парламентского  акта,
гласящего, что лица, часто меняющие местожительства и ночующие на  постоялых
дворах, - мошенники и бродяги, и это после  того,  как  мы  так  старательно
способствовали принятию этого закона и его вступлению в силу.
     Жена моя обследовала дом  и  доложила,  что  имеется  комната  с  двумя
кроватями, и было решено, что они с Харриет займут одну, а я другую. Еще она
простодушно  добавила,  рекомендуя   эту   комнату   человеку,   так   долго
просидевшему в каюте, на которую комната была очень похожа: от возраста  она
накренилась набок, и казалось, вот-вот зачерпнет воды.
     Сам я почти не сомневался, что в древности это помещение  было  храмом,
построенным  из  обломков  крушения  и,  вероятно,  посвященным  Нептуну   в
благодарность за блага, посылаемые им жителям острова, - такие блага во  все
времена перепадали им. Лес, из которого оно  построено,  подтверждает  такое
мнение: им редко пользуются, кроме как для  постройки  кораблей.  Правда,  у
Хирна я упоминания об этом  не  нашел,  но,  возможно,  древность  его  была
слишком современна и потому не заслужила  его  внимания.  Верно  одно:  этот
самый остров Уайт не был  рано  обращен  в  христианство,  мало  того,  есть
основания сомневаться, был ли он когда-нибудь до конца обращен. Но  о  таких
вещах я могу только упомянуть мимоходом: к счастью, у нас имеется  общество,
специально занимающееся их исследованием.
     Воскресенье, июля 19. Нынче утром я спозаранку призвал миссис  Хамфриз,
чтобы расплатиться с ней по вчерашнему счету. Я вспомнил всего два  или  три
предмета, потому и решил, что перо и чернила  мне  не  понадобятся.  Лишь  в
одном  мы  вышли  за  рамки   того,   что   по   закону   полагается   даром
солдату-пехотинцу на походе, а именно в потреблении уксуса, соли и проч.;  а
также  в  приготовлении  мяса.  Однако  оказалось,  что  я  ошибся  в  своих
выкладках; когда добрая женщина явилась со своим счетом, он выглядел так:

                                                       с шилл. пен.
      Хлеб и пиво . . . . .  . . . . . . . . . . . . . 0   2    4
      Ветер . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . 0   2    0
      Ром  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0   2    0
      Приготовление обеда  . . . . . . . . . . . . . . 0   3    0
      Чай  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0   1    6
      Дрова  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0   1    0
      Ночлег . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0   1    6
      Ночлег для слуг  . . . . . . . . . . . . . . . . 0   0    6
                                                      ------------
                                                       0  13    10

     Чтобы пять человек и двое слуг могли  прожить  сутки  в  гостинице  так
дешево, в это трудно  поверить  любому  лондонцу,  по  положению  чуть  выше
трубочиста; но еще поразительнее им покажется, что эти люди, прожив  в  доме
такой срок, даже не отведали ничего  вкуснее  хлеба,  слабого  пива,  чайной
чашки, полной молока, под названием сливок, стакана  рома,  превращенного  в
пунш с помощью их же собственных добавлений, и бутыли  _ветра_,  из  которой
нам достался всего один стакан (остальное, правда, могли выпить наши слуги).
     Этот _ветер_ - спиртное английского изготовления, и почти все англичане
находят его превосходным и  пьют  в  огромных  количествах.  Считается,  что
каждый седьмой год его изготовляется столько же, сколько в предыдущие шесть;
и тогда его поглощают так много, что вся нация,  можно  сказать,  пьянеет  и
деловая жизнь почти замирает.
     По цвету, а также по своим опьяняющим свойствам он  напоминает  красное
вино, которое ввозят из Португалии, и по сходству названий их часто  путают,
хотя редко кто потребляет и то и другое. Достать его можно в  любом  приходе
королевства, изрядное количество поглощается в Лондоне, где несколько таверн
выделено исключительно для его  продажи,  и  ничем  другим  хозяева  там  не
торгуют.
     Расхождения в наших расчетах вызвали кое-какие замечания с моей стороны
по адресу миссис Хамфриз; но с ответом она не замедлила. Ни к чему ей  брать
лишнее с джентльменов. У нее всегда останавливаются лучшие дворяне  острова,
и в жизни ее не было, чтобы кто-нибудь к ее  счету  придрался,  хоть  она  и
живет в этом доме больше сорока  лет,  а  за  это  время  здесь  побывала  и
гемпширская знать, и стряпчий Уиллис только у нее и стоит, когда приезжает в
эти  края.  Не  с  таких  путешественников  она  живет,  что   уедут   -   и
прости-прощай, больше она их не  увидит;  ее  постояльцы  очень  даже  могут
приехать снова, а значит, только они и имеют право жаловаться.
     Так оно и шло, и разговорчивость ее, казалось, грозила стать совсем уже
невыносимой, но я все это разом прекратил: взял и уплатил по счету.
     Нынче утром наши дамы побывали в церкви, больше, боюсь, из любопытства,
чем из  благочестия;  их  сопровождал  капитан  в  сверхвоенном  обличье,  с
кокардой на шляпе и шпагой на боку. Столь необычная картина в этой маленькой
церкви привлекла всеобщее  внимание  и,  вероятно,  сильно  смутила  женщин,
которые были не убраны и жалели, что у них нет  при  себе  нарядов  -  из-за
младшего священника, главного, кто на них любовался.
     Оставшись один, я удостоился посещения  самого  мистера  Хамфриза,  тот
производил больше  впечатления  как  фермер,  а  не  как  хозяин  гостиницы.
Последнюю он почти целиком оставил на попечении жены и в этом, сдается  мне,
проявил большое благоразумие.
     Так как ничего более примечательного в этот день не произошло,  закончу
рассказом  об  этих  двух  характерах,  насколько  разобрался  в  них  после
нескольких дней совместного проживания.
     Эта милая пара на вид только что перевалила за шестьдесят лет; они и не
стеснялись рассказывать такое, что позволило угадать их  возраст  как  более
или  менее  соответствующий  этому  предположению.  Казалось,   они   скорее
гордятся, что так похвально использовали время, чем  стыдятся,  что  прожили
так долго. А это - единственное объяснение, которое я могу найти  для  того,
почему иные прелестные дамы, да и господа тоже, желают, чтобы сверстники  их
внуков считали их моложе, чем  они  есть.  Кое-кто,  впрочем,  из  тех,  что
торопятся судить по наружности, могут усомниться, так ли  уж  похвально  они
использовали время,  как  я  намекнул.  Повсюду  были  свидетельства  только
бедности, нужды и недовольства, и они ничего не могли предложить  покупателю
за его деньги, кроме нескольких бутылок ветра и других спиртуозных напитков,
а на закуску - ржавого бекона и заплесневелого сыра. Но, с  другой  стороны,
нужно помнить: все, что они получали, было в такой же мере чистой  прибылью,
как и благо  кораблекрушения,  ибо  такая  гостиница  сильно  отличается  от
кофейни: здесь нельзя ни посидеть, не  платя,  ни  получить  чего-нибудь  за
деньги.
     Опять же, повсюду были не  только  признаки  бедности,  но  и  признаки
древности. На что ни  взгляни,  на  всем  увидишь  шрам,  оставленный  рукою
времени: за последние десять лет явно не обновлялась  домашняя  утварь,  так
что все деньги, какие за это время попали в дом, там  и  остались,  если  не
были истрачены на покупку еды или других скоропортящихся товаров; но на  это
хватало малой части того, что приносила ферма, а она,  как  признал  фермер,
очень неплохо его кормила. В самом деле, трудно даже вообразить, какие суммы
можно сберечь, если жить впроголодь, и как легко человеку  умереть  богатым,
если он не против того, чтобы жить почти как нищий.
     Да и такое житье впроголодь не так страшно, как многие  опасаются.  Оно
не съедает плоть человека, не лишает его бодрости.  Хороший  тому  пример  -
знаменитый Корнаро, а еще - фермер Хамфриз: весь  кругленький,  с  упитанным
круглым  лицом,  украшенным  подобием  улыбки,  и  если  и  удрученный,  так
возрастом своего кафтана, а не своим собственным.
     Дело в том, что имеется одна диета, от которой люди худеют больше,  чем
от любого воздержания, хоть я и не встречал предостережений против нее ни  у
Чени, ни у Арбетнота, ни у какого другого современного писателя, касавшегося
этого вопроса. Даже названия ее, кажется, не найти в  словаре  высокоученого
доктора Джеймса. Все это тем более удивительно, что в нашем королевстве  это
пища весьма обычная.
     Но хоть  ее  не  найти  у  наших  писателей-медиков,  у  греков  мы  ее
несомненно  встретим,  ибо  ничто,  заслуживающее  внимания  в  природе,  не
ускользнуло от них, хотя многое, что у них заслуживает  внимания,  осталось,
боюсь, не замеченным их читателями. И греки для всех, кто слишком  торопливо
ее поглощают, дали название: хеотофаги, что наши врачи, полагаю, перевели бы
как "люди, которые едят сами себя".
     Нет ничего столь разрушительного для тела, как такая пища, нет ничего и
столь обильного и дешевого;  но  это,  пожалуй,  было  единственным  дешевым
товаром, которого наш фермер не любил. Вероятно, такое отвращение появляется
у тех, кто  питается  почти  исключительно  рыбой,  ибо  Диодор  Сицилийский
наделил такой же нелюбовью некий народ в Эфиопии, и по той  же  причине.  Он
называет их рыбоеды и уверяет,  что  никакими  уговорами,  ни  угрозами,  ни
насилием - даже убиением детей у них на глазах - их не  заставишь  хоть  раз
сесть за стол вместе с хеотофагами.
     Что ставит в тупик наших врачей и мешает им представить вопрос в  самом
ясном свете, - это, возможно,  одна  простая  ошибка,  возникшая  из  вполне
простительного названия, а именно, что человеческие страсти так же  способны
поглощать еду, как и их аппетиты; что первые, питаясь, напоминают  животных,
жующих жвачку, а поэтому такие люди в каком-то смысле поедают самих  себя  и
пожирают собственные внутренности. А отсюда - худоба и истощенный  вид,  так
же бесспорно, как и от того, что называют чахоткой.
     Наш фермер был не из таких. Страсти он не ведал, как не  ведает  ее  ни
ихтиофаг, ни эфиопский рыбак. Он ни о чем не мечтал,  ни  о  чем  не  думал,
почти ничего не делал и не говорил. Здесь нельзя  понимать  меня  буквально,
ибо тогда окажется, что я описываю пустое место, а я не хочу отнять  у  него
ничего, кроме этой свободы воли, что порождает всю продажность и всю низость
человеческой природы. Нет, никто не делал в жизни больше, чем  этот  фермер,
он всю неделю был в полном рабстве у  труда,  но,  как  мог  догадаться  мой
проницательный читатель  еще  вначале,  когда  я  сказал,  что  попечение  о
гостинице он передал своей жене, я имел в виду больше, нежели выразил:  даже
дом и все, что к нему  относилось,  ибо  он  был  настоящий  фермер,  только
состоял в услужении у своей жены; другими словами, такой  сдержанной,  такой
безмятежной, такой мирной физиономии  я  в  жизни  не  видел.  И  на  каждый
заданный ему вопрос он отвечал: "Насчет этого не знаю, сэр, этим  занимается
моя жена".
     И вот, поскольку такая пара, подобно двум сосудам с маслом, не могла бы
соединиться в какой-либо состав в жизни и,  за  неимением  вкуса,  неизбежно
наскучила бы всякому, природа, или удача, или  обе  вместе,  позаботились  о
том, чтобы в материалах, которые пошли на жену, было  достаточно  кислоты  и
чтобы она стала наилучшей помощницей для такого невозмутимого  мужа.  У  нее
было в избытке все, чего ему не хватало, то есть почти  все.  Она  была  как
уксус при масле, как свежий ветерок при стоячей луже,  и  никуда  не  давала
проникнуть застою и гнили.
     Актер Квин, старательно и строго оценивая одного товарища по профессии,
не удержался от такого восклицания: "Если этот малый - не мошенник,  значит,
Создатель пишет неразборчиво!" Правильна ли была его догадка - сейчас в  это
вдаваться не стоит. Бесспорно,  что  второй  актер,  придавая  своим  чертам
выражение, подходящее для ролей Яго, Шейлока и других в этом духе, заставлял
людей усмотреть правду в этом восклицании и отдать должное его остроумию.  В
самом деле, в  поддержку  физиономиста,  хотя  по  закону  он  ныне  признан
мошенником  и  бродягой,  можно  сказать,  что  природа  редко  интересуется
внутренним содержанием своих творений, хотя бы немного не  потрудившись  над
их внешним видом; и  особенно  это  относится  к  злонамеренным  характерам,
создавая которые в ядовитых насекомых, вроде осы, как замечает мистер Дэрем,
она порой проявляет поразительное искусство. Так  вот,  когда  она  вооружит
своего избранника, посылая его на бой, она  непременно  снабдит  доверчивого
каким-то умением узнать своего врага и предусмотреть его  поведение.  Именно
так она действует по отношению к очковой змее, которая никогда не  замышляет
погубить человека, не предупредив его о своем приближении.
     Наблюдение это, я убежден, окажется самым верным, если применить его  к
ядовитым особям насекомых в обличий людей. Тиран, обманщик  и  сводник  -  у
каждого его склонность обычно написана на лице;  то  же  можно  сказать  про
ведьму, мегеру, ругательницу и других женщин того же типа.  Но  самый  яркий
пример всего этого природа,  пожалуй,  явила  в  миссис  Хамфриз.  Она  была
низенькая, приземистая, голова сливалась прямо с плечами  и  сидела  немного
боком; все черты были острые, резкие; лицо изрыто оспой, а цвет ее лица,  от
которого, казалось бы, впору было молоку скиснуть, сильно напоминал оттенком
уже скисшее молоко. Во всей ее внешности были симптомы  разлития  желчи,  но
сила и твердость ее голоса опровергала все эти симптомы: тон его издали  был
вроде дисканта, ибо вблизи я редко его слышал, но обычно он  будил  меня  по
утрам и развлекал весь день почти непрерывно.
     Хотя вокальную музыку принято противопоставлять  инструментальной,  мне
думается, что здесь можно усмотреть и ту и другую, ибо эта женщина с утра до
ночи играла на двух инструментах, которые словно только для того и  держала:
то были две горничные, или, вернее, два ее ругальных  камня,  которые,  надо
полагать, каким-то образом зарабатывали себе на пропитание,  а  жили  у  нее
даром либо оказывая ей  единственную  услугу  -  поддерживать  ее  легкие  в
постоянном движении.
     Как я уже указал, она во всем, вплоть до мелочей, отличалась от  своего
мужа; но удивительно тут другое: как невозможно было не угодить ему, так  же
невозможно было угодить ей, и как никакое искусство не могло согнать  с  его
лица улыбку, так никакое искусство не могло вызвать улыбку на ее лице.  Если
кто возражал против счетов,  она  обижалась,  потому  что  усомнились  в  ее
честности; если возражений не было,  она  воспринимала  это  как  молчаливое
издевательство над ее неразумием - могла бы, мол, с тем же успехом запросить
и побольше. Этот последний намек она даже  приняла  во  внимание:  некоторые
товары в ее счетах день ото дня дорожали. Сегодня дрова на пенни ценились  в
шиллинг, завтра в полтора; и если в субботу она готовила нам  два  блюда  за
два шиллинга, в воскресенье мы  уже  платили  полкроны  за  одно  блюдо.  И,
получив с нас плату, она всегда, выходя из комнаты, стонала, какой маленький
был счет, причитала, что просто не знает, как это другие получают  деньги  с
джентльменов, сама же она на это неспособна. На вопрос, почему она жалуется,
когда ей платят все, что она запросила, следовал  ответ,  что  того  она  не
отрицает, и, кажется ей, ничего не забыла, но очень уж это маленький, совсем
не дворянский счет.
     Я объяснял все это тем, что она слышала, будто  на  континенте  хозяева
лучших  гостиниц,  как  правило,  берут  крупные  суммы  с  гостей,  которые
путешествуют со многими слугами и лошадьми,  хотя  сами  ничего  не  едят  в
гостинице или очень мало; в таких случаях плата, кажется, исчисляется  не  с
человеческой головы, а с  лошадиной.  Но  того  она  не  соображала,  что  в
большинстве таких гостиниц можно утолить достаточно сильный голод, и  притом
без особенных церемоний; и  что  во  всех  таких  гостиницах  имеется  запас
провизии, а также повар, готовый ее сварить и зажарить  -  один  из  конюхов
всегда имеет поварской колпак, жилетку и фартук, и в таком виде является  на
зов  джентльменов  и  леди;  короче  говоря,  что  такие  гостиницы   сильно
отличаются от ее дома, где  нечего  есть  и  пить,  более  того  -  негде  и
поселиться, ни стула нет, на который сесть, ни кровати, где лечь, что третья
или четвертая доля того, что берется в хороших  гостиницах,  на  самом  деле
более высокий налог, чем вся  сумма  в  какой-нибудь  харчевне,  где,  чтобы
собрать немного денег, человека заставляют платить по нескольку раз за  одно
и то же, как в счете портного, за хлеб и пиво, дрова,  еду  и  приготовление
обеда.
     Написанное выше - очень несовершенный очерк этой  фантастической  пары,
ибо здесь все не приподнято, а снижено. Тех, кто хотел бы увидеть их в более
ярких красках и с соответствующими украшениями, я отсылаю к описаниям  фурий
у кого-нибудь из классических  поэтов  или  философов-стоиков  в  сочинениях
Лукиана.
     Понедельник, июля 20. Нынче не  произошло  ничего  интересного.  Миссис
Хамфриз собрала воскресный налог -  четырнадцать  шиллингов.  За  обедом  мы
угощались олениной и хорошим  кларетом  из  своих  запасов;  а  после  обеда
женщины в сопровождении капитана ходили  пешком  за  две  мили  полюбоваться
чудесным видом и по возвращении не  могли  им  нахвалиться,  так  же  как  и
добротою хозяйки соседнего поместья, которая не пожалела трудов,  чтобы  моя
жена и ее компания могли  полностью  оценить  цветы  и  фрукты,  в  изобилии
произраставшие в ее саду.
     Вторник,  июля  21.  Сегодня,  уплатив  вчерашний  налог,  мы  получили
разрешение снова угоститься олениной. Часть ее мы с радостью обменяли бы  на
баранину, но таковой негде было достать ближе, чем  в  Портсмуте,  а  оттуда
привезти к нам сюда бараний бок обошлось бы нам дороже, чем заплатить  фрахт
за португальский окорок из Лиссабона в Лондоне: перевозка  здесь  обходится,
правда, подешевле, чем в Диле, но все же ни один лодочник не сядет в  лодку,
если, поиграв веслами два или три  часа,  не  заработает  достаточно,  чтобы
потом быть пьяным целую неделю.
     И  здесь  я  воспользуюсь   случаем,   какой,   вероятно,   больше   не
представится, - обнародовать некоторые наблюдения над политической экономией
нашей нации, которая,  поскольку  она  касается  только  управления  чернью,
оказалась недостойной внимания наших  великих  людей;  хотя  от  правильного
управления этой  массой  зависят  многие  преимущества,  которые  должны  бы
привлечь самых великих людей или хотя бы многих,  идущих  по  их  стопам,  а
также кое-какие опасности, могущие рано или поздно возникнуть от  того,  что
они будут ввергнуты в состояние чистейшей  анархии.  Позволю  себе  описать,
прямо и беспристрастно, как мне  представляются  отношения  между  чернью  и
теми, что повыше.
     Все зло, которым  поражена  эта  часть  нашей  экономики,  возникло  от
неясного и туманного употребления слова  "свобода",  и  нет,  кажется,  двух
людей, с которыми я когда-нибудь общался и  которые  представляют  его  себе
одинаково, так что  я  склонен  сомневаться,  существует  ли  одно  простое,
всеобщее понятие, покрываемое этим словом, или оно передает не более  ясную,
определенную  идею,  чем  те  старые  пунические   сочетания   слогов,   что
сохранились в одной из комедий Плавта, хотя сейчас их, надо думать,  уже  не
понимает никто.
     Но чаще всего, боюсь, под свободой понимают возможность делать то,  что
нам нравится: не безоглядно,  ибо  тогда  это  шло  бы  вразрез  с  законом,
которому надлежит сдерживать  свободу  даже  самых  свободолюбивых  народов,
кроме готтентотов и диких индейцев.
     Однако как бы мы ни растягивали или как бы ни  ужимали  значение  этого
слова, ни один политический деятель, думаю, не станет утверждать, что оно  в
равной степени относится ко всем членам общества и они в равной  степени  им
пользуются; такой политики не было никогда и нигде, кроме как  у  презренных
народов, только что  названных.  У  греков  и  римлян  рабское  и  свободное
состояние противостояли друг другу, и ни  один  человек,  имевший  несчастье
родиться в первом, не мог притязать на свободу, пока не получит право на нее
из рук хозяина, чьим рабом он был; или  не  будет  отвоеван,  выкуплен  либо
рожден от свободного.
     Так обстояло дело во всех свободных нациях мира, и  так  до  последнего
времени считалось, что обстоит дело и у нас.
     Я не хочу сказать, что так оно есть и сейчас, когда самый низший  класс
народа стряхнул с себя все кандалы, в какие был закован высшими, и  стал  не
только столь же свободным, как большинство этих высших, но и еще  свободнее.
Мне кажется несомненным, хотя за последнее время примеров тому не было,  что
личное присутствие в парламенте каждого, кто получает 300 фунтов в год,  это
его неоспоримый долг и что если жители любого города или округа изберут его,
как бы он ни противился,  идти  в  парламент  его  заставят,  даже  насильно
заставят его выполнить свой долг с помощью парламентского пристава.
     Опять же, на гражданской  службе  есть  много  подчиненных  должностей,
частью очень обременительных, а  частью  -  требующих  денег,  и  все  люди,
признанные для этого годными, могут оказаться вынуждены, под страхом  штрафа
или тюрьмы,  взять  на  себя  и  добросовестно  исполнять  их,  невзирая  на
физическую  работу  и  даже  на  опасность,  которой,   возможно,   придется
подвергнуться, и, что может уже показаться чрезмерным, могут быть  вынуждены
оплатить из собственного кармана убытки, которые в конце  концов  приходится
возмещать, особенно шерифам; и  даже  когда  это  означает  разорение  целой
семьи, публика, которая получает деньги, не связана обязательством оберегать
своего чиновника, даже если невиновность его не вызывает сомнений.
     Я умышленно не касаюсь тех военных или милицейских обязанностей,  какие
наша старая конституция налагала на наших виднейших  граждан.  Они,  правда,
могли передавать свои обязанности другим пригодным для этого людям, но  если
таковых не находилось, обязанности-то оставались в силе, и каждый должен был
служить своей собственной персоной.
     Таким образом, единственный, кто наделен абсолютной свободой, это самый
низший член общества, который,  если  предпочитает  голод  или  дикие  плоды
лугов, кустарника, деревенских дорог и рек при полном благодушии и лени пище
поделикатнее, но купленной трудом, может спокойно  отлеживаться  в  тени,  и
ничто не заставит его избрать другой путь, а не этот, который он  выбрал  от
великого ума или по глупости.
     Здесь мне могут напомнить про  последний  закон  о  бродяжничестве,  по
которому всех бродяг заставляют работать за обычную твердую плату,  принятую
в том или ином месте; но это - пункт мало известный мировым судьям, а  теми,
кто его знает, реже всего выполняемый, потому что они знают  также,  что  он
основан на давнишнем праве судей назначать жалованье каждый год, принимая во
внимание недород или богатый урожай  того  или  иного  года,  дешевизну  или
дороговизну жизни в том или ином месте; и  что  слова  обычное  или  твердое
жалованье не имеют ни силы, ни смысла, когда ни того,  ни  другого  нет,  но
каждый выжимает и  выколачивает  все,  что  может,  и  будет  торговаться  и
бороться, чтобы выклянчить у хозяина два пенса, как честный купец  старается
правдами и неправдами надуть своих покупателей на ту же сумму за  ярд  сукна
или шелка.
     Итак, очень жаль, что эта возможность  или,  вернее,  эта  практика  не
воскрешена; но пренебрегали ею так долго, что она устарела,  и  лучше  всего
было бы издать новый  закон,  в  котором  эта  возможность,  так  же  как  и
следующая из него возможность заставлять бедняков работать  за  умеренную  и
разумную плату, были обдуманы, выполнение  их  облегчено,  ибо  джентльмены,
которые бесплатно и даже добровольно  отдают  публике  свое  время  и  труд,
вправе ожидать, что вся их деятельность будет облегчена насколько  возможно;
а без этого вводить в силу законы - то же, что заполнять наши кодексы, и так
уже перегруженные, мертвой буквой  -  от  этого  польза  может  быть  только
печатнику, издающему парламентские постановления.
     Что зло, на которое я здесь указал, само по себе достойно  искоренения,
об этом, сдается мне, не приходится  спорить:  почему  бы  любого  человека,
попавшего в  беду,  лишать  помощи  его  ближних,  когда  они  готовы  щедро
вознаградить его за труд? Или: почему разрешать негодяю требовать  в  десять
раз больше того, что стоила его работа? Ведь вымогательство это возрастает с
ростом необходимости, так что в результате многие оказываются  ограблены,  и
часто вовсе не по пустякам. Меня уверяли, что в Диле  от  суперкарго  одного
корабля Ост-Индской компании потребовали и получили целых  десять  гиней  за
то, чтобы доставить его за две мили от берега, когда  его  корабль  был  уже
готов поднять паруса, так что здесь,  как  отлично  понимал  его  грабитель,
необходимость была крайней.  Многие,  возмущаясь  и  не  желая  подвергаться
такому грабежу, вынуждены отказываться от помощи и  часто  терпят  от  этого
большой урон. С другой стороны, всякие негодяи поощряются в лени и безделье,
поскольку живут  на  двадцатую  часть  того  труда,  который  должен  бы  их
содержать, а это прямо противоречит интересам публики,  ибо  той  требуется,
чтобы за малое много чего делалось, но не много платилось. И более того, они
коснеют в привычке к вымогательству и научаются рассматривать несчастья тех,
кто стоит выше их, как заслуженную награду себе.
     Но довольно об этом вопросе, который я собирался лишь слегка  затронуть
для тех, кто только и может выправить положение, хотя им-то эта  мысль  и  в
голову не пришла бы без такого советчика, как я, вынужденного путешествовать
по белу свету в виде пассажира. Не могу этого скрыть, я  всей  душой  желаю,
чтобы наши начальники с вниманием отнеслись к такой методе назначать твердую
цену за труд и таким способом заставлять бедняков трудиться,  ибо  чувствую,
что должное использование этих возможностей - это правильный  и  единственно
доступный способ извлечь из них пользу и поднять  производительный  труд  от
его нынешнего, явно слабеющего состояния к тем высотам,  которые  предрекает
ему сэр Уильям Петти в своей "Политической арифметике".
     После обеда хозяйка  вышеупомянутого  господского  дома  зашла  в  нашу
гостиницу и просила миссис Хамфриз передать  нам  поклон  и  заверение,  что
поскольку ветер по-прежнему держит нас здесь пленниками и она опасается, что
мы можем кое в чем нуждаться, она поэтому снова предлагает нам  пользоваться
всем, чем богат ее сад и дом. Такое учтивое послание  убедило  нас,  вопреки
кое-каким  соображениям  обратного  свойства,  что  мы   находимся   не   на
африканском берегу и не на каком-нибудь острове, где населяющие  его  редкие
обитатели-дикари не имеют в себе ничего человеческого, кроме наружности.
     И здесь я меньше всего намерен умалить достоинство этой  леди,  которая
не только до крайности  вежлива  с  незнакомцами  ее  же  звания,  но  и  до
крайности добра и милосердна ко всем своим неимущим соседям,  нуждающимся  в
ее  помощи,  чем  заслужила  всеобщую  любовь  и  похвалы  всех,  кто  живет
поблизости. А в сущности, много ли  стоит  приобрести  столь  доброе  имя  и
проявлять столь достойный характер, человеку, который ими уже обладает? То и
другое  совершается  с  помощью  крошек,  падающих   со   стола   достаточно
изобильного. И то, что так мало людей ими пользуется, происходит потому, что
мало людей имеют столь достойный характер либо  стремятся  приобрести  такое
имя.
     Среда,  июля  22.  После  обычного  кровопускания  мы  снарядили  слугу
передать этой леди благодарность за ее доброту,  но  нужды  свои  ограничили
только плодами ее сада и  огорода.  Слуга  очень  скоро  вернулся  вместе  с
садовником, оба были щедро нагружены едва ли не всем, что дарит  людям  этот
самый плодородный сезон.
     К концу обеда, когда мы всем этим  угощались,  мы  получили  приказ  от
нашего командира, который в тот день обедал с офицерами на военном  корабле:
немедленно воротиться на свой корабль, ибо ветер задул благоприятный, и он в
этот же вечер снимается с якоря. За этим приказом  скоро  последовал  и  сам
капитан, в страшной спешке, хотя причина ее уже  давно  отпала,  ибо  ветер,
который днем действительно немного переменился, теперь снова преспокойно дул
с прежнего румба.
     Это было для меня большой удачей: капитан, чьим приказам мы  решили  не
повиноваться, пока не услышим их от него  лично,  явился  только  в  седьмом
часу, и так много времени потребовалось бы, чтобы собрать  обстановку  нашей
спальни или столовой (тут каждый предмет, даже часть стульев, были либо наш,
либо собственность капитана), и еще столько времени переправляли бы все  это
и меня самого, тоже все равно что  мертвый  груз,  на  берег,  а  оттуда  на
корабль, что нас наверняка застигла бы ночь. Для меня,  в  моем  расклеенном
состоянии, это было бы ужасающее обстоятельство, особенно  потому,  что  лил
без перерыва проливной дождь с сильным ветром; чтобы меня несли две  мили  в
темноте, в мокрой, открытой лодке - это казалось чуть ли не верной смертью.
     Однако мой командир был неколебим, его приказы  безапелляционны  и  мое
повиновение обязательно, и я решил прибегнуть  к  философии,  принесшей  мне
немало пользы в последние годы моей жизни и содержащейся в таком  полустишии
Вергилия:

                 Superanda onmis fortuna ferendo est {*}, -
                 {* Судьбу побеждают любую терпеньем (лат.)
                                       (Вергилий. Энеида, V, 710).}

     смысл которого, если Вергилий имел в виду какой-то смысл,  я,  кажется,
правильно понял и правильно применил.
     И так как двигаться я не мог, то и положил отдаться на  волю  тех,  что
должны были снести меня в телегу, как только она вернется, сгрузив на берегу
багаж.
     Но еще до этого капитан, заметив, что происходит в  небе  и  что  ветер
по-прежнему его враг, поднялся ко мне по лестнице и сообщил, что  исполнение
приговора отсрочено до утра.
     Признаюсь, то была весьма приятная новость, и я не слишком  жалел,  что
груз придется посылать обратно, чтобы обставить мою комнату заново.
     Миссис Хамфриз осталась всем этим недовольна.  Поскольку  приговор  был
отсрочен только до утра, ничего, кроме ночевки,  она  не  могла  добавить  к
счету, а если из этого вычесть дрова и свечу,  остального  едва  ли  хватит,
чтобы заплатить ей за труды, и она пустила в ход  всю  сварливость,  которую
постоянно держит про запас, и весь вечер только и делала, что всем мешала  и
все путала.
     Четверг, июля 23.  Рано  утром  капитан  явился  ко  мне  и  стал  меня
торопить. "Я твердо решил не терять ни минуты, - заявил он, -  и  ветер  как
раз наладился. Прямо скажу, не запомню, когда еще был так уверен в ветре". Я
привел его слова, хотя ни толковать их, ни комментировать не берусь,  замечу
только, что произнесены они были в ужасной спешке.
     Мы пообещали, что  будем  готовы  сразу  после  завтрака,  но  завтрака
пришлось подождать: накануне вечером, когда мы собирались, на г_о_ре исчезла
наша чайница. Немедленно был обыскан весь дом, искали и в таких местах,  что
многие мои читатели себе это и представить не могут. Дамы и больные  нелегко
отказывают себе  в  этом  всемогущем  сердечном  лекарстве,  но  предпринять
далекое путешествие без всякой надежды возместить потерю до конца пути - это
уже было нестерпимо. И все  же,  как  ни  страшно  было  это  бедствие,  оно
казалось неизбежным: во всем Райде не найти было ни  листика,  ибо  то,  что
миссис Хамфриз и люди в лавке называли чаем, произросло не в Китае. Оно даже
не было похоже на чай, ни по запаху, ни по вкусу, это тоже был лист,  но  на
том сходство кончалось: а был это табак семейства зловонных; что же касается
каких-нибудь других портов, на них  надежды  не  было,  ибо  капитан  твердо
заявил, что в ветре уверен и больше не бросит якорь, пока не войдет в Тахо.
     Когда по этому случаю  было  потрачено,  а  лучше  сказать  -  потеряно
впустую уже немало времени, возникла одна мысль, и все  тут  же  подивились,
как она сразу никому не пришла  в  голову.  А  состояла  она  в  том,  чтобы
обратиться к доброй леди, которая, конечно же,  пожалеет  нас  и  выручит  в
такой беде. Тут же к ней был отправлен слуга с поручением рассказать о нашем
несчастье, а мы, дожидаясь его  возвращения,  стали  готовиться  к  отъезду,
чтобы ничего не осталось, кроме как позавтракать. Чайницу, хоть она  и  была
нужна нам не меньше, чем  генералу  -  воинская  касса,  мы  решили  считать
пропавшей или, вернее, украденной, ибо, хотя я ни за что  никого  не  назвал
бы, у всех у нас были подозрения, и,  боюсь,  все  они  сходились  на  одном
имени.
     Слуга  вернулся  быстро  и  притащил  такую  огромную   жестянку   чая,
отправленную нам великодушно и с готовностью, что будь  наше  путешествие  и
вдвое  длиннее,  нам  уже  не  грозила  бы  опасность  оказаться  без  этого
нужнейшего товара. И в ту же  минуту  прибыл  Уильям,  мой  лакей,  с  нашей
чайницей. Она,  оказывается,  осталась  в  гукаре,  когда  пожитки  из  него
выгружали обратно. Уильям так и догадался, когда услышал, что ее  хватились,
но хозяин гукара куда-то отлучился, а то бы Уильям успел  найти  ее  еще  до
того, как дать нашей доброй соседке возможность проявить свою доброту.
     Поискать в гукаре было, понятно, самым естественным делом, и многие  из
нас это предлагали;  но  нас  отговорила  горничная  моей  жены,  которая-де
прекрасно помнила, что оставила шкатулку в спальне, ведь она не выпускала ее
из рук, когда бегала на гукар и обратно; но  Уильям,  возможно,  лучше  знал
девушку и понимал, до какого предела ей можно верить, не то бы он,  выслушав
ее заверения,  едва  ли  по  собственному  почину  бросился  бы  разыскивать
владельца гукара, что оказалось и хлопотно и трудно.
     Так закончился этот эпизод, который начался как будто с великого  горя,
а под конец породил немало веселья и смеха.
     Теперь осталось только уплатить налоги, подсчитанные, нужно сказать,  с
непостижимой суровостью. Ночевка вздорожала на шесть пенсов, так же и дрова,
и даже свечи, которые до тех пор не входили в счет, теперь числились в нем с
самого начала и шли под рубрикой "забыто". Взяли за них, как за целый  фунт,
хо-' тя мы сожгли всего десять за пять ночей,  а  в  фунт  входило  двадцать
четыре.
     И наконец, была сделана  попытка,  поверить  в  которую  почти  так  же
трудно, как не  хватает  человеческого  терпения  ее  удовлетворить.  С  нас
пожелали взять за существование в течение часа или двух столько же,  как  за
целые сутки, а приготовление обеда было  включено  под  отдельной  рубрикой,
хотя, когда мы отбыли, ни котел, ни вертел еще и не приближались к  огню.  И
здесь, каюсь, терпение мне изменило,  и  я  стал  примером  истинности  того
утверждения, что всякую тиранию и гнет можно терпеть  только  до  известного
предела и что такого ярма может не выдержать шея даже самого покорного раба.
Когда я восстал против этого  безобразия  с  некоторой  горячностью,  миссис
Хамфриз только глянула на меня и молча  вышла  из  комнаты.  Воротилась  она
через минуту с пером, чернилами и листом  бумаги  и  предложила  мне  самому
написать счет: надо, мол, надеяться, что я не воображаю, что ее  дом  должен
быть весь замусорен, а провизия должна пропадать  и  портиться  задаром.  "И
всего-то тринадцать шиллингов. Могут ли благородные люди  провести  ночь  на
постоялом дворе и заплатить дешевле? Если могут, значит пора  мне  перестать
держать гостиницу. Но прошу вас, заплатите  сколько  не  жалко;  пусть  люди
знают, что для меня деньги - тьфу, как и для других людей. Была  и  останусь
дурой, так я и мужу говорю, никогда своей выгоды не знаю. А  все-таки  пусть
ваша честь будет мне  предостережением,  чтобы  больше  так  не  попадаться.
Некоторые люди знают лучше других, как писать счета. Свечи! Ну да,  конечно,
почему бы путешественнику не платить  за  свечи?  Я-то  за  свечу  плачу,  а
торговец свечами платит за них его величеству королю, а если  б  не  платил,
платить пришлось бы мне, так что все равно одно на одно выходит. Да, которые
по шестнадцать у меня сейчас кончились, но эти, хоть и поменьше, горят ярким
светлым огнем. Мой торговец должен скоро здесь появиться, а то я послала  бы
в Портсмут, если бы ваша честь здесь еще задержались. Но когда  люди  только
дожидаются ветра, сами знаете, как на них рассчитывать". Здесь лицо ее стало
лукавым, казалось - она  готова  выслушать  возражение.  И  я  возразил  ей:
выбросил на стол полгинеи и заявил, что больше английских денег у меня  нет,
что и было чистою правдой, а так как она не могла сразу  разменять  тридцать
шесть монет по шиллингу, этим  спор  и  закончился.  Миссис  Хамфриз  вскоре
покинула комнату, а вскоре после того мы  покинули  ее  дом;  и  эта  добрая
женщина даже не пожелала проститься с нами и пожелать нам счастливого пути.
     Впрочем, я не хочу покинуть этот дом, где с нами так дурно  обращались,
не отдав ему должного, не сказав всего, что можно, не  отступая  от  правды,
сказать в его защиту.
     Прежде всего,  место,  где  он  стоит,  по-моему,  самое  прелестное  и
приятное на всем острове. Правда, ему не хватает той  прекрасной  реки,  что
ведет из Ньюпорта в Кауз; но вид,  который  открывается  оттуда  на  море  и
охватывает Портсмут, Спитхед и городок Сент-Хелен, мог  бы  утешить  нас  за
потерю самой Темзы  даже  в  самой  прелестной  ее  части,  в  Беркшире  или
Бакингемшире, хотя бы ее дружно воспели новый Денэм и новый Поп.  Сам  же  я
признаюсь, что для меня ничто не заменит морского вида и ничто  на  земле  с
ним не сравнится, а если он еще украшен судами, никаких больше  украшений  с
terra firma {Твердой земли (лат.).} для него не требуется. Мне кажется,  что
флотилия кораблей - самое благородное творение,  какое  произвело  искусство
человека, намного превосходящее искусство архитекторов, строящих из кирпича,
камня или мрамора.
     Когда покойный сэр Роберт Уолпол, один из лучших людей и  министров  на
свете, ежегодно преподносил нам новую флотилию в Спитхеде,  даже  враги  его
вкуса не могли не признать, что он дарил  нации  прекрасное  зрелище  за  ее
деньги. Куда более прекрасное, чем  построенный  за  те  же  деньги  военный
лагерь. Ибо в самом деле, какую мысль может вызвать в уме  множество  мелких
бараков лучше той, что множество людей объединялись в общество еще до  того,
как стало известно искусство строить более основательные  дома?  Это,  может
быть, и было бы приятно, но есть мысль и похуже, и она заслоняет первую, - о
том, что здесь приютилась целая банда  головорезов,  опора  тирании,  угроза
справедливым  свободам  и  правам  человечества,   грабители   трудолюбивых,
насильники над целомудрием, убийцы невинных; словом - разрушители  изобилия,
мира и безопасности своих ближних.
     Можно спросить: а что же такое эти  военные  суда,  так  чарующие  наши
взоры? Разве и они не опора тирании, угнетатели невинности, несущие смерть и
разорение всюду, куда их хозяевам угодно их послать? Да,  это  так;  и  хотя
военный корабль своими размерами и оснасткой превосходит корабль торговый, я
от души желаю, чтобы он оказался не нужен; пусть там  я  вижу  превосходящую
красоту, тут меня больше радует превосходящее совершенство  мысли,  когда  я
думаю об искусстве и усердии человечества,  занятого  ежедневным  улучшением
торговли на общее благо всех стран, на упорядочение и  счастье  общественной
жизни.
     Привлекательная эта деревня расположена на отлогом  подъеме,  откуда  и
открывается прелестный вид, только что мною описанный. Почва его - гравий, и
это, а также уклон, сохраняют ее такой сухой, что сразу после сильного ливня
молодая франтиха может там пройти,  не  замочив  своих  шелковых  туфель.  О
плодородности здешней почвы свидетельствует несравненная зелень, и  большие,
роскошные вязы дают такую тень, что узкие улочки  сливаются  в  естественные
рощи,  регулярностью  расположения  соперничающие  с  силой   искусства,   а
необузданной пышностью легко ее превосходящие.
     На поляне, когда поднимаешься на этот холм, стоит аккуратная  маленькая
часовня. Она очень мала, но соответствует числу жителей: весь приход  -  это
не более тридцати домов.
     Милях в двух от этого прихода живет  учтивая  и  великодушная  женщина,
чьей доброте мы столь многим обязаны. Дом ее стоит на  холме,  чье  подножие
омывается морем, а с высоты открывается вид на большую часть острова и еще -
на противоположный берег. Когда-то этот дом построил некий Бойс,  кузнец  из
Госпорта, которому за большие успехи в браконьерстве досталось 40 000 фунтов
стерлингов. На часть этих денег он приобрел здесь участок земли, а место для
постройки большого дома выбрал, скорее всего, наобум. Возможно, выбор  места
подсказала ему забота о продолжении деятельности,  которой  отсюда  было  бы
удобно развернуться. Во всяком случае, едва ли можно объяснить  это  тем  же
вкусом, с каким  он  обставил  дом  внутри  или,  во  всяком  случае,  купил
библиотеку - послал книгопродавцу в Лондон 500 фунтов и заказ:  на  всю  эту
сумму он желал получить самых красивых книг. Здесь рассказывают всевозможные
басни о невежестве, промахах и гордыне, которые  этот  бедняга  и  его  жена
обнаружили  за  краткое  время  его  процветания,  ибо  он  лишь   ненадолго
ускользнул от зоркого глаза учреждения, ведающего доходами, и скоро оказался
ниже, чем когда-либо в жизни - узником во Флитской тюрьме. Все его имущество
было продано - в частности и книги на аукционе в Портсмуте, за весьма низкую
цену, ибо выяснилось, что тот книгопродавец хорошо знал свое дело и,  решив,
что много читать мистеру Бойсу некогда, послал ему не только  самый  прочный
товар из своей лавки, но и многие книги в  дубликатах,  только  под  разными
заглавиями.
     Его участок и дом купил один здешний дворянин, чья вдова теперь владеет
ими и украсила их, особенно сад, с таким отменным вкусом, что ни  живописец,
ищущий помочь своему воображению, ни поэт, задумавший описать земной рай, не
могли бы сыскать лучшего образца.
     Мы уехали из этих мест часов в 11 утра и опять  переправились  на  свой
корабль, теперь уже при веселом свете солнца.
     Где именно наш капитан научился пророчествовать, перед тем  как  обещал
нам и себе попутного ветра, об  этом  судить  не  берусь:  достаточно  будет
заметить, что пророк он оказался ложный,  флюгарки  смотрели  все  в  ту  же
сторону.
     Однако он не был расположен так легко признать,  что  предсказывать  не
умеет. Он упорно твердил, что ветер переменился, и, подняв якорь, в  тот  же
день дошел до Сент-Хелена, миль за пять,  куда  его  друг  отлив,  наперекор
ветру, дувшему теперь явно ему в лицо, легонько доставил его за  столько  же
часов.
     Здесь часов в семь вечера - раньше не  удалось  -  мы  уселись  ужинать
жареной .олениной, неожиданно приготовленной очень искусно,  и  превосходным
холодным паштетом, который моя жена сготовила еще  в  Райде  и  мы  сберегли
нетронутым, чтобы съесть на своем корабле, куда мы  с  радостью  воротились,
расставшись с миссис Хамфриз, которая, при своем точном сходстве  с  фурией,
непонятно за что оказалась поселенной в раю.
     Пятница, июля 24. Накануне вечером, проходя мимо  Спитхеда,  мы  видели
два полка солдат, только что вернувшихся с Гибралтара и с Менорки;  а  нынче
лейтенант одного из этих полков, приходящийся нашему  капитану  племянником,
явился к своему дядюшке с визитом и развлекал наших дам рассказами  об  этих
местах, толковал о нравах, модах и развлечениях на Менорке, к  чему  добавил
описание гарнизонной  жизни  офицера,  которая,  помоему,  может  показаться
терпимой первые три или четыре года, а потом делается  невыносимой.  Из  его
разговора я также узнал,  что  войска  для  этих  гарнизонов,  поскольку  их
сменяют каждые два года, грузятся в Англии с великой охотой и бодростью,  но
раньше они смотрели на отправку в Гибралтар и порт Махон  как  на  ссылку  и
многих это  погружало  в  меланхолию,  а  некоторые  солдаты,  говорят,  так
тосковали по родине, что просто чахли, чему я поверил без  труда:  один  мой
брат, побывавший на Менорке, лет четырнадцать тому  назад  рассказывал  мне,
что возвращался в Англию вместе с солдатом,  который  прострелил  себе  руку
только для того, чтобы его отправили домой, а он прослужил на  этом  острове
много лет. Но вдруг подул северный ветер, что был  дороже  сердцу  капитана,
даже чем общество племянника, к которому он выказывал крайнее уважение, и он
громко крикнул, что пора поднимать якорь. Пока проделывалась эта  церемония,
морской капитан приказал, чтобы сухопутного капитана свезли в его шлюпке  на
берег.
     И вот выяснилось, что наш капитан в своем  предсказании  ошибся  только
датой, придвинув событие на день  раньше,  чем  оно  произошло,  ибо  ветер,
который поднялся, был не только попутный, но и очень сильный, и  как  только
добрался до наших парусов, погнал нас вокруг  острова  Уайта,  ночью  пронес
мимо Крайстчерча и Певерал-пойнта, а на следующий день, в субботу, июля  29,
пригнал к острову Портленду, знаменитому малыми размерами  и  восхитительным
вкусом своей баранины: бок в четыре фунта считается  здесь  тяжелым.  Мы  бы
купили целого барашка,  но  этого  капитан  не  разрешил;  надо  отдать  ему
справедливость: какой бы ни дул ветер,  он  всегда  с  ним  считался,  якорь
бросал с  явной  досадой  и  в  этих  случаях  часа  на  два  терял  хорошее
расположение духа; хотя зря он  так  торопился:  скоро  ветер  (возможно,  в
наказание за его настырность)  сыграл  с  ним  скверную  шутку  -  хитренько
ускользнул обратно в свою беседку на юго-западе.
     Тут капитан не на шутку разгневался  и,  объявив  ветру  войну,  принял
решение не столь мудрое, сколько смелое: идти  вперед  назло  ему,  прямо  в
зубы. Он объявил, что больше бросать якорь не намерен, пока у него есть  еще
хоть один лоскут от паруса, и он отошел от берега и так решительно переменил
галс, что еще до наступления темноты, хотя и  казалось,  что  вперед  он  не
подвигается, потерял землю из вида. К вечеру, выражаясь  его  языком,  ветер
стал свежеть и так рассвежелся, что к десяти часам превратился  в  настоящий
ураган. Капитан, считая, что отошел на  безопасное  расстояние,  опять  стал
поворачивать к берегу Англии, а ветер, уступив ему всего  один  пункт,  стал
дуть с такой силой, что корабль начал делать по восемь  узлов  и  так  несся
весь тот день и бурную ночь. Я опять был обречен на  одиночество,  ибо  моих
женщин опять свалила морская болезнь, а капитан был занят на палубе.
     То, что я провел целый день один и не с кем было  перекинуться  словом,
не пошло на  пользу  моему  душевному  состоянию,  и  я  еще  подпортил  его
разговором на сон грядущий с капитаном: горькие  жалобы  на  свою  судьбу  и
заверения, что терпения у него больше, чем  у  Иова,  он  перемежал  частыми
обращениями к помощнику (сейчас это был некто Моррисон), у  которого  каждую
четверть часа требовал сведений  насчет  ветра,  целости  корабля  и  прочих
навигационных премудростей. Обращения эти  были  так  часты  и  звучали  так
озабоченно, что я понял: положение наше опасное, и это сильно встревожило бы
человека, либо не испытавшего, что значит умирать,  либо  не  знающего,  что
значат душевные муки. И дорогие мне жена и дочь должны  мне  простить,  если
то, что не казалось мне таким уж страшным для меня самого, не сильно  пугало
меня, когда я думал и о них; а я не раз думал, что обе  они  слишком  добры,
слишком мягки, чтобы можно было спокойно оставить  их  на  попечение  чужого
человека.
     Так могу ли я сказать, что страха у меня  не  было?  Нет,  читатель,  я
боялся за тебя, чтобы ты не оказался лишен того удовольствия,  какое  сейчас
получаешь.
     От всех этих страхов нас освободил в шесть часов утра мистер  Моррисон:
он прибыл с известием, что безусловно видел землю, и  очень  близко.  Дальше
чем за полмили он ничего не видел из-за туманной погоды. Эта земля,  по  его
словам, - мыс Беррихед, который  с  одной  стороны  замыкает  бухту  Торбей.
Капитан, весьма удивленный этой новостью, поскольку ему не верилось, что  он
так близко от суши, накинул халат и, не заботясь о другой одежде, побежал на
палубу, приговаривая, что если это правда, так он ему  свою  мать  отдаст  в
горничные, а это была угроза, которую скоро пришлось бы выполнить, ибо через
полчаса он вернулся в каюту  и  предложил  мне  порадоваться  тому,  что  мы
спокойно стоим на якоре в бухте.
     Воскресенье, июля 26. Теперь картина на корабле стала  резко  меняться:
известие, что мы чуть не потеряли парус  с  бизань-мачты  и  что  добыли  на
берегу отличной сметаны, свежего хлеба и масла, вылечило и подбодрило  наших
дам, и мы все превесело уселись завтракать.
     Но как ни приятна могла оказаться здешняя стоянка, нам  всем  хотелось,
чтобы она длилась недолго. Я решил сразу отправить слугу в деревню, купить в
подарок моим друзьям сидру в местечке под названием Саутем  и  еще  бочку  с
собой в Лиссабон, ибо мне думается, что здешний сидр намного  вкуснее  того,
какой изготовляют в Херифордшире. Я купил три бочки за пять фунтов и  десять
шиллингов, и все это не стоило бы и поминать, но я  считал,  что  это  может
пригодиться честному фермеру, который мне его  продал,  и  о  котором  среди
местных дворян ходит самая добрая слава, и читателю, который, не зная, как о
себе позаботиться, глотает за более  высокую  цену  сок  мидлсекской  редьки
вместо vinum  Pomonae  {Вина  Помоны  (лат.).  Помона  -  италийская  богиня
плодов.}, которое мистер Джайлз Леверанс из Чизхерста, что близ  Дартмута  в
Девоне, рассылает двойными бочками по сорок шиллингов штука  в  любую  часть
света. Если бы ветер  переменился  неожиданно,  пропал  бы  мой  сидр,  пока
лодочник,  по  обычаю,  торговался  о  цене  за  провоз.  Он  запросил  пять
шиллингов, чтобы отвезти моего слугу на берег, за полторы мили, и еще четыре
шиллинга, если будет ждать его и привезет обратно. В этом я  усмотрел  такую
нестерпимую наглость, что велел немедленно и без разговоров прогнать  его  с
корабля. Мало  есть  неудобств,  которых  я  не  предпочел  бы  тому,  чтобы
удовлетворить дерзкие требования  этих  негодяев  ценою  собственного  моего
негодования, предметом коего являются не  только  они,  но  скорее  те,  кто
поощряет их ради мелкого удобства. Но об этом я уже много писал.  А  поэтому
закончу, рассказав, как этот малый простился с нашим кораблем:  заявил,  что
где угодно его узнает и не отойдет от берега, чтобы  помочь  ему,  какая  бы
беда с ним ни стряслась.
     Многих моих читателей несомненно удивит, что когда мы стояли на якоре в
миле или двух от города, даже в самую тихую погоду, мы часто оставались  без
свежей провизии и зелени и прочих сухопутных благ, как будто  от  земли  нас
отделяла сотня миль. И это притом, что на виду у нас бывало множество лодок,
чьи владельцы зарабатывали на жизнь, перевозя людей  туда  и  обратно,  и  в
любое время их можно было призвать на помощь, и у капитана была  собственная
небольшая шлюпка и матросы, всегда готовые сесть на весла.
     Это я, впрочем, уже отчасти объяснил излишней алчностью людей,  которые
запрашивали намного больше того, что стоит их труд.  Что  же  до  пользы  от
капитанской шлюпки, тут  надобно  кое-что  добавить,  так  как  это  осветит
некоторые  безобразия,  требующие  внимания  наших  законодателей,  ибо  они
касаются самой ценной части  королевских  подданных,  -  тех,  чьими  силами
осуществляется торговля нации.
     Напомню: наш капитан был отличный, многоопытный моряк,  более  тридцати
лет командовал судами, и часть этого времени, как  уже  было  рассказано,  -
капером; он отличался великой храбростью в  поведении  и  столь  же  успешно
развил в себе глубокое отвращение к тому,  чтобы  посылать  свою  шлюпку  на
берег, когда ветер задерживал нас  в  какой-нибудь  гавани.  Отвращение  это
родилось не из страха, что частое использование пойдет  во  вред  шлюпке,  а
было порождено опытом, говорившим, что куда легче послать матросов на берег,
нежели потом загнать их обратно в шлюпку. Пока они  находились  на  корабле,
они признавали в нем хозяина, но не допускали, чтобы власть его простиралась
на берег, где каждый, едва ступив на землю, становился sui juris {Здесь -  в
своем праве (лат.). Термин  римского  права,  означает  полноту  гражданских
прав.} и воображал, что волен воротиться когда вздумается. И дело тут  не  в
той радости, какую доставляют свежий воздух и зеленые поля на  суше.  Каждый
из них предпочел бы свой корабль  и  свой  гамак  всем  ароматам  счастливой
Аравии; но, на их беду, во всех морских портах Англии  имеются  дома,  самое
существование которых зиждется на  обеспечении  рыцарей  бушлата  некоторыми
развлечениями. С этой целью там всегда держат изрядный  запас  горячительных
напитков, которые сразу наполняют сердце радостью, изгоняют  все  тревожные,
да и все прочие мысли и подсказывают песни бодрости и благодарения за многие
удивительные блага, которыми так богата моряцкая жизнь.
     Про себя скажу, как бы нелепо это ни показалось, что  я  всегда  считал
диковинную историю о Цирцее в "Одиссее" всего лишь  искусной  аллегорией,  в
которой Гомер вознамерился преподать своим современникам такой же урок,  как
мы -  нашим  современникам  в  этом  отступлении.  Как  преподавание  грекам
искусства войны было несомненно целью "Илиады", так и преподавание искусства
навигации лежало в основе замысла "Одиссеи".  Для  этого  их  географическое
положение было как нельзя лучше приспособлено, и  действительно,  Фукидид  в
начале  своей  "Истории"  говорит  о  греках  как  о  ватаге   пиратов   или
флибустьеров, "грабящих друг друга на морях".  Надо  думать,  что  это  была
первая коммерческая организация до  изобретения  Ars  Cauponaria  {Искусства
торговли (лат.).} и купцы, вместо того чтобы грабить друг друга, начали друг
друга надувать и обманывать и постепенно заменили Метаблетик  {Греч.  слово,
означает  "меновую  торговлю",  товарообмен.},  единственный  вид  торговли,
который допускает Аристотель в своей "Политике", Хрематистиком {Греч. слово,
означает "посвященность наживе, стяжательство".}.
     Так вот: по этой аллегории Улисс был  капитаном  торгового  корабля,  а
Цирцея  -  какая-нибудь  разбитная  шинкарка,  которая  поила  его   команду
спиртуозным зельем тех времен.  С  этим  отлично  вяжется  и  превращение  в
свиней, и все другие подробности этой басни, и так будет найден ключ,  каким
отпереть  всю  тайну  и  придать  хоть  какой-то  смысл   истории,   которая
представляется сейчас странной до абсурда.
     И более того: из этого явствует разительное сходство  между  мореходами
всех времен и, пожалуй, подтверждается истинность того положения, которое не
раз всплывает в описании нашего плавания:  что  не  вся  человеческая  плоть
одинакова, но есть одна плоть у сухопутных жителей и другая - у моряков.
     Философы, духовные лица и прочие, отзывавшиеся об утолении человеческих
аппетитов с презрением, помимо прочих замечаний  любили  распространяться  о
наступлении пресыщенности, которое настигает их  еще  во  время  наслаждения
едой. Это особенно заслуживает нашего внимания, потому что  большинство  их,
надо думать, говорили, опираясь на собственный  опыт,  и,  вполне  возможно,
поучали нас на сытый желудок. Так голод и жажда, как  ни  приятны  они  нам,
пока мы едим и пьем, покидают нас сразу после того,  как  мы  расстанемся  с
тарелкой и чашей; и если бы мы, в подражание римлянам (если они в самом деле
вели себя так глупо, чему я не очень-то верю), стали опорожнять живот, чтобы
снова загрузить его, удовольствие так сильно бы притупилось, что и не стоило
бы трудиться заглатывать миску ромашкового чая. Второй олений бок или вторая
порция черепахи едва ли привлекут городского гастронома своим ароматом. Даже
сам знаменитый еврей, досыта наевшись черепахового филе, спокойно идет домой
считать деньги и в ближайшие двадцать четыре часа не ждет для  своей  глотки
больше никаких утех. Поэтому я и думаю, что  д-р  Саут  так  изящно  сравнил
радости мыслящего человека с торжественным молчанием Архимеда, обдумывающего
проблемы, а радости обжоры - с  молчанием  свиньи  на  помойке.  Если  такое
сравнение годится для церковной кафедры, так только в послеобеденное время.
     А вот в тех напитках, какими услаждается дух, а  не  плотский  аппетит,
такое пресыщение, к счастью, невозможно: чем больше человек пьет, тем больше
ему хочется пить;  как  у  Марка  Антония  в  пьесе  Драйдена,  аппетит  его
увеличивается во время еды, да еще так неумеренно, "ut nullus sit  desiderio
ant pudor ant modus" {Что для его насыщения не существует уж  ни  стыда,  ни
меры (лат.).}. Таким же образом, и  с  командой  капитана  Улисса  произошло
столь полное превращение, что прежнего человека уже не осталось: может быть,
он на время вообще перестал существовать и, хотя  сохраняет  прежний  вид  и
фигуру, в более благородной своей части,  как  нас  учат  ее  называть,  так
меняется, что и сам не помнит, чем он  был  несколько  часов  назад.  И  это
превращение, однажды  достигнутое,  так  легко  поддерживается  тем  же,  не
приносящим пресыщения  напитком,  что  капитан  напрасно  посылает  или  сам
отправляется на розыски своего экипажа. Матросы уже не узнают его или,  если
и узнают, не признают его власти; они так основательно  забыли  самих  себя,
словно всласть напились из реки Леты.
     И не всегда может капитан угадать, куда именно Цирцея  их  заманила.  В
каждом портовом городе таких домов хватает. Мало того, в иных волшебница  не
полагается только на свое зелье, но там у нее припасена приманка  и  другого
рода, с помощью которой матроса можно надежно скрыть от погони его капитана.
Это было бы просто пагубно, если б не одно обстоятельство: у  матроса  редко
когда бывает при  себе  достаточная  наживка  для  этих  гарпий.  Случается,
правда, и обратное: гарпии набрасываются  на  что  угодно,  пара  серебряных
пуговиц или пряжек может привлечь их так же, как серебряные монеты.  Да  что
там, они бывают так прожорливы, что хватают даже крючок без наживки, и тогда
веселый матрос сам становится жертвой.
     В таких случаях тщетно взывал бы благочестивый язычник к Нептуну,  Эолу
и прочим морским божествам. Не поможет и молитва христианина-капитана.  Пока
вся команда на берегу, ветер может меняться как  хочет,  а  корабль,  крепко
вцепившись в грунт якорем, будет  недвижим,  как  узник  в  заточении,  если
только, подобно другим беглецам из тюрьмы, силой не  вырвется  на  волю  для
лихого дела.
     Как милости ветра и королевского двора  нужно  хватать  при  первом  же
дуновении, ибо за сутки все опять может измениться, так и  в  первом  случае
потеря одного дня может оказаться потерей целого рейса, ибо хотя людям, мало
понимающим в навигации и видящим,  как  корабли  встречаются  и  расходятся,
может показаться, что ветер дует одновременно с востока и с запада, с севера
и с юга, вперед и назад, однако ясно другое: так устроена  земля,  что  даже
один и тот же ветер не всегда, в отличие от одной и той же лошади,  приводит
человека к цели его пути;  напротив,  ураган,  о  котором  моряк  вчера  так
усердно молился, завтра он может столь же усердно проклинать; а всю пользу и
выгоду, которая проистекла бы для него от завтрашнего западного ветра, можно
списать и вычеркнуть, если пренебречь обещанием  восточного  ветра,  который
дует сегодня.
     Отсюда следует горе и бесчестье ни в чем не повинного капитана,  убытки
и разочарование достойного купца, а нередко и серьезный ущерб  для  торговли
нации, чьи товары  лежат  непроданные  в  каком-нибудь  иностранном  складе,
потому что рынок перехватил конкурент, чьи матросы  лучше  ему  подчиняются.
Чтобы избежать этих  неприятностей,  осмотрительный  капитан  принимает  все
доступные ему меры:  заключает  со  своими  матросами  строжайшие  договоры,
которыми связывает их так откровенно, что только  самый  умный  из  них  или
самый ничтожный могут безнаказанно их нарушить. Но по  одной  из  этих  двух
причин, о которых я не хочу говорить подробно, матрос, как и его брат угорь,
так скользок, что его не удержишь, и ныряет в  свою  стихию,  совершенно  не
заботясь о последствиях.
     Честно говоря, мало веры любому договору с человеком, которого разумные
жители Лондона называют дурным; какую бы строгую бумагу он  ни  подписал,  в
конце концов она силы не имеет.
     Как же быть в таких случаях?  А  вот  как.  Призвать  на  помощь  этого
грозного судейского, мирового судью, который может (а иногда так  и  делает)
нелицеприятно отнестись к хорошим  и  дурным  людям,  и  хотя  лишь  изредка
простирает свою власть на великих, никого  не  считает  слишком  мелким  для
задержания, но любого червяка так прочно захлестывает своей петлей, что  тот
бывает не в силах выбраться никуда, кроме как на тот свет.
     Так почему бы при нарушении этих  договоров  не  обращаться  тут  же  к
ближайшему мировому судье, а того не  уполномочить  препроводить  нарушителя
либо на корабль, либо в тюрьму - по выбору капитана, и либо  там,  либо  тут
приковать за ногу?
     Но при том, как обстоят дела сейчас, положение несчастного капитана без
офицерского чина, этого верховного командира без власти, куда хуже,  чем  мы
показали до сих пор, ибо, невзирая  на  все  упомянутые  договоры  плыть  на
добром корабле "Элизабет", если матрос, привлеченный более  высокой  платой,
сочтет, что в его интересах подняться на борт добрейшего корабля "Мэри" либо
до отплытия, либо во время мимолетной встречи в каком-нибудь порту, он может
предпочесть  второе,  не  рискуя  ничем,  кроме  того,  что  "поступил,  как
поступать не следовало", нарушил правило, уважать которое у него  обычно  не
хватает христианских чувств, а капитан  обычно  слишком  добрый  христианин,
чтобы наказать человека только из желания отомстить,  когда  он  и  так  уже
оказался в убытке. В наших законах о морских делах много и других изъянов, и
они уже давно были бы устранены, если бы в палате общин у нас были моряки. Я
не хочу сказать, что законодательству требуется много джентльменов с морской
службы, но поскольку эти джентльмены  обязаны  заседать  в  палате,  что,  к
сожалению, лишает их возможности плавать по морям и в таких поездках  узнать
много такого, что они могли бы сообщить своим  сухопутным  коллегам,  -  эти
последние остаются такими же профанами в данной области знаний, какими  были
бы, если бы в парламент избирали только царедворцев и охотников на  лису,  и
среди  них  -  ни  одного  морского  волка.  То,  что  я  сейчас   расскажу,
представляется мне результатом такого положения. Впечатление у меня осталось
особенно сильное, потому что я помню, как это случилось, и помню, что случай
был признан ненаказуемым. Капитан одного торгового судна,  которого  он  был
совладельцем, взял в Ливерпуле большой груз овса, предназначенный для  рынка
в Бэраки; отвез его в какой-то  порт  в  Гэмпшире  и  там  продал  как  свою
собственность, затем загрузил корабль пшеницей для доставки в порт Кадикс  в
Испании, по дороге зашел в Опорто и, продав от себя, взял груз  вина,  пошел
дальше и, разделавшись с ним таким же образом, добавил крупную сумму  денег,
которые были ему доверены для передачи каким-то  купцам,  продал  корабль  и
груз в другом порту и благоразумно решил успокоиться на  состоянии,  которое
успел нажить, и возвратился в Лондон доживать свои дни с чистой  совестью  и
на плоды своих прежних трудов.
     Деньги, которые он привез  на  родину,  составляли  около  шести  тысяч
фунтов, сплошь наличными и почти целиком в той  монете,  которую  Португалия
так щедро распространяет в Европе.
     Возраст его был еще не такой, чтобы отказаться от всех удовольствий,  и
не так уж он возгордился своей удачей, чтобы забыть своих  старых  знакомых,
подмастерий-портных, из чьей  среды  он  когда-то  завербовался  на  морскую
службу, где и положил начало своим успехам, войдя в долю при дележе  призов,
потом стал капитаном торгового корабля, в котором приобрел  долю,  и  вскоре
занялся торговлей так честно, как описано выше.
     И вот теперь он выбрал себе уютную харчевню  на  Друри-Лейн,  все  свои
деньги носил с собой в чемодане и тратил пять с лишним фунтов в  день  среди
старых друзей, истинной аристократии здешних мест.
     Ливерпульский купец, по счастью предупрежденный другом, в самый  разгар
его обогащения с помощью мирового судьи и без помощи закона получил  обратно
все, что потерял. Но после  этого  капитан  решил,  и  вполне  благоразумно,
больше долгов не платить. Отметив, какими спешными шагами зависть гонится за
его богатством, он поторопился выйти  из-под  ее  власти  и  остаток  своего
состояния использовать в бесславной неизвестности, и тот  же  самый  мировой
судья не успел настигнуть его вовремя, чтобы  выручить  второго  купца,  как
выручил первого. Поразительный это был случай, тем более что сей  находчивый
джентльмен сумел ни разу не погрешить против наших законов.
     Как же могло произойти, что грабеж, который, так  легко  осуществить  и
для  которого  перед  глазами  этих  молодцов  всегда   столько   соблазнов,
пользуется  безнаказанностью  -  это  можно  объяснить  только   недосмотром
законодателей, а недосмотр этот  проистекает  из  причин,  которые  я  здесь
привел.
     Но оставим эту тему. Если сказанное мною покажется  достаточно  важным,
чтобы привлечь внимание кого-нибудь, наделенного властью, и, таким  образом,
позволит применить любое лекарство хотя бы для  глубже  всего  укоренившихся
видов зла, желание мое будет исполнено, и окажется, что  я  не  зря  провел,
ожидая ветра, так много времени в портах нашего королевства. Мне, право  же,
очень хочется, чтобы эта моя работа, которая, если я и закончу  ее.  (в  чем
далеко не уверен, да и не очень надеюсь на это), по всей вероятности,  будет
последней, не просто развлекла бы читателей, но и послужила более  достойной
цели.
     Понедельник. Сегодня наш капитан отбыл обедать  к  одному  джентльмену,
который проживает в здешних местах и так напоминает описание, данное Гомером
Аксилу, что я нахожу между ними лишь одно различие: первый жил при дороге  и
гостеприимство свое расточал  главным  образом  путешествующим  по  суше,  а
второй живет на берегу моря и проявляет свое человеколюбие, ублажая моряков.
     Вечером наш командир принимал у себя гостя, собрата  капитана,  который
стоял, дожидаясь ветра, в той же гавани. Этот капитан был швейцарец.  Сейчас
он вел корабль в Гвинею, а в прежние времена командовал капером, когда и наш
герой занимался этим похвальным делом. Честный и  открытый  нрав  швейцарца,
живость, в которой он  не  уступал  своим  ближайшим  соседям  -  французам,
неуклюжая и  преувеличенная  вежливость,  тоже  французского  происхождения,
вперемешку  с  грубостью  английских  матросов  (он  служил   под   знаменем
английской нации и  с  английским  экипажем),  все  это  представляло  такую
странную смесь, такое месиво характеров, что он от души бы  меня  позабавил,
если б  от  его  голоса,  громкого,  как  переговорная  трубка,  у  меня  не
разболелась голова. Шум, который он  вливал  в  глухие  уши  своего  собрата
капитана, сидевшего от него по одну руку, и комплименты и неуклюжие поклоны,
какими угощал дам, сидевших по другую, представляли столь забавный контраст,
что  человек  не  только  должен  быть  лишен  всякого   чувства   юмора   и
нечувствителен к веселью, но быть скучнее Сиббера, каким  он  представлен  в
"Дунсиаде", если бы хоть на время не дал себя этим развлечь, ибо  оговорюсь,
что такие  развлечения  должны  быть  очень  короткими,  потому  что  быстро
надоедают. Но до этого он все же не довел: побыв у нас всего четверть  часа,
он удалился, многократно попросив прощения за краткость своего визита.
     Вторник. Сегодня ветер был потише, чем все дни, что мы здесь стояли,  и
несколько рыбачьих лодок, которым вчерашняя зыбь не дала работать,  привезли
нам рыбы. Рыба была такая свежая, вкусная и так  дешева,  что  мы  запаслись
надолго, в том числе огромной камбалой по  четыре  пенса  пара  и  марлонами
какой-то небывалой величины по девять пенсов за два десятка.
     Единственной рыбой, за которую просили настоящую цену, был солнечник; я
купил одного, весом не меньше  четырех  фунтов,  за  столько  же  шиллингов.
Формой он похож на тюрбо, но более плотный и ароматный. Цена, по сравнению с
той, что брали за другие хорошие сорта, могла показаться  изрядной,  но  при
сопоставлении с их баснословной дешевизной была, при таком-то  вкусе,  столь
умеренной, что оставалось только удивляться,  как  здешние  джентльмены,  не
отличающиеся   тонкостью   вкуса,   обнаружили   несомненное   превосходство
солнечника; впрочем, мне объяснили, что мистер  Куин,  чей  разборчивый  зуб
столь заслуженно прославился, недавно побывал в Плимуте и там отдал  должное
солнечнику, как и подобает современной  секте  философов,  которые  с  сэром
Эпикуром Мамоной и сэром Эпикурок Куином  во  главе,  видимо,  ценят  рыбный
садок выше, чем ценили сад древние эпикурейцы.
     К несчастью рыботорговцев Лондона,  солнечник  водится  только  в  этих
местах, ибо если бы кто-нибудь из них мог доставить его в  храм  наслаждений
на Пиацце, где верховный жрец Маклин ежедневно приносит этому божеству  свои
богатые жертвы, велика была бы благодарность, которую снискал бы торговец от
этого божества, и так же велика  его  заслуга  в  глазах  верховного  жреца,
которого никак нельзя было бы заподозрить в том, что он переоценивает  столь
ценное приношение.
     И теперь, упомянув о невероятной дешевизне рыбы в девонширских морях  и
намекнув на ее невероятную  дороговизну  в  Лондоне,  я  не  могу  двинуться
дальше, не поделившись несколькими наблюдениями с той же  целью,  с  которой
разбросал несколько личных замечаний в этом описании путешествия,  довольный
уже тем, что закончил свою жизнь,  а  вероятно,  и  потерял  ее,  на  службе
родине,  из  наилучших  побуждений,  сопровождавшихся,  однако,   наименьшим
успехом. Цели всегда в нашей власти, а средства - лишь очень редко.
     Из всей животной пищи, доступной человеку,  ни  одна  не  существует  в
таких  количествах,  как  рыба.  Скромный  ручеек,   почти   не   замеченным
пробирающийся по обширному плодородному лугу, одарит  больше  людей  мякотью
своих обитателей, чем их накормит луг. Но если это верно  в  отношении  рек,
это тем  более  верно  в  отношении  морских  побережий,  изобилующих  таким
разнообразием рыбы, что привереда рыбак, вытянув полную сеть, часто выбирает
из нее только самую привлекательную часть, остальное  же  бросает  гнить  на
берегу.
     Если это так, то следует,  видимо,  полагать,  что  с  рыбой  ничто  не
сравнится количеством, ни, значит, дешевизной и  что  природа  предусмотрела
такие неисчерпаемые запасы ее с особенным  умыслом.  В  сотворении  наземных
животных она действует так медленно, что у  наиболее  крупных  из  них  одна
самка редко когда рожает одного детеныша в год,  после  чего  требуется  еще
три, четыре или пять лет, пока тот вполне разовьется.  И  хотя  четвероногие
размером поменьше, особенно дикие, так же как и птицы, размножаются  гораздо
быстрее, никто из них не угонится за водяными жителями, из коих каждая матка
дает ежегодное потомство, которое подсчитать почти невозможно и  которое  во
многих случаях уже через год достигает известной зрелости.
     Так что же должно бы быть так изобильно и так  дешево,  как  рыба?  Что
должно бы быть пищей бедняков? Во многих местах так  оно  и  есть  и,  может
быть, вечно будет в больших городах, всегда расположенных близко от моря или
у слияния крупных рек. Как же получается, не  будем  искать  далеко,  что  в
нашем Лондоне дело обстоит совсем иначе, что, если не считать килек, ни один
бедняк из ста не знает там вкуса рыбы?
     Вкус и аромат ее,  правда,  так  великолепен,  что  превосходит  умение
французской кухни усладить небо богачей чем-либо более изысканным,  так  что
рыба как обычная еда бедняков могла бы слишком уравнять их с вышестоящими  в
важном вопросе принятия пищи, в чем, по мнению  многих,  и  состоит  главная
разница в счастье, как его понимают разные люди. Но этот довод  я  предлагаю
отбросить: будь ортолан величиною  с  журавля  и  будь  их  не  меньше,  чем
воробьев,  я  считал  бы  разумным  кормить  бедняков  этим  лакомством,   в
частности, для того, чтобы богачи поскорее убедились, что и воробей,  будучи
так же редок, как ортолан, куда лучше, потому что представляет собой большую
редкость.
     Изнеженным натурам всегда подавай птичье молоко, но честный голод будет
утоляться количеством. Чтобы не искать более глубоких причин  этого  зла,  я
считаю вполне достаточным предложить от него кое-какие лекарства. Для начала
смиренно предлагаю абсолютную необходимость повесить всех торговцев рыбой  в
Лондоне и его окрестностях, и если еще недавно люди  мягкие  и  неторопливые
считали, что зло, на которое жалуются, можно убрать более мягкими  методами,
я думаю, что сегодня нет людей, которые бы считали возможным использовать их
с успехом. "Cuncta prius tentanda" {Сначала должно все испытать  (лат.).}  -
это можно было  отстаивать  с  некоторым  правдоподобием,  но  теперь  можно
возразить:  "Cuncta  prius  tentata"  {Было  испытано  все  (лат.)  (Овидий.
Метаморфозы,  I,  190).},  -  потому   что,   право   же,   если   несколько
монополистов-рыботорговцев  сумели   погубить   отличный   план   закона   о
Вестминстерском рынке, о принятии которого так радели столько мировых судей,
а также и других умных и ученых людей, что о них можно  смело  сказать:  они
приложили к этому делу не только свои мозги, но и плечи, -  напрасной  будет
попытка  какой-нибудь  другой  группы   людей   искоренить   такое   стойкое
безобразие.
     Если я  услышу  вопрос,  нельзя  ли  подвести  этот  случай  под  букву
какого-нибудь  ныне  существующего  закона,  карающего  смертью,  я  отвечу,
краснея от стыда: нет, нельзя, хотя ни одно преступление так не  заслуживает
наказания; но средство тем не менее может оказаться действующим мгновенно, и
если бы провести законопроект в начале ближайшей сессии и придать  ему  силу
закона сейчас же и там было бы сказано, что морить голодом тысячи  бедняков,
-  уголовное  преступление,  без  смягчающих  обстоятельств,   рыботорговцев
повесили бы еще до конца сессии.
     Второй способ накормить бедняков если  не  хлебами,  то  рыбами  -  это
предложить судейским осуществить хотя бы одно из парламентских постановлений
о сохранении молоди в Темзе, в силу  которого  тысячи  насыщались  бы  таким
малым количеством настоящей рыбы, какое сейчас  поглощает  совсем  небольшая
часть людей. Но если рыболов может  прорваться  сквозь  самую  крупную  сеть
парламентского постановления, можно быть уверенным, что собственную сеть  он
так расположит, что сквозь нее не проплывет и мельчайшая рыбешка.
     Есть,  несомненно,  и  другие  методы,  их  могут  предложить  те,  кто
внимательно вдумывался в это зло. Но мы занимаемся им уже достаточно долго и
в  заключение  только  добавим:  трудно  сказать,  что  более  скандально  и
удивительно, - безобразие  самого  зла  или  легкость,  с  какой  его  можно
вылечить, и постыдное небрежение этим лекарством.
     И вот когда я, на славу  угостившись  этой  едой,  запивал  ее  славным
кларетом в каюте с  моей  женой  и  ее  подругой,  наш  капитан  вернулся  с
ответного визита, немного возбужденный шампанским, которое его  швейцарскому
товарищу и собрату обходилось даром или почти даром, а потому  подавалось  к
его столу более щедро, чем наш гостеприимный англичанин обычно распоряжается
бутылками с этим напитком (которого остроумный Питер Тэйлор  учит  прихлебал
избегать), оделяя им избранных и отваживая от него гостей поплоше  в  пользу
честного метуэнова портвейна.
     Однако, поскольку наш  командир,  как  я  заметил,  был  в  приподнятом
расположении духа, остаток этого дня мы провели очень весело, тем более  что
и наши дамы немного оправились от морской болезни.
     Среда, 20-го. Нынче утром наш капитан  нарядился  как  на  парад,  дабы
нанести визит одному девонширскому помещику,  для  которого  всякий  капитан
корабля - весьма важный гость, джентльмен, много поколесивший в чужих  краях
и знающий все последние новости.
     Помещик этот должен был прислать за капитаном лодку, но этому помешал в
высшей степени досадный эпизод: ветер был необычайно сильный и дул гукеру  в
нос, и пока его с большим умением старались привести к ветру, снес и парус и
рей, вернее - вывел их из строя, так как никакой пользы от них уже не было и
до корабля он добраться не мог; капитан с палубы видел, как идут прахом  все
его надежды на вкусный обед, и был вынужден либо отказаться от поездки, либо
снарядить свою собственную шлюпку, а об этом он и подумать боялся, даже будь
аромат обеда в двадцать  раз  привлекательнее.  Он,  право  же,  любил  свой
корабль как жену, а шлюпки - как родных дочерей, и - ах, бедняжки! -  всегда
старался уберечь их от превратностей моря.
     Честно говоря, как ни строго он оберегал достоинство  своего  звания  и
как ни болезненно переживал всякое оскорбление, нанесенное ему лично или его
приказам, ослушания которым он не терпел ни от одной души на борту, это  был
один из добрейших людей на свете. Для своих матросов он был отцом; с великой
нежностью относился к ним, когда  они  заболевали,  и  всякую  работу  сверх
положенной награждал стаканом джина. Свое человеколюбие, если позволено  так
выразиться, он распространял даже на животных, кошки  и  котята  согревались
теплом его сердца. Пример этого мы видели нынче вечером, когда та кошка, что
доказала свою непотопляемость, была найдена задохнувшейся под периной у него
в каюте; тут он выказал огорчение,  свидетельствующее  о  подлинной  доброте
души. Да что там, любовь его распространялась и на неодушевленные  предметы,
что мы уже показали на примере, говоря  о  его  любви  и  нежности  к  своим
шлюпкам и кораблю. О корабле "Принцесса Бразильская", ныне  давно  покойном,
который он водил когда-то, он говорил, как  вдовец  об  умершей  жене.  Этот
корабль, много лет честно возивший товары и  пассажиров,  под  конец  бросил
прямые дороги и стал капером, и на этой службе, говоря его словами,  получил
много страшных ран, которые он  прочувствовал  так,  будто  сам  был  тяжело
ранен.
     Четверг. Так как ветер  за  весь  вчерашний  день  не  выказал  никаких
намерений перемениться, а жидкость у меня в животе стала меня тревожить и не
давала дышать, я снова начал опасаться, что мне понадобится помощь  троакара
в таком месте, где  такового  не  сыскать;  поэтому  я  решил  подвергнуться
проколу заранее, на всякий случай, и нынче утром вызвал на  корабль  хирурга
из ближайшего  прихода,  которого  капитан  горячо  рекомендовал  и  который
действительно проделал все,  что  требовалось,  весьма  искусно.  Он  вообще
показался мне опытным и знающим врачом, но этого  я  не  могу  утверждать  с
полной уверенностью, ибо когда он собирался прочесть целую лекцию о  водянке
вообще и о том, к какой  стадии  этой  болезни  относится  мой  случай,  мне
пришлось прервать его, ибо ветер переменился и капитан торопился отчаливать,
так что пришлось просить его не высказывать свое мнение, а помочь мне делом.
     И вот  я  снова  был  избавлен  от  своей  тяжести,  которой  оказалось
поменьше, на две кварты меньше того, что было удалено в предыдущий раз.
     Пока хирург извлекал из меня воду, матросы извлекали  якорь;  закончили
они одновременно, мы распустили паруса и вскоре прошли Берри-Хед, отмечающий
выход из бухты.
     Однако мы недалеко ушли, когда ветер, хотя и медленно,  увлекавший  нас
миль шесть, вдруг повернул вспять и предложил проводить нас  обратно,  и  мы
были вынуждены принять эту любезность, хоть и было это нам очень не по душе.
     Нынче ничего примечательного не произошло, ибо что касается до уверений
капитана, будто ему мешает ведьма, я не стал бы повторять их слишком  часто,
дабы кто-нибудь не вообразил, будто он и в самом деле верит в ведьм;  просто
кончилось его терпение, которое он раньше сравнивал с терпением Иова, и хотя
он ни о чем другом не мог говорить и, казалось, был не  только  уверен,  что
заколдован, но и не сомневался в том, о какой ведьме идет речь, и,  живи  он
во времена Мэтью Хейла, назвал бы ее, и ее, очень возможно, повесили  бы  за
непростительный грех ведовства. Но этот закон и вся доктрина, поддерживавшая
его, теперь вышли из моды, и ведьмы, как  изволило  выразиться  одно  ученое
духовное лицо, запрещены парламентским актом. По  мнению  капитана,  ведьмой
была не кто  иная,  как  миссис  Хамфриз  из  Райда,  которая,  твердил  он,
разгневалась на меня за то, что я не истратил в ее доме больше денег, нежели
она могла за них предложить, или не придумав,  за  что  бы  еще  потребовать
плату, и наслала чары на его корабль.
     Хотя  мы  опять  были  возле  нашей  гавани  часа  в   три   пополудни,
потребовался еще час или больше, пока мы бросили якорь на  прежней  стоянке.
Тут мы явили собою пример одного из преимуществ,  какие  путешественники  по
воде имеют над путешественниками по суше. Чего бы  не  дали  эти  последние,
чтобы увидеть один из гостеприимных чертогов, где,  как  их  уверяли,  будут
_хорошо приняты и человек и лошадь_ и где они могут  надеяться,  что  утолят
голод.
     И вот они прибыли в этот чертог - так насколько же  счастливее  лошадь,
чем ее хозяин! Ее тотчас ведут кормить, чем ни попало,  и  она  с  аппетитом
принимается жевать. У него положение куда хуже: его голод, пусть и  сильный,
всегда разборчив, и пища, чтобы привлечь  его,  нуждается  в  подготовке.  А
всякая подготовка требует времени, а поэтому овцу могли забить  перед  самым
вашим появлением в гостинице, однако  разделать  ее,  принести  окорок,  про
который хозяин оговорился, что есть у него в доме, от  мясника,  живущего  в
двух милях, а потом разогреть у огня - на это уйдет не меньше двух часов.  А
голод, за неимением лучшей пищи, все это время гложет ваши внутренности.
     У нас-то все обстояло иначе. Мы везли с собой и провизию,  и  кухню,  и
повара, и одновременно продолжали путь, и садились за рыбный обед, какого не
подадут в Лондоне и за самым богатым столом.
     Пятница.  Так  как  вчера  вечером  ветер  нас  облапошил  и   заставил
вернуться, мы решили извлечь  из  этого  несчастья  все  возможные  блага  и
пополнить запасы свежего мяса и хлеба, которых оставалось совсем мало, когда
мы вчера так поспешно удирали. По совету капитана мы  запасли  также  масла,
сами  посолили  его  и  сложили  в  банки,  чтобы  съесть  в  Лиссабоне,   и
впоследствии имели все основания благодарить его за этот совет.
     После обеда я уговорил жену, которую не так легко было заставить отойти
от меня, прогуляться по берегу,  и  галантный  капитан  объявил,  что  готов
сопровождать ее. И дамы отправились на прогулку,  а  мне  предложили  сладко
поспать после вчерашней операции.
     Так  мы  полных  три  часа  наслаждались  порознь,  после  чего   снова
встретились, и жена подробно рассказала мне про джентльмена, которого я выше
сравнил с Аксилом, и про его дом, с которыми капитан познакомил ее на правах
старого знакомого и друга.
     Суббота. Рано утром ветер как будто был  склонен  перемениться  в  нашу
пользу. Наш бдительный капитан уловил самое первое  его  движение  и  поднял
паруса при таком незначительном бризе, что поскольку отлив был против  него,
он велел рыбаку доставить нам огромного  лосося  и  еще  кое-какие  припасы,
приготовленные для него на берегу.
     Якорь мы подняли в шесть часов и еще до  девяти  обогнули  Берри-Хед  и
прибыли в Дартмут, пройдя три мили за три часа прямо против отлива,  который
содействовал нам только при выходе из бухты; и хотя ветер на  этот  раз  был
нам другом, он дул  так  неслышно  и  так  мало  старался  нам  помочь,  что
невозможно было понять, за нас он или против нас. Капитан все эти  три  часа
уверял, что за нас, но в конце концов признал свою ошибку, или, может  быть,
этот друг, до тех пор колебавшийся, чью сторону принять, стал порешительнее.
И тогда капитан разом переменил галс и, уверяя, что заколдован,  смирился  и
воротился туда, откуда отчалил. Я же, как свободный  от  предрассудков  и  в
ведьм никогда не веривший, сколько бы  превосходных  доводов  главный  судья
Хейл ни приводил в их пользу, еще задолго до того, как  они  были  запрещены
парламентским актом, я не в состоянии понять, какая сила  заставила  корабль
идти три мили против ветра и против отлива, если  только  тут  не  вмешалась
какая-то сверхъестественная сила; даже если допустить, что  ветер  оставался
безучастным, трудность все же  пребывала  неразрешенной.  Вот  и  приходится
сделать вывод, что корабль был заколдован либо ветром, либо ведьмой.
     У капитана, может быть, сложилось  другое  мнение.  Он  вообразил  себя
заколдованным потому, что ветер, вместо того чтобы остаться верным  перемене
в его пользу, а такая  перемена  с  утра  несомненно  была,  внезапно  занял
прежнюю позицию и погнал его обратно  в  бухту.  Но  если  таково  было  его
мнение, он скоро передумал, потому что он не прошел еще и половины обратного
пути, когда ветер опять высказался в его  пользу,  да  так  громко,  что  не
понять его было невозможно.
     Был дан приказ о новой перемене галса, и  был  он  выполнен  с  большим
проворством, чем первый. Все мы, надо сказать, сильно воспрянули духом, хотя
кое-кто и пожалел о вкусных вещах, которые  придется  оставить  здесь  из-за
нерасторопности рыбака; я мог бы для этого употребить название и похуже, ибо
он клялся, что выполнит поручение, и имел для этого полную  возможность;  но
Nautica fides {Морская верность (лат.).} так же достойна войти в  пословицу,
как в свое время вошла Punica fides  {Пунийская  верность  (лат.),  то  есть
вероломство.}. Нет, если вспомнить, что карфагеняне произошли от финикийцев,
а те были первыми мореходами, можно понять, откуда пошла  эта  поговорка,  и
для антиквариев тут таятся очень интересные открытия.
     Нам, однако, так не терпелось продолжить плавание, что из  оставленного
на берегу добра ничто не могло нарушить наше счастье,  чему,  надо  сказать,
способствовало и еще много приятных обстоятельств. Погода стояла  невыразимо
прекрасная, и мы все сидели на палубе, когда наши паруса  стали  наполняться
ветром. К тому же вокруг мы видели десятка три других парусников в таком  же
состоянии, как наш. И тут мне пришла в голову одна мысль, которая, при  всей
ее очевидности, возможно, не каждого посетила в  нашей  небольшой  флотилии:
когда я представил себе, сколь неравномерно мы продвигались под воздействием
некоей высшей  силы,  коя  при  нашем  бездействии  толкала  нас  вперед  по
намеченному пути, и сравнил это с медленным продвижением  утром,  без  такой
помощи, я невольно задумался над тем, как часто в жизни  величайшие  таланты
дожидаются попутного ветра либо, если рискнут двинуться с места  и  пытаются
лавировать, почти наверняка будут выброшены на скалы и в зыбучие пески,  что
изо дня в день готовятся их пожрать.
     И тут нам повезло, мы вышли melioribus avibus {При весьма благоприятных
предзнаменованиях (лат.).}. Ветер у нас на корме  посвежел  так  бойко,  что
казалось, берег от нас удаляется так же быстро, как мы  от  берега.  Капитан
заявил, что уверен в ветре, то есть что ветер  не  переменится,  но  он  уже
столько раз нас разочаровывал, что мы перестали ему верить. Однако сейчас он
сдержал слово получше, и мы потеряли из виду свою родину  так  же  радостно,
как обычно бывает при возвращении к ней.
     Воскресенье. На следующее утро капитан сказал мне, что, по его  мнению,
мы находимся в тридцати милях западнее Плимута, а еще до вечера объявил, что
мыс Лизард, которым заканчивается Корнуолл, находится в нескольких  милях  с
подветренной стороны. За день ничего примечательного не произошло,  если  не
считать благочестия капитана, который призвал  всю  команду  на  молебен,  и
отслужил его на палубе простой матрос, с большей  силой  и  умением,  нежели
обычно это делают молодые приходские священники, а матросы  выслушали  более
внимательно и  пристойно,  нежели  ведет  себя  городская  паства.  Я  лично
убежден, что если бы напускное пренебрежение торжественным обрядом, какое  я
наблюдал у разряженных джентльменов  и  леди,  опасающихся,  как  бы  их  не
заподозрили в том, что  они  молятся  искренне,  было  выказано  здесь,  оно
заслужило бы презрение всех собравшихся. Честно говоря, из  моих  наблюдений
над поведением матросов в этом путешествии и из сравнения его с тем,  какими
я раньше видел их в море и на берегу, я убедился, что  на  суше  нет  никого
столь бездельного и распутного, а когда они в своей стихии, никто  из  людей
их состояния не проявляет и половины их прекрасных качеств.
     Но все эти прекрасные качества они неизменно оставляют на борту; матрос
без воды - создание столь же жалкое, как рыба без воды, ибо хотя он,  как  и
прочие земноводные, кое-как прозябает на суше,  но  если  оставить  его  там
подольше, рано или поздно становится невыносим.
     Корабль был в движении с тех самых пор,  как  подняли  паруса,  поэтому
наши женщины вернулись к своей болезни, а я к своему одиночеству и  двадцать
четыре часа кряду почти не открывал рта, чтобы сказать кому-либо хоть слово.
Это обстоятельство - оказаться запертым на площади  в  несколько  квадратных
ярдов с двумя десятками человеческих существ, ни с одним из  которых  нельзя
поговорить,  -  было  редким,  почти  небывалым,  и  вряд  ли   когда-нибудь
происходило с человеком, которому оно так противно, как мне, или мне в такое
время, когда мне требовалось больше пищи для наблюдений и размышлений. Этому
обстоятельству, которое судьба приоткрыла мне еще в Даунсе, я обязан  первой
серьезной мыслью о том, чтобы вступить  в  ряды  писателей-путешественников;
некоторые из самых забавных страниц, если они заслуживают  такого  названия,
были навеяны самыми  неприятными  часами,  когда-либо  выпадавшими  на  долю
автора.
     Понедельник. В  полдень  капитан  проделал  необходимые  наблюдения,  и
оказалось, что к северу от нас, в нескольких лигах, находится Ушан и что  мы
выходим в Бискайский залив. Мы прошли там всего несколько миль, когда попали
в штиль; свернули паруса,  от  которых  не  было  никакого  толку,  пока  мы
находились в таком неприятном положении,  которое  матросы  ненавидят  лютее
самой неистовой бури. Нас сильно смутила  пропажа  отличного  куска  соленой
говядины, которую вымачивали в море, с целью освежить ее,  -  странное,  мне
кажется, свойство для соленой воды. Вор был тут же заподозрен и вскоре после
этого выловлен матросами. То была огромная акула, которая,  не  зная  своего
счастья, проглотила и еще один кусок  говядины  вместе  с  большим  железным
крюком, на который тот был нацеплен и за который ее втащили на корабль.
     Я едва ли упомянул бы поимку этой акулы, как ни уместна она была бы для
правил и практики в описании путешествия, если бы не удивительный случай, ее
сопровождавший, а именно - что украденное мясо мы извлекли из утробы  акулы,
где оно лежало неразжеванное и не переваренное, и,  будучи  препровождено  в
котел, это мясо и  вор,  укравший  его,  общими  силами  разнообразили  меню
команды.
     Во время того же штиля мы нашли мачту  большого  судна,  пролежавшую  в
воде, по мнению капитана, не менее трех лет. Она была  вся  утыкана  мелкими
моллюсками, под названием полипы, которых, вероятно, поедают скальные  рыбы,
как назвал их капитан, добавив, что это самая вкусная рыба на свете. Тут  мы
должны всецело положиться на его вкус, ибо хотя он ударил такую рыбу  чем-то
вроде гарпуна и ранил, я уверен, насмерть, трупом ее он завладеть  не  смог,
несчастная сорвалась и прожила еще  несколько  часов,  вероятно  в  страшных
мучениях.
     Вечером наш ветер воротился, да так  весело,  что  мы  пробежали  свыше
двадцати миль, до наблюдений следующего дня (вторника), который показал нашу
широту как 17<sup>o</sup>42". Капитан обещал, что и весь залив мы пересечем  необычайно
быстро, но он обманул нас или ветер обманул его, потому что к заходу  солнца
ветер так ослабел, что всю ночь еле тащил нас, одолевая по миле в час.
     Среда. Вскоре после восхода солнца снова задуло,  мы  стали  делать  от
трех до четырех узлов - то есть миль в час. Нынче в полдень мы были примерно
в середине Бискайского залива, и тут ветер опять нас покинул, и мы стали так
прочно, что за много часов не  продвинулись  ни  на  милю  вперед.  У  моего
пресноводного читателя, возможно, останется от этого штиля  вполне  приятное
воспоминание, но нас он раздосадовал хуже любого шторма:  ибо,  как  страсти
человеческие набухают возмущением еще долго после  того,  как  вызвавшая  их
причина отпала, так было и с  морем.  Оно  вздымалось  горами,  бросало  наш
бедный корабль вверх и вниз, назад и вперед с таким  остервенением,  что  на
всем корабле не нашлось человека, способного это стерпеть  лучше  меня.  Все
предметы в нашей каюте катались взад-вперед, мы и сами так покатились бы, не
будь наши стулья принайтованы к полу. В таком положении,  когда  столы  тоже
были принайтованы, мы  с  капитаном  закусили  не  без  труда  и  проглотили
понемножку бульона, а больше пролили. Так как на второе у нас  была  жареная
утка, старая и тощая, я не очень жалел, что, лишившись зубов, все  равно  не
мог бы разгрызть ее.
     Наши женщины, которые утром стали было выползать из  своих  нор,  опять
удалились в каюту и залегли в постель, и весь день я их не слышал, а со слов
капитана утешался лишь тем, что  иногда  зыбь  бывает  намного  сильнее.  Он
разговорился сверх обычного и поведал мне о таких злоключениях,  случившихся
с ним за сорок шесть лет в море, что и очень смелого человека могли удержать
даже от короткого плавания. Будь эти истории широко известны, наши почтенные
матроны, возможно, поостереглись бы отпускать своих нежных отпрысков в море,
и тогда наш флот потерял бы немало молодых командиров,  которые  в  двадцать
два года разбираются в морских делах лучше, чем настоящие опытные  моряки  в
шестьдесят.
     Особенно поразительно это может показаться потому, что образование  они
получили примерно одинаковое; ни тот, ни другой не испытал своего  мужества,
читая  описание  бури  у  Вергилия,  который   писал   вдохновенно,   однако
сомневаюсь, что наш капитан не превосходил его в этом смысле.
     К вечеру ветер, который  не  переставал  дуть  с  северо-запада,  опять
посвежел, да так сильно, что мыс Финистер  по  сегодняшним  наблюдениям  как
будто сдвинулся на несколько миль к югу. Теперь мы  действительно  шли  или,
вернее, летели под парусами, делая чуть ли не десять узлов в час; капитан  в
своем неистребимом благодушии объявил, что в следующее воскресенье пойдет  в
церковь в Лиссабоне, потому что ветер не подведет, и  на  этот  раз  все  мы
твердо ему  поверили.  Но  факты  опять  ему  противоречили:  вечером  снова
наступил штиль.
     Но тут, хотя путь наш замедлялся, мы были вознаграждены  такой  сценой,
какой и не увидишь,  не  побывав  в  море,  и  не  представишь  себе  ничего
подобного ей на берегу. Мы сидели на палубе, и женщины с нами, в самый тихий
вечер, какой только можно вообразить. Ни облачка не было в  небе,  все  наше
внимание поглотило солнце. Оно садилось в неописуемом  великолепии,  и  пока
горизонт еще сверкал его славой, глаза наши обратились в  другую  сторону  и
увидели луну, которая как раз была полной и поднималась, являя собой второе,
что показал нам творимый мир. По сравнению с этим мишурный блеск театров или
роскошь королевского двора даже детям показались бы неинтересными.
     Мы ушли с палубы лишь поздно вечером, так приятна  была  погода  и  так
было тепло, что даже мои застарелые недуги почувствовали  перемену  климата.
Зыбь, правда, еще продолжалась, но это было ничто по сравнению с тем, что мы
уже перенесли, и чувствовалась она на палубе гораздо меньше, чем в каюте.
     Пятница. Штиль продолжался, пока не поднялось солнце, а тут поднялся  и
ветер, но, на наше горе, дул он с неудобной для нас стороны: он дул с Ю-Ю-В,
это был тот самый ветер, которого Юнона просила бы у  Эола,  если  бы  Эней,
находясь в наших широтах, держал путь в Лиссабон.
     Капитан принял самый меланхоличный вид и опять выразил уверенность, что
заколдован. Он весьма торжественно заявил, что дело идет хуже и хуже, потому
что ветер с носа - это хуже, чем полное безветрие.  Если  бы  мы  пошли  тем
курсом,  какой  этот  ветер  подсказывал  нам,  мы  двинулись  бы  прямо   в
Ньюфаундленд, не уткнись мы прежде в Ирландию.  Избежать  этого  можно  было
двумя путями: во-первых, зайти в какой-нибудь порт в Галисии,  а  во-вторых,
подвигаться к западу, по возможности не пользуясь парусами; вот этот  второй
путь наш капитан и выбрал.
     Что до нас, несчастных пассажиров, мы были бы рады любому порту. У  нас
кончились не только свежие припасы, если  не  считать  изрядного  количества
старых уток и кур, но даже и свежий хлеб, остались только морские сухари,  а
их я не мог разгрызть. Вот таким образом впервые в жизни я узнал, что значит
остаться без куска хлеба.
     Ветер, однако, оказался не таким злодеем, как мы опасались: он  остывал
вместе с солнцем, смягчился  с  приближением  луны  и  опять  стал  для  нас
благоприятным, хотя дул так нежно,  что  по  наблюдению  следующего  дня  мы
оказались чуть южнее мыса Финистер. Нынче вечером в  шесть  часов  он,  весь
день такой мирный, резко усилился и, сохраняя нужное нам направление, погнал
вперед по семь узлов в час.
     Сегодня мы видели парус, единственный, как мне сказали, за весь переход
по заливу. Я упоминаю об этом потому, что одна вещь мне  показалась  немного
странной: хотя парус был так далеко, что  я  мог  только  сказать,  что  это
корабль, матросы каким-то образом определили, что это бриг и что он  идет  в
какой-то порт в Галисии.
     Воскресенье. После молитв,  которые  добрый  наш  капитан  прочитал  на
палубе явственно слышным голосом, мы оказались  на  42<sup>o</sup>  широты,  и  капитан
объявил, что ужинать мы будем в виду Опорто. Ветра у нас  в  тот  день  было
маловато, но так как дул он для  нас  как  по  заказу,  мы  возместили  этот
недостаток парусами, подняли все до  последнего  лоскута.  Делали  мы  всего
четыре мили в час, но таким беспокойным аллюром, все время  переваливаясь  с
борта на борт, что  я  настрадался  за  все  путешествие.  Растряс  все  мои
потроха. А день был ясный, безмятежный, и капитан, очень  довольный  жизнью,
твердил, что не запомнит такого приятного дня в море.
     Ветер дул так весело, что всю ночь мы делали по шесть с лишним узлов  в
час.
     Понедельник. Утром наш капитан решил, что  мы  достигли  широты  40<sup>o</sup>  и
очень скоро начнутся Берлинги,  как  они  значатся  на  морских  картах.  Мы
добрались до них в пять пополудни, это была первая земля, которую мы увидели
после Девоншира. Это - множество мелких  скалистых  островков,  недалеко  от
берега, только три из них видны над водой.
     Здесь португальцы держат нечто вроде  гарнизона,  если  можно  это  так
назвать. Состоит он из злодеев, которых ссылают сюда на определенный срок за
разные провинности. Такую политику они могли перенять у египтян, как  о  том
пишет Диодор Сицилийский. Этот  умный  народ,  не  желая  допустить  падения
нравов от предосудительного  общения,  построил  город  на  Красном  море  и
выпроводил туда большое число своих преступников, предварительно пометив  их
несмываемым знаком, чтобы они не вернулись и не  смешались  с  благонадежной
частью граждан.
     Эти скалы расположены милях в пятнадцати к С-3 от  мыса  Роксент,  или,
как его чаще называют, Лиссабонского утеса, который  мы  прошли  рано  утром
следующего дня. Ветер, правда, пригнал бы нас туда и раньше, но  капитан  не
торопился. Гора эта очень высокая,  расположена  на  северной  стороне  реки
Тахо, которая начинается выше Мадрида в Испании, скоро  делается  проходимой
для мелких судов и впадает в море милях в четырех ниже Лиссабона.
     На вершине этой  горы  стоит  уединенная  хижина,  обитель  отшельника,
которой теперь владеет один англичанин, ранее - хозяин корабля, торговавшего
с Лиссабоном; сменив свою религию и свой образ жизни - последний, во  всяком
случае, был не из лучших, он удалился в это место замаливать  грехи.  Сейчас
он очень стар, живет в этой хижине уже много лет и все это время получает от
королевской семьи кое-какое вспомоществование; особенно к  нему  благоволила
покойная вдовствующая королева, чье благочестие  не  жалело  ни  трудов,  ни
расходов, лишь бы кого-то обратить;  она,  говорят,  любила  повторять,  что
спасение одной души вознаграждает ее за старания всей жизни.
     Здесь мы дождались прилива и имели удовольствие  обозревать  местность,
земля которой в эту пору года в точности похожа на печь для обжига  кирпичей
или на поле, где траву сгребли и подожгли, а точнее  -  опалили  костерками,
чтобы удобрить землю. Эта картина,  может  быть,  больше,  чем  какая-нибудь
другая, исполнит англичанина гордости и радости за свою страну, с которой по
изобилию зелени не сравнится никакая другая. А еще здесь не хватает  больших
деревьев: на много миль вокруг не увидишь ничего выше куста.
     Здесь мы взяли на борт лоцмана, и он, первый португалец, с  которым  мы
говорили, явил нам пример благоговейного  повиновения,  с  каким  все  нации
относятся к собственным законам. Хотя  здесь  подсудно  и  карается  смертью
помочь человеку сойти на берег с иностранного корабля до  того  как  он  был
осмотрен и каждого прибывшего на нем повидал инспектор по здоровью,  как  их
здесь именуют, этот благородный лоцман за очень скромное  вознаграждение  на
веслах доставил португальского монаха на берег, потому  что  дальше  тот  не
решался плыть, а рискнув здесь высадиться, достаточно доказал свою любовь  к
родине.
     В Тахо мы вошли только в полдень, миновали несколько старинных замков и
других зданий, больше похожих на развалины, и подошли к замку Белен,  откуда
открывается прекрасная панорама Лиссабона, до него отсюда всего три мили.
     Здесь нас приветствовал пушечный выстрел, означавший,  что  дальше  нам
ходу нет, пока мы не выполним некоторые процедуры, чего законы  этой  страны
требуют от всех кораблей, прибывших в этот порт. И мы бросили якорь и  стали
ждать таможенных чиновников, без чьих удостоверений ни один корабль не имеет
права следовать дальше.
     Здесь-то нас и посетил один из упомянутых выше инспекторов по здоровью.
Он отказался подняться на корабль,  пока  все  прибывшие  не  выстроятся  на
палубе и не будут лично им осмотрены. Тут произошла небольшая заминка  из-за
меня, потому что поднять меня из каюты  на  палубу  было  хлопотно.  Капитан
высказался в том смысле, что меня можно освободить от этой обязанности,  что
будет вполне достаточно, если инспектор, в чьи обязанности входило  посетить
каюты, осмотрит меня там. На это инспектор возразил, что не может пренебречь
своим долгом. Когда ему объяснили, что я хромаю, он властно крикнул:  "Тогда
пусть его принесу