начит искушать господа бога. Слышавший эти слова герцог Беррийский подошел к нему и шепнул: - Не беспокойтесь, братец, я приготовил кое-что напоследок, и если бог нам поможет, надеюсь, мы вернемся ночевать в Ле-Ман. - Не знаю, что вы имеете в виду, - ответил герцог Бургундский, - но по мне любое средство хорошо, лишь бы только остановить этот злосчастный поход. А король между тем двинулся дальше, и все последовали за ним. Вскоре вошли в густой темный лес. Король был печален и задумчив; он пустил лошадь по ее собственной воле и едва отвечал, если кто-нибудь к нему обращался. Ехал он впереди в полном одиночестве и, казалось, жаждал этого уединения. Все двигались молча или тихо переговариваясь между собой. Так продолжалось около часа. Вдруг из чащи выскочил какой-то старик в белом саване, с непокрытой головою, схватил за узду королевскую лошадь и, остановив ее, воскликнул: - О король! Король! Возвращайся лучше назад, впереди тебе грозит беда! При этом неожиданном появлении Карла охватила дрожь; он протянул вперед руки и хотел закричать, но голос ему изменил, и он только жестами мог попросить, чтобы старика убрали с его глаз. Солдаты тотчас набросились на незнакомца и стали его бить, так что он живо выпустил узду. Но в ту же минуту на помощь ему прибежал герцог Беррийский, высвободил его из рук солдат, сказав при этом, что грешно бить сумасшедшего старика, а что он сумасшедший - это видно сразу, так что пусть себе идет на все четыре стороны. Хоть и не следовало, конечно, слушаться подобного совета и надо было задержать незнакомца и разузнать, кто он и откуда, все до того растерялись, что предоставили говорить и действовать одному герцогу Беррийскому; и пока что окружающие оказывали помощь королю, незнакомец, устроивший весь этот переполох, исчез. С тех пор никто его больше не видел и ничего о нем не было слышно. Несмотря на это происшествие, которое, должно быть, вселило тогда в герцогов Беррийского и Бургундского большую надежду, король двинулся вперед и вскоре из леса выехал на опушку. Здесь, на открытом месте, сумрачную тень сменил яркий солнечный свет, лучи полуденного солнца раскалили воздух. Стояли жаркие июльские дни, но такого знойного дня, как этот, еще не было. Насколько хватало глаз, вокруг простирались песчаные поля, колыхавшиеся в светлом мареве. Самые резвые лошади брели, опустив голову, и жалобно ржали; самые выносливые люди задыхались от зноя. Король, для здоровья которого утренняя прохлада считалась опасной, был одет в черный бархатный камзол, а голову его защищала шапочка из ярко-красного сукна, в складках которой вилась нить крупного жемчуга, подаренная ему королевой перед отъездом. Карл ехал чуть в стороне, отдельно от других, чтобы его меньше беспокоила пыль; только два пажа находились поблизости, следуя один позади другого: у того, что ехал первым, на голове была полированная каска из сверкавшей на солнце отличной монтобанской стали; второй держал в руке красное, украшенное шелковой кистью копье тулузской работы с великолепным стальным наконечником. Сир де Ла Ривьер закупил дюжину таких копий и преподнес королю, король же три из них подарил герцогу Орлеанскому и три - герцогу Бурбонскому. Случилось так, что второй паж, сморенный жарою, уснул в седле и выронил из рук копье; падая, копье задело каску пажа, ехавшего впереди, отчего раздался резкий и пронзительный звук. Король внезапно вздрогнул. Побледнев как полотно, он устремил вперед блуждающий взгляд, потом вдруг пришпорил коня и, вынув шпагу из ножен, бросился на пажей с криком: "Вперед, вперед на изменников!" Перепугавшись, пажи обратились в бегство. Король, однако, мчался туда, где находился герцог Орлеанский. Последний не знал, что ему делать: ждать ли своего брата или бежать от него прочь. Но в эту минуту он услышал голос герцога Бургундского, который кричал ему: - Бегите, племянник, бегите, государь хочет вас убить! Король действительно несся на герцога Орлеанского, потрясая, как безумный, своею шпагой, так что герцог едва успел отскочить в сторону. Карл промчался мимо, но, встретив на своем пути гиеньского рыцаря считавшегося побочным сыном Полиньяка, вонзил ему в грудь шпагу. Из раны хлынула кровь. Рыцарь упал. Вместо того чтобы усмирить короля, вид крови лишь усугубил его неистовство. Не давая передышки своей лошади, он стал метаться из стороны в сторону, разил шпагой каждого, кто попадался под руку, и кричал: "Вперед, вперед на изменников!" Тогда те из рыцарей и оруженосцев, кто был защищен латами, кольцом окружили короля, подставив себя под его удары, пока наконец не увидели, что силы Карла иссякают. Тогда нормандский рыцарь по имени Гийом Марсель подошел к нему сзади и обхватил его руками. Король успел нанести еще несколько ударов, но шпага выпала у него из рук, и он с неистовым криком опрокинулся навзничь. Его ссадили с взмыленной, дрожащей лошади, сняли с него одежды, чтобы он немного остыл. Когда к нему подошли брат и дядя, Карл их не узнал, и хотя смотрел он открытыми глазами, было очевидно, что он ничего не видит вокруг. Вельможи и рыцари словно остолбенели: все молчали, никто не знал, что делать. Герцог Беррийский дружелюбно пожал Карлу руку и попытался с ним заговорить, но король не отвечал ни словом, ни жестом. Тогда герцог покачал головою и сказал: - Придется, господа, возвращаться в Ле-Ман, поход наш на этом закончен. Из опасения, как бы с королем вновь не случился приступ безумия, его связали, положили на носилки, и, удрученные, все направились обратно в город Ле-Ман, куда, как и предсказывал герцог Беррийский, вернулись тем же вечером. Сразу вызвали врачей. Одни из них полагали, что король был отравлен еще до выезда из Ле-Мана, другие же искали сверхъестественную причину его болезни и утверждали, что на него напустили порчу. В обоих случаях подозрения пали на принцев, и потому они потребовали, чтобы ученые медики произвели тщательное исследование. Тогда расспросили тех, кто прислуживал Карлу во время обеда, много ли тот ел. Оказалось, что он едва прикоснулся к кушаньям, был задумчив, все только вздыхал, время от времени сжимал руками виски, словно у него болела голова. Был вызван главный мундшенк Робер де Тек, чтобы справиться, кто из виночерпиев последним подавал королю вино; оказалось, это был Гелион де Линьяк; за ним тотчас послали и спросили, где он взял вино, которое король пил перед отъездом. Тот ответил, что ничего не знает, но что они вместе с главным мундшенком это вино пробовали. Подойдя к шкафу, он принес бутылку, в которой осталось еще довольно напитка, налил стакан и выпил. Как раз в это время от короля возвращался врач и, услышав этот разговор, обратился к принцам: - Ваши высочества, напрасно вы хлопочете и спорите: тут нет ни отравления, ни порчи. У короля белая горячка, Карл сошел с ума! Герцог Бургундский и герцог Беррийский переглянулись: если король действительно сошел с ума, регентство по праву принадлежало либо герцогу Орлеанскому, либо им. Герцог Орлеанский был еще слишком молод, чтобы совет возложил на него столь важное дело. Тут герцог Бургундский нарушил молчание и обратился к двум другим герцогам. - Любезный брат и вы, любезный племянник, - сказал он им, - я думаю, нам надобно поскорее вернуться в Париж, ибо там легче будет лечить короля и ухаживать за ним, чем здесь, в походе, вдали от дома. А уж совет решит, в чьи руки передать регентство. - Я согласен, - ответил герцог Беррийский. - Но куда нам его везти? - Только не в Париж, - встрепенулся герцог Орлеанский. - Королева беременна, и такое зрелище могло бы причинить ей вред. Герцоги Бургундский и Беррийский обменялись улыбками. - Ну что ж, - заметил последний, - тогда остается везти его в замок Крей: воздух там хороший, чудесный вид, река поблизости. Касательно королевы наш племянник герцог Орлеанский говорил справедливо, и если он хочет поехать раньше и подготовить ее к печальной новости, мы останемся еще дня на два подле короля и позаботимся, чтобы он ни в чем не испытывал нужды, а потом и сами вернемся в Париж. - Пусть будет так, как вы говорите, - согласился герцог Орлеанский и пошел отдавать распоряжения к отъезду. Оставшись вдвоем, герцоги Беррийский и Бургундский отошли под свод оконной ниши, чтобы без помех поговорить друг с другом. - Что же вы, кузен мой, обо всем этом думаете? - спросил герцог Бургундский. - То же, что думал прежде: король прислушивался к голосу чересчур неискушенных советчиков, и бретонский поход не мог окончиться благополучно. Но с нами не пожелали считаться: верховодит-то теперь упрямство, прихоть, а не здравый рассудок... - Все это надо будет поправить, да побыстрее, - сказал герцог Бургундский. - Нет сомнения, что регентство достанется нам с вами. Ведь племянник наш, герцог Орлеанский, так занят, что не пожелает принять правление в свои руки. Вы помните, что я вам говорил, когда в Монпелье король дал нам отставку? Я сказал, что мы с вами самые могущественные вельможи королевства, и пока мы вместе, сильнее нас нет никого. Настало время - и все теперь в нашей власти. - Поскольку польза королевства сообразуется с нашей собственной пользой, любезный брат, надо отстранить от дел наших недругов. Ведь они постараются воспрепятствовать всем нашим намерениям, будут мешать всем нашим планам. Если мы будем тянуть в одну сторону, а они в другую, королевству придется нелегко: чтобы дело шло на лад, голова и руки должны быть в согласии. Вы думаете, коннетабль охотно станет подчиняться приказаниям, которые получит от нас? В случае войны такое несогласие могло бы причинить Франции огромный вред. Шпага коннетабля должна быть в правой руке правительства. - Совершенно справедливо, мой брат, однако есть люди, столь же опасные в мирное время, как был бы опасен коннетабль во время войны. Я говорю о Ла Ривьере, Монтегю, Бэг-де-Виллене и прочих. - Да-да, людей, толкнувших короля к совершению стольких ошибок, необходимо будет устранить. - Однако не станет ли их поддерживать герцог Орлеанский? - Вы не могли не заметить, - сказал герцог Беррийский, оглянувшись по сторонам и понизив голос, - что наш племянник занят теперь своими любовными делами. Не будем же ему мешать, и он нам перечить не станет! - Тише, он здесь!.. - перебил его герцог Бургундский. Действительно, торопясь в Париж, как и полагали оба его дяди, герцог Орлеанский пожелал с ними проститься. Он вошел в комнату короля вместе с герцогами Беррийским и Бургундским; справившись у камергеров, спал ли Карл, они узнали, что не спал и все время метался. Герцог Бургундский сокрушенно покачал головой. - Да, скверные новости, любезный племянник, - обратился он к герцогу Орлеанскому. - Бог сохранит его величество, - отвечал герцог. Он подошел к постели короля и спросил, как он себя чувствует. Больной ничего не ответил; он дрожал всем телом, волосы его были взъерошены, глаза глядели неподвижно, по лицу струился холодный пот; то и дело он вскакивал на своем ложе и кричал: "Смерть, смерть изменникам!"; потом, обессиленный, снова падал на постель, пока новый приступ лихорадки не поднимал его на ноги. - Нам здесь нечего делать, - сказал герцог Бургундский, - мы только утомляем его, помочь же ничем не можем. Сейчас ему куда нужнее врачи, чем дяди и брат. Право, нам лучше уйти. Оставшись с королем один, герцог Орлеанский склонился над постелью брата, заключил Карла в свои объятия и с грустью посмотрел на него: слезы навернулись ему на глаза и тихо заструились по щекам. Да и было отчего: несчастный безумец, распростертый перед ним на постели, нежно его любил, и, быть может, герцог упрекал себя в том, что за эту чистую, святую дружбу он платил изменой и неблагодарностью; расставаясь с братом и, возможно, замышляя против него новые козни, он вглядывался в свою душу и с горечью сознавал, что после того, как прошло первое потрясение, он вовсе не так уж и сильно был опечален несчастьем своего возлюбленного брата, как ему следовало бы. Ибо если дурное в нашей душе побеждает хорошее, в невзгодах других мы всегда стараемся найти выгодную для себя сторону, в чужих горестях ищем, пусть и незаметный поначалу, источник нашего собственного удовольствия и благополучия; чувства наши при этом притупляются, сердце черствеет, пелена слез, застилавшая наш взор, понемногу спадает, и будущее, казавшееся омраченным навеки, начинает вдруг улыбаться нам одним из своих бесчисленных ликов; доброе и злое начало еще какое-то время борются друг с другом, и чаще всего в наших грешных душах побеждает Ариман, так что порою с еще влажными от слез глазами, но уже с облегченным сердцем мы на другой день вроде бы даже и не сожалеем о случившемся несчастье: так эгоизм человеческий врачует душевные раны. Тем временем дяди короля отдали приказ маршалам, чтобы все военачальники вместе с воинами тихо и мирно возвращались в свои провинции, не чиня по пути никаких опустошений и насилий. Они предупредили, что, если где-либо подобное случится, военачальники будут нести ответ за поступки подчиненных. Спустя два дня после отъезда герцога Орлеанского король тоже двинулся в путь: его несли на удобных мягких носилках, часто делая остановки. Молва о приключившемся с ним несчастье разлетелась с удивительной быстротой: дурные вести и впрямь имеют орлиные крылья. Каждый передавал эту новость по-своему и объяснял происшедшее сообразно своим понятиям: люди высшего сословия видели тут дьявольское наваждение, священники усматривали божью кару, сторонники папы римского говорили, что это наказание за то, что король признал папу Климента; приверженцы папы Климента, напротив, утверждали, что бог наказал короля, ибо вопреки своему обещанию он не вторгся в Италию и не уничтожил раскол; что до простого народа, то он был глубоко опечален несчастьем, потому что не переставал уповать на доброту и справедливость короля. Простолюдины заполняли храмы, в которых приказано было совершать молебны святым, прославившимся исцелением умалишенных; к святому Акэру, самому знаменитому из них, спешно отправили людей с изготовленным из воска изображением короля в натуральную величину и с огромной восковой свечою, дабы святой молил бога облегчить участь безумца. Но все было напрасно, и Карл прибыл в замок Крей в том же болезненном состоянии. Между тем не пренебрегали и обычными мирскими средствами: сир де Куси указал на одного весьма ученого и искусного медика по имени Гийом де Эрсилли. Тот был вызван из селения около Лана, в котором проживал, и принял на себя роль главного лекаря при короле, чья болезнь, уверял он, ему хорошо известна. Что касается регентства, то оно, как и можно было предположить, перешло к дядям короля. После двухнедельных совещаний совет объявил, что герцог Орлеанский слишком молод для столь сложных обязанностей, и потому возложил их на герцогов Беррийского и Бургундского. На другой день после этого назначения сир де Клиссон как коннетабль явился вместе со своими помощниками к герцогу Бургундскому. Привратник, по обыкновению, отворил им ворота. Они сошли со своих лошадей, и Клиссон в сопровождении оруженосца поднялся по ступеням дворца. Войдя в первую залу, он застал там двух рыцарей и справился у них, где находится их господин и может ли он с ним говорить. Один из рыцарей отправился к герцогу, который в это время беседовал с герольдом о каких-то больших торжествах, состоявшихся недавно в Германии. - Ваше высочество, - сказал рыцарь, прервав герцога Бургундского, - вас ждет мессир Оливье де Клиссон, он желает говорить с вами, если вам угодно будет его принять. - Да-да! - воскликнул герцог. - Пусть входит, и не мешкая, ибо прибыл он весьма кстати... Рыцарь направился к коннетаблю, оставив за собою все двери распахнутыми и еще издали знаком приглашая его войти. Коннетабль вошел. Увидя его, герцог переменился в лице; Клиссон, казалось, этого не заметил; он снял шляпу и, поклонившись, сказал: - Ваше высочество, я явился к вам за распоряжениями и с тем, чтобы узнать, какие реформы будут произведены в королевстве. - Вы спрашиваете, какие в королевстве будут произведены перемены, Клиссон? - изменившимся голосом переспросил герцог. - Это касается меня и никого больше! А что до моих распоряжений, вот вам они: сию же минуту убирайтесь прочь с моих глаз, и чтобы через пять минут духу вашего в этом дворце не было, а через час - и в Париже! На сей раз побледнел Клиссон. Герцог был регентом королевства, и ему следовало повиноваться. Клиссон, опустив голову, вышел из комнаты, в задумчивости пересек покои и, оставив дворец, сел на лошадь. Вернувшись в свой дом, он тотчас приказал собираться в дорогу и в тот же день, в сопровождении всего двух человек, выехал из Парижа, перебрался в Шарантоне через Сену и к вечеру, не сделав ни единой остановки, прибыл в принадлежавший ему замок Монлери. План, которому следовал герцог Бургундский в отношении Клиссона, распространялся и на других фаворитов короля. Поэтому, узнав о судьбе коннетабля, Монтегю тайно, через Сент-Антуанские ворота, покинул Париж, взял путь на Труа в Шампани и остановился только в Авиньоне. Мессир Жан Лемерсье хотел поступить точно так же, но ему не повезло: стража задержала его прямо на пороге его же дома и отвела в замок Лувр, где его ждал уже мессир Ле Бэг-де-Виллен. Что касается сира де ла Ривьера, то хотя тот и был вовремя предупрежден, он не хотел покидать своего замка, говоря, что ему не в чем себя упрекать и что он уповает на волю божью; поэтому, когда ему сказали, что в дом его явились вооруженные люди, он велел отворить все двери и сам вышел их встречать. На любимцев короля обрушились самые суровые кары; то, что раньше было сделано со злодеем Краоном, теперь делали и с людьми ни в чем не повинными. Богатства и земли, принадлежавшие Жану Лемерсье в Париже и в других местах королевства, были у него отняты и разделены между другими; роскошный его дом в Ланской епархии, на отделку которого он издержал не меньше ста тысяч ливров, был отдан сиру де Куси, равно как и все его доходы, земли и прочие владения. С мессиром де Ла Ривьер обошлись еще более жестоко: у него тоже отняли все, как и у Жана Лемерсье, оставив его жене только то, что лично ей принадлежало. Но у Ла Ривьера была красавица дочь, по любви вышедшая замуж за господина де Шатильона, отец которого стал потом начальником французских стрелков. Все мирские власти скрепили этот супружеский союз, его освятили все духовные авторитеты. И союз этот был грубо и бессовестно расторгнут; разорвано было то, что разорвать имел право только папа: молодых людей развели и принудили каждого из них вступить в другой брак, причем с человеком, угодным герцогу Бургундскому. Против всех этих гонений король ровно ничего не мог поделать: здоровье его день ото дня становилось все хуже и хуже, так что теперь надеялись лишь на то, что ему поможет присутствие королевы. Ее он любил больше все на свете, и оставалась еще надежда, что, вовсе потеря память, он, быть может, вспомнит хотя бы ее... Глава VIII Как явствует из предыдущей главы, несчастье, постигшее короля, повлекло за собой полный переворот в делах королевства. Те, кто были любимцами короля, пока он находился в здравом уме, попали в немилость, когда Карл лишился рассудка: управление государством, ускользнувшее из его ослабевших рук, целиком перешло в руки герцогов Бургундского и Беррийского, которые, подчинив общую политику своим личным страстям, стали разить всех шпагой ненависти, а не мечом правосудия. Один только герцог Орлеанский мог бы уравновесить их влияние в совете, но, целиком поглощенный своею любовью к Изабелле, он отказался от притязаний на регентство и не нашел в себе мужества бороться ни за самого себя, ни за своих друзей. Будучи братом короля и опираясь на свое герцогское могущество, располагая огромными доходами, молодой и беспечный, он подавлял в своем пламенном сердце малейший порыв честолюбия, который мог бы хоть чем-либо омрачить безоблачное небо над его головой. Счастье, что он может теперь свободно видеться со своей королевой, переполняло его. И если сдерживаемый вздох порою выдавал раскаяние, таившееся в глубине его души, если он внезапно хмурился при каком-нибудь грустном воспоминании, то достаточно было одного взгляда его возлюбленной, чтобы прогнать морщины с его чела, одного ее ласкового слова, чтобы утешить его сердце. Что же до Изабеллы, то хотя она была совсем еще молода, это была итальянка, итальянка, любящая любовью волчицы и в ненависти своей подобная льву; в жизни она знала только пламенные порывы сердца и искала в ней лишь бурную страсть; однообразное течение дней претило ее существу, ибо ей всегда чего-то не хватало, как пустыне не хватает знойных ветров, как океану не хватает бури. К тому же она покоряла всех своей красотой. Если бы отсвет адского пламени временами не вспыхивал в ее глазах, она казалась бы ангелом божьим, и тот, кто увидел бы ее в ту минуту, когда мы возвращаемся к рассказу о ней, увидел бы лежащей в постели с раскрытым молитвенником на аналое, тот мог бы подумать, что перед ним целомудренная дева, которая, проснувшись утром, ожидает материнского поцелуя. А между тем это была прелюбодейная супруга, ждавшая своего любовника, и любовник этот был братом ее мужа, ее господина и короля, страдавшего в помрачении рассудка. Вскоре отворилась скрытая в обоях дверь, которая вела в покои короля, и появился герцог Орлеанский. Он посмотрел, нет ли кого поблизости, и, убедившись, что Изабелла одна, закрыл дверь и быстро подошел к ней. Он был встревожен и бледен. - Что с вами, мой милый герцог? - спросила королева, с улыбкой протягивая к нему руки, ибо она уже привыкла к выражению грусти, столь часто омрачавшему чело ее возлюбленного. - Расскажите же мне обо всем. - О, что я узнал!.. - воскликнул герцог, опустившись на колени у постели королевы и обняв ее за шею. - Говорят, будто вас требуют в замок Крей, будто вы должны быть подле короля... - Я знаю: Гийом де Эрсилли полагает, что мое присутствие пошло бы ему на пользу. А вы, герцог, что на это скажете? - Я скажу, что в первый же раз, как этот жалкий невежда уйдет подальше от замка искать в Бомонском лесу целебных трав, я прикажу вздернуть его там на самый крепкий сук самого толстого дерева! Исчерпав свои скудные знания, он хочет теперь воспользоваться вами как лекарством, не думая о том, какой опасности вас подвергает... - Разве для меня это небезопасно? - спросила королева, ласково глядя на герцога. - Это опасно для вашей жизни: в безумии своем король доходит до бешенства. Разве в припадке сумасшествия не убил он сына Полиньяка? Разве не ранил трех или четырех своих же военачальников? Неужели вы думаете, что он вас узнает, если не узнал даже меня, своего родного брата? Если гнался за мной с обнаженной шпагой и только благодаря быстроте моей лошади мне удалось избежать смерти? Впрочем, может, и было бы лучше, если б он меня убил... - Вас убить, герцог! Так не дорожить своей жизнью!.. Разве наша любовь не делает ее прекрасной и счастливой? Право же, досадно сознавать, что вы ее так мало цените!.. - Я тревожусь за вас, моя дорогая Изабелла, я буду трепетать при каждом шорохе, доносящемся из этой проклятой комнаты, буду бояться жалкого слуги, переступившего мой порог, и буду знать, что днем и ночью вы одна с сумасшедшим... - Нет-нет, ваше высочество, я думаю, что страхи ваши напрасны: в неистовство короля приводила стрельба, вид оружия. - Изабелла пристально взглянула на герцога. - А я буду говорить с ним самым нежным голосом, и он вспомнит его. Нежностью и лаской я превращу льва в ягненка: вы же знаете, как он меня любит... Слушая ее, герцог хмурился все больше и больше; наконец он вскочил, высвободившись из объятий королевы. - О да, он любит вас, я знаю, - глухо произнес герцог. - И в этом подлинная причина моей печали. Нет-нет, конечно, он вам ничего дурного не сделает. Напротив, ваш голос, как вы сказали, успокоит его, ваши ласки его укротят. Ваш голос, ваши ласки!.. Боже правый! - Он обхватил голову руками. Изабелла смотрела на него, приподнявшись на локте. - И чем спокойнее он будет, тем чаще я буду повторять себе: "Она была с ним нежна..." В конце концов вы заставите меня проклинать небо за то, за что мне следовало бы его благодарить: за исцеление моего брата. Из неблагодарного, каков я сейчас, вы превратите меня... Ваша любовь, ваша любовь... Она была моим эдемом, моим раем, и я привык уже владеть им безраздельно. Что я буду делать, когда мне придется делить его с другим? Сохраните же эту роковую любовь нераздельной: отдайте ее целиком ему или мне. - Почему же вы сразу так не сказали? - радостно воскликнула Изабелла. - А зачем? - прервал ее герцог. - Затем, что я тотчас ответила бы вам, что не поеду в замок Крей. - Вы... вы не поедете?.. - вскричал герцог и бросился к королеве. Потом, остановившись, сказал: - А как вы это сделаете? И что скажут герцоги Бургундский и Беррийский? - Вы верите, что они искренне желают выздоровления короля? - Клянусь вам, нет! Герцог Бургундский снедаем жаждой власти, а герцог Беррийский жаден до денег. Безумие брата упрочивает могущество одного и сулит обогащение другому. Но они умеют притворяться: когда они узнают, что вы отказываетесь туда ехать... Впрочем, можете ли вы это сделать? О мой брат, бедный мой брат!.. И герцог разрыдался. Одной рукой Изабелла подняла голову возлюбленного, а другой стала утирать его слезы. - Утешьтесь, мой дорогой герцог, - сказала она, - я не поеду в Крей. Король поправится, и ваше сердце, сердце брата, - добавила она медленно, с оттенком легкой иронии, - ни в чем не сможет себя упрекнуть: я нашла средство. Она улыбнулась с едва заметным лукавством. - Возможно ли? Какое? - встрепенулся герцог. - Об этом вы узнаете после, это моя тайна, а пока что успокойтесь и взгляните на меня самым нежным своим взглядом. Герцог посмотрел на нее. - Боже, как вы красивы! - продолжала Изабелла. - У вас такой цвет лица, что, признаться, я вам завидую. Господь бог сперва хотел сделать из вас женщину, потом, верно, подумал, что тогда не найдется мужчины, который однажды сведет меня с ума. - О Изабелла! - Послушайте, герцог, - начала было королева, вынув из-под подушки медальон, - что вы скажете об этом портрете? - Ваш портрет!.. - воскликнул герцог, вырвав медальон из ее рук и прижав его к своим губам. - Ваш обожаемый образ... - Спрячьте его, кто-то идет!.. - О да, да, на груди моей, на сердце - навеки. Дверь действительно отворилась, и вошла госпожа де Куси. - Особа, которую желала видеть королева, прибыла, - сообщила она. - Дорогая госпожа де Куси, - обратилась к ней Изабелла. - Наш деверь герцог Орлеанский только что на коленях умолял нас не ехать в замок Крей: ему кажется, что для нас это небезопасно. Помнится, и вы высказывали такое же мнение, когда наш возлюбленный дядюшка, герцог Бургундский, сообщил вчера, что медик, приглашенный к королю вашим супругом, полагает, будто наше присутствие могло бы принесли королю облегчение. Вы по-прежнему так думаете? - По-прежнему, ваше величество, и таково же мнение многих придворных. - Ну что ж, тогда мне остается одно: не ехать. Прощайте, герцог, благодарим вас за ваши добрые к нам чувства, мы глубоко вам признательны за них. Герцог поклонился и вышел. - Там, верно, ждет настоятельница монастыря Святой Троицы? - продолжала Изабелла, обратившись к своей статс-даме. - Она самая. - Зовите же ее. Настоятельница вошла, и госпожа де Куси оставила их вдвоем с королевой. - Матушка, - начала Изабелла, - я хотела говорить с вами без свидетелей об одном очень важном предмете, который касается государственных дел. - Со мною, ваше величество? - смиренно спросила настоятельница. - Могу ли я, удалившись от этого мира и посвятив себя богу, вмешиваться в мирские дела? - Вам известно, - продолжала королева, не отвечая на ее вопрос, - что после великолепного приема, устроенного мне у стен вашего монастыря во время въезда моего в Париж, я в благодарность и в вознаграждение передала вашей обители серебряный ковчежец, предназначенный для святой Марты, к которой, я знаю, вы испытываете особое благоговение? - Я родом из Тараскона, ваше величество, и святую Марту у нас очень почитают. Так что я была весьма вам признательна за столь щедрый подарок. - С тех пор, сами знаете, в праздник пасхи я всегда выбираю вашу обитель для молитвы, и, надеюсь, вы заметили, что королева Франции ни разу не проявила ни скупости, ни забывчивости. - Мы тем более благодарны вам за такое к нам благоволение, что еще ничем не успели заслужить... - Мы имеем достаточно веса у святого отца нашего, папы авиньонского, чтобы к обычным дарам присовокупить еще и духовные дары, и он, конечно, не отказал бы вам в индульгенциях, если бы мы попросили их у него для вашей общины... В глазах настоятельницы заблестела гордость. - Ваше величество, вы великая и могущественная королева, и если бы наш монастырь мог чем-нибудь отблагодарить... - Не монастырь, но, может быть, вы сами, матушка... - Я, ваше величество?! Приказывайте, и если это в моих силах... - О, это очень просто. Короля, как вам известно, поразила белая горячка. До сих пор, чтобы внушить ему страх, его окружали людьми, одетыми во все черное, и эти люди заставляли его подчиняться предписаниям врачей. Но возбужденное состояние, в которое приводит короля это постоянное насилье над ним, мешает лекарствам оказывать свое благотворное действие. И вот теперь решили попытаться уговорами достигнуть того, чего так и не удалось добиться силой. Быть может, если бы одна из ваших сестер, скажем, молодая и кроткая девушка, как ангел явилась бы королю среди окружающих его призраков, она показалась бы ему небесным видением, душа его немного успокоилась бы, и это могло бы вернуть рассудок его несчастной больной голове. И тут я вспомнила о вас, мне захотелось, чтобы высокая честь исцеления короля принадлежала вашей обители: оно, разумеется, будет приписано вашим молитвам, представительству святой Марты, благочестию почтенной настоятельницы, которая достойно пасет непорочное стадо сестер монастыря Святой Троицы. Разве же я ошиблась, полагая, что такая просьба будет для вас приятной? - О, вы слишком добры, ваше величество! Отныне монастырь наш отмечен особым почетом. Вы знаете многих наших сестер: укажите же сами, какой из них вы предоставляете честь блюсти драгоценного больного, об исцелении которого молит вся Франция. - Этот выбор я целиком поручаю вам: назовите любую для этой священной миссии. Голубицы, которых господь поручил вашему попечению, все, как одна, прекрасны и непорочны. Назначьте наудачу, и да поможет вам бог! Народ благословит ее, а королева осыплет своими милостями все ее семейство. Лицо аббатисы просияло от гордости. - Я готова повиноваться, ваше величество, - сказала она, - и выбор мой уже сделан. Укажите только, как я должна теперь поступать. - Поскорее везите эту девушку в замок Крей. Распоряжение о том, чтобы комната короля была для нее открыта, будет отдано. Остальное - в руке божьей. Аббатиса поклонилась и направилась к выходу. - Кстати, - остановила ее королева, - забыла сказать: я велела доставить вам сегодня утром раку из чистого золота, в которой заключен кусочек креста господня. Она прислана мне венгерским королем, а он получил ее от Константинопольского императора. Рака эта, я надеюсь, привлечет на ваш монастырь благодать божью, а в вашу сокровищницу - приношения верующих. Вы найдете ее в своей церкви. Настоятельница поклонилась снова и вышла. Королева тотчас позвала своих служанок, велела подать одеться и, потребовав носилки, отправилась на улицу Барбетт осмотреть приобретенный ею небольшой дворец, в котором намеревалась устроить для себя скромное жилище. Как и говорила королева, король, постоянно находясь в окружении двенадцати человек, одетых во все черное, ничего не делал иначе, как по принуждению; добыча мрачной меланхолии, он проводил свои дни в припадках бешенства или в вялом бездействии - смотря по тому, одолевала или отпускала его горячка; во время приступов казалось, что его снедает адский огонь; в промежутках между ними он дрожал всем телом, словно нагим был выставлен на жестокий мороз; при этом он не обнаруживал никаких признаков памяти, здравого суждения, иных человеческих чувств, кроме чувства неизбывной тоски. С первых же дней мэтр Гийом стал тщательнейшим образом изучать его болезнь. Он заметил, например, что любой шум повергает больного в озноб и потом еще долго беспокоит его; поэтому он запретил звонить в колокола; заметил он и то, что цветы лилии по каким-то непонятным причинам приводят Карла в ярость, и с глаз его были убраны все эмблемы и гербы королевства; он отказывался пить и есть, встав, не желал ложиться, а если лежал, то ни за что не хотел вставать; доктор распорядился, чтобы больному прислуживали люди в черных одеждах, вымазанные черной краской: они входили к нему внезапно, и тогда последние остатки бодрости покидали больного, так что он целиком оставался во власти животного инстинкта самосохранения. Прежде столь отважный и смелый, Карл трепетал, словно ребенок, был послушен, как манекен, трудно дышал и не мог вымолвить слова, даже если хотел на что-то пожаловаться. Между тем от искусного доктора не ускользнуло, что польза от лекарств, которые больного заставляли принимать насильно, заметно уменьшалась, если не вовсе сводилась на нет вредом, причиняемым самым этим насилием. Тогда он и решил заменить принуждение лаской. От успешного ли лечения или от упадка сил, но только король сделался гораздо спокойнее, и появилась надежда, что голос любимого существа пробудит в его сердце память, утраченную разумом, и что он с радостью встретит кроткое и милое лицо вместо отвратительных физиономий ненавистных ему надзирателей. Именно тогда мэтр Гийом подумал о королеве и попросил, чтобы она приехала и помогла продолжить столь счастливо начатое лечение. Мы уже знаем, какие причины помешали Изабелле самой отправиться в Крей и кого она решила послать вместо себя, надеясь, что исцелению короля это не воспрепятствует. Мэтра Гийома уведомили об изменениях, внесенных в его план. Хоть и с меньшей уверенностью в успехе, но он все-таки не отказался его осуществить и с надеждой ожидал приезда юной монахини. Она явилась в назначенный час в сопровождении настоятельницы. Это было поистине ангельское существо, о каком только и мог мечтать доктор для своего чудесного врачевания, однако на ней не было монашеского платья, и ее длинные волосы свидетельствовали о том, что она еще не принесла обета. Мэтр Гийом думал, что ему придется ободрять бедняжку, но она держалась столь скромно и покорно, что ему оставалось лишь пожелать ей успеха; у него было приготовлено для нее множество всяческих наставлений, но ни одного из них он не произнес и полностью доверился чувству и вдохновению этой непорочной души, готовой добровольно принести себя в жертву. Одетта (а это была именно она) уступила настойчивым просьбам своей тетки, как только поняла, что то, чего от нее требуют, сопряжено с настоящим самоотречением. Ибо любовь, притаившаяся в недрах благородной души, рано или поздно является людям под видом великой добродетели, и лишь те немногие, коим дано заглянуть под скрывающий ее покров, узнают ее истинное лицо; профаны же так и остаются в неведении и называют ее тем именем, которым она сама себя нарекла. Карл под присмотром своих опекунов вышел на свежий воздух: яркое полуденное солнце утомляло его, и потому для прогулок выбирали утренние или же вечерние часы. В королевской комнате Одетта была совсем одна, и тут в душе девушки произошло что-то странное. Родилась она далеко от трона, а судьба упорно толкала ее к нему, как волны толкают к скале утлый челн. Все в этой комнате говорило о том, что здесь распоряжаются люди посторонние и о больном они заботятся не из любви к нему, а за вознаграждение. И Одетта почувствовала глубокую жалость к несчастному страдальцу. Лишенный короны и облаченный в траур король, взывающий о помощи к простой девушке из народа, - в этом она увидела нечто возвышенное: Христос, несущий свой крест под градом ударов, еще более велик, чем Христос, изгоняющий из храма торговцев. Печально и тихо было в этой огромной комнате, куда тусклый свет проникал только сквозь витражи; украшенный лепниной изразцовый камин, в котором в эту самую жаркую пору лета пылал огонь, находился против большой кровати, покрытой изодранным в клочья зеленым с золотыми цветами шелком, лохмотья которого свидетельствовали о том, в каком безумном неистовстве метался здесь сумасшедший король. На паркете валялись обломки мебели и посуды, сломанной или разбитой им в припадке бешенства, и никто не удосужился их убрать. Одним словом, все здесь являло картину бессмысленного разрушения: видно было, что обитала тут одна только грубая сила, а следы опустошения говорили о том, что произвел его скорее всего дикий зверь, но не человек. При этом зрелище естественный для женщин страх овладел Одеттой; ей показалось, что ее, робкую, беззащитную газель, бросили в берлогу льва и что безумцу, к которому ее привели, достаточно прикоснуться к ней - и ее постигнет жалкая участь вещей, обломки которых валялись у нее под ногами, ибо не было у нее арфы Давида, чтобы укротить Саула. Одетта погрузилась в свои мысли, как вдруг услышала шум: до нее донеслись жалобы и крики, подобные тем, какие издает человек, одолеваемый страхом; вскоре к ним присоединились голоса людей, которые, казалось, кого-то ловят. И в самом деле, король вырвался из рук своих надсмотрщиков, и они догнали его только в соседней комнате, где завязалась самая настоящая борьба. От этих криков Одетту охватила дрожь: она бросилась искать скрытую обоями дверь, через которую вошла, но, не обнаружив ее, побежала к другой двери. В эту минуту шум настолько пpиблизилcя, что девушке показалось, будто происходит он совсем рядом; тогда она кинулась к кровати и спряталась за ее занавесками, чтобы, по крайней мере, не сразу попасться на глаза разъяренному королю. Едва успела она это сделать, как послышался голос мэтра Гийома: "Оставьте короля в покое!" - и дверь отворилась. Вошел Карл; волосы его были всклокочены, лицо бледно и покрыто потом, одежда разорвана. Он заметался по комнате в поисках оружия для защиты, но, не найдя ничего, в страхе повернулся к двери, которую уже успели закрыть. Казалось, это немного его успокоило; несколько секунд он пристально глядел в сторону двери, потом на цыпочках, словно желая, чтобы его не услышали, подошел к ней, быстро повернул ключ в замке, заперевшись таким образом изнутри, и глазами стал искать какое-нибудь средство защиты. Увидев кровать, он схватил ее за спинку со стороны, противоположной той, где спряталась Одетта, и подтащил к самой двери, чтобы загородиться от своих врагов. При этом он расхохотался тем безумным смехом, от которого мороз пробегает по коже; опустив руки вдоль туловища и склонив голову на грудь, он медленно побрел к камину и уселся в кресло, так и не заметив Одетту, которая хотя и оставалась на прежнем месте, но теперь, после того как Карл передвинул кровать, уже не была скрыта занавесками. Оттого ли, что приступ горячки отпустил больного, оттого ли, что прошли его страхи, когда с глаз исчезли предметы, их причинявшие, но так или иначе вслед за яростным возбуждением королем овладела слабость, он глубже уселся в кресло и застонал печально и тихо. Внезапно его стал бить сильнейший озноб, зубы его стучали, видно было, что он тяжко страдает. Глядя на него, Одетта мало-помалу забыла свой страх, силы возвращались к ней по мере того, как король слабел на ее глазах; она протянула к нему руки и, не решаясь еще встать, робко спросила: - Ваше величество, чем я могу помочь вам? Услышав этот голос, король повернул голову и в противоположном конце комнаты увидел девушку. Несколько времени он смотрел на нее печальным и добрым взглядом, каким обычно смотрел в пору, когда был здоров, потом медленно, слабеющим голосом сказал: - Карлу холодно... холодно Карлу, холодно... Одетта бросилась к королю и взяла его руки; они действительно были ледяными. Девушка сдернула с кровати покрывало, согрела его у огня и закутала в него Карла. Ему стало лучше: он засмеялся, как ребенок. Это ободрило Одетту. - А отчего королю так холодно? - спросила она. - Какому королю?.. - Королю Карлу. - А, Карлу... - Да-да, отчего Карлу холодно? - Оттого, что ему страшно... И его снова охватила дрожь. - Чего же бояться Карлу, могучему и отважному королю? - снова спросила Одетта. - Карл могуч и отважен, и он не боится людей, - тут он понизил голос, - но он боится черной собаки... Король произнес эти слова с выражением такого ужаса, что Одетта огляделась по сторонам, ища глазами собаку, о которой он говорил. - Нет, нет, она еще не пришла, - сказал Карл, - она придет, когда я лягу... Потому я и не хочу ложиться... Не хочу... не хочу... Карл желает посидеть у огня. Карлу холодно... холодно... Одетта снова согрела покрывало, снова обернула в него Карла и, усевшись подле него, взяла обе его руки в свои ладони. - Значит, эта собака очень злая? - спросила она. - Нет, но она выходит из реки, и она холодна как лед... - И сегодня утром она гналась за Карлом? - Карл вышел подышать свежим воздухом, потому что ему было душно. Он спустился в чудесный сад, где цвело много цветов, и Карл был очень доволен... Король высвободил свои руки из рук Одетты и охватил ими лоб, словно пытался подавить головную боль. Потом он продолжал: - Карл все шел и шел по зеленому газону, усеянному маргаритками. Он ходил так долго, что даже устал. Увидев красивое дерево с золотыми яблоками и изумрудной листвой, он прилег под ним отдохнуть и взглянул на небо. Оно было голубое-голубое, с бриллиантовыми звездочками... Карл долго смотрел на небо, потому что это было прекрасное зрелище. Вдруг он услышал, что завыла собака, но далеко, очень далеко... Небо сразу же почернело, звезды сделались красными, яблоки на дереве закачались, словно от сильного ветра. Они ударялись друг о друга с таким стуком, словно копье о каску... Скоро у каждого золотого яблока выросло по два больших крыла летучей мыши, и они стали махать ими. Потом у них появились глаза, нос, рот, как у мертвой головы... Снова завыла собака, но гораздо ближе, ближе... Тут вдруг дерево до самых корней сотряслось от дрожи, замахали крылья, головы подняли страшный крик, листья покрылись потом, и какие-то холодные, ледяные капли стали падать на Карла... Карл попытался подняться и убежать, но собака завыла в третий раз, совсем-совсем рядом... Он почувствовал, что она легла ему на ноги и придавила их своей тяжестью. Потом она медленно взобралась к нему на грудь и придавила Карла, как глыба. Он хотел оттолкнуть собаку, и она стала лизать ему руки ледяным своим языком... Ох! ох! ох!.. Карлу холодно... холодно... холодно... - Но если Карл ляжет в постель, - промолвила Одетта, - быть может, он согреется?.. - Нет, нет, Карл не хочет ложиться, не хочет... Стоит ему только лечь, и сразу явится черная собака: обойдет вокруг постели, поднимет одеяло и уляжется на его ноги, а Карл лучше согласится умереть... Король сделал движение, будто вздумал бежать. - Нет, нет! - воскликнула Одетта, поднявшись и заключив короля в свои объятия. - Карл не ляжет в постель... - Однако же Карлу очень бы хотелось уснуть, - сказал король. - Ну и хорошо, Карл уснет у меня на груди. Она села на подлокотник кресла, обвила рукою шею короля и положила его голову себе на грудь. - Карлу хорошо так? - спросила она. Король поднял на нее глаза, выражавшие безмерную признательность. - О да, - отвечал он, - Карлу хорошо... очень хорошо... - Значит, Карл может уснуть, а Одетта будет сидеть возле него и караулить, чтобы не пришла черная собака. - Одетта, Одетта! - воскликнул король и засмеялся, как малое дитя. - Одетта! - повторил он и снова положил голову на грудь девушке, которая сидела неподвижно, стараясь сдержать дыхание. Минут через пять отворилась маленькая дверь, и в комнату тихо вошел доктор Гийом. Он подошел на цыпочках к неподвижно сидевшей паре, взял свесившуюся руку короля, пощупал пульс, потом приложил ухо к его груди и проверил дыхание. Затем, поднявшись, он радостно прошептал: - Вот уже целый месяц король ни разу не спал так хорошо и спокойно. Да благословит вас бог, милое дитя: вы сотворили чудо! Глава IX Во Франции быстро распространилась весть о болезни короля, и почти тотчас же о ней узнали в Англии, что вызвало немалые волнения как в той, так и в другой стране. Король Ричард и герцог Ланкастер, оба очень любившие Карла, были весьма опечалены. Особенно убивался герцог Ланкастер, считавший, что происшедшее пагубно скажется не только на судьбе Франции, но и на судьбе христианского мира в целом. - Его болезнь - большое несчастье для всех, - неустанно повторял он своим приближенным, - ведь король Карл был исполнен воли и мужества и готовил поход на неверных, ибо никто так не желал мира между нашими королевствами, как он. А теперь все откладывается, ведь только он мог бы стать душой этого предприятия, - одному богу ведомо, сможет ли оно осуществиться. И впрямь, армянское царство подпало под власть Марад-бея, которого мы окрестили Амуратом и которого Фруассар на старом языке называет Морабакеном, - восточному христианству грозила гибель. Король Ричард и герцог Ланкастер полагали, что перемирие, заключенное после въезда в Париж госпожи Изабеллы, следует, поелику возможно, поддерживать и длить. Однако герцог Глостер и граф Эссекс придерживались другого мнения, им удалось привлечь на свою сторону коннетабля Англии графа Бекингэма и заручиться сочувствием всех молодых рыцарей, которые во что бы то ни стало желали сражаться; они требовали войны, ссылаясь на то, что срок перемирия подходит к концу: настал благоприятный момент, ибо болезнь короля привела в смущение всю Францию, сейчас самое время потребовать выполнения Бретиньинского договора. Но настойчивость Ричарда и герцога Ланкастера взяла верх, заседавший в Вестминстере парламент, состоявший из прелатов, дворян и буржуа, решил, что соглашение о прекращении военных действий на воде и на суше, заключенное с Францией, срок действия которого истекал 16 августа 1392 года, будет продлено еще на год. А в это время герцоги Беррийский и Бургундский распоряжались в королевстве Франции по своему усмотрению. Они отнюдь не переставали питать жгучую ненависть к Клиссону, для них было мало, что они выслали его из Парижа, жажда мести требовала новых жертв, и они ее удовлетворили. Они были в отчаянии от того, что не заполучили коннетабля; не чувствуя себя в полной безопасности в Монтери, близ Парижа, он перебрался оттуда в Бретань и остановился в одном из своих укрепленных владений, замке Гослен. Тогда они задумали лишить коннетабля хотя бы его титулов и занимаемой им должности. Под угрозой этой кары его признали предстать перед парижским парламентом и дать ответ на предъявленные ему обвинения. Процесс над "преступником" шел по всем правилам ведения судопроизводства. Обвиняемому неоднократно переносили день явки в суд. Наконец, когда истекла последняя неделя, его трижды позвали в палату, где заседал парламент, трижды к воротам дворца и трижды к нижнему двору; однако ни от него, ни он кого-либо из его доверенных лиц ответа не последовало; Клиссон был объявлен вне закона и как предатель, злодей, покушавшийся на корону Франции, приговорен к изгнанию из королевства. Кроме того, его приговорили к штрафу в сто тысяч серебряных марок в качестве возмещения за лихоимство во время несения службы и ко всему сместили с поста главнокомандующего. При сем пригласили присутствовать герцога Орлеанского, но герцог не явился, ибо отвратить смещение главнокомандующего он не мог, а одобрить приговор своим присутствием не желал. Герцоги Беррийский и Бургундский не отклонили приглашения, приговор был объявлен в их присутствии, а также в присутствии многочисленных шевалье и баронов. Судилище над Клиссоном наделало шуму в королевстве, но было принято по-разному. Все же большинство склонялось к мнению, что следовало воспользоваться болезнью короля, ибо, будь он в добром здравии, от него ни за что не добиться бы ратификации. Между тем здоровье короля пошло на поправку. Каждый день сообщали, что ему все лучше и лучше. Особенно отвлекала его от мрачных мыслей одна выдумка некоего Жакмена Гренгоннера, художника, проживавшего на улице Стекольщиков. Одетта видела этого человека у отца и вспомнила о нем, она послала за ним и велела ему принести картинки: те, что он причудливо разрисовал при ней. Жакмен пришел с колодой карт. Король радовался, точно ребенок, с наивным любопытством разглядывая картинки. Когда же разум мало-помалу стал возвращаться к нему, радость сменилась ликованием: он понял, что все фигуры имели определенный смысл, они могли выполнять ту или иную роль в аллегорической игре, - игре в войну и правителей. Жакмен объяснил королю, что туз - главный в колоде, важнее даже короля, потому что извлечено это имя из латинского слова и означает оно деньги. А ведь никто не станет отрицать, что серебро - мозг войны. Вот почему, ежели у короля нет туза, а у валета он есть, то валет может побить короля. Жакмен сказал, что "трефы" - это трава на наших лугах, тот, кто стрижет ее, должен помнить, что негоже генералу разбивать лагерь там, где армии может недостать корму. Что касается "пик" - тут яснее ясного: это алебарды пехотинцев; "бубны" - это наконечники стрел, пущенных из арбалетов. А "черви" - это, без сомнения, символ доблести солдат и их военачальников. Как раз имена, данные четверке королей, а именно: Давид, Александр, Цезарь, Карл Великий, - и доказывали: чтобы добиться победы, недостаточно иметь многочисленное и храброе войско, должно, чтобы полководцы были благоразумны, хоть и отважны, и знали толк в ратном деле. Но так же, как и бравым генералам нужны бравые адъютанты, - королям нужны "валеты", и потому из старых выбрали Ланселота и Ожье - рыцарей Карла Великого, а из новых - Рено* и Гектора**. Титул "валета" был очень почетен, его носили большие сеньоры до того, как стать рыцарями, так называемые валеты были людьми благородного происхождения и имели в своем подчинении десятки, девятки, восьмерки и семерки, это были солдаты и люди общин. ______________ * Имеется в виду владелец родового поместья Куси. ** Имеется в виду Гектор де Галар. Когда дело дошло до дам, то Жакмен присвоил им имена их мужей, тем самым он хотел показать, что сама по себе женщина - ничто, ее могущество и блеск - лишь отражение таковых ее повелителя*. ______________ * Впоследствии они получили такие имена: Аргина, трефовая дама, ее имя - анаграмма слова Regina, так нарекли Марию Анжуйскую, супругу Карла VII; прекрасная Рашель, бубновая дама, - не кто иная, как Агнесса Сорель; Орлеанская девственница стала известна под именем охотницы Афины Паллады; а Изабелла Баварская, став червовой королевой и тем выдав себя, возродилась в императрице Юдифи, жене Людовика Благочестивого. Ее не следует смешивать, чтобы не впасть в грубую ошибку, с коварной Юдифью, обезглавившей Олоферна. Это развлечение вернуло королю душевное спокойствие, а следовательно, и силы, вскоре он уже с удовольствием ел и пил; постепенно исчезли и ужасные кошмары - порождение горячки. Он не боялся больше почивать в своей кровати, и бодрствовала у его изголовья Одетта или нет - он спал довольно спокойно. Настал день, когда мэтр Гийом нашел его настолько окрепшим, что позволил ему взобраться на мула. На другой день ему привели его любимого коня, и он совершил довольно длительную прогулку; под конец была устроена охота, и когда Карл и Одетта, с соколом в руке, показались в окрестных селениях, они были встречены: один - криками радости, другая - изъявлениями признательности. При дворе только и было разговору что о выздоровлении короля и о чудодейственном лечении. Дамы в большинстве своем завидовали прекрасной незнакомке, на их взгляд, ее поведение было продиктовано расчетом, их послушать - они все готовы были предложить свои услуги, однако никто в те горестные дни не сделал этого. Все боялись влияния, которое эта девушка, сколь мало ни была она честолюбива, приобретает над выздоравливающим королем. Королева, сама напуганная делом рук своих, пригласила к себе настоятельницу монастыря Св.Троицы, велела послать в обитель богатые подарки и склонила настоятельницу забрать свою племянницу обратно. Так Одетта получила приказ вернуться в монастырь. В назначенный для отъезда день Одетта со слезами на глазах прибежала к королю и упала перед ним на колени. Карл испуганно взглянул на нее, уж не обидел ли кто ее, и, протянув девушке руку, осведомился о причине ее слез. - О государь, - сказала Одетта, - я плачу оттого, что должна покинуть вас. - Как? Покинуть меня?! - в удивлении воскликнул король. - Но отчего же, дитя мое? - Оттого, государь, что вы больше не нуждаетесь во мне. - Так ты боишься задержаться еще хотя бы на день подле несчастного безумца? И впрямь, я уже достаточно похитил у тебя прекрасных, радостных дней, ни к чему омрачать мне твою жизнь своею; я вынул охапку цветов из благоуханного венка, и они увяли в моих пылающих руках; ты устала жить в этом заточении, тебя манят радости жизни, иди же. - И он, уронив голову на руки, опустился на стул. - Государь, за мной приехала настоятельница монастыря, она требует моего возвращения. - А ты, Одетта, хочешь ли ты сама покинуть меня? - живо спросил король, поднимая голову. - Моя жизнь принадлежит вам, государь, я была бы счастлива посвятить ее вам до конца моих дней. - Но кто же удаляет тебя от меня? - Я полагаю, сначала королева, а затем ваши дядюшки - герцоги Бургундский и Беррийский. - Королева, герцоги Бургундский и Беррийский? Но ведь они бросили меня, когда я был так слаб, а теперь, когда я окреп, они собираются вернуться ко мне! Скажи, Одетта, ты не по собственной воле хочешь покинуть меня? - У меня нет иной воли, кроме воли моего короля и повелителя. Я сделаю, как он прикажет. - Так я приказываю тебе остаться! - радостно воскликнул Карл. - Пусть этот замок не будет тебе тюрьмой, дитя мое. Значит, ты не только из жалости заботишься обо мне? Ах, если б это было так, Одетта! Ах, как я был бы счастлив! Смотри же, смотри на меня. Не прячься! - Государь, я сгораю от стыда. - Одетта, знай, что я уже привык видеть тебя, - сказал король, беря девушку за руки и привлекая ее к себе, - видеть тебя вечером, когда я смежаю веки, ночью, когда я сплю, утром, как только я просыпаюсь. Ведь ты ангел-хранитель моего рассудка, ты мановением волшебной палочки прогнала бесов, что кружились в бешеной пляске вокруг меня. Ты сделала ясными мои дни, спокойными мои ночи. Одетта! Одетта! Что значит признательность по сравнению с твоим благодеянием? Знай же, Одетта, я люблю тебя! Одетта испустила крик и высвободила свои руки из рук короля. Она стояла перед ним, дрожа всем телом. - Ваше величество, ваше величество, подумайте, что вы такое говорите! - воскликнула девушка. - Я говорю, - продолжал Карл, - что теперь ты мне нужна все время. Ведь не я привел тебя сюда, не правда ли? Я и не знал, что ты существуешь на свете, а ты, ангельская душа, ты сама догадалась, что здесь страдают, и пришла. Я обязан тебе всем, потому что я обязан тебе моим рассудком, а в нем - моя сила, моя власть, мое королевство, моя империя. Ну что ж, иди! И я стану опять нищ и гол, каким был до тебя, ибо вместе с тобой уйдет мой разум. О! Я чувствую, что только от одной мысли потерять тебя, я лишаюсь рассудка. - Карл поднес руки ко лбу. - О господи, господи! - в страхе произнес он. - Неужели я снова сойду с ума? Боже милостивый, сжалься надо мной. Одетта с криком бросилась к королю. - О, ваше величество! Прошу вас, не надо так говорить. Карл блуждающим взором глядел на Одетту. - О, прошу вас, не глядите так на меня. Ваш безумный взгляд причиняет мне боль. - Мне холодно, - сказал Карл. Одетта бросилась к королю, обвила его обеими руками и со всем пылом невинной души прижала к своей груди, чтобы согреть его. - Не надо, Одетта, не надо, - сказал король. - Нет, нет, - говорила Одетта, словно не слыша его. - Вы излечитесь. Бог возьмет всю мою жизнь день за днем и оставит вам разум. А я буду подле вас, я не покину вас ни на минуту, ни на секунду, я все время буду здесь, всегда. - Как сейчас, в моих объятьях? - молвил король. - Да, как сейчас. - И ты будешь любить меня? - продолжал Карл, усаживая ее к себе на колени. - Я, я, - отвечала Одетта, бледнея, и, закрыв глаза, склонила свою растрепанную головку на плечо короля, - о, я не должна, я не смею. Жарким поцелуем Карл закрыл ей рот. - Государь, пощади, умираю, - прошептала девушка и лишилась чувств. Одетта осталась. Глава X Однажды, несколько дней спустя после тех событий, о которых мы только что поведали, в покои короля стремительно вошел мэтр Гийом и возвестил, что к королю пожаловала ее величество королева. Одетта сидела у ног Карла и, положив голову ему на колени, глядела на него. - Вот как! - воскликнул Карл. - Она уже не опасается бедного безумца: ей сказали, что разум вернулся к нему и теперь она смело может подойти к логову зверя. Ну что ж, проводите госпожу Изабеллу в соседние покои. Мэтр Гийом вышел. - Что с тобой? - спросил король у Одетты. - Ничего, - ответило дитя, смахивая с ресниц крупную слезу. - Безумица! - сказал король и поцеловал девушку в лоб. Затем, взяв в обе руки ее голову, он бережно положил ее на кресло, а сам поднялся, поцеловал еще раз Одетту и вышел. Одетта не шелохнулась. Вдруг ей почудилось, что на нее легла какая-то тень, она обернулась. - Его высочество герцог Орлеанский! - вскричала она и закрыла глаза руками. - Одетта?! - произнес герцог и устремил на нее изумленный взгляд. - Ах, так это вы, милая, творите такие чудеса, - спустя мгновение с горечью сказал он. - Я не знал другой такой обольстительницы, я не знал никого другого, кто мог бы так лишать рассудка, но, оказывается, вы умеете и возвращать его. Одетта вздохнула. - Теперь, - продолжал герцог, - мне понятна ваша суровость, ваша неприступность; цыганка предсказала вам будущность королевы. Что вам любовь первого принца крови! - Ваше высочество, - сказала Одетта, поднявшись и повернув к герцогу свое спокойное, строгое лицо, - когда я пришла к его величеству королю, я была не куртизанкой, которая ищет приключений, а жертвой, которая отдает себя на заклание. Найди я тогда близ короля принца крови, меня бы это поддержало, но я увидела лишь несчастного больного - вместо королевской короны на нем был терновый венец, - я увидела забытое богом существо, лишенное разума и простых инстинктов, даже того, которым природа одарила последнего из животных, - инстинкта самосохранения. Так вот, этот человек, этот несчастный еще вчера был вашим королем, прекрасным, молодым, могущественным, и вдруг ночь все перевернула; от захода до восхода солнца он словно прожил тридцать лет, его лоб сморщился, как у глубокого старца, от его могущества и следа не осталось, - даже воли к власти, - ведь вместе с рассудком он лишился и памяти. Меня до глубины души тронула эта зачахшая молодость, эта высохшая красота, эта ослабевшая сила, - горе потрясло меня. Королевство без трона, без скипетра, без короны, святое старинное королевство, жалко влачась, взывало о помощи - но ни звука в ответ; оно с мольбой протягивало руки - и никто не подал своей; оно исходило слезами - и никто не утер их. Тут-то я поняла: я избранница божья, мне назначено исполнить высокую, благородную миссию; когда случаются события, выходящие за рамки повседневных, обычные условности теряют смысл: инстинное благодеяние здесь - ударом кинжала прикончить страдальца. Лучше потерять душу, но спасти жизнь, если это всего-навсего душа бедной девушки, а жизнь - жизнь великого короля. Герцог Орлеанский в изумлении взирал на нее: этот поток красноречия, льющийся из сердца, произвел то же действие, как цветок, раскрывающийся в ночи. - Вы странная девушка, Одетта, - вымолвил наконец герцог, - вы вкусите райское блаженство, если то, о чем вы поведали, - правда. Верю, что так оно и есть, и прошу простить меня за нанесенное оскорбление, - ведь я так вас любил. - О ваше высочество, если б это вы были больны!.. - Ах, Карл, Карл! - вскричал герцог, стукнув себя кулаком по лбу. При этих словах на пороге показался король. Братья бросились в объятия друг к другу; мэтр Гийом следовал за королем. - Ваше высочество герцог Орлеанский, - начал он, - благодарение богу, король в добром здравии, передаю его вам из рук в руки, но пока поостерегитесь утомлять или сердить его: он еще не окреп; а главное, не разлучайте короля с его ангелом-хранителем: пока они вместе, я ручаюсь за здоровье его величества. - Мэтр Гийом, - ответствовал герцог, - вы недооцениваете своей науки, она также необходима королю, и потому не покидайте его. - О ваше высочество, - сказал мэтр Гийом и покачал головой, - я стар и слаб, мне ли тягаться с двором, позвольте мне вернуться в Лан. Я исполнил свой долг и теперь могу спокойно умереть. - Мэтр Гийом, - возразил герцог, - герцоги Беррийский и Бургундский - ваши должники. Я полагаю, они щедро наградят вас. Как бы то ни было, если вы останетесь ими недовольны, обратитесь к Людовику Орлеанскому - вы увидите, что он по праву зовется Великолепным. - Господь уже сделал для меня то, чего никогда не сделали бы люди, - ответствовал мэтр Гийом, склонив голову в поклоне, - после него вряд ли они смогут воздать мне по заслугам. Мэтр Гийом поклонился и вышел. На следующий день, несмотря на все просьбы и посулы, он покинул замок Крей и вновь поселился в своем домике близ Лана, он никогда больше не возвращался в Париж, ничто не прельщало его: ни золото, ни обещанная ему четверка лошадей из экипажа двора. Король вернулся в Сен-Поль, неподалеку от которого он нашел скромное пристанище для Одетты, и мало-помалу все пошло своим чередом, словно и не было болезни короля. Карл особенно спешил снова приступить к государственным делам: он горел желанием поддержать большое и святое дело - предмет его долгих мечтаний - крестовый поход против турок. Послы от Сигизмунда прибыли в Париж, когда король находился в Крее; они рассказали о планах Баязета, наследовавшего отцу, - тот был убит во время одного из крупных сражений с Сигизмундом. Баязет сам объявил о своих планах, а суть их была такова: захватить Венгрию, пройти насквозь земли христиан, подчинив их своей власти, но оставив за ними право жить согласно своим законам; затем, обретя таким образом силу и власть, дойти до Рима и задать овса своему боевому коню у главного алтаря храма св.Петра. Эти неслыханные, кощунственные помыслы неверного должны были поднять на ноги всех, у кого билось в груди сердце христианина. Вот почему Карл поклялся, что Франция, старшая дочь Христова, не потерпит подобного кощунства, что он, Карл, сам выступит против неверных, как это сделали его предшественники, короли Филипп-Август, Людовик IX и Людовик XII. Граф д'Э, вновь овладевший шпагой коннетабля, вырвав ее из рук Клиссона, и маршал Бусико, побывавший в странах, где жили неверные, не колеблясь, поддержали короля в его решении: долг всех рыцарей, осеняющих себя крестным знамением, - говорили они, - объединиться в борьбе против общего врага. Ближе всех принял к сердцу эту затею герцог Филипп Бургундский, находившийся под большим влиянием своего сына графа Невэрского: граф рассчитывал стать главнокомандующим этой армией избранных и, выступив с ней, показать себя во всем своем великолепии. Герцог Беррийский не противился этому предприятию, и совет немедленно поддержал его. Отрядили гонцов со словом от короля; послали людей к императору Германии и герцогу Австрийскому просить не препятствовать переходу через их страны; великому предводителю Тевтонского ордена и родосским рыцарям отправили письмо, из которого явствовало, что в случае угроз со стороны Баязета, по прозванию Аморат-Бакэн, им на подмогу придет Жан Бургундский в сопровождении тысячи рыцарей и дворян - лучших из лучших среди самых отважных мужей королевства. Герцог Бургундский сам занялся военным снаряжением своего старшего сына, ибо желал, чтобы оно было достойно принца, на чьем гербе красуется королевская лилия. Первое, о чем он подумал, - это приставить к сыну многоопытного рыцаря непоколебимого мужества. Он написал сеньору де Куси, только что вернувшемуся из Милана, и просил прибыть к ним в замок Артуа для важного разговора. Сир Ангерран немедленно отозвался на приглашение; завидев его еще издали, герцог и герцогиня бросились к нему со словами: - Сир де Куси, вы, конечно, слышали о том, что готовится поход, возглавить который надлежит нашему сыну; наш сын будет путеводной звездой Бургундского дома, так вот, мы целиком поручаем его вашим заботам и вашему мужественному сердцу, ведь нам известно, что из всех рыцарей Франции вы самый искусный в ратном деле. Мы умоляем вас быть его спутником и советчиком в этом тяжелом походе, да обернется он, благодарение богу, к нашей славе и ко славе всего христианства. - Ваше высочество и вы, сударыня, - ответил сир де Куси, - подобная просьба для меня приказ, и, если будет угодно господу нашему богу, я совершу это путешествие, и вот почему: во-первых, во имя долга, дабы защитить веру Христову, а во-вторых, чтобы оказаться достойным той чести, которую вы мне оказываете. Однако, любезные сударь и сударыня, вы должны бы освободить меня от этой обязанности, чтобы затем возложить ее на более достойного, например, на господина Филиппа д'Артуа, графа д'Э, коннетабля Франции, либо на его кузена графа де Ла Марш; надо полагать, оба примут участие в походе и оба ближе вам по крови и по званию. - Сир де Куси, - прервал его герцог, - вы больше видели и пережили, нежели те, кого вы нам называли. Вы знакомы с местностью, по которой предстоит пройти, а они никогда в тех краях не бывали. Да, они храбрые и благородные рыцари, но вы превзошли их отвагой и благородством, и мы вновь обращаем к вам свою просьбу. - Ваши высочества, - отвечал сир де Куси, - я готов повиноваться и надеюсь с честью выдержать испытание, да помогут мне в этом господин Ги де Ла Тремуй, его брат господин Гийом и маршал Франции господин Жан Венский. Заручившись согласием сира де Куси, герцог стал подумывать о том, как раздобыть денег для сына, дабы не посрамить его чести. По случаю посвящения сына в рыцари он обложил налогом все окрест лежащие села и деревни, а также владельцев замков и жителей некоторых городов; он собрал таким образом сто двадцать тысяч золотых крон. Но так как этой суммы оказалось недостаточно, чтобы содержать свиту, которая должна была сопровождать сына, герцог приказал всем дамам и господам покинуть их ленные владения под предлогом, что они составят часть дома его сына; те же, кто пожелал остаться, облагались изрядным налогом - один в две тысячи, другие в тысячу, третьи - в пятьсот золотых крон, в зависимости от дохода, который приносила земля. Престарелые дамы и рыцари, которые, как пишет Фруассар, боялись физического труда, откупились от герцога; что касается молодых людей, то им объявили, что дело не в деньгах, а что им оказывают большую честь и пусть они готовятся выехать на свои средства, дабы в этом святом деле быть подле их сеньора графа Жана; после этого вторичного обложения герцог получил еще шестьдесят тысяч крон. Приготовления прошли как нельзя более быстро, к 15 мая все было в полной готовности, граф Жан дал сигнал к выступлению и сам отправился в дорогу. За ним последовало более тысячи рыцарей и дворян, отличавшихся не только знатностью, но и отвагой; среди них были коннетабль Франции граф д'Э, господа Анри и Филипп де Бар, сир де Куси, господин Ги де Ла Тремуй, маршал Франции господин Бусико, Рено де Руа, сеньор де Сенпи и, наконец, Жан Венский. На двадцатый день месяца мая армия вошла в Лотарингию, затем, миновав графства Бар и Бургундию, переправилась через Рейн, сделала остановку в Вюртемберге и достигла Австрии, где ее уже поджидал герцог Австрии, - люди, составлявшие это воинство, были приняты как дорогие гости со всевозможными почестями. Там каждый отправился своим путем, ибо это облегчало поход, сговорившись предварительно о встрече в Буде, в Венгрии. Между тем в Париже развертывались следующие события: из Англии прибыли послы, чтобы просить для короля Ричарда руки Изабеллы Французской, впрочем, совсем еще юной. Это родство, если б не возраст принцессы, было желательно со всех точек зрения: Ричард был королем Англии и мог стать надежным союзником Франции. Больше того, оно навсегда положило бы конец междоусобице, которая в продолжение четырех столетий изнуряла два народа, родившихся на одной и той же земле, эти две ветви одного ствола; порознь они были слабы, вместе - могли бы противостоять любой буре. Итак, вопрос о браке был решен, Изабеллу Французскую нарекли невестой Ричарда Английского, на будущий год он приедет за ней в Кале*, где Карл Французский отдаст ее ему в жены. ______________ * Скрепление союза состоялось действительно в церкви св.Николая в Кале 4 ноября 1395 года. Предписания мэтра Гийома насчет здоровья короля исполнялись неукоснительно, особенно когда речь шла о развлечениях. Дня не проходило, чтобы не совершалась прогулка верхом, не давался обед в Лувре или во дворце, а каждый вечер во дворце Сень-Поль устраивались танцы; приближенные изощрялись в хитроумных выдумках, лишь бы угодить королю, и самые невероятные из них тот особенно приветствовал. Что касается Одетты, то она, скромная, всегда печальная, и так держалась вдали от увеселений, а тут обнаружилось, что ее ждет святое материнство. Король любил ее глубокой, полной признательности любовью, на которую способны лишь возвышенные натуры; он ежедневно находил час, чтобы провести его в обществе своей милой врачевательницы, и среди празднеств, которые заканчивались ночью и возобновлялись вечером, этот час был самым ярким в его жизни. Мы подвинули наш рассказ к тому месту, когда шевалье Вермандуа, из свиты короля, задумал жениться на немке - приближенной королевы. Высокие покровители молодых, поразмыслив, решили сочетать их браком во дворце Сен-Поль, и тут со всех сторон посыпались предложения, как сделать празднество приятным и радостным, таким, какого еще не бывало. Предполагалось, что будет устроен костюмированный бал, и король склонял Одетту принять участие в бале, но она решительно отказалась, сославшись на слабость и предвидя возможную опасность для ее положения. Приближался день свадьбы, все втихомолку готовились к празднеству, помышляя лишь об одном: чем бы поразить собрание. Бал открылся кадрилью, маски были обычные; но в одиннадцать часов послышались крики: "Расступись!", пиковый и бубновый валеты, одетые в соответствующие костюмы, с алебардами в руках, встали по обе стороны двери, и дверь почти тотчас же отворилась, пропустив игру в пикет; короли шествовали друг за другом в порядке старшинства: первым шел Давид, за ним - Александр, далее - Цезарь и, наконец, - Карл Великий. Каждый подавал руку даме своей масти, за которой тянулся шлейф, поддерживаемый рабом. Первый раб был наряжен как для игры в мяч, второй - в бильярд, третий изображал шахматы, четвертый - игру в кости. Далее следовали, составляя штат королевского двора, десять тузов, одетых гвардейскими капитанами и возглавлявших каждый девять карт. Кортеж замыкали трефовый и червовый валеты; они затворили двери, дав таким образом понять, что все в сборе. Тотчас дали сигнал к танцам, и короли, дамы и валеты составили кружки по три - по четыре одинаковых фигуры, - это привело всех в неописуемый восторг, затем красные масти встали с одной стороны, черные с другой - и игра завершилась общим контрдансом, где смешались все масти и люди разных полов, возрастов и рангов. Еще не смолкло веселье, вызванное выдумкой, которую все нашли весьма забавной, как в соседней зале раздался чей-то голос, на варварском французском языке потребовавший, чтобы ему указали, где вход. Все решили, что это новая маскарадная затея, и выразили готовность поддержать ее. И вправду, тот, кто требовал указать ему вход, был вождь дикого племени, тянувший за веревку пятерых своих подданных, привязанных друг к другу и облаченных в белые балахоны, на которые с помощью смолы были наклеены нити, выкрашенные в цвет волос, - создавалось впечатление, что мужчины наги и волосаты, как сатиры. Дамы вскрикнули и отпрянули назад, а в середине залы образовался круг, где и принялись отплясывать свой дикий танец вновь прибывшие. Через несколько секунд дамы осмелели до того, что приблизились к дикарям, только герцогиня Беррийская одиноко стояла в уголке. Главарь дикарей, чтобы попугать бедняжку, устремился прямо к ней. Вдруг раздались громкие крики: герцог Орлеанский неосторожно приблизил факел к одному из дикарей, и все пятеро тотчас оказались объятыми пламенем. Один из них бросился к дверям, другой же, не помышляя о собственном спасении, забыв о боли, кинул в залу потрясшие всех слова: - Спасайте короля! Небом заклинаю, спасайте короля! Тогда герцогиня Беррийская, решив, что подошедший к ней вождь дикарей не кто иной, как сам Карл, обхватила его обеими руками, но он рвался к своим товарищам, хотя ничем не мог им помочь и ему грозила опасность сгореть вместе с ними; однако герцогиня крепко держала его и звала на помощь. Отовсюду неслись крики отчаяния, и все тот же голос тревожно взывал: - Спасайте короля! Спасите короля! Четверо охваченных огнем мужчин являли собой ужасное зрелище. Никто не пытался приблизиться к ним: смола горячим потоком сочилась из них и капала на пол, они рвали на себе одежду - эту тунику Нееса - и вместе с тряпьем вырывали куски живого мяса; жалость и ужас брал, говорит Фруассар, слышать вопли и смотреть на тех, кто находился в полночный час в этой зале; двое из четверых, уже мертвые, распростерлись на полу - один был герцог Жуани, другой - сир Эмери де Пуатье, а двух других унесли обгоревшими в их особняки, то были мессир Анри де Гизак и побочный сын де Фуа, у него еще достало сил, не думая о своих муках, слабеющим голосом сказать: - Спасайте короля! Спасайте короля! Пятый, господин де Нантуйе, тоже весь охваченный огнем, кинувшись вон из залы, внезапно вспомнил о складе бутылок, мимо которого он проходил, он видел там огромные чаны с водой, в них обычно полоскали стаканы и кубки; он помчался туда и бросился в воду, - присутствие духа спасло его. Король заявил, что занят своей тетушкой герцогиней Беррийской, а та, указав ему на Изабеллу, лежавшую в обмороке на руках у своих дам, настояла, чтобы он пошел сменить одежду; через несколько минут Карл вернулся, уже не в маскарадном костюме, а в своем обычном платье, и страх за короля утих. Услышав его голос, Изабелла пришла в себя, но долго еще не могла успокоиться и поверить, что действительно видит короля и что он в безопасности. Герцог Орлеанский пребывал в отчаянии, но как он ни горевал, ясно было, что беда случилась из-за его неосторожности и неблагоразумия и что помочь горю нельзя. Однако герцог продолжал яростно винить себя, он готов был поплатиться за несчастье, он говорил, что причина всего - его безрассудство и что он рад отдать свою жизнь, лишь бы возвратить жизнь несчастным, которых он погубил. Король простил его: ведь то, что свершилось, свершилось не по злому умыслу. Новость о несчастном случае быстро распространилась по городу, но никто точно не знал, жив ли король, вот почему на другой день толпы заполонили улицы Парижа, народ вслух высказывал недовольство молодыми повесами, которые увлекали короля в подобного рода увеселения; народ требовал отмщения, смутно намекали на герцога Орлеанского, якобы повинного в смерти короля, чей трон он наследует. Утром во дворце Сен-Поль встретились герцоги Беррийский и Бургундский: один приехал из дворца Нель, другой из дворца Артуа. Им пришлось преодолеть огромный людской поток, они слышали глухой рык разгневанного льва, - они знали и боялись его. И вот они примчались к королю, дабы посоветовать ему сесть на коня и проехать по улицам Парижа; король согласился, тогда герцог Бургундский велел открыть окно и, выйдя на балкон, громко крикнул: - Король жив, друзья! Вы увидите его! И впрямь, спустя некоторое время король в сопровождении своих дядей вышел из дворца и проехал верхом через весь Париж; народ успокоился, и король отправился в Нотр-Дам послушать мессу и сделать пожертвования. Таким образом, он исполнил свой долг; король возвращался домой, как вдруг на улице Садов, по которой он проезжал, неожиданно раздался крик, - Карл вздрогнул и поднял голову. Та, что испустила вопль, была молодая девушка, бессильно повисшая на руках своей служанки. Едва король узнал ее, он тут же спрыгнул с коня и, велев дядьям возвращаться домой, бросился к дому девушки. Мигом взбежав по лестнице, он ворвался в комнату и в страхе проговорил: - Дитя мое, что с тобой? Отчего ты так бледна и дрожишь? - Я подумала, - отвечала Одетта, - мне почудилось, будто вы умерли. И вот теперь умираю я. Глава XI Произнося эти слова, Одетта и вправду подумала, что умирает: она потеряла сознание. Карл взял ее на руки и отнес на кровать, где она только что лежала. Жанна брызнула ей в лицо водой, Одетта открыла глаза и со словам": "Ах, мой Карл, мой король, мой господин, так вы живы?" - обвила руками шею возлюбленного и вперила в него взор, в котором отразилась вся ее ангельская душа. - Дорогое мое дитя, - сказал король, - я еще живу, затем чтобы любить тебя. - Чтобы любить меня! - Да, да! - Как сладко быть любимой, тогда легче умереть, - печально произнесла Одетта. - Умереть, - в ужасе повторил король, - умереть! Ты уже дважды повторила это слово. Что с тобой? Ты больна, тебе нехорошо? Отчего ты так бледна? - И вы спрашиваете? Ваше величество! - проговорила Одетта. - Разве вы не знаете, что по городу прошел ужасный слух, он проник и сюда, а ночью вдруг раздался крик, и весь Париж слышал его: "Король мертв!" Вы только представьте себе, ваше величество! Эти слова словно кинжалом пронзили мне сердце, я почувствовала, что жизнь оборвалась во мне; я была рада, я благословляла бога, что он не дал мне пережить вас; но вот теперь вы живы, а я умираю, я одна. Я еще раз благословляю бога, неиссякаема его доброта, его милосердие беспредельно. - Что ты говоришь, Одетта! Ты лишилась рассудка. Умереть? Тебе? Но отчего? Как же это? - Отчего, я вам уже сказала, как - этого я не ведаю. Знаю только, что душа моя готова была отлететь, но когда я услышала, что вы живы, то стала молить бога дозволить мне хотя бы повидать вас, могла ли я просить, чтобы он и мне сохранил жизнь. И вот я снова вижу вас, я счастлива и готова умереть. Господи, прости меня, что все помыслы мои о нем одном! Карл, я так страдаю! Обними меня крепче, я хочу умереть в твоих объятьях. - И она снова лишилась чувств. Король подумал, что она уже отошла, и испустил крик отчаяния. Он рыдал, он прижимал Одетту к груди, но вдруг почувствовал странный толчок - это дитя шевельнулось в лоне матери. - О! - вскричал Карл, который вновь обрел присутствие духа. - Жанна, бегите немедля к моему врачу и приведите его сюда; если понадобится, скажите, что король при смерти, врач должен быть здесь во что бы то ни стало, приведите его сию же минуту. Она жива, ее, наверно, можно спасти. Жанна стремглав вылетела из комнаты и так быстро, как только позволял ее возраст, добежала до места, указанного в адресе, который ей вручил король. Через десять минут они с врачом были уже у Одетты. Одетта пришла в себя, но была очень слаба и не могла вымолвить ни слова. У Карла на лбу выступил пот. Он стоял неподвижно и жадно ловил взгляд девушки, а та время от времени вскрикивала. - О мэтр, скорее, скорее! - взволнованно произнес Карл, когда вошел врач. - Идите же и спасите мне ее. Вы спасете нечто большее, чем моя корона, чем все королевство, чем моя жизнь. Вы спасете ту, что вернула мне рассудок, ту, что бодрствовала подле меня долгие дни и бесконечные ночи, безответная и кроткая, как ангел; спасите ее - и в награду вы получите все, что пожелаете, пусть даже для этого понадобится могущество самого сильного короля христианского мира. Одетта смотрела на короля с невыразимой признательностью. Врач приблизился к ней, пощупал пульс. - Эта молодая женщина, - сказал он, - вот-вот познает страдания родов, однако плод еще не созрел, должно быть, она пережила какое-то сильное горе, неожиданно потрясшее ее. - О да, - отвечал король. - Итак, мэтр, коль скоро вы знаете причину недуга, вы сможете спасти ее, не так ли? - Ваше величество, вам необходимо вернуться в Сен-Поль; когда все будет кончено, вам сообщат. Одетта сделала легкое движение, как бы желая удержать короля, но затем, уронив руки, произнесла слабым голосом: - Ваше величество, доктор прав. Но ведь вы вернетесь? Король отвел врача в сторону и, глядя ему прямо в глаза, спросил: - Мэтр, вы отсылаете меня, чтобы я не видел, как она умирает? В таком случае ничто не заставит меня покинуть этот дом. Если вы не надеетесь вернуть мне ее живой, оставьте мне хотя бы еще минуту, еще секунду. Врач подошел к Одетте, снова взял ее руку, пристально посмотрел на больную и, обращаясь к королю, сказал: - Ваше величество, вы можете удалиться, это дитя, вероятно, протянет до утра. Король судорожно сжал руки врача, и две крупные слезы скатились по его щекам. - Значит, она приговорена, - глухо прошептал он, - она умрет! Я потеряю ее! Так я не уйду отсюда. Ничто не заставит меня уйти отсюда, ничто на свете! - Однако, сир, вам придется уйти, я скажу всего несколько слов, и вы поймете: ваше присутствие так сильно действует на девушку, что кризис, которого мы ожидаем, будет проходить еще мучительнее, а от него зависит все. И если есть хоть малейшая надежда, она кроется в этом. - Тогда я ухожу, я оставляю ее, - решительно произнес король. Затем, бросившись к Одетте, он прижал ее к груди и сказал: - Одетта, наберись терпения и будь мужественной; мне не хотелось покидать тебя, но так надо. Береги себя для меня, а я вернусь, вернусь непременно. - Прощайте, ваше величество, - печально молвила Одетта. - Нет, не прощай, до свидания. - Да будет на то воля божья, - прошептала девушка и, закрыв глаза, уронила голову на подушку. В отчаянии, обливаясь слезами, возвращался король во дворец Сен-Поль; он заперся у себя в покоях и так провел два часа, которые показались ему вечностью; как ни пытался он отвлечься, он неустанно ощущал одно и то же: он чувствовал острые, пронзающие боли в голове, перед его глазами взметывались языки пламени; он обеими руками сжимал свой пылающий лоб, словно стараясь удержать в нем рассудок; тот, едва вернувшись, снова готов был исчезнуть. В какой-то миг Карлу показалось, что силы его иссякают, тогда он бросился вон из своих покоев и бегом пустился по направлению к улице Садов, но, завидев заветный дом, остановился как вкопанный и задрожал всем телом. Через минуту Карл двинулся дальше, но таким медленным шагом, словно шел за гробом. Он долго не решался переступить порог и чуть было не повернул обратно в Сен-Поль, чтобы там, как было условлено, дожидаться вестей. Наконец он машинально взобрался вверх по лестнице, подошел к дверям и прислушался: до него донесся крик. Спустя несколько минут все стихло. Жанна быстро отдернула портьеру - за ней стоял коленопреклоненный король. - Ну как? - с тревогой спросил он. - Что Одетта? - Одетта разрешилась. Она ждет вас. Король бросился в комнату, смеясь и плача одновременно, но у постели Одетты резко остановился: она лежала бледная, как изваяние, и держала на руках дочь*. ______________ * Эта девочка, Маргарита Валуа, стала впоследствии женой сира Арколана, получив в приданое Бельвиль в Пуату. Как ни бледно было лицо молодой матери, оно все светилось; нежная, полная надежды улыбка озаряла его, улыбка, не поддающаяся никакому описанию, улыбка матери, предназначенная только ее дитяти, сотканная из любви, мольбы и веры. Карл стоял в нерешительности, и Одетта, собрав все силы, подняла ребенка и протянула его королю. - Ваше величество, - сказала молодая женщина, - вот что останется вам от меня. - О, и мать и дитя будут жить! - воскликнул Карл, схватил обеих в охапку и прижал к груди. - Бог оставит на стебле и розу и бутон; чем мы прогневили его, почему он должен нас разлучить? - Ваше величество, - произнес врач, - бедняжка так настрадалась, ей нужен покой. - О, доктор, умоляю, - сказала Одетта, - мне будет покойнее, если он будет подле меня. Вы ведь знаете, мне, наверное, не суждено увидеть его вновь; чудо, что я еще жива, природа подарила мне это чудо в награду за ребенка, которого я произвела на свет. При этих словах она уронила голову на плечо Карла. Жанна взяла у матери девочку, врач вышел, Одетта и король остались одни. - Теперь, дитя мое, - сказал король, - моя очередь бодрствовать у твоего изголовья, ведь ты так долго не смыкала глаз, сидя подле меня. Через тебя господь спас меня, я менее, чем ты, достоин его доброты, но я надеюсь на его снисходительность. Спи, а я буду молиться. Одетта печально улыбнулась, чуть заметно сжала руку короля и закрыла глаза. Вскоре по тому, как ровно она дышит и как спокойно вздымается ее грудь, король понял, что она заснула. Карл, стараясь не двигаться, смотрел на бледное лицо, принадлежавшее уже другому миру, и только ярко окрашенные губы и биение сердца указывали, что слабый огонек жизни еще теплится в груди Одетты. Время от времени по ее истомленному телу пробегала судорога, и вслед за тем на лбу выступал холодный пот. Приступы стали повторяться чаще; из груди вырывались глухие вздохи, слабые, едва различимые вскрики - Одетта боролась с чем-то во сне. То был бред, и Карл, поняв это, разбудил девушку. Она открыла глаза, ее помутневший взгляд бессмысленно блуждал по комнате, останавливаясь то на одном, то на другом предмете, наконец он устремился на короля и узнал его; Одетта радостно вскрикнула: - О, вы здесь, ваше величество! Так это был только сон, мы с вами еще не расстались? Карл прижал ее к своему сердцу. - Представьте, - продолжала она, - едва я смежила веки, как ангел опустился в изножье моей кровати. Его лоб был окружен золотым нимбом, у него были белые крылья, а в руках - пальмовая ветвь. Он кротко посмотрел на меня и сказал: "Я пришел за тобой, бог позвал тебя к себе". Я сказала ему, что вы держите меня в своих объятьях и я не могу вас покинуть. Тогда он коснулся меня пальмовой ветвью, и мне почудилось, будто у меня тоже выросли крылья. А потом все смешалось, и уже я бодрствую, а вы спите. Ангел поднялся, а я последовала за ним, держа вас в руках, и мы вместе поплыли к небу. Меня охватил восторг, я была сильная и легкая, мне легко дышалось; но вот вы все сильнее стали оттягивать мне руки, я продолжала лететь, однако дышать мне было все труднее, я задыхалась. Я попробовала вас разбудить, но не смогла, - вы крепко спали; я пыталась кричать, в надежде, что вы услышите меня, но крик застрял у меня в горле, я обратила к ангелу молящий взор, но он стоял во вратах неба и приглашал меня приобщиться к нему. Я хотела ему сказать, что не в силах больше двигаться, я задыхаюсь, что это не вас я держу в руках, а целый мир, но ни слова, ни звука не вырвалось из моих уст, руки у меня затекли, вот-вот я выроню вас; еще два взмаха крыльями - и я достану до ангела; последним усилием я протянула руку, чтобы коснуться складок его платья, но моя рука погрузилась в нечто бесформенное, лишенное упругости, в пар; а рука, которой я держала вас, упала, точно неживая, и вы стремительно покатились вниз. Я закричала... и вы разбудили меня, благодарю, благодарю. Она прижалась губами к щеке Карла и, упав без сил под бременем только что пережитого, снова закрыла глаза и уснула. Король не спускал с нее глаз, страшась, как бы ее не начали опять мучить кошмары. Но вот у него перед глазами комната покачнулась, окружавшие его предметы словно завертелись. Стул, на котором он сидел, пошатнулся; Карл хотел бы подняться, открыть окно, прогнать одурь, но тогда он разбудит Одетту, которая спокойно спала в его объятиях, кровь в ней успокоилась, губы слегка побледнели, - два часа отдыха могли вернуть ей силы. И он не посмел шевельнуться. Чтобы не поддаться наваждению, он прижался лбом ко лбу Одетты, прикрыл глаза, еще некоторое время видел какие-то странные, неопределенной формы предметы, оторвавшиеся от земли и плавающие в воздухе; затем их заволокла усыпанная искрами дымка, потом и искры пропали, все остановилось, настали ночь и тишина - он заснул. Через час он проснулся от ощущения холода у щеки, на эту щеку уронила голову Одетта, и щека была холодна. Одетта всей тяжестью своего тела давила на него. Карл хотел поудобнее положить ее на кровати. Щеки девушки были бледнее обычного, краска сбежала с ее губ; он склонился над нею и не почувствовал дыхания. Тогда он бросился на нее и стал покрывать ее поцелуями; страшный крик вырвался из его груди. Жанна и врач вбежали в комнату, бросились к кровати: Одетты на ней не было, они огляделись вокруг - в углу сидел Карл и прижимал к себе тело девушки, закутанное в простыни. Глаза Одетты были закрыты, глаза Карла широко открыты и устремлены в одну точку; Одетта была мертва, Карл - безумен. Короля отвели в Сен-Поль; он ничего не помнил, ничего не чувствовал и, как ребенок, позволял делать с собой все, что угодно. По дворцу тотчас же распространился слух о несчастье, постигшем короля, - все приписывали его ночным ужасам. Королева узнала о случившемся, возвращаясь с улицы Барбетт, где она занималась меблировкой небольшого домика. Она быстро вошла в комнату короля, тот сидел, уставившись в одну точку, но едва его взгляд упал на лилии, украшавшие платье королевы, как в нем вновь поднялась давняя ненависть к этой эмблеме королевской власти. Испустив крик, подобный рычанию льва, он схватился за шпагу, которую неосторожно оставили у его кресла, вытащил ее из ножен и бросился к жене, намереваясь нанести ей удар. Королева, которой страх придал мужества, схватилась голыми руками за чашечку рукоятки - здесь она не могла порезаться, но Карл с силой потянул шпагу к себе, и лезвие скользнуло между рук Изабеллы. Брызнула кровь, королева, громко крича, кинулась к дверям и, столкнувшись у порога с герцогом Орлеанским, протянула к нему свои пораненные руки. - Что это? - вскричал герцог, бледнея. - Кто нанес вам эти раны? - А то, что его величество более безумен и дик, чем когда-либо! - воскликнула Изабелла. - Он хотел убить меня, как недавно хотел убить вас. О Карл, Карл, - продолжала она, повернувшись к королю и простирая к нему свои окровавленные руки, - эта кровь падет на твою голову: проклятие тебе, проклятие! Глава XII К этому времени крестоносцы перешли Дунай и вступили в Турцию; они победоносно прошли по стране, города и укрепленные замки сдавались без боя, и не нашлось никого, кто оказал бы сопротивление мощной армии врага. Они подошли к Никополю и осадили его; одна за другой следовали жестокие атаки - город не знал передышки. Баязета и духу нигде не было, и король Венгрии уже слал послание сеньорам Франции - графам Невэрскому, д'Э, де Ла Марш, де Суассон, сеньору де Куси, баронам и рыцарям Бургундии. "Высокочтимые сеньоры! - говорилось в них. - Благодарение богу, удача сопутствовала нам и на этот раз, ибо мы славно повоевали, мы обратили в прах могущество Турции, последним оплотом которой был этот город: я не сомневаюсь, что мы одолеем и его. По моему разумению, нам не следует продвигаться дальше в этом году; если на то будет ваша воля, мы свернем наши действия и удалимся в принадлежащее мне королевство Венгрию, которое располагает бессчетным количеством крепостей, укрепленных городов и замков и которое готово принять вас. Этой зимой мы употребили наши усилия для подготовки грядущего лета; мы отпишем королю Франции, в каком состоянии наши дела, и будущей весной он пошлет нам свежие силы. Возможно, узнав, как далеко мы продвинулись в наших делах, он и сам пожелает принять в них участие, ибо, как вам известно, он молод, силен духом и любит ратный труд. Но будет он с нами или нет будущим летом, - да ниспошлет нам бог свое благословение, - мы выгоним неверных из Армении; перейдем пролив Св.Георгия* и войдем в Сирию, с тем чтобы освободить порты Яффу и Бейрут, завоевать Иерусалим и всю святую землю. Если же суданец опередит нас, то быть бою". ______________ * Дарданеллы. Эти планы будоражили отважных и воинственных французских рыцарей; они принимали их с восторгом и дни свои проводили в беззаботной веселости, - у французских солдат это скорее признак не уверенности в себе, а наивного, добродушного доверия, которое они питают к знати и военачальникам. Между тем все должно было произойти не так, как предполагалось. Баязет затаился и, казалось, ничего не предпринимал, чем вводил рыцарей в заблуждение; на самом-то деле лето он провел, собирая свою армию. Она состояла из солдат разных стран, к нему шли даже из самых отдаленных районов Персии - он был щедр на посулы. И едва его армия обрела нужную мощь, как он выступил в поход, пересек Дарданеллы, используя потайные пути, некоторое время провел в Адрианополе, чтобы сделать смотр своему войску, и направился к осажденному городу, лишь в нескольких лье от него он остановился. Тогда он отрядил одного из своих наиболее отважных и преданных ему воинов - Урнуса Бека - осмотреть местность и снестись, насколько это казалось бы возможным, с Доган Беком, правителем Никополя; но лазутчик вернулся ни с чем, ибо, по его словам, неисчислимое войско христиан охраняло все лазейки, через которые можно было бы проникнуть к осажденным. Баязет презрительно улыбнулся; с наступлением ночи он приказал, чтобы ему привели его самого быстрого коня, вскочил на спину лошади и, легкий, бесшумный, как дуновение, промчался через уснувший лагерь противника, взлетел на вершину холма, возвышавшегося против Никополя, и крикнул оттуда громоподобным голосом: - Доган Бек! Тот, кто по воле благосклонной на этот раз судьбы, оказался на крепостном валу, узнал окликавший его голос и отозвался. Тогда суданец на турецком языке спросил Доган Бека, в каком состоянии город, достаточно ли съестных припасов и фуража. Доган, пожелав Баязету долгой жизни и процветания, ответил так: - Благодарение Магомету, двери и стены города надежны и хорошо защищены, солдаты, как видят твои священные глаза, бодрствуют днем и ночью, а продовольствия и фуража достаточно. Узнав, таким образом, все, что ему было нужно, Баязет спустился с холма, да к тому же сир Хелли, командовавший ночным патрулем, услышал вопрошавший голос, дал сигнал тревоги, а сам устремился к холму. Внезапно его взору предстал словно какой-то призрак, оседлавший коня; легкий, как ветер, он пролетел, едва касаясь земли. Сир Хелли со своим отрядом бросился ему вдогонку, но хоть и слыл одним из лучших наездников, не только не догнал беглеца, но даже не увидел пыли, взметнувшейся из-под копыт царственного коня. Баязет в какой-нибудь час проскакал восемь лье, и ворвавшись в самую гущу своего воинства, издал клич, от которого проснулись люди и тревожно заржали лошади, - он хотел воспользоваться остатком ночи, чтобы как можно ближе подойти к армии христиан. От тотчас же выступил в поход, а когда настал день, дал приказ к бою. Будучи человеком опытным, отдававшим должное мужеству крестоносцев, он бросил вперед восемь тысяч турок, а примерно на расстоянии лье за ними в форме буквы V следовала остальная часть армии, сам же Баязет находился в глубине этого клина; двум флангам этой армии он приказал окружить неприятеля, как только авангард повернет вспять, якобы обратившись в бегство, открыв тем самым для них поле деятельности, как и было предусмотрено. Авангард и эти два крыла в общей сложности составляли около ста восьмидесяти тысяч человек. Христианские воины в это время предавались всевозможным увеселениям, не подозревая, что на них движется армия, неисчислимая, как песок, все сметающая на своем пути, словно самум; их лагерь превратился в настоящий город, где спешили навстречу одна другой все приятности жизни. Парусина палаток простых рыцарей была заткана золотом, все старались не отстать от новейших мод во Франции и даже выдумывали их сами, но от недостатка воображения вытаскивали на свет божий старые. Завиток стремени так увеличили, что нога не могла свободно пройти в стремя; а некоторые додумались до того, что пристегнули стремя к колену золотой цепью. Такая неумеренность и расслабление духа приводили в изумление иноземцев; было непостижимо, как эти сеньоры, соединившие мечи ради защиты своей веры, сами давали неверным повод для презрения; как рыцари, столь отважные в бою, превратились в бездеятельные ничтожества; как