ю! - воскликнул Шико, торжествуя, что ему удалось извлечь нечто, дотоле неизвестное и для него чрезвычайно важное, из пелен, в которые оно было завернуто. - Значит, - продолжал Жак, - вы должны признать, господин Брике, что я ни в чем не погрешил! - Нет, - сказал Шико, - ты не грешил ни действием, ни каким-либо упущением, но ты грешил мыслью. - Я?! - Разумеется: ты нашел герцогиню очень красивой. - Я!! - И обернулся, чтобы еще раз увидеть ее в окно. - Я!!! Монашек вспыхнул и пробормотал: - Это правда, она похожа на образ девы Марии, что висел у изголовья моей матери. - О, - прошептал Шико, - как много теряют люди нелюбопытные! Тут он заставил юного Клемана, которого держал теперь в руках, пересказать заново все, что он сам только что рассказал, но на этот раз со всеми неизвестными ему, разумеется, подробностями. - Теперь видишь, - сказал Шико, когда мальчик кончил рассказывать, - каким плохим учителем фехтования был для тебя брат Борроме! - Господин Брике, - заметил юный Жак, - не надо говорить дурно о мертвых. - Правильно, но одно ты признай. - Что именно? - Что брат Борроме владел шпагой хуже, чем тот, кто его убил. - Это правда. - Ну а теперь мне больше нечего тебе сказать. Доброй ночи, мой маленький Жак, до скорого свиданья, и если ты хочешь... - Чего, господин Брике? - Я сам буду давать тебе уроки фехтования. - О, я очень хочу! - А теперь иди скорее, малыш, тебя ведь с нетерпением ждут в монастыре. - Верно. Спасибо, господин Брике, что вы мне об этом напомнили. Монашек побежал прочь и скоро исчез из воду. У Шико имелись основания избавиться от собеседника. Он вытянул из него все, что хотел знать, а с другой стороны, ему надо было добыть и кое-какие другие сведения. Он быстрым шагом вернулся домой. Носилки, носильщики и лошадь все еще стояли у дверей "Гордого рыцаря". Шико снова бесшумно примостился на своей водосточной трубе. Дом напротив был по-прежнему освещен. Теперь он не спускал глаз с этого дома. Сперва он увидел сквозь прореху в занавеси, как Эрнотон, явно поджидавший с нетерпением свою гостью, шагает взад и вперед по комнате. Потом он увидел, как возвратились носилки, как удалился Мейнвиль, наконец, как герцогиня вошла в комнату, где Эрнотон уже не дышал, а просто задыхался. Эрнотон преклонил перед герцогиней колени, и она протянула ему для поцелуя свою белую ручку. Затем герцогиня подняла молодого человека и заставила его сесть рядом с собою за изящно накрытый стол. - Странно, - пробормотал Шико, - началось это как заговор, а кончается как любовное свидание!.. Да, но кто явился на это свидание? Госпожа де Монпансье. Все для него внезапно прояснилось. - Ого! - прошептал он. - "Дорогая сестра, я одобряю ваш план относительно Сорока пяти. Но позвольте мне заметить, что вы оказываете этим головорезам слишком много чести". Черти полосатые! - вскричал Шико. - Мое первое предположение было правильным: тут никакая не любовь, а заговор. Госпожа де Монпансье любит господина Эрнотона де Карменжа. Понаблюдаем же за любовными делами госпожи герцогини. И Шико наблюдал до половины первого ночи, когда Эрнотон убежал, закрыв лицо плащом, а госпожа герцогиня де Монпансье села опять в носилки. - А теперь, - прошептал Шико, - спускаясь по своей лестнице, - какой же это счастливый случай должен привести к гибели престолонаследника и избавить от него герцога де Гиза? Кто эти люди, которых считали умершими, но которые еще живы! Черт побери! Может быть, я уже иду по верному следу! 21. КАРДИНАЛ ДЕ ЖУАЕЗ Молодые люди бывают упорными как во зле, так и в добре, и упорство это стоит твердой решимости, свойственной зрелому возрасту. Когда это своеобразное упрямство направлено к добру, оно порождает великие дела и естественным образом направляет человека, вступающего в жизнь, на путь, ведущий к тому или иному виду геройства. Так, Баярд и Дюгеклен стали великими полководцами, хотя в свое время были самыми злыми и невыносимыми мальчишками, какие когда-либо встречались. Так, свинопас, который по рождению был монтальтским пастухом, а благодаря своим дарованиям превратился в Сикста V, стал великим папой именно потому, что никак не мог сделаться хорошим свинопасом. Так, самые дурные от природы спартанцы пошли по героическому пути после того, как начали с упорства в притворстве и жестокости. Здесь нам предстоит нарисовать образ обыкновенного человека. А между тем многие биографы обнаружили бы в дю Бушаже, когда ему было двадцать лет, задатки человека незаурядного. Анри упорно отказывался отречься от своей любви и вернуться к развлечениям светской жизни. По просьбе брата, по требованию короля он на несколько дней остался наедине со своей неизменной мыслью. И так как мысль эта становилась все более и более неколебимой, он решил в одно прекрасное утро посетить своего брата-кардинала, лицо очень важное: в свои двадцать шесть лет тот был уже два года кардиналом и, став сперва архиепископом Нарбоннским, достиг уже высших ступеней духовной иерархии благодаря своему высокому происхождению и выдающемуся уму. Франсуа де Жуаез, которого мы утке выводили на сцену, чтобы он разъяснил сомнения Генриха Валу а относительно Суллы, Франсуа де Жуаез, молодой и светский, красивый и остроумный, был одним из примечательнейших людей того времени. Честолюбивый от природы, но в то же время осмотрительный из расчетливости и вследствие особого своего положения, Франсуа де Жуаез мог избрать себе девизом: "Мне всего мало", - и оправдать этот девиз. Единственный, быть может, из всех придворных, - а Франсуа де Жуаез был прежде всего придворным, - он сумел обеспечить себе поддержку обоих государей - светского и духовного, от которых он зависел, как французский дворянин и как князь церкви: папа Сикст покровительствовал ему не менее, чем Генрих III, Генрих III - не менее, чем Сикст. В Париже он был итальянцем, в Риме - французом, повсюду отличаясь щедростью и ловкостью. Конечно, одна лишь шпага того Жуаеза, который являлся главным адмиралом Франции, весила и значила больше. Но по губам кардинала скользила порою такая улыбка, что всем было видно: лишенный тяжелого оружия светских властителей, которым так хорошо владела рука его утонченно-изящного брата-адмирала, он умел пользоваться и даже злоупотреблять духовным оружием, врученным ему верховным главою церкви. Кардинал Франсуа де Жуаез очень быстро разбогател - и благодаря своей доле родового наследия, и благодаря причитавшимся ему по его сану доходам. В те времена церковь многим владела, и владения ее были крупные. Когда же она оскудевала, то находила для своего пополнения источники, ныне иссякшие. Поэтому Франсуа де Жуаез жил на широкую ногу. Если брат его горделиво окружал себя пышной свитой из военных, то в его приемных толпились священники, епископы, архиепископы. Став кардиналом, то есть князем церкви, он оказался по рангу выше своего брата и завел себе по итальянскому обычаю пажей, а по французскому - личную охрану. Но охрана и пажи отнюдь не стесняли его, а наоборот, обеспечивали ему еще большую свободу. Часто он окружал солдатами и пажами просторные крытые носилки, и из-за их занавесок высовывалась затянутая в перчатку рука его секретаря, а сам он, верхом, при шпаге, разъезжал по городу, переодетый, в парике, в огромных брыжах и сапогах со шпорами, радовавшими его своим звоном. Итак, кардинал пользовался всеобщим уважением, ибо нередко случается, что когда чья-либо жизненная удача начинает расти, она обретает притягательную силу и, словно все ее атомы снабжены щупальцами, заставляет счастье других людей становиться своим сателлитом. По этой причине кардиналу придавали еще больший блеск и славное имя его отца, и недавнее неслыханное возвышение его брата Анна. К тому же он неуклонно следовал мудрому правилу скрывать от всех свою жизнь, выставляя напоказ свой ум. Поэтому его знали лишь с лучшей стороны, и даже в своей семье он слыл великим человеком, - а этого счастья лишены были многие земные владыки, обремененные славой и пользующиеся восхищением целого народа. К этому прелату и отправился граф дю Бушаж после объяснения с братом и беседы с королем Франции. Но, как мы уже сказали, он не сразу, а лишь спустя несколько дней выполнил приказание короля и старшего брата. Франсуа жил в красивом доме, стоящем в Сите. Огромный двор постоянно полон был всадников и носилок. Но прелат не мешал своим придворным толпиться и во дворах и в приемных. Сад его примыкал к берегу реки, куда выходила одна из калиток, а неподалеку от калитки всегда находилась лодка, которая без лишнего шума уносила его так далеко и так незаметно, как он только желал. И потому частенько случалось, что посетители тщетно ожидали прелата, так и не выходившего к ним под предлогом серьезного недомогания или наложенной им на себя суровой епитимьи. Так в славный город французского короля переносились нравы Италии, так между двумя рукавами Сены возникала Венеция. Франсуа был горделив, но отнюдь не тщеславен. Друзей он любил как братьев, а братьев - почти как друзей. Будучи на пять лет старше дю Бушажа, он не скупился для него ни на добрые, ни на дурные советы, ни ни улыбки, ни на деньги. Но так как он великолепно умел носить свою кардинальскую мантию, дю Бушаж находил его красивым, благородным, почти устрашающим и чтил его, может быть, даже больше, чем самого старшего из трех братьев Жуаезов. Анри в своей блестящей кирасе и пышных галунах военного с трепетом повествовал о своей любви Анну, но он не осмелился бы исповедаться Франсуа. Однако когда он направился к особняку кардинала, решение его было принято: он вполне откровенно побеседует сперва с исповедником, потом с другом. Он вошел во двор, откуда как раз выходили несколько дворян, которым надоело домогаться, так и не получая ее, чести быть принятыми. Он прошел через приемные залы, внутренние покои. Ему, как и другим, сказали, что у его брата - важное совещание. Но ни одному слуге не пришло бы в голову закрыть перед дю Бушажем дверь. Итак, дю Бушаж прошел через все апартаменты и вышел в сад, настоящий сад римского прелата, полный тени, прохлады, благоухания, сад, подобный тем, которые можно доныне найти на вилле Памфиле и во дворцах Боргезе. Анри остановился под купой деревьев. В то же мгновение решетчатая калитка, выходившая на реку, распахнулась и вошел какой-то человек, закутанный в широкий коричневый плащ. Следом за ним шел юноша, по-видимому, паж. Человек этот заметил дю Бушажа, слишком погруженного в раздумье, чтобы обратить на него внимание, и проскользнул между деревьями, стараясь, чтобы его не видел ни дю Бушаж, ни кто-либо другой. Для Анри это таинственное появление прошло незамеченным. Лишь случайно обернувшись, он увидел, как незнакомец вошел в дом. Прождав минут десять, он уже собирался, в свою очередь, вернуться туда же и расспросить какого-нибудь лакея - в котором часу может наконец появиться его брат, но тут к нему подошел слуга, видимо искавший его, и пригласил пройти в библиотеку, где его ожидает кардинал. Анри без особой поспешности последовал за слугой, ибо предугадывал, что ему придется выдержать новую борьбу. Когда он вошел, камердинер облачал его брата-кардинала в одежду прелата, несколько, быть может, светского покроя, но изящную, а главное - удобную. - Здравствуй, граф, - сказал кардинал. - Что нового, брат? - Что касается наших семейных дел, то новости отличные, - сказал Анри. - Анн, как вы знаете, покрыл себя славой при отступлении из-под Антверпена и остался жив. - Ты тоже, слава богу, жив и здоров, Анри! - Да, брат. - Вот видишь, - произнес кардинал, - господь бог хранит нас для некоего назначения. - Брат мой, я так благодарен господу богу, что решил посвятить себя служению ему. Я и пришел поговорить с вами обстоятельно об этом своем решении. Оно, по-моему, уже вполне созрело, и я вам даже как-то о нем обмолвился. - Ты еще не оставил этой мысли, дю Бушаж? - спросил кардинал, причем у него вырвалось восклицание, по которому Жуаез понял, что ему предстоит выдержать бой. - Не оставил, брат. - Но это невозможно, Анри, разве тебе не говорили? - Я не слушал того, что мне говорили, брат, ибо голос более властный звучит во мне и не дает мне слушать слое, пытающихся отвратить меня от бога. - Ты достаточно сведущ в мирских делах, брат, - произнес кардинал глубоко серьезным тоном, - чтобы верить, будто голос этот и вправду - глас божий. Наоборот, я утверждаю это, в тебе говорит самое что ни на есть мирское чувство. Бог не имеет ко всему этому ни малейшего касательства, поэтому "не поминай имени его всуе", а главное - не принимай голоса земного за глас неба. - Я их и не смешиваю друг с другом, брат, я хочу лишь сказать, что некая непреодолимая сила влечет меня к уединению вдали от мира. - Ну и прекрасно, Анри, это выражения точные. Так вот, дорогой, вот что ты должен сделать. Вняв твоим словам, я сделаю тебя счастливейшим из людей. - Спасибо, о, спасибо вам, брат! - Выслушай меня, Анри. Тебе надо взять побольше денег, двух берейторов и путешествовать по всей Европе, как подобает сыну такого дома, к какому мы принадлежи". Ты побываешь в далеких странах, в Татарии, даже в России, у лапландцев, у всех сказочных народов, никогда не видящих солнца. Ты станешь все глубже погружаться в свои мысли, пока наконец подтачивающий тебя червь не насытится или не умрет... тогда ты возвратишься к нам. Анри, который сперва сел, теперь встал с видом еще более серьезным, чем у его брата. - Вы, - сказал он, - не поняли меня, монсеньер. - Прости, Анри, ты же сам сказал: уединение вдали от мира. - Да, я так сказал, но под уединением вдали от мира я подразумевал монастырь, брат мой, а не путешествие. Путешествовать - это значит все же пользоваться жизнью, а я стремлюсь претерпеть смерть, если же нет, то хотя бы насладиться ее подобием. - Что за нелепая мысль, позволь сказать тебе это, Анри! Ведь тот, кто стремится к уединению, может достигнуть этого где угодно. Ну, хорошо, пусть даже монастырь. Я понимаю, что ты пришел поговорить со мной об этом. Я знаю весьма ученых бенедиктинцев, весьма изобретательных августинцев, живущих в обителях, где весело, нарядно, не строго и удобно! Среди трудов, посвященных наукам и искусствам, ты приятно проведешь год в очень хорошем обществе, что очень важно, ибо нельзя в этом мире общаться с чернью, и если по истечении этого года ты будешь упорствовать в своем намерении, тогда, милейший мой Анри, я не стану больше тебе препятствовать и сам открою перед тобой дверь, которая безболезненно приведет тебя к вечному спасению. - Вы решительно не понимаете меня, брат, - ответил, покачав головой, дю Бушаж, - или, вернее, ваш великодушный ум не хочет меня понять. Я хочу не такого места, где весело, не такой обители, где приятно живется, - я хочу строгого заточения, мрака, смерти. Я хочу принять на себя обеты, такие обеты, которые оставили бы мне одно лишь развлечение - рыть себе могилу, читать бесконечную молитву. Кардинал нахмурился и встал. - Да, - сказал он, - я тебя отлично понял, однако старался бороться с твоим безумным решением, противодействуя тебе безо всяких фраз и диалектики. Но ты вынуждаешь меня говорить по-другому. Так слушай. - Ах, брат, - сказал Анри безнадежным тоном, - не пытайтесь убедить меня, это невозможно. - Брат, я буду говорить прежде всего во имя божие, во имя бога, которого ты оскорбляешь, утверждая, что он внушил тебе это мрачное решение: бог не принимает безрассудных жертв. Ты слаб, ты приходишь в отчаяние от первых же горестей: как же бог может принять ту, почти недостойную его жертву, которую ты стремишься ему принести? Анри сделал движение. - Нет, я больше не стану щадить тебя, брат, ведь ты-то никого из нас не щадишь, - продолжал кардинал. - Ты забыл о горе, которое причинишь и нашему старшему брату, и мне... - Простите, - прервал Анри, и лицо его покраснело, - простите, монсеньер, разве служение богу дело такое мрачное и бесчестное, что целая семья облекается из-за этого в траур? А вы, брат мой, вы сами, чье изображение я вижу в этой комнате, украшенное золотом, алмазами, пурпуром, разве вы не честь и не радость для нашего дома, хотя избрали служение владыке небесному, как мой старший брат служит владыкам земным? - Дитя! Дитя! - с досадой вскричал кардинал. - И вправду можно подумать, что ты рехнулся. Как! Ты сравниваешь мой дом с монастырем? Сотню моих слуг, всех моих егерей, моих дворян и мою охрану с кельей да веником - единственным оружием и единственным богатством монастыря? Да ты обезумел! Разве ты не сказал только сейчас, что отвергаешь все эти излишества, которые мне необходимы, - картины, драгоценные сосуды, роскошь и шум? Разве ты, подобно мне, испытываешь желание и надеешься увенчать себя тиарой святого Петра? Вот это карьера, Анри, к этому стремятся, за это борются, этим живут. Но ты! Ты ведь жаждешь мотыги землекопа, лопаты траписта, ямы могильщика. Ты отвергаешь воздух, радость, надежду. И все это - мне просто стыдно за тебя, мужчину, - лишь потому, что ты полюбил женщину, которая тебя не любит! Право же, Анри, ты позоришь наш род! - Брат! - вскричал молодой человек, весь бледный, с мрачным огнем в глазах, - может быть, вы предпочли бы, чтобы я размозжил себе череп выстрелом из пистолета или же воспользовался своим почетным правом носить шпагу и вонзил ее в свою грудь? Ей-богу, монсеньер, если вы, кардинал и князь церкви, дадите мне отпущение этого смертного греха, то дело будет сделано в один миг, - вы даже не сможете додумать чудовищной, недостойной мысли, что я позорю наш род - чего, слава богу, никогда не сделает ни один Жуаез. - Ну, ну, Анри! - сказал кардинал, привлекая к себе брата и крепко обнимая его. - Ну, дорогой наш, всеми любимый мальчик, забудь мои слова, прости тех, кому ты дорог. Выслушай меня, я умоляю тебя, как эгоист: как ни редко это случается на земле, но всем нам выпала счастливая участь - у кого удовлетворено честолюбие, кого бог благословил разнообразными дарами, украшающими нашу жизнь. Так не отравляй же, молю тебя, Анри, смертельным ядом своего отречения от всех земных благ счастье своей семьи. Подумай о слезах отца, подумай, что все мы будем носить на челе черное пятно траура, в который ты хочешь нас ввергнуть. Заклинаю тебя, Анри, дай себя уговорить: монастырь не для тебя. Я не стану говорить тебе, что ты там умрешь: ведь ты, несчастный, ответишь мне на это лишь улыбкой, значение которой - увы! - будет слишком ясным. Нет, я скажу тебе, что монастырь хуже могилы: в могиле гаснет только жизнь, в монастыре - разум. В монастыре чело не поднимается к небу, а никнет к земле. Сырость низких сводов постепенно проникает в кровь, доходит до мозга костей, и затворник превращается в еще одну гранитную статую - а их у него в монастыре и без того достаточно. Брат мой, брат, - берегись: у нас впереди совсем немного лет, у нас всего одна молодость. Так вот, ты не заметишь, что прошли твои юные годы, ибо тобой владеет жестокая скорбь. Но в тридцать лет ты будешь мужчиной, придет пора зрелости, остатки скорби твоей развеются, и ты захочешь возвратиться к жизни, а будет уже поздно: ты станешь мрачным, непривлекательным, болезненным, в сердце у тебя погаснет всякое пламя, взор уже не будет метать искр. Те, к кому тебя повлечет, будут бежать от тебя, как от гроба повапленного, в черную глубь которого никто не захочет бросить взгляда. Анри, я говорю с тобой, как друг, голос мой - голос мудрости. Послушайся меня. Юноша стоял молча, неподвижно. У кардинала появилась надежда, что он растрогал его и поколебал в нем решимость. - Ну вот, Анри, попробуй другое средство. В сердце твоем - отравленная стрела. Что ж, ходи с ней повсюду, смешивайся с шумной толпой, бывай на всех празднествах, принимай участие в наших пирах. Подражай раненому оленю, который мчится сквозь чащи, леса, кустарники, заросли, стараясь освободиться от стрелы, торчащей в ране: иногда стрела выпадает. - Брат мой, смилуйтесь, - сказал Анри, - не настаивайте больше. То, чего я у вас прошу, не минутный каприз, не внезапное решение: я медленно, мучительно обдумал все. Брат мой, во имя неба, заклинаю вас даровать мне милость, о которой я молю. - Ну говори же, какая такая милость тебе нужна? - Льготный срок. - Для чего? - Для сокращения времени послушничества. - Ах, я так и знал, дю Бушаж, даже в своем ригоризма ты человек мирской, бедный мой друг. О, я знаю, капни доводы ты станешь мне приводить! Но все равно ты остаешься человеком нашего суетного света: ты похож на тех молодых людей, которые идут на войну добровольцами и жаждут огня, пуль, рукопашных схваток, но не согласны на рытье траншей и подметанье палаток. Тут уж можно надеяться, Анри, тем лучше, тем лучше! - Я на коленях умоляю вас об этой льготе, брат мой! - Обещаю тебе ее, я напишу в Рим. Ответ придет не раньше чем через месяц. Но взамен ты мне тоже кое-что обещай. - Что? - Не отказываться в течение этого месяца ни от одного удовольствия, которое тебе представится. И если через месяц ты не откажешься от своего намерения, Анри, я сам вручу тебе это разрешение. Доволен ты теперь или у тебя есть еще какая-нибудь просьба? - Нет, брат мой, спасибо. Но месяц - это так долго, проволочки меня убивают! - А пока, брат, начнем развлекаться. И для начала не согласишься ли ты со мной позавтракать? У меня сегодня утром будет приятное общество. И прелат улыбнулся с таким видом, которому позавидовал бы самый светский кавалер из фаворитов Генриха III. - Брат... - начал было возражать дю Бушаж. - Никаких отказов не принимаю: из родственников твоих тут один я. Ведь ты только сейчас возвратился из Фландрии, и своего хозяйства у тебя еще нет. С этими словами кардинал поднялся и отдернул портьеру, за которой находился роскошно обставленный просторный кабинет. - Войдите, графиня, помогите мне уговорить графа дю Бушажа остаться с нами. Но в то мгновение, когда кардинал приподнял портьеру, Анри увидел полулежащего на подушках пажа, который недавно вошел вместе с тем дворянином в калитку у реки, и в этом паже еще до того, как прелат открыто объявил его пол, он узнал женщину. Им овладел какой-то внезапный страх, чувство неодолимого ужаса, и пока светский любезник кардинал выводил за руку прекрасного пажа, Анри дю Бушаж устремился прочь из комнаты, так что когда Франсуа вернулся в сопровождении дамы, улыбающейся при мысли о том, что она вернет чье-то сердце в мир живых людей, комната была пуста. Франсуа нахмурился и, сев за стол, заваленный письмами и бумагами, быстро написал несколько строк. - Будьте так добры, позвоните, дорогая графиня, - сказал он, - звонок у вас под рукой. Паж повиновался. Вошел доверенный камердинер. - Пусть кто-нибудь из курьеров тотчас же сядет на коня, - сказал Франсуа, - и отвезет это письмо господину главному адмиралу в Шато-Тьерри. 22. СВЕДЕНИЯ О Д'ОРИЛЬИ На следующий день, когда король работал в Лувре с суперинтендантом финансов, пришли ему сообщить, что г-н де Жуаез-старший только что приехал из Шато-Тьерри и ожидает его в кабинете для аудиенций с поручением от монсеньера герцога Анжуйского. Король тотчас же бросил дела и устремился навстречу своему любимому другу. В кабинете находилось немало офицеров и придворных. В тот вечер явилась сама королева-мать в сопровождении своих фрейлин, а эти веселые девицы были как бы солнцами, вокруг которых постоянно кружились спутники. Король протянул Жуаезу руку для поцелуя и довольным взглядом окинул собравшихся. У входной двери на обычном месте стоял Анри дю Бушаж, строго выполнявший свои служебные обязанности. Король поблагодарил его и дружелюбно кивнул ему головой, на что Анри ответил низким поклоном. От этих знаков королевской благосклонности Жуаезу вскружило голову, и он издали улыбнулся брату, не приветствуя его все же слишком заметно, дабы не нарушить этикета. - Сир, - сказал Жуаез, - я послан к вашему величеству монсеньером герцогом Анжуйским, только что вернувшимся из Фландрского похода. - Брат мой здоров, господин адмирал? - спросил король. - Настолько, сир, насколько это позволяет его душевное состояние. Не скрою от вашего величества, что монсеньер выглядит не очень хорошо. - Ему необходимо развлечься после постигшего его несчастья, - сказал король, очень довольный тем, что может упомянуть вслух о неудаче своего брата, делая при этом вид, что жалеет его. - Я думаю, что да, сир. - Нам говорили, что поражение было жестокое. - Сир... - Но что благодаря вам значительная часть войска была спасена. Благодарю вас, господин адмирал, благодарю. А бедняга Анжу хотел бы нас видеть? - Он пламенно желает этого, сир. - Отлично, мы с ним увидимся. Вы согласны, сударыня? - сказал Генрих, оборачиваясь к Екатерине, чье лицо упорно не выдавало терзаний сердца. - Сир, - ответила она, - я бы одна отправилась навстречу сыну. Но раз ваше величество готовы присоединиться ко мне в этом порыве сердечных чувств, путешествие станет для меня приятной прогулкой. - Вы отправитесь с памп, господа, - обратился король к придворным. - Мы выедем завтра, ночевать я буду в Мо. - Так я, сир, вернусь к монсеньеру с этой радостной вестью? - Ну, нет! Чтоб вы так скоро покинули меня? Нет, нет. Я вполне понимаю, что к представителю дома Жуаезов мой брат чувствует симпатию и хочет видеть его при себе, но ведь Жуаезов у нас два... Слава богу!.. Дю Бушаж, пожалуйста, поезжайте в Шато-Тьерри. - Сир, - спросил Анри, - позволено ли будет мне, после того как я извещу монсеньера герцога Анжуйского о приезде вашего величества, возвратиться в Париж? - Вы поступите, как вам заблагорассудится, дю Бушаж, - сказал король. Анри поклонился и пошел к выходу. К счастью, Жуаез все время следил за ним. - Разрешите мне, сир, сказать брату несколько слов? - спросил он. - Конечно. Но в чем дело? - понизив голос, спросил король. - Дело в том, что он хочет в один миг выполнить поручение и в один же миг возвратиться, а это противоречит моим планам, сир, и планам господина кардинала. - Иди же и поскорее спровадь этого влюбленного безумца. Анн побежал за братом и нагнал его в прихожих. - Итак, - сказал Жуаез, - ты очень торопишься выехать, Анри? - Ну, конечно, брат. - Потому что хочешь поскорее вернуться? - Это правда. - Значит, ты рассчитываешь пробыть в Шато-Тьерри лишь самое короткое время? - Как можно меньше. - Почему? - Там, где развлекаются, брат, мне не место. - Как раз наоборот, Анри, именно потому что монсеньер герцог Анжуйский должен устраивать для двора празднества, тебе бы и следовало остаться в Шато-Тьерри. - Для меня это невозможно, брат. - Из-за твоего желания удалиться от мира, жить в суровом затворничестве? - Да, брат. - Ты обращался к королю с просьбой о льготном сроке? - Кто тебе об этом сказал? - Да уж я знаю. - Это верно, я ходил к королю. - Ты не получишь льготы. - Почему, брат? - Потому что королю совсем неудобно лишаться такого слуги, как ты. - Тогда наш брат-кардинал сделает то, что его величеству не угодно будет сделать. - И все из-за какой-то женщины! - Анн, умоляю тебя, не настаивай. - Хорошо, успокойся, не стану. Но давай же наконец поговорим начистоту. Ты едешь в Шато-Тьерри. Так вот, вместо того чтобы возвращаться так поспешно, как тебе хотелось бы, ты - таково мое желание - подожди меня на моей квартире. Мы давно уже не жили вместе. Мне надо, пойми это, побыть наконец с тобой. - Брат, ты едешь в Шато-Тьерри развлекаться. Брат, если я останусь в Шато-Тьерри, я все тебе отравлю. - О, ничего подобного! Я ведь не так податлив, у меня счастливая натура, весьма способная совладать о твоим унынием. - Брат... - Позвольте, граф, - сказал адмирал с властной настойчивостью, - здесь я представляю вашего отца, и я требую, чтобы вы ждали меня в Шато-Тьерри. Там у меня есть квартира, где вы будете как у себя дома. Она в первом этаже, с выходом в парк. - Раз вы приказываете, брат... - покорно вымолвил Анри. - Называйте это как вам угодно, граф, желанием или приказанием, но дождитесь меня. - Я подчиняюсь вам, брат. - И я уверен, что ты не будешь на меня в обиде, - добавил Жуаез, сжимая юношу в объятиях. Тот с некоторым раздражением уклонился от поцелуя, велел подавать лошадей и тотчас же уехал в Шато-Тьерри. Он мчался, охваченный гневом человека, чьи планы оказались внезапно нарушенными, то есть просто пожирая пространство. В тот же вечер, еще засветло, он поднимался на холмы, где расположен Шато-Тьерри, у подножия которого течет Марна. Имя его открыло ему ворота замка, где жил принц. Что же касается аудиенции, то ее пришлось дожидаться более часа. Одни говорили, что принц в своих личных покоях, кто-то сказал, что он спит, камердинер высказал предположение, что он занимается музыкой. Но никто из слуг не был в состоянии дать точный ответ. Анри настаивал на скорейшем приеме, чтобы уже не думать о поручении короля и всецело предаться своей скорби. По его настоянию, а также потому, что он и брат его были известны как личные друзья герцога, Анри впустили в одну из гостиных второго этажа. Прошло полчаса, стали постепенно сгущаться сумерки. В галерее послышались тяжелые шаркающие шаги герцога Анжуйского. Анри узнал их и приготовился выполнить положенный церемониал. Но принц, который, видимо, очень торопился, сразу же избавил посланца от всяких формальностей, - он взял его за руку и поцеловал. - Здравствуйте, граф, - сказал он, - зачем это вас потревожили и заставили ехать к бедняге побежденному? - Король прислал меня, монсеньер, предупредить вас, что, горя желанием видеть ваше высочество и в то же время не мешать вашему отдыху после стольких треволнении, его величество сам выедет к вам навстречу и явится о Шато-Тьерри не позже чем завтра. - Король завтра приедет! - вскричал Франсуа, не будучи в состоянии скрыть некоторой досады. Но он тотчас же спохватился. - Завтра, завтра! Но ведь ни в замке, ни в городе ничего не будет готово для встречи его величества! Анри поклонился, как человек, передающий какое-то решение, но отнюдь не призванный о нем рассуждать. - Их величество так торопятся свидеться с вашим высочеством, что они и думать не могут о неудобствах. - Ладно, ладно! - произнес скороговоркой принц. - Значит, мне надо действовать в два раза быстрее. Я вас оставляю, Анри. Спасибо за быстроту: как вижу, вы очень торопились, отдыхайте. - У вашего высочества больше нет никаких приказаний? - почтительно спросил Анри. - Никаких. Ложитесь спать. Ужин принесут вам в комнату, граф. Я сегодня не ужинаю: мне нездоровится да и на душе неспокойно. Нет ни аппетита, ни сна, от этого жизнь моя довольно мрачная, и вы сами понимаете, я но могу заставить кого бы то ни было принимать в ней участие. Кстати, слышали новость? - Нет, монсеньер. Какую новость? - Орильи заеден волками. - Орильи! - с удивлением воскликнул Анри. - Ну да... заеден! Странное дело: все близкие мне существа плохо кончают. Доброй ночи, граф, спите спокойно. И принц поспешно удалился. 23. СОМНЕНИЯ Анри сошел вниз и, проходя через прихожие, нашел там много знакомых офицеров, которые окружили его и, проявляя самые дружеские чувства, предложили провести дю Бушажа в комнаты его брата, расположенные в одном из углов замка. Герцог отвел Жуаезу на время его пребывания в Шато-Тьерри библиотеку. Две гостиных, обставленных еще в царствование Франциска I, сообщались друг с другом и примыкали к библиотеке, которая выходила в сад. Жуаез, человек ленивый, но весьма образованный, велел поставить свою кровать в библиотеке: под рукой у него была вся наука, открыв окно, он мог наслаждаться природой. Натуры утонченные стремятся полностью вкушать радости жизни, а утренний ветерок, пение птиц и аромат цветов придают новую прелесть триолетам Клемана Маро или одам Ронсара [Клеман Маро (1496-1544) - французский поэт эпохи раннего Возрождения; Ронсар (1524-1585) - крупнейший французский поэт XVI в., знаток древних языков и литератур]. Анри решил оставить здесь все как было не потому, что он сочувствовал поэтическому сибаритству брата, а Просто из равнодушия, ибо ему было все равно, где находиться. Но в каком бы состоянии духа ни пребывал граф, он, приученный с малых лет неукоснительно выполнять свой долг в отношении короля или принцев французского королевского дома, обстоятельно разузнал, в какой части дворца живет герцог с тех пор, как он возвратился во Францию. Счастливый случай послал Анри отличного чичероне. Это был тот юный офицер, чья нескромность раскрыла герцогу тайну графа в одной фландрской деревушке, где мы устроили нашим героям краткую остановку. Этот офицерик не покидал принца с момента его возвращения и мог превосходно осведомить обо всем Анри. По прибытии в Шато-Тьерри принц стал сперва искать шумных развлечений. Тогда он поселился в парадных покоях, принимал и утром и вечером, днем охотился в лесу на оленей или в парке на сорок. Но после того как до принца неизвестно каким путем дошла весть о смерти Орильи, принц уединился в отдельном павильоне, расположенном в середине парка. Павильон этот, обиталище почти недоступное, куда могли проникать лишь близкие приближенные принца, был совершенно скрыт среди зелени деревьев и едва виднелся под огромными буками сквозь гущу кустарников. Принц уже два дня тому назад удалился в этот павильон. Те, кто его не знал, говорили, что он захотел наедине предаваться горю, которое причинила ему смерть Орильи. Те, кто хорошо знал его, утверждали, что в этом павильоне он предается каким-нибудь ужасным и постыдным деяниям, которые в один прекрасный день выплывут на свет божий. Оба эти предположения были тем более вероятны, что принц, видимо, приходил в отчаяние, когда какое-либо дело или чье-либо посещение призывали его в замок. Как только это дело или этот визит заканчивались, он возвращался в свое уединение. В павильоне ему прислуживали только два камердинера, находившиеся при нем с детских лет. - Выходит, - сказал Анри, - что празднества будут не очень-то веселые, раз принц в таком расположении духа. - Разумеется, - ответил офицер, - ведь каждый постарается выразить сочувствие принцу, уязвленному в своей гордости и потерявшему друга. Анри продолжал, сам того не желая, расспрашивать и находил в этом непонятный для него самого интерес Смерть Орильи, которого он знал при дворе и снова увидел во Фландрии; странное равнодушие, с которым принц сообщил ему о своей утрате; затворническая жизнь, начатая принцем, как утверждали, с тех пор, как он узнал о смерти Орильи, - все это для Анри вплеталось каким-то загадочным для него образом в ту таинственную и темную ткань, на которой с некоторых пор вышивались события его жизни. - И вы говорите, - спросил он у офицера, - что никто не знает, откуда принц получил известия о смерти Орильи? - Никто. - Но, в конце-то концов, - настаивал он, - разве на этот счет не ведутся никакие разговоры? - О, конечно, - ответил офицер, - правду ли, неправду, а что-нибудь, как вы сами понимаете, всегда рассказывают. - Так что же все-таки говорят? - Говорят, что принц охотился в лозняке у реки и что он отделился от других охотников - он ведь все делает по внезапному порыву, и охота его захватывает, как игра, как битва, как горе, - но вдруг возвратился, видимо, чем-то крайне расстроенный. Придворные стали расспрашивать его, думая, что речь идет просто о каком-нибудь злоключении на охоте. В руках у принца было два свертка с золотыми монетами. "Подумайте только, господа, - сказал он прерывающимся голосом, - Орильи умер, Орильи заели волки". Никто не хотел верить. "Нет, нет, - сказал принц, - черт меня побери, если это не так: бедняга всегда лучше играл на лютне, чем ездил верхом. Кажется, лошадь его понесла, он упал в какую-то рытвину и убился. На другое утро двое путников, проходивших мимо этой рытвины, нашли тело, наполовину обглоданное волками. В доказательство того, что все произошло именно так и что воры тут не замешаны, - вот два свертка с золотом, они были найдены на нем и честно возвращены". Но так как никто не видел людей, принесших эти свертки, - продолжал офицер, - все подумали, что они переданы были принцу теми двумя путниками, которые встретили его на берегу реки, узнали и сообщили о смерти Орильи. - Все это очень странно, - пробормотал Анри. - Тем более странно, - продолжал прапорщик, - что говорят, - правда это или выдумка? - будто принц открывал калитку парка у буковых зарослей и в нее проскользнули две тени. Значит, принц впустил в парк каких-то двух человек - вероятно, тех самых путников. С той поры принц и удалился в павильон, и мы теперь видим его лишь изредка. - А этих путников так никто и не видел? - спросил Анри. - Я, - сказал офицер, - когда ходил к принцу узнать вечерний пароль для дворцовой охраны, - я встретил какого-то человека, который, по-моему, не принадлежит к дому его высочества. Но лица его я не видел, этот человек при виде меня отвернулся и надвинул на глаза капюшон своей куртки. - Капюшон своей куртки? - Да, человек этот походил на фламандского крестьянина и, сам не знаю почему, напомнил мне того, кто был с вами, когда мы встретились во Фландрии. Анри вздрогнул. Замечание офицера показалось ему связанным с тем глухим, но упорным интересом, который вызывал у него этот рассказ. И ему, видевшему, как Диана и ее спутник поручены были Орильи, пришло на ум, что он знает обоих путников, сообщивших принцу о гибели злосчастного музыканта. Анри внимательно поглядел на офицера. - А когда вам показалось, будто вы узнаете этого человека, что вы подумали, сударь? - спросил он. - Вот что я думаю, - ответил офицер, - по не берусь ничего утверждать. Принц, наверно, не отказался от своих планов насчет Фландрии. Поэтому он содержит там соглядатаев. Человек в шерстяном верхнем камзоле один из таких шпионов; в пути он узнал о несчастном случае с музыкантом и принес два известия сразу. - Это возможно, - задумчиво сказал Анри. - Но что делал этот человек, когда вы его видели? - Он шел вдоль изгороди, окаймляющей цветники (из ваших окон ее можно видеть), по направлению к теплицам. - Итак, вы говорите, что два путешественника... вы ведь сказали, что их было два? - Говорят, будто вошли двое, но я сам видел только одного, человека в шерстяном камзоле. - Значит, по-вашему, этот человек живет в теплицах? - Весьма вероятно. - Из теплиц есть выход? - Да, есть, граф, в сторону города. Анри некоторое время молчал. Сердце его сильно билось. Эти подробности, как будто бы не имевшие никакого значения, для него, обладавшего в этом таинственном деле как бы двойным зрением, были полны огромного интереса. Между тем наступила темнота, и оба молодых человека, не зажигая света, беседовали в комнате Жуаеза. Усталый после дороги, озабоченный странными событиями, о которых ему только что сообщили, не имея сил бороться с теми чувствами, которые они ему внушали, граф повалился на кровать брата и машинально устремил взгляд в темноту. - Значит, павильон принца там? - спросил дю Бушаж, указывая пальцем туда, откуда, по всей видимости, появился неизвестный. - Видите огонек, мерцающий среди листвы? - Ну? - Там столовая. - А, - вскричал Анри, - он снова появился. - Да, он, несомненно, идет в теплицы к своему товарищу. Вы слышите? - Что? - Звук поворачиваемого в замке ключа. - Странно, - сказал дю Бушаж, - во всем атом нет ничего необычного и, однако же... - Однако вас дрожь пробирает, верно? - Да, - сказал граф, - а это что такое? Послышался звук, напоминавший звон колокола. - Это сигнал к ужину для свиты принца. Пойдемте с нами ужинать, граф. - Нет, спасибо, сейчас мне ничего не нужно, а если проголодаюсь, то позову кого-нибудь. - Не дожидайтесь этого, присоединяйтесь к нашей компании. - Нет, невозможно. - Почему? - Его королевское высочество почта что приказал мне распорядиться, чтобы ужин мне приносили сюда. Но вы идите, не задерживайтесь из-за меня. - Спасибо, граф, доброй ночи. Следите хорошенько за нашим призраком. - О, можете на меня в этом отношении положиться. Разве что, - добавил Анри, опасаясь, не выдал ли он себя, - разве что сон меня одолеет. Это более вероятно да, на мой взгляд, и более разумно, чем подстерегать тени каких-то шпионов. - Разумеется, - засмеялся офицер. И он распрощался с дю Бушажем. Едва только он вышел из библиотеки, как Анри устремился в сад. - О, - шептал он, - это Реми! Это Реми! Я узнал бы его и во мраке преисподней. И молодой человек, чувствуя, что колени у него дрожат, прижал влажные ладони к своему горячему лбу. - Боже мой, - сказал он себе, - а может быть, это просто галлюцинации моего несчастного больного мозга, может быть, мне суждено и во сне и наяву, и днем и ночью беспрестанно видеть два эти образа, проложивших такую темную борозду на всей моей жизни? И правда, - продолжал он, словно чувствуя потребность убеждать самого себя, - зачем бы Реми находиться здесь, в замке, у герцога Анжуйского? Что ему тут делать? Какая связь может быть у герцога Анжуйского с Реми? И наконец, как он мог покинуть Диану, с которой никогда не расстается? Нет, это не он! Но в следующий же миг какая-то внутренняя убежденность, глубокая, инстинктивная, возобладала над сомнением: - Это он! Это он! - в отчаянии прошептал Анри, прислонившись к стене, чтобы не упасть. Не успел он выразить в словах эту властную, неодолимую, господствующую над всем мысль, как снова раздался лязгающий звук ключа в замке, и, хотя звук этот был едва слышен, его уловил слух возбужденного до крайности Анри. Невыразимый трепет пробежал по всему телу юноши. Он снова прислушался. Вокруг него возникла такая тишина, что он различал удары собственного сердца. Прошло несколько минут, но то, чего он ожидал, не появлялось. Но хотя глаза ничего не видели, слух говорил ему, что кто-то приближается. Он услышал, как от чьих-то шагов заскрипел песок. Внезапно темная линия буковой поросли как-то зазубрилась: ему почудилось, будто на этом черном фоне движутся тени еще более темные. - Он возвращается, - прошептал Анри, - но один ли? Есть ли с ним кто-нибудь? Тони двигались в ту сторону, где луна серебрила край пустыря. Когда человек в шерстяном камзоле, идя в противоположном направлении, дошел до этого места, Анри показалось, будто он узнает Реми. На этот раз Анри ясно различил две тени: ошибки быть не могло. Смертельный холод сжал его сердце, словно превращая его в кусок мрамора. Обе тени двигались очень быстро и решительно. Первая была в шерстяном камзоле, и теперь, как и давеча, графу показалось, что он узнал Реми. Вторую, целиком закутанную в мужской плащ, распознать было невозможно. И, однако, Анри чутьем угадал то, что не мог видеть. У него вырвался скорбный вопль, и, как только обе таинственные тени исчезли за буками, он поспешил за ними, перебегая от дерева к дереву. - О господи, - шептал он, - не ошибаюсь ли я? Возможно ли это? 24. УВЕРЕННОСТЬ Дорога вела вдоль буковой рощи к высокой изгороди из терновника и шеренге тополей, отделявших павильон герцога Анжуйского от остальной части парка. В этом уединенном уголке были красивые пруды, извилистые тропинки, вековые деревья, - их пышные кроны луна заливала потоками света, в то время как внизу сгущался непроницаемый мрак. Приближаясь к изгороди, Анри чувствовал, что у него перехватывает дыхание. И правда: столь вызывающе нарушить распоряжения принца и заняться такой дерзновенной слежкой означало действовать не так, как подобает верному и честному слуге короля, а как поступает низкий соглядатай или ревнивец, готовый на любую крайность. Но тут преследуемый им человек, открывая калитку в изгороди, отделявшей большой парк от малого, сделал движение, благодаря которому открылось его лицо: это был действительно Реми. Граф отбросил всякую щепетильность и решительно двинулся вперед, невзирая ни на какие возможные последствия. Калитка закрылась. Анри перескочил прямо через изгородь и снова пошел следом за таинственными посетителями принца. Они явно торопились. Но теперь у Анри появилась новая причина для страха. Услышав, как под ногами Реми и его спутника заскрипел песок, герцог вышел из павильона. Анри бросился за самое толстое дерево и стал ждать. Увидел он очень мало: как Реми отвесил низкий поклон, как его спутник сделал реверанс по-женски, вместо того чтобы поклониться по-мужски, как герцог в совершенном упоении предложил этой закутанной фигуре опереться на его руку, словно он имел дело с женщиной. Затем все трое направились к павильону в исчезли в сенях. Двери за ними закрылись. "Пора кончать, - подумал Анри, - надо отыскать более удобное место, откуда я смогу увидеть малейшее движение, не будучи никем замеченным". Он выбрал группу деревьев между павильонами и шпалерами с фонтаном посередине. Это было непроницаемое убежище: не ночью же, во мраке холодном и сыром у этого фонтана, стал бы принц пробираться через кустарник к воде. Спрятавшись за статую, высившуюся над фонтаном, и достаточно высоко устроившись на пьедестале, Анри мог видеть все, что происходило в павильоне, ибо как раз перед ним находилось его главное окно. Так как никто не мог или, вернее, не имел права проникнуть сюда, никаких предосторожностей не принимали. В комнате стоял роскошно накрытый стол, уставленный драгоценными винами в графинах венецианского хрусталя. У стола стояло только два кресла для участников ужина. Герцог направился к одному из них, отпустил руку спутника Реми и, пододвинув для него другое, сказал что-то, видимо предлагая ему снять плащ, очень удобный для хождения по ночам, но совершенно неуместный, когда цель этого хождения достигнута и когда цель эта - ужин. Тогда особа, к которой обращался принц, сбросила плащ на стул, и свет факелов ярко озарил бледное, величественно прекрасное лицо женщины, которую сразу же узнали расширенные от ужаса глаза Анри. Это была дама из таинственного дома на улице Августинцев, фландрская путешественница - словом, это была та самая Диана, чей взгляд разил насмерть, словно удар кинжала. На этот раз она была в женской одежде, в платье из парчи: бриллианты сверкали у нее на шее, в прическе и на запястьях. От этих украшений еще заметнее казалась бледность ее лица. В глазах сверкало такое пламя, что можно было подумать, будто герцог, употребив какой-то магический прием, вызвал к себе не живую женщину, а ее призрак. Если бы статуя, которую Анри охватил руками холоднее мрамора, не служила ему опорой, он упал бы ничком в бассейн фонтана. Герцог был, видимо, опьянен радостью. Он пожирал глазами это изумительное существо, сидевшее против него и едва прикасавшееся к поставленным перед ним яствам. Время от времени Франсуа тянулся через весь стол, чтобы поцеловать руку своей бледной и молчаливой сотрапезницы. Она же принимала эти поцелуи так бесчувственно, словно рука ее была изваяна из алебастра, с которым могла сравниться по белизне и прозрачности. Время от времени Анри вздрагивал, поднимал руку, вытирая ледяной пот, струившийся у него по лбу, и задавал себе вопрос: - Живая она? Или мертвая? Герцог, изо всех сил пуская в ход все свое красноречие, старался, чтобы строгое чело его сотрапезницы разгладилось. Реми один прислуживал за столом, так как герцог удалил всю свою челядь. Иногда, проходя за стулом своей госпожи, он слегка задевал ее локтем, видимо, для того, чтобы оживить этим прикосновением, вернуть к действительности или, вернее, напомнить, где и для чего она находится. Тогда лицо молодой женщины заливалось краской, в глазах вспыхивала молния, она улыбалась, словно какой-то волшебник дотрагивался до скрытой в этом умном автомате пружины, и механизм глаз давал искры, механизм щек - румянец, а механизм губ - улыбку. Затем она снова становилась неподвижной. Принц тем временем приблизился к ней, стараясь пламенными речами оживить свою новую победу. И вот Диана, которая время от времени поглядывала на роскошной работы столовые часы, висевшие на противоположной стене как раз над головой принца, Диана, видимо, сделала над собой усилие и, не переставая улыбаться, стала более оживленно поддерживать разговор. Анри в своем укрытии за плотной завесой листвы ломал себе руки и проклинал все мироздание, начиная от женщин, созданных господом богом, до самого господа бога. Ему казалось чудовищным, возмутительным, что эта столь чистая и строгая женщина поступает как все, поддаваясь ухаживаниям принца лишь потому, что он принц, и уступает любви, потому что в этом дворце любовь покрыта позолотой. Его отвращение к Реми дошло до того, что он безжалостно вырвал бы у него внутренности, чтобы убедиться, действительно ли у этого чудовища кровь и сердце человека. В этом судорожном приступе ярости и презрения протекало для Анри время ужина, столь сладостное для герцога Анжуйского. Диана позвонила. Принц, разгоряченный вином и своими же страстными речами, встал из-за стола и подошел к Диане, чтобы поцеловать ее. У Анри кровь застыла в жилах. Он схватился за бедро, ища шпагу, за грудь, ища кинжал. На устах Дианы заиграла странная улыбка, которая, наверно, не бывала дотоле ни на чьем лице, и она задержала принца, не давая ему подойти ближе. - Монсеньер, - сказала она, - позвольте мне, прежде чем я встану из-за стола, разделить с вашим высочеством этот персик, который мне так приглянулся. С этими словами она протянула руку к золотой филигранной корзинке, где лежало штук двадцать великолепных персиков, и взяла один. Затем, отцепив от пояса прелестный ножичек с серебряным лезвием и малахитовой рукояткой, она разделила персик на две половинки и одну предложила принцу. Тот схватил персик и жадно поднес его к губам, словно поцеловал губы Дианы. Этот страстный порыв так сильно подействовал на него самого, что в тот миг, когда он вонзил зубы в персик, взгляд его заволокло словно темным облаком. Принц поднес руку ко лбу, отер капли пота, только что выступившие на нем, и проглотил откушенный кусочек. Эти капли пота являлись, по-видимому, симптомами внезапного недомогания, ибо, пока Диана ела свою половинку персика, принц уронил остаток своей на тарелку и, с усилием поднявшись с места, видимо, предложил своей прекрасной сотрапезнице выйти с ним в сад подышать свежим воздухом. Диана встала и, не произнеся ни слова, оперлась на подставленную ей руку герцога. Реми проводил их взглядом, особенно пристально посмотрел он на принца, пришедшего в себя на свежем воздухе. Пока они шли, Диана вытерла лезвие своего ножика расшитым золотом платочком и вставила его в шагреневые ножны. Они подошли совсем близко к кусту, где прятался Анри. Принц пылко прижимал к своему сердцу руку молодой женщины. - Мне стало лучше, - сказал он, - но в голове я все же ощущаю какую-то тяжесть. Видно, я слишком сильно полюбил, сударыня. Диана сорвала несколько веточек жасмина, побег клематиса и две прелестные розы из тех, что покрывали словно ковром с одной стороны цоколь статуи, за которой притаился испуганный Анри. - Что это вы делаете, сударыня? - спросил принц. - Меня всегда уверяли, монсеньер, - сказала она, - что запах цветов - лучшее лекарство при головокружениях. Я делаю букет в надежде, что, принятый вами из моих рук, он возымеет волшебное действие, на которое я рассчитываю. Но, составляя свой букет, она уронила одну розу, и принц поспешил учтиво поднять ее. Франсуа нагнулся и выпрямился очень быстро, однако не настолько быстро, чтобы за это время Диана не успела слегка обрызгать другую розу какой-то жидкостью из золотого флакончика, который она вынула из-за своего корсажа. Потом она взяла розу, поднятую принцем, и прикрепила ее к поясу. - Эту возьму я. Обменяемся. И в обмен на розу, взятую из рук принца, она протянула ему букет. Принц жадно схватил его, с наслаждением вдохнул аромат цветов и обнял Диану за талию. Но это сладостное прикосновение, по всей видимости, вызвало у Франсуа такое смятение чувств, что он упал на колени и принужден был сесть на стоявшую тут же скамью. Анри не терял их обоих из виду, что не мешало ему время от времени бросать взгляд в сторону Реми, который, оставшись в павильоне, ждал окончания этой сцены или, вернее, с напряженным вниманием следил за происходящим, стараясь ничего не упустить. Увидев, что принц упал, он подошел к двери и стал на пороге. Диана, со своей стороны, чувствуя, что принц теряет силы, села рядом с ним на скамейку. Приступ дурноты продолжался у Франсуа на этот раз дольше, чем первый. Голова принца свесилась на грудь, он, видимо, упустил нить своих мыслей, почти что потерял сознание. Но пальцы его все время судорожно шевелились на руке Дианы, словно он инстинктивно продолжал погоню за своей любовной химерой. Наконец он медленно поднял голову, и так как губы его оказались на уровне лица Дианы, он сделал усилие, чтобы коснуться ими губ своей прекрасной гостьи. Но молодая женщина, словно не заметив этого движения, встала. - Вы плохо себя чувствуете, монсеньер? Лучше возвратимся. - Да, да, возвратимся! - вскричал принц, словно внезапно обрадовавшись, - да, пойдемте, благодарю вас! Шатаясь, он встал. Теперь уже не Диана опиралась на руку принца, а он на руку Дианы. Благодаря этой поддержке ему стало легче идти, он, казалось, забыл о лихорадке и головокружении. Внезапно выпрямившись и почти застав Диану врасплох, он прижал губы к шее молодой женщины. Та вздрогнула всем телом, словно ощутила не поцелуй, а прикосновение раскаленного железа. - Реми, подайте факел! - крикнула она. - Факел! Тотчас же Реми зашел обратно в столовую и от свечей, горевших на столе, зажег факел, который лежал отдельно на маленьком столике. Поспешно вернувшись с факелом в руке к входу в павильон, он протянул его Диане. - Вот, сударыня! - Куда угодно направиться вашему высочеству? - спросила Диана, хватая факел и в то же время отворачивая голову. - О, в спальню!.. в спальню!.. И вы поможете мне дойти, не правда ли, сударыня? - сказал принц, словно в каком-то опьянении. - С удовольствием, монсеньер, - ответила Диана. Идя рядом с принцем, она подняла факел. Реми же направился в глубину павильона и открыл там окно, куда воздух ворвался с такой силой, что факел в руках Дианы, словно вспыхнув гневом, бросил свое пламя и дым прямо в лицо Франсуа, стоявшему на самом сквозняке. Влюбленные - как полагал Анри - прошли таким образом через всю галерею до комнаты герцога и исчезли за портьерой, затканной лилиями, которой была завешена дверь. Анри созерцал эту сцену со все усиливающимся бешенством, доходившим до того, что он почти терял сознание. У него словно хватало сил лишь на то, чтобы проклинать судьбу, подвергшую его такому жестокому испытанию. Когда он вышел из своего укрытия, руки его бессильно свисали вдоль тела, невидящий взгляд устремлен был в пространство; полумертвый, он уже намеревался возвращаться в замок в отведенное ему помещение. Но в тот же миг портьера, за которой только что исчезли Диана и принц, дернулась, и молодая женщина, устремившись в столовую, увлекла за собой Реми, который все время неподвижно стоял на месте, видимо, поджидая ее возвращения. - Идем!.. - сказала она. - Идем, все кончено!.. И оба, словно пьяные, безумные или охваченные приступом буйства, выбежали в сад. Но Анри при виде их обрел все свои силы. Он бросился им навстречу, и внезапно они наткнулись на него посреди аллеи: он стоял перед ними, скрестив руки, в молчании более устрашающем, чем какие бы то ни было угрозы. И действительно, Анри дошел до такого умоисступления, что готов был убить всякого, кто стал бы утверждать, будто женщины отнюдь не чудовища, созданные адскими силами для того, чтобы осквернять весь мир. Он схватил Диану за руку и не дал ей идти дальше, несмотря на вырвавшийся у нее крик ужаса, несмотря даже на то, что Реми приставил к груди его кинжал, слегка оцарапавший кожу. - О, вы меня, наверно, не узнаете, - сказал он, ужасающе скрипя зубами, - я тот наивный юноша, который любил вас и которому вы отказались подарить свою любовь, уверяя, что для вас нет будущего, а есть только прошлое. А, прекрасная лицемерка, и ты, подлый обманщик, наконец-то я узнал вас, будьте вы прокляты! Одной я говорю: презираю тебя, другому - ты мне омерзителен! - Дорогу! - крикнул Реми задыхающимся голосом. - Дорогу, безумный мальчишка, не то... - Хорошо, - ответил Анри, - докончи свое дело, умертви мое тело, негодяй, раз ты уже убил мою душу. - Молчи! - яростно прошептал Реми, надавливая на нож, приставленный к груди молодого человека. Но Диана с силой оттолкнула руку Реми и, схватив за руку дю Бушажа, притянула его к себе. Диана была мертвенно-бледна. Ее прекрасные волосы, разметавшись, упали на плечи, от прикосновения руки ее к своему сжатому кулаку Анри ощутил холод, словно коснулся трупа. - Сударь, - сказала она, - не судите дерзновенно о том, что известно одному богу!.. Я - Диана де Меридор, возлюбленная господина де Бюсси, которого герцог Анжуйский дал подло убить, когда мог его спасти. Неделю тому назад Реми заколол кинжалом Орильи, сообщника принца, а что до самого принца, я только что отравила его с помощью персика, букета и факела. Дорогу, сударь, дорогу Диане де Меридор, которая направляется в монастырь госпитальерок. Сказав это, она выпустила руку Анри и снова взяла под руку ожидавшего ее Реми. Анри сперва упал на колени, потом откинулся назад и проводил глазами устрашающие фигуры убийц, которые, подобно адскому видению, исчезли в парковой чаще. Лишь час спустя молодой человек, разбитый усталостью, подавленный ужасом, с пылающим мозгом нашел в себе достаточно сил, чтобы дотащиться до своей комнаты, причем ему дважды пришлось делать попытку влезть через окно. Он прошел несколько шагов по комнате и, спотыкаясь, повалился на кровать. В замке все спали. 25. СУДЬБА На другой день около девяти часов яркое солнце заливало золотым сиянием аллеи Шато-Тьерри. Еще накануне нанято было много рабочих, которые с рассветом начали уборку парка и апартаментов, где должен был остановиться ожидавшийся в этот день король. В павильоне, где ночевал герцог, незаметно было никакого движения, ибо накануне принц запретил обоим своим старым слугам будить его. Они должны были ждать, когда он позовет. Около половины десятого два верховых курьера, примчавшиеся во весь опор, въехали в город, оповещая всех о приближении его величества. Эшевены и гарнизон во главе с губернатором выстроились шеренгой, встречая королевский кортеж. В десять часов у подножия холма показался король. На последней остановке он пересел из кареты в седло: отличный наездник, он пользовался любым случаем сделать это, особенно же вступая в какой-нибудь город. Королева-мать следовала за Генрихом в носилках. За ними на отличных конях ехали пятьдесят пышно разодетых дворян. Рота гвардейцев под командой самого Крильона, сто двадцать швейцарцев, столько же шотландцев под командой Ларшана и вся служба королевских развлечений с мулами, сундуками и лакеями образовали целую армию, поднимавшуюся по извилистой дороге от реки до вершины холма. Наконец шествие вступило в город под звон колоколов, гром пушек и звуки всевозможных музыкальных инструментов. Жители города горячо приветствовали короля: в то время он появлялся на людях так редко, что для видевших его на близком расстоянии он еще сохранял ореол божественности. Проезжая через толпу, король тщетно искал глазами брата. У решетки замка он увидел лишь Анри дю Бушажа. Войдя в замок, Генрих III осведомился о здоровье герцога Анжуйского у офицера, которому пришлось выйти встречать его величество. - Сир, - ответил тот, - его высочество уже несколько дней изволит проживать в парковом павильоне, и сегодня утром мы его еще не видели. Однако, поскольку вчера его высочество чувствовал себя хорошо, он, по всей вероятности, и сейчас пребывает в добром здравии. - Этот парковый павильон, видно, очень уединенное место, - с недовольным видом сказал Генрих, - раз оттуда не слышно пушечных выстрелов? - Сир, - осмелился сказать один из старых слуг герцога, - может быть, его высочество не ожидали вашего величества так рано? - Старый болван, - проворчал Генрих, - по-твоему, король явится к кому-нибудь так вот, не предупреждая? Монсеньер герцог Анжуйский еще вчера узнал о моем приезде. Затем, не желая печалить всех окружающих своим озабоченным видом, Генрих, которому хотелось за счет Франсуа прослыть кротким и добрым, вскричал: - Раз он не выходит к нам, мы сами пойдем ему навстречу. - Указывайте дорогу, - раздался из носилок голос Екатерины. Вся свита направилась к старому парку. В тот миг, когда первые гвардейцы подходили к буковой аллее, откуда-то донесся ужасный душераздирающий вопль. - Что это такое? - спросил король, оборачиваясь к матери. - Боже мой, - прошептала Екатерина, стараясь найти разгадку на лицах окружающих, - это вопль горя и отчаяния. - Мой принц! Мой бедный герцог! - вскричал другой старый слуга Франсуа, появляясь у одного из окон со всеми признаками самого жестокого горя. Все устремились к павильону, короля увлек общий людской поток. Он появился как раз в ту минуту, когда поднимали тело герцога Анжуйского, которого камердинер, вошедший без разрешения, чтобы оповестить о приезде короля, заметил лежащим на ковре в спальне. Принц был холоден, окоченел и не подавал никаких признаков жизни; у него только странно подергивались веки и как-то судорожно сводило губы. Король остановился на пороге, за ним - все другие. - Вот уж плохое предзнаменование! - прошептал он. - Удалитесь, сын мой, - сказала Екатерина, - прошу вас. - Бедняга Франсуа! - произнес Генрих, очень довольный, что его попросили уйти и тем самым избавили от зрелища этой агонии. За королем последовали и все придворные. - Странно, странно! - прошептала Екатерина, став на колени перед принцем или, вернее будет сказать, - перед его трупом. С нею оставались только двое старых слуг. И пока по всему городу разыскивали врача принца, пока в Париж отправляли курьера поторопить врачей короля, оставшихся в Мо в свите королевы, она устанавливала, разумеется, не так учено, но не менее проницательно, чем это сделал бы сам Мирон, диагноз странной болезни, от которой погибал ее сын. На этот счет у флорентинки имелся опыт. Поэтому прежде всего она хладнокровно и притом так, что они не смутились, допросила обоих слуг, которые в отчаянии рвали свои волосы и царапали себе лица. Оба ответили, что накануне принц вернулся в павильон поздно вечером, после того как его весьма некстати потревожил господин Анри дю Бушаж, прибывший с поручением от короля. Затем они добавили, что поело этой аудиенции в большом замке принц заказал изысканный ужин и велел, чтобы в павильон никто без вызова не заходил. Наконец, что решительно запретил будить его утром или же вообще заходить к нему, пока он сам не позовет. - Он, наверное, ждал какую-нибудь женщину? - спросила королева-мать. - Мы так думаем, сударыня, - смиренно ответили слуги, - но из скромности не стали в этом убеждаться. - Однако, убирая со стола, вы же видели, ужинал мой сын в одиночестве или нет? - Мы еще не убирали, сударыня, ведь монсеньер велел, чтобы в павильон никто не заходил. - Хорошо, - сказала Екатерина, - значит, сюда никто не проникал? - Никто, сударыня. - Можете идти. И Екатерина осталась совершенно одна. Оставив принца распростертым на постели, как его туда положили, она занялась обстоятельным исследованием каждого симптома, каждого признака, которые, по ее мнению, могли подтвердить то, что она подозревала и чего страшилась. Она заметила, что кожа на лбу у Франсуа приняла какой-то коричневатый оттенок, глаза налились кровью и под ними образовались темные круги, на губах появилось странное изъязвление, точно от ожога серой. Те же знаки она заметила на ноздрях и крыльях носа. - Посмотрим, - пробормотала она, оглядываясь по сторонам. Первое, что она увидела, был факел, где полностью догорела свеча, которую накануне вечером вставил Реми. "Эта свеча горела долго, - подумала королева, - значит, Франсуа был в этой комнате долго. Ах, на ковре лежит какой-то букет..." Екатерина поспешно схватила его и сразу заметила, что все цветы еще свежие, кроме одной розы, почерневшей и высохшей. - Что это? - пробормотала она, - чем облиты были лепестки этой розы?.. Я, кажется, знаю одну жидкость, от которой сразу вянут цветы. И, вздрогнув, она отстранила букет подальше. - Этим объясняется цвет ноздрей и коричневая окраска лба. Но губы? Екатерина бросилась в столовую. Лакеи не обманули ее: не было никаких указаний на то, что кто-нибудь дотрагивался до сервировки после того, как здесь кончили ужинать. Тут Екатерина обратила особое внимание на половинку персика, лежавшую на краю стола: на ней обозначился полукруг чьих-то зубов. Персик потемнел так же, как роза: весь он был испещрен лиловыми и коричневыми разводами. Особенно отчетливы были следы гниения по обрезу в том месте, где прошел нож. "Отсюда и язвы на губах, - подумала она. - Но Франсуа откусил только маленький кусочек. Он недолго держал в руке этот букет - цветы совсем свежие. Беда еще поправима, яд не мог глубоко проникнуть. Но если его действие было лишь поверхностным, откуда же полный паралич и такие явственные следы разложения? Наверно, я не все заметила". И, мысленно произнеся эти слова, Екатерина оглядывалась кругом и увидела, что с шеста розового дерева на серебряной цепочке свисает красно-синий любимый попугай Франсуа. Птица была мертва: она окоченела и крылья ее топорщились. Екатерина снова устремила тревожный взгляд на факел, который уже один раз привлек ее внимание, когда по сгоревшей до конца свече она определила, что принц рано вернулся к себе. "Дым! - подумала Екатерина. - Дым! Фитиль был отравлен. Сын мой погиб!" Тотчас же она позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами. - Мирона! Мирона! - говорили одни. - Священника! - говорили другие. Она же тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с собою в кошельке, я пристально вгляделась в лицо сына, чтобы можно было судить, насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но в глазах уже не было искры взгляда, из гортани не поднимался голос. Екатерина, мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться хоть одним словом. Она отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз. - Монсеньер герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин? При этих словах ее смертельная бледность покрыла лица стариков. - Пусть нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом! - Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон? - Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя. - А... женщина? - Мы ее не видели... О какой женщине изволит говорить ваше величество? - Сюда приходила женщина, она сделала букет... Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность. - Привести ко мне губернатора города и коменданта замка. Оба лакея бросились к дверям. - Постойте! - сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. - То, о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте. Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится. Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана. Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет. В течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера в склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая событие. Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог - человек обреченный. Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, - он не подавал никаких признаков, что сознает окружающее. Король, больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке. Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд. Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар. Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил: - Я смогу сказать это вашему величеству через три дня. - А мне что вы скажете? - понизив голос, спросила Екатерина. - Вам, сударыня, - дело другое. Вам я отвечу без колебаний. - Что же именно? - Прошу, ваше величество, задать мне вопрос. - Когда сын мой умрет, Мирон? - Завтра к вечеру, сударыня. - Так скоро! - Ах, государыня, - прошептал врач, - доза была уж очень сильна. Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово: - Судьба! 26. ГОСПИТАЛЬЕРКИ Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти. Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже пс для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять. Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть "герцог Анжуйский при смерти" и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать. - А, это ты! - в полусне спросил Жуаез. - В чем дело? - Я пришел проститься с тобой, брат, - ответил Анри. - Как так проститься?.. Ты уезжаешь? - Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает. - Как ничто? - Конечно. Празднества, на которых я по твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает. - Ты ошибаешься, Анри, - возразил главный адмирал. - Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю. - Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения. - А разрешение, которое должно прийти из Рима? - Я буду дожидаться его в монастыре. - Ну, так ты действительно обезумел! - вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление. - Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю. - Анри, ты обещал подождать месяц. - Невозможно, брат. - Ну, хоть неделю. - Ни единого часа. - Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик. - Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима. - Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим. - Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви. - Только этого не хватало! - Это так, брат! - Как! Если бы она согласилась стать твоей, ты бы ее не захотел? Но это же просто сумасшествие, черт побери! - О, нет, нет! - вскричал Анри, и в голосе его слышался ужас. - Между мною и этой женщиной по может быть ничего. - Что это все значит? - спросил изумленный Жуаез. - И что же это за женщина? Скажи мне наконец, Анри. Ведь у нас никогда не было друг от друга секретов. Анри уже опасался, что и так сказал слишком много и что, поддавшись чувству, которого не сумел сейчас скрыть, он приоткрыл некую дверь и через нее взгляд его брата сможет проникнуть в ужасную тайну, скрытую в его сердце. Поэтому он тут же впал в противоположную крайность и, как это бывает в подобных случаях, желая ослабить впечатление от вырвавшихся у него неосторожных слов, произнес еще более неосторожные. - Брат, - сказал он, - не оказывай на меня давления, эта женщина не может быть моей, она теперь принадлежит богу. - Вздор какой, граф! Женщина эта - монашка? Она тебе солгала. - Нет, брат, эта женщина мне не солгала, она - госпитальерка. Не будем же о ней говорить и отнесемся с уважением ко всему, что вручает себя господу. Анн сумел овладеть собой и не показать Анри, как он обрадован этой новостью. Он продолжал: - Это для меня неожиданность, ничего подобного ты мне никогда не говорил. - Да, неожиданность, ибо она лишь недавно постриглась. Но я твердо уверен, что ее решение так же непоколебимо, как мое. Поэтому не удерживай меня больше, брат, но поцелуй от всего своего любящего сердца. Дай мне поблагодарить тебя за твою доброту, за твое терпенье, за твою безграничную любовь к несчастному безумцу, в прощай! Жуаез посмотрел брату в лицо. Он посмотрел, как человек растроганный и рассчитывающий на то, что этой своей растроганностью он изменит решение другого человека. Но Анри остался непоколебим и ответил лишь своей неизменной грустной улыбкой. Жуаез поцеловал брата и отпустил его. - Ладно, - сказал он про себя, - не все еще кончено, как ты ни торопишься, я тебя догоню. Он пошел к королю, который завтракал в постели в присутствии Шико. - Здравствуй, здравствуй! - сказал Генрих Жуаезу. - Очень рад тебя видеть, Анн. Я боялся, что ты проваляешься весь день, лентяй. Как здоровье моего брата? - Увы, сир, этого я не знаю. Я пришел к вам поговорить о моем брате. - Котором? - Об Анри. - Он все еще хочет стать монахом? - Да, сир. - Он намерен постричься? - Да, сир. - Он прав, сын мой. - Как так, сир? - Да, это самый верный путь к небу. - О, - заметил королю Шико, - еще более верный тот, который избрал твой брат. - Сир, разрешит ли мне ваше величество задать один вопрос? - Хоть двадцать, Жуаез, хоть двадцать. Я ужасно скучаю в Шато-Тьерри, и твои вопросы меня немного развлекут. - Сир, вы знаете все монашеские ордена в королевстве? - Как свой герб. - Скажите мне, пожалуйста, что такое госпитальерки? - Это очень небольшая община - весьма замкнутая, весьма строгих и суровых правил, состоящая из двадцати дам - канонисс святого Иосифа. - Там дают обеты? - Да, в виде исключения, по рекомендации королевы. - Не будет ли нескромным спросить вас, где находится эта община, сир? - Конечно, нет. Она находится на улице Шеве-Сен-Ландри, в Сите, за монастырем Пресвятой богоматери. - В Париже? - В Париже. - Благодарю вас, сир! - Но почему, черт побери, ты меня об этом расспрашиваешь? Разве твой брат переменил намерение и хочет стать не капуцином, а госпитальеркой? - Нет, сир, после того что вы соизволили мне сказать, я не счел бы его таким безумцем. Но у меня есть подозрение, что одна из дам этой общины настроила его таким образом, и поэтому я хотел бы обнаружить, кто это, и поговорить с этой особой. - Разрази меня гром, - произнес король с крайне самодовольным видом, - лет семь назад я знал там очень красивую настоятельницу. - Что ж, сир, может быть, она по-прежнему там? - Не знаю. С того времени я сам, Жуаез, стал или почти что стал монахом. - Сир, - сказал Жуаез, - дайте мне на всякий случай, прошу вас, письмо к этой настоятельнице и отпуск на два дня. - Ты покидаешь меня? Оставляешь здесь одного? - Неблагодарный! - вмешался Шико, пожимая плечами. - А я-то? Я ведь здесь. - Письмо, сир, прошу вас, - сказал Жуаез. Король вздохнул, но письмо все же написал. - Но ведь тебе в Париже нечего делать, - сказал король, вручая Жуаезу письмо. - Простите, сир, я должен сопровождать брата и, во всяком случае, наблюдать за ним. - Правильно! Ступай же, да поскорей возвращайся. Жуаез не заставил повторять ему разрешение. Он без лишнего шума велел подать лошадей и, убедившись, что Анри уже ушел, галопом помчался куда ему было нужно. Даже не переобувшись, молодой человек велел везти себя прямо на улицу Шеве-Сен-Ландри. Она примыкала к улице Анфер и к параллельной ей улице Мармузе. Мрачный, внушительного вида дом, за стенами которого можно было разглядеть макушки высоких деревьев, редкие, забранные решеткой окна, узкая дверь с окошечком, - вот какой был по внешнему виду монастырь госпитальерок. На замке свода над входной дверью грубой рукой ремесленника были выбиты слова: Matronae hospites И надпись, и самый камень уже порядком обветшали. Жуаез постучался в окошечко и велел отвести своих лошадей на улицу Мармузе, опасаясь, чтобы их присутствие у ворот монастыря не наделало излишнего шума. Затем он постучался в решетку вращающейся дверцы. - Будьте добры предупредить госпожу настоятельницу, что герцог де Жуаез, главный адмирал Франции, хочет с ней говорить от имени короля. Появившееся за решеткой лицо монахини покраснело под иноческой косынкой, и решетка снова закрылась. Минут через пять открылась дверь, и Жуаез вошел в приемную. Красивая статная женщина низко склонилась перед Жуаезом. Адмирал отдал поклон, как человек благочестивый и в то же время светский. - Сударыня, - сказал он, - королю известно, что вы намереваетесь принять или уже приняли в число своих питомиц одну особу, с которой я должен побеседовать. Соблаговолите предоставить мне возможность с ней встретиться. - Как имя этой дамы, сударь? - Я его не знаю, сударыня. - Тогда как же я смогу исполнить вашу просьбу? - Нет ничего легче. Кого вы приняли за последний месяц? - Вы слишком определенно или уж чересчур неточно указываете мне эту особу, - сказала настоятельница, - я не могу исполнить вашего желания. - Почему? - Потому что за последний месяц я никого не принимала, если не считать сегодняшнего утра. - Сегодняшнего утра? - Да, господин герцог, - и вы сами понимаете, что ваше появление через два часа после того, как прибыла она, слишком похоже на преследование, чтобы я разрешила вам говорить с нею. - Сударыня, я прошу вас. - Это невозможно, сударь. - Покажите мне только эту даму. - Говорю вам - невозможно... К тому же, хотя вашего имени достаточно было, чтобы открыть вам дверь моей обители, для разговора здесь с кем-либо, кроме меня, надо предъявить письменный приказ короля. - Вот он, сударыня, - ответил Жуаез, доставая письмо, подписанное Генрихом. Настоятельница прочитала и поклонилась. - Да свершится воля его величества, даже если она противоречит воле божией. И она пошла к выходу в монастырский двор. - Теперь, сударыня, - сказал Жуаез, учтиво останавливая ее, - вы видите, что я в своем праве. Но я не хочу злоупотреблять им и опасаюсь ошибки. Может быть, эта дама и не та, кого я ищу. Соблаговолите сказать мне, как она к вам прибыла, по какой причине и кто ее сопровождал? - Все это излишне, господин герцог, - ответила настоятельница, - вы не ошиблись. Дама, прибывшая лишь сегодня утром, хотя мы ожидали ее еще две недели назад, и рекомендованная мне одним лицом, которому я всецело подчиняюсь, дама эта действительно та особа, к которой у господина герцога де Жуаеза может быть дело. С этими словами настоятельница еще раз поклонилась герцогу и исчезла. Через десять минут она возвратилась в сопровождении госпитальерки, совершенно скрывшей свое лицо под покрывалом. То была Диана, уже переодевшаяся в монашеское платье. Герцог поблагодарил настоятельницу, пододвинул неизвестной даме табурет, сел тоже, и настоятельница вышла, собственноручно закрыв все двери пустой и мрачной приемной. - Сударыня, - сказал тогда Жуаез безо всяких вступлений, - вы - дама, жившая на улице Августинцев, таинственная женщина, которую мой брат, граф дю Бушаж, любит безумной и погибельной любовью? Вместо ответа госпитальерка наклонила голову, но не произнесла ни слова. Это подчеркнутое нежелание говорить показалось Жуаезу оскорбительным. Он и без того был предубежден против своей собеседницы. - Вы, наверно, считали, сударыня, - продолжал он, - что достаточно быть или казаться красивой, что при этом можно не иметь сердца под своим прекрасным обличием, что можно вызвать несчастную страсть в душе юноши, носящего наше имя, а затем в один прекрасный день сказать ему: "Тем хуже для вас, если у вас есть сердце, а у меня его нет, и мне оно не нужно". - Я не так ответила, сударь, вы плохо осведомлены, - произнесла госпитальерка так благородно и трогательно, что гнев Жуаеза на миг даже смягчился. - Слова сами по себе не имеют значения, важна суть; вы, сударыня, оттолкнули моего брата и ввергли его в отчаяние. - Невольно, сударь, ибо я всегда старалась отдалить от себя господина дю Бушажа. - Это называется ухищрениями кокетства, сударыня, а их последствия и составляют вину. - Никто не имеет права обвинять меня, сударь. Я ни в чем не повинна. Вы раздражены против меня, и я больше не стану вам отвечать. - Ого! - вскричал Жуаез, постепенно распаляясь. - Вы погубили моего брата и рассчитываете оправдаться, вызывающе напуская на себя величественный вид? Нет, нет: можете не сомневаться в моих намерениях, раз уж я сюда явился. Я не шучу, клянусь вам, вы видите, как у меня дрожат руки и губы, по этому одному вы можете понять, что вам придется прибегнуть к основательным доводам, чтобы поколебать меня. Госпитальерка встала. - Если вы явились сюда, чтобы оскорблять женщину, - сказала она все так же хладнокровно, - оскорбляйте меня, сударь. Если вы явились, чтобы заставить меня изменить свое решение, то попусту теряете время. Лучше угодите. - Ах, вы не человеческое существо, - вскричал выведенный из себя Жуаез, - вы демон! - Я сказала, что не стану отвечать. Теперь этого недостаточно, я ухожу. И госпитальерка направилась к двери. Жуаез остановил ее. - Постойте! Слишком долго я искал вас, чтобы так просто отпустить. И раз уж мне удалось до вас добраться, раз ваша бесчувственность окончательно подтверждает мое первое предположение, что вы исчадие ада, посланное врагом рода человеческого, чтобы погубить моего брата, я хочу видеть ваше лицо, на котором запечатлены все самые мрачные угрозы преисподней, я хочу встретить пламя вашего взора, сводящего людей с ума. Померяемся силами, Сатана! И Жуаез, одной рукой сотворив крестное знамение, чтобы сокрушить силы ада, другой сорвал покрывало с лица госпитальерки. Но она невозмутимо, безгневно, без малейшего упрека устремив ясный и кроткий взгляд на того, кто ее так жестоко оскорбил, сказала: - О господин герцог, то, что вы сделали, недостойно дворянина! Жуаезу показалось, что ему нанесен удар прямо в сердце. Безграничная кротость этой женщины смягчила его гнев, красота ее смутила его разум. - Да, - прошептал он после продолжительного молчания, - вы прекрасны, и Анри не мог не полюбить вас. Но бог даровал вам красоту лишь для того, чтобы вы изливали ее, как некое благоухание на человека, который будет связан с вами на всю жизнь. - Сударь, разве вы не говорили со своим братом? Но может быть, если вы с ним и говорили, он не счел нужным довериться вам во всем. Иначе вы узнали бы от него, что со мной и было так, как вы говорите: я любила, а теперь больше не буду любить, я жила, а теперь должна умереть. Жуаез не сводил глаз с Дианы. Огонь ее всемогущего взгляда проник до глубины его души, подобный струям вулканического пламени, при одном приближении которых расплавляется бронза статуй. Луч этот уничтожил всю грубую породу в сердце адмирала, словно в тигеле, распадающемся на части оттого, что теперь в нем плавится и кипит уже только чистое золото. - О да, - произнес он еще раз, понизив голос и все еще не сводя с нее взгляда, где быстро угасало пламя гнева, - о да, Анри должен был вас полюбить... О сударыня, на коленях молю вас, - сжальтесь, полюбите моего брата! Диана по-прежнему стояла холодная и молчаливая. - Не допустите, чтобы из-за вас терзалась целая семья, не губите нашего рода, - ведь один из нас погибнет от отчаяния, а другие от горя. Диана не отвечала, продолжая грустно смотреть на склонившегося перед нею молящего ее человека. - О, - вскричал наконец Жуаез, яростно схватившись за грудь судорожно сжатыми пальцами, - о, сжальтесь над моим братом, надо мною самим! Я горю! Ваш взор испепелил меня!.. Прощайте, сударыня, прощайте! Он встал с колен, словно безумный, растряс, вернее, сорвал задвижку с двери приемной и в каком-то исступлении побежал к своим слугам, ожидавшим его на углу улицы Анфер. 27. ЕГО СВЕТЛОСТЬ МОНСЕНЬЕР ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ В воскресенье 10 июня около одиннадцати часов утра весь двор собрался в комнате перед кабинетом, где с момента своей встречи с Дианой де Меридор медленно и безнадежно умирал герцог Анжуйский. Ни искусство врачей, ни отчаяние его матери, ни молебны, заказанные королем, не в силах были предотвратить рокового исхода. Утром 10 июня Мирон объявил королю, что болезнь неизлечима и что Франсуа Анжуйский не проживет и дня. Король сделал вид, что поражен величайшим горем, и, обернувшись к присутствующим, сказал: - Теперь-то враги мои воспрянут духом. На что королева-мать ответила: - Судьбы наши в руках божиих, сын мой. А Шико, скромно стоявший в скорбной позе неподалеку от короля, совсем тихо добавил: - Надо, насколько это в наших силах, помогать господу богу, сир. Около половины двенадцатого больной покрылся мертвенной бледностью и перестал видеть. Рот его, дотоле полуоткрытый, закрылся. Прилив крови, который уже в течение нескольких дней ужасал присутствующих, как некогда кровавый пот Карла IX, внезапно остановился, и конечности похолодели. Генрих сидел у изголовья брата. Екатерина, сидя между стеной и кроватью, держала в своих руках ледяную руку умирающего. Епископ города Шато-Тьерри и кардинал де Жуаез читали отходную. Все присутствующие, стоя на коленях и подняв сложенные ладони рук, повторяли слова молитвы. Около полудня больной открыл глаза. Солнце выглянуло из-за облака и залило кровать золотым сиянием. Франсуа, дотоле не двигавший ни одним пальцем, Франсуа, чье сознание было затуманено, как только что выглянувшее солнце, поднял руку к небу, словно человек, охваченный ужасом. Он огляделся кругом, услышал молитвы, почувствовал, как он болен и слаб, понял свое состояние, может быть, потому, что ему уже мерещился тот мир, темный и зловещий, куда уходят некоторые души, после того как покидают землю. Тогда он испустил громкий вопль и ударил себя по лбу с такой силой, что все собравшиеся вздрогнули. Потом он нахмурился, словно мысленно постигал одну из тайн своей жизни. - Бюсси, - прошептал он, - Диана! Этого последнего слова не слышал никто, кроме Екатерины, таким слабым голосом произнес его умирающий. С последним слогом этого имени Франсуа Анжуйский испустил последний вздох. И в тот же самый миг, по странному совпадению, солнце, заливавшее своими лучами герб Французского дома с его золотыми лилиями, исчезло. И лилии эти, так ярко сиявшие лишь мгновение тому назад, поблекли и слились с лазурным фоном, по которому они были рассыпаны, подобные еще недавно созвездиям столь же ослепительным, как те, настоящие, которые взор мечтателя ищет в ночном небе. Екатерина выпустила из своей руки руку сына. Генрих III вздрогнул и, трепеща, оперся на плечо Шико, тоже вздрогнувшего, но только из благоговения, свойственного верующему христианину перед лицом смерти. Мирон поднес к губам Франсуа золотой дискос и, осмотрев его через три секунды, сказал: - Монсеньер скончался. В ответ на это из прилегающих комнат донесся многоголосый стон, словно аккомпанемент псалму, который вполголоса читал кардинал: "Cedant inequitates meae ad vocem deprecationis meae..." [да отступят беззакония мои по гласу моления моего... (лат.)] - Скончался! - повторил король, осеняя себя крестным знамением в глубине своего кресла. - Брат мой, брат мой! - Единственный наследник французского престола, - прошептала Екатерина. Отойдя от кровати усопшего, она вернулась к последнему оставшемуся у нее сыну. - О! - сказал Генрих. - Престол этот уж слишком широк для короля без потомства. Корона чересчур широка для одной головы... У меня нет детей, нет наследников!.. Кто станет моим преемником? Не успел он досказать этих слов, как на лестнице и в залах послышался сильный шум. Намбю бросился к комнате, где лежал покойный, и доложил: - Его светлость монсеньер герцог де Гиз. Пораженный этим ответом на заданный им вопрос, король побледнел, встал и взглянул на мать. Екатерина была еще бледнее сына. Услышав это случайно прозвучавшее роковое для ее рода предсказание, она схватила руку короля и сжала ее, словно говоря: - Вот она, опасность... но не бойтесь, я с вами! Сын и мать поняли друг друга, испытав общий для них обоих страх перед лицом общей же угрозы. Появился герцог в сопровождении своей свиты. Он вошел с высоко поднятой головой, хотя глаза его не без смущения искали короля или же смертное ложе герцога. Генрих III, стоя с тем величием, которое он, натура своеобразно поэтическая, порою умел почерпнуть в себе, остановил герцога властным движением руки, указав ему на измятую в агонии кровать, где покоились царственные останки. Герцог склонился и медленно опустился на колени. Все, кто его окружал, тоже склонили головы и опустились на одно колено. Лишь Генрих III со своей матерью стояли, и во взгляде короля в последний раз вспыхнула гордость. Шико заметил этот взгляд и шепотом прочитал другой стих из псалмов: "Dijiciet potentes de sede et exaltabit humiles" ["Низведет со престола сильных и вознесет смиренных" (лат.)].