем, - самодовольно  улыбаясь,  ответил
Пулен. - Но пойдемте же, я вас представлю.
   - Не стоит, - сказал на это буржуа.  -  Я  очень  застенчив.  Если  мне
разрешат остаться - большего и не потребуется.  Когда  же  я  докажу,  что
достоин доверия, то и сам представлюсь; по словам греческого писателя;  за
меня будут свидетельствовать мои дела.
   - Как вам угодно, - ответил судейский. - Подождите меня здесь.
   И он отправился приветствовать собравшихся  во  дворе,  большей  частью
здороваясь с ними за руку.
   - Чего мы ждем? - спросил чей-то голос.
   - Хозяина, - ответил другой.
   В этот момент какой-то человек высокого роста как раз входил во дворец.
Он услышал последние слова, которыми обменялись таинственные посетители.
   - Господа, - промолвил он, - я явился от его имени.
   - Ах, да это господин Мейнвиль! - вскричал Пулен.
   "Э, оказывается, я  среди  знакомых",  -  подумал  Брике  и  тотчас  же
постарался скорчить гримасу, которая делала его неузнаваемым.
   - Господа, мы теперь в сборе.  Давайте  побеседуем,  -  снова  раздался
голос того, кто заговорил первым.
   "А, прекрасно, - заметил про себя Брике, - номер два. Это мой прокурор,
мэтр Марто".
   И он переменил гримасу с легкостью, доказывавшей, как привычны были ему
подобные упражнения.
   - Пойдемте наверх, господа, - произнес Пулен.
   Господин де Мейнвиль прошел первым, за ним Никола Пулен. Люди в  плащах
последовали за Никола Пуленом, а за ними уже Робер Брике.
   Все поднялись по ступеням наружной лестницы, приведшей  их  к  входу  в
какую-то сводчатую галерею.
   Робер Брике поднимался вместе с другими, шепча про себя:
   "А паж-то, где же этот треклятый паж?"



        11. СНОВА ЛИГА

   Поднимаясь по лестнице вслед за людьми в плащах и стараясь придать себе
вид, приличествующий заговорщику, Робер Брике заметил, что  Никола  Пулен,
переговорив с некоторыми из своих таинственных сотоварищей, остановился  у
входа в галерею.
   "Наверно, поджидает меня", - подумал Брике.
   И действительно, чиновник городского суда задержал своего нового  друга
как раз в момент, когда тот собирался переступить загадочный порог.
   - Вы уж на меня не обижайтесь, - сказал он. - Но почти никто  из  наших
друзей вас не знает, и они хотели бы навести кое-какие справки, прежде чем
допустить вас на совещание.
   - Это более чем справедливо, - ответил Брике, - я ведь говорил вам, что
по своей врожденной скромности уже предвидел это затруднение.
   - Отдаю вам полную справедливость, - согласился  Пулен,  -  вы  человек
безукоризненного такта.
   - Итак, я удаляюсь, - продолжал Брике, - счастливый хотя бы тем, что  в
один вечер увидел столько доблестных защитников Лиги.
   - Может быть, вас проводить? - спросил Пулен.
   - Нет, благодарю, не стоит.
   - Дело в том, что вас могут не пропустить  у  выхода.  Хотя,  с  другой
стороны, мне нельзя задерживаться.
   - Но разве здесь нет никакого пароля для выхода? Это на вас  как-то  не
похоже, мэтр Никола. Такая неосторожность!
   - Конечно, есть.
   - Так сообщите мне его.
   - И правда, раз вы вошли...
   - И к тому же ведь мы друзья.
   - Хорошо. Вам нужно только сказать "Парма и Лотарингия".
   - И привратник меня выпустит?
   - Незамедлительно.
   - Отлично. Благодарю вас. Идите занимайтесь своими делами, а я  займусь
своими.
   Никола Пулен расстался со  своим  спутником  и  возвратился  туда,  где
собрались его товарищи.
   Брике  сделал  несколько  шагов  по  направлению  к  лестнице,   словно
намереваясь спуститься обратно во двор, но,  дойдя  до  первой  ступеньки,
остановился, чтобы обозреть местность.
   В результате своих наблюдений он установил, что сводчатая галерея  идет
параллельно внешней стене дворца, образуя  над  нею  широкий  навес.  Ясно
было, что  эта  галерея  ведет  к  какому-то  просторному,  но  невысокому
помещению, вполне подходящему  для  таинственного  совещания,  на  которое
Брике не имел чести быть допущенным.
   Это  предположение  перешло  в  уверенность,  когда  он  заметил  свет,
мерцающий в решетчатом окошке,  пробитом  в  той  же  стене  и  защищенном
воронкообразным деревянным заслоном, какими в наши дни  закрывают  снаружи
окна тюремных камер и  монастырских  келий,  чтобы  туда  проходил  только
воздух, но оттуда не было видно ничего, кроме неба.
   Брике сразу же пришло в голову, что окошко это выходит в зал собрания и
что, добравшись до него, можно было бы многое увидеть,  а  глаз  в  данном
случае успешно заменил бы другие органы чувств.
   Трудность состояла лишь в том, чтобы добраться до этого наблюдательного
пункта и устроиться таким образом, чтобы все видеть,  не  будучи,  в  свою
очередь, увиденным.
   Брике огляделся по сторонам.
   Во дворе находились пажи со своими лошадьми,  солдаты  с  алебардами  и
привратник с ключами. Все это был народ бдительный и проницательный.
   К счастью, двор был весьма обширный, а ночь весьма темная.
   Впрочем, пажи и  солдаты,  увидев,  что  участники  сборища  исчезли  в
сводчатой галерее, перестали наблюдать за окружающим, а привратник,  зная,
что ворота на запоре и никто не сможет зайти без  пароля,  занялся  только
приготовлением  своего  ложа  к   ночному   отдыху   да   наблюдением   за
согревающимся на очаге чайником, полным одобренного пряностями вина.
   Любопытство обладает стимулами такими же  могущественными,  как  порывы
всякой другой страсти. Желание  узнать  скрытое  так  велико,  что  многие
любопытные жертвовали ему жизнью.
   Брике собрал уже столько сведений, что ему непреодолимо  захотелось  их
пополнить.  Он  еще  раз  огляделся  и,  зачарованный  отблесками   света,
падавшими из окна на железные брусья решетки, усмотрел  в  этих  отблесках
некий призыв, а в лоснящихся брусьях просто вызов мощной хватке своих рук.
   И вот, решив по что бы то ни стало добраться до конца окна с деревянным
заслоном, Брике принялся скользить вдоль карниза, который, как продолжение
орнамента над парадной дверью, доходил  до  этого  окна.  Он  передвигался
вдоль стены, как кошка или обезьяна, цепляясь руками и ногами  за  выступы
орнамента, выбитого в самой стене.
   Если бы пажи и солдаты могли различить в  темноте  этот  фантастический
силуэт, скользящий  вдоль  стены  безо  всякой  видимой  опоры,  они,  без
сомнения, завопили бы о волшебстве, и даже у самых храбрых из  них  волосы
встали бы дыбом.
   Но Робер Брике не дал им времени обратить внимание на  свои  колдовские
шутки.
   Ему пришлось сделать не более четырех шагов, и вот он уже схватился  за
брусья, притаился между ними и деревянным заслоном, так  что  снаружи  его
совсем не было видно,  а  изнутри  он  был  довольно  хорошо  замаскирован
решеткой.
   Брике не ошибся в расчетах: добравшись до этого местечка,  он  оказался
щедро вознагражденным и за смелость свою, и за преодоленные трудности.
   Действительно,  взорам  его  представился  обширный   зал,   освещенный
железными светильниками с четырьмя ответвлениями и загроможденный  всякого
рода доспехами, среди которых он, хорошенько поискав,  мог  бы  обнаружить
свои наручи и нагрудник.
   Что же касается пик, шпаг, алебард  и  мушкетов,  лежащих  грудами  или
составленных вместе, то их было столько,  что  хватило  бы  на  вооружение
четырех полков.
   Однако  Брике  обращал  меньше  внимания   на   это   разложенное   или
расставленное  в  отличном  порядке  оружие,  чем   на   собрание   людей,
намеревавшихся пустить его в ход или раздать, кому следует. Горящий взгляд
Робера Брике проникал сквозь толстое  стекло,  закопченное  и  засаленное,
стараясь рассмотреть под козырьками шляп и капюшонами знакомые лица.
   - Ого! - прошептал он.  -  Вот  наш  революционер  -  мэтр  Крюсе,  вот
маленький Бригар, бакалейщик с угла улицы  Ломбардцев;  вот  мэтр  Леклер,
претендующий на имя Бюсси, но, конечно, не  осмелившийся  бы  на  подобное
святотатство, если бы настоящий Бюсси еще жил на  свете.  Надо  будет  мне
как-нибудь расспросить у этого мастера фехтования, известна ли ему уловка,
отправившая на тот свет в Лионе некоего Давида, которого  я  хорошо  знал.
Черт! Буржуазия хорошо представлена, что же касается дворянства... А,  вот
господин Мейнвиль, да простит меня бог! Он пожимает  руку  Никола  Пулену.
Картина трогательная: сословия братаются. Вот как! Господин  де  Мейнвиль,
оказывается, оратор? Похоже, что он намеревается произнести речь, стараясь
убедить слушателей жестами и взглядами.
   Действительно, г-н де Мейнвиль начал говорить.
   Робер Брике покачивал головой,  пока  г-н  де  Мейнвиль  ораторствовал.
Правда, ни одного слова до  него  не  долетело,  но  жесты  говорившего  и
поведение слушателей были достаточно красноречивы.
   - Он, видимо, не очень-то убеждает свою  аудиторию.  На  лице  у  Крюсе
недовольная  гримаса,  Лашапель-Марто  повернулся  к  Мейнвилю  спиной,  а
Бюсси-Леклер  пожимает  плечами.  Ну  же,  ну,  господин  де  Мейнвиль,  -
говорите, потейте, отдувайтесь, будьте красноречивы, черт бы  вас  побрал.
О, наконец-то слушатели оживились. Ого, к нему подходят,  жмут  ему  руки,
бросают в воздух шляпы, черт-те что!
   Как мы уже сказали, Брике видел, но слышать  не  мог.  Но  мы,  незримо
присутствующие на бурных прениях этого собрания, мы сообщим читателю,  что
там произошло.
   Сперва  Крюсе,  Марто  и  Бюсси  пожаловались  г-ну  де   Мейнвилю   на
бездействие герцога де Гиза.
   Марто, в качестве прокурора, выступил первым.
   - Господин де Мейнвиль, - начал он, - вы явились по  поручению  герцога
Генриха де Гиза? Благодарим вас за это и принимаем в качестве посланца. Но
нам  необходимо  личное  присутствие   герцога.   После   кончины   своего
увенчанного славой отца он в возрасте всего восемнадцати лет убедил добрых
французов заключить наш Союз и завербовал нас всех под это знамя. Согласно
принесенной нами присяге,  мы  отдали  себя  лично  и  пожертвовали  своим
имуществом торжеству этого святого дела. И вот, несмотря на  наши  жертвы,
оно не движется вперед, развязки до сих пор нет. Берегитесь,  господин  де
Мейнвиль, парижане  устанут.  А  если  устанет  Париж,  чего  можно  будет
добиться  во  всей  Франции?  Господину  герцогу  следовало  бы  об   этом
поразмыслить.
   Это  выступление  было  одобрено  всеми  лигистами,  особенно   яростно
аплодировал Никола Пулен.
   Господин де Мейнвиль, не задумываясь, ответил:
   - Господа, если решающих событий не произошло, то потому, что  они  еще
не созрели.  Рассмотрите,  прошу  вас,  создавшееся  положение.  Монсеньер
герцог и его брат, монсеньер кардинал, находятся в Нанси и наблюдают. Один
подготовляет армию: она  должна  сдержать  фландрских  гугенотов,  которых
монсеньер герцог Анжуйский намеревается бросить на нас, чтобы отвлечь наши
силы. Другой пишет послание за посланием всему французскому духовенству  и
папе, убеждая их официально признать наш Союз.  Монсеньер  герцог  де  Гиз
знает то, чего вы, господа, не знаете; былой,  неохотно  разорванный  союз
между герцогом Анжуйским и  Беарнцем  [Беарнец  -  Генрих  Бурбон,  король
Наварры, впоследствии король Французский Генрих IV  (1594-1610  гг.),  был
родом из области Беарн] сейчас восстанавливается. Речь идет о  том,  чтобы
связать Испании руки на границах с Наваррой и помешать доставке нам оружия
и  денег.  Между  тем  монсеньер  герцог  желает,  прежде  чем  он  начнет
решительные действия и в особенности прежде чем он появится в Париже, быть
в полной готовности для вооруженной борьбы против еретиков и  узурпаторов.
Но, за неимением герцога де Гиза, у нас есть господин  де  Майен  -  он  и
полководец и советчик, и я жду его с минуты на минуту.
   - То есть, - прервал Бюсси, и именно тут-то он и пожал  плечами,  -  то
есть принцы ваши находятся всюду, где нас нет, и никогда их нет  там,  где
мы хотели бы их видеть. Ну что, например, делает госпожа де Монпансье?
   - Сударь, госпожа де Монпансье сегодня утром проникла в Париж.
   - И никто ее не видел?
   - Видели, сударь.
   - Кто же именно?
   - Сальсед.
   - О, о! - зашумели собравшиеся.
   - Но, - заметил Крюсе, - она, значит, сделалась невидимкой.
   - Не совсем, но, надеюсь, оказалась неуловимой.
   - А как стало известно, что она здесь? - спросил Никола Пулен.  -  Ведь
не Сальсед же, в самом деле, сообщил вам это?
   - Я знаю, что она здесь, - ответил Мейнвиль, так как сопровождал ее  до
Сент-Антуанских ворот.
   - Я слышал, что ворота были заперты? - вмешался Марто, который только и
ждал случая произнести еще одну речь.
   - Да, сударь,  -  ответил  Мейнвиль  со  своей  неизменной  учтивостью,
которой не могли поколебать никакие нападки.
   - А кал же она добилась, чтобы ей открыли ворота?
   - Это уж ее дело.
   - У нее есть власть заставить охрану открыть ворота Парижа?  -  сказали
лигисты, завистливые и подозрительные,  как  все  люди  низшего  сословия,
когда они в союзе с высшими.
   - Господа, - сказал Мейнвиль, -  сегодня  у  ворот  Парижа  происходило
нечто вам, видимо, совсем  неизвестное  или  же  известное  лишь  в  общих
чертах. Был отдан приказ пропустить через заставу лишь тех, кто  имел  при
себе особый пропуск. Кто его подписывал? Этого  я  не  знаю.  Так  вот,  у
Сент-Антуанских ворот раньше нас прошли в город пять или шесть человек, из
которых четверо были очень плохо одеты и довольно невзрачного вида.  Шесть
человек, они имели эти особые пропуска и прошли у нас перед  самым  носом.
Кое-кто из них держал себя с шутовской наглостью людей, воображающих  себя
в завоеванной стране. Что это за люди? Что это за пропуска?  Ответьте  нам
на этот вопрос, господа парижане, ведь вам поручено быть  в  курсе  всего,
что касается вашего города.
   Таким образом из обвиняемого Мейнвиль превратился в обвинителя,  что  в
ораторском искусстве самое главное.
   - Пропуска, по которым в Париж, в виде  исключения,  проходят  какие-то
наглецы? Ого, что бы то  могло  значить?  -  недоумевающе  спросил  Никола
Пулен.
   - Раз этого не знаете вы, местные  жители,  как  можем  знать  это  мы,
живущие в Лотарингии и  все  время  бродящие  по  дорогам  Франции,  чтобы
соединить оба конца круга, именуемого нашим Союзом?
   - Ну, а каким образом прибыли эти люди?
   - Одни пешком, другие верхом. Одни без спутников, другие со слугами.
   - Это люди короля?
   - Трое или четверо из них были просто оборванцы.
   - Военные?
   - На шесть человек у них было только две шпаги.
   - Иностранцы?
   - Мне кажется - гасконцы.
   - О, - презрительно протянул кто-то из присутствующих.
   - Не важно, - сказал Бюсси, - хотя бы то были  турки,  на  них  следует
обратить внимание. Мы наведем справки. Это уж ваше дело,  господин  Пулен.
Но все это не имеет прямого отношения к делам Лиги.
   - Существует новый план,  -  ответил  г-н  де  Мейнвиль.  -  Завтра  вы
узнаете, что Сальсед, который нас уже однажды предал и намеревался предать
еще раз, не только не сказал ничего, но даже взял на эшафоте обратно  свои
прежние показания. Все это лишь благодаря герцогине, которая вошла в город
вместе с одним из обладателей  пропуска  и  имела  мужество  добраться  до
самого эшафота, под  угрозой  быть  раздавленной  в  толпе,  и  показаться
осужденному, под угрозой быть  узнанной  всеми.  Именно  тогда-то  Сальсед
остановился, решив не давать  показаний,  а  через  мгновение  палач,  наш
славный сторонник, помешал ему раскаяться в этом решении.  Таким  образом,
господа, можно ничего не опасаться касательно наших действий во  Фландрии.
Эта роковая тайна погребена в могиле Сальседа.
   Эта последняя фраза и  побудила  сторонников  Лиги  обступить  г-на  де
Мейнвиля.
   По их движениям Брике догадался, какие радостные чувства их  обуревают.
Эта радость  весьма  встревожила  достойного  буржуа,  который,  казалось,
принял внезапное решение.
   Из-за своего заслона он соскользнул прямо на плиты двора и направился к
воротам, где произнес слова "Парма и Лотарингия", после чего  был  выпущен
привратником.
   Очутившись на улице, мэтр Робер Брике шумно  вздохнул,  из  чего  можно
было вывести заключение, что он очень долго старался задерживать дыхание.
   Совещание  же  продолжалось:  история  сообщает   нам,   что   на   нем
происходило.
   Господин  де  Мейнвиль  от  имени  Гизов  изложил   будущим   парижским
мятежникам весь план восстания.
   Речь шла ни более ни менее, как о том, чтобы умертвить тех  влиятельных
в городе лиц,  которые  известны  были  как  сторонники  короля,  пройтись
толпами по городу с криками: "Да здравствует месса! Смерть политикам!" - и
таким образом зажечь новую варфоломеевскую ночь головешками старой. Только
на  этот  раз  к  гугенотам  всякого  рода  должны  были  присоединить   и
неблагонадежных католиков.
   Подобными действиями мятежники сразу угодили бы двум богам  -  царящему
на небесах и намеревающемуся воцариться во Франции!  Предвечному  Судие  и
г-ну де Гизу.



        12. ОПОЧИВАЛЬНЯ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ГЕНРИХА III В ЛУВРЕ

   В обширном покое Луврского дворца, куда мы с  читателем  проникали  уже
неоднократно и где на наших глазах  бедняга  король  Генрих  III  проводил
столько долгих и тягостных часов, мы встретимся  с  ним  еще  раз:  сейчас
перед нами уже не король, не повелитель целой страны,  а  только  бледный,
подавленный, измученный человек, которого беспрестанно  терзают  призраки,
встающие в памяти его под этими величественными сводами.
   Генрих очень изменился после роковой гибели своих друзей, о которой  мы
уже рассказывали в другом  месте:  эта  утрата  обрушилась  на  него,  как
опустошительный  ураган.  Бедняга  король,  никогда  не  забывая,  что  он
всего-навсего человек,  со  всей  силой  чувства  и  полной  доверчивостью
отдавался личным привязанностям. Теперь, лишенный  ревнивой  смертью  всех
душевных сил, всякого доверия к кому-либо, он словно переживал заранее тот
страшный миг, когда короли предстают перед богом  одни,  без  друзей,  без
охраны, без своего венца.
   Судьба жестоко поразила Генриха III: ему пришлось видеть, как все, кого
он любил, пали один за другим. После Шомбера, Келюса и Можирона, убитых на
поединке с Ливаро и Антраге, г-н де Майен умертвил Сен-Мегрена [Сен-Мегрен
- первый камер-юнкер Генриха III; в 1578 г.  был  убит  по  приказанию  де
Гиза]. Раны  эти  не  заживали  в  его  сердце,  продолжая  кровоточить...
Привязанность, которую он питал  к  своим  новым  любимцам,  д'Эпернону  и
Жуаезу, подобна была любви отца, потерявшего лучших своих  детей,  к  тем,
что у него еще оставались.
   Хорошо зная все их недостатки, он их любит, щадит, охраняет, чтобы хоть
они-то не были похищены у него смертью.
   Д'Эпернона он  осыпал  милостями  и  тем  не  менее  испытывал  к  нему
привязанность лишь  временами,  загораясь  внезапным  капризом.  А  бывали
минуты, когда он его почти не переносил.  Тогда-то  Екатерина,  неумолимый
советчик, чей разум подобен был неугасимой лампаде перед алтарем, тогда-то
Екатерина, не  способная  на  безрассудное  увлечение  даже  в  дни  своей
молодости, возвышала, вместе с народом, голос, выступая  против  фаворитов
короля.
   Когда Генрих опустошал казначейство, чтобы округлить родовые  земли  Ла
Валетта и превратить их в герцогство, она не стала бы ему внушать:
   - Сир, отвратитесь от этих людей, которые вовсе не любят вас  или,  что
еще хуже, любят лишь ради самих себя.
   Но стоило ей увидеть, как хмурятся брови короля, услышать,  как  в  миг
усталости он сам упрекает д'Эпернона за жадность и трусость, и она  тотчас
же находила самое беспощадное слово, острее всего выразившее те обвинения,
которые народ и государство предъявляли д'Эпернону.
   Д'Эпернон, лишь наполовину гасконец, человек от природы  проницательный
и бессовестный, хорошо понял, каким слабым человеком является  король.  Он
умел скрывать свое честолюбие; впрочем,  оно  не  имело  определенной,  им
самим осознанной цели. Единственным компасом, которым он руководствовался,
устремляясь к далеким и неведомым горизонтам,  скрытым  в  туманных  далях
будущего,  была  жадность:  управляла  им  одна  только  эта   страсть   к
стяжательству.
   Когда в казначействе водились какие-нибудь деньги, Д'Эпернон появлялся,
приближался с плавными жестами и улыбкой на лице. Когда оно пустовало,  он
исчезал, нахмурив чело и презрительно оттопырив губу,  запирался  в  своем
особняке или одном из своих замков, откуда хныкал и клянчил  до  тех  пор,
пока ему не удавалось  вырвать  каких-либо  новых  подачек  у  несчастного
слабовольного короля.
   Это он  превратил  положение  фаворита  в  ремесло,  извлекая  из  него
всевозможные выгоды.  Прежде  всего  он  не  спускал  королю  ни  малейшей
просрочки в уплате своего жалованья. Затем, когда он  стал  придворным,  а
ветер королевской милости менял направление так часто, что  это  несколько
отрезвило его гасконскую голову, затем, повторяем, он согласился взять  на
себя долю работы, то есть и  со  своей  стороны  заняться  выжиманием  тех
денег, частью которых он желал завладеть.
   Он понял, что эта необходимость вынуждала его превратиться из  ленивого
царедворца - самое приятное на свете положение - в царедворца деятельного,
а  уж  хуже  этого  ничего  нет.  Тогда  ему  пришлось  горько  оплакивать
сладостное бездельничанье Келюса, Шомбера и Можирона, которые за всю  свою
жизнь ни с кем не вели разговоров о делах - государственных или частных  и
с такой легкостью превращали королевскую милость  в  деньги,  а  деньги  в
удовольствия. Но времена изменились: золотой век сменился железным. Деньги
уже не текли сами, как в былые дни. До  денег  надо  было  добираться,  их
приходилось вытягивать из народа, как из  наполовину  иссякшей  рудоносной
жилы. Д'Эпернон примирился  с  необходимостью  и  словно  голодный  зверь,
устремился в непроходимую чащу  королевской  администрации,  производя  на
пути своем беспорядочное опустошение, вымогая все больше  и  больше  и  не
внимая проклятиям народа - коль скоро звон  золотых  экю  покрывал  жалобы
людей.
   Кратко и слишком бегло обрисовав характер  Жуаеза,  мы  смогли  все  же
показать читателю различие между обоими королевскими любимцами,  делившими
между собой если не расположение короля, то, во всяком случае, то влияние,
которое Генрих позволял окружающим его лицам оказывать на дела государства
и на себя самого.
   Переняв  безо  всяких  рассуждений,  как  нечто  вполне   естественное,
традиции Келюсов, Шомберов, Можиронов и Сен-Мегренов, Жуаез  пошел  по  их
пути: он любил короля и беззаботно позволял ему любить себя. Разница  была
лишь в том, что странные слухи  о  диковинном  характере  дружбы,  которую
король испытывал к предшественникам Жуаеза, умерли вместе с этой  дружбой:
ничто не  оскверняло  почти  отцовской  привязанности  Генриха  к  Жуаезу.
Происходя из рода прославленного и  добропорядочного,  Жуаез,  по  крайней
мере, в общественных местах соблюдал уважение к королевскому сану,  и  его
фамильярность с Генрихом не переходила известных границ. Если  говорить  о
жизни внутренней, духовной, то Жуаез был для Генриха подлинным другом,  но
внешне это никак не проявлялось. Анн был молод, пылок, часто влюблялся  и,
влюбленный, забывал  о  дружбе.  Испытывать  счастье  благодаря  королю  и
постоянно обращаться к источнику этого счастья было для него слишком мало.
Испытывать счастье любыми, самыми разнообразными способами было  для  него
все.   Его   озарял   тройной   блеск   храбрости,   красоты,   богатства,
превращающийся над каждым юным челом в ореол любви. Природа слишком  много
дала Жуаезу, и Генрих порою проклинал природу, из-за которой  он,  король,
мог так мало сделать для своего друга.
   Генрих хорошо знал своих любимцев, и, вероятно,  они  были  дороги  ему
именно благодаря своему несходству. Под оболочкой  суеверного  скептицизма
Генрих таил глубокое понимание людей  и  вещей.  Не  будь  Екатерины,  оно
принесло бы и отличные практические результаты.
   Генриха нередко предавали, но никому не удавалось его обмануть.
   Он очень верно  судил  о  характерах  своих  друзей,  глубоко  зная  их
достоинства и недостатки. И, сидя вдали от них,  в  этой  темной  комнате,
одинокий, печальный, он думал о них, о себе, о своей жизни и  созерцал  во
мраке траурные дали грядущего, различавшиеся уже  многими,  гораздо  менее
проницательными людьми, чем он.
   История с Сальседом его  крайне  удручила.  Оставшись  в  такой  момент
наедине с двумя женщинами, Генрих  остро  ощущал,  сколь  многого  ему  не
хватает: слабость Луизы его печалила, сила Екатерины  внушала  ему  страх.
Генрих наконец почувствовал в своем сердце неопределенный,  но  неотвязный
ужас, проклятие королей, осужденных роком быть последними  представителями
рода, который должен угаснуть вместе с ними.
   И действительно, чувствовать,  что,  как  ни  высоко  вознесся  ты  над
людьми, величие твое не имеет прочной  опоры,  понимать,  что  хотя  ты  и
кумир, которому кадят, идол,  которому  поклоняются,  но  жрецы  и  народ,
поклонники и слуги опускают  и  поднимают  тебя  в  зависимости  от  своей
выгоды, раскачивают туда-сюда по своей прихоти,  -  это  для  гордой  души
самое жестокое унижение.
   Генрих все время находился во власти этого ощущения, и оно бесило его.
   Однако время от времени  он  вновь  обретал  энергию  своей  молодости,
угасшую в нем задолго до того, как молодость прошла.
   "В конце-то концов, - думал он, - о чем мне тревожиться? Войн я  больше
не веду.  Гиз  в  Нанси,  Генрих  в  По:  один  вынужден  сдерживать  свое
честолюбие, у другого его никогда и не было. Умы людей  успокаиваются.  Ни
одному  французу  не  приходило   по-настоящему   в   голову   предпринять
неосуществимое - свергнуть с престола  своего  короля.  Слова  госпожи  де
Монпансье о третьем венце, которым увенчают меня  ее  золотые  ножницы,  -
лишь голос женщины, уязвленной  в  своем  самолюбии.  Только  матери  моей
мерещатся  всюду  покушения  на  мой  престол,  а  показать  мне,  кто  же
узурпатор, она не в состоянии. Но я - мужчина, ум мой еще молод,  несмотря
на одолевающие меня горести, я-то знаю, чего стоят претенденты,  внушающие
ей страх. Генриха Наваррского я выставлю в  смешном  виде,  Гиза  в  самом
гнусном, зарубежных врагов рассею с мечом в руке. Черт  побери,  сейчас  я
стою не меньше, чем при Жарнаке и  Монконтуре.  Да,  -  продолжал  Генрих,
опустив голову, свой внутренний монолог, - да, но пока я скучаю,  а  скука
мне - что смерть. Вот мой единственный, настоящий заговорщик, а о нем мать
со мною никогда не говорит. Посмотрим, явится ли ко мне  кто-нибудь  нынче
вечером! Жуаез клялся, что придет пораньше:  он-то  развлекается.  Но  как
это, черт возьми,  удается  ему  развлечься?  Д'Эпернон?  Он,  правда,  не
веселится, он дуется: не получил еще  своих  двадцати  пяти  тысяч  ливров
налога с домашнего скота. Ну и пускай себе дуется на здоровье".
   - Ваше величество, - раздался у  дверей  голос  дежурного,  -  господин
герцог д'Эпернон.
   Все, кому знакома скука ожидания,  упреки,  которые  она  навлекает  на
ожидаемых, легкость, с которой рассеивается мрачное  облако,  едва  только
появляется тот, кого ждешь, хорошо поймут  короля,  сразу  же  повелевшего
подать герцогу складной табурет.
   - А, герцог, добрый вечер, - сказал он, - рад вас видеть.
   Д'Эпернон почтительно поклонился.
   - Почему вы не пришли поглядеть на четвертование этого негодяя-испанца?
   - Сир, я никак не мог.
   - Не могли?
   - Нет, сир, я был занят.
   - Ну поглядите-ка, у него такое вытянутое лицо, что можно подумать - он
мой министр и явился доложить мне,  что  какой-то  налог  до  сих  пор  не
поступил в казну, - произнес Генрих, пожимая плечами.
   - Клянусь богом, сир, - сказал д'Эпернон, - подхватывая  на  лету  мяч,
брошенный ему королем, - ваше величество не ошибается: налог не  поступил,
и я без гроша.
   - Ладно, - с раздражением молвил король.
   - Но, - продолжал д'Эпернон, - речь сейчас о другом. Тороплюсь  сказать
это вашему величеству, не то вы подумали бы, что я только денежными делами
и занимаюсь.
   - О чем же речь, герцог?
   - Вашему величеству известно, что произошло во время казни Сальседа?
   - Черт возьми! Я же там был!
   - Осужденного пытались похитить.
   - Этого я не заметил.
   - Однако таков слух, бродящий по городу.
   - Слух беспричинный, да и  ничего  подобного  не  случилось,  никто  не
пошевелился.
   - Мне кажется, что ваше величество ошибается.
   - А почему тебе так кажется?
   - Потому что Сальсед взял перед всем народом обратно показания, которые
он дал судьям.
   - Ах, вы это уже знаете?
   - Я стараюсь знать все, что важно для вашего величества.
   - Благодарю. Но к чему же ведет это ваше предисловие?
   - А вот к чему: человек, умирающий так, как умер Сальсед, очень хороший
слуга, сир.
   - Хорошо. А дальше?
   - Хозяин, у которого такой слуга, - счастливец, вот и все.
   - И ты хочешь сказать, что у меня-то таких слуг нет или же, вернее, что
у меня их больше  нет?  Если  это  ты  мне  намеревался  сказать,  так  ты
совершенно прав.
   - Совсем не это. При случае ваше величество нашли бы - могу  поручиться
в этом лучше всякого другого - слуг таких же верных, каких  имел  господин
Сальседа.
   - Господин Сальседа, хозяин Сальседа! Да назовите же вы все, окружающие
меня, хоть один раз вещи своими именами. Как же  он  зовется,  этот  самый
господин?
   - Ваше величество изволите заниматься политикой и потому  должны  знать
его имя лучше, чем я.
   - Я знаю, что знаю. Скажите мне, что знаете вы?
   - Я-то ничего не знаю. Но подозревать - подозреваю многое.
   - Отлично! - омрачившись, произнес Генрих. - Вы пришли, чтобы  напугать
меня и наговорить мне неприятных вещей, не так ли? Благодарю, герцог,  это
на вас похоже.
   - Ну вот, теперь ваше величество изволите меня бранить.
   - Не без основания, полагаю.
   - Никак нет, сир. Предупреждение преданного  человека  может  оказаться
некстати. Но, предупреждая, он тем не менее выполняет свой долг.
   - Все это касается только меня.
   - Ах, коль  скоро  ваше  величество  так  смотрит  на  дело,  вы,  сир,
совершенно правы: не будем больше об этом говорить.
   Наступило молчание, которое первым нарушил король.
   - Ну, хорошо! - сказал он. - Не порти мне настроение, герцог. Я  и  без
того угрюм, как египетский фараон в своей пирамиде. Лучше развесели меня.
   - Ах, сир, по заказу не развеселишься.
   Король с гневом ударил кулаком по столу.
   - Вы упрямец, вы плохой друг