чальства, начала разгораться междоусобная распря, всегда тлеющая на Юге; дело грозило не ограничиться криками, которыми осаждали отсиживающихся дома роялистов, и публичными оскорблениями тех, кто решался выйти на улицу. Вследствие изменившихся обстоятельств почтенный арматор, принадлежав- ший к плебейскому лагерю, если и не стал всемогущ, - ибо г-н Моррель был человек осторожный и несколько робкий, как все те, кто прошел медленную и трудную коммерческую карьеру, - то все же, хоть его и опережали рьяные бонапартисты, укорявшие его за умеренность, приобрел достаточный вес, чтобы возвысить голос и заявить жалобу. Жалоба эта, как легко дога- даться, касалась Дантеса. Вильфор устоял, несмотря на падение своего начальника. Свадьба его хоть и не расстроилась, но была отложена до более благоприятных времен. Если бы император удержался на престоле, то Жерару следовало бы искать другую партию, и Нуартье нашел бы ему невесту; если бы Людовик XVIII вторично возвратился, то влияние маркиза де Сен-Меран удвоилось бы, как и влияние самого Вильфора, - и этот брак стал бы особенно подходящим. Таким образом, помощник королевского прокурора занимал первое место в марсельском судебном мире, когда однажды утром ему доложили о приходе г-на Морреля. Другой поспешил бы навстречу арматору и тем показал бы свою слабость; но Вильфор был человек умный и обладал если не опытом, то превосходным чутьем. Он заставил Морреля дожидаться в передней, как сделал бы при Реставрации, не потому, что был занят, а просто потому, что принято, чтобы помощник прокурора заставлял ждать в передней. Через четверть ча- са, просмотрев несколько газет различных направлений, он велел позвать г-на Морреля. Моррель думал, что увидит Вильфора удрученным, а нашел его точно та- ким, каким он был полтора месяца тому назад, то есть спокойным, твердым и полным холодной учтивости, а она является самой неодолимой из всех преград, отделяющих человека с положением от человека простого. Он шел в кабинет Вильфора в убеждении, что тот задрожит, увидев его, а вместо то- го сам смутился и задрожал при виде помощника прокурора, который ждал его, сидя за письменным столом. Моррель остановился в дверях. Вильфор посмотрел на него, словно не узнавая. Наконец, после некоторого молчания, во время которого почтенный арматор вертел в руках шляпу, он проговорил: - Господин Моррель, если не ошибаюсь? - Да, сударь, это я, - отвечал арматор. - Пожалуйста, войдите, - сказал Вильфор с покровительственным жестом, - и скажите, чему я обязан, что вы удостоили меня вашим посещением? - Разве вы не догадываетесь? - спросил Моррель. - Нет, нисколько не догадываюсь; но тем не менее я готов быть вам по- лезным, если это в моей власти. - Это всецело в вашей власти, - сказал Моррель. - Так объясните, в чем дело. - Сударь, - начал Моррель, понемногу успокаиваясь, черпая твердость в справедливости своей просьбы и в ясности своего положения, - вы помните, что за несколько дней до того, как стало известно о возвращении его ве- личества императора, я приходил к вам просить о снисхождении к одному молодому человеку, моряку, помощнику капитана на моем судне; его обвиня- ли, если вы помните, в сношениях с островом Эльба; подобные сношения, считавшиеся тогда преступлением, ныне дают право на награду. Тогда вы служили Людовику XVIII и не пощадили обвиняемого; это был ваш долг. Те- перь вы служите Наполеону и обязаны защитить невинного; это тоже ваш долг. Поэтому я пришел спросить у вас, что с ним сталось. Вильфор сделал над собой громадное усилие. - Как его имя? - спросил он. - Будьте добры, назовите ею имя. - Эдмон Дантес. Надо думать, Вильфору было бы приятное подставить лоб под пистолет противника на дуэли на расстоянии двадцати пяти шагов, чем услышать это имя, брошенное ему в лицо; однако он и глазом не моргнул. "Никто но может обвинить меня в том, что я арестовал этого молодого человека по личным соображениям", - подумал Вильфор. - Дантес, - повторил он. - Вы говорите Эдмон Дантес. - Да, сударь. Вильфор открыл огромный реестр, помещавшийся в стоявшей рядом контор- ке, потом пошел к другому столу, от стола перешел к полкам с папками дел и, обернувшись к арматору, спросил самым естественным голосом: - А вы не ошибаетесь, милостивый государь? Если бы Моррель был подогадливее или лучше осведомлен об обстоя- тельствах этого дела, то он нашел бы странным, что помощник прокурора удостаивает его ответом по делу, вовсе его не касающемуся; он задал бы себе вопрос: почему Вильфор не отсылает его к арестантским спискам, к начальникам тюрем, к префекту департамента? Но Моррель, тщетно искавший признаков страха, усмотрел в его поведении одну благосклонность: Вильфор рассчитал верно. - Нет, - отвечал Моррель, - я не ошибаюсь; я знаю беднягу десять лет, а служил он у меня четыре года. Полтора месяца тому назад - помните? - я просил вас быть великодушным, как теперь прошу быть справедливым; вы еще приняли меня довольно немилостиво и отвечали с неудовольствием. В то время роялисты были неласковы к бонапартистам! - Милостивый государь, - отвечал Вильфор, парируя удар со свойствен- ным ему хладнокровием и проворством, - я был роялистом, когда думал, что Бурбоны не только законные наследники престола, но и избранники народа; но чудесное возвращение, которого мы были свидетелями, доказало мне, что я ошибался. Гений Наполеона победил: только любимый монарх - монарх за- конный. - В добрый час, - воскликнул Моррель с грубоватой откровенностью. - Приятно слушать, когда вы так говорите, и я вижу в этом хороший знак для бедного Эдмона. - Погодите, - сказал Вильфор, перелистывая новый реестр, - я припоми- наю: моряк, так, кажется? Он еще собирался жениться на каталанке? Да, да, теперь я вспоминаю; это было очень серьезное дело. - Разве? - Вы ведь знаете, что от меня его повели прямо в тюрьму при здании суда. - Да, а потом? - Потом я послал донесение в Париж и приложил бумаги, которые были найдены при нем. Я был обязан это сделать. Через неделю арестанта увез- ли. - Увезли? - вскричал Моррель. - Но что же сделали с бедным малым? - Не пугайтесь! Его, вероятно, отправили в Фенестрель, в Пиньероль или на острова святой Маргариты, что называется - сослали; и в одно прекрасное утро он к вам вернется и примет командование на своем кораб- ле. - Пусть возвращается когда угодно: место за ним. Но как же он до сих пор не возвратился? Казалось бы, наполеоновская юстиция первым делом должна освободить тех, кого засадила в тюрьму юстиция роялистская. - Не спешите обвинять, господин Моррель, - отвечал Вильфор, - во вся- ком деле требуется законность. Предписание о заключении в тюрьму было получено от высшего начальства; надо от высшего же начальства получить приказ об освобождении. Наполеон возвратился всего две недели тому на- зад; предписания об освобождении заключенных только еще пишут. - Но разве нельзя, - спросил Моррель, - ускорить все эти формальнос- ти? Ведь мы победили. У меня есть друзья, есть связи; я могу добиться отмены приговора. - Приговора не было. - Так постановления об аресте. - В политических делах нет арестантских списков; иногда правительство заинтересовано в том, чтобы человек исчез бесследно; списки могли бы по- мочь розыскам. - Так, может статься, было при Бурбонах, но теперь... - Так бывает во все времена, дорогой господин Моррель; правительства сменяют друг друга и похожи друг на друга; карательная машина, заведен- ная при Людовике Четырнадцатом, действует по сей день; нет только Басти- лии. Император в соблюдении тюремного устава всегда был строже, чем даже Людовик Четырнадцатый, и количество арестантов, не внесенных в списки, неисчислимо. Такая благосклонная откровенность обезоружила бы любую уверенность, а у Морреля не было даже подозрений. - Но скажите, господин де Вильфор, что вы мне посоветуете сделать, чтобы ускорить возвращение бедного Дантеса? - Могу посоветовать одно: подайте прошение министру юстиции. - Ах, господин де Вильфор! Мы же знаем, что значат прошения: министр получает их по двести в день и не прочитывает и четырех. - Да, - сказал Вильфор, - но он прочтет прошение, посланное мною, снабженное моей припиской и исходящее непосредственно от меня. - И вы возьметесь препроводить ему это прошение? - С величайшим удовольствием. Дантес раньше мог быть виновен, но те- перь он не виновен; и я обязан возвратить ему свободу, так же как был обязан заключить его в тюрьму. Вильфор предотвращал таким образом опасное для него следствие, мало вероятное, но все-таки возможное, - следствие, которое погубило бы его безвозвратно. - А как нужно писать министру? - Садитесь сюда, господин Моррель, - сказал Вильфор, уступая ему свое место. - Я вам продиктую. - Вы будете так добры? - Помилуйте! Но не будем терять времени, и так уж довольно потеряно. - Да, да! Вспомним, что бедняга ждет, страдает, может быть, отчаива- ется. Вильфор вздрогнул при мысли об узнике, проклинающем его в безмолвии и мраке; но он зашел слишком далеко и отступать уже нельзя было: Дантес должен был быть раздавлен жерновами его честолюбия. - Я готов, - сказал Моррель, сев в кресло Вильфора и взявшись за пе- ро. И Вильфор продиктовал прошение, в котором, несомненно с наилучшими намерениями, преувеличивал патриотизм Дантеса и услуги, оказанные им де- лу бонапартистов. В этом прошении Дантес представал как один из главных пособников возвращения Наполеона. Очевидно, что министр, прочитав такую бумагу, должен был тотчас же восстановить справедливость, если это еще не было сделано. Когда прошение было написано, Вильфор прочел его вслух. - Хорошо, - сказал он, - теперь положитесь на меня. - А когда вы отправите его? - Сегодня же. - С вашей припиской? - Лучшей припиской будет, если я удостоверю, что все сказанное в про- шении совершенная правда. Вильфор сел в кресло и сделал нужную надпись в углу бумаги. - Что же мне дальше делать? - спросил Моррель. - Ждать, - ответил Вильфор. - Я все беру на себя. Такая уверенность вернула Моррелю надежду; он ушел в восторге от по- мощника королевского прокурора и пошел известить старика Дантеса, что тот скоро увидит своего сына. Между тем Вильфор, вместо того чтобы послать прошение в Париж, береж- но сохранил его у себя; спасительное для Дантеса в настоящую минуту, оно могло стать для него гибельным впоследствии, если бы случилось то, чего можно было уже ожидать по положению в Европе и обороту, какой принимали события, - то есть вторичная реставрация. Итак, Дантес остался узником; забытый и затерянный во мраке своего подземелья, он не слышал громоподобного падения Людовика XVIII и еще бо- лее страшного грохота, с которым рухнула Империя. Но Вильфор зорко следил за всем, внимательно прислушивался ко всему. Два раза, за время короткого возвращения Наполеона, которое называется Сто дней. Моррель возобновлял атаку, настаивая на освобождении Дантеса, и оба раза Вильфор успокаивал его обещаниями и надеждами. Наконец, нас- тупило Ватерлоо. Моррель уже больше не являлся к Вильфору: он сделал для своего юного друга все, что было в человеческих силах; новые попытки, при вторичной реставрации, могли только понапрасну его скомпрометиро- вать. Людовик XVIII вернулся на престол. Вильфор, для которого Марсель был полон воспоминаний, терзавших его совесть, добился должности королевско- го прокурора в Тулузе; через две недели после переезда в этот город он женился на маркизе Рене де Сен-Меран, отец которой был теперь в особой милости при дворе. Вот почему Дантес во время Ста дней и после Ватерлоо оставался в тюрьме, забытый если не людьми, то во всяком случае богом. Данглар понял, какой удар он нанес Дантесу, когда узнал о возвращении Наполеона во Францию; донос его попал в цель, и, как все люди, обладаю- щие известною одаренностью к преступлению и умеренными способностями в обыденной жизни, он назвал это странное совпадение "волею провидения". Но когда Наполеон вступил в Париж и снова раздался его повелительный и мощный голос, Данглар испугался. С минуты на минуту он ждал, что явит- ся Дантес, Дантес, знающий все, Дантес, угрожающий и готовый на любое мщение. Тогда он сообщил г-ну Моррелю о своем желании оставить морскую службу и просил рекомендовать его одному испанскому негоцианту, к кото- рому и поступил конторщиком в конце марта, то есть через десять или две- надцать дней после возвращения Наполеона в Тюильри; он уехал в Мадрид, и больше о нем не слышали. Фернан - тот ничего не понял. Дантеса не было, - это все, что ему бы- ло нужно. Что сталось с Дантесом? Он даже не старался узнать об этом. Все его усилия были направлены на то, чтобы обманывать Мерседес вымыш- ленными причинами невозвращения ее жениха или же на обдумывание плана, как бы уехать и увезти ее; иногда он садился на вершине мыса Фаро, отку- да видны и Марсель и Каталаны, и мрачно, неподвижным взглядом хищной птицы смотрел на обе дороги, не покажется ли вдали красавец моряк, кото- рый должен принести с собой суровое мщение. Фернан твердо решил застре- лить Дантеса, а потом убить и себя, чтобы оправдать убийство. Но он об- манывался; он никогда не наложил бы на себя руки, ибо все еще надеялся. Между тем среди всех этих горестных треволнений император громовым голосом призвал под ружье последний разряд рекрутов, и все, кто мог но- сить оружие, выступили за пределы Франции. Вместе со всеми отправился в поход и Фернан, покинув свою хижину и Мерседес и терзаясь мыслью, что в его отсутствие, быть может, возвратит- ся соперник и женится на той, кого он любит. Если бы Фернан был способен на самоубийство, он застрелился бы в ми- нуту разлуки с Мерседес. Его участие к Мерседес, притворное сочувствие ее горю, усердие, с ко- торым он предупреждал малейшее ее желание, произвели действие, какое всегда производит преданность на великодушные сердца; Мерседес всегда любила Фернана как друга; эта дружба усугубилась чувством благодарности. - Брат мой, - сказала она, привязывая ранец к плечам каталанца, - единственный друг мой, береги себя, не оставляй меня одну на этом свете, где я проливаю слезы и где у меня нет никого, кроме тебя. Эти слова, сказанные в минуту расставания, оживили надежды Фернана. Если Дантес не вернется, быть может, наступит день, когда Мерседес ста- нет его женой. Мерседес осталась одна, на голой скале, которая никогда еще не каза- лась ей такой бесплодной, перед безграничной далью моря. Вся в слезах, как та безумная, чью печальную повесть рассказывают в этом краю, она беспрестанно бродила вокруг Каталан; иногда останавливалась под жгучим южным солнцем, неподвижная, немая, как статуя, и смотрела на Марсель; иногда сидела на берегу и слушала стенание волн, вечное, как ее горе, и спрашивала себя: не лучше ли наклониться вперед, упасть, низринуться в морскую пучину, чем выносить жестокую муку безнадежного ожидания? Не страх удержал Мерседес от самоубийства, - она нашла утешение в религии, и это спасло ее. Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью го- дами старше каталанца и притом женат, и потому его оставили в третьем разряде, для охраны побережья. Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора по- терял последние проблески ее. Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот же час, когда Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес. Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные ста- риком за время болезни. Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок. Весь Юг пылал пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу такого опасного бонапартиста, как Дантес, было преступлением. XIV. АРЕСТАНТ ПОМЕШАННЫЙ И АРЕСТАНТ НЕИСТОВЫЙ Приблизительно через год после возвращения Людовика XVIII главный инспектор тюрем производил ревизию. Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип, весьма громкие наверху, но внизу различимые только для уха заключенного, привыкшего подслушивать в ночной тишине паука, прядущего свою паутину, да мерное падение водяной капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться на по- толке подземелья. Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго жил в мешке, что имел право считать себя мертвецом. Инспектор посещал поочередно комнаты, камеры, казематы. Некоторые заключенные удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех, кото- рые, по скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства. Инспектор спрашивал у них, хорошо ли их кормят и пет ли у них каких-либо просьб. Все отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они просят свободы. Тогда инспектор спросил, не скажут ли они еще чего-ни- будь. Они покачали головой. Чего могут просить узники, кроме свободы? Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал: - Не понимаю, кому нужны эти бесполезные ревизии? Кто видел одну тюрьму, видел сто; кто выслушал одною заключенного, выслушал тысячу; везде одно и то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет? - Есть еще опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях. - Что ж, - сказал инспектор с видом глубокой усталости, - исполним наш долг до конца - спустимся в подземелья. - Позвольте, - сказал комендант, - надо взять с собой хотя бы двух солдат; иногда заключенные решаются на отчаянные поступки, хотя бы уже потому, что чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к смерти. Вы можете стать жертвой покушения. - Так примите меры предосторожности, - сказал инспектор. Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей, гряз- ной и сырой лестнице, что уже один спуск по ней был тягостен для всех пяти чувств. - Черт возьми! - сказал инспектор, останавливаясь. - Кто же здесь мо- жет жить? - Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это человек, способный на все. - Он один? - Разумеется. - Давно он здесь? - Около года. - И его сразу посадили в подземелье? - Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пи- щу. - Он хотел убить сторожа? - Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Аптуан? - спро- сил комендант. - Точно так, он хотел меня убить, - отвечал сторож. - Да это сумасшедший! - Хуже, - отвечал сторож, - это просто дьявол! - Если хотите, можно на него пожаловаться, - сказал инспектор комен- данту. - Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумас- шествию, и мы знаем по опыту, что не пройдет и года, как он совсем сой- дет с ума. - Тем лучше для него, - сказал инспектор, - когда он сойдет с ума, он меньше будет страдать. Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне достоин своей фи- лантропической должности. - Вы совершенно правы, - отвечал комендант, - и ваши слова доказыва- ют, что вы хорошо знаете заключенных. У нас здесь, тоже в подземной ка- мере, куда ведет другая лестница, сидит старик аббат, бывший глава ка- който партии в Италии; он здесь с тысяча восемьдесят одиннадцатого года, и помешался в конце тысяча восемьсот тринадцатого года; с тех пор его узнать нельзя; прежде он все плакал, а теперь смеется; прежде худел, те- перь толстеет. Не угодно ли вам посмотреть его вместо этого? Сумасшест- вие его веселое и никак не опечалит вас. - Я посмотрю и того и другого, - отвечал инспектор, - надо исполнять долг службы добросовестно. Инспектор еще в первый раз осматривал тюрьмы и хотел, чтобы на- чальство осталось довольно им. - Пойдем прежде к этому, - добавил он. - Извольте, - отвечал комендант и сделал знак сторожу. Сторож отпер дверь. Услышав лязг тяжелых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачива- ющихся на крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым наслаж- дением ловил тоненький луч света, проникавший в узкую решетчатую щель, приподнял голову. При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух солдат и коменданта с шляпой в руках Дантес понял, в чем дело, и видя, наконец, случай воззвать к высшему начальству, бросился вперед, умоляюще сложив руки. Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключенный бросился к инспектору с дурным умыслом. Инспектор невольно отступил на шаг. Дантес понял, что его выдали за опасного человека. Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить сердце человеческое, и смиренной мольбой, удивившей присутствующих, по- пытался тронуть сердце своего высокого посетителя. Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту. - Он кончит благочестием, - сказал он вполголоса, - оп уже и сейчас склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отс- тупил, увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я по этому вопросу сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне. Потом он обратился к заключенному: - Короче говоря, о чем вы просите? - Я прошу сказать мне, в чем мое преступление: прошу суда, прошу следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли, если я виновен, и чтобы меня выпустили на свободу, если я невиновен. - Хорошо ли вас кормят? - спросил инспектор. - Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для ме- ня, несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для ко- роля, который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого до- носа и не умирал под замком, проклиная своих палачей. - Вы сегодня очень смиренны, - сказал комендант, - вы не всегда были таким. Вы говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа. - Это правда, - сказал Дантес, - и я от души прошу прощения у этого человека, который очень добр ко мне... По что вы хотите? Я тогда был су- масшедший, бешеный. - А теперь нет? - Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно! - Так давно?.. Когда же вас арестовали? - спросил инспектор. - Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два часа пополудни. Инспектор принялся считать. - Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот шестнадцатого года. Что же вы говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев. - Только семнадцать месяцев! - повторил Дантес. - Вы не знаете, что такое семнадцать месяцев тюрьмы, - это семнадцать лет, семнадцать веков! Особенно для того, кто, как я, был так близок к счастью, готовился же- ниться на любимой девушке, видел перед собою почетное поприще, - и ли- шился всего; для кого лучезарный день сменился непроглядной ночью, кто видит, что будущность его погибла, кто не знает, любит ли его та, кото- рую он любил, не ведает, жив ли его старик отец! Семнадцать месяцев тюрьмы для того, кто привык к морскому воздуху, к вольному простору, к необозримости, к бесконечности! Семнадцать месяцев тюрьмы! Это слишком много даже за те преступления, которые язык человеческий называет самыми гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и испросите для меня - не снисхождения, а строгости, не милости, а суда; судей, судей прошу я; в судьях нельзя отказать обвиняемому. - Хорошо, - сказал инспектор, - увидим. Затем, обращаясь к коменданту, он сказал: - В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернемся наверх, вы по- кажете мне его дело. - Разумеется, - отвечал комендант, - но боюсь, что вы там найдете са- мые неблагоприятные сведения о нем. - Я знаю, - продолжал Дантес, - я знаю, что вы не можете освободить меня своей властью; но вы можете передать мою просьбу высшему на- чальству, вы можете произвести следствие, вы можете, наконец, предать меня суду. Суд! Вот все, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я совер- шил преступление и к какому я присужден наказанию. Ведь неизвестность хуже всех казней в мире! - Я наведу справки, - сказал инспектор. - Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! - воскликнул Дантес. - Скажите мне, что я могу надеяться! - Я не могу вам этого сказать, - отвечал инспектор, - я могу только обещать вам, что рассмотрю ваше дело. - В таком случае я свободен, я спасен! - Кто приказал арестовать вас? - спросил инспектор. - Господин де Вильфор, - отвечал Дантес. - Снеситесь с ним. - Господина де Вильфор уже нет в Марселе; вот уже год, как он в Тулу- зе. - Тогда нечему удивляться! - прошептал Дантес. - Моего единственного покровителя здесь нет! - Не имел ли господин де Вильфор каких-либо причин ненавидеть вас? - спросил инспектор. - Никаких; он, напротив, был ко мне очень милостив. - Так я могу доверять тем сведениям, которые он дал о вас или которые он мне сообщит? - Вполне. - Хорошо. Ждите. Дантес упал на колени, поднял руки к небу и стал шептать молитву, в которой молил бога за этого человека, спустившегося к нему в темницу, подобно Спасителю, пришедшему вывести души из ада. Дверь за инспектором затворилась, но надежда, которую он принес, ос- талась в камере Дантеса. - Угодно вам сейчас просмотреть арестантские списки? - спросил комен- дант. - Или вы желаете зайти в подземелье к аббату? - Прежде кончим осмотр, - отвечал инспектор. - Если я подымусь на- верх, то у меня, быть может, не хватит духу еще раз спуститься. - О, аббат не похож на этого, его сумасшествие веселое, не то, что разум его соседа. - А на чем он помешался? - На очень странной мысли: он вообразил себя владельцем несметных сокровищ. В первый год он предложил правительству миллион, если его вы- пустят, на второй - два миллиона, на третий - три и так далее. Теперь уж он пять лет в тюрьме; он попросит позволения переговорить с вами наедине и предложит вам пять миллионов. - Это в самом деле любопытно, - сказал инспектор. - А как зовут этого миллионера? - Аббат Фариа. - Номер двадцать седьмой! - сказал инспектор. - Да, он здесь. Отоприте, Антуан. Сторож повиновался, и инспектор с любопытством заглянул в подземелье "сумасшедшего аббата", как все называли этого заключенного. Посреди ка- меры, в кругу, па царапанном куском известки, отбитой от стены, лежал человек, почти нагой, - платье его превратилось в лохмотья. Он чертил в этом кругу отчетливые геометрические линии и был так же поглощен решени- ем задачи, как Архимед в ту минуту, когда его убил солдат Марцелла. Поэ- тому он даже не пошевелился при скрипе двери и очнулся только тогда, когда пламя факелов осветило необычным светом влажный пол, на котором он работал. Тут он обернулся и с изумлением посмотрел на многочисленных гостей, спустившихся в его подземелье. Он быстро вскочил, схватил одеяло, лежавшее в ногах его жалкой посте- ли, и поспешно накинул его на себя, чтобы явиться в более пристойном ви- де перед посетителями. - О чем вы просите? - спросил инспектор, но изменяя своей обычной формулы. - О чем я прошу? - переспросил аббат с удивлением. - Я ни о чем не прошу. - Вы не понимаете меня, - продолжал инспектор, - я прислан прави- тельством для осмотра тюрем и принимаю жалобы заключенных. - А! Это другое дело, - живо воскликнул аббат, - и я надеюсь, мы пой- мем друг друга. - Вот видите, - сказал комендант, - начинается так, как я вам гово- рил. - Милостивый государь, - продолжал заключенный, - я аббат Фариа, ро- дился в Риме, двадцать лет был секретарем кардинала Роспильози; меня арестовали, сам не знаю за что, в начале тысяча восемьсот одиннадцатого года, и с тех пор я тщетно требую освобождения от итальянского и фран- цузского правительств. - Почему от французского? - спросил комендант. - Потому, что меня схватили в Пьомбино, и я полагаю, что Пьомбино, подобно Милану и Флоренции, стал главным городом какого-нибудь французс- кого департамента. Инспектор и комендант с улыбкой переглянулись. - Ну, дорогой мой, - заметил инспектор, - ваши сведения об Италии не отличаются свежестью. - Они относятся к тому дню, когда меня арестовали, - отвечал аббат Фариа, - а так как в то время его величество император создал Римское королевство для дарованного ему небом сына, то я полагал, что, продолжая пожинать лавры победы, он претворил мечту Макиавелли и Цезаря Боржиа, объединив всю Италию в единое и неделимое государство. - К счастью, - возразил инспектор, - провидение несколько изменило этот грандиозный план, который, видимо, встречает ваше живое сочувствие. - Это единственный способ превратить Италию в сильное, независимое и счастливое государство, - сказал аббат. - Может быть, - отвечал инспектор, - но я пришел сюда не затем, чтобы рассматривать с вами курс итальянской политики, а для того, чтобы спро- сить у вас, что я и сделал, довольны ли вы помещением и пищей. - Пища здесь такая же, как и во всех тюрьмах, то есть очень плохая, - отвечал аббат, - а помещение, как видите, сырое и нездоровое, но в общем довольно приличное для подземной тюрьмы. Дело не в этом, а в чрезвычайно важной тайне, которую я имею сообщить правительству. - Начинается, - сказал комендант на ухо инспектору. - Вот почему я очень рад вас видеть, - продолжал аббат, - хоть вы и помешали мне в очень важном вычислении, которое, если окажется успешным, быть может, изменит всю систему Ньютона. Могу я попросить у вас разреше- ния поговорить с вами наедине? - Что я вам говорил? - шепнул комендант инспектору. - Вы хорошо знаете своих постояльцев, - отвечал инспектор улыбаясь, затем обратился к аббату: Я не могу исполнить вашу просьбу. - Однако, если бы речь шла о том, чтобы доставить правительству воз- можность получить огромную сумму, пять миллионов, например? - Удивительно, - сказал инспектор, обращаясь к коменданту, - вы предсказали даже сумму. - Хорошо, - продолжал аббат, видя, что инспектор хочет уйти, - мы мо- жем говорить и не наедине, господин комендант может присутствовать при нашей беседе. - Дорогой мой, - перебил его комендант, - к сожалению, мы знаем напе- ред и наизусть все, что вы нам скажете. Речь идет о ваших сокровищах, да? Фариа взглянул на насмешника глазами, в которых непредубежденный наб- людатель несомненно увидел бы трезвый ум и чистосердечие. - Разумеется, - сказал аббат, - о чем же другом могу я говорить? - Господин инспектор, - продолжал комендант, - я могу рассказать вам эту историю не хуже аббата; вот уже пять лет, как я беспрестанно ее слы- шу. - Это доказывает, господин комендант, - проговорит! аббат, что вы принадлежите к тем людям, о которых в Писании сказано, что они имеют глаза и не видят, имеют уши и не слышат. - Милостивый государь, - сказал инспектор, - государство богато и, слава богу, не нуждается в ваших деньгах; приберете их до того времени, когда вас выпустят из тюрьмы. Глаза аббата расширились; он схватил инспектора за РУКУ. - А если я не выйду из тюрьмы, - сказал он, - если меня, вопреки справедливости, оставят в этом подземелье, если я здесь умру, не завещав никому моей тайны, - значит, эти сокровища пропадут даром? Не лучше ли, чтобы ими воспользовалось правительство и я вместе с ним? Я согласен на шесть миллионов; да, я уступлю шесть миллионов и удовольствуюсь ос- тальным, если меня выпустят на свободу. - Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать, что это сумасшедший, можно подумать, что все это правда: с таким убеждением он говорит. - Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал Фариа, который, по тонкости слуха, свойственной узникам, слышал все, что сказал инспек- тор. - Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю вам заключить со мной договор, в силу которого вы поведете меня на мес- то, назначенное мною, при нас произведут раскопки, и если я солгал, если ничего не найдут, если я сумасшедший, как вы говорите, тогда отведите меня опять сюда, в это подземелье, и я останусь здесь навсегда и здесь умру, не утруждая ни вас, ни кого бы то ни было моими просьбами. Комендант засмеялся. - А далеко отсюда ваш клад? - спросил он. - Милях в ста отсюда, - сказал Фариа. - Недурно придумано, - сказал комендант. - Если бы все заключенные вздумали занимать тюремщиков прогулкою за сто миль и если бы тюремщики на это согласились, то для заключенных не было бы ничего легче, как бе- жать при первом удобном случае. А во время такой долгой прогулки случай наверное представился бы. - Это способ известный, - сказал инспектор, - и господин аббат не мо- жет даже похвалиться, что он его изобрел. Затем, обращаясь к аббату, он сказал: - Я спрашивал вас, хорошо ли вас кормят? - Милостивый государь, - отвечал Фариа, - поклянитесь Иисусом Хрис- том, что вы меня освободите, если я сказал вам правду, и я укажу вам место, где зарыт клад. - Хорошо ли вас кормят? - повторил инспектор. - При таком условии вы ничем не рискуете: и вы видите, что я не ищу случая бежать; я останусь в тюрьме, пока будут отыскивать клад. - Вы не отвечаете на мой вопрос, - прервал инспектор с нетерпением. - А вы на мою просьбу! - воскликнул аббат. - Будьте же прокляты, как и все те безумцы, которые не хотели мне верить! Вы не хотите моего золо- та, - оно останется при мне; не хотите дать свободу, - господь пошлет мне ее. Идите, мне больше нечего вам сказать. И аббат, сбросив с плеч одеяло, поднял кусок известки, сел опять в круг и принялся за свои чертежи и вычисления. - Что это он делает? - спросил инспектор, уходя. - Считает свои сокровища, - отвечал комендант. Фариа отвечал на эту насмешку взглядом, исполненным высшего презре- ния. Они вышли. Сторож запер за ними дверь. - Может быть, у него в самом деле были какие-нибудь сокровища, - ска- зал инспектор, поднимаясь по лестнице. - Или он видел их во сне, - подхватил комендант, - и наутро проснулся сумасшедшим. - Правда, - сказал инспектор с простодушием взяточника, - если бы он действительно был богат, то не попал бы в тюрьму. Этим кончилось дело для аббата Фариа. Он остался в тюрьме, и после этого посещения слава об его забавном сумасшествии еще более упрочилась. Калигула или Нерон, великие искатели кладов, мечтавшие о несбыточном, прислушались бы к словам этого несчастного человека и даровали бы ему воздух, о котором он просил, простор, которым он так дорожил, и свободу, за которую он предлагал столь высокую плату. Но владыки наших дней, ог- раниченные пределами вероятного, утратили волю к дерзаниям, они боятся уха, которое выслушивает их приказания, глаза, который следит за их действиями; они уже не чувствуют превосходства своей божественной приро- ды, они - коронованные люди, и только. Некогда они считали или по край- ней мере называли себя сынами Юпитера и кое в чем походили на своего бессмертного отца; не так легко проверить, что творится за облаками; ны- не земные владыки досягаемы. Но так как деспотическое правительство всегда остерегается показывать при свете дня последствия тюрьмы и пыток, так как редки примеры, чтобы жертва любой инквизиции могла явить миру свои переломанные кости и кровоточащие раны, то и безумие, эта язва, по- рожденная в тюремной клоаке душевными муками, всегда заботливо прячется там, где оно возникло, а если оно и выходит оттуда, то его хоронят в ка- кой-нибудь мрачной больнице, где врачи тщетно ищут человеческий облик и человеческую мысль в тех изуродованных останках, которые передают им тю- ремщики. Аббат Фариа, потеряв рассудок в тюрьме, самым своим безумием был при- говорен к пожизненному заключению. Что же касается Дантеса, то инспектор сдержал данное ему слово. Возв- ратясь в кабинет коменданта, он потребовал арестантские списки. Заметка о Дантесе была следующего содержания: Отъявленный бонапартист; принимал деятельное участие в возвращении узурпатора с острова Эльба. Соблюдать строжайшую тайну, держать под неослабным надзором. Заметка была написана не тем почерком и не теми чернилами, что ос- тальной список; это доказывало, что ее прибавили после заключения Данте- са в тюрьму. Обвинение было так категорично, что нельзя было спорить против него; поэтому инспектор приписал: "Ничего нельзя сделать". Посещение инспектора оживило Дантеса. С минуты заключения в тюрьму он забыл счет дням, но инспектор сказал ему число и месяц, и Дантес не за- был его. Куском известки, упавшим с потолка, он написал на стене: 30 ию- ля 1816, и с тех пор каждый день делал отметку, чтобы не потерять счет времени. Проходили дни, недели, месяцы. Дантес все ждал; сначала он назначил себе двухнедельный срок. Если бы даже инспектор проявил к его делу лишь половину того участия, которое он, по-видимому, выказал, то и в таком случае двух недель было достаточно. Когда эти две недели прошли, Дантес сказал себе, что нелепо было думать, будто инспектор займется его судьбой раньше, чем возвратится в Париж; а возвратится он в Париж только по окончании порученной ему ревизии, а ревизия эта может продлиться ме- сяц или два. Поэтому он назначил новый срок - три месяца вместо двух не- дель. Когда эти три месяца истекли, ему пришли на помощь новые соображе- ния, и он дал себе полгода сроку; а по прошествии этого полугода оказа- лось, если подсчитать дни, что он ждал уже девять с половиной месяцев. За эти месяцы не произошло никакой перемены в его положении; он не получил ни одной утешительной вести; тюремщик по-прежнему был нем. Дан- тес перестал доверять своим чувствам, начал думать, что принял игру во- ображения за свидетельство памяти и что ангел-утешитель, явившийся в его тюрьму, слетел к нему на крыльях сновидения. Через год коменданта сменили; ему поручили форт Гам; он увез с собой кое-кого из подчиненных и в числе их тюремщика Дантеса. Приехал новый комендант; ему показалось скучно запоминать арестантов по именам; он велел представить себе только их номера. Эта страшная гос- тиница состояла из пятидесяти комнат; постояльцев начали обозначать но- мерами, и несчастный юноша лишился имени Эдмон и фамилии Дантес, - он стал номером тридцать четвертым. XV. НОМЕР 34 И НОМЕР 27 Дантес прошел через все муки, какие только переживают узники, забытые в тюрьме. Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей неви- новности; потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до извест- ной степени подтверждало теорию коменданта о сумасшествии; наконец, он упал с высоты своей гордыни, он стал умолять - еще не бога, но людей; бог - последнее прибежище. Человек в горе должен бы прежде всего обра- щаться к богу, но он делает это, только утратив все иные надежды. Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть еще бо- лее темное и сырое. Перемена, даже к худшему, все-таки была бы переменой и на несколько дней развлекла бы его. Он просил, чтобы ему разрешили прогулку, он просил воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего, но он продолжал просить. Он приучился говорить со своим тюремщиком, хотя новый был, если это возможно, еще немее старого; но поговорить с челове- ком, даже с немым, было все же отрадой. Дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда ему ста- новилось страшно. Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные тюрем- ные камеры, где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуют страшную дружбу и справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть в один из таких вертепов, чтобы видеть хоть чьи-нибудь лица, кроме бесстрастного, безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжник в позорном платье, с цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники - те хоть живут в обществе себе подобных, дышат воздухом, видят небо, - ка- торжники счастливцы. Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни был, хотя бы того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суро- востью тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток человеч- ности. Тюремщик Дантеса, хоть и не показывал вида, часто в душе жалел бедного юношу, так тяжело переносившего свое заточение; он передал ко- менданту просьбу номера 34; но комендант с осторожностью, достойной по- литического деятеля, вообразив, что Дантес хочет возмутить заключенных или заручиться товарищем для побега, отказал. Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к бо- гу. Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные, придавлен- ные судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы, которым его учила мать, и нашел в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых мо- литва остается однообразным и пустым набором слов, пока горе не вложит глубочайший смысл в проникновенные слова, которыми несчастные говорят с богом. Он молился не с усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он уже не пугался своего голоса; он впадал в какое-то исступление при каждом слове, им произносимом, он видел бога; все события своей смиренной и за- губленной жизни он приписывал воле могущественного бога, извлекал из них уроки, налагал на себя обеты и все молитвы заканчивал корыстными слова- ми, с которыми человек гораздо чаще обращается к людям, чем к богу: и отпусти нам долги паши, как и мы отпускаем должникам нашим. Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме. Тогда дух его омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес был человек простой, необразованный; наука не приподняла для него завесу, которая скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысли воссоздать былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние го- рода, которые воображение наделяет величием и поэзией и которые проходят перед внутренним взором, озаренные небесным огнем, как вавилонские кар- тины Мартина [11]. У Дантеса было только короткое прошлое, дачное насто- ящее и неведомое будущее; девятнадцать светлых лет, о которых ему предс- тояло размышлять в бескрайной, быть может, ночи! Поэтому он ничем не мог развлечься, - его предприимчивый ум, который с такой раостью устремил бы свой полет сквозь века, был заключен в тесные пределы, как орел в клет- ку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о своем счастье, разру- шенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств; над этой мыслью он бился, выворачивал ее на все лады и, если можно так выразиться, впи- вался в нее зубами, как в дантовском аду безжалостный Уголино грызет че- реп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолетную веру, основанную на мысли о всемогуществе; он скоро потерял ее, как другие теряют ее, дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался. Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от кото- рых тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные стены от малейшего беспокойства, причиненного ему какой-нибудь пылинкой, соломин- кой, струей воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему пока- зывал, который он держал в своих руках, беспрестанно вспоминался ему; каждая строка пылала огненными буквами на стене, как "Мене, Текел, Фа- рес" [12] Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей, а не божия кара, ввергла его в пропасть; он предавал этих не известных ему людей всем казням, какие только могло изобрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительны- ми: ибо после казни наступает смерть, а в смерти - если не покой, то по крайней мере бесчувствие, похожее на покой. Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе, что смерть - это покой и что для жестокой кары должно казнить не смертью, он впал в угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому, кто на скорбном пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мертвое море, похожее на лазурь прозрачных вод, но в нем пловец чувствует, как ноги его вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоро- нит. Если небо не подаст ему помощи, все кончено, каждое усилие к спасению только еще глубже погружает его в смерть. И все же эта нравственная агония не так страшна, как муки, ей пред- шествующие, и как наказание, которое, быть может, последует за нею; в ней есть опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, но на дне пропасти - небытие. Эдмон нашел утешение в этой мысли; все его горести, все его страдания, вся вереница призраков, которую они влачили за собой, казалось, отлетели из того угла тюрьмы, куда ангел смерти готовился сту- пить своей легкой стопой. Дантес взглянул на свою прошлую жизнь спокой- но, на будущую - с ужасом и выбрал то, что казалось ему прибежищем. - Во время дальних плаваний, - говорил он себе, - когда я еще был че- ловеком и когда этот человек, свободный и могущественный, отдавал другим людям приказания, которые тотчас же исполнялись, мне случалось видеть, как небо заволакивается тучами, волны вздымаются и бушуют, на краю неба возникает буря и, словно исполинский орел, машет крыльями над горизон- том, тогда я чувствовал, что мой корабль - утлое пристанище, ибо он тре- петал и колыхался, словно перышко на ладони великана; под грозный грохот валов я смотрел на острые скалы, предвещавшие мне смерть, и смерть стра- шила меня, и я всеми силами старался отразить ее, и, собрав всю мощь че- ловека и все уменье моряка, я вступал в единоборство с богом!.. Но тогда я был счастлив; тогда возвратиться к жизни значило возвратиться к счастью; та смерть была неведомой смертью, и я не выбирал ее; я не хотел уснуть навеки на ложе водорослей и камней и с негодованием думал о том, что я, сотворенный по образу и подобию божию, послужу пищей ястребам и чайкам. Иное дело теперь: я лишился всего, что привязывало меня к жизни; теперь смерть улыбается мне, как кормилица, убаюкивающая младенца; те- перь я умираю добровольно, засыпаю усталый и разбитый, как засыпал после приступов отчаяния и бешенства, когда делал по три тысячи кругов в этом подземелье - тридцать тысяч шагов, около десяти лье! Когда эта мысль запала в душу Дантеса, он стал кротче, веселее; легче мирился с жесткой постелью и черным хлебом; ел мало, не спал вовсе и на- ходил сносной эту жизнь, которую в любую минуту мог с себя сбросить, как сбрасывают изношенное платье. Было два способа умереть; один был весьма прост: привязать носовой платок к решетке окна и повеситься; другой состоял в том, чтобы только делать вид, что ешь, и умереть с голоду. К первому способу Дантес чувствовал отвращение; он был воспитан в ненависти к пиратам, которых вешают на мачте; поэтому петля казалась ему позорной казнью, и он отверг ее. Он решился на второе средство и в тот же день начал приводить его в исполнение. Пока Дантес проходил через все эти мытарства, протекло около четырех лет. К концу второго года Дантес перестал делать отметки на стене и опять, как до посещения инспектора, потерял счет дням. Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда он тщательно все обдумал и, чтобы не отказаться от своего намерения, дал себе клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или ужин, - решил он, - я стану бросать пищу за окно; будут думать, что я все съел". Так он и делал. Два раза в день в решетчатое отверстие, через которое он видел только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пищу, сначала весело, потом с раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание о клятве давало ему силу для страшного замысла. Эту самую пищу, которая прежде внушала ему отвращение, острозубый голод рисовал ему заманчивой на вид и восхитительно пахнущей; иногда он битый час держал в руках та- релку и жадными глазами смотрел на гнилую говядину или на вонючую рыбу и кусок черного заплесневелого хлеба. И последние проблески жизни инстинк- тивно сопротивлялись в нем и иногда брали верх над его решимостью. Тогда тюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его - не столь отчаян- ной; он еще молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти, двадцати шес- ти лет, ему осталось еще жить лет пятьдесят, а значит, вдвое больше то- го, что он прожил. За этот бесконечный срок любые события могли сорвать тюремные двери, проломить стены замка Иф и возвратить ему свободу. Тогда он подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе отказы- вал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных гла- зах, собирал все свое мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно га- сил он в себе искры жизни, и настал день, когда у него не хватило сил встать в бросить ужин в окно. На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик решил, что он тяжело болен; Эдмон надеялся на скорую смерть. Так прошел день. Эдмон чувствовал, что им овладевает какое-то смутное оцепенение, впрочем, довольно приятное. Резь в желудке почти прошла, жажда перестала мучить; когда он закрывал глаза, перед ним кружился рой блестящих точек, похожих на огоньки, блуждающие по ночам над болотами - это была заря той неведомой страны, которую называют смертью. Вдруг вечером, часу в девятом, он услыхал глухой шум за стеной, у ко- торой стояла его койка. Столько омерзительных тварей возилось в этой тюрьме, что мало-помалу Эдмон привык спать, не смущаясь такими пустяками; но на этот раз, потому ли, что его чувства были обострены голодом, или потому, что шум был громче обычного, или, наконец, потому, что в последние мгновения жизни все приобретает значимость, Эдмон поднял голову и прислушался. То было равномерное поскребывание по камню, производимое либо огром- ным когтем, либо могучим зубом, либо каким-нибудь орудием. Мысль, никогда не покидающая заключенных, - свобода! - мгновенно пронзила затуманенный мозг Дантеса. Этот звук донесся до него в ту самую минуту, когда все звуки должны были навсегда умолкнуть для него, и он невольно подумал, что бог, нако- нец, сжалился над его страданиями и посылает ему этот шум, чтобы остано- вить его у края могилы, в которой он уже стоял одной ногой. Как знать, может быть, кто-нибудь из его друзей, кто-нибудь из тех дорогих его сердцу, о которых он думал до изнеможения, сейчас печется о нем и пыта- ется уменьшить разделяющее их расстояние. Не может быть, вероятно, ему просто почудилось, и это только сон, ре- ющий на пороге смерти. Но Эдмон все же продолжал прислушиваться. Поскребывание длилось часа три Потом Эдмон услышал, как что-то посыпалось, после чего все стихло. Через несколько часов звук послышался громче и ближе. Эдмон мысленно принимал участие в этой работе, и уже не чувствовал себя столь одиноким; и вдруг вошел тюремщик. Прошла неделя с тех пор, как Дантес решил умереть, уже четыре дня он ничего не ел; за это время он ни разу не заговаривал с тюремщиком, не отвечал, когда тот спрашивал, чем он болен, и отворачивался к стене, когда тот смотрел на него слишком пристально. Но теперь все изменилось: тюремщик мог услышать глухой шум, насторожиться, прекратить его и разру- шить последний проблеск смутной надежды, одна мысль о которой оживила умирающего Дантеса. Тюремщик принес завтрак. Дантес приподнялся на постели и, возвысив голос, начал говорить о чем попало - о дурной пище, о сырости, он роптал и бранился, чтобы иметь предлог кричать во все горло, к великой досаде тюремщика, который только что выпросил для больного тарелку бульона и свежий хлеб. К счастью, он решил, что Дантес бредит, поставил, как всегда, завтрак на хромоногий стол и вышел. Эдмон вздохнул свободно и с радостью принялся слушать. Шум стал настолько отчетлив, что он уже слышал его, не напрягая слу- ха. - Нет сомнения, - сказал он себе, - раз этот шум продолжается и днем, то это, верно, какой-нибудь несчастный заключенный вроде меня трудится ради своего освобождения. Если бы я был подле него, как бы я помогал ему! Потом внезапная догадка черной тучей затмила зарю надежды; ум, при- выкший к несчастью, лишь с трудом давал веру человеческой радости. Он почти не сомневался, что это стучат рабочие, присланные комендантом для какой-нибудь починки в соседней камере. Удостовериться в этом было не трудно, но как решиться задать вопрос? Конечно, проще всего было бы подождать тюремщика, указать ему на шум и посмотреть, с каким выражением он будет его слушать; на не значило ли это ради мимолетного удовлетворения рисковать, быть может, спасением?.. Голова Эдмона шла кругом; он так ослабел, что мысли его растекались, точно туман, и он не мог сосредоточить их на одном предмете. Эдмон видел только одно средство возвратить ясность своему уму: он обратил глаза на еще не остывший завтрак, оставленный тюремщиком на столе, встал, шата- ясь, добрался до него, взял чашку, поднес к губам и выпил бульон с чувством неизъяснимого блаженства. У него хватило твердости удовольствоваться этим; он слыхал, что, ког- да моряки, подобранные в море после кораблекрушения, с жадностью набра- сывались на пищу, они умирали от этого. Эдмон положил на стол хлеб, ко- торый поднес было ко рту, и снова лег. Он уже не хотел умирать. Вскоре он почувствовал, что ум его проясняется, мысли его, смутные, почти безотчетные, снова начали выстраиваться в положенном порядке на той волшебной шахматной доске, где одно лишнее поле, быте может, предоп- ределяет превосходство человека над животными. Он мог уже мыслить и подкреплять свою мысль логикой. Итак, он сказал себе: - Надо попытаться узнать, никого не выдав. Если тот, кто там скребет- ся, просто рабочий, то мне стоит только постучать в стену, и он тотчас же прекратит работу и начнет гадать, кто стучит и зачем. Но так как ра- бота его не только дозволенная, но и предписанная, то он опять примется за нее. Если же, напротив, это заключенный, то мой стук испугает его; он побоится, что его поймают за работой, бросит долбить и примется за дело не раньше вечера, когда, по его мнению, все лягут спать. Эдмон тотчас же встал с койки. Ноги уже не подкашивались, в глазах не рябило. Он пошел в угол камеры, вынул из стены камень, подточенный сы- ростью, и ударил им в стену, по тому самому месту, где стук слышался всего отчетливее. При первом же ударе стук прекратился, словно по волшебству. Эдмон весь превратился в слух. Прошел час, прошло два часа - ни зву- ка. Удар Эдмона породил за стеной мертвое молчание. Окрыленный надеждой, Эдмон поел немного хлеба, выпил глоток воды и благодаря могучему здоровью, которым наградила его природа, почти восс- тановил силы. День прошел, молчание не прерывалось. Пришла ночь, но стук не возобновлялся. "Это заключенный", - подумал Эдмон с невыразимой радостью. Он уже не чувствовал апатии; жизнь пробудилась в нем с новой силой - она стала де- ятельной. Ночь прошла в полной тишине. Всю эту ночь Эдмон не смыкал глаз. Настало утро; тюремщик принес завтрак. Дантес уже съел остатки вче- рашнего обеда и с жадностью принялся за еду. Он напряженно прислушивал- ся, не возобновится ли стук, трепетал при мысли, что, быть может, он прекратился навсегда, делал по десять, по двенадцать лье в своей темни- це, по целым часам тряс железную решетку окна, старался давно забытыми упражнениями возвратить упругость и силу своим мышцам, чтобы быть во всеоружии для смертельной схватки с судьбой; так борец, выходя на арену, натирает тело маслом и разминает руки. Иногда он останавливался и слу- шал, не раздастся ли стук, досадуя на осторожность узника, который не догадывался, что его работа была прервана другим таким же узником, столь же пламенно жаждавшим освобождения. Прошло три дня, семьдесят два смертельных часа, отсчитанных минута за минутой! Наконец, однажды вечером, после ухода тюремщика, когда Дантес в сотый раз прикладывал ухо к стене, ему показалось, будто едва приметное содро- гание глухо отдается в его голове, прильнувшей к безмолвным камням. Дантес отодвинулся, чтобы вернуть равновесие своему потрясенному моз- гу, обошел несколько раз вокруг камеры и опять приложил ухо к прежнему месту. Сомнения не было: за стеною что-то происходило; повидимому, узник по- нял, что прежний способ опасен, и избрал другой; чтобы спокойнее продол- жать работу, он, вероятно, заменил долото рычагом. Ободренный своим открытием, Эдмон решил помочь неутомимому труженику. Он отодвинул свою койку, потому что именно за ней, как ему казалось, со- вершалось дело освобождения, и стал искать глазами, чем бы расковырять стену, отбить сырую известку и вынуть камень. Но у него ничего не было, ни ножа, ни острого орудия; были железные прутья решетки; но он так часто убеждался в ее крепости, что не стоило и пытаться расшатать ее. Вся обстановка его камеры состояла из кровати, стула, стола, ведра и кувшина. У кровати были железные скобы, но они были привинчены к дереву винта- ми. Требовалась отвертка, чтобы удалить винты и снять скобы. У стола и стула - ничего, у ведра прежде была ручка, но и ту сняли. Дантесу оставалось одно: разбить кувшин и работать его остроконечными черепками. Он бросил кувшин на пол: кувшин разлетелся вдребезги. Дантес выбрал два-три острых черепка, спрятал их в тюфяк, а прочие оставил на полу. Разбитый кувшин - дело обыкновенное, он не мог навести на подозрения. Эдмон мог бы работать всю ночь; но в темноте дело шло плохо; действо- вать приходилось ощупью и вскоре он заметил, что его жалкий инструмент тупится о твердый камень. Он опять придвинул кровать к стене и решил дождаться дня. Вместе с надеждой к нему вернулось и терпение. Всю ночь он прислушивался к подземной работе, которая шла за стеной, не прекращаясь до самого утра. Настало утро; когда явился тюремщик, Дантес сказал ему, что он вече- ром захотел напиться, и кувшин выпал у него из рук и разбился. Тюремщик, ворча, пошел за новым кувшином, не подобрав даже черепков. Вскоре он воротился, посоветовал быть поосторожнее и вышел. С невыразимой радостью Дантес услышал лязг замка; а прежде при этом звуке у него каждый раз сжималось сердце. Едва затихли шаги тюремщика, как он бросился к кровати, отодвинул ее и при свете бледною луча солнца, проникавшего в его подземелье, увидел, что напрасно трудился полночи, - он долбил камень, тогда как следовало скрести вокруг него. Сырость размягчила известку. Сердце у Дантеса радостно забилось, когда он увидел, что штукатурка поддается; правда, она отваливалась кусками не больше песчинки, но все же за четверть часа Дантес отбил целую горсть. Математик мог бы сказать ему, что, работая таким образом года два, можно, если не наткнуться на скалу, прорыть ход в два квадратных фута длиною в двадцать футов. И Дантес горько пожалел, что не употребил на эту работу минувшие бес- конечные часы, которые были потрачены даром на пустые надежды, молитвы и отчаяния. За шесть лет, что он сидел в этом подземелье, какую работу, даже са- мую кропотливую, не успел бы он кончить! Эта мысль удвоила его рвение. В три дня, работая с неимоверными предосторожностями, он сумел отбить всю штукатурку и обнажить камень. Стена была сложена из бутового камня, среди которого местами, для большей крепости, были вставлены каменные плиты. Одну такую плиту он и обнажил, и теперь ее надо было расшатать. Дантес попробовал пустить в дело ногти, но оказалось, что это беспо- лезно. Когда он вставлял в щели черепки и пытался действовать ими как рыча- гом, они ломались. Напрасно промучившись целый час, Дантес в отчаянии бросил работу. Неужели ему придется отказаться от всех попыток и ждать в без- действии, пока сосед сам закончит работу? Вдруг ему пришла в голову новая мысль; он встал и улыбнулся, вытирая вспотевший лоб. Каждый день тюремщик приносил ему суп в жестяной кастрюле. В этой кастрюле, по-видимому, носили суп и другому арестанту: Дантес заметил, что она бывала либо полна, либо наполовину пуста, смотря по тому, начи- нал тюремщик раздачу пищи с него или с его соседа. У кастрюли была железная ручка; эта-то железная ручка и нужна была Дантесу, и он с радостью отдал бы за нее десять лет жизни. Тюремщик, как всегда, вылил содержимое кастрюли в тарелку Дантеса. Эту тарелку, выхлебав суп деревянной ложкой, Дантес сам вымывал каждый день. Вечером Дантес поставил тарелку на пол, на полпути от двери к столу; тюремщик, войдя в камеру, наступил на нее, и тарелка разбилась. На этот раз Дантеса ни в чем нельзя было упрекнуть; он напрасно оста- вил тарелку на полу, это правда, но и тюремщик был виноват, потому что не смотрел себе под ноги. Тюремщик только проворчал; потом поискал глазами, куда бы вылить суп, но вся посуда Дантеса состояла из одной этой тарелки. - Оставьте кастрюлю, - сказал Дантес, - возьмете ее завтра, когда принесете мне завтрак. Такой совет понравился тюремщику; это избавляло его от необходимости подняться наверх, спуститься и снова подняться. Он оставил кастрюлю. Дантес затрепетал от радости. Он быстро съел суп и говядину, которую, по тюремному обычаю, клали прямо в суп. Потом, выждав целый час, чтобы убедиться, что тюремщик не передумал, он отодвинул кровать, взял кастрюлю, всунул конец железной ручки в щель, пробитую им в штукатурке, между плитой и соседними камня- ми, и начал действовать ею как рычагом. Легкое сотрясение стены показало Дантесу, что дело идет на лад. " И действительно, через час камень был вынут; в стене осталась выемка фута в полтора в диаметре. Дантес старательно собрал куски известки, перенес их в угол, черепком кувшина наскоблил сероватой земли и прикрыл ею известку. Потом, чтобы не потерять ни минуты этой ночи, во время которой благо- даря случаю или, вернее, своей изобретательности он мог пользоваться драгоценным инструментом, он с остервенением продолжал работу. Как только рассвело, он вложил камень обратно в отверстие, придвинул кровать к стене и лег спать. Завтрак состоял из куска хлеба. Тюремщик вошел и положил кусок хлеба на стол. - Вы не принесли мне другой тарелки? - спросил Дантес. - Нет, не принес, - отвечал тюремщик, - вы все бьете; вы разбили кув- шин; по вашей вине я разбил вашу тарелку; если бы все заключенные столько ломали, правительство не могло бы их содержать. Вам оставят кастрюлю и будут наливать в нее суп; может быть, тогда вы перестанете бить посуду. Дантес поднял глаза к небу и молитвенно сложил руки под одеялом. Этот кусок железа, который очутился в его руках, пробудил в его серд- це такой порыв благодарности, какого он никогда еще не чувствовал, даже в минуты величайшего счастья. Только одно огорчало его. Он заметил, что с тех пор как он начал ра- ботать, того, другого, не стало слышно. Но из этого отнюдь не следовало, что он должен отказаться от своего намерения; если сосед не идет к нему, он сам придет к соседу. Весь день он работал без передышки; к вечеру благодаря новому инстру- менту он извлек из стены десять с лишним горстей щебня и известки. Когда настал час обеда, он выпрямил, как мог, искривленную ручку и поставил на место кастрюлю. Тюремщик влил в нее обычную порцию супа с говядиной или, вернее, с рыбой, потому что день был постный, а заключен- ных три раза в неделю заставляли поститься. Это тоже могло бы служить Дантесу календарем, если бы он давно не бросил считать дни. Тюремщик налил суп и вышел. На этот раз Дантес решил удостовериться, точно ли его сосед перестал работать. Он принялся слушать. Все было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена. Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его. Однако он не пал духом и продолжал работать; но, потрудившись часа три, наткнулся на препятствие. Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой поверхнос- ти. Дантес ощупал стену руками и понял, что уперся в балку. Она загораживала все отверстие, сделанное им. Теперь надо было рыть выше или ниже балки. Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия. - Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я надеялся, Что ты услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни, отнял покой смерти, воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже, не дай мне умереть в отчаянии! - Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнес голос, доносившийся словно из-под земли; заглушенный толщею стен, он прозвучал в ушах узника, как зов из могилы. Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая с колен, он попятился от стены. - Я слышу человеческий голос! - прошептал он. В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, а для узника тюремщик - не человек; это живая дверь вдобавок к дубовой двери, это живой прут вдобавок к железным прутьям. - Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите еще, хоть голос ваш и устрашил меня. Кто вы? - А вы кто? - спросил голос. - Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес. - Какой нации? - Француз. - Ваше имя? - Эдмон Дантес. - Ваше звание? - Моряк. - Как давно вы здесь? - С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года. - За что? - Я невиновен. - Но в чем вас обвиняют? - В участии в заговоре с целью возвращения императора. - Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле? - Он отрекся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и был отправлен на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этого не знаете? - С тысяча восемьсот одиннадцатого года. Дантес вздрогнул. Этот человек находился в тюрьме четырьмя годами дольше, чем он. - Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мне только, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли? - Вровень с землей. - Чем оно скрыто? - Моей кроватью. - Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме? - Ни разу. - Куда выходит ваша комната? - В коридор. - А коридор? - Ведет во двор. - Какое несчастье! - произнес голос. - Боже мой! Что такое? - спросил Дантес. - Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение; от- сутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на плане составила пятнадцать футов в действительности; я принял вашу стену за наружную стену крепости! - Но ведь вы дорылись бы до моря? - Я этого и хотел. - И если бы вам удалось... - Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих за- мок Иф, до острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасен. - Разве вы могли бы переплыть такое пространство? - Господь дал бы мне силу. А теперь все погибло. - Все? - Все. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ни- чего не делайте и ждите известий от меня. - Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы? - Я... я - номер двадцать седьмой. - Вы мне не доверяете? - спросил Дантес. Горький смех долетел до его ушей. - Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав, что неведомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я ско- рее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или, клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо силы мои приходят к концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть. - Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды. - Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счет време- ни. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать. - Так вам нет еще двадцати шести лет, - сказал голос. - В эти годы еще нельзя быть предателем. - Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и еще раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам. - Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что поп- росили меня, а то я уже собирался составить другой план и хотел отда- литься от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите ме- ня. - Когда? - Это надо высчитать; я подам вам знак. - Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы придете ко мне или позволите мне прийти к вам? Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить - вы о тех, кого любите, я - о тех, кого я люблю. Вы же любите кого-нибудь? - Я один на свете. - Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем; если вы старик, я буду вашим сыном. У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом я уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду любить вас, как любил отца. - Хорошо, - сказал узник, - до завтра. Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ни- чего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлеченный из стены мусор и продвинул кровать к стене. Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное, не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется в тюрьме, у него все же будет товарищ; разделенная тюрьма - это уже только наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы; молит- вы, воссылаемые вдвоем, - почти благодать. Весь день Дантес прошагал взад и вперед по своему подземелью. Радость душила его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При ма- лейшем шуме в коридоре он подбегал к двери. То и дело его охватывал страх, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, но уже любил, как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и нак- лонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, на котором стоит кувшин с водой. Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от тоски и отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук, возвративший его к жизни? Вечером пришел тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему казалось, что так он лучше охраняет недоделанное отверстие. Вероятно, он странными глазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему: - Что? Опять с ума сходите? Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его. Тю- ремщик вышел, покачивая головой. Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что сосед его воспользуется тишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся: ночь прошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но на- утро, после посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он услышал три мерных удара; он бросился на колени. - Это вы? - спросил он. - Я здесь. - Ушел тюремщик? - спросил голос. - Ушел, - отвечал Дантес, - и придет только вечером; в нашем распоря- жении двенадцать часов. - Так можно действовать? - спросил голос. - Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас! Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими руками, подалась под ним; он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней посыпалась в яму, открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из темной ямы, глубину которой он не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и, наконец, весь человек, который не без ловкости выбрался из пролома. XVI. ИТАЛЬЯНСКИЙ УЧЕНЫЙ Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с таким нетерпением ожидаемого, и подвел его к окну, чтобы слабый свет, прони- кавший в подземелье, мог осветить его всего. Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не столько от старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми под густыми седеющими бровями, и с черной еще бородой, доходившей до середи- ны груди; худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выра- зительные черты изобличали в нем человека, более привыкшего упражнять свои духовные силы, нежели физические. По лбу его струился пот. Что ка- сается его одежды, то не было никакой возможности угадать ее первона- чальный покрой; от нее остались одни лохмотья. На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его были еще достаточно энергичны, чтобы предположить, что причина его дряхлости не возраст, что, быть может, он еще не так стар и лишь изнурен долгим заточением. Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; ка- залось, его оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла, соприкоснувшись с пламенной душой Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный прием, хоть и велико было его разочарование, когда он нашел только другую тем- ницу там, где думал найти свободу. - Прежде всего, - сказал он, - посмотрим, нельзя ли скрыть от наших сторожей следы моего подкопа. Все будущее наше спокойствие зависит от этого. Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда, несмотря на его тяжесть, вставил на прежнее место. - Вы вынули этот камень довольно небрежно, - сказал он, покачав голо- вой. - Разве у вас нет инструментов? - А у вас есть? - спросил Дантес с удивлением. - Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть все, что нужно: долото, клещи, рычаг. - Как я хотел бы взглянуть на эти плоды вашего терпения и искусства, - сказал Дантес. - Извольте - вот долото. И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой руко- яткой. - Из чего вы это сделали? - спросил Дантес. - Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по ко- торой пришел сюда, почти пятьдесят футов. - Пятьдесят футов! - вскричал Дантес с ужасом. - Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключенных часто подслушивают. - Да ведь знают, что я один. - Все равно. - И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов? - Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру от вашей; только я неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометричес- ких приборов, чтобы установить масштаб; вместо сорока футов по эллипсу оказалось пятьдесят. Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружной стены, пробить ее и броситься в море. Я рыл вровень с коридором, куда выходит ваша камера, вместо того чтобы пройти под ним; все мои труды пропали даром, потому что коридор ведет во двор, полный стражи. - Это правда, - сказал Дантес, - но коридор идет только вдоль одной стороны моей камеры, а ведь у нее четыре стороны. - Разумеется; но вот эту стену образует утес; десять рудокопов, со всеми необходимыми орудиями, едва ли пробьют этот утес в десять лет; та стена упирается в фундамент помещения коменданта; через нее мы попадем в подвал, без сомнения запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена вы- ходит... Постойте!.. Куда же выходит эта стена? В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет; бой- ница эта, суживаясь, шла сквозь толщу стены: в нес не протискался бы и ребенок; тем не менее ее защищали три ряда железных прутьев, так что са- мый подозрительный тюремщик мог не опасаться побега. Гость, задав воп- рос, подвинул стол к окну. - Становитесь на стол, - сказал он Дантесу. Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав намерение товарища, уперся спиной в стену и подставил обе ладони. Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры и настоящего имени которого Дантес еще не знал, проворнее, чем от него можно было ожидать, с легкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на стол, потом со стола на ладони Дантеса, а оттуда на его плечи; согнувшись, потому что низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями и посмотрел вниз. Через минуту он быстро высвободил голову. - Ого! - сказал он. - Я так и думал. И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол. - Что такое? - спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со стола вслед за ним. Старик задумался. - Да, - сказал он. - Так и есть; четвертая стена вашей камеры выходит на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули и стоят часовые. - Вы в этом уверены? - Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдернул голо- ву, чтобы он меня не заметил. - Так что же? - сказал Дантес. - Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно. - Что ж тогда? - продолжал Дантес. - Тогда, - сказал старик, - да будет воля божия! И выражение глубокой покорности легло на его лицо. Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавше- гося от надежды, которую он лелеял столько лет. - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил Дантес. - Что ж, пожалуй, если вы все еще хотите этого теперь, когда я ничем не могу быть вам полезен. - Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мне сильнейшим из сильных. Узник горько улыбнулся. - Я аббат Фариа, - сказал он, - и сижу в замке Иф, как вы знаете, с тысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года в Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня пере- вели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, тогда, казалось, покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели наречен римским королем. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не вообра- жал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперь царствует во Франции? Наполеон Второй? - Нет, Людовик Восемнадцатый. - Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто был им вознесен, и вознесло того, кто был им унижен? Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о собствен- ной участи, размышлял об участи мира. - Да, да, - продолжал тот, - как в Англии: после Карла Первого - Кромвель; после Кромвеля - Карл Второй и, быть может, после Якова Второ- го - какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь принц Оранский; бывший штатгальтер станет королем, и тогда опять - уступки народу, конс- титуция, свобода! Вы это еще увидите, молодой человек, - сказал он, по- ворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих глаз, какие, должно быть, бывали у пророков. - Вы еще молоды, вы это увидите! - Да, если выйду отсюда. - Правда, - отвечал аббат Фариа. - Мы в заточении, бывают минуты, когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои про- никают сквозь стены тюрьмы. - Но за что же вас заточили? - Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году мечтал о том, что Наполеон хотел осуществить в тысяча восемьсот одиннадцатом; за то, что я, как Макиавелли, вместо мелких княжеств, гнездящихся в Италии и управляемых слабыми деспотами, хотел видеть единую, великую державу, це- лостную и мощную; за то, что мне показалось, будто я нашел своего Цезаря Борджиа в коронованном глупце, который притворялся, что согласен со мной, чтобы легче предать меня. Это был замысел Александра Шестого и Климента Седьмого; он обречен на неудачу, они тщетно брались за его осу- ществление, и даже Наполеон не сумел завершить его; поистине над Италией тяготеет проклятье! Старик опустил голову на грудь. Дантесу было непонятно, как может человек рисковать жизнью из таких побуждений; правда, если он знал Наполеона, потому что видел его и гово- рил с ним, то о Клименте Седьмом и Александре Шестом он не имел ни ма- лейшего представления. - Не вы ли, - спросил Дантес, начиная разделять всеобщее мнение в замке Иф, - не вы ли тот священник, которого считают... больным? - Сумасшедшим, хотите вы сказать? - Я не осмелился, - сказал Дантес с улыбкой. - Да, - промолвил Фариа с горьким смехом, - да, меня считают сумас- шедшим; я уже давно служу посмешищем для жителей этого замка и потешал бы детей, если бы в этой обители безысходного горя были дети. Дантес стоял неподвижно и молчал. - Так вы отказываетесь от побега? - спросил он. - Я убедился, что бежать невозможно, предпринимать невозможное - зна- чит восставать против бога. - Зачем отчаиваться? Желать немедленной удачи - это тоже значит тре- бовать от провидения слишком многого. Разве нельзя начать подкоп в дру- гом направлении? - Да знаете ли вы, чего мне стоил этот подкоп? Знаете ли вы, что я четыре года потратил на одни инструменты? Знаете ли вы, что я два года рыл землю, твердую, как гранит? Знаете ли вы, что я вытаскивал камни, которые прежде не мог бы сдвинуть с места; что я целые дни проводил в этой титанической работе; что иной раз, вечером, я считал себя счастли- вым, если мне удавалось отбить квадратный дюйм затвердевшей, как камень, известки? Знаете ли вы, что, для того чтобы прятать землю и камни, кото- рые я выкапывал, мне пришлось пробить стену и сбрасывать все это под лестницу и что теперь там все полно доверху, так что мне некуда было бы девать горсть пыли? Знаете ли вы, что я уже думал, что достиг цели моих трудов, чувствовал, что моих сил хватит только на то, чтобы кончить ра- боту, и вдруг бог не только отодвигает эту цель, но и переносит ее неве- домо куда? Нет! Я вам сказал и повторю еще раз: отныне я и пальцем не шевельну, ибо господу угодно, чтобы я был навеки лишен свободы! Эдмон опустил голову, чтобы не показать старику, что радость иметь его своим товарищем мешает ему в должной мере сочувствовать горю узника, которому не удалось бежать. Аббат Фариа опустился на постель. Эдмон никогда не думал о побеге. Иные предприятия кажутся столь нес- быточными, что даже не приходит в голову браться за них; какой-то инс- тинкт заставляет избегать их. Прорыть пятьдесят футов под землей, посвя- тить этому труду три года, чтобы дорыться, в случае удачи, до отвесного обрыва над морем; броситься с высоты в пятьдесят, шестьдесят, а то и сто футов, чтобы размозжить себе голову об утесы, если раньше не убьет пуля часового, а если удастся избежать всех этих опасностей, проплыть целую милю, - этого было больше чем достаточно, чтобы покориться неизбежности, и мы убедились, что эта покорность привела Дантеса на порог смерти. Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и по- давал пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять свое мужество. Другой попытался сделать то, о чем он даже не мечтал; другой, менее молодой, менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом и терпением добыл себе все инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, кото- рая не удалась только из-за ошибки в расчете; другой сделал все это, стало быть и для него нет ничего невозможного. Фариа прорыл пятьдесят футов, он пророет сто: пятидесятилетний Фариа трудился три года, он вдвое моложе Фариа и проработает шесть лет; Фариа, аббат, ученый, свя- щеннослужитель, решился проплыть от замка Иф да острова Дом, Ратотгао или Лемер; а он, Дантес, моряк, смелый водолаз, так часто нырявший на дно за коралловой ветвью, неужели не проплывет одной мили? Сколько на- добно времени, чтобы проплыть милю? Час? Так разве ему не случалось по целым часам качаться на волнах, не выходя на берег? Нет, нет, ему нужен был только ободряющий пример. Все, что сделал или мог бы сделать другой, сделает и Дантес. Он задумался, потом сказал: - Я нашел то, что вы искали. Фариа вздрогнул. - Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес ска- зал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. - Что же вы нашли? - Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что и наружная галерея? - Да. - Между ними должно быть шагов пятнадцать. - Самое большее. - Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На этот раз вы сделаете расчет более тщательно. Мы выберемся на наружную галерею, убьем часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у вас есть, и сила, - у меня ее довольно. Не говорю о терпении, - вы уже доказали свое на деле, а я постараюсь доказать свое. - Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода мое мужество и на что я намерен употребить свою силу. Терпения у меня, по-видимому, довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь - днев- ные труды. Но тогда мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой че- ловек, - тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь освободить одно из его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено. - А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя ви- новным, с тех пор как мы встретились? - Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами, а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничто- жить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь жизнь. Дантес с удивлением посмотрел на него. - Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображения удержали бы вас? - А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не надели его платья и не попытались бежать? - Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес. - Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в де- лах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по пря- мому пути. Тигру, который рожден для пролития крови, - это его дело, его назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близос- ти добычи. Он тотчас же бросается на нее и разрывает на куски. Это его инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не законы общества запрещают нам убийство, а законы природы. Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце. - Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, я перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко. Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Вен- сенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть еще побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождем благоп- риятного случая и, если он представится, воспользуемся им. - Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий труд занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала на- дежда. - Я занимался не только этим, - сказал аббат. - Что же вы делали? - Писал или занимался. - Так вам дают бумагу, перья, чернила? - Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам. - Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес. - Да. Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он еще плохо ве- рил его словам. Фариа заметил, что он сомневается. - Когда вы придете ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочине- ние, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я об- думывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Вене- ции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики да- дут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto. - И вы написали его? - На двух рубашках. Я изобрел вещество, которое делает холст гладким и плотным, как пергамент. - Так вы химик? - Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом. - Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас были книги? - В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечиты- вая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае все, что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Бос- сюэ. Я вам называю только первостепенных. - Вы знаете несколько языков? - Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, пофранцузски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я еще плохо говорю на нем, но я изучаю его. - Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес. - Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно. Все более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на чем-нибудь и продолжал: - Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую книгу? - Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если бы узнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу, потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды мои, признаюсь, мое любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме. - А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила? - В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его зало- жили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение долгих лет его топили, и все ею стенки обросли сажей. Я растворяю эту сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и пишу кровью. - А когда мне можно увидеть все это? - спросил Дантес. - Когда вам угодно, - сказал Фариа. - Сейчас же! - Так ступайте за мною, - сказал аббат. Он спустился в подземный ход и исчез в нем; Дантес последовал за ним. XVII. КАМЕРА АББАТА Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плита- ми; подняв одну из них, в самом темном углу, он и начал трудную работу, окончание которой видел Дантес. Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал огляды- ваться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего нео- быкновенного. - Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас ос- тается еще несколько часов. Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с такой точностью. - Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий в мое окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я опре- деляю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно. Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встает из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара, на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его со- беседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он видел еще мальчиком во время путешествия в Гу- зерат и Голконду. - Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства. Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно прос- торное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых он говорил Дантесу. - Что же вам показать сперва? - спросил он. - Покажите ваше сочинение о монархии в Италии. Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папиру- са. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда прочел несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата, то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык. - Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф, который отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь. - Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне перья, которыми написана эта книга. - Вот, смотрите, - сказал Фариа. И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюй- ма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный черни- лами; он был заострен и расщеплен, как обыкновенное перо. Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно было так хорошо очинено. - Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа - Это моя гордость. Я сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника. Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог слу- жить и ножом и кинжалом. Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким, бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные ди- карями и привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания. - Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из чего я их делаю; я изготовляю их по мере надобности. - Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хвати- ло дней на всю эту работу. - Я работал и по ночам, - сказал Фариа. - По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью? - Нет; но бог дал человеку ум, который возмещяет несовершенство чувств; я создал себе освещение. - Каким образом? - От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и изв- лекаю чистое сало; вот мой светильник. И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в торжественные дни. - А огонь? - Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки. - А спички? - Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее дали. Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный упорством и силою этого ума. - Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать все свои сокровища в одно место. Закроем этот тайник. Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и рас- тер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел к кровати и отодвинул ее. За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть. - Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? - спросил Дантес. - Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздер- гивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня пере- вели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу. - И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены? - Я их зашивал. - Чем? - Вот этой иглой. И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с продетой в нее ниткой. - Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел выпилить ре- шетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лест- ницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась воз- можность непредвиденного побега. Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобрета- тельный, ученый, разберется в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано тьмою. - О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса за высшую степень восхищения. - Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели. Что совершили бы вы на свободе! - Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только нес- частье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы по- рох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, - а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из электри- чества молния, из молнии - свет. - Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес, подавленный своим неве- жеством. - Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое счастье быть таким ученым, как вы! Аббат улыбнулся. - Но вы еще о чем-то думали? - Да. - Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне расс- казали свою жизнь, а моей но знаете. - Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных событий. - Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, ко- торого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не бого- хульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди. - Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам приписывают? - Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью моего отца и Мерседес. - Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на преж- нее место. - Расскажите мне вашу историю. И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничива- лась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к марша- лу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, оконча- тельное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме. Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался. - В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о ко- торой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация со- общила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже: если хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение. - Да никому. Я так мало значил. - Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни филосо- фии На свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умира- ет канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти ты- сяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступе- ни, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия Итак, вернемся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"? - Да. - Вы хотели жениться на красивой девушке? - Да. - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао- на". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес. Отве- чайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем загад- кам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фарао- на"? - Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один чело- век имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему ду- эль, но он отказался. - Ага! Как его звали? - Данглар. - Кем он был на корабле? - Бухгалтером. - Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности? - Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие неточности. - Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном Леклером? - Нет; мы были одни. - Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор? - Да, дверь была отворена... и даже... постойте... да, да, Данглар проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне па- кет для маршала. - Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на острове Эльба? - Никого. - Там вам вручили письмо? - Да, маршал вручил. - Что вы с ним сделали? - Положил в бумажник. - Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным письмом мог поместиться в кармане моряка. - Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте. - Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумаж- ник? - Да. - От Порто-Феррайо до корабля где было письмо? - У меня в руках. - Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в ру- ках письмо? - Да. - И Данглар мог видеть? - Да, и Данглар мог видеть. - Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был написан донос? - О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою па- мять. - Повторите его мне. Дантес задумался. - Вот он, слово в слово: "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского проку- рора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его от- ца, или в его каюте на "Фараоне". Аббат пожал плечами. - Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы сразу не догадались. - Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость! - Какой был почерк у Данглара? - Очень красивый и четкий, с наклоном вправо. - А каким почерком был написан донос