XXVI. ПЯТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

     Между тем  миледи наполовину уже  торжествовала победу,  и  достигнутый
успех удваивал ее силы.
     Нетрудно было  одерживать  победы,  как она делала это до  сих пор, над
людьми, которые  легко поддавались обольщению и которых галантное придворное
воспитание быстро увлекало в ее сети; миледи была настолько  красива, что на
пути  к  покорению мужчин  не  встречала сопротивления со  стороны  плоти, и
настолько ловка, что без труда преодолевала препятствия, чинимые духом.
     Но  на  этот  раз  ей пришлось  вступить  в  борьбу  с  натурой  дикой,
замкнутой, нечувствительной благодаря привычке  к  самоистязанию.  Религия и
суровая  религиозная  дисциплина  сделали  Фельтона  человеком,  недоступным
обычным  обольщениям. В этом восторженном уме роились такие  обширные планы,
такие мятежные замыслы,  что в нем не оставалось  места для случайной любви,
порождаемой   чувственным   влечением,  той  любви,  которая  вскармливается
праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности. Миледи пробила
брешь:  своем притворной добродетелью поколебала  мнение  о  себе  человека,
сильно  предубежденного  против  нее,  а своей  красотой покорила  сердце  и
чувства человека целомудренного и чистого душой. Наконец-то в этом опыте над
самым строптивым существом,  какое только могли предоставить ей для изучения
природа и религия, она  развернула во всю  ширь свои  силы и способности, ей
самой дотоле неведомые.
     Но тем не менее много раз в  продолжение этого вечера она отчаивалась в
своей судьбе  и в себе самой; она, правда, не призывала бога, но зато верила
в помощь духа зла,  в эту  могущественную силу, которая правит  человеческой
жизнью  в мельчайших  ее  проявлениях  и  которой,  как  повествует арабская
сказка,  достаточно  одного  гранатового  зернышка,  чтобы  возродить  целый
погибший мир.
     Миледи хорошо подготовилась к предстоящему приходу Фельтона и тщательно
обдумала свое поведение при этом свидании. Она знала, что ей остается только
два  дня и что как  только приказ  будет подписан Бекингэмом (а  Бекингэм не
задумается подписать его еще и потому, что в приказе проставлено вымышленное
имя  и,  следовательно,  он  не будет знать, о какой женщине идет речь), как
только, повторяем, приказ этот будет подписан, барон немедленно отправит ее.
Она знала также, что женщины, присужденные к  ссылке, обладают гораздо менее
могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными
во  мнении  света,  те,  чья  красота усиливается блеском высшего  общества,
восхваляется  голосом моды и золотится волшебными лучами  аристократического
происхождения. Осуждение  на  унизительное,  позорное  наказание  не  лишает
женщину красоты,  но  оно  служит  непреодолимым препятствием  к  достижению
могущества вновь.  Как  все по-настоящему  одаренные  люди,  миледи  отлично
понимала, какая среда  больше  всего подходит  к ее натуре,  к  ее природным
данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у  нее две трети величия.
Миледи была королевой лишь между королевами;  для того чтобы властвовать, ей
нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими  существами
было для нее скорее унижением, чем удовольствием.
     Разумеется,  она  вернулась  бы  из  своего  изгнания,  в этом  она  не
сомневалась  ни одной  минуты,  но  сколько  времени могло продолжаться  это
изгнание? Для такой  деятельной  и  властолюбивой  натуры, как миледи,  дни,
когда  человек не  возвышается, казались злосчастными  днями; какое же слово
можно  подыскать, чтобы  назвать дни,  когда  человек катится вниз! Потерять
год,  два  года,  три  рода -  значит, потерять  вечность; вернуться,  когда
д'Артаньян,  вместе со  своими  друзьями,  торжествующий  и  счастливый, уже
получит от  королевы  заслуженную награду, -  все это были такие мучительные
мысли,  которых  не  могла  перенести  женщина,  подобная  миледи.  Впрочем,
бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить
стены своей темницы,  если бы  хоть на мгновение физические  ее  возможности
могли сравняться с умственными.
     Помимо всего этого, ее мучила мысль о кардинале. Что должен был думать,
чем мог себе объяснить ее молчание недоверчивый, беспокойный, подозрительный
кардинал   -  кардинал,  который  был  не  только  единственной  ее  опорой,
единственной поддержкой  и  единственным покровителем в  настоящем, но еще и
главным орудием  ее счастья и мщения в будущем? Она знала его,  знала,  что,
вернувшись из безуспешного  путешествия, она напрасно стала бы оправдываться
заключением  в  тюрьме,  напрасно  стала  бы  расписывать  перенесенные   ею
страдания:  кардинал  сказал  бы  ей  в  ответ  с  насмешливым  спокойствием
скептика, сильного  как  своей  властью, так  и своим  умом:  "Не надо  было
попадаться! "
     В такие минуты миледи  призывала всю свою энергию  и  мысленно твердила
имя  Фельтона,  этот единственный проблеск света,  проникавший к  ней на дно
того ада, в котором она очутилась; и,  словно змея,  которая, желая испытать
свою силу, свивается в кольца  и вновь развивает  их, она  заранее опутывала
Фельтона множеством извивов своего изобретательного воображения.
     Между тем время шло, часы один за  другим,  казалось,  будили мимоходом
колокол, и каждый удар медного  языка отзывался в сердце  пленницы. В девять
часов пришел,  по  своему обыкновению, лорд  Винтер, осмотрел окно и  прутья
решетки, исследовал пол, стены, камин и двери, и в продолжение этого долгого
и тщательного осмотра ни он, ни миледи не произнесли ни слова.
     Без сомнения,  оба  понимали, что положение  стало  слишком  серьезным,
чтобы терять время на бесполезные слова и бесплодный гнев.
     - Нет-нет, - сказал  барон,  уходя от миледи, - этой ночью  вам еще  не
удастся убежать!
     В  десять часов Фельтон пришел  поставить часового, и миледи узнала его
походку.  Она  угадывала ее теперь, как  любовница  угадывает походку своего
возлюбленного,  а   между   тем  миледи   ненавидела   и   презирала   этого
бесхарактерного фанатика.
     Условленный час еще не наступил, и Фельтон не вошел.
     Два часа спустя, когда пробило полночь, сменили часового.
     На этот раз время наступило, и миледи стала с нетерпением ждать.
     Новый часовой начал прохаживаться по коридору.
     Через десять минут пришел Фельтон.
     Миледи насторожилась.
     - Слушай, -  сказал молодой человек часовому, -  ни под каким предлогом
не  отходи  от этой двери.  Тебе ведь известно, что  в прошлую  ночь  милорд
наказал одного солдата  за то, что тот на минуту  оставил свой пост, а между
тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.
     - Да, это мне известно, - ответил солдат.
     - Приказываю тебе надзирать  самым тщательным образом. Я же, - прибавил
Фельтон, - войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины:  у нее, боюсь, есть
злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.
     - Отлично, - прошептала миледи, -  вот строгий  пуританин начинает  уже
лгать.
     Солдат только усмехнулся:
     - Черт возьми, господин лейтенант,  вы не  можете пожаловаться на такое
поручение, особенно если милорд уполномочил вас заглянуть к ней в постель.
     Фельтон  покраснел;  при  всяких других обстоятельствах  он  сделал  бы
солдату строгое  внушение за то, что тот позволил  себе подобную  шутку,  но
совесть говорила в нем  слишком  громко, чтобы  уста  осмелились  что-нибудь
произнести.
     - Если я позову, - сказал он,  -  войди. Точно так же,  если кто-нибудь
придет, позови меня.
     - Слушаюсь, господин лейтенант, - ответил солдат.
     Фельтон вошел к миледи. Миледи встала.
     - Это вы? - промолвила она.
     - Я вам обещал прийти и пришел.
     - Вы мне обещали еще и другое.
     - Что  же? Боже мой! -  проговорил молодой  человек, и, несмотря на все
умение владеть собой, у него задрожали колени и на лбу выступил пот.
     - Вы обещали принести нож и оставить его мне после нашего разговора.
     -  Не  говорите об этом, сударыня! Нет  такого положения, как бы ужасно
оно ни было, которое  давало бы право божьему  созданию лишать себя жизни. Я
подумал и пришел к заключению, что ни  в коем случае  не должен принимать на
свою душу такой грех.
     - Ах, вы подумали! - сказала пленница, с презрительной улыбкой садясь в
кресло. - И я тоже подумала и тоже пришла к заключению.
     - К какому?
     - Что мне нечего сказать человеку, который не держит слова.
     - О, боже мой! - прошептал Фельтон.
     - Вы можете удалиться, я ничего не скажу.
     -  Вот нож! - проговорил Фельтон, вынимая из  кармана  оружие, которое,
согласно своему обещанию, он принес, но не решался передать пленнице.
     - Дайте мне взглянуть на него.
     - Зачем?
     - Клянусь честью, я его отдам сейчас же! Вы положите его на этот стол и
станете между ним и мною.
     Фельтон  подал  оружие  миледи;  она  внимательно  осмотрела  лезвие  и
попробовала острие на кончике пальца.
     - Хорошо,  - сказала  она, возвращая  нож  молодому  офицеру, - этот из
отменной твердой стали... Вы верный друг, Фельтон.
     Фельтон взял нож и, как было уловлено, положил его на стол.
     Миледи  проследила  за  Фельтоном  взглядом  и  удовлетворенно  кивнула
головой.
     - Теперь, - сказала она, - выслушайте меня.
     Это приглашение было  излишне: молодой офицер стоял перед  ней и  жадно
ждал ее слов.
     -  Фельтон... - начала миледи  торжественно и меланхолично.  - Фельтон,
представьте себе, что ваша сестра, дочь  вашего  отца, сказала вам:  когда я
была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но
я  устояла...  Против  меня  умножили  козни  и  насилия - я  устояла. Стали
глумиться над верой,  которую я исповедую, над богом, которому я поклоняюсь,
-  потому что  я  призывала на помощь бога  и  эту мою веру, -  но  и тут  я
устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить
мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец...
     Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на ее губах.
     - Наконец, - повторил за ней Фельтон, - что же сделали наконец?
     -  Наконец,  однажды  вечером,  решили  сломить  мое упорство, победить
которое все  не удавалось... Итак,  однажды  вечером мне  в  воду  примешали
сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин,  как  почувствовала,
что мало-помалу  впадаю в какое-то странное  оцепенение.  Хотя я  ничего  не
подозревала,  смутный страх  овладел мною,  и  я  старалась побороть сон.  Я
встала, хотела кинуться  к окну, позвать  на  помощь, но ноги отказались мне
повиноваться.  Мне показалось, что потолок  опускается на мою голову и давит
меня своей тяжестью.  Я протянула руки, пыталась  заговорить, но произносила
что-то  нечленораздельное.   Непреодолимое  оцепенение  овладевало  мною,  я
ухватилась  за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала
недостаточной для моих  обессилевших рук -  я упала на одно колено, потом на
оба. Хотела молиться  -  язык  онемел. Господь, без  сомнения, не видел в не
слышал меня, и я свалилась на пол, одолеваемая сном, похожим на смерть.
     Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он
продолжался,  я  не сохранила  никакого  воспоминания. Помню  только, что  я
проснулась, лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно  убранной, в
которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому  же в ней, казалось,
не было ни одной двери. Можно было подумать, что это великолепная темница.
     Я  долго  не в состоянии была понять, где я нахожусь, не  могла  отдать
себе  отчет в тех подробностях, о которых только что рассказала вам: мой ум,
казалось,  безуспешно силился  стряхнуть с  себя  тяжелый  мрак  этого  сна,
который я не могла превозмочь. У меня было смутное  ощущение езды в карете и
какого-то  страшного  сновидения, отнявшего  у  меня  все  силы, но все  это
представлялось  мне  так  сбивчиво,  так неясно, как будто  все  эти события
происходили  не со мной, а с  кем-то другим и  все-таки, в силу причудливого
раздвоения моего существа, вплетались в мою жизнь.
     Некоторое  время  состояние,  в  котором  я  находилась,  казалось  мне
настолько странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне... Я встала,
шатаясь.  Моя одежда  лежала на  стуле  возле меня,  но  я не  помнила,  как
разделась,   как   легла.   Тогда    мало-помалу   действительность   начала
представляться мне со всеми ее ужасами,  и я поняла, что нахожусь не  у себя
дома.  Насколько я могла судить по  лучам солнца, проникавшим в комнату, уже
близился закат,  а  уснула я накануне вечером - значит, мой  сон продолжался
около суток! Что произошло во время этого долгого сна?
     Я  оделась  так  быстро, как  только  позволили  мне мои силы.  Все мои
движения,  медлительные  и  вялые, свидетельствовали  о  том,  что  действие
усыпляющего средства все еще сказывалось. Эта комната, судя по ее убранству,
предназначалась  для  приема женщины,  и самая  законченная кокетка,  окинув
комнату взглядом, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.
     Без сомнения,  я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в  этой
роскошной тюрьме, но вы понимаете, Фельтон, что чем  больше мне бросалось  в
глаза все великолепие моей темницы, тем больше мной овладевал страх. Да, это
была настоящая  темница, ибо я тщетно пыталась выйти из  нее. Я  исследовала
все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой
звук.
     Я,  быть может, раз двадцать  обошла вокруг комнаты,  ища какого-нибудь
выхода, - никакого выхода не  оказалось. Подавленная ужасом и усталостью,  я
упала в кресло.
     Между тем быстро  наступила ночь, а  с ней  усилился  и мой ужас. Я  не
знала, оставаться ли мне там, где я сидела: мне чудилось, что со всех сторон
меня подстерегает неведомая опасность и стоит мне сделать только  шаг, как я
подвергнусь ей. Хотя я еще  ничего не ела со  вчерашнего дня, страх заглушал
во мне чувство голода.
     Ни  малейшего звука извне, по которому  я могла бы определить время, не
доносилось  до меня.  Я предполагала только, что  должно быть часов семь или
восемь вечера: это было в октябре, и уже совсем стемнело.
     Вдруг  заскрипела  дверь,  и  я  невольно вздрогнула.  Над застекленным
отверстием  потолка  показалась зажженная лампа в  виде огненного шара.  Она
ярко  осветила комнату. И я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня
стоит человек.
     Стол  с  двумя  приборами,  накрытый  к  ужину,  появился,   точно   по
волшебству, на середине комнаты.
     Это  был  тот самый человек,  который преследовал  меня уже целый  год,
который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что
в прошлую ночь он исполнил свое намерение...
     - Негодяй! - прошептал Фельтон.
     -  О  да, негодяй!  - вскричала миледи, видя,  с  каким  участием, весь
превратившись в слух, внимает молодой офицер этому страшному рассказу. - Да,
негодяй! Он  думал, что достаточно  ему было  одержать надо  мной победу  во
время  сна,  чтобы все  было решено. Он пришел  в надежде,  что  я соглашусь
признать  мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне  свое
богатство взамен моей любви.
     Я излила  на этого человека все презрение, все негодование, какое может
вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал
меня спокойно, скрестив руки и улыбаясь; затем,  думая, что  я кончила, стал
подходить ко мне. Я кинулась к столу, схватила  нож и приставила его к своей
груди.
     "Еще  один шаг, - сказала я, - и вам придется укорять себя не  только в
моем бесчестье, но и в моей смерти! "
     Мой взгляд, мой голос и  весь мой облик, вероятно,  были исполнены  той
неподдельной   искренности,   которая   является   убедительной   для  самых
испорченных людей, потому что он остановился.
     "В вашей  смерти? - переспросил он. - О нет!  Вы слишком очаровательная
любовница, чтобы я  согласился потерять  вас таким  образом,  вкусив счастье
обладать  вами  только один раз. Прощайте, моя красавица! Я подожду и навещу
вас, когда вы будете в лучшем расположении духа".
     Сказав это, он свистнул.  Пламенеющий шар, освещавший комнату, поднялся
еще выше над потолком и исчез. Я опять оказалась в темноте. Мгновение спустя
повторился тот же  скрип открываемой и снова закрываемой двери, пылающий шар
вновь спустился, и я опять очутилась в одиночестве.
     Эта минута была ужасна. Если  у меня и  осталось еще некоторое сомнение
относительно моего несчастья,  то теперь это сомнение исчезло,  и я  познала
ужасную  действительность:  я была  в  руках  человека,  которого  не только
ненавидела,  но и  презирала,  в руках  человека, способного  на  все и  уже
роковым образом доказавшего мне, что он может сделать...
     - Но кто был этот человек? - спросил Фельтон.
     - Я  провела ночь, сидя  на стуле, вздрагивая при малейшем шуме, потому
что  около  полуночи лампа погасла и я  вновь оказалась  в темноте.  Но ночь
прошла  без какихлибо новых поползновений со стороны  моего  преследователя.
Наступил день, стол исчез, и только нож все еще был зажат в моей руке.
     Этот нож был моей единственной надеждой.
     Я  изнемогала  от усталости,  глаза  мои  горели  от бессонницы,  я  не
решалась заснуть ни  на минуту. Дневной  свет успокоил меня, я бросилась  на
кровать,  не  расставаясь  со спасительным  ножом, который  я  спрятала  под
подушку.
     Когда я проснулась, снова стоял уже накрытый стол.
     На  этот  раз,  несмотря  на  весь  мой  страх,  на  всю мою  тоску,  я
почувствовала отчаянный голод: уже двое суток я не принимала никакой пищи. Я
поела немного хлеба  и  фруктов.  Затем,  вспомнив  об усыпляющем  средстве,
подмешанном  в воду, которую я выпила, я не прикоснулась к  той, что была на
столе, и  наполнила  свой стакан водой из мраморного фонтана, устроенного  в
стене над умывальником.
     Несмотря   на   эту   предосторожность,  я   все  же   вначале  страшно
беспокоилась, но на этот раз мои опасения были неосновательны: день  прошел,
и я не ощутила ничего похожего на то, чего боялась. Чтобы моя недоверчивость
осталась  незамеченной,  воду  из  графина  я  предусмотрительно  наполовину
вылила.
     Наступил вечер,  а с  ним наступила и темнота. Однако  мои  глаза стали
привыкать к ней; я видела во мраке, как стол ушел вниз и через четверть часа
поднялся  с поданным  мне ужином, а  минуту спустя появилась та же  лампа  и
осветила комнату.
     Я  решила  ничего  не  есть,  кроме  того,   к  чему  нельзя  примешать
усыпляющего  снадобья. Два  яйца и  немного фруктов составили весь мой ужин.
Затем я налила стакан воды из моего благодетельного фонтана и напилась.
     При первых же глотках мне  показалось, что вода не такая на  вкус,  как
была утром. Во мне тотчас зашевелилось подозрение, и я не стала пить дальше,
но я уже отпила примерно с полстакана.
     Я  с отвращением выплеснула остаток воды  и, покрываясь холодным потом,
стала ожидать последствий.
     Без сомнения, какой-то невидимый свидетель заметит, как я брала воду из
фонтана, и  воспользовался моим  простодушием,  чтобы  верное  добиться моей
гибели, которая  была  так  хладнокровно  предрешена и которой  добивались с
такой жестокостью.
     Не прошло и получаса, как появились те же признаки, что и в первый раз.
Но так как на этот раз я  выпила всего полстакана, то я дольше боролась и не
заснула,  а впала  в  какое-то сонливое  состояние,  которое  не лишило меня
понимания   всего   происходящего  вокруг,   но  отняло  всякую  способность
защищаться или бежать.
     Я   пыталась  доползти  до   кровати,  чтобы  извлечь  из-под   подушки
единственное оставшееся у меня средство защиты - мой спасительный нож, но не
могла  добраться  до изголовья и упала на  колени, судорожно ухватившись  за
ножку кровати. Тогда я поняла, что погибла...
     Фельтон побледнел, и судорожная дрожь пробежала но всему его телу.
     - И  всего ужаснее было то, -  продолжала миледи изменившимся  голосом,
словно  все  еще  испытывая отчаянную тревогу, овладевшую ею  в  ту  ужасную
минуту, - что на этот раз  я  ясно сознавала грозившую мне  опасность:  душа
моя,  утверждаю, бодрствовала  в  уснувшем теле,  и  потому я все  видела  и
слышала. Правда, все происходило точно во сне, но это было тем ужаснее.
     Я  видела, как поднималась вверх лампа, как я постепенно погружалась  в
темноту.  Затем  я услышала скрип двери,  хорошо знакомый  мне,  хотя  дверь
открывалась всего два раза.
     Я  инстинктивно  почувствовала,  что  ко  мне  кто-то  приближается,  -
говорят, что несчастный человек, заблудившийся в пустынных  степях  Америки,
чувствует таким образом приближение змеи.
     Я пыталась превозмочь свою немоту  и закричать. Благодаря  невероятному
усилию воли я даже встала, но для того  только, чтобы тотчас снова упасть...
упасть в объятия моего преследователя...
     - Скажите же мне, кто  был этот человек?  -  вскричал  молодой  офицер.
Миледи с  первого взгляда  увидела, сколько страдании она причиняет Фельтону
тем, что останавливается на всех подробностях своего рассказа,  но не хотела
избавить  его  ни от  единой пытки: чем глубже она  уязвит  его  сердце, тем
больше будет уверенности, что он  отомстит за  нес. Поэтому она  продолжала,
точно не расслышав его восклицания  или  рассудив,  что еще  не пришло время
ответить на него:
     - Только на этот раз негодяй имел дело не с безвольным и бесчувственным
подобием трупа.  Я  вам  уже  говорила: не  будучи в состоянии  окончательно
овладеть  своими телесными  и  душевными способностями,  я  все же сохраняла
сознание  грозившей мне опасности.  Я боролась изо  всех сил и, по-видимому,
упорно сопротивлялась, так как слышала, как он воскликнул:
     "Эти негодные пуританки!  Я знал,  что они доводят до изнеможения своих
палачей, но не думал, что они так сильно противятся своим любовникам".
     Увы,  это  отчаянное   сопротивление  не   могло   быть  длительным.  Я
почувствовала, что силы мои слабеют, и на этот раз негодяй воспользовался не
моим сном, а моим обмороком...
     Фельтон слушал, не  произнося ни  слова  и лишь  издавая  глухие стоны;
только холодный пот струился по  его  мраморному лбу и рука  была  судорожно
прижата к груди.
     -  Моим первым движением, когда  я пришла  в чувство, было нащупать под
подушкой  нож,  до  которого  перед тем я  не  могла  добраться: если он  не
послужил мне защитой, то, по крайней мере, мог послужить моему искуплению.
     Но, когда я взяла этот нож, Фельтон, ужасная мысль пришла мне в голову.
Я поклялась все сказать вам  и  скажу все.  Я  обещала  открыть вам правду и
открою ее, пусть даже я погублю себя этим!
     -  Вам  пришла  мысль  отомстить за  себя  этому  человеку?  - вскричал
Фельтон.
     -  Увы,  да!  -  ответила миледи.  -  Я знаю, такая мысль  не  подобает
христианке. Без сомнения,  ее внушил мне этот извечный враг души нашей, этот
лев,  непрестанно  рыкающий вокруг  нас. Словом,  признаюсь вам, Фельтон,  -
продолжала миледи тоном женщины, обвиняющей себя в преступлении, - эта мысль
пришла мне и уже не оставляла меня  больше. За эту греховную мысль я  и несу
сейчас наказание.
     - Продолжайте, продолжайте! - просил Фельтон. - Мне не терпится узнать,
как вы за себя отомстили.
     - Я решила отомстить как можно скорее; я  была уверена, что он придет в
следующую ночь. Днем мне нечего было опасаться.
     Поэтому, когда настал  час  завтрака,  я не  задумываясь ела и  пила: я
решила за ужином сделать вид, что ем, но ни к чему  не притрагиваться, и мне
нужно было утром подкрепиться, чтобы не чувствовать голода вечером.
     Я  только припрятала стакан воды от  завтрака,  потому что,  когда  мне
пришлось  пробыть двое суток  без пищи и  питья, я больше  всего страдала от
жажды.
     Все,  что я  передумала  в течение  дня, еще  больше  укрепило  меня  в
принятом решении. Не сомневаясь в  том, что за мной наблюдают, я  старалась,
чтобы выражение моего  лица не выдало моей затаенной мысли, и даже несколько
раз поймала себя на том, что улыбаюсь. Фельтон, я не решаюсь признаться вам,
какой мысли я улыбалась, - вы почувствовали бы ко мне отвращение.
     - Продолжайте, продолжайте! - умолял Фельтон.  - Вы видите,  я слушаю и
хочу поскорее узнать, чем все это кончилось.
     - Наступил вечер, все шло по заведенному порядку. По обыкновению, мне в
темноте подали ужин, затем зажглась лампа, и я села за стол.
     Я  поела фруктов, сделала  вид, что наливаю  себе  воды из графина,  но
выпила  только ту, что оставила  от  завтрака.  Подмена эта  была,  впрочем,
сделана  так искусно, что мои  шпионы,  если они  у  меня были, не могли  бы
ничего заподозрить.
     После ужина я притворилась, что  на меня нашло такое же оцепенение, как
накануне, но на  этот  раз, сделав вид, что я изнемогаю от усталости или уже
освоилась с опасностью, я добралась до кровати, сбросила платье и легла.
     Я нащупала под  подушкой нож и, притворившись спящей, судорожно впилась
пальцами в его рукоятку.
     Два часа прошло, не принеся  с собой ничего нового, и - боже мой,  я ни
за что  бы не поверила  этому еще  накануне! -  я почти  боялась, что он  не
придет.
     Вдруг  я  увидела,  что лампа  медленно поднялась и исчезла высоко  над
потолком. Темнота наполнила комнату, но  ценой некоторого усилия мне удалось
проникнуть взором в эту темноту.
     Прошло минут десять. До меня не доносилось ни малейшего шума, я слышала
только биение собственного сердца.
     Я молила бога, чтобы тот человек пришел.
     Наконец  раздался  столь  знакомый   мне  звук   открывшейся   и  снова
закрывшейся двери, и послышались чьи-то шаги, под  которыми поскрипывал пол,
хотя  он  был устлан толстым  ковром. Я различила в темноте  какую-то  тень,
приближавшуюся к моей постели...
     - Скорее, скорее! - торопил Фельтон. -  Разве вы не видите, что  каждое
ваше слово жжет меня, как расплавленный свинец?
     -  Тогда,  - продолжала  миледи, - я собрала все силы, я говорила себе,
что пробил  час  мщения  или, вернее, правосудия, я смотрела на себя  как на
новую Юдифь. Я набралась решимости,  крепко  сжала в  руке нож и,  когда  он
подошел  ко  мне  и протянул руки, отыскивая во мраке свою жертву,  тогда  с
криком горести и отчаяния я нанесла ему удар в грудь.
     Негодяй, он все  предвидел: грудь его была  защищена кольчугой,  и  нож
притупился о нее.
     "Ах, так! - вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который
сослужил мне такую плохую службу. - Вы покушаетесь на мою жизнь,  прекрасная
пуританка? Да это больше, чем ненависть, это прямая неблагодарность! Ну, ну,
успокойтесь, мое прелестное дитя... Я думал, что вы уже смягчились. Я не  из
тех  тиранов, которые удерживают женщину  силой. Вы меня не  любите, в чем я
сомневался по свойственной мне самонадеянности. Теперь я  в этом убедился, и
завтра вы будете на свободе".
     Я ждала только одного - чтобы он убил меня.
     "Берегитесь, - сказала я ему, - моя свобода грозит вам бесчестьем!"
     "Объяснитесь, моя прелестная сивилла (<a href=#s81>*81</a>)".
     "Хорошо. Как  только  я  выйду отсюда, я  все  расскажу  -  расскажу  о
насилии,  которое вы  надо  мной учинили, расскажу, как  вы держали  меня  в
плену.  Я  во  всеуслышание  объявлю об  этом  дворце,  в  котором  творятся
гнусности. Вы высоко поставлены, милорд, но трепещите: над вами есть король,
а над королем - бог!"
     Как ни  хорошо  владел собой мой  преследователь,  он не смог  сдержать
гневное  движение.   Я  не  пыталась  разглядеть  выражение  его  лица,   но
почувствовала, как задрожала его рука, на которой лежала моя.
     "В таком случае - вы не выйдете отсюда!"
     "Отлично!  Место  моей  пытки будет  и моей могилой. Прекрасно! Я  умру
здесь, и  тогда вы увидите,  что  призрак-обвинитель  страшнее угроз  живого
человека".
     "Вам не оставят никакого оружия".
     "У  меня  есть одно,  которое  отчаяние предоставило каждому  существу,
достаточно мужественному, чтобы к нему прибегнуть: я уморю себя голодом".
     "Послушайте, не лучше ли мир,  чем подобная война? - предложил негодяй.
- Я  немедленно возвращаю вам свободу, объявляю вас воплощенной добродетелью
и провозглашаю вас Лукрецией Англии (<a href=#s82>*82</a>)".
     "А я  объявлю, что вы ее Секст, я  разоблачу вас перед людьми,  как уже
разоблачила  перед богом,  и, если нужно  будет скрепить,  как Лукреции, мое
обвинение кровью, я сделаю это!"
     "Ах, вот что! - насмешливо  произнес мой  враг. -  Тогда  другое  дело.
Честное слово, в конце концов вам здесь хорошо живется, вы  не чувствуете ни
в чем недостатка, и если вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты".
     С этими словами он удалился. Я слышала, как открылась и опять закрылась
дверь, и  я осталась, подавленная не  столько горем, сколько  -  признаюсь в
этом - стыдом, что так и не отомстила за себя.
     Он сдержал слово. Прошел день, прошла еще ночь, и я его не видела. Но и
я держала свое слово  и  ничего не пила и не ела.  Я решила, как я  объявила
ему, убить себя голодом.
     Я провела весь день и всю ночь в молитве: я надеялась,  что бог простит
мне самоубийство.
     На следующую  ночь  дверь отворилась. Я лежала на  полу - силы оставили
меня...
     Услышав скрип двери, я приподнялась, опираясь на руку.
     "Ну  как, смягчились  ли  мы  немного?  -  спросил  голос,  так  грозно
отдавшийся  у меня в  ушах, что я не могла  не узнать его.  - Согласны ли мы
купить свободу  ценой  одного лишь  обещания молчать?  Послушайте, я человек
добрый,  -  прибавил  он,  -  и  хотя  я  не  люблю  пуритан,  но  отдаю  им
справедливость, и пуританкам тоже, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь-ка
мне на распятии, больше я от вас ничего не требую".
     "Поклясться вам на распятии? - вскричала я,  вставая:  при звуках этого
ненавистного голоса ко мне  вернулись все мои силы. - На  распятии! Клянусь,
что никакое  обещание, никакая угроза, никакая пытка не закроют  мне  рта!..
Поклясться на распятии!.. Клянусь,  я буду всюду изобличать вас как  убийцу,
как  похитителя  чести, как  подлеца!..  На  распятии!..  Клянусь, если  мне
когда-либо  удастся  выйти  отсюда,  я  буду молить  весь  род  человеческий
отомстить вам!.."
     "Берегитесь! - сказал он таким угрожающим голосом, какого я  еще у него
не слышала. - У меня есть вернейшее средство, к которому я прибегну только в
крайнем  случае, закрыть вам рот  или,  по крайней  мере, не допустить того,
чтобы люди поверили хоть одному вашему слову".
     Я собрала остаток сил и расхохоталась в ответ на его угрозу.
     Он понял, что впредь между нами вечная война не на жизнь, а на смерть.
     "Послушайте,  я  даю  вам  на  размышление  еще  остаток  этой  ночи  и
завтрашний день, -  предложил  он. -  Если  вы  обещаете  молчать, вас  ждет
богатство, уважение и даже  почести; если  вы будете угрожать  мне, я предам
вас позору".
     "Вы! - вскричала я. - Вы!"
     "Вечному, неизгладимому позору!"
     "Вы!.." - повторяла я.
     О, уверяю вас, Фельтон, я считала его сумасшедшим!
     "Да, я!" - отвечал он.
     "Ах, оставьте меня! - сказала я ему. - Уйдите прочь, если вы не хотите,
чтобы я на ваших глазах разбила себе голову о стену!"
     "Хорошо, - сказал он, - как вам будет угодно. До завтрашнего вечера".
     "До завтрашнего вечера!" -  ответила я, падая на  пол  и кусая ковер от
ярости...
     Фельтон опирался о кресло, и миледи с демонической радостью видела, что
у него, возможно, не хватит сил выслушать ее рассказ до конца.



        XXVII. ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ

     После минутного  молчания, во время которого миледи украдкой  наблюдала
за слушавшим ее молодым человеком, она продолжала:
     - Почти  три  дня я ничего не пила  и не  ела.  Я  испытывала  жестокие
мучения: порой словно какое-то облако давило мне лоб и застилало глаза - это
начинался бред.
     Наступил вечер. Я так ослабела, что поминутно впадала в  беспамятство и
каждый раз, когда я лишалась чувств, благодарила бога, думая, что умираю.
     Во  время одного такого обморока я  услышала,  как  дверь открылась. От
страха я очнулась.
     Он вошел ко  мне в сопровождении какого-то человека  с лицом, прикрытым
маской; сам он  был тоже  в маске, но я узнала  его шаги, узнала его  голос,
узнала  этот  величественный  вид,  которым  ад  наделил  его  на  несчастье
человечества.
     "Ну что же, - спросил он меня, - согласны вы дать мне клятву, которую я
от вас требовал?"
     "Вы сами сказали, что  пуритане верны своему слову. Я дала слово - и вы
это слышали - предать вас на земле суду человеческому, а на том свете - суду
божьему".
     "Итак, вы упорствуете?"
     "Клянусь  перед  богом,  который меня слышит, я  призову  весь  свет  в
свидетели вашего преступления и буду призывать  до тех пор,  пока  не  найду
мстителя!"
     "Вы публичная женщина,  - заявил он громовым голосом, - и подвергнетесь
наказанию,  налагаемому на подобных  женщин! Заклейменная в  глазах света, к
которому вы взываете, попробуйте доказать этому свету, что вы не преступница
и не сумасшедшая!"
     Потом он обратился к человеку в маске.
     "Палач, делай свое дело!" - приказал он.
     - О! Его имя! Имя! - вскричал Фельтон. - Назовите мне его имя!
     - И  вот,  несмотря  на мои крики, несмотря на  мое сопротивление  -  я
начинала  понимать, что мне  предстоит нечто  худшее, чем  смерть,  -  палач
схватил меня, повалил на пол, сдавил в своих руках. Я задыхалась от рыданий,
почти  лишалась чувств, взывала к богу, который не внимал  моей мольбе...  и
вдруг я испустила отчаянный крик боли и  стыда -  раскаленное железо, железо
палача, впилось в мое плечо...
     Фельтон издал угрожающий возглас.
     -  Смотрите...  -  сказала  миледи  и  встала  с  величественным  видом
королевы,  -  смотрите,  Фельтон, какое новое мучение изобрели  для  молодой
невинной девушки, которая стала жертвой насилия злодея!  Научитесь познавать
сердца людей и впредь не делайтесь так опрометчиво орудием их несправедливой
мести!
     Миледи   быстрым  движением   распахнула   платье,  разорвала   батист,
прикрывавший ее грудь, и, краснея  от  притворного гнева  и стыда,  показала
молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это красивое плечо.
     - Но я вижу тут лилию! - изумился Фельтон.
     - Вот в этом-то вся подлость! - ответила миледи. - Будь это  английское
клеймо!..  Надо  было бы  еще  доказать,  какой суд приговорил меня к  этому
наказанию, и я могла бы подать жалобу во все суды государства. А французское
клеймо... О, им я была надежно заклеймена!
     Для Фельтона это было слишком.
     Бледный, недвижимый, подавленный ужасным признанием миледи, ослепленный
сверхъестественной  красотой этой  женщины,  показавшей  ему свою  наготу  с
бесстыдством, которое он принял за особое величие души, он упал перед ней на
колени,  как  это  делали   первые  христиане   перед   непорочными  святыми
мучениками, которых императоры,  гонители христианства, предавали в цирке на
потеху кровожадной черни. Клеймо перестало существовать  для  него, осталась
одна красота.
     - Простите! Простите! - восклицал Фельтон. - О, простите мне!
     Миледи прочла в его глазах: люблю, люблю!
     - Простить вам - что? - спросила она.
     - Простите мне, что я примкнул к вашим гонителям.
     Миледи протянула ему руку.
     - Такая прекрасная,  такая молодая! -  воскликнул  Фельтон, покрывая ее
руку поцелуями.
     Миледи подарила его одним из тех взглядов, которые раба делают королем.
     Фельтон  был пуританин - он отпустил руку этой  женщины и стал целовать
ее ноги.
     Он уже не любил - он боготворил ее.
     Когда этот миг  душевною  восторга  прошел, когда  к миледи,  казалось,
вернулось самообладание, которого она ни на минуту не теряла, когда  Фельтон
увидел, как завеса стыдливости вновь скрыла сокровища  любви, лишь затем так
тщательно  оберегаемые от его взора,  чтобы он еще более пылко желал их,  он
сказал:
     - Теперь мне  остается спросить вас только об  одном: как зовут  вашего
настоящего палача?  По-моему, только один  был  палачом, другой  являлся его
орудием, не больше.
     - Как, брат мой, - вскричала  миледи, - тебе еще нужно,  чтоб я назвала
его! А сам ты не догадался?
     - Как -  спросил Фельтон, - это он?.. Опять  он!.. Все  он  же...  Как!
Настоящий виновник...
     - Настоящий виновник - опустошитель Англии, гонитель  истинно верующих,
гнусный  похититель  чести  стольких  женщин,  тот, кто  из  прихоти  своего
развращенного  сердца  намерен  пролить кровь стольких англичан, кто сегодня
покровительствует протестантам, а завтра предаст их...
     - Бекингэм! Так это Бекингэм! - с ожесточением выкрикнул Фельтон.
     Миледи  закрыла  лицо  руками, словно  она  была  не  в силах перенести
постыдное воспоминание, которое вызывало у нее это имя.
     - Бекингэм - палач этого ангельского создания! - восклицал Фельтон. - И
ты  не поразил  его  громом, господи! И  ты позволил ему  остаться  знатным,
почитаемым, всесильным, на погибель всем нам!
     -  Бог  отступается  от  того, кто сам от  себя отступается! -  сказала
миледи.
     -  Так,  значит,  он  хочет навлечь  на свою  голову кару,  постигающую
отверженных! - с возрастающим возбуждением продолжал Фельтон. - Хочет, чтобы
человеческое возмездие опередило правосудие небесное!
     - Люди боятся и щадят его.
     - О, я не боюсь и не пощажу его! - возразил Фельтон.
     Миледи почувствовала, как душа ее наполняется дьявольской радостью.
     -  Но каким образом мой покровитель, мой отец, лорд Винтер, оказывается
причастным ко всему этому? - спросил Фельтон.
     - Слушайте, Фельтон, ведь наряду с людьми низкими и презренными есть на
свете благородные и великодушные натуры. У меня был жених, человек, которого
я любила  и который  любил  меня...  мужественное  сердце, подобное  вашему,
Фельтон, такой человек, как вы. Я  пришла к  нему и  все рассказала. Он знал
меня  и ни секунды не колебался. Это был знатный вельможа, человек, во  всех
отношениях  равный  Бекингэму.   Он  ничего  не  сказал,  опоясался  шпагой,
закутался в плащ и направился во дворец Бекингэма...
     - Да,  да,  понимаю, - вставил  Фельтон. -  Хотя,  когда  имеешь дело с
подобными людьми, нужна не шпага, а кинжал.
     - Бекингэм накануне уехал  чрезвычайным послом в Испанию - просить руки
инфанты  для короля Карла Первого, который тогда  был еще принцем  Уэльским.
Мой жених  вернулся ни с  чем. "Послушайте, - сказал он  мне, - этот человек
уехал,  и  я  покамест  не  могу  ему  отомстить.  В  ожидании  его  приезда
обвенчаемся, как  мы  решили, а затем положитесь на  лорда Винтера,  который
сумеет поддержать свою честь и честь своей жены".
     - Лорда Винтера! - вскричал Фельтон.
     - Да, лорда Винтера, - подтвердила миледи. - Теперь вам все должно быть
понятно,  не так ли?  Бекингэм был в  отъезде  около года. За неделю до  его
возвращения лорд Винтер внезапно скончался, оставив меня  своей единственной
наследницей.  Кем  был  нанесен  этот  удар?  Всеведущему  богу  одному  это
известно, я никого не виню...
     - О, какая бездна падения! Какая бездна! - ужаснулся Фельтон.
     - Лорд Винтер умер,  ничего не  сказав  своему  брату.  Страшная  тайна
должна  была  остаться скрытой от всех до  тех  пор, пока бы она как гром не
поразила виновного. Вашему покровителю было прискорбно то,  что старший брат
его  женился на  молодой девушке,  не  имевшей состояния. Я  поняла, что мне
нечего рассчитывать  на поддержку  со  стороны человека, обманутого  в своих
надеждах на получение наследства. Я уехала во  Францию, твердо решив прожить
там остаток моей жизни. Но все мое состояние в Англии. Из-за войны сообщение
между обоими  государствами  прекратилось, я стала испытывать  нужду,  и мне
поневоле пришлось вернуться сюда. Шесть дней назад я высадилась в Портсмуте.
     - А дальше? - спросил Фельтон.
     - Дальше? Бекингэм, вероятно, узнал о моем возвращении, переговорил обо
мне с лордом Винтером, который и без того уже был предубежден против меня, и
сказал ему, что  его невестка - публичная женщина, заклейменная преступница.
Мужа  моего уже нет в живых, чтобы поднять свой правдивый, благородный голос
в мою  защиту. Лорд  Винтер  поверил всему, что ему рассказали, поверил  тем
охотнее, что ему это было выгодно.  Он велел арестовать меня, доставить сюда
и отдал под вашу охрану. Остальное вам известно: послезавтра он удаляет меня
в изгнание, отправляет в ссылку,  послезавтра он на всю жизнь водворяет меня
среди  отверженных! О, поверьте, злой  умысел хорошо обдуман!  Сеть  искусно
сплетена, и честь моя погибнет! Вы сами видите, Фельтон, мне надо умереть...
Фельтон, дайте мне нож!
     С этими  словами миледи, словно исчерпав все  свои силы, в  изнеможении
склонилась в объятия молодого  офицера, опьяненного любовью, гневом и дотоле
неведомым ему  наслаждением;  он с  восторгом подхватил ее и прижал к своему
сердцу,   затрепетав  от   дыхания  этого   прекрасного  рта,  обезумев   от
прикосновения этой вздымавшейся груди.
     - Нет, нет!  - воскликнул он.  - Нет, ты будешь жить всеми почитаемой и
незапятнанной,  ты  будешь жить для того, чтобы  восторжествовать над твоими
врагами!
     Миледи отстранила его медленным движением руки, в то же время привлекая
его взглядом; но  Фельтон вновь заключил  ее в объятия, и глаза его умоляюще
смотрели на нее, как на божество.
     - Ах,  смерть! Смерть! -  сказала она,  придавая  своему  голосу томное
выражение и закрывая  глаза. -  Ах, лучше  смерть, чем позор!  Фельтон, брат
мой, друг мой, заклинаю тебя!
     - Нет! - воскликнул Фельтон. - Нет, ты будешь жить, и жить отомщенной!
     - Фельтон, я приношу  несчастье  всем, кто  меня окружает! Оставь меня,
Фельтон! Дай мне умереть!
     - Если так, мы умрем вместе! - воскликнул Фельтон, целуя узницу в губы.
     Послышались  частые удары  в дверь. На  этот раз  миледи  по-настоящему
оттолкнула Фельтона.
     - Ты слышишь! - сказала она. - Нас подслушали, сюда  идут! Все кончено,
мы погибли!
     - Нет, - возразил Фельтон, - это стучит часовой. Он предупреждает меня,
что подходит дозор.
     - В таком случае - бегите к двери и откройте ее сами.
     Фельтон  повиновался -  эта  женщина уже овладела  всеми его помыслами,
всей его душой.
     Он распахнул дверь  и очутился лицом к лицу с  сержантом, командовавшим
сторожевым патрулем.
     - Что случилось? - спросил молодой лейтенант.
     - Вы приказали  мне открыть дверь,  если я  услышу,  что  вы  зовете на
помощь, но забыли оставить мне ключ, - доложил солдат. - Я услышал ваш крик,
но не разобрал слов. Хотел открыть дверь, а она  оказалась запертой изнутри.
Тогда я позвал сержанта...
     - Честь имею явиться, - отозвался сержант.
     Фельтон, растерянный, обезумевший, стоял и  не мог вымолвить  ни слова.
Миледи  поняла, что  ей  следует  отвлечь  на  себя общее  внимание,  -  она
подбежала к столу, схватила нож, положенный туда Фельтоном, и выкрикнула:
     - А по какому праву вы хотите помешать мне умереть?
     - Боже мой! - воскликнул Фельтон, увидев, что в руке у нее блеснул нож.
     В эту минуту в коридоре раздался язвительный хохот.
     Барон, привлеченный  шумом, появился на пороге,  в  халате, со  шпагой,
зажатой под мышкой.
     - А-а... - протянул он. -  Ну, вот мы  и дождались  последнего действия
трагедии!  Вы  видите, Фельтон,  драма прошла одну за другой все фазы, как я
вам и предсказывал. Но будьте спокойны, кровь не прольется.
     Миледи поняла, что  она  погибла,  если не даст Фельтону немедленного и
устрашающего доказательства своего мужества.
     - Вы ошибаетесь,  милорд, кровь прольется,  и пусть эта кровь  падет на
тех, кто заставил ее пролиться!
     Фельтон вскрикнул и бросился к миледи...  Он  опоздал  - миледи нанесла
себе удар.
     Но благодаря счастливой случайности, вернее говоря - благодаря ловкости
миледи, нож  встретил  на  своем  пути одну  из стальных  планшеток корсета,
которые в тот век,  подобно панцирю, защищали грудь женщины. Нож  скользнул,
разорвав платье, и вонзился наискось между кожей и ребрами.
     Тем не менее платье миледи тотчас обагрилось кровью.
     Миледи упала навзничь и, казалось, лишилась чувств.
     Фельтон вытащил нож.
     - Смотрите, милорд, - сказал он мрачно, - вот женщина, которая была под
моей охраной и лишила себя жизни.
     - Будьте покойны,  Фельтон, она не  умерла,  - возразил лорд  Винтер. -
Демоны  так легко не умирают.  Не волнуйтесь,  ступайте  ко мне и ждите меня
там.
     - Однако, милорд...
     - Ступайте, я вам приказываю.
     Фельтон  повиновался  своему начальнику, но, выходя из комнаты, спрятал
нож у себя на груди.
     Что касается  лорда Винтера, он ограничился  тем,  что  позвал женщину,
которая прислуживала миледи, а когда она явилась, поручил ее заботам узницу,
все еще лежавшую в обмороке, и оставил ее с ней наедине.
     Но так  как рана,  вопреки его предположениям, могла  все  же оказаться
серьезной, он тотчас послал верхового за врачом.



        XXVIII. ПОБЕГ

     Как и предполагал  лорд Винтер, рана миледи была неопасна; едва  миледи
осталась  наедине  с вызванной бароном  женщиной, которая  стала ее поспешно
раздевать, она открыла глаза.
     Однако надо было  притворяться слабой и больной, что было  нетрудно для
такой комедиантки, как миледи; бедная служанка была совсем одурачена узницей
и, несмотря на ее настояния, упорно решила просидеть всю ночь у ее постели.
     Но присутствие этой женщины не мешало миледи предаваться своим мыслям.
     Вне всякого сомнения, Фельтон был убежден  в правоте ее  слов,  Фельтон
был предан ей всей  душой; если бы ему  теперь явился ангел  и стал обвинять
миледи,  то  в том состоянии  духа, в  котором он находился,  он,  наверное,
принял бы этого ангела за посланца дьявола.
     При этой мысли миледи улыбалась, ибо отныне Фельтон был ее единственной
надеждой, единственным средством спасения.
     Но ведь  лорд  Винтер  мог его заподозрить, теперь  за  самим Фельтоном
могли установить надзор.
     Около  четырех  часов  утра приехал  врач,  но рана миледи  уже  успела
закрыться, и потому врач не мог выяснить ни  ее направления,  ни глубины,  а
только определил по пульсу, что состояние больной не внушает опасений.
     Утром миледи отослала ухаживавшую за  ней женщину под предлогом, что та
не спала всю ночь и нуждается в отдыхе.
     Она  надеялась,  что Фельтон  придет,  когда  ей  принесут завтрак,  но
Фельтон не явился.
     Неужели  ее  опасения  подтвердились?  Неужели  Фельтон,  заподозренный
бароном, не придет ей на помощь в  решающую минуту? Ей оставался всего  один
день: лорд  Винтер объявил ей, что отплытие назначено  на двадцать четвертое
число, а уже наступило утро двадцать второго.
     Все же миледи довольно терпеливо прождала до обеда.
     Хотя она  утром ничего не ела, обед принесли в  обычное  время, и она с
ужасом  заметила, что  у солдат, охранявших ее, уже  другая форма. Тогда она
отважилась спросить, где Фельтон. Ей ответили, что Фельтон  час назад сел на
коня и уехал.
     Она  осведомилась,   все  ли   еще  барон  в   замке.  Солдат   ответил
утвердительно  и  прибавил, что барон  приказал  известить  его, если узница
пожелает с ним говорить.
     Миледи  сказала, что она сейчас еще слишком слаба и что ее единственное
желание - остаться одной.
     Солдат поставил обед на стол и вышел.
     Фельтона  отстранили, солдат  морской пехоты сменили - значит, Фельтону
не доверяли больше!
     Это был последний удар, нанесенный узнице.
     Оставшись  одна в  комнате, миледи  встала: постель,  в которой  она из
предосторожности пролежала  все утро, чтобы ее считали тяжело раненной, жгла
ее, как  раскаленная жаровня. Она взглянула на  дверь - окошечко было забито
доской.  Вероятно,  барон  боялся,  как  бы она  не  ухитрилась каким-нибудь
дьявольским способом обольстить через это отверстие стражу.
     Миледи  улыбнулась  от  радости:  наконец-то  она   могла   предаваться
обуревавшим  ее  чувствам, не опасаясь того, что за ней  наблюдают! В порыве
ярости  она  стала  метаться  по  комнате,  как  запертая в  клетке тигрица.
Наверное, если бы у нее остался нож,  она на этот раз помышляла бы  убить не
себя, а барона.
     В  шесть  часов  пришел лорд  Винтер; он  был вооружен до  зубов.  Этот
человек,  о котором миледи до  сих пор  думала, что он всего лишь глуповатый
придворный  кавалер,   стал  превосходным  тюремщиком:   казалось,  он   все
предвидел, обо всем догадывался, все предупреждал.
     Один взгляд, брошенный на миледи, пояснил ему, что творится в ее душе.
     - Пусть так, - сказал он, - но сегодня вы меня еще не убьете: у вас нет
больше оружия, и к тому же я начеку. Вы начали  совращать беднягу  Фельтона,
он уже стал поддаваться вашему дьявольскому влиянию,  но  я хочу спасти его:
он  вас больше не  увидит, все кончено. Соберите  ваши  пожитки -  завтра вы
отправляетесь в путь. Сначала я назначил ваше отплытие на двадцать четвертое
число,  но  потом подумал, что чем скорее  дело будет сделано, тем оно будет
вернее.  Завтра  в  полдень у меня на руках  будет  приказ о  вашей  ссылке,
подписанный Бекингэмом. Если вы,  прежде чем сядете на корабль, скажете кому
бы то  ни было хоть одно слово,  мой сержант пустит вам пулю в лоб - так ему
приказано. Если на корабле вы  без разрешения капитана скажете кому бы то ни
было хоть одно слово,  капитан  велит бросить вас в  море -  такое ему  дано
распоряжение. До свидания.  Вот все, что я имел вам сегодня сообщить. Завтра
я вас увижу - приду, чтобы распрощаться с вами.
     С этими словами барон удалился.
     Миледи выслушала всю эту грозную  тираду с улыбкой презрения  на губах,
но с бешеной злобой в душе.
     Подали   ужин.  Миледи  почувствовала,  что   ей  нужно   подкрепиться:
неизвестно  было,  что могло произойти  в  эту  ночь.  Она уже  надвигалась,
мрачная и бурная: по небу неслись  тяжелые тучи, а отдаленные вспышки молнии
предвещали грозу.
     Гроза  разразилась  около  десяти  часов  вечера. Миледи  было  отрадно
видеть, что природа разделяет смятение, царившее  в ее  душе; гром рокотал в
воздухе, как гнев  в ее  сердце; ей казалось, что  порывы ветра обдавали  ее
лицо подобно тому, как они налетали на деревья,  сгибая ветви и срывая с них
листья; она выла, как дикий зверь,  и  голос ее  сливался  с могучим голосом
природы, которая, казалось, тоже стонала и приходила в отчаяние.
     Вдруг миледи услышала стук в окно и при слабом блеске молнии увидела за
его решеткой лицо человека.
     Она подбежала к окну и открыла его.
     - Фельтон! - вскричала она. - Я спасена!
     - Да, - отозвался Фельтон, - но говорите  тише! Мне  надо еще подпилить
прутья  решетки. Берегитесь только,  чтобы  они  не увидели  вас  в окошечко
двери.
     - Вот доказательство тому, что бог за нас, Фельтон, - сказала миледи, -
они забили окошечко доской.
     - Это хорошо... Господь лишил их разума! - ответил Фельтон.
     - Что я должна делать? - спросила миледи.
     -  Ничего, ровно ничего,  закройте только окно. Ложитесь в  постель или
хотя бы прилягте не раздеваясь. Когда я кончу,  я постучу. Но в состоянии ли
вы следовать за мною?
     - О да!
     - А ваша рана?
     - Причиняет мне боль, но не мешает ходить.
     - Будьте готовы по первому знаку.
     Миледи закрыла окно, погасила лампу, легла, как посоветовал ей Фельтон,
и забилась под  одеяло. Среди завываний бури она слышала визг пилы, ходившей
по решетке, и при каждой вспышке молнии различала тень Фельтона  за оконными
стеклами.
     Целый час она  лежала, едва переводя дыхание, покрываясь холодным потом
и чувствуя, как  сердце  у нее  отчаянно  замирает  от страха  при  малейшем
шорохе, доносившемся из коридора.
     Бывают часы, которые длятся годы...
     Через час Фельтон снова постучал в окно.
     Миледи вскочила с  постели и распахнула  его.  Два  прута  решетки были
перепилены, и образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек.
     - Вы готовы? - спросил Фельтон.
     - Да. Нужно ли мне что-нибудь захватить с собой?
     - Золото, если оно у вас есть.
     - Да, к счастью, мне оставили то золото, которое я имела при себе.
     - Тем лучше. Я истратил все свои деньги на то, чтобы нанять судно.
     -  Возьмите,  -  сказала  миледи,  вручая  Фельтону  мешок  с  золотыми
монетами.
     Фельтон взял мешок и бросил его вниз, к подножию стены.
     - А теперь, - сказал он, - пора спускаться.
     - Хорошо.
     Миледи встала на  кресло и высунулась в окно. Она  увидела, что молодой
офицер висит над пропастью на веревочной лестнице.
     Впервые  ее объял  страх  и  напомнил  ей,  что она женщина. Ее  пугала
зияющая бездна.
     - Этого я и боялся, - сказал Фельтон.
     - Это  пустяки...  пустяки...  -  проговорила  миледи.  -  Я  спущусь с
закрытыми глазами.
     - Вы мне доверяете? - спросил Фельтон.
     - И вы еще спрашиваете!
     - Протяните мне ваши руки. Скрестите их. Вытяните. Вот так.
     Фельтон связал ей кисти рук своим платком и поверх платка - веревкой.
     - Что вы делаете? - с удивлением спросила миледи.
     - Положите мне руки на шею и не бойтесь ничего.
     - Но из-за меня вы потеряете равновесие, и мы оба упадем и разобьемся.
     - Не беспокойтесь, я моряк.
     Нельзя было  терять ни мгновения; миледи обвила руками шею Фельтона и с
его помощью проскользнула в окно.
     Фельтон  начал медленно спускаться  со ступеньки на ступеньку. Несмотря
на тяжесть двух тел, лестница качалась в воздухе от яростных порывов ветра.
     Вдруг Фельтон остановился.
     - Что случилось? - спросила миледи.
     - Тише! - сказал Фельтон. - Я слышу чьи-то шаги.
     - Нас увидели!
     Несколько мгновений они молчали и прислушивались.
     - Нет, - заговорил Фельтон, - ничего страшного.
     - Но чьи же это шаги?
     - Это часовые обходят дозором замок.
     - А где они должны пройти?
     - Как раз под нами.
     - Они нас заметят...
     - Нет, если не сверкнет молния.
     - Они заденут конец лестницы.
     - К счастью, она на шесть футов не достает до земли.
     - Вот они... боже мой!
     - Молчите!
     Они продолжали висеть, не двигаясь и затаив дыхание на высоте  двадцати
футов  над землей, а  в то  самое время  под ними,  смеясь  и  разговаривая,
проходили солдаты.
     Для беглецов настала страшная минута...
     Патруль  прошел.  Слышен был шум  удаляющихся шагов  и замирающие вдали
голоса.
     - Теперь мы спасены, - сказал Фельтон.
     Миледи вздохнула и лишилась чувств.
     Фельтон стал опять  спускаться. Добравшись до нижнего конца лестницы  и
не чувствуя дальше  опоры для ног, он начал цепляться  за  ступеньки руками;
ухватившись  наконец  за  последнюю, он повис на ней, и  ноги  его коснулись
земли. Он нагнулся, подобрал мешок с золотом и взял его в зубы.
     Потом   он   схватил  миледи  на  руки   и  быстро  пошел  в   сторону,
противоположную той, куда  удалился  патруль. Вскоре  он свернул с дозорного
пути, спустился между скалами и, дойдя до самого берега, свистнул.
     В ответ раздался такой же свист, и пять минут спустя на море показалась
лодка с четырьмя гребцами.
     Лодка  подплыла  настолько   близко,   насколько   это  было  возможно:
недостаточная глубина помешала ей пристать к берегу. Фельтон вошел по пояс в
воду, не желая никому доверять свою драгоценную ношу.
     К счастью, буря  начала  затихать. Однако море  еще бушевало: маленькую
лодку подбрасывало на волнах, точно ореховую скорлупу.
     - К шхуне! - приказал Фельтон. - И гребите быстрее!
     Четыре матроса принялись грести,  но море так сильно  волновалось,  что
весла с трудом рассекали воду.
     Тем не менее беглецы удалялись от замка, а это было самое важное.
     Ночь  была очень темная, и с лодки  уже почти невозможно было различить
берег, а тем более увидеть с берега лодку.
     Какая-то черная точка покачивалась на море.
     Это была шхуна.
     Пока четыре матроса изо всех сил гребли к ней, Фельтон распутал сначала
веревку, а потом и платок, которым были связаны руки миледи.
     Высвободив ее руки, он зачерпнул морской воды и спрыснул ей лицо.
     Миледи вздохнула и открыла глаза.
     - Где я? - спросила она.
     - Вы спасены! - ответил молодой офицер.
     -  О!  Спасена! - воскликнула она. -  Да,  вот  небо, вот море! Воздух,
которым я дышу, - воздух свободы... Ах!.. Благодарю вас, Фельтон, благодарю!
     Молодой человек прижал ее к своему сердцу.
     - Но что с моими руками? - удивилась миледи.  - Мне их словно сдавили в
тисках!
     Миледи подняла  руки:  кисти  их действительно онемели и  были  покрыты
синяками.
     - Увы! - вздохнул Фельтон, глядя на эти красивые руки и  грустно  качая
головой.
     - Ах, это пустяки, пустяки! - воскликнула миледи. - Теперь я вспомнила!
     Миледи что-то поискала глазами вокруг себя.
     -  Он  тут, -  успокоил ее Фельтон  и  ногой пододвинул  к  ней мешок с
золотом.
     Они  подплыли к шхуне. Вахтенный окликнул сидевших  в лодке  -  с лодки
ответили.
     - Что это за судно? - осведомилась миледи.
     - Шхуна, которую я для вас нанял.
     - Куда она меня доставит?
     - Куда вам будет угодно, лишь бы вы меня высадили в Портсмуте.
     - Что вы собираетесь делать в Портсмуте? - спросила миледи.
     -  Исполнить приказания лорда  Винтера,  -  с  мрачной усмешкой ответил
Фельтон.
     - Какие приказания?
     - Неужели вы не понимаете?
     - Нет. Объясните, прошу вас.
     - Не  доверяя  мне  больше,  он  решил сам стеречь вас, а  меня  послал
отвезти на подпись Бекингэму приказ о вашей ссылке.
     -  Но  если он вам  не доверяет, как же  он поручил вам  доставить этот
приказ?
     - Разве мне полагается знать, что я везу?
     - Это верно. И вы отправляетесь в Портсмут?
     -  Мне надо  торопиться:  завтра  двадцать  третье  число,  и  Бекингэм
отплывает с флотом.
     - Он уезжает завтра? Куда?
     - В Ла-Рошель.
     -  Он  не  должен  ехать!  -   вскричала  миледи,  теряя  свое  обычное
самообладание.
     - Будьте спокойны, - ответил Фельтон, - он не уедет.
     Миледи затрепетала  от радости  -  она  прочитала в сокровенной глубине
сердца молодого человека: там была написана смерть Бекингэма.
     - Фельтон,  ты велик, как Иуда  Маккавей (<a href=#s83>*83</a>)! Если ты умрешь,  я умру
вместе с тобой, - вот все, что я могу тебе сказать!
     - Тише! - напомнил ей Фельтон. - Мы подходим.
     В самом деле, лодка уже подходила к шхуне.
     Фельтон первый  взобрался  по трапу  и  подал  миледи  руку, а  матросы
поддержали ее, так как море было еще бурное.
     Минуту спустя они стояли на палубе.
     - Капитан,  - сказал Фельтон,  -  вот особа, о которой я вам говорил  и
которую нужно целой и невредимой доставить во Францию.
     - За тысячу пистолей, - отвечал капитан.
     - Я уже дал вам пятьсот.
     - Совершенно верно.
     - А вот остальные, - вмешалась миледи, берясь за мешок с золотом.
     - Нет, - возразил капитан, - я никогда не изменяю своему слову, а я дал
слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии
в Булонь.
     - А доберемся мы туда?
     - Целыми и  невредимыми, -  подтвердил капитан. - Это так же верно, как
то, что меня зовут Джек Бутлер.
     -  Так  вот:  если вы  сдержите слово, я дам вам  не пятьсот,  а тысячу
пистолей.
     - Ура, прекрасная дама! -  вскричал капитан.  - И пошли мне бог  почаще
таких пассажиров, как ваша милость!
     -  А  пока  что,  - сказал Фельтон, - доставьте нас в бухту... помните,
относительно которой мы с вами уговорились, что вы доставите нас туда.
     В ответ капитан  приказал  взять нужный курс, и  около семи  часов утра
небольшое судно бросило якорь в указанной Фельтоном бухте.
     Во время этого  переезда Фельтон все рассказал миледи: как  он,  вместо
того чтобы  отправиться в  Лондон, нанял это судно,  как  он  вернулся,  как
вскарабкался  на стену,  втыкая, по  мере того  как поднимался,  в расселины
между камнями железные скобы  и становясь на них, и как наконец,  добравшись
до  решетки  окна, привязал веревочную  лестницу.  Остальное  было  известно
миледи.
     Миледи  же  пыталась  укрепить Фельтона  в  его  замысле.  Но с  первых
сказанных им  слов  она  поняла,  что  молодого фанатика  надо  было  скорее
сдерживать, чем поощрять.
     Они условились, что миледи будет ждать Фельтона до десяти часов, а если
в десять  часов он не вернется, она тронется в путь. Тогда, в случае если он
останется на свободе,  ни встретятся  во Франции, в  монастыре  кармелиток в
Бетюне.



        XXIX. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ПОРТСМУТЕ 23 АВГУСТА 1628 ГОДА

     Фельтон  простился  с миледи, поцеловав  ей руку, как прощается  брат с
сестрой, уходя на прогулку.
     С  виду  он казался спокойным, как всегда,  только  глаза  его сверкали
необыкновенным, словно лихорадочным  блеском. Лицо  его  было  бледнее,  чем
обычно, губы плотно сжаты, а  речь звучала коротко  и  отрывисто,  изобличая
клокотавшие в нем мрачные чувства.
     Пока он  находился  в лодке,  отвозившей его с  корабля на берег, он не
отрываясь  смотрел  на  миледи,  которая,  стоя  на  палубе,  провожала  его
взглядом. Оба они уже почти не опасались погони: в комнату миледи никогда не
входили раньше девяти часов, а от замка до Портсмута было три часа езды.
     Фельтон  сошел на берег, взобрался  по гребню холма на вершину утеса, в
последний раз приветствовал миледи и повернул к городу.
     Дорога шла под уклон, и, когда Фельтон отошел шагов на  сто, ему  видна
была уже только мачта шхуны.
     Он  устремился  по  направлению к  Портсмуту,  башни  и  дома  которого
вставали перед ним, окутанные утренним туманом, приблизительно на расстоянии
полумили.
     По  ту сторону  Портсмута  море  было заполнено  кораблями;  их  мачты,
похожие на лес тополей, оголенных дыханием зимы, покачивались на ветру.
     Быстро шагая  вперед, Фельтон перебирал в уме  все обвинения,  истинные
или ложные,  против  Бекингэма, фаворита Якова  I  и Карла  I, -  обвинения,
которые  накопились  у  него  в итоге  двухлетних  размышлений и длительного
пребывания в кругу пуритан.
     Сравнивая   публичные   преступления   этого   министра,   преступления
нашумевшие и, если можно так выразиться, европейские, с частными и никому не
ведомыми преступлениями, в которых обвиняла его миледи, Фельтон находил, что
из двух человек, которые уживались в Бекингэме, более  виновным был тот, чья
жизнь  оставалась  неизвестной  широкой  публике.  Дело  в  том, что  любовь
Фельтона,  такая  странная, внезапная  и  пылкая, в  преувеличенных размерах
рисовала ему низкие  и вымышленные обвинения леди  Винтер,  подобно тому как
пылинки,  в действительности едва  уловимые  для глаза, даже по сравнению  с
муравьем,   представляются  нам  сквозь   увеличительное   стекло  страшными
чудовищами.
     Быстрая  ходьба еще сильнее  разжигала его пыл;  мысль  о том, что там,
позади него, оставалась, подвергаясь угрозе страшной мести, женщина, которую
он  любил,  вернее,  боготворил,  как  святую, недавно  пережитое  волнение,
испытываемая  усталость  -  все  это приводило  его  в состояние величайшего
душевного подъема.
     Он вошел в Портсмут около  восьми часов утра. Все население города было
на  ногах;  на  улицах  и   в  гавани  били  барабаны,  отъезжавшие   войска
направлялись к морю.
     Фельтон  подошел к адмиралтейству весь в пыли и  поту; его лицо, обычно
бледное, раскраснелось от жары  и гнева. Часовой не хотел пропускать его, но
Фельтон позвал начальника  караула и, вынув из  кармана  приказ, который ему
велено было доставить, заявил:
     - Спешное поручение от лорда Винтера.
     Услышав имя лорда Винтера,  являвшегося, как было  всем известно, одним
из  ближайших друзей его  светлости,  начальник  караула приказал пропустить
Фельтона, который к тому же был в мундире морского офицера.
     Фельтон ринулся во дворец.
     В  ту  минуту,  когда  он входил  в вестибюль, туда же  вошел  какой-то
запыхавшийся, весь покрытый  пылью человек,  оставивший у  крыльца  почтовую
лошадь,  которая,  доскакав,  рухнула   на  колени.  Фельтон  и   незнакомец
одновременно обратились к камердинеру  Патрику,  который  пользовался полным
доверием герцога.
     Фельтон сказал,  что  он послан  бароном Винтером; незнакомец отказался
сказать, кем  он  послан,  и заявил, что  может назвать  себя  одному только
герцогу. Каждый из них настаивал на том, чтобы пройти первым.
     Патрик,  знавший, что лорда  Винтера  связывают  с герцогом и служебные
дела,  и дружеские  отношения, отдал  предпочтение  тому,  кто явился от его
имени.  Другому  гонцу пришлось дожидаться, и видно было, как  он проклинает
эту задержку.
     Камердинер прошел с Фельтоном через большой зал, в котором ждала приема
депутация  от  жителей Ла-Рошели во главе с принцем Субизом, и подвел его  к
дверям  комнаты,  где Бекингэм, только  что принявший ванну, заканчивал свой
туалет, уделяя ему, как всегда, очень большое внимание.
     -  Лейтенант  Фельтон,  -  доложил Патрик. - Явился  по поручению лорда
Винтера.
     -  По  поручению лорда Винтера? -  повторил  Бекингэм.  - Впустите его.
Фельтон  вошел.  Бекингэм  в  эту  минуту  швырнул на  диван  богатый халат,
затканный золотом, и  стал надевать камзол  синего  бархата,  весь  расшитый
жемчугом.
     - Почему барон не приехал сам? - спросил Бекингэм. - Я ждал его сегодня
утром.
     - Он поручил мне передать вашей светлости, -  ответил Фельтон, - что он
весьма  сожалеет, что не  может  иметь  этой чести, так как  ему  приходится
самому быть на страже в замке.
     - Да-да, я знаю. У него есть узница.
     - Об этой узнице я и хотел поговорить с вашей светлостью.
     - Ну, говорите!
     - То,  что мне  нужно вам сказать, никто не должен слышать,  кроме вас,
милорд.
     -  Оставьте нас, Патрик, -  приказал Бекингэм,  - но будьте поблизости,
чтобы тотчас явиться на мой звонок. Я сейчас позову вас.
     Патрик вышел.
     - Мы одни, сударь, - сказал Бекингэм. - Говорите.
     -  Милорд, барон  Винтер  писал  вам  несколько дней назад,  прося  вас
подписать  приказ  о  ссылке,  касающейся одной молодой  женщины,  именуемой
Шарлоттой Баксон.
     - Да, сударь, я ему ответил, чтобы он привез сам или прислал  мне  этот
приказ, и я подпишу его.
     - Вот он, милорд.
     - Давайте.
     Герцог взял из  рук Фельтона бумагу и  бегло просмотрел ее. Убедившись,
что это тот самый  приказ, о котором ему сообщал лорд Винтер, он положил его
на стол и взял перо, собираясь поставить свою подпись.
     -  Простите,  милорд...  - сказал  Фельтон,  удерживая  герцога.  -  Но
известно  ли вашей светлости, что  Шарлотта Баксон - не  настоящее  имя этой
молодой женщины?
     - Да,  сударь, это мне  известно, - ответил герцог  и обмакнул  перо  в
чернила.
     - Значит, ваша светлость знает ее настоящее имя?
     - Я его знаю.
     Герцог поднес перо к бумаге. Фельтон побледнел.
     - И, зная это настоящее имя, вы все-таки подпишете, ваша светлость?
     - Конечно, и нисколько не задумываясь.
     - Я не могу поверить, - все более резким и отрывистым голосом продолжал
Фельтон, - что вашей светлости известно, что дело идет о леди Винтер...
     - Мне это отлично известно, но меня удивляет, как вы это можете знать?
     - И вы без угрызения совести подпишете этот приказ, ваша светлость?
     Бекингэм надменно посмотрел на молодого человека:
     - Однако, сударь, вы  предлагаете  мне  странные вопросы,  и я поступаю
очень снисходительно, отвечая вам!
     - Отвечайте, ваша  светлость!  - сказал  Фельтон. -  Положение  гораздо
серьезнее, чем вы, быть может, думаете.
     Бекингэм  решил, что  молодой  человек,  явившись  по  поручению  лорда
Винтера, говорит, конечно, от его имени, и смягчился.
     - Без всякого угрызения совести,  - подтвердил он. - Барону, как и мне,
известно, что леди Винтер большая преступница и  что ограничить ее наказание
ссылкой почти равносильно тому, что помиловать ее.
     Герцог пером коснулся бумаги.
     - Вы не подпишете этого  приказа,  милорд! - воскликнул  Фельтон, делая
шаг к герцогу.
     - Я не подпишу этого приказа? - удивился Бекингэм. - А почему?
     -  Потому   что   вы  заглянете  в   свою  душу   и   воздадите  миледи
справедливость.
     -  Справедливость  требовала  бы  отправить  ее  в  Тайберн.  Миледи  -
бесчестная женщина.
     - Ваша светлость,  миледи -  ангел, вы хорошо это знаете, и я прошу вас
дать ей свободу!
     - Да вы с ума сошли! Как вы смеете так говорить со мной?
     - Извините меня, милорд, я говорю, как умею, я стараюсь сдерживаться...
Однако  подумайте  о  том, милорд,  что вы  намерены сделать,  и  опасайтесь
превысить меру!
     -  Что?.. Да  простит меня  бог! -  вскричал  Бекингэм.  - Он,  кажется
угрожает мне!
     - Нет,  милорд, я  вас еще прошу и говорю  вам:  одной капли  довольно,
чтобы чаша переполнилась, одна небольшая вина может  навлечь кару  на голову
того, кого щадил еще всевышний, несмотря на все его преступления!
     - Господин Фельтон, извольте выйти  отсюда и немедленно отправиться под
арест! - приказал Бекингэм.
     - Извольте выслушать меня до конца,  милорд. Вы соблазнили  эту молодую
девушку, вы  ее  жестоко оскорбили, запятнали ее честь... Загладьте  то зло,
какое вы ей причинили, дайте ей беспрепятственно уехать,  и  я ничего больше
не потребую от вас.
     - Ничего  не потребуете?  -  проговорил Бекингэм, с изумлением глядя на
Фельтона и делая ударение на каждом слове.
     - Милорд... - продолжал Фельтон, все больше воодушевляясь по мере того,
как он говорил. - Берегитесь, милорд, вся Англия устала от ваших беззаконий!
Милорд, вы злоупотребили королевской властью, которую вы почти узурпировали.
Милорд, вы внушаете отвращение и людям и богу! Бог накажет вас впоследствии,
я же накажу вас сегодня!
     - Это уж слишком! - крикнул Бекингэм и сделал шаг к двери.
     Фельтон преградил ему дорогу.
     - Смиренно прошу вас, - сказал он, - подпишите  приказ об  освобождении
леди Винтер. Вспомните, это женщина, которую вы обесчестили!
     - Ступайте  вон,  сударь!  Или  я  позову стражу и велю заковать вас  в
кандалы!
     -  Вы  никого  не  позовете, - заявил  Фельтон, встав между  герцогом и
колокольчиком,   стоявшим   на   столике  с  серебряными   инкрустациями.  -
Берегитесь, милорд, вы теперь в руках божьих!
     -  В  руках дьявола, хотите вы сказать!  -  вскричал Бекингэм,  повышая
голос,  чтобы привлечь внимание  людей  в  соседней комнате, но еще прямо не
взывая о помощи.
     -  Подпишите,  милорд, подпишите приказ об освобождении леди Винтер!  -
настаивал Фельтон, протягивая герцогу бумагу.
     - Вы хотите меня принудить? Да вы смеетесь надо мной!.. Эй, Патрик!
     - Подпишите, милорд!
     - Ни за что!
     - Ни за что?
     - Ко мне! - крикнул герцог и схватился за шпагу.
     Но Фельтон не дал ему времени обнажить  ее: на груди он держал наготове
нож, которым ранила себя миледи, и одним прыжком бросился на герцога.
     В эту минуту в кабинет вошел Патрик и крикнул:
     - Милорд, письмо из Франции!
     -  Из  Франции?  -  воскликнул Бекингэм, забывая все  на свете  и думая
только о том, от кого это письмо.
     Фельтон  воспользовался этим мгновением и всадил ему в бок нож по самую
рукоятку.
     - А, предатель! - крикнул Бекингэм. - Ты убил меня...
     - Убийство!.. - завопил Патрик.
     Фельтон, пытаясь  скрыться, оглянулся по  сторонам и, увидев, что дверь
открыта,  ринулся  в соседний  зал, где, как мы уже говорили,  ждала  приема
депутация Ла-Рошели, бегом  промчался по нему и устремился к лестнице, но на
первой ступеньке  столкнулся  с лордом Винтером. Увидев мертвенную бледность
Фельтона, его блуждающий взгляд и пятна крови  на руках и лице,  лорд Винтер
схватил его за горло и закричал:
     - Я это знал! Я догадался, но, увы, минутой  позже, чем следовало! О, я
несчастный! Несчастный!..
     Фельтон не оказал ни малейшего сопротивления. Лорд Винтер передал его в
руки стражи, которая,  в  ожидании  дальнейших  распоряжений, отвела  его на
небольшую террасу, выходившую на море, а сам поспешил в кабинет Бекингэма.
     На крик герцога, на зов Патрика человек, с которым Фельтон встретился в
вестибюле, вбежал в кабинет.
     Герцог лежал на диване и рукой судорожно зажимал рану.
     - Ла Порт... - произнес герцог угасающим голосом, - Ла Порт, ты от нее?
     - Да, ваша светлость,  -  ответил верный слуга Анны Австрийской,  - но,
кажется, я опоздал...
     - Тише, Ла Порт, вас  могут  услышать... Патрик, не впускайте никого...
Ах, я так и не узнаю, что она велела мне передать! Боже мой, я умираю!
     И герцог лишился чувств.
     Между  тем лорд  Винтер, посланцы  Ла-Рошели, начальники экспедиционных
войск и  офицеры свиты Бекингэма толпой вошли в комнату; повсюду раздавались
крики  отчаяния.  Печальная  новость,   наполнившая   дворец   стенаниями  и
горестными  воплями,  вскоре  перекинулась  за его пределы и  разнеслась  по
городу.
     Пушечный выстрел возвестил, что произошло нечто важное и неожиданное.
     Лорд Винтер рвал на себе волосы.
     - Минутой позже! -  восклицал он. - Одной минутой! О, боже, боже, какое
несчастье!
     Действительно,  в  семь часов  утра ему доложили, что  у одного из окон
замка  висит  веревочная лестница. Оп  тотчас бросился  в  комнату  миледи и
увидел, что  комната  пуста,  окно  открыто, прутья  решетки перепилены;  он
вспомнил словесное предостережение  д'Артаньяна, переданное через его гонца,
затрепетал  от  страха за герцога, бегом кинулся в конюшню и, не  дожидаясь,
пока  ему  оседлают коня,  вскочил  на первого  попавшегося,  во  весь  опор
примчался в адмиралтейство, спрыгнул во дворе наземь, взбежал по лестнице и,
как мы уже говорили, столкнулся на верхней ступеньке с Фельтоном.
     Однако герцог был  еще жив: он  пришел  в  чувство, открыл  глаза,  и в
сердца всех окружающих вселилась надежда.
     -  Господа,  -  сказал  он, -  оставьте  меня  одного  с  Ла  Портом  и
Патриком... А, это вы, Винтер!  Вы  сегодня утром прислали  ко мне какого-то
странного безумца. Посмотрите, что он со мной сделал!
     - О милорд, - вскричал барон, - я навсегда останусь неутешным!
     -  И будешь неправ, милый  Винтер, - возразил  Бекингэм, протягивая ему
руку.  -  Я не  знаю ни  одного человека, который заслуживал бы  того, чтобы
другой человек оплакивал его всю свою жизнь... Но оставь нас, прошу тебя.
     Барон, рыдая, вышел.
     В комнате остались только раненый герцог, Ла Порт и Патрик.
     Приближенные герцога искали врача и не могли найти его.
     - Вы  будете жить, милорд, вы  будете жить!  - твердил, стоя на коленях
перед диваном, верный слуга Анны Австрийской.
     - Что она мне пишет? - слабым голосом спросил Бекингэм; истекая кровью,
он пересиливал жестокую боль, чтобы говорить о той, кого любил.
     - Что она мне пишет?
     Прочитай мне ее письмо.
     - Как можно, милорд! - испугался Ла Порт.
     - Повинуйся, Ла Порт. Разве ты не видишь, что мне нельзя терять время?
     Ла Порт сломал печать и поднес пергамент  к глазам герцога, но Бекингэм
тщетно пытался разобрать написанное.
     - Читай  же... - приказал он, - читай, я уже не вижу. Читай! Ведь скоро
я, быть может,  перестану  слышать  и умру, так и  не  узнав,  что  она  мне
написала...
     Ла Порт не стал больше возражать и прочитал:
     "Милорд!
     Заклинаю вас всем, что я выстрадала из-за вас и ради вас с тех пор, как
я вас знаю, -  если вам дорог мой покой, прекратите ваши обширные вооружения
против Франции  и положите конец войне. Ведь  даже вслух  все говорят о том,
что  религия  -  только видимая ее причина,  а  втихомолку  утверждают,  что
истинная причина - ваша любовь  ко мне. Эта война может  принести  не только
великие бедствия  Франции и Англии, но  и несчастья вам, милорд, что сделает
меня неутешной.
     Берегите  свою жизнь, которой  угрожает опасность  и которая станет для
меня драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага.
     Благосклонная к вам Анна".
     Бекингэм собрал остаток сил, чтобы выслушать все до конца. Затем, когда
письмо  было  прочитано,  он спросил с  оттенком  горького  разочарования  в
голосе:
     - Неужели вам нечего передать мне на словах, Ла Порт?
     - Да,  как же, ваша светлость! Королева поручила мне сказать вам, чтобы
вы были осторожны: ее предупредили, что вас хотят убить.
     - И это все? Все? - нетерпеливо спрашивал Бекингэм.
     - Она еще поручила мне сказать вам, что по-прежнему вас любит.
     - Ах!..  Слава богу!  -  воскликнул  Бекингэм. - Значит,  моя смерть не
будет для нее безразлична!
     Ла Порт залился слезами.
     - Патрик, -  сказал  герцог, -  принесите мне  ларец, в  котором лежали
алмазные подвески.
     Патрик принес его, и Ла Порт узнал ларец, принадлежавший королеве.
     -  А  теперь белый  атласный  мешочек,  на  котором  вышит  жемчугом ее
вензель.
     Патрик исполнил и это приказание.
     - Возьмите, Ла  Порт, - сказал  Бекингэм.  -  Вот единственные знаки ее
расположения, которые я получил от нее: этот ларец и эти два письма. Отдайте
их ее  величеству и как последнюю память обо мне...  -  он взглядом  поискал
вокруг себя какую-нибудь драгоценность, - присоедините к ним...
     Он  снова  стал  искать что-то взглядом,  по  его  затуманенные близкой
смертью глаза  различили  только  нож,  который выпал из рук Фельтона и  еще
дымился алой кровью, расплывшейся по лезвию.
     - ...присоедините этот нож, - договорил герцог, сжимая руку Ла Порта.
     Он  смог еще положить мешочек на дно  ларца и опустить туда нож, знаком
показывая Ла Порту, что не может больше говорить.
     Потом,  забившись в предсмертной  судороге, которую на этот раз он  был
уже не в силах побороть, скатился с дивана на паркет.
     Патрик громко закричал.
     Бекингэм хотел  в последний  раз улыбнуться,  но  смерть остановила его
мысль, и она запечатлелась на его челе как последний поцелуй любви.
     В  эту минуту  явился  взволнованный врач герцога;  он был уже на борту
адмиральского судна, и пришлось послать за ним туда.
     Врач подошел к герцогу, взял его руку, подержал ее в своей и опустил.
     - Все бесполезно, - сказал он, - герцог умер.
     - Умер, умер! - закричал Патрик.
     На его крик вся толпа хлынула в комнату, и повсюду воцарилось отчаяние,
горестное изумление и растерянность.
     Как только  лорд Винтер увидел, что Бекингэм испустил дух, он кинулся к
Фельтону, которого солдаты по-прежнему стерегли на террасе дворца.
     -  Негодяй!  -  сказал он молодому  человеку, к которому  после  смерти
Бекингэма  вернулось спокойствие  и  хладнокровие, по-видимому не оставившие
его до конца. - Негодяй! Что ты сделал!
     - Я отомстил за себя, - ответил Фельтон.
     - За  себя! - повторил  барон. - Скажи лучше,  что  ты послужил орудием
этой проклятой женщины! Но, клянусь тебе, это будет ее последним злодеянием!
     - Я не понимаю, что  вы хотите сказать, - спокойно ответил Фельтон, - и
я не знаю, о ком вы говорите, милорд. Я убил герцога Бекингэма за то, что он
дважды отклонил вашу просьбу произвести меня в чин  капитана. Я  наказал его
за несправедливость, вот и все.
     Винтер, ошеломленный, смотрел на солдат, вязавших Фельтона, и поражался
подобной бесчувственности.
     Одна  только  мысль  омрачала спокойное  лицо Фельтона:  когда  до него
доносился какой-нибудь шум, наивному пуританину казалось, что он слышит шаги
и  голос  миледи, которая  явилась  кинуться  в  его объятия,  признать себя
виновной и погибнуть вместе с ним.
     Вдруг он вздрогнул и устремил взор на какую-то точку в море, которое во
всю ширь открывалось перед ним с террасы, где он находился.
     Орлиным взором  моряка он разглядел то, что другой человек принял бы на
таком   расстоянии  за  покачивающуюся  на  волнах  чайку,  -  парус  шхуны,
отплывавшей к берегам Франции.
     Он  побледнел,   схватился   рукой  за   сердце,  которое  готово  было
разорваться, и понял все предательство миледи.
     - Прошу вас о последней милости, милорд! - обратился он к барону.
     - О какой? - спросил лорд Винтер.
     - Скажите, который час?
     Барон вынул часы.
     - Без десяти минут девять, - ответил он.
     Миледи на  полтора часа ускорила  свой  отъезд: как только она услышала
пушечный  выстрел,  возвестивший  роковое событие,  она приказала  сняться с
якоря.
     Судно плыло под ясным небом, на большом расстоянии от берега.
     - Так угодно было богу, - сказал Фельтон  с покорностью фанатика,  не в
силах, однако, отвести глаза от крохотного суденышка, на палубе которого ему
чудился белый призрак той, для кого ему предстояло пожертвовать жизнью.
     Лорд Винтер проследил за взглядом Фельтона, перевел вопрошающий взор на
его страдальческое лицо и все отгадал.
     - Сначала  ты один понесешь наказание, негодяй,  -  сказал он Фельтону,
который,  неотступно  глядя  на  море,  покорно  подчинялся  уводившим   его
солдатам,  - но, клянусь памятью моего брата, которого я горячо любил, твоей
сообщнице не удастся спастись!
     Фельтон опустил голову и не проронил ни слова.
     А лорд Винтер сбежал с лестницы и поспешил в гавань.



        XXX. ВО ФРАНЦИИ

     Когда  английский  король Карл I узнал о смерти Бекингэма, его первым и
самым  большим  опасением  было,  как  бы  эта  страшная  весть  не   лишила
ларошельцев бодрости духа. Поэтому он старался,  как рассказывает Ришелье  в
своих  "Мемуарах", скрывать  ее от них возможно дольше. Он приказал запереть
все  гавани своего  государства и тщательно  следить  за тем, чтобы ни  один
корабль не вышел в  море до  отплытия армии, которую  снаряжал Бекингэм и за
отправкой которой, после его смерти, король сам взялся надзирать.
     Он  довел строгость этого запрета  до того, что даже задержал в  Англии
датских  послов, которые уже откланялись ему, и голландского  посла, который
должен был доставить в Флиссинген ост-индские корабли, возвращенные Карлом I
Соединенным Нидерландам.
     Но,  так как он  позаботился отдать этот приказ только через пять часов
после печального события, то  есть в два  часа дня, два корабля успели выйти
из гавани.  Один, как мы знаем,  увозил миледи, которая  уже  догадывалась о
том, что произошло,  и  еще больше  уверилась в своем предположении, увидев,
что  на мачте адмиральского корабля поднят черный флаг. Что касается второго
корабля, мы расскажем после, кто на нем находился и каким образом он отплыл.
     За  это  время, впрочем, в лагере  под  Ла-Рошелью  не случилось ничего
нового; только король, очень скучавший, как всегда, а в лагере, пожалуй, еще
больше, чем в  других местах, решил уехать инкогнито в Сен-Жермен - провести
там день святого Людовика и попросил кардинала снарядить ему конвой всего из
двадцати мушкетеров. Кардинал,  которому иногда передавалась скука короля, с
большим удовольствием предоставил этот отпуск своему царственному помощнику,
обещавшему вернуться к 15 сентября.
     Господин де Тревиль, уведомленный его высокопреосвященством, собрался в
дорогу  и,  зная,  что  его  друзья,  по неизвестной ему причине, испытывают
сильное   желание  и  даже  настоятельную  потребность  вернуться  в  Париж,
разумеется, включил их в конвой короля.
     Четверо молодых людей узнали эту новость через четверть часа после г-на
де  Тревиля,  так как  им  первым он сообщил  о ней.  Вот  когда  д'Артаньян
особенно  оценил милость, которую оказал ему  кардинал, наконец-то  позволив
перейти в мушкетеры! Если бы не это обстоятельство, д'Артаньяну пришлось  бы
остаться в лагере, а его товарищи уехали бы без него.
     Нечего  и  говорить, что их побуждала  вернуться  в Париж  мысль  о той
опасности, которая угрожала г-же Бонасье при встрече в Бетюнском монастыре с
ее  смертельным  врагом  - миледи.  Поэтому,  как  мы  уже  сказали,  Арамис
немедленно написал  той самой  турской  белошвейке,  у  которой  были  такие
влиятельные знакомства, чтобы она  испросила  у королевы разрешение для г-жи
Бонасье выйти из монастыря и удалиться в Лотарингию  или  Бельгию. Ответ  не
заставил  себя  долго  ждать,  и  через девять-десять  дней  Арамис  получил
следующее письмо:
     "Любезный кузен!
     Вот вам разрешение  моей сестры взять нашу  юную служанку из Бетюнского
монастыря,  воздух которого, по вашему мнению, вреден для  нее. Моя сестра с
большим удовольствием  посылает вам свое разрешение, так как она очень любит
эту  славную  девушку и надеется в случае  надобности  быть  ей полезной и в
дальнейшем.
     Целую вас. Аглая Мишон".
     К этому  письму  было приложено разрешение,  составленное  в  следующих
выражениях:
     "Настоятельнице  Бетюнского  монастыря  надлежит передать  на попечение
того  лица,  которое вручит ей  это письмо, послушницу,  поступившую к ней в
монастырь по моей рекомендации и находящуюся под моим покровительством.
     В Лувре, 10 августа 1628 года. Анна".
     Можно  себе  представить, какую пищу  веселому остроумию молодых  людей
давали эти  родственные отношения Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву
своей сестрой! Но Арамис, два-три раза густо покраснев в ответ на грубоватые
шутки Портоса,  попросил  своих друзей впредь  не возвращаться к этой теме и
заявил, что, если они скажут ему по этому поводу хоть одно слово,  он больше
не прибегнет в такого рода делах к посредничеству своей кузины.
     Поэтому  о  белошвейке  больше  не  упоминалось  в  разговорах  четырех
мушкетеров,  которые  к  тому  же  добились   того,  чего  хотели:  получили
разрешение взять г-жу Бонасье из Бетюнского монастыря кармелиток. Правда, от
этого разрешения  им было  мало  пользы, пока они находились  в  лагере  под
Ла-Рошелью,  иначе говоря - на другом конце Франции. А потому д'Артаньян уже
собирался  откровенно признаться г-ну де  Тревилю, для  чего  ему необходимо
уехать,  и попросить у него отпуск, как  вдруг г-н де  Тревиль объявил ему и
его трем товарищам, что король едет в Париж с конвоем из двадцати мушкетеров
и что они назначены в число конвойных.
     Друзья очень обрадовались. Они  послали  слуг вперед с багажом и наутро
выехали сами.
     Кардинал проводил его величество от Сюржера до Мозе, и там король и его
министр простились с взаимными изъявлениями дружеских чувств.
     Желая  приехать  в  Париж к двадцать  третьему  числу, король как можно
быстрее продвигался вперед. Однако в поисках развлечений он время от времени
останавливался  для соколиной  охоты,  своей  излюбленной забавы,  к которой
некогда  пристрастил  его  герцог  де  Люинь  (<a href=#s84>*84</a>).  Когда  это  случалось,
шестнадцать  мушкетеров  из  двадцати  очень   радовались  такому   веселому
времяпрепровождению,  а  остальные  четверо  проклинали  все  на   свете,  в
особенности д'Артаньян; у него постоянно звенело в ушах, что Портос объяснял
следующим образом:
     - Как мне сказала одна очень знатная дама, это значит, что о вас где-то
вспоминают.
     Наконец в ночь на двадцать третье число конвой проехал Париж и добрался
до  места своего назначения. Король поблагодарил г-на де Тревиля и  разрешил
ему поочередно увольнять конвойных в отпуск на четыре дня, с условием, чтобы
никто  из счастливцев, под страхом  заключения  в Бастилию, не показывался в
публичных местах.
     Первые четыре  отпуска, как легко догадаться,  были  даны нашим четырем
друзьям; более того,  Атос  выпросил у г-на  де  Тревиля  шесть  дней вместо
четырех и присоединил к ним еще две ночи - они уехали двадцать четвертого, в
пять  часов вечера, а  г-н де Тревиль любезно пометил отпуск  двадцать пятым
числом.
     -  Ах,  боже  мой,  по-моему,  мы  причиняем  себе  много хлопот  из-за
пустяков!   -  сказал  д'Артаньян,  как  известно  никогда   ни  в  чем   не
сомневавшийся. - В  два дня, загнав  двух-трех  лошадей,  - это мне нипочем,
деньги  у меня есть!  - я  доскачу  до Бетюна,  вручу  настоятельнице письмо
королевы  и увезу мою милую не в Лотарингию и не в Бельгию, а в Париж, - где
она будет лучше укрыта, особенно пока кардинал будет  стоять под Ла-Рошелью.
А когда  мы вернемся из похода, тут  уж  мы добьемся  от королевы  - отчасти
пользуясь покровительством  ее  кузины, отчасти за  оказанные нами услуги  -
всего,  чего  захотим. Оставайтесь здесь, не тратьте сил понапрасну! Меня  и
Планше вполне хватит для такого простого предприятия.
     На это Атос спокойно ответил:
     - У  нас тоже есть деньги - я еще не пропил всей своей доли, полученной
за перстень, а Портос и Арамис  еще не  всю ее проели. Стало быть, мы так же
легко  можем  загнать  четырех  лошадей,  как  и  одну.   Но  не  забывайте,
д'Артаньян...  -  прибавил он  таким мрачным  голосом,  что  юноша  невольно
вздрогнул, -  не забывайте,  что  Бетюн  -  тот  самый  город, где  кардинал
назначил  свидание  женщине, которая  повсюду,  где  бы  она ни  появлялась,
приносит несчастье!  Если  бы  вы имели  дело только  с четырьмя  мужчинами,
д'Артаньян, я отпустил  бы вас  одного.  Вы  же  будете  иметь  дело  с этой
женщиной  - так  поедем вчетвером,  и дай  бог, чтобы всех  нас,  да  еще  с
четырьмя слугами в придачу, оказалось достаточно!
     -  Вы  меня  пугаете,  Атос! -  вскричал  д'Артаньян. -  Да чего же  вы
опасаетесь, черт возьми?
     - Всего! - ответил Атос.
     Д'Артаньян внимательно поглядел на своих товарищей, лица которых, как и
лицо Атоса, выражали глубокую тревогу; не промолвив ни слова, все пришпорили
коней и продолжали свой путь.
     Двадцать пятого числа под вечер, когда они въехали в Аррас и д'Артаньян
спешился у  "Золотой бороны", чтобы  выпить стакан  вина  в этой  гостинице,
какой-то всадник  выехал  с  почтового двора, где он переменил лошадь,  и на
свежем скакуне галопом помчался по дороге в Париж.
     В ту минуту, как он выезжал из ворот  на улицу, ветром распахнуло плащ,
в который он был закутан, хотя дело происходило в августе, и чуть не  снесло
с него  шляпу,  но путник  вовремя  удержал ее рукой, поймав уже  на лету, и
проворно надвинул себе на глаза.
     Д'Артаньян, пристально смотревший на этого человека, отчаянно побледнел
и выронил из рук стакан.
     - Что с вами, сударь? - встревожился Планше. -  Эй,  господа, бегите на
помощь, господину моему худо!
     Трое  друзей подбежали и  увидели, что  д'Артаньян и не думал  падать в
обморок, а кинулся к своему коню. Они преградили ему дорогу.
     - Куда ты, черт побери, летишь сломя голову? - крикнул Атос.
     - Это он! - вскричал д'Артаньян. - Это он! Дайте мне его догнать!
     - Да кто "он"? - спросил Атос.
     - Он, этот человек!
     - Какой человек?
     - Тот  проклятый человек  -  мой  злой гений,  который  попадается  мне
навстречу  каждый раз,  когда  угрожает  какое-нибудь  несчастье!  Тот,  кто
сопровождал эту ужасную женщину, когда я ее в первый раз встретил, тот, кого
я искал, когда вызвал  на дуэль нашего друга Атоса, кого я видел утром  того
самого дня, когда похитили госпожу Бонасье! Я его разглядел, это он! Я узнал
его!
     - Черт возьми... - задумчиво проговорил Атос.
     - На коней, господа, на коней! Поскачем за ним, и мы его догоним.
     - Мой милый, примите во внимание, - удержал его Арамис, - что он едет в
сторону,  противоположную  той,  куда  мы  направляемся;  что  у него свежая
лошадь,  а  наши устали,  и, следовательно, мы  их загоним,  даже без всякой
надежды настичь его. Оставим мужчину, д'Артаньян, спасем женщину!
     -  Эй,  сударь!  -  закричал  конюх,  выбегая из ворот и кидаясь  вслед
незнакомцу. - Эй, сударь!  Вот бумажка, которая выпала из вашей шляпы... Эй,
сударь! Эй!
     -  Друг  мой, - остановил его д'Артаньян,  - хочешь полпистоля  за  эту
бумажку?
     - Извольте, сударь, с большим удовольствием! Вот она!
     Конюх,  в восторге  от удачной сделки,  вернулся на  почтовый  двор,  а
д'Артаньян развернул листок бумаги.
     - Что там? - спросили обступившие его друзья.
     - Всего одно слово! - ответил д'Артаньян.
     -  Да, -  подтвердил  Арамис,  -  но это слово  -  название  города или
деревни.
     -  "Армантьер",  - прочитал  Портос. -  Армантьер... Не  слыхал  такого
места.
     - И это название города пли деревни написано ее рукой! - заметил Атос.
     - Если так, спрячем хорошенько эту бумажку - может быть, я не зря отдал
последние полпистоля, - заключил д'Артаньян. - На коней, друзья, на коней!
     И четверо товарищей пустились вскачь по дороге в Бетюн.



        XXXI. МОНАСТЫРЬ КАРМЕЛИТОК В БЕТЮНЕ

     Большим преступникам предназначен в жизни определенный путь, на котором
они преодолевают все препятствия и избавляются от всех  опасностей вплоть до
того  часа, когда по  воле провидения, уставшего от  их злодеяний, наступает
конец их беззаконному благополучию.
     Так было и с миледи: она удачно  проскользнула между сторожевыми судами
обоих государств и прибыла в Булонь без всяких приключений.
     Высаживаясь в Портсмуте, миледи утверждала, что она англичанка, которую
преследования  французов  заставили  покинуть Ла-Рошель; высадившись,  после
двухдневного переезда по морю, в Булони, она  выдала  себя  за  француженку,
которую англичане из ненависти к Франции притесняли в Портсмуте.
     Миледи   обладала  к  тому  же  самым   надежным  паспортом:  красотой,
представительным видом и щедростью, с которой она раздавала направо и налево
пистоли.  Избавленная  благодаря  любезности  и  учтивым  манерам   старика,
начальника  порта, от соблюдения обычных формальностей, она пробыла в Булони
лишь столько времени,  сколько потребовалось  для того,  чтобы отправить  по
почте письмо такого содержания:
     "Его высокопреосвященству монсеньеру кардиналу де Ришелье, в лагерь под
Ла-Рошелью.
     Вы  можете  быть  спокойны, ваше  высокопреосвященство:  его  светлость
герцог Бекингэм не поедет во Францию.
     Миледи.
     Булонь, вечером 25 августа.
     Р.S.  Согласно  желанию вашего  высокопреосвященства,  я  направляюсь в
Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать ваших приказаний".
     Действительно, в тот же вечер миледи тронулась в путь. Ночь  застала ее
в  дороге;  она  остановилась  на  ночлег  в  гостинице, в  пять  часов утра
отправилась дальше и три часа спустя приехала в Бетюн.
     Она осведомилась,  где находится монастырь кармелиток, и тотчас явилась
туда.
     Настоятельница  вышла ей навстречу. Миледи показала  приказ  кардинала;
аббатиса велела отвести приезжей комнату и подать завтрак.
     Прошлое уже изгладилось  из памяти  миледи; всецело устремляя  взгляд в
будущее,  она  видела  перед  собой  только  ожидавшие  ее  великие  милости
кардинала, которому она так удачно  услужила, нисколько не замешав его имени
в это кровавое дело.
     Снедавшие ее  все  новые страсти делали  ее жизнь похожей на те облака,
которые плывут по небу, отражая  то  лазурь, то  пламя, то непроглядный мрак
бури, и оставляют на земле одни только следы опустошения и смерти.
     После  завтрака  аббатиса  пришла к ней  с  визитом; в  монастыре  мало
развлечений,  и  доброй настоятельнице не терпелось  познакомиться  со своей
новой гостьей.
     Миледи хотела понравиться аббатисе, что было нетрудно для этой женщины,
обладавшей блестящим умом и привлекательной внешностью; она постаралась быть
любезней  и  обворожила  добрую настоятельницу  занимательным  разговором  и
прелестью, которой было исполнено все ее существо.
     Аббатиса была особой знатного происхождения  и очень любила  придворные
истории, так редко  доходившие до отдаленных уголков  королевства и еще того
реже  проникавшие  за  стены  монастырей, у порога которых  смолкает мирская
суета.
     Миледи  же как  раз была  широко осведомлена о  всех  аристократических
интригах, среди которых она постоянно жила в продолжение пяти или шести лет;
поэтому  она  стала  занимать добрую  аббатису  рассказами о  легкомысленных
нравах  французского  двора, мирно уживавшихся с  преувеличенной набожностью
короля;  она познакомила  ее со  скандальными похождениями придворных  дам и
вельмож, имена которых были хорошо известны аббатисе, слегка коснулась любви
королевы и Бекингэма и наговорила  кучу всяких вещей, чтобы заставить и свою
собеседницу разговориться.
     Но аббатиса только слушала  и улыбалась, не произнося в ответ ни слова.
Тем  не  менее,  видя,  что  подобные  рассказы  ее очень  забавляют, миледи
продолжала в том же духе, но перевела разговор на кардинала.
     Тут она оказалась  в  большом  затруднении: она не знала, была аббатиса
роялисткой  или  кардиналисткой,  а  потому  старалась  осторожно  держаться
середины; но  аббатиса вела себя  еще  осторожнее  и  только низко  склоняла
голову всякий раз, как приезжая упоминала имя его высокопреосвященства.
     Миледи начала  думать,  что ей будет очень скучно в  монастыре; поэтому
она  решилась  на рискованный  шаг,  чтобы сразу выяснить,  как ей следовало
поступать.  Желая  посмотреть, как далеко  простирается сдержанность  доброй
аббатисы, она принялась сначала иносказательно,  а затем и более  откровенно
злословить  о  кардинале, рассказывать о любовных  связях министра  с  г-жой
д'Эгильон, Марион Делорм и другими куртизанками.
     Аббатиса стала  слушать  внимательнее,  понемногу  оживилась  и  начала
улыбаться.
     "Хорошо,  -  подумала  миледи, -  она уже входит  во  вкус.  Если она и
кардиналистка, то, во всяком случае, не проявляет фанатизма".
     Миледи  перешла  к  преследованиям,  которым  кардинал  подвергал своих
врагов.
     Аббатиса только перекрестилась, не выражая ни одобрения, ни порицания.
     Это утвердило миледи во  мнении, что  монахиня  скорее  роялистка,  чем
кардиналистка. Миледи продолжала свои рассказы, все больше сгущая краски.
     - Я не очень сведуща  во всех этих вещах, - сказала наконец аббатиса, -
но,  как  мы  ни далеки  от  двора и от всех мирских дел, у нас  есть  очень
печальные  примеры  того, о чем  вы рассказываете. Одна из  наших  послушниц
много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.
     -  Одна из ваших послушниц? - повторила миледи.  - Ах, боже мой, бедная
женщина, мне жаль ее!
     - И вы  правы: она  достойна  сожаления.  Чего  ей  только  не пришлось
вынести: и тюрьму, и всякого  рода угрозы, и жестокое обхождение... Впрочем,
-  прибавила аббатиса, - у  господина  кардинала,  быть  может, были  веские
основания  так поступать, и хотя с виду она  настоящий  ангел, по  не всегда
можно судить о людях по наружности.
     "Хорошо!  -  подумала  миледи.  -  Как  знать...  может  быть, я  здесь
что-нибудь разведаю. Мне повезло!"
     Она  постаралась  придать  своему  лицу  самое  искреннее  выражение  и
сказала:
     -  Да, увы, я  это  знаю.  Многие говорят,  что лицу  человека  не надо
верить. Но  чему же и верить, как не  самому прекрасному творению создателя!
Я, возможно, всю жизнь буду  обманываться, но я  всегда доверюсь особе, лицо
которой внушает мне симпатию.
     - Значит,  вы  склонны  думать,  что эта молодая  женщина  ни в  чем не
повинна? - спросила аббатиса.
     -  Господин кардинал преследует не одни только преступления, - ответила
миледи, - есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.
     -  Разрешите  мне,  сударыня, выразить  вам  мое  удивление! -  сказала
аббатиса.
     - А по какому поводу? - наивно спросила миледи.
     - По поводу того, что вы ведете такие речи.
     - Что  вы находите  удивительного в моих речах?  -  улыбаясь,  спросила
миледи.
     - Раз кардинал прислал вас сюда, значит, вы его друг, а между тем...
     - ...а  между тем  я говорю о нем худо, - подхватила миледи, досказывая
мысль настоятельницы.
     - Во всяком случае, вы не говорите о нем ничего хорошего.
     - Это потому, что я не друг его, а жертва, - вздохнула миледи.
     - Однако это письмо, в котором он поручает вас моему попечению...
     - ...является для меня приказом оставаться здесь, как в тюрьме, пока он
не велит кому-нибудь из своих приспешников выпустить меня отсюда.
     - Но отчего вы не бежали?
     - А куда? Неужели есть, по-вашему, на земле такое место, где бы меня не
нашел  кардинал,  если  он  только даст  себе труд  протянуть  руку?  Будь я
мужчиной,  это  еще  было  бы  возможно,  но  женщине... что может  поделать
женщина!.. А эта послушница, которая живет у вас, разве пыталась бежать?
     -  Нет, не пыталась. Но  она - другое дело. По-моему, ее  удерживает во
Франции любовь к кому-то.
     -  Если она любит, - сказала, вздохнув, миледи, - значит, она не совсем
несчастна.
     -  Итак, -  заговорила  аббатиса,  с  возрастающим  интересом глядя  на
миледи, - я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину?
     - Увы, да! - подтвердила миледи.
     В  глазах   аббатисы  отразилось  беспокойство,  словно  в  уме  у  нее
зародилась новая мысль.
     - Вы не враг нашей святой веры? - спросила она, запинаясь.
     - Я?  - вскричала миледи. - Я протестантка?! Нет, призываю в  свидетели
господа бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка!
     - Если так -  успокойтесь,  сударыня, - улыбаясь,  сказала  аббатиса. -
Дом, где вы находитесь, не будет для вас суровой тюрьмой, и  мы все сделаем,
чтобы вы  полюбили ваше заключение. Более того: вы увидите здесь эту молодую
женщину, гонимую, наверное, вследствие  какой-нибудь придворной интриги. Она
мила и приветлива.
     - Как ее зовут?
     - Одна очень высокопоставленная особа  поручила ее моему  попечению под
именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящее имя.
     - Кэтти? - вскричала миледи. - Как, вы в этом уверены?
     - Что она так называет себя? Да, сударыня. А вы ее знаете?
     Миледи усмехнулась про  себя -  ей  пришла  в голову мысль,  что, может
быть,  это ее бывшая  камеристка. Воспоминание о  молодой девушке вызвало  в
душе миледи чувство гнева, жажда мести исказила ее черты; впрочем, они почти
тотчас  вновь приняли  спокойное и доброжелательное  выражение, которое  эта
столикая женщина на миг позволила себе утратить.
     - А когда  я смогу увидеть эту молодую даму,  к которой я уже  чувствую
большую симпатию? - спросила миледи.
     - Да  сегодня вечером, - ответила аббатиса, - даже, если  угодно, днем.
Но вы  четыре дня  пробыли  в  дороге, как  вы мне сами сказали, сегодня  вы
встали  в пять часов утра,  и вам, наверное,  хочется  отдохнуть. Ложитесь и
усните. К обеду мы вас разбудим.
     Возбужденная  новым  похождением,  от  которого трепетало ее падкое  на
интриги сердце, миледи  отлично могла бы обойтись и без сна, но тем не менее
она последовала совету настоятельницы:  за последние две недели она испытала
столько  различных  треволнений,  что,  хотя  ее  железное  тело  еще  могло
выдерживать утомление, душа нуждалась в покое.
     Она простилась  с  аббатисой и  легла, убаюкиваемая приятными мыслями о
мщении,  на  которые  невольно  навело ее  имя Кэтти.  Она  вспомнила  почти
безоговорочное обещание кардинала предоставить ей свободу действий в случае,
если она успешно выполнит свое предприятие. Она добилась  успеха,  и,  стало
быть, д'Артаньян в ее власти!
     Одно только приводило миледи в трепет - воспоминание о муже, о графе де
Ла Фер. Она думала, что он умер или покинул Францию, и неожиданно узнала его
в Атосе, лучшем друге д'Артаньяна.
     Но,  если  он  друг  д'Артаньяна,  он, наверное,  помогал ему  во  всех
происках,    с   помощью   которых   королева    расстроила    замыслы   его
высокопреосвященства; если он друг д'Артаньяна, значит, он враг кардинала, и
она  суме