?
   - С наклоном влево.
   Аббат улыбнулся.
   - Измененным!
   - Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
   - Постойте, - сказал аббат.
   Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и
написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
   Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
   - Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
   - Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - про-
должал аббат.
   - Какое?
   - Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг  на
друга.
   - Все-то вы изучили!.. Все знаете!
   - Будем продолжать.
   - Да, да.
   - Перейдем ко второму вопросу.
   - Я слушаю вас.
   - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
   - Да, одному молодому человеку, который любил ее.
   - Его имя?
   - Фернан.
   - Имя испанское.
   - Он каталанец.
   - Считаете ли вы, что он мог написать донос?
   - Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
   - Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
   - Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
   - Вы никому их не рассказывали?
   - Никому.
   - Даже невесте?
   - Даже ей.
   - Так это Данглар.
   - Теперь я в этом уверен.
   - Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
   - Нет... Да... Вспомнил!
   - Что?
   - За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке стари-
ка Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
   - Их было только двое?
   - Нет, с ними сидел третий, мой хороший  знакомый!  он-то,  верно,  и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... пос-
тойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили,  стояла
чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Под-
лецы, подлецы!
   - Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
   - Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я  хочу  знать,
почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
   - Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и  зага-
дочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов
- это было просто детской игрой, а теперь вам придется  дать  мне  самые
точные показания.
   - Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою  жизнь,  чем  я
сам.
   - Кто вас допрашивал? Королевский прокурор,  или  его  помощник,  или
следователь?
   - Помощник.
   - Молодой, старый?
   - Молодой, лет двадцати семи.
   - Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат -  Как
он с вами обращался?
   - Скорее ласково, нежели строго.
   - Вы все ему рассказали?
   - Все.
   - Обращение его менялось во время допроса?
   - На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой  против
меня, он, казалось, был потрясен моим несчастьем.
   - Вашим несчастьем?
   - Да.
   - И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
   - Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
   - Какое именно?
   - Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
   - Которую? Донос?
   - Нет, письмо.
   - Вы уверены в этом?
   - Это произошло на моих глазах.
   - Тут что-то не то. Сдается мне, что этот  помощник  прокурора  более
низкий негодяй, чем можно предположить.
   - Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели  мир
населен только тиграми и крокодилами.
   - Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
   - Пожалуйста, будем продолжать!
   - Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
   - Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика,  и  я
уничтожаю ее.
   - Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
   - Вы думаете?
   - Я уверен. К кому было письмо?
   - К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
   - Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть  заинтересован  в
том, чтобы это письмо исчезло?
   - Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто  бы  для
моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня  клят-
ву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
   - Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я  знал  одного  Нуартье  при
дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время  рево-
люции. А как звали вашего помощника прокурора?
   - Де Вильфор.
   Аббат расхохотался.
   Дантес посмотрел на него с изумлением.
   - Что с вами? - сказал он.
   - Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
   - Вижу.
   - Ну, так вот: теперь ваше дело для меня  яснее  этого  луча.  Бедный
мальчик! И он был ласков с вами?
   - Да.
   - Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
   - Да.
   - Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы  никогда  не
произнесете имени Нуартье?
   - Да.
   - А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли  вы,  кто  такой
этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
   Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним  пропасть,
на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его  так  внезапно  и
так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за  го-
лову.
   - Его отец! Его отец! - вскричал он.
   - Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
   И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде  ка-
залось ему темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое  поведение
Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, проси-
тельный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - все приш-
ло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом  бросился  к
подкопу, который вел из камеры аббата в его темницу.
   - Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я  должен  обдумать  все
это!
   И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда
пришел тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и иска-
женным лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
   В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как  секунды,  он  принял
грозное решение и поклялся страшной клятвой.
   Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фа-
риа, который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать  с
ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старо-
му узнику некоторые привилегии, а именно: право на  хлеб  побелее  и  на
графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел
звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
   Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее  вы-
ражение, но в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие  о
том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него прис-
тально.
   - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею  о
словах, сказанных мною.
   - Почему? - спросил Дантес.
   - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было,  -
жажду мщения.
   Дантес улыбнулся.
   - Поговорим о другом, - сказал он.
   Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но,  усту-
пая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как  с  любым
собеседником, много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и не-
изменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот  страдалец  никогда
не говорил о своих страданиях.
   Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали
мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались  предме-
тов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит  мореплавате-
лям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещенные  фан-
тастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещенного чело-
века сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, фило-
софских и социальных идей, где он привык парить.
   - Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, -
хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы  предпочи-
таете уединение обществу такого необразованного и  ничтожного  товарища,
как я, Если вы согласитесь на мою просьбу,  я  обещаю  вам  не  говорить
больше о побеге.
   Аббат улыбнулся.
   - Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма  ограниче-
но, и когда я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым
языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю;  и  все
эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
   - Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
   - В их приложении - нет; в их  основах  -  да.  Выучиться  не  значит
знать; есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других -  фи-
лософия.
   - А разве нельзя научиться философии?
   - Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных зна-
ний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее  облако,
на которое ступил Христос, возносясь на небо.
   - Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне  хо-
чется поскорее начать, я жажду знания.
   - Всему! - отвечал аббат.
   В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали
приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью  и  нео-
быкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему  ус-
ваивать все путем исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную про-
заичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кро-
ме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий,  которому
научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух язы-
ков он скоро понял строй остальных и через полгода  начал  уже  говорить
по-испански, поанглийски и по-немецки.
   Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее  свободу,
потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во  вся-
ком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и  дни
текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
   Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляе-
мое ему обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее.  Ка-
залось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в  глу-
бокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив  руки
на груди, часами шагал по камере.
   Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
   - Если бы не часовой!
   - Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес,  читав-
ший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
   - Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
   - Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по  инстинкту
самосохранения, для самозащиты.
   - Все равно, я не могу.
   - Однако вы думаете об этом?
   - Неустанно, - прошептал аббат.
   - И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
   - Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и
глух.
   - Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон  с  твердостью,  испугавшей
аббата.
   - Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
   Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и  не
стал отвечать.
   Прошло три месяца.
   - Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
   Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова  выпря-
мил.
   - Дадите честное слово, что убьете часового только в  случае  крайней
необходимости?
   - Даю честное слово.
   - Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
   - А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
   - Не меньше года.
   - И можно приняться за работу?
   - Хоть сейчас.
   - Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.
   - По-вашему, потеряли?
   - Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.
   - Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек,  а  вы  еще
один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.
   И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его  камеры,
камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого  прохода  от-
ветвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают  в  рудниках.  Этот
боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось
сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из  плит,  образующих
пол галереи: в нужную минуту плита осядет под  тяжестью  солдата,  и  он
провалится в выемку; оглушенный падением, он  не  в  силах  будет  защи-
щаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнет ему рот,  и
оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по  наружной  стене
при помощи веревочной лестницы и убегут.
   Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью;  план  был
так прост, что непременно должен был удаться.
   В тот же день наши землекопы принялись за работу; они  трудились  тем
более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и,  по-видимому,
отвечал заветному желанию каждого из них.
   Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены
были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они  нау-
чились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не зас-
тали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила  ста-
рый, они выкидывали ее понемногу и с невероятными  предосторожностями  в
окно камеры Дантеса или Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ноч-
ной ветер уносил ее.
   Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и  деревян-
ным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с  ним
то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов  и  тех
великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный
след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский,  принад-
лежавший к высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то  груст-
ную величавость; Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить
изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические  манеры,
приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в  обществе
просвещенных людей.
   Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была  сделана
выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и  вперед;
и узники, вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной но-
чи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплет-
ся под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подста-
вили подпорку, которую нашли в фундаменте.
   Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат  Фариа,
остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный  для
укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес по-
спешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту,
с судорожно стиснутыми руками.
   - Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?
   - Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!
   Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза,  окруженные
синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук
долото.
   - Что случилось? - воскликнул он.
   - Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть
может, смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испы-
тал это за год до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни,
я назову вам его; бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она  полая,  в
ней вы найдете пузырек с красным настоем.  Принесите  его  сюда...  или,
нет, нет, постойте! Меня могут застать здесь; помогите мне дотащиться  к
себе, пока у меня есть еще  силы.  Кто  знает,  что  может  случиться  и
сколько времени продолжится припадок.
   Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на  страшное  несчастье,
обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного абба-
та; с неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и  уложил  в
постель.
   - Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как  будто  он  только
что вышел из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в  каталеп-
сии; может быть, буду лежать без движения, не издавая ни единого  стона,
а может быть, на губах выступит пена, я буду корчиться и  кричать.  Сде-
лайте так, чтобы не было слышно моих криков; это самое важное; иначе ме-
ня, чего доброго, переведут в другую камеру, и нас разлучат навеки. Ког-
да вы увидите, что я застыл, окостенел, словом, все равно  что  мертвец,
тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне зубы ножом и влейте в рот
десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.
   - Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.
   - Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...
   Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный  узник  не
успел даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и
мрачная, как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побаг-
ровели; он бился, рычал, на губах выступила пена. Исполняя его  приказа-
ние, Дантес зажал ему рот одеялом. Так продолжалось два  часа.  Наконец,
бесчувственный, как камень, холодный и бледный, как мрамор, беспомощный,
как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом  вытя-
нулся на постели и остался недвижим.
   Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем  телом  и  оледенит
самое сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайши-
ми усилиями разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять  капель
красного настоя и стал ждать.
   Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался,  что  ждал  слишком
долго, и смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец,  лег-
кая краска показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся  откры-
тыми и пустыми, мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст;  старик
пошевелился.
   - Спасен! Спасен! - закричал Дантес.
   Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к две-
ри. Дантес насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а
Дантесу было не до того, чтобы следить за временем.
   Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился  в  своей
камере.
   Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда,
увидал узника сидящим на постели.
   Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес,  терзаемый
беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень,  воро-
тился в камеру аббата.
   Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом,  совершенно  обессилен-
ный.
   - Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.
   - Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?
   - Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите.
   Краска негодования залила щеки Дантеса.
   - Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я  на
это способен?
   - Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, раз-
бит, уничтожен!
   - Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле
постели аббата и беря его за руки.
   Аббат покачал головой.
   - Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался  полчаса,  после
чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня  я
не могу пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяже-
лая, что указывает на кровоизлияние в мозг. При  третьем  припадке  меня
разобьет паралич или я сразу умру.
   - Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет,
застанет вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и  даже
лучше; ведь у нас будет все необходимое.
   - Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте  себя;  этот  припадок
осудил меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...
   - Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если  нужно;  тем
временем силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами
выбрать день и час. Как только вы почувствуете, что можете  плавать,  мы
тотчас же бежим.
   - Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука  парализова-
на, и не на один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите,  как  она
тяжела.
   Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.
   - Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне,  я  знаю,
что говорю. С первого приступа моей болезни я  не  переставал  думать  о
ней. Я ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при
третьем припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя,  а  это
не кто иной, как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.
   - Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич  ваш  не  помешает
нам: я возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.
   - Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы
должны знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте
обольщать себя пустыми надеждами, которым  не  верит  даже  ваше  доброе
сердце. Я останусь здесь, пока не пробьет час  моего  освобождения,  час
смерти. А вы спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны;  не  считай-
тесь со мной, я возвращаю вам ваше честное слово.
   - Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.
   Он встал и торжественно простер руку над стариком:
   - Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.
   Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и безыс-
кусственного, и на лице его,  одушевленном  самой  чистой  преданностью,
прочел искренность его любви и чистосердечие его клятвы.
   - Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.
   И он протянул Эдмону руку.
   - Быть может, ваша бескорыстная преданность  будет  вознаграждена,  -
сказал он, - но так как я не могу, а вы не хотите уйти  отсюда,  то  нам
надо заложить ход под галереей. Часовой может обратить внимание на  гул-
кое место и позвать надзирателя; тогда все откроется,  и  нас  разлучат.
Ступайте, займитесь этим делом, в котором, к сожалению, я  уже  не  могу
вам помочь. Употребите на это всю  ночь,  если  нужно,  и  возвращайтесь
завтра утром после обхода. Мне нужно сказать вам нечто очень важное.
   Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно  и
почтительно вышел от своего старого Друга.


        XVIII. СОКРОВИЩА АББАТА ФАРИА

   Наутро, войдя в камеру своего товарища по заключению,  Дантес  застал
аббата сидящим на постели. Лицо его было спокойно; луч солнца, проникав-
ший через узкое окно, падал на клочок бумаги, который он держал в  левой
руке, - правой, как читатель помнит, он не владел; листок долго хранился
в виде туго свернутой трубки и, вероятно, поэтому плохо раскручивался.
   Аббат молча указал Дантесу на бумагу.
   - Что это такое? - спросил Дантес.
   - Посмотрите хорошенько, - отвечал аббат с улыбкой.
   - Я смотрю во все глаза, - отвечал Дантес, - и вижу только обгоревшую
бумажку, на которой какими-то странными  чернилами  написаны  готические
буквы.
   - Эта бумага, друг мой, - сказал Фариа, - теперь я вам все могу  отк-
рыть, ибо я испытал вас, - эта бумага - мое сокровище, половина  которо-
го, начиная с этой минуты, принадлежит вам.
   Холодный пот выступил на лбу Дантеса. До сего дня он старался не  го-
ворить с аббатом об этом  сокровище,  изза  которого  несчастный  старик
прослыл сумасшедшим; в силу врожденного такта Эдмон  не  хотел  касаться
этого больного места, сам Фариа тоже молчал; это молчание Эдмон принимал
за возвращение рассудка. И вот теперь эти слова, вырвавшиеся  у  старика
после тяжелого припадка, казалось, свидетельствовали  о  новом  приступе
душевного недуга.
   - Ваше сокровище? - прошептал Дантес.
   Фариа улыбнулся.
   - Да, - отвечал он, - у вас благородная душа, Эдмон, и я  понимаю  по
вашей бледности, по вашему трепету, что происходит в вас. Успокойтесь, я
не сумасшедший. Это сокровище существует, Дантес, и если мне не дано бы-
ло им владеть, то вы - вы будете владеть им. Никто не хотел  ни  слушать
меня, ни верить мне, потому что все считали меня сумасшедшим;  но  вы-то
знаете, что я в полном разуме; так выслушайте меня, а потом  верьте  или
не верьте, как хотите.
   "Увы! - подумал Дантес. - Он опять сошел с  ума;  недоставало  только
этого несчастья!"
   Потом прибавил вслух:
   - Друг мой, припадок изнурил вас; не лучше ли вам отдохнуть?  Завтра,
если угодно, я выслушаю ваш рассказ, а сегодня мне хочется просто поуха-
живать за вами; к тому же, - прибавил он улыбаясь, - не такое уж для нас
с вами спешное дело это сокровище!
   - Очень спешное, Эдмон! - отвечал старик. - Кто  знает,  может  быть,
завтра или послезавтра случится третий припадок. Ведь  тогда  все  будет
кончено! Правда, я часто с горькой радостью думал  об  этих  богатствах,
которые могли бы составить счастье десяти  семейств;  они  потеряны  для
тех, кто меня преследовал. Мысль эта была моим мщением, и я упивался  ею
во мраке тюрьмы. Но теперь, когда я простил миру ради любви к  вам,  те-
перь, когда я вижу в вас молодость  и  будущее,  когда  я  думаю,  какое
счастье вам может принести моя тайна, я боюсь опоздать, боюсь лишить та-
кого достойного владельца, как вы, обладания этим зарытым богатством.
   Эдмон со вздохом отвернулся.
   - Вы все еще не верите, Эдмон, - продолжал Фариа, - слова мои не убе-
дили вас. Я вижу,  вам  нужны  доказательства.  Извольте.  Прочтите  эти
строчки, которых я никогда никому не показывал.
   - Завтра, друг мой, - отвечал Эдмон, не в силах потворствовать  безу-
мию старика. - Ведь мы условились поговорить об этом завтра.
   - Говорить мы будем завтра, а записку прочтите сегодня.
   "Не надо сердить его", - подумал Дантес.
   Он взял полу сгоревший клочок бумаги и прочитал: в этих пещерах: клад
зарыт в самом даль каковой клад завещаю ему и отдаю в  по  единственному
моему наследнику.
   25 апреля 149
   - Ну что? - спросил Фариа, когда Дантес кончил.
   - Да тут только начала строчек, - отвечал Дантесаслова без связи: по-
ловина сгорела, и смысл непонятен.
   - Для вас, потому что вы читаете в первый раз, но не для меня,  кото-
рый просидел над этим клочком много ночей, воссоздал каждую фразу,  каж-
дую мысль.
   - И вы полагаете, что восстановили утраченный смысл?
   - Я в этом уверен; судите сами; но прежде  выслушайте  историю  этого
документа.
   - Тише! - вскричал Дантес. - Шаги!.. Я ухожу!.. Прощайте!
   Дантес, радуясь, что может уклониться от рассказа  и  от  объяснения,
которые только подтвердили бы ему сумасшествие его друга, скользнул, как
змея, в подземный ход, а Фариа, собрав  последние  силы,  толкнул  ногою
плиту и прикрыл ее рогожей, чтобы не заметили щелей, которых он не успел
присыпать землей.
   Вошел комендант; узнав от сторожа о болезни аббата,  он  пожелал  сам
взглянуть на него.
   Фариа принял его сидя, избегая всякого неловкого  движения,  так  что
ему удалось скрыть от коменданта, что правая сторона его тела  парализо-
вана. Он боялся, что комендант из сострадания к нему велит перевести его
в другую, лучшую камеру и таким образом разлучит-с его  молодым  товари-
щем. Но, к счастью, этого не случилось, и комендант  удалился  в  полном
убеждении, что у бедного безумца, к которому он в глубине души питал не-
которую привязанность, просто легкое недомогание.
   Тем временем Дантес, сидя на постели и опустив голову на  руки,  ста-
рался собраться с мыслями. За время своего знакомства с аббатом он видел
столько доказательств ясного ума, глубочайшей рассудительности  и  логи-
ческой последовательности, что не мог понять, каким  образом  высочайшая
мудрость может проявляться во всем и только относительно одного предмета
уступает место помешательству. Кто заблуждается: Фариа, говоря  о  своем
сокровище, или все, считая Фариа сумасшедшим?
   Дантес просидел у себя весь день, не решаясь вернуться к своему  дру-
гу. Он старался отдалить ту страшную минуту, когда он убедится, что  Фа-
риа - сумасшедший.
   Вечером, после обычного обхода, не дождавшись Эдмона, Фариа сам попы-
тался преодолеть разделявшее их расстояние. Эдмон услышал шорох  и  сод-
рогнулся, представив себе мучительные усилия, с которыми  полз  разбитый
параличом старик. Эдмон принужден был втащить его  к  себе,  потому  что
старик никак не мог пролезть в узкое отверстие, ведшее в камеру Дантеса.
   - Видите, с каким ожесточением я вас преследую, - сказал Фариа,  лас-
ково улыбаясь, - вы думали уклониться от моей щедрости, но  это  вам  не
удастся. Итак, слушайте.
   Эдмон, видя, что иного выхода нет, посадил старика на свою кровать, а
сам примостился возле него на табурете.
   - Вам известно, - сказал аббат, - что я  был  секретарем,  доверенным
другом кардинала Спада, последнего представителя  древнего  рода.  Этому
достойному вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в  жизни.  Он
не был богат, хотя богатства его рода стали притчей  во  языцех,  и  мне
часто приходилось слышать выражение: "Богат, как Спада". И  он  и  молва
жили за счет этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня.  Я
учил его племянников, которые потом скончались, и когда он остался  один
на свете, то я отплатил ему беззаветной преданностью за все, что он  для
меня сделал в продолжение десяти лет.
   В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно
перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей.
Когда я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых
он впадал в болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой  и
раскрыл передо мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе
жизнеописания папы Александра Шестого, я прочел следующие  строки,  нав-
сегда оставшиеся в моей памяти.
   Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои  завоева-
ния, нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже  нуждался  в
деньгах, чтобы покончить с французским  королем  Людовиком  Двенадцатым,
все еще грозным, несмотря на понесенные им  поражения.  Необходимо  было
задумать выгодное дело, что  становилось  затруднительным  в  разоренной
Италии.
   Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух но-
вых кардиналов.
   Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал  святому
отцу следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и  высо-
кие должности, занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог
надеяться на щедрую плату за две кардинальские шапки.
   Оставалась еще третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем.
   Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни  Роспильози,
занимавшего четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и  Чезаре
Спада, одного из благороднейших и богатейших вельмож  Рима.  Оба  дорого
ценили папскую милость. Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашел
покупателей на их должности.
   Таким образом Роспильози и Спада заплатили за  кардинальство,  а  еще
восемь человек заплатили за должности, прежде  занимаемые  двумя  новыми
кардиналами. Сундуки ловких дельцов  пополнились  восемьюстами  тысячами
скудо.
   Перейдем к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада,  возло-
жив на них знаки кардинальского звания и зная,  что  для  уплаты  весьма
ощутимого долга благодарности и для переезда на  жительство  в  Рим  они
должны обратить свои состояния в наличные деньги, папа, вкупе с  Цезарем
Борджиа, пригласил обоих кардиналов на обед.
   По этому поводу между отцом и сыном завязался  спор.  Цезарь  считал,
что достаточно применить одно из тех средств, которые он  всегда  держал
наготове для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым
то одного, то другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был  крохот-
ный железный шип - недосмотр слесаря. Каждый,  кто  трудился  над  тугим
замком, накалывал себе палец и на другой день умирал. Был еще перстень с
львиной головой, который Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или
иной особе. Лев впивался в кожу этих избранных рук, и через сутки насту-
пала смерть.
   Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов  отпереть
шкаф, либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:
   "Не поскупимся на обед ради  достойнейших  кардиналов  Спада  и  Рос-
пильози. Сдается мне, что мы вернем расходы. Притом, ты  забываешь,  Це-
зарь, что несварение желудка сказывается тотчас  же,  а  укол  или  укус
действует только через день-два".
   Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему  обоих  кардиналов
позвали обедать.
   Стол накрыли в папских виноградниках  возле  СанПьетро-ин-Винколи,  в
прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам.
   Роспильози, в восторге от своего  нового  звания  и  предвкушая  пир,
явился с самым веселым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший
своего племянника, молодого офицера, подававшего блистательные  надежды,
взял лист бумаги, перо и написал свое завещание. Потом он послал сказать
племяннику, чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимо-
му, не застал того дома.
   Спада знал, что значит приглашение на обед. С  тех  пор  как  христи-
анство - глубоко цивилизующая сила - восторжествовало  в  Риме,  уже  не
центурион являлся объявить от имени тирана:  "Цезарь  желает,  чтобы  ты
умер", а любезный легат с улыбкой говорил от имени  папы:  "Его  святей-
шество желает, чтобы вы с ним отобедали".
   В два часа дня Спада отправился на виноградники СанПьетро-ин-Винколи;
папа уже ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник,  разо-
детый и веселый; Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада  побледнел,  а
Цезарь бросил на него насмешливый взгляд, давая понять, что он все пред-
видел и подстроил ловушку.
   Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: "Видел ты моего
посланного?" Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопро-
са. Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо
налитый ему папским чашником. В ту же минуту подали еще бутылку, из  ко-
торой щедро угостили кардинала Спада. Через час врач  объявил,  что  оба
они отравились сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а  племянник
скончался у ворот своего дома, пытаясь что-то сообщить  своей  жене,  но
она не поняла его.
   Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем  предлогом,  что
следует рассмотреть бумаги покойных. Но все наследство состояло из листа
бумаги, на котором Спада написал: "Завещаю возлюбленному моему племянни-
ку мои сундуки и книги, между коими мой молитвенник с  золотыми  углами,
дабы он хранил его на память о любящем дяде".
   Наследники все обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на
мебель, дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из  дядей.
Сокровищ - ни следа, если не считать сокровищ знания, заключенных в биб-
лиотеке и лабораториях.
   Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведыва-
ли, но наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на  какую-ни-
будь тысячу скудо и столько же наличных денег; но племянник  успел  ска-
зать жене, возвратясь домой: "Ищите в бумагах дяди, там должно быть под-
линное завещание".
   Родня покойного принялась искать с еще большим усердием, быть  может,
чем державные наследники. Тщетно: ей достались два дворца да виноградни-
ки за Палатином. В те времена недвижимость ценилась дешево, - оба дворца
и виноградник остались во владении семейства покойного, как слишком нич-
тожные для алчности папы и его сына.
   Прошли месяцы, годы. Александр Шестой, как известно, умер от яда бла-
годаря ошибке; Цезарь, отравившийся вместе с ним,  отделался  тем,  что,
как змея, сбросил кожу и облекся в новую, на которой яд  оставил  пятна,
похожие на тигровые; наконец, вынужденный покинуть Рим, он бесславно по-
гиб в какой-то ночной стычке, почти забытый историей.
   После смерти папы, после изгнания его сына все ожидали,  что  фамилия
Спада опять заживет по-княжески, как жила во  времена  кардинала  Спада.
Ничуть не бывало. Спада жили в сомнительном довольстве, вечная тайна тя-
готела над этим темным делом. Молва решила, что Цезарь, бывший  похитрее
отца, похитил у него наследство обоих кардиналов; говорю  обоих,  потому
что кардинал Роспильози, не принявший никаких мер предосторожности,  был
ограблен до нитки.
   - До сих пор, - сказал Фариа с улыбкой, прерывая свой рассказ,  -  вы
не услышали ничего особенно безрассудного, правда?
   - Напротив, - отвечал Дантес, - мне  кажется,  что  я  читаю  занима-
тельнейшую летопись. Продолжайте, прошу вас.
   - Продолжаю.
   Спада привыкли к безвестности. Прошли годы. Среди  их  потомков  были
военные, дипломаты; иные приняли духовный сан, иные стали банкирами; од-
ни разбогатели, другие совсем разорились. Дохожу до последнего  в  роде,
до того графа Спада, у которого я служил секретарем.
   Он часто жаловался на несоответствие своего состояния с его положени-
ем; я посоветовал ему обратить все оставшееся у него небольшое имущество
в пожизненную ренту; он последовал моему совету и удвоил свои доходы.
   Знаменитый молитвенник остался в семье  и  теперь  принадлежал  графу
Спада; он переходил от отца к сыну, превратившись, благодаря  загадочной
статье единственного обнаруженного завещания,  в  своего  рода  святыню,
хранившуюся с суеверным благоговением. Это была  книга  с  превосходными
готическими миниатюрами и до такой степени  отягченная  золотом,  что  в
торжественные дни ее нес перед кардиналом слуга.
   Увидав всякого рода документы, акты, договоры, пергаменты, оставшиеся
после отравленного кардинала и сохраняемые в семейном архиве, я тоже на-
чал разбирать эти огромные связки бумаг, как их разбирали до меня  двад-
цать служителей, двадцать управляющих, двадцать секретарей. Несмотря  на
терпеливые и ревностные розыски, я ровно ничего не нашел. А между тем  я
много читал, я даже написал подробную, чуть ли не подневную историю  фа-
милии Борджиа, только для того, чтобы узнать, не умножились  ли  их  бо-
гатства со смертью моего Чезаре Спада,  и  нашел,  что  они  пополнились
только имуществом кардинала Роспильози, его товарища по несчастью.
   Я был почти убежден, что наследство Спада не досталось ни его  семье,
ни Борджиа, а пребывает без владельца, как клады арабских сказок,  лежа-
щие в земле под охраной духа. Я изучал, подсчитывал, проверял тысячу раз
приходы и расходы фамилии Спада за триста лет; все было напрасно: я  ос-
тавался в неведении, а граф Спада в нищете.
   Мой покровитель умер. Обращая имущество в пожизненную ренту, он оста-
вил себе только семейный архив, библиотеку в пять тысяч томов и знамени-
тый молитвенник. Все это он завещал мне и еще тысячу римских  скудо  на-
личными, с условием, чтобы я каждый год служил заупокойную мессу по  нем
и составил родословное древо и историю его фамилии, что я и  исполнил  в
точности...
   Терпение, дорогой Эдмон, мы приближаемся к концу.
   В тысяча восемьсот седьмом году, за месяц до моего ареста и через две
недели после смерти графа, двадцать пятого декабря (вы  сейчас  поймете,
почему это число осталось в моей памяти), я в тысячный  раз  перечитывал
бумаги, которые приводил в порядок. Дворец был продан, и я собирался пе-
реселиться из Рима во Флоренцию со всем моим имуществом,  состоявшим  из
двенадцати тысяч ливров, библиотеки и знаменитого молитвенника  Утомлен-
ный усердной работой и чувствуя некоторую вялость после чрезмерно сытно-
го обеда, я опустил голову на руки и заснул. Было три часа пополудни.
   Когда я проснулся, часы били шесть.
   Я поднял голову; кругом было совсем темно. Я позвонил, чтобы спросить
огня, но никто не пришел. Тогда я решил помочь делу сам. К тому  же  мне
следовало привыкать к образу жизни философа. Одной рукой я взял  спичку,
а другой, так как спичек в коробке не оказалось, стал  искать  какую-ни-
будь бумажку, чтобы зажечь ее в камине, где еще плясал огонек, я  боялся
взять в темноте какой-нибудь ценный документ вместо бесполезного  клочка
бумаги, как вдруг вспомнил, что в знаменитом молитвеннике,  который  был
тут же на столе, вместо закладки лежит пожелтевший листок, так  благого-
вейно сохраненный наследниками. Я нащупал эту ненужную бумажку,  скомкал
ее и поднес к огню.
   И вдруг, словно по волшебству, по мере того как разгорался огонь,  на
белой бумаге начали проступать желтоватые буквы; мне  стало  страшно:  я
сжал бумагу ладонями, погасил огонь, зажег свечку прямо в камине, с  не-
изъяснимым волнением расправил смятый листок и убедился, что  эти  буквы
написаны симпатическими чернилами, выступающими только при сильном  наг-
ревании. Огонь уничтожил более трети записки; это та самая,  которую  вы
читала сегодня утром. Перечтите еще раз, Дантес, и, когда  перечтете,  я
восполню пробелы и в словах и в смысле.
   И Фариа с торжеством подал листок Дантесу, который на этот раз с жад-
ностью прочел следующие слова, написанные рыжими, похожими  на  ржавчину
чернилами:
   Сего 25 апреля 1498 года, бу
   Александром VI и опасаясь, что он, не
   пожелает стать моим наследником и го
   и Бентивольо, умерших от яда,
   единственному моему наследнику, что я зар
   ибо он посещал его со мною, а именно в
   ка Монте-Кристо, все мои зол
   ни, алмазы и драгоценности; что один я
   ценностью до двух мил
   найдет его под двадцатой ска
   малого восточного залива по прямой линии. Два отв
   в этих пещерах; клад зарыт в самом даль
   каковой клад завещаю ему и отдаю в по
   единственному моему наследнику.
   25 апреля 149
   Чез
   - А теперь, - сказал аббат, - прочтите вот это. И он протянул Дантесу
другой листок. Дантес взял его и прочел:
   дучи приглашен к обеду его святейшеством
   довольствуясь платою за кардинальскую шапку,
   товит мне участь кардиналов Капрара
   объявляю племяннику моему Гвидо Спада,
   ыл в месте, ему известном,
   пещерах остров-
   отые слитки, монеты, кам-
   знаю о существовании этого клада,
   лионов римских скудо, и что он
   лой, если идти от
   ерстия вырыты
   нем углу второго отверстия;
   лную собственность, как
   8 года
   аре Спада",
   Фариа следил за ним пылающим взглядом.
   - Теперь, - сказал он, видя, что Дантес дошел до последней строки,  -
сложите оба куска и судите сами.
   Дантес повиновался; из соединенных кусков получилось следующее:
   "Сего 25 апреля 1498 года, бу...дучи приглашен к  ободу  его  святей-
шеством Александром VI и, опасаясь, что он, не...  довольствуясь  платою
за кардинальскую шапку, пожелает стать моим наследником и го...товит мне
участь кардиналов Капрара и Бентивольо, умерших от яда... объ являю пле-
мяннику  моему  Гвидо  Спада,  единственному  моему  наследнику,  что  я
зар...ыл в месте, ему известном, ибо он посещал его со  мною,  а  именно
в... пещерах островка Монте-Кристо, все мои зол...отые  слитки,  монеты,
камни, алмазы и драгоценности, что один я... знаю о существовании  этого
клада, ценностью до двух мил...лионов рим ских скудо, и  что  он  найдет
его под двадцатой ска...лой, если идти от малого  восточного  залива  по
прямой линии. Два отв...ерстия вырыты в этих пещерах: клад зарыт в самом
даль...нем углу второго отверстия; каковой клад завещаю ему  и  отдаю  в
по.. лную собственность, как единственному моему наследнику
   25 апреля 149. ..8 года
   Чез...аре Спада".
   - Понимаете теперь? - спросил Фариа.
   - Это заявление кардинала Спада и завещание, которое так долго  иска-
ли? - отвечал Эдмон, все еще не вполне убежденный.
   - Да, тысячу раз да.
   - Кто же восстановил его?
   - Я. По уцелевшему отрывку я  разгадал  остальное,  соразмеряя  длину
строк с шириной бумаги, проникая в скрытый смысл по смыслу видимому, как
отыскиваешь путь в подземелье по слабому свету, падающему сверху.
   - И что же вы сделали, когда у вас не осталось сомнений?
   - Я тотчас же отправился  в  путь,  захватив  с  собою  начатое  мною
большое сочинение о едином итальянском королевстве; но императорская по-
лиция уже давно следила за мной; в то время Наполеон стремился к  разоб-
щению провинций, в противоположность тому, чего он пожелал впоследствии,
когда у него родился сын. Спешный отъезд его, причин которого  никто  не
знал, возбудил подозрение, и в ту минуту, как я  садился  на  корабль  в
Пьомбино, меня арестовали.
   - Теперь, - продолжал Фариа, взглянув на Дантеса  с  почти  отеческой
нежностью, - теперь, друг мой, вы знаете столько же, сколько я. Если  мы
когда-нибудь бежим вместе, то половина моего сокровища принадлежит  вам;
если я умру здесь и вы спасетесь один, оно принадлежит вам целиком.
   - Однако, - возразил Дантес нерешительно, - нет ли у этого клада  бо-
лее законного владельца, чем мы?
   - Нет, нет, будьте спокойны, вся семья вымерла; притом последний граф
Спада назначил меня своим наследником; завещав мне  этот  знаменательный
молитвенник, он тем самым завещал мне все, что в нем  содержалось.  Если
это богатство достанется нам, мы можем пользоваться им со спокойной  со-
вестью.
   - И вы говорите, что этот клад оценивается в...
   - Два миллиона римских скудо,  около  тринадцати  миллионов  на  наши
деньги.
   - Не может быть! - вскричал Дантес, устрашенный огромностью суммы.
   - Почему же не может быть? - сказал старик - род Спада  был  один  из
древнейших и могущественнейших в пятнадцатом веке. Притом же в те време-
на, когда не было ни крупных денежных сделок, ни  промышленности,  такие
накопления золота и драгоценностей не были редкостью; и теперь еще в Ри-
ме есть семьи, которые умирают с голоду, обладая миллионом в  алмазах  и
драгоценных камнях, составляющих наследственный майорат, к которому  они
не смеют прикоснуться.
   Эдмону казалось, что он видит сон; он колебался между неверием и  ра-
достью.
   - Я долго хранил от вас эту  тайну,  -  продолжал  Фариа,  -  потому,
во-первых, что хотел вас испытать, а вовторых, потому, что хотел изумить
вас. Если бы мы бежали до моего припадка, я бы вас повез на  Монте-Крис-
то. Теперь, - прибавил он со вздохом, - вы повезете меня. Что  же,  Дан-
тес, вы меня не благодарите?
   - Это сокровище принадлежит вам, друг мой, -  сказал  Дантес,  -  оно
принадлежит вам одному, я не имею на  него  никакого  права;  я  не  ваш
родственник.
   - Вы мой сын, Дантес, - воскликнул старик. - Вы дитя моей неволи! Мой
сан обрек меня на безбрачие; бог послал мне вас, чтобы утешить человека,
который не мог стать отцом, и узника, который не мог стать свободным.
   И Фариа протянул Эдмону здоровую руку; тот со слезами обнял старика.


        XIX. ТРЕТИЙ ПРИПАДОК

   Теперь, когда это сокровище, бывшее столь долгое время предметом раз-
мышлений аббата Фариа, могло осчастливить того,  кого  он  полюбил,  как
родного сына, оно стало вдвое дороже его сердцу; ежедневно он говорил об
этом несметном богатстве, рисовал Дантесу, сколько добра  в  современном
мире можно сделать своим друзьям, обладая состоянием в тринадцать -  че-
тырнадцать миллионов; тогда лицо  Дантеса  омрачалось;  он  вспоминал  о
страшной клятве, которой он поклялся самому себе,  и  думал,  сколько  в
современном мире, имея тринадцать или четырнадцать миллионов, можно сде-
лать зла своим врагам.
   Аббат не знал острова Монте-Кристо, но Дантес знал его; он часто про-
ходил мимо этого острова, лежащего в двадцати  пяти  милях  от  Пианозы,
между Корсикой и Эльбой, и как-то раз даже  останавливался  там.  Остров
МонтеКристо всегда был, да и теперь еще остается пустынным  и  необитае-
мым; это утес почти конической формы, по-видимому  поднятый  из  морских
глубин на поверхность вулканическим потрясением.  Дантес  чертил  аббату
план острова, а Фариа давал  Дантесу  советы,  каким  способом  отыскать
клад.
   Но Дантес далеко не был так увлечен, как старый аббат, а главное,  не
разделял его уверенности. Конечно, теперь он знал, что Фариа  отнюдь  не
сумасшедший, и находчивость, благодаря которой  аббат  сделал  открытие,
создавшее ему славу помешанного, только увеличивала восхищение  Дантеса;
но в то же время ему не верилось, чтобы этот клад, пусть  он  даже  ког-
да-нибудь и был, существовал еще и теперь; если он не считал его  вымыш-
ленным, то во всяком случае считал его исчезнувшим.
   Между тем словно судьба хотела лишить  узников  последней  надежды  и
дать им понять, что они осуждены на вечное заключение, их постигло новое
несчастье: наружную галерею, давно угрожавшую обвалом, перестроили;  по-
чинили фундамент и заложили огромными камнями отверстие, уже  наполовину
заваленное Дантесом. Не прими он этой предосторожности, которую, как  мы
помним, ему посоветовал аббат, их постигла бы еще большая беда: их  при-
готовления к побегу были бы обнаружены и  их  несомненно  разлучили  бы.
Итак, за ними захлопнулась новая дверь, еще более прочная и  неумолимая,
чем все прежние.
   - Вот видите, - с тихой грустью говорил Дантес аббату, - богу угодно,
чтобы даже в моей преданности вам не было моей  заслуги.  Я  обещал  вам
навсегда остаться с вами и теперь поневоле должен сдержать  свое  слово.
Клад не достанется ни мне, ни вам, и мы никогда отсюда не выйдем.  Впро-
чем, истинный клад, дорогой друг, это не тот, который ждал меня под тем-
ными скалами Монте-Кристо; это - ваше присутствие, это наше  общение  по
пять, по шесть часов в день, вопреки нашим тюремщикам, это те лучи  зна-
ния, которыми вы озарили мой ум, это чужие наречия, которые вы  насадили
в моей памяти и которые разрастаются в ней всеми своими  филологическими
разветвлениями; это науки, ставшие для меня такими доступными  благодаря
глубине ваших познаний и ясности принципов, к которым вы их  свели.  Вот
мое сокровище, дорогой друг, вот чем вы дали мне и богатство и  счастье.
Поверьте мне и утешьтесь, это больше на благо мне, нежели бочки с  золо-
том и сундуки с алмазами, даже если бы они не были призрачны, как те об-
лака, которые ранним утром носятся над поверхностью моря и кажутся твер-
дою землею, но испаряются и исчезают по мере  приближения  к  ним.  Быть
подле вас как можно долее, слушать ваш проникновенный голос,  просвещать
свой ум, закалять душу, готовить себя к свершению великих и грозных дея-
ний, - если мне суждено когда-нибудь вырваться на свободу, навсегда  по-
кончить с отчаянием, которому я предавался до знакомства с вами,  -  вот
мое богатство; оно не призрачно; этим подлинным богатством я обязан вам,
и все властители мира, будь они Цезарями Борджиа, не отнимут его у меня.
   Итак, время потекло для двух несчастных узников если не счастливо, то
по крайней мере довольно быстро. Фариа, столько лет  молчавший  о  своем
сокровище, теперь не переставал говорить о нем. Как он и предвидел,  его
правая рука и нога остались парализованными, и он почти потерял  надежду
самому воспользоваться кладом; но он по-прежнему мечтал, что его младший
товарищ будет выпущен из тюрьмы или сумеет бежать, и радовался за  него.
Опасаясь, как бы записка как-нибудь не затерялась  или  не  пропала,  он
заставил Дантеса выучить ее наизусть, и Дантес знал ее на память от пер-
вого слова до последнего. Тогда он уничтожил  вторую  половину  записки,
будучи уверен, что если бы даже нашли первую половину, то смысла  ее  не
разберут. Иногда Фариа по целым часам давал Дантесу наставления, которые
могли быть ему полезны впоследствии в случае освобождения; с первого  же
дня, с первого часа, с первого мгновения свободы  Дантесом  должна  была
владеть одна-единственная мысль - во что бы то  ни  стало  добраться  до
Монте-Кристо, не возбуждая подозрений, остаться там одному под каким-ни-
будь предлогом, постараться отыскать волшебные пещеры и  начать  рыть  в
указанном месте. Указанным местом, как мы помним, был  самый  отдаленный
угол второго отверстия.
   Между тем время проходило не то чтобы незаметно, но во всяком  случае
сносно. Фариа, как мы уже говорили, хоть и был разбит  параличом,  снова
обрел прежнюю ясность ума и мало-помалу научил своего молодого товарища,
кроме отвлеченных наук, о которых уже шла речь, тому терпеливому и высо-
кому искусству узника, которое состоит в том, чтобы делать что-нибудь из
ничего. Они постоянно были чем-нибудь заняты, Фариа - страшась старости,
Дантес - чтобы не вспоминать о своем прошлом, почти угасшем и  мерцавшем
в глубине его памяти лишь как далекий огонек, затерянный в ночи. И жизнь
их походила на жизнь людей, устоявших перед  несчастьем,  которая  течет
спокойно и размеренно под оком провидения.
   Но под этим наружным спокойствием в сердце юноши, а быть может,  и  в
сердце старика таились насильно сдерживаемые душевные порывы;  быть  мо-
жет, подавленный стон вырывался у них из груди,  когда  Фариа  оставался
один и Эдмон возвращался в свою камеру.
   Однажды ночью Эдмон внезапно проснулся; ему  почудилось,  что  кто-то
зовет его. Напрягая зрение, он пытался проникнуть в ночной мрак.
   Он услышал свое имя или, вернее, жалобный голос, силившийся произнес-
ти его.
   Он приподнялся на кровати и, похолодев  от  страха,  начал  прислуши-
ваться. Сомнения не было: стон доносился из подземелья аббата.
   - Великий боже! - прошептал Дантес. - Неужели?..
   Он отодвинул кровать, вынул камень, бросился в  подкоп  и  дополз  до
противоположного конца: плита была поднята.
   При тусклом свете самодельной плошки, о которой мы уже говорили,  Эд-
мон увидел старика: он был мертвенно бледен и едва стоял на ногах,  дер-
жась за кровать. Черты его лица были обезображены теми зловещими призна-
ками, которые были уже знакомы Эдмону и которые так испугали его,  когда
он увидел их в первый раз.
   - Вы понимаете, друг мой, - коротко произнес Фариа. -  Мне  не  нужно
объяснять вам.
   Эдмон застонал и, обезумев от горя, бросился к двери с криком:
   - Помогите! Помогите!
   У Фариа хватило сил удержать его за руку.
   - Молчите! - сказал он. - Не то вы погибли.  Будем  думать  только  о
вас, мой друг, о том, как бы сделать сносным ваше заключение или возмож-
ным ваш побег. Вам потребовались бы годы, чтобы сделать заново  все  то,
что я здесь сделал и что тотчас же будет уничтожено, если наши тюремщики
узнают о нашем общении. Притом же не тревожьтесь, друг мой; камера,  ко-
торую я покидаю, не останется долго пустой; другой несчастный узник зас-
тупит мое место. Этому другому вы явитесь, как ангел избавитель. Он, мо-
жет быть, будет молод, силен и терпелив, как вы, он  сумеет  помочь  вам
бежать, между тем как я только мешал вам. Вы уже не будете  прикованы  к
полутрупу, парализующему все ваши движения. Положительно, бог,  наконец,
вспомнил о вас; он дает вам больше, чем отнимает, и мне давно пора  уме-
реть.
   В ответ Эдмон только сложил руки и воскликнул:
   - Друг мой, замолчите, умоляю вас!
   Потом, оправившись от внезапного удара и вернув себе твердость  духа,
которой слова старика лишили его, он воскликнул:
   - Я спас вас однажды, спасу и в другой раз!
   Он приподнял ножку кровати и достал оттуда склянку, еще на одну треть
наполненную красным настоем.
   - Смотрите, - сказал он, - вот он  -  спасительный  напиток!  Скорей,
скорей скажите мне, что надо делать. Дайте мне указания!  Говорите,  мой
друг, я слушаю.
   - Надежды нет, - отвечал Фариа, качая головой, - но все  равно:  богу
угодно, чтобы человек, которого он создал и в сердце которого он  вложил
столь сильную любовь к жизни, делал все возможное для  сохранения  этого
существования, порой столь тягостного, но неизменно столь драгоценного.
   - Да, да, - воскликнул Дантес, - я вас спасу!
   - Пусть так! Я уже холодею; я чувствую, что кровь приливает к голове;
эта дрожь, от которой у меня стучат зубы и ноют кости,  охватывает  меня
всего: через пять минут начнется припадок, через четверть часа  я  стану
трупом.
   - Боже! - вскричал Дантес в душевной муке.
   - Поступите, как в первый раз, только не ждите  так  долго.  Все  мои
жизненные силы уже истощены, и смерти, - продолжал он, показывая на свою
руку и ногу, разбитые параличом,  -  остается  только  половина  работы.
Влейте мне в рот двенадцать капель этой жидкости вместо десяти  и,  если
вы увидите, что я не прихожу в себя, влейте все остальное. Теперь  помо-
гите мне лечь, я больше не могу держаться на ногах.
   Эдмон взял старика на руки и уложил на кровать.
   - Друг мой, - сказал Фариа, - вы единственная отрада моей загубленной
жизни, отрада, которую небо послало мне, хоть и поздно, но все же посла-
ло, - я благодарю его за этот неоценимый дар и, расставаясь с вами наве-
ки, желаю вам всего того счастья и благополучия,  которых  вы  достойны.
Сын мой, благословляю тебя!
   Дантес упал на колени и приник головой к постели старика.
   - Но прежде всего выслушайте внимательно, что я вам скажу в эти  пос-
ледние минуты: сокровище кардинала Спада существует. По  милости  божьей
для меня нет больше ни расстояний, ни препятствий Я вижу  его  отсюда  в
глубине второй пещеры, взоры мои проникают в недра земли и видят ослепи-
тельные богатства. Если вам удастся бежать, то помните, что  бедный  аб-
бат, которого все считали сумасшедшим, был вовсе не безумец  Спешите  на
МонтеКристо, овладейте нашим богатством,  насладитесь  им,  вы  довольно
страдали.
   Судорога оборвала речь старика. Дантес поднял голову  и  увидел,  что
глаза аббата наливаются кровью. Казалось, кровавая волна хлынула от гру-
ди к голове.
   - Прощайте! Прощайте! - прошептал старик, схватив Эдмона за  руку.  -
Прощайте!
   - Нет! Нет! - воскликнул тот. - Не оставь нас, господи боже мой, спа-
си его!.. Помогите!.. Помогите!..
   - Тише, тише! - пролепетал умирающий. - Молчите, а то  нас  разлучат,
если вы меня спасете!
   - Вы правы. Будьте спокойны, я спасу вас! Хоть  вы  очень  страдаете,
но, мне кажется, меньше, чем в первый раз.
   - Вы ошибаетесь: я меньше страдаю потому, что во мне осталось  меньше
сил для страдания. В ваши лета верят в жизнь, верить и надеяться -  при-
вилегия молодости. Но старость яснее видит  смерть.  Вот  она!..  Подхо-
дит!.. Кончено!.. В глазах темнеет!..  Рассудок  мутится!..  Вашу  руку,
Дантес!.. Прощайте!.. Прощайте!..
   И, собрав остаток своих сил, он приподнялся в последний раз.
   - Монте-Кристо! - произнес он. - Помните - Монте-Кристо!
   И упал на кровать.
   Припадок был ужасен: сведенные судорогою члены, вздувшиеся веки, кро-
вавая пена, бесчувственное тело - вот что осталось на этом ложе  страда-
ний от разумного существа, лежавшего на нем за минуту перед тем.
   Дантес взял плошку и поставил ее у изголовья постели  на  выступивший
из стены камень; мерцающий свет бросал причудливый отблеск на искаженное
лицо и бездыханное, оцепеневшее тело.
   Устремив на него неподвижный взор, Дантес бестрепетно ждал той  мину-
ты, когда надо будет применить спасительное средство.
   Наконец, он взял нож, разжал зубы, которые  поддались  легче,  чем  в
прошлый раз, отсчитал двенадцать капель и стал ждать; в склянке  остава-
лось еще почти вдвое против того, что он вылил.
   Он прождал десять минут, четверть часа, полчаса, - Фариа не  шевелил-
ся. Дрожа всем телом, чувствуя, что волосы у него  встали  дыбом  и  лоб
покрылся испариной, Дантес считал секунды по биению своего сердца.
   Тогда он решил, что настало время  испытать  последнее  средство;  он
поднес склянку к посиневшим губам аббата и влил в раскрытый рот весь ос-
таток жидкости.
   Снадобье произвело гальваническое действие: страшная  дрожь  потрясла
члены старика, глаза его дико раскрылись, он испустил вздох, похожий  на
крик, потом мало-помалу трепещущее тело снова стало неподвижным.
   Только глаза остались открытыми.
   Прошло полчаса, час, полтора часа. В продолжение этих мучительных по-
лутора часов Эдмон, склонившись над своим другом и приложив руку  к  его
сердцу, чувствовал, как тело аббата холодеет и биение  сердца  замирает,
становясь все глуше и невнятнее.
   Наконец, все кончилось; сердце дрогнуло в последний раз, лицо посине-
ло; глаза остались открытыми, но взгляд потускнел.
   Было шесть часов утра, заря занималась, и бледные лучи солнца, прони-
кая в  камеру,  боролись  с  тусклым  пламенем  плошки.  Отблески  света
скользили по лицу мертвеца и порой казалось, что оно живое. Пока продол-
жалась эта борьба света с мраком, Дантес мог еще сомневаться,  но  когда
победил свет, он понял, что перед ним лежит труп.
   Тогда неодолимый ужас овладел им; он не смел пожать эту руку, свесив-
шуюся с постели, не смел взглянуть в эти белые и неподвижные глаза,  ко-
торые он тщетно пытался закрыть. Он погасил плошку, тщательно спрятал ее
и бросился прочь, задвинув как можно лучше плиту над своей головой.
   К тому же медлить было нельзя; скоро должен был явиться тюремщик.
   На этот раз он начал обход с Дантеса; от него он намеревался  идти  к
аббату, которому нес завтрак и белье.
   Впрочем, ничто не указывало, чтобы он знал о случившемся. Он вышел.
   Тогда Дантес почувствовал непреодолимое желание узнать, что  произой-
дет в камере его бедного друга; он снова вошел в подземный ход и услышал
возгласы тюремщика, звавшего на помощь.
   Вскоре пришли другие тюремщики; потом послышались  тяжелые  и  мерные
шаги, какими ходят солдаты, даже когда они не в строю. Вслед за солдата-
ми вошел комендант.
   Эдмон слышал скрип кровати, на которой переворачивали тело.  Он  слы-
шал, как комендант велел спрыснуть водой лицо мертвеца и, видя, что  уз-
ник не приходит в себя, послал за врачом.
   Комендант вышел, и до Эдмона донеслись слова сожаления вместе с  нас-
мешками и хохотом.
   - Ну, вот, - говорил один, - сумасшедший отправился к своим  сокрови-
щам, счастливого пути!
   - Ему не на что будет при всех своих миллионах купить саван, -  гово-
рил другой.
   - Саваны в замке Иф стоят недорого, - возразил третий.
   - Может быть, ради него пойдут на кое-какие издержки, - все-таки  ду-
ховное лицо.
   - В таком случае его удостоят мешка.
   Эдмон слушал, не пропуская ни слова, но понял из всего этого немного.
Вскоре голоса умолкли, и ему показалось, что все вышли из камеры.
   Однако он не осмелился войти, - там могли оставить  тюремщика  карау-
лить мертвое тело.
   Поэтому он остался на месте и продолжал слушать, не шевелясь и затаив
дыхание.
   Через час снова послышался шум.
   В камеру возвратился комендант в  сопровождении  врача  и  нескольких
офицеров.
   На минуту все смолкло. Очевидно, врач подошел к постели и  осматривал
труп.
   Потом начались расспросы.
   Врач, освидетельствовав узника, объявил, что он мертв.
   В вопросах и ответах звучала небрежность,  возмутившая  Дантеса.  Ему
казалось, что все должны чувствовать к бедному аббату хоть долю той сер-
дечной привязанности, которую он сам питал к нему.
   - Я очень огорчен, - сказал комендант в ответ на заявление врача, что
старик умер, - это был кроткий и безобидный арестант, который  всех  за-
бавлял своим сумасшествием, а главное, за ним легко было присматривать.
   - За ним и вовсе не нужно было смотреть, -  вставил  тюремщик.  -  Он
просидел бы здесь пятьдесят лет и, ручаюсь вам, ни разу не попытался  бы
бежать.
   - Однако, - сказал комендант, - мне кажется, что,  несмотря  на  ваше
заверение, - не потому, чтобы я сомневался в ваших познаниях, но для то-
го, чтобы не быть в ответе, - нужно удостовериться, что арестант в самом
деле умер.
   Наступила полная тишина; Дантес, прислушиваясь, решил, что  врач  еще
раз осматривает и ощупывает тело.
   - Вы можете быть спокойны, - сказал, наконец, доктор, - он умер,  ру-
чаюсь вам за это.
   - Но вы знаете, - возразил комендант, - что в подобных случаях мы  не
довольствуемся одним осмотром; поэтому, несмотря  на  видимые  признаки,
благоволите исполнить формальности, предписанные законом.
   - Ну, что же, раскалите железо, - сказал врач, - но,  право  же,  это
излишняя предосторожность.
   При этих словах о раскаленном железе Дантес вздрогнул.
   Послышались торопливые шаги, скрип двери, снова шаги,  и  через  нес-
колько минут тюремщик сказал:
   - Вот жаровня и железо.
   Снова наступила тишина; потом послышался треск прижигаемого  тела,  и
тяжелый, отвратительный запах проник даже сквозь стену, за которой  при-
таился Дантес. Почувствовав запах  горелого  человеческого  мяса,  Эдмон
весь покрылся холодным потом, и ему показалось, что он  сейчас  потеряет
сознание.
   - Теперь вы видите, что он мертв, - сказал врач. - Прижигание пятки -
самое убедительное доказательство. Бедный сумасшедший излечился от поме-
шательства и вышел из темницы.
   - Его звали Фариа? - спросил один из офицеров, сопровождавших  комен-
данта.
   - Да, и он уверял, что это старинный род. Впрочем,  это  был  человек
весьма ученый и довольно разумный во всем, что не касалось его  сокрови-
ща. Но в этом пункте, надо сознаться, он был несносен.
   - Это болезнь, которую мы называем мономанией, - сказал врач.
   - Вам никогда не приходилось жаловаться на него? - спросил  комендант
у тюремщика, который носил аббату пищу.
   - Никогда, господин комендант, - отвечал тюремщик, -  решительно  ни-
когда; напротив того, сперва он очень веселил меня,  рассказывал  разные
истории; а когда жена моя заболела, он даже прописал ей лекарство и  вы-
лечил ее.
   - Вот как! - сказал врач. - Я и не знал, что имею  дело  с  коллегой.
Надеюсь, господин комендант, - прибавил он смеясь, - что вы обойдетесь с
ним поучтивее.
   - Да, да, будьте спокойны, он будет честь-честью зашит в самый  новый
мешок, какой только найдется. Вы удовлетворены?
   - Прикажите сделать это при вас, господин комендант? - спросил тюрем-
щик.
   - Разумеется. Но только поскорее, не торчать же мне целый день в этой
камере.
   Снова началась ходьба взад и вперед; вскоре Дантес  услышал  шуршание
холстины, кровать заскрипела, послышались грузные шаги человека,  подни-
мающего тяжесть, потом кровать опять затрещала.
   - До вечера, - сказал комендант.
   - Отпевание будет? - спросил один из офицеров.
   - Это невозможно, - отвечал комендант. - Тюремный священник отпросил-
ся у меня вчера на неделю в Гьер. Я на это время поручился ему за  своих
арестантов. Если бы бедный аббат не так спешил, то его  отпели  бы,  как
следует.
   - Не беда, - сказал врач со свойственным  людям  его  звания  вольно-
думством, - он особа духовная; господь бог уважит его сан и не  доставит
аду удовольствие заполучить священника.
   Громкий хохот последовал за этой пошлой шуткой.
   Тем временем тело укладывали в мешок.
   - До вечера! - повторил комендант, когда все кончилось.
   - В котором часу? - спросил тюремщик.
   - Часов в десять, в одиннадцать.
   - Оставить караульного у тела?
   - Зачем? Заприте его, как живого, вот и все.
   Затем шаги удалились, голоса стали глуше, послышался резкий скрип за-
мыкаемой двери и скрежет засовов; угрюмая тишина, тишина уже  не  одино-
чества, а смерти, объяла все, вплоть до оледеневшей души Эдмона.
   Тогда он медленно приподнял плиту головой и бросил в камеру  испытую-
щий взгляд.
   Она была пуста. Дантес вышел из подземного хода.


        XX. КЛАДБИЩЕ ЗАМКА ИФ

   На кровати, в тусклом свете  туманного  утра,  проникавшем  в  окошко
тюрьмы, лежал мешок из грубой холстины, под  складками  которого  смутно
угадывались очертания длинного, неподвижного тела: это и был саван абба-
та, который, по словам тюремщиков, так дешево стоил.
   Итак, все было кончено. Дантес физически был ужо  разлучен  со  своим
старым другом. Он уже не мог ни видеть его глаза, оставшиеся  открытыми,
словно для того, чтобы глядеть по ту сторону смерти, ни пожать его  неу-
томимую руку, которая приподняла перед ним завесу, скрывавшую тайны  ми-
ра. Фариа, отзывчивый, опытный товарищ, к которому он так сильно  привя-
зался, существовал только в его воспоминаниях. Тогда он сел у  изголовья
страшного ложа и предался горькой, безутешной скорби.
   Один! Снова один! Снова окружен безмолвием, снова лицом к лицу с  не-
бытием!
   Один! Уже не видеть, не слышать единственного человека, который  при-
вязывал его к жизни! Не лучше ли, подобно Фариа, спросить у бога разгад-
ку жизни, хотя бы для этого пришлось пройти через страшную дверь страда-
ний?
   Мысль о самоубийстве, изгнанная другом, отстраняемая его  присутстви-
ем, снова возникла, точно призрак, у тела Фариа.
   - Если бы я мог умереть, - сказал он, - я последовал бы за ним и, ко-
нечно, увидел бы его. Но как умереть? Ничего нет легче, -  продолжал  он
усмехнувшись. - Я останусь здесь, брошусь на первого, кто войдет, задушу
его, и меня казнят.
   Но в сильных горестях, как и при сильных бурях, пропасть лежит  между
двумя гребнями волн; Дантес ужаснулся позорной смерти и вдруг перешел от
отчаяния к неутолимой жажде жизни и свободы.
   - Умереть? Нет! - воскликнул он. - Не стоило  столько  жить,  столько
страдать, чтобы теперь умереть! Умереть! Я мог бы  это  сделать  прежде,
много лет тому назад, когда я решился; но теперь я не желаю играть в ру-
ку моей злосчастной судьбе. Нет, я хочу жить; хочу  бороться  до  конца;
хочу отвоевать счастье, которое у меня отняли!  Прежде  чем  умереть,  я
должен наказать моих палачей и, может быть, -  кто  знает?  -  наградить
немногих друзей. Но меня забыли здесь, в моей тюрьме, и я  выйду  только
так, как Фариа.
   При этих словах он замер, глядя прямо перед собой, как человек, кото-
рого осенила внезапная мысль, но мысль страшная. Он вскочил, прижал руку
ко лбу, словно у него закружилась голова, прошелся по камере и снова ос-
тановился у кровати.
   - Кто внушил мне эту мысль? - прошептал он. - Не ты ли, господи? Если
только мертвецы выходят отсюда, - займем место мертвеца.
   И, стараясь не думать, торопливо, чтобы размышление не  успело  поме-
шать безрассудству отчаяния, он наклонился, распорол страшный мешок  но-
жом аббата, вытащил труп из мешка, перенес его в свою камеру, положил на
свою кровать, обернул ему голову тряпкой, которой имел обыкновение повя-
зываться, накрыл его своим одеялом, поцеловал последний раз холодное че-
ло, попытался закрыть упрямые глаза, которые по-прежнему глядели  страш-
ным, бездумным взглядом, повернул мертвеца лицом к стене,  чтобы  тюрем-
щик, когда принесет ужин, подумал, что узник лег спать: потом  спустился
в подземный ход, придвинул кровать к стене, вернулся  в  камеру  аббата,
достал из тайника иголку с ниткой, снял с себя свое  рубище,  чтобы  под
холстиною чувствовалось голое тело, влез в распоротый  мешок,  принял  в
нем то же положение, в каком находился труп и заделал шов изнутри.
   Если бы на беду в эту минуту кто-нибудь вошел, стук сердца  выдал  бы
Дантеса.
   Он мог бы подождать и сделать все это после вечернего обхода.  Но  он
боялся, как бы комендант не передумал и не  велел  вынести  труп  раньше
назначенного часа. Тогда рухнула бы его последняя надежда.
   Так или иначе - решение было принято.
   План его был таков.
   Если по пути на кладбище могильщики догадаются, что они несут  живого
человека, Дантес, не давая им опомниться, сильным ударом  ножа  распорет
мешок сверху донизу, воспользуется их смятением и убежит. Если они захо-
тят схватить его, он пустит в дело нож.
   Если они отнесут его на кладбище и опустят в могилу, то он даст засы-
пать себя землей; так как это будет  происходить  ночью,  то,  едва  мо-
гильщики уйдут, он разгребет рыхлую землю и убежит. Он надеялся, что тя-
жесть земли будет не настолько велика, чтобы он не мог поднять ее.  Если
же окажется, что он ошибся, если земля будет слишком тяжела, то  он  за-
дохнется и тем лучше: все будет кончено.
   Дантес не ел со вчерашнего дня, но утром он не чувствовал голода,  да
и теперь не думал о нем. Положение его было так опасно, что он  не  имел
времени сосредоточиться ни на чем другом.
   Первая опасность, которая грозила Дантесу, заключалась в том, что тю-
ремщик войдя с ужином в семь часов вечера, заметит подмену.  К  счастью,
уже, много раз, то от тоски, то от усталости, Дантес дожидался ужина ле-
жа; в таких случаях тюремщик обыкновенно ставил суп и  хлеб  на  стоя  и
уходил, не говоря ни слова.
   Но на этот раз тюремщик мог изменить  своей  привычке,  заговорить  с
Дантесом и, видя, что Дантес не отвечает, подойти к постели и обнаружить
обман.
   Чем ближе к семи часам, тем сильнее становился страх Дантеса.  Прижав
руку к сердцу, он старался умерить его биение, а  другой  рукой  вытирал
пот, ручьями струившийся по лицу. Иногда дрожь пробегала по его телу,  и
сердце сжималось, как в ледяных тисках. Ему казалось, что он умирает. Но
время шло, в замке было тихо, и Дантес понял, что первая опасность мино-
вала. Это было хорошим предзнаменованием. Наконец, в назначенный  комен-
дантом час на лестнице послышались шаги. Эдмон понял,  что  долгожданный
миг настал; он собрал все свое мужество и затаил дыхание; он горько  со-
жалел, что не может, подобно дыханию, удержать стремительное биение сво-
его сердца.
   Шаги остановились у дверей. Дантес различил двойной топот ног  и  по-
нял, что за ним пришли два могильщика. Эта догадка превратилась  в  уве-
ренность, когда он услышал стук поставленных на пол носилок.
   Дверь отворилась, сквозь покрывавшую его холстину Дантес различил две
тени, подошедшие к его кровати. Третья остановилась у  дверей,  держа  в
руках фонарь. Могильщики взялись за мешок, каждый за свой конец.
   - Такой худой старичишка, а не легонький, - сказал один из них,  под-
нимая Дантеса за голову.
   - Говорят, что каждый год в костях прибавляется полфунта весу, - ска-
зал другой, беря его за ноги.
   - Узел приготовил? - спросил первый.
   - Зачем нам тащить лишнюю тяжесть? - отвечал второй. - Там сделаю.
   - И то правда; ну, идем.
   "Что это за узел?" - подумал Дантес.
   Мнимого мертвеца сняли с кровати и понесли к носилкам. Эдмон напрягал
мышцы, чтобы больше походить на окоченевшее тело. Его положили на носил-
ки, и шествие, освещаемое сторожем с фонарем, двинулось по лестнице.
   Вдруг свежий и терпкий ночной воздух обдал Дантеса;  он  узнал  мист-
раль. Это внезапное ощущение было исполнено  наслаждения  и  мучительной
тревоги.
   Носильщики прошли шагов двадцать, потом остановились и поставили  но-
силки на землю.
   Один из них отошел в сторону, и Дантес услышал стук его  башмаков  по
плитам.
   "Где я?" - подумал он.
   - А знаешь, он что-то больно тяжел, -  сказал  могильщик,  оставшийся
подле Дантеса, садясь на край носилок.
   Первой мыслью Дантеса было высвободиться из мешка, но, к счастью,  он
удержался.
   - Да посвети же мне, болван, - сказал носильщик, отошедший в сторону,
- иначе я никогда не найду, что мне нужно.
   Человек с фонарем повиновался, хотя приказание было выражено довольно
грубо.
   "Что это он ищет? - подумал Дантес. - Заступ, должно быть".
   Радостное восклицание возвестило, что могильщик нашел то, что искал.
   - Наконец, - сказал второй, - насилу-то.
   - Что ж, - отвечал первый, - ему спешить некуда.
   При этих словах он подошел к Эдмону и положил подле него какой-то тя-
желый и гулкий предмет. В ту же, минуту ему больно стянули  ноги  верев-
кой.
   - Ну что, привязал? - спросил второй могильщик.
   - В лучшем виде! - отвечал другой. - Без ошибки.
   - Ну так - марш!
   И, подняв носилки, они двинулись дальше.
   Прошли шагов пятьдесят, потом остановились, отперли какие-то ворота и
опять пошли дальше. Шум волн, разбивающихся о скалы, на которых  высился
замок, все отчетливее долетал до слуха Дантеса, по  мере  того  как  но-
сильщики подвигались вперед.
   - А погода плохая! - сказал один из носильщиков. - Худо быть в море в
такую ночь!
   - Да! Как бы аббат не подмок, - сказал другой.
   И оба громко захохотали.
   Дантес не понял шутки, но волосы у него встали дыбом.
   - Вот и пришли, - сказал первый.
   - Дальше, дальше, - возразил другой, забыл, как в прошлый раз  он  не
долетел до места и разбился о камни, и еще комендант назвал нас на  дру-
гой день лодырями.
   Они прошли еще пять или шесть шагов, поднимаясь все выше; потом  Дан-
тес почувствовал, что его берут за голову, за ноги и раскачивают.
   - Раз! - сказал могильщик.
   - Два!
   - Три!
   В ту же секунду Дантес почувствовал, что его  бросают  в  неизмеримую
пустоту, что он рассекает воздух, как раненая птица, и падает, падает  в
леденящем сердце ужасе. Хотя что-то тяжелое влекло  его  книзу,  ускоряя
быстроту его полета, ему казалось, что он падает целую  вечность.  Нако-
нец, с оглушительным шумом он вонзился, как стрела в ледяную воду и  ис-
пустил было крик, но тотчас же захлебнулся.
   Дантес был брошен в море, и тридцатишестифунтовое ядро, привязанное к
ногам, тянуло его на дно.
   Море - кладбище замка Иф.


        XXI. ОСТРОВ ТИБУЛЕН

   Дантес, оглушенный, почти задохшийся, все же догадался сдержать дыха-
ние; и так как он в правой руке держал нож наготове, то он быстро  вспо-
рол мешок, высунул руку, потом голову; но, несмотря на  все  его  усилия
приподнять ядро, оно продолжало тянуть его ко дну;  тогда  он  согнулся,
нащупал веревку, которой были связаны его ноги, и, сделав последнее уси-
лие, перерезал ее в тот самый миг, когда начинал уже задыхаться; оттолк-
нувшись ногами, он вынырнул на поверхность, между тем как ядро  увлекало
в морскую пучину грубый холст, едва не ставший его саваном.
   Дантес только один раз перевел дыхание и  снова  нырнул,  ибо  больше
всего боялся, как бы его не заметили.
   Когда он вторично вынырнул, он был уж по меньшей  мере  в  пятидесяти
шагах от места падения; он увидел над головой черное грозовое  небо,  по
которому быстро неслись облака, открывая иногда небольшой уголок  лазури
с мерцающей звездой; перед ним расстилалась мрачная и  бурная  ширь,  на
которой, предвещая грозу, начинали закипать волны, а позади, чернее  мо-
ря, чернее неба, подобно грозному призраку, высилась гранитная  громада,
и ее темный шпиль казался рукой, протянутой за ускользнувшей добычей; на
самом высоком утесе мигал свет фонаря, освещая две тени.
   Дантесу казалось, что обе тени с беспокойством  наклоняются  к  морю.
Эти своеобразные могильщики, вероятно, слышали его крик при падении. По-
этому Дантес снова пырнул и поплыл под водой. Этот прием был ему некогда
хорошо знаком и собирал вокруг него, в бухте Фаро,  многочисленных  пок-
лонников, не раз провозглашавших его самым искусным пловцом в Марселе.
   Когда он вынырнул на поверхность, фонарь  исчез.  Он  начал  осматри-
ваться. Из островов, окружающих замок Иф, Ратонно и Помег  -  ближайшие;
но Ратонно и Помег населены, населен и маленький остров  Дом,  а  потому
самыми надежными были острова Тибулен и Лемер; оба они расположены в ми-
ле от замка Иф.
   Дантес тем не менее решил доплыть до одного из этих островов. Но  как
найти их во мраке ночи, который с каждым мгновением становится все  неп-
рогляднее?
   В эту минуту он увидел сиявший, подобно звезде, маяк Планье.
   Держа прямо на маяк, он оставлял остров Тибулен немного влево. Следо-
вательно, взяв немного левее, он должен был  встретить  этот  остров  на
своем пути.
   Но мы уже сказали, что от замка Иф до этого острова по  крайней  мере
целая миля.
   Не раз в тюрьме Фариа говорил Эдмону, видя, что он предается унынию и
лени: "Дантес, опасайтесь бездействия, вы утонете, пытаясь спастись, ес-
ли не будете упражнять свои силы".
   Теперь, чувствуя на себе смертоносную тяжесть воды,  Дантес  вспомнил
совет старика; он поспешил вынырнуть и начал рассекать волны, чтобы про-
верить, не утратил ли он былую силу; он с радостью убедился, что  вынуж-
денное бездействие нисколько не убавило его выносливости и  ловкости,  и
почувствовал, что по-прежнему владеет стихией, к которой привык  с  мла-
денчества.
   К тому же страх, этот неотступный гонитель,  удваивал  силы  Дантеса.
Рассекая волну, он прислушивался, не раздастся  ли  подозрительный  шум.
Всякий раз, как его поднимало на гребень, он быстрым  взглядом  окидывал
горизонт, пытаясь проникнуть в густой мрак. Каждая  волна,  вздымавшаяся
выше других, казалась ему лодкой, высланной в погоню за ним, и тогда  он
плыл быстрее, что, конечно, сокращало его путь, но вместе с тем истощало
его силы.
   Но он плыл и плыл, и грозный замок мало-помалу сливался с ночным  ту-
маном. Он уже не различал его, но все еще чувствовал.
   Так прошел целый час, в продолжение которого  Дантес,  воодушевленный
живительным чувством свободы, продолжал рассекать волны  в  принятом  им
направлении.
   "Скоро час, как я плыву, - говорил он себе, - но ветер  противный,  и
я, должно быть, потерял четверть моей скорости. Все же, если я не сбился
с пути, то, вероятно, я уже недалеко от Тибулена. Но что, если  я  сбил-
ся!"
   Дрожь пробежала по телу пловца. Он хотел для отдыха лечь на спину; но
море становилось все более бурным, и он скоро понял, что  передышка,  на
которую он надеялся, невозможна.
   - Ну, что ж, - сказал он, - буду плыть, пока можно, пока руки не  ус-
танут, пока меня не сведет судорога, а там пойду ко дну!
   И он поплыл дальше с силою и упорством отчаяния.
   Вдруг ему показалось, что небо, и без того уже черное, еще более тем-
неет, что густая, тяжелая, плотная туча нависает над ним; в ту же минуту
он почувствовал сильную боль в колене. Воображение мгновенно  подсказало
ему, что это удар пули и что он сейчас услышит звук выстрела; но выстре-
ла не было. Дантес протянул руку и нащупал что-то твердое.  Он  подогнул
ноги и коснулся земли. Тогда он понял, что он принял за тучу.
   В двадцати шагах от него возвышалась груда причудливых утесов,  похо-
жая на огромный костер, окаменевший внезапно, в минуту самого яркого го-
рения. То был остров Тибулен. Дантес встал, сделал  несколько  шагов  и,
возблагодарив бога, растянулся на гранитных скалах, показавшихся  ему  в
эту минуту мягче самой мягкой постели.
   Потом, невзирая на ветер, на бурю, на  начавшийся  дождь,  он  заснул
сладостным сном человека, у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в
сознании нежданного счастья.
   Через час оглушительный раскат грома разбудил Эдмона. Буря разбушева-
лась и в своем стремительном полете била крыльями по  морю  и  по  небу.
Молния сверкала, как огненная змея, освещая волны и тучи, которые  кати-
лись, перегоняя друг друга, словно валы беспредельного хаоса.
   Опытный глаз моряка не ошибся. Дантес пристал к первому из двух  ост-
ровов, - это и был остров Тибулен. Дантес знал, что это голый утес, отк-
рытый со всех сторон, не представляющий  ни  малейшего  убежища.  Но  он
предполагал, когда буря утихнет, опять броситься  в  море  и  достигнуть
вплавь острова Лемер, такого же дикого, но более пространного и,  следо-
вательно, более гостеприимного.
   Нависшая скала доставила Дантесу временный приют;  он  спрятался  под
нее, и почти в ту же минуту буря разразилась во всем неистовстве.
   Эдмон чувствовал, как сотрясается  скала,  под  которой  он  укрылся.
Брызги волн, разбивавшихся о подножие этой огромной глыбы,  долетали  до
него. Хоть он и был в безопасности, но от  страшного  гула,  от  ослепи-
тельных вспышек у него закружилась голова; ему казалось, что остров дро-
жит под ним и вот-вот, словно корабль, сорвется с якоря и унесет  его  в
этот чудовищный водоворот.
   Тут он вспомнил, что уже сутки не ел; его мучил голод, томила  жажда.
Дантес вытянул руки и голову и навился дождевой воды из выемки в скале.
   В ту минуту как он поднимал голову, молния, которая, казалось, раско-
лола небо до самого подножия божьего престола, озарила  пространство;  в
блеске этой молнии между островом Лемер и мысом Круавиль, в четверти ми-
ли от Дантеса, словно призрак, возникло маленькое рыболовное судно, уно-
симое ветром и волнами.  Через  секунду  этот  призрак,  приближаясь  со
страшной быстротой, появился на гребне другой волны. Дантес хотел  крик-
нуть, хотел найти какой-нибудь лоскут, чтобы подать им сигнал,  что  они
идут навстречу гибели, но они сами это знали; при  блеске  новой  молнии
Эдмон увидел четырех людей, ухватившихся за мачты и штаги, пятый стоял у
разбитого руля. Эти люди, вероятно, тоже увидели его, потому что отчаян-
ные крики, заглушаемые свистом ветра, долетели до его ушей. Над  мачтою,
гнувшейся, как тростник, хлопал изодранный в клочья парус; вдруг снасти,
на которых он еще держался, лопнули, ветер подхватил его, и он  исчез  в
темных глубинах неба, подобно огромной белой птице, мелькнувшей в черных
облаках.
   В тот же миг раздался оглушительный треск; Дантес услышал крики тону-
щих. Прижавшись, подобно сфинксу, к своему утесу, Дантес смотрел в морс-
кую бездну и при новой вспышке молнии увидел разбитое суденышко и  между
обломками отчаянные лица и руки, простертые к небу.
   Потом все исчезло во мраке ночи;  страшное  видение  Продолжалось  не
дольше вспышки молнии.
   Дантес бросился вниз по скользким скалам, ежеминутно рискуя свалиться
в море. Он смотрел, прислушивался, но ничего не было ни слышно, ни  вид-
но; ни криков, ни людей; одна только буря  продолжала  реветь  вместе  с
ветром и пениться вместе с волнами.
   Мало-помалу ветер улегся; по небу гнало к западу большие серые  тучи,
словно полинявшие от грозы; снова проступила лазурь с еще  более  яркими
звездами. Вскоре на востоке широкая красноватая  полоса  прочертила  че-
рио-синий горизонт; волны, вздымаясь, вспыхнули внезапным светом, их пе-
нистые гребни превратились в золотые гривы.
   Занялся день.
   Дантес неподвижно и безмолвно глядел на это  величественное  зрелище,
словно видел его впервые; и в самом деле, за то время, что он  пробыл  в
замке Иф, он успел забыть, как восходит солнце. Он оборотился к крепости
и долгим взглядом окинул землю и море.
   Мрачное здание - страж и властелин - вставало из волн в грозном вели-
чии.
   Было часов пять утра; море постепенно утихало.
   "Через два-три часа, - сказал себе Эдмон, - тюремщик войдет в мою ка-
меру, обнаружит труп моего бедного друга, опознает его, будет тщетно ме-
ня искать и поднимет тревогу; тогда  найдут  отверстие,  подземный  ход;
спросят людей, которые бросили меня в  море  и,  наверное,  слышали  мой
крик. Тотчас же лодки с вооруженными солдатами пустятся в погоню за нес-
частным беглецом, который, очевидно, не мог уйти далеко. Пушечные  выст-
релы возвестят всему побережью, что нельзя давать  убежище  голодному  и
раздетому бродяге. Марсельская полиция будет уведомлена и оцепит  берег,
между тем как комендант замка Иф начнет обшаривать море. Что тогда?  Ок-
руженный на воде, затравленный на суше, куда я денусь? Я голоден,  озяб,
я даже бросил спасительный нож, потому что он  мешал  мне  плыть;  я  во
власти первого встречною, который захочет заработать  двадцать  франков,
выдав меня. У меня нет больше ни сил, ни мыслей, ни решимости! Боже! Бо-
же! Ты видишь мои страдания, помоги мне, ибо сам я не в силах помочь се-
бе!"
   В ту минуту, как Эдмон в полубреду от истощения, потеряв  способность
мыслить, шептал эту пламенную молитву, со страхом оглядываясь  на  замок
Иф, он увидел близ оконечности острова Помег  маленькое  судно,  подобно
чайке летящее над самой водой; только глаз моряка мог распознать в  этом
судне на еще полутемной полосе моря генуэзскую тартану. Она шла из  мар-
сельского порта в открытое море, и сверкающая  пена  расступалась  перед
узким носом, давая дорогу ее округлым бокам.
   - Через полчаса, - вскричал Эдмон, - я мог бы настигнуть  это  судно,
если бы не опасался, что меня начнут расспрашивать, догадаются, кто я, и
доставят обратно в Марсель! Что делать? Что им сказать? Какую басню  вы-
думать, чтобы обмануть их? Эти люди -  контрабандисты,  полупираты.  Под
видом торговли они занимаются разбоем и скорее продадут меня, чем решат-
ся на бескорыстное, доброе дело.
   Подождем...
   Но ждать невозможно; я умираю с голоду, через несколько часов послед-
ние силы покинут меня; к тому же близится час  обхода;  тревоги  еще  не
подняли, быть может, меня и не заподозрят; я могу выдать себя за матроса
с этого суденышка, разбившегося ночью; это  будет  правдоподобно,  опро-
вергнуть меня некому, они все утонули. Итак, вперед!..
   Дантес поглядел в  ту  сторону,  где  разбилось  маленькое  судно,  и
вздрогнул. На утесе, зацепившись за выступ, висел фригийский колпак  од-
ного из утонувших матросов, а поблизости плавали обломки, тяжелые  брев-
на, которые качались на волнах, ударяясь о подножие острова, словно бес-
сильные тараны.
   Дантес отбросил последние сомнения; он вплавь  добрался  до  колпака,
надел его на голову, схватил одно из бревен и поплыл наперерез тартане.
   - Теперь я спасен, - прошептал он.
   Эта уверенность возвратила ему силы.
   Вскоре он увидел тартану, которая, идя почти против ветра, лавировала
между замком Иф и башней Кланье. Одно время Дантес опасался, что, вместо
того чтобы держаться берега, тартана уйдет  в  открытое  море,  как  она
должна бы сделать, держи она курс на Корсику или Сардинию; но вскоре  по
ее ходу он убедился, что она готовится пройти, как то обыкновенно делают
суда, идущие в Италию, между островами Жарос и Каласарень.
   Между тем тартана и пловец неприметно приближались друг к другу;  при
одном своем галсе она даже очутилась в  какой-нибудь  четверти  мили  от
Дантеса. Он приподнялся и замахал колпаком, подавая сигнал бедствия;  но
никто не приметил его; тартана переложила руль и легла на  ровный  галс.
Дантес хотел крикнуть, но, измерив глазом расстояние, понял,  что  голос
его, относимый ветрам и заглушаемый шумом волн, не долетит до тартаны.
   Тогда он понял, какое для него счастье, что он прихватил  бревно.  Он
был так истощен, что едва ли продержался бы на воде без него до  встречи
с тартаной, а если бы тартана, что весьма легко могло случиться,  прошла
мимо, не заметив его, то он уж наверняка не добрался бы до берега.
   Хотя Дантес был почти уверен в направлении, которого держалась тарта-
на, он все же не без тревоги следил за нею,  пока  не  увидел,  что  она
опять поворотила и идет к нему.
   Он поплыл к ней навстречу, но, прежде чем они сошлись, тартана начала
ложиться на другой галс.
   Тогда Дантес, собрав все свои силы, поднялся над водой почти во  весь
рост и, махая колпаком, закричал тем жалобным криком утопающих,  который
звучит словно вопль морского духа.
   На этот раз его увидели и услышали. Тартана переменила курс и  повер-
нула в его сторону; в то же время  он  увидел,  что  готовятся  спустить
шлюпку. Минуту спустя шлюпка с двумя гребцами направилась к нему.  Тогда
Дантес выпустил бревно из рук, полагая, что в нем больше нет надобности,
и быстро поплыл навстречу гребцам, чтобы сократить им путь. Но пловец не
рассчитал своих истощенных сил; он горько пожалел, что расстался с  кус-
ком дерева, который уже лениво качался на волнах в - ста шагах от  него.
Руки его немели, ноги потеряли гибкость, движения стали угловаты и поры-
висты, дыхание спирало в груди.
   Он закричал во второй раз; гребцы удвоили усилия, и один из них крик-
нул ему по-итальянски:
   - Держись!
   Это слово долетело до него в тот самый миг, когда волна,  на  которую
он уже не имел сил подняться, захлестнула его и покрыла  пеной.  Он  еще
раз вынырнул, барахтаясь в воде  бессильно  и  отчаянно,  в  третий  раз
вскрикнул и почувствовал, что погружается в море, словно к его ногам все
еще привязано тяжелое ядро.
   Вода покрыла его, и сквозь нее он увидел бледное небо с черными  пят-
нами.
   Он сделал еще одно нечеловеческое усилие и еще раз всплыл на  поверх-
ность. Ему показалось, что его хватают за волосы; потом он ничего уже не
видел, ничего не слышал; сознание покинуло его.
   Очнувшись и открыв глаза, Дантес увидел себя на палубе тартаны,  про-
должавшей путь. Первым движением его было взглянуть, по какому направле-
нию она идет; она удалялась от замка Иф.
   Дантес был так слаб, что его радостный возглас прозвучал как стон.
   Итак Дантес лежал на палубе; один из матросов растирал его  шерстяным
одеялом; другой, в котором он узнал того, кто крикнул: "Держись!" -  со-
вал ему в рот горлышко фляги; третий, старый моряк, бывший в одно  и  то
же время и шкипером и судохозяином, смотрел на него с эгоистическим  со-
чувствием, обыкновенно испытываемым людьми при виде  несчастья,  которое
вчера миновало их, но может постигнуть завтра.
   Несколько капель рому из фляги подкрепили Дантеса, а растирание,  ко-
торое усердно совершал стоявший возле него на  коленях  матрос,  вернуло
гибкость его онемевшим членам.
   - Кто вы такой? - спросил на ломаном французское языке хозяин  тарта-
ны.
   - Я мальтийский матрос, - отвечал Дантес на ломаном итальянском, - мы
шли из Сиракуз с грузом вина и полотна. Вчерашняя буря  застигла  нас  у
мыса Моржион, и мы разбились вон о те утесы.
   - Откуда вы приплыли?
   - Мне удалось ухватиться за утес, а наш бедный  капитан  разбил  себе
голову. Остальные трое утонули. Должно быть, я один остался в  живых;  я
увидел вашу тартану и, боясь долго оставаться на этом пустом и необитае-
мом острове, решил доплыть до вас на  обломке  нашего  судна.  Благодарю
вас, - продолжал Дантес, - вы спасли мне жизнь; я уже тонул, когда  один
из ваших матросов схватил меня за волосы.
   - Это я, - сказал матрос с открытым и приветливым лицом,  обрамленным
черными бакенбардами, - и пора было: вы шли ко дну.
   - Да, - сказал Дантес, протягивая ему руку, - да, друг мой,  еще  раз
благодарю вас.
   - Признаюсь, меня было взяло сомнение, - продолжал матрос, -  вы  так
обросли волосами, что я принял вас за разбойника.
   Дантес вспомнил, что за все время своего заточения в замке Иф  он  ни
разу не стриг волос и не брил бороды.
   - Да, - сказал он, - в минуту опасности я дал обет божией матери дель
Пье де ла Гротта десять лет не стричь волос и не брить  бороды.  Сегодня
истекает срок моему обету, и я чуть не утонул в самую годовщину.
   - А теперь что нам с вами делать? - спросил хозяин.
   - Увы! - сказал Дантес. - Что вам будет угодно; фелука, на которой  я
плавал, погибла, капитан утонул. Как видите, я уцелел, но остался в  чем
мать родила. К счастью, я неплохой моряк; высадите меня в первом  порту,
куда вы зайдете, и я найду работу на любом торговом корабле.
   - Вы знаете Средиземное море?
   - Я плаваю здесь с детства.
   - Вы знаете хорошие стоянки?
   - Не много найдется портов, даже самых трудных, где я не мог бы войти
и выйти с закрытыми глазами.
   - Ну, что ж, хозяин! - сказал матрос, крикнувший Дантесу  "держись!",
- если товарищ говорит правду, отчего бы ему не остаться с нами?
   - Да, если он говорит правду, - отвечал хозяин с оттенком  недоверия.
- Но в таком положении, как этот бедняга, обещаешь много, а  исполняешь,
что можешь.
   - Я исполню больше, чем обещал, - сказал Дантес.
   - Ого! - сказал хозяин, смеясь. - Посмотрим.
   - Когда вам будет угодно, - отвечал Дантес, вставая. - Вы куда идете?
   - В Ливорно.
   - В таком случае, вместо того чтобы лавировать и  терять  драгоценное
время, почему бы вам просто не пойти по ветру?
   - Потому что тогда мы упремся в Рион.
   - Нет, вы оставите его метрах в сорока.
   - Ну-ка, возьмитесь за руль, - сказал хозяин,  -  посмотрим,  как  вы
справитесь.
   Эдмон сел у румпеля, легким нажимом проверил, хорошо ли судно  слуша-
ется руля, и, видя, что, не будучи особенно чутким, оно все же повинует-
ся, скомандовал:
   - На брасы и булиня!
   Четверо матросов, составлявших экипаж, бросились по местам, между тем
как хозяин следил за ними.
   - Выбирай брасы втугую! Булиня прихватить! - продолжал Дантес.
   Матросы исполнили команду довольно проворно.
   - А теперь завернуть!
   Эта команда была выполнена, как и обе предыдущие, и тартана,  уже  не
лавируя больше, двинулась к острову Рион, мимо которого  и  прошла,  как
предсказывал Дантес, оставив его справа метрах в сорока.
   - Браво! - сказал хозяин.
   - Браво! - повторили матросы.
   И все с удивлением смотрели на этого человека, в чьем взгляде  пробу-
дился ум, а в теле - сила, которых они в нем и не подозревали.
   - Вот видите, - сказал Дантес, оставляя руль, - я вам пригожусь  хотя
бы на время рейса. Если в Ливорно я вам больше не  потребуюсь,  оставьте
меня там, а я из первого жалованья заплачу вам за пищу и платье, которое
вы мне дадите.
   - Хорошо, - сказал хозяин. - Мы уж как-нибудь  поладим,  если  вы  не
запросите лишнего.
   - Один матрос стоит другого, - сказал Дантес. - Что вы платите  това-
рищам, то заплатите и мне.
   - Это несправедливо, - сказал матрос, вытащивший Дантеса из  воды,  -
вы знаете больше нас.
   - А тебе какое дело, Джакопо? - сказал хозяин. - Каждый  волен  нани-
маться за такую плату, за какую ему угодно.
   - И то правда, - сказал Джакопо, - я просто так сказал.
   - Ты бы лучше ссудил его штанами и курткой, если только у  тебя  най-
дутся лишние.
   - Лишней куртки у меня нет, - отвечал Джакопо, - но  есть  рубашка  и
штаны.
   - Это все, что мне надо, - сказал Дантес. - Спасибо, ДРУГ.
   Джакопо спустился в люк и через минуту возвратился, неся одежду,  ко-
торую Дантес натянул на себя с неизъяснимым блаженством.
   - Не нужно ли вам чего-нибудь еще? - спросил хозяин.
   - Кусок хлеба и еще глоток вашего чудесного рома, который я уже  про-
бовал; я давно ничего не ел.
   В самом деле он не ел почти двое суток.
   Дантесу принесли ломоть хлеба, а Джакопо подал ему флягу.
   - Лево руля! - крикнул капитан рулевому.
   Дантес поднес было флягу к губам, но его рука остановилась на  полдо-
роге.
   - Смотрите, - сказал хозяин, - что такое творится в замке Иф?
   Над зубцами южного бастиона замка Иф появилось белое облачко.
   Секунду спустя до тартаны долетел звук отдаленного пушечного  выстре-
ла.
   Матросы подняли головы, переглядываясь.
   - Что это значит? - спросил хозяин.
   - Верно, какой-нибудь арестант бежал этой ночью, - сказал  Дантес,  -
вот и подняли тревогу.
   Хозяин пристально взглянул на молодого человека,  который,  произнеся
эти слова, поднес флягу к губам. Но Дантес потягивал ром с таким  невоз-
мутимым спокойствием, что если хозяин и заподозрил  что-нибудь,  то  это
подозрение только мелькнуло в его уме и тотчас же исчезло.
   - Ну и забористый же ром! - сказал Дантес,  вытирая  рукавом  рубашки
пот, выступивший у него на лбу.
   - Если даже это он, - проворчал хозяин, поглядывая  на  него,  -  тем
лучше: мне достался лихой малый.
   Дантес попросил позволения сесть у руля. Рулевой, обрадовавшись  сме-
не, взглянул на хозяина, который сделал ему знак, что он может  передать
руль своему новому товарищу.
   Сидя у руля, Дантес мог, не возбуждая подозрений, глядеть  в  сторону
Марселя.
   - Какое у нас сегодня число? - спросил Дантес  у  подсевшего  к  нему
Джакопо, когда замок Иф исчез из виду.
   - Двадцать восьмое февраля, - отвечал матрос.
   - Которого года? - спросил Дантес.
   - Как, которого года! Вы спрашиваете, которого года?
   - Да, - отвечал Дантес, - я спрашиваю, которого года.
   - Вы забыли, в котором году мы живем?
   - Что поделаешь! - сказал Дантес, смеясь. - Я так перепугался сегодня
ночью, что чуть не лишился рассудка, и у меня совсем отшибло  память;  а
потому я и спрашиваю: которого года у нас сегодня двадцать восьмое  фев-
раля?
   - Тысяча восемьсот двадцать девятого года, - сказал Джакопо.
   Прошло ровно четырнадцать лет со дня заточения Дантеса. Он переступил
порог замка Иф девятнадцати лет от роду, а вышел оттуда тридцати трех.
   Горестная улыбка мелькнула на его устах; он спрашивал себя, что  ста-
лось за это время с Мерседес, которая, вероятно, считала его умершим.
   Потом пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, - он  вспомнил  о  трех
негодяях, которым был обязан долгим мучительным заточением.
   И он снова, как некогда в тюрьме, поклялся страшной клятвой -  беспо-
щадно отомстить Данглару, Фернану и Вильфору.
   И теперь эта Клятва была не пустой угрозой,  ибо  самый  быстроходный
парусник Средиземного моря уже не догнал бы маленькой  тартаны,  которая
на всех парусах неслась к Ливорно.


         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 


        I. КОНТРАБАНДИСТЫ

   Дантес еще и дня не пробыл на тартане, как уже понял, с кем имеет де-
ло. Хотя достойный хозяин "Юной Амелии" (так называлась генуэзская  тар-
тана) и не учился у аббата Фариа, однако он владел чуть ли не всеми язы-
ками, на которых говорят по берегам обширного озера,  именуемого  Среди-
земным морем, - начиная от арабского и кончая провансальским. Это избав-
ляло его от переводчиков, людей всегда докучных, а подчас и  нескромных,
и облегчало ему сношения со встречными кораблями, с мелкими  прибрежными
судами и, наконец, с теми людьми без имени, без родины, без определенной
профессии, которые всегда шатаются в морских портах и существуют на  ка-
кие-то загадочные средства, посылаемые им, вероятно, самим  провидением,
потому что каких-либо источников  пропитания,  различимых  невооруженным
глазом, у них не имеется. Читатель  догадывается,  что  Дантес  попал  к
контрабандистам.
   Не мудрено, что хозяин взял Дантеса на борт с некоторой  опаской;  он
был весьма известен береговой таможенной страже, а так как и  он  и  эти
господа пускались на всевозможные хитрости, чтобы обмануть  друг  друга,
то он сначала подумал, что Дантес  просто  таможенный  досмотрщик,  вос-
пользовавшийся этим остроумным способом, чтобы проникнуть в таинства его
ремесла. Но когда Дантес, взяв круто к ветру, блестяще вышел из  испыта-
ния, он совершенно успокоился. Потом,  когда  он  увидел  облачко  дыма,
взвившееся, как султан, над бастионом замка Иф и услышал отдаленный звук
выстрела, у него мелькнула мысль, не подобрал ли он одного из тех людей,
которых, как короля при входе и выходе, чествуют  пушечными  выстрелами;
по правде сказать, это тревожило его меньше, чем если бы его гость  ока-
зался таможенным досмотрщиком; но и это второе подозрение скоро  рассея-
лось, подобно первому, при виде невозмутимого спокойствия Дантеса.
   Итак, Эдмон имел то преимущество, что знал, кто его хозяин, между тем
как хозяину неизвестно было, кто его новый матрос. Как ни  осаждали  его
старый моряк и товарищи, Дантес не поддавался и не признавался ни в чем;
он подробно рассказывал о Неаполе и Мальте, которые знал, как Марсель, и
повторял свою первоначальную басню с твердостью, делавшей честь его  па-
мяти Таким образом, генуэзец, при всей своей  хитрости,  спасовал  перед
Эдмоном, на стороне которого были кротость, опыт  моряка,  а  главное  -
умение не выдавать себя.
   Притом же генуэзец, быть может, как благоразумный человек,  предпочи-
тал знать только то, что ему должно знать, и верить  только  тому,  чему
выгодно верить.
   Так обстояли дела, когда они прибыли в Ливорно.
   Тут Эдмону предстояло подвергнуться новому испытанию: проверить,  уз-
нает ли он самого себя после четырнадцатилетнего заключения.  Он  помнил
довольно ясно, каков он был в молодости; теперь он увидит, каким он стал
в зрелые годы. В глазах его товарищей его обет был выполнен. Он уже  раз
двадцать бывал в Ливорно и знал там одного цирюльника, на улице Сан-Фер-
нандо; он отправился к нему и велел остричь волосы и сбрить бороду.
   Цирюльник с удивлением посмотрел на этого длинноволосого  человека  с
густой черной бородой, похожего на тициановский портрет. В то время  еще
не носили длинных волос и бороды, ныне цирюльник удивился бы только, что
человек, одаренный от природы таким превосходным украшением, отказывает-
ся от него.
   Ливорнский цирюльник без лишних слов принялся за работу.
   Когда она была окончена и  Эдмон  почувствовал,  что  подбородок  его
гладко выбрит, а волосы острижены до обычной длины, он попросил зеркало.
   Как мы уже сказали, ему было теперь тридцать три года;  четырнадцати-
летнее тюремное заключение произвело большую перемену  в  выражении  его
лица.
   Дантес вошел в замок Иф с круглым, веселым и цветущим лицом  счастли-
вого юноши, которому первые шаги в жизни дались легко и который надеется
на будущее, как на естественный вывод из прошлого. От всего этого не ос-
талось и следа.
   Овал лица удлинился, улыбающийся рот принял твердое и решительное вы-
ражение, брови изогнулись; чело пересекла суровая,  прямая  морщинка,  в
г