слышала, и все, о чем она подозревала. Добрая душа - священник был, судя по всему, настолько потрясен всем услышанным, что пребывал некоторое время в молчаливом изумлении. Увидя это, Амелия спросила: - Чем вы так поражены, сударь? Неужели подлость так редко встречается? - Конечно, нет, дитя мое, - проговорил священник, - но я потрясен тем, как искусно она скрыта под столь добродетельной личиной. Кроме того, признаться вам откровенно, тут, видимо, задето и мое тщеславие, - меня так ловко обвели вокруг пальца. Я и в самом деле испытывал к этому человеку чрезвычайное уважение: помимо восхищенных отзывов о нем вашего мужа и многочисленных свидетельств, которые служат к его чести, он обладает еще и самой привлекательной и располагающей наружностью, какую я когда-либо встречал. А ведь недаром говорится, что красивое лицо - это рекомендательное письмо {8}. О, Приррда, Природа, почему ты так бесчестна, что то и дело посылаешь миру людей с таакими лживыми рекомендациями? - Ах, дорогой доктор, - воскликнула Амелия, - я становлюсь от этого сама не своя: ведь выходит, что едва ли не все люди в душе своей негодяи и подлецы. - Стыдитесь, дитя мое! - укорил ее священник. - Не следует делать вывод, столь порочащий Создателя. Человеческая природа по сути своей далека от порочности, она с избытком наделена отзывчивостью, милосердием и состраданием, она жаждет одобрения и почестей и остерегается позора и бесчестья. Однако дурное воспитание, дурные привычки и обычаи развращают нашу природу, а безрассудство влечет ее к пороку. Мирские правители, а также, боюсь, и духовенство повинны в падении нравов. Вместо того, чтобы всеми имеющимися в их распоряжении средствами противодействовать пороку, они слишком уж склонны смотреть на него сквозь пальцы. Взять, к примеру, тяжкий грех прелюбодеяния; приняло ли правительство какой-нибудь закон, карающий его {9}? стремится ли духовный пастырь наставить на путь истинный нарушающих его? И, с другой стороны, наносит ли особенно закоренелая приверженность этому пороку хоть какой-нибудь ущерб карьере или репутации повинного в нем человека в обществе? Преграждает ли это ему путь к более высоким государственным должностям, я чуть было не сказал - церковным? Кладет ли это какое-нибудь пятно на его герб, служит ли препятствием для получения почестей? Разве такого человека не встречаешь каждый день в обществе самых знатных женщин или в кабинетах самых влиятельных особ и даже за столом епископов? Что же тогда удивительного в том, что общество в целом относится к этому чудовищному преступлению как к поводу для шутки, и что люди не противятся искушению своего ненасытного аппетита, коль скоро его удовлетворению потворствует закон и оправданием ему служит укоренившийся обычай? Я убежден, что даже в характере этого самого полковника заложены и добрые задатки, потому что он проявлял дружелюбие и щедрость к вашему мужу еще до того как стал помышлять о посягательстве на вашу добродетель; в истинно христианском обществе, к каковому наше, мне кажется, приближается не более, чем любая провинция в Турции, этот же самый полковник, вне всякого сомнения, был бы достойным и полезным гражданином. - Дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - вы поистине самый мудрый и самый лучший человек на свете... - Ни слова о моей мудрости, прошу вас, - перебил ее доктор. - У меня нет ее и в помине... и я нисколько не искушен в хрематистике {Так Аристотель называет в своей "Политике" искусство наживать богатство (примеч. Г. Филдинга) {10}.}, как это называет мой старый приятель. Я понятия не имею, как раздобыть хотя бы шиллинг и как удержать его в кармане, когда он у меня завелся. - Но зато вы постигли человеческую природу до самой ее сути, - ответила Амелия, - и ваш разум - это поистине кладезь древней и современной премудрости. - Хотя вы и льстивая маленькая плутовка, - воскликнул пастор, - но я все равно вас люблю и, в доказательство отвечу вам такой же лестью и скажу, что вы поступили в высшей степени благоразумно, скрыв все это от мужа. Однако вы поставили меня теперь в затруднительное положение: ведь я обещал вновь пообедать с этим господином завтра, и из-за вас мне теперь невозможно будет сдержать свое слово. - Нет-нет, дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - ради всего святого, будьте осторожны! Ведь если вы проявите к полковнику хоть какое-нибудь неуважение, мой муж может что-то заподозрить... особенно после нашего разговора наедине. - Не тревожьтесь, дитя мое. Я не дам для этого капитану Буту ни малейшего повода. А для большей уверенности в том, что это не произойдет, на некоторое время отлучусь. Ведь не думаете же вы, надеюсь, что после всего услышанного я совершенно изменю самому себе и стану изображать приязнь к человеку, способному на такую низость. Кроме того, я не давал полковнику твердого обещания прийти к нему и неизвестно удалось бы мне встретиться с ним, даже если бы я не узнал от вас ничего. Дело в том, что я со дня на день ожидаю старого друга; он живет в двадцати милях от Лондона и придет сюда пешком, чтобы увидеться со мной; я непременно должен с ним встретиться: он очень беден и может подумать, что я именно по этой причине не питаю к нему должного почтения. - Ах, сударь, - воскликнула Амелия, - как мне после этого не восхищаться вами и не любить вас за вашу доброту! - Восхищаться мной? - переспросил священник. - Да стоит мне только захотеть и я могу мигом излечить вас от этого. - Уверена, сударь, - сказала Амелия, - что вам это не по силам. - Да стоило бы мне только убедить вас, - продолжал священник, - что я не считаю вас красивой, как тотчас бы испарилась вся ваша уверенность в моей доброте. Признайтесь откровенно, разве я не прав? - Возможно, но у меня были бы тогда основания считать, что у вас не все в порядке со зрением, - ответила Амелия, - и, возможно, это даже более откровенное признание, нежели вы могли от меня ожидать. Но прошу вас, сударь, будьте серьезным и посоветуйте, как мне поступить? Подумайте о том, какую трудную роль мне предстоит сыграть; ведь я уверена, что после всего, что вам теперь стало известно, вы не допустите, чтобы я очутилась под одной крышей с полковником. - Что за вопрос, конечно, нет, - заявил священник. - Пока у меня есть дом, в котором я могу предоставить вам убежище. - Но как переубедить моего мужа, - настаивала Амелия, - не дав ему ни малейшего повода догадаться об истинной причине? Я трепещу при мысли о возможных последствиях. - Давайте отложим это на завтра - утро вечера мудренее, а утром я снова с вами повидаюсь. Тем временем вы не тревожьтесь и не принимайте это так близко к сердцу. - Хорошо, сударь, - ответила Амелия, - я теперь полностью полагаюсь на вас. - Мне огорчительно это слышать, - воскликнул священник. - Разве ваша добродетель не служит вам надежной опорой, на которую вы можете полагаться с куда большей уверенностью? Тем не менее, я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь вам, а сейчас мы, если вам угодно, позовем вашего мужа: клянусь, он выказал истинно католическое послушание. Да, а где сейчас честный сержант и его жена? Мне очень по душе, как вы оба ведете себя с этим достойным малым в противоположность принятым в свете обычаям: ведь вместо того чтобы, как предписывают нам заповеди нашей веры, считать друг друга братьями, нас приучают относиться к тем, чье общественное или имущественное положение в какой-то степени уступают нашему, как к существам низшей породы. Вскоре после этого в комнату возвратился Бут, а вместе с ним и сержант с миссис Аткинсон; обе пары провели этот вечер как нельзя более приятно и весело; лучшего собеседника, чем доктор Гаррисон, трудно было себе представить; все, что он говорил, было настолько проникнуто духом доброжелательности, бодрости и шутливости, что невозможно было не поддаться его обаянию. ГЛАВА 6, содержащая, быть может, самое удивительное происшествие, о коем когда-либо повествовала история Бут успел уже тем временем рассказать сержанту о необычайной доброте полковника Джеймса и о том, какие радужные надежды он в связи с этим возлагает на помощь друга. Сержант, конечно, не преминул втайне поделиться услышанным со своей женой. Едва ли есть необходимость намекать читателю, к какому умозаключению она на сей счет пришла. Само собой разумеется, она, не задумываясь, недвусмысленно дала понять мужу, что полковник явно вознамерился посягнуть на честь Амелии. Эта мысль не давала бедному сержанту покоя; он долго не мог из-за нее уснуть ночью, и потом навязчивая идея преследовала его во сне ужасными кошмарами, в которых ему представлялось, будто полковник стоит с обнаженной шпагой в руке у кровати Амелии и угрожает тотчас заколоть ее, если она не уступит его желаниям. И тут сержант, не выдержав, приподнялся во сне на постели и, схватив жену за горло, закричал: - Сейчас же убери шпагу, негодяй, и убирайся прочь отсюда, не то, клянусь, черт побери, я проткну тебя насквозь. От столь грубого обращения миссис Аткинсон, естественно, тотчас проснулась и, увидя воинственную позу мужа, а также почувствовав, что он стиснул ей руками шею, она испустила дикий вопль и тут же лишилась чувств. Ее вопль разбудил самого Аткинсона; вмиг сообразив, что он смертельно перепугал жену, сержант опрометью вскочил с постели, схватил бутылку с водой и стал щедро обрызгивать супругу, - но все было тщетно: она не произносила ни звука и не подавала никаких признаков жизни. Тогда сержант принялся во все горло звать на помощь; услыхав его вопли, Бут, чья комната находилась этажом ниже, как раз под спальней Аткинсонов, прыгнул из постели и, схватив зажженную свечу, бросился наверх. Выхватив у него свечу, сержант устремился к кровати и тут его глазам предстало зрелище, от которого он едва не лишился рассудка. Постель была вся залита кровью, и его жена лежала посреди кровавой лужи. Увидев это, сержант, не помня себя от ужаса, завопил: - Боже, смилуйся надо мной, я убил свою жену! Я заколол ее! Я заколол ее! - Что все это значит? - спросил Бут. - Ах, сударь, - воскликнул сержант, - мне приснилось, будто я вызволял вашу жену из рук полковника Джеймса и, вот видите, убил при этом свою несчастную жену. С этими словами он повалился на постель рядом с миссис Аткинсон, обнял ее и зарыдал как человек, обезумевший от отчаяния. К этому времени и Амелия, едва успевшая набросить на себя халат, прибежала сюда на крики и увидела сержанта и его жену, лежащих на кровати, и Бута, стоящего рядом и застывшего, как изваяние. Она была так потрясена, что не сразу сумела совладать с собой, - уж очень душераздирающую и ужасную картину представляла эта кровавая постель. Амелия послала Бута поскорее привести служанку, чтобы та ей помогла, но еще до того, как он возвратился, миссис Аткинсон стала приходить в себя и вскоре к невыразимой радости сержанта обнаружилось, что никакой раны у нее нет: чувствительный к запахам нос Амелии {11} обнаружил вскоре то, что не уловило более грубое обоняние сержанта, к тому же до смерти перепугавшегося; оказалось, что красная жидкость, который была испачкана вся постель, хотя и может иногда течь в жилах прелестной женщины, была, однако же, не тем, что строго говоря, называют кровью, а вишневой наливкой, бутылку которой миссис Аткинсон всегда держала под рукой в своей комнате на случай немедленной надобности, поскольку в дни своих бедствий она привыкла прибегать к такого рода утешению. Вот эту бутылку бедняга сержант второпях принял за бутылку воды, когда стал отхаживать свою жену. Таким образом, все вскоре окончилось вполне благополучно и без всяких неприятных последствий, если не считать испачканное белье. Амелия и Бут возвратились к себе в комнату, а миссис Аткинсон пришлось встать с постели, чтобы переменить простыни. Это происшествие тем бы и закончилось, не оставя никакого следа, если бы слова, сорвавшиеся с языка сержанта в минуту, когда он сам себя не помнил, не произвели на Бута некоторое впечатление; во всяком случае они вызвали в его душе любопытство, и, пробудясь на следующее утро, он послал за сержантом и попросил его рассказать более подробно о том, что ему приснилось, коль скоро речь шла и об Амелии. Сержант поначалу явно не имел особой охоты выполнять эту просьбу и всячески пытался отговориться. Но это только подстегнуло любопытство Бута и он сказал: - Уж как хочешь, а я намерен выслушать все до конца. Подумай, дурень ты этакий, неужели ты считаешь меня настолько слабодушным, что меня испугает твой сон, даже самый кошмарный? - Ну, что тут сказать, сударь, - воскликнул сержант, - ведь сны иногда сбываются. Один мой сон, хорошо помню - как раз насчет вашей чести - и вправду исполнился; это было, когда вы еще только ухаживали за моей молодой госпожой; так вот, мне приснилось, будто вы на ней женились; а ведь это было еще в то время, когда ни я сам, ни кто-нибудь другой в округе и не думал, что вы сумеете ее заполучить. Но что касается вчерашнего сна, то уж тут Господь не допустит, чтобы он когда-нибудь сбылся. - Так что же тебе все-таки приснилось? - упорствовал Бут - Я непременно хочу знать. - Конечно, - сударь, что и говорить, - замялся сержант, - я не смею вам отказать; надеюсь, однако, что вы сразу же выбросите мои слова из головы. Ну, так вот, сударь, мне снилось, что вы уехали в Вест-Индию, а госпожу оставили здесь на попечении полковника Джеймса, и мне приснилось, будто полковник подошел к постели госпожи с намерением совершить над ней насилие и, обнажив шпагу, стал грозить, что тотчас же заколет ее, если она не уступит его вожделению. Как уж я сам там очутился - понятия не имею, но только мне снилось, будто я схватил его за горло и поклялся прикончить, если он тотчас же не уберется из комнаты. Тут я проснулся и вот, собственно, и весь мой сон. Я никогда в жизни не обращал на сны никакого внимания... но и то сказать, у меня еще ни разу не бывало, чтобы все представлялось мне с такой ясностью. Казалось, это и впрямь происходит на самом деле. На шее у моей жены наверняка остались следы моих пальцев. А ведь я и за сто фунтов не позволил бы себе такое обращение с ней. - Вот уж поистине странный сон, - проговорил Бут, - и объяснить его не так просто, как твой давний сон про мою женитьбу; не зря же сказано у Шекспира: "Ведь сны основаны на том, что ранее на ум нам приходило" {12}. Но ведь совершенно невероятно, чтобы тебе могло прийти такое. - Как бы там ни было, сударь, - отвечал сержант, - но ведь в вашей власти предупредить всякую возможность того, чтобы такой сон сбылся: для этого достаточно лишь не оставлять госпожу под присмотром полковника; если вы принуждены расстаться с ней, так ведь есть и другие места, где она будет в полной безопасности, и поскольку моя жена говорила мне, что и самой госпоже опека полковника очень не по душе, уж не знаю, по какой причине, так надеюсь, вы, сударь, выполните ее желание. - Вот теперь я припоминаю, - произнес Бут, - что миссис Аткинсон случалось ронять неодобрительные замечания по адресу полковника. Уж не обидел ли он ее чем-нибудь? - То-то и оно, что обидел, сударь, - отозвался сержант, - он позволил себе сказать о ней такое, чего она уж никак не заслуживала и за что, не будь он настолько старше меня по чину, я бы отрезал ему уши. Да что там моя жена, - ведь он способен отзываться дурно о ком угодно, не только о ней. - Да знаешь ли ты, Аткинсон, - воскликнул Бут очень внушительным тоном, - что ты говорить о самом близком моем друге? - Ну, что ж, если уже выкладывать начистоту, - возразил сержант, - то я вовсе так не считаю. Если бы полковник и в самом деле был вашим другом, я бы относился к нему гораздо лучше. - В таком случае, изволь объясниться, я настаиваю на этом, - воскликнул Бут. - Я слишком хорошего мнения о тебе, Аткинсон, чтобы считать тебя способным говорить подобные вещи без достаточного на то основания... Я желаю знать всю правду. - Я уж и сам не рад тому, что у меня нечаянно сорвалось с языка это слово. Поверьте, я никак этого не хотел, у меня это вышло нечаянно, а вы, сударь, сразу ухватились за мою обмолвку. - Еще бы, Аткинсон, - настаивал Бут, - ведь ты меня чрезвычайно встревожил, и я должен теперь получить от тебя необходимые объяснения. - В таком случае, сударь, - сказал сержант, - поклянитесь прежде своей честью, а не то пусть меня разрежут на тысячу кусков, если я скажу хоть одно слово. - В чем же я, собственно, должен поклясться? - спросил Бут. - А в том, что вы не затаите после того, что я скажу, обиды на полковника, - выпалил Аткинсон. - Затаю обиду! Хорошо, даю слово чести, - воскликнул Бут. Тем не менее, сержант заставил его еще несколько раз подтвердить свое обещание и только после этого рассказал о своем недавнем разговоре с полковником, притом лишь о той его части, которая касалась самого Бута, полностью умолчав о том, что относилось непосредственно к Амелии. - Аткинсон, - воскликнул Бут, - я не могу на тебя сердиться: ты, я знаю, любишь меня и я многим тебе обязан, но ты поступил дурно, осудив полковника за его суждение обо мне. Ведь я заслужил от него порицание - оно продиктовано дружеским ко мне отношением. - Но с его стороны, сударь, было не очень красиво говорить все это мне, простому сержанту, да еще в такое для вас время. - Я не желаю больше об этом слушать, - отрезал Бут. - Можешь быть уверен, что ты единственный человек, которому я могу это простить, да и то при условии, что ты никогда больше даже не заикнешься о чем-либо подобном. Этот идиотский сон, я вижу, совсем сбил тебя с толку. - Извольте не беспокоиться, сударь, с этим все покончено, - заверил сержант. - Я знаю свое место и знаю, кому должен повиноваться; но прошу вас, сударь, сделайте одолжение, не обмолвитесь ни единым словом о том, что я вам сейчас рассказал, моей госпоже: ведь она, я знаю, никогда бы мне этого не простила, ни за что бы не простила, - я это знаю по рассказам жены. И, кроме того, сударь, не стоит напоминать об этом миссис Аткинсон: она и так все это знает, и даже намного больше этого. Бут не замедлил отпустить сержанта, попросив его напоследок держать язык за зубами, и тут же направился к жене, которой и пересказал сон Аткинсона. Амелия сделалась бледна, как снег, и у нее начался такой нервный озноб, что и Буту, заметившему происходящее с ней, тотчас же передалось ее состояние. - Дорогая моя, - произнес он, впившись в нее исступленным взглядом, - здесь, без сомнения, кроется нечто большее, нежели мне известно. Какой-то дурацкий сон не мог бы так сильно вас встревожить. Я прошу, умоляю вас, сказать мне... действительно ли полковник Джеймс когда-нибудь... При одном упоминании имени полковника Амелия упала на колени и стала умолять мужа не пугать ее. - Но что же я такого сказал, любовь моя, - воскликнул Бут, - что могло вас так испугать? - Ничего особенного, дорогой мой, - отвечала Амелия, - но эта ужасная сцена, которую я увидела нынче ночью, до того меня потрясла, что даже нелепый сон, над которым в другое время я бы только посмеялась, и тот бросил меня в дрожь. Обещайте мне только, что вы не оставите меня здесь одну, и я совершенно успокоюсь. - Вы можете быть совершенно спокойны, - заверил ее Бут, - ведь я никогда ни в чем вам не откажу. Однако же успокойте и вы меня. Я должен знать, заметили ли вы в поведении полковника Джеймса что-нибудь такое, что было вам неприятно? - Зачем вам питать такие подозрения? - вскричала Амелия. - Вы заставляете меня испытывать смертельные муки! - не уступал Бут. - Но, клянусь Всевышним, я все равно узнаю правду. Еще раз спрашиваю - позволил ли он себе какой-нибудь поступок или слово, которые были вам не по душе? - Дорогой мой, - взмолилась Амелия, - как вам могло прийти в голову, что мне будет неприятен человек, который вам близкий друг? Подумайте только, сколь многим вы ему обязаны, и это сразу же легко разрешит ваши сомнения. Вы, видимо, считаете, что мое нежелание жить у него в доме, свидетельствует о моей к нему неприязни? Нет, дорогой мой, сделай он для вас даже в тысячу раз больше, чем сейчас... будь он не человеком, но ангелом, я бы все равно не рассталась с моим Билли. Ведь это так больно, дорогой мой, это такое несчастье... быть оставленной вами. Бут пылко обнял ее, не в силах сдержать своего восторга, и, глядя на нее с невыразимой нежностью, воскликнул: - Клянусь душой, я недостоин вас! Какой же я глупец... и все-таки вы не можете меня осуждать. Если жалкий скупец с такими предосторожностями припрятывает подальше свои бесполезные сокровища... если он не знает покоя, оберегая их... если при одной мысли, что кому-то может достаться хоть самая малая их доля, душа его содрогается от ужаса... О, Амелия, каково же тогда приходится мне, какими опасениями я должен терзаться, когда я охраняю такой поистине драгоценный, не сравнимый ни с какими богатствами алмаз! - Я не могу с полной искренностью возвратить вам этот комплимент, - вскричала Амелия. - И у меня тоже есть свое сокровище - и я до того скупа, что никто никакими силами не отнимет его у меня. - Мне стыдно собственной глупости, - продолжал Бут. - Но причиной всему необычайная любовь к вам. Более того, вы сами этому виной. Зачем вы пытаетесь что-то скрыть от меня? Неужели вы думаете, что я затаил бы обиду на моего друга, за то что он справедливо осудил мое поведение? - О каком осуждении вы говорите, любовь моя? - воскликнула Амелия. - Так ведь сержант все мне рассказал, - ответил Бут, - и даже более того, добавил, что и вы обо всем этом знаете. Бедняжка, вы не можете вынести, когда кто-нибудь отзывается обо мне неодобрительно, даже если эти упреки совершенно справедливы и исходят от самого близкого друга. Как видите, дорогая, я догадался, чем вас так разобидел полковник, вам не удалось это скрыть от меня. Я люблю, я обожаю вас за это, и уж, конечно же, я не простил бы ни одного неуважительного отзыва о вас. Но, впрочем, зачем я сравниваю столь несхожие вещи? То, что полковник сказал обо мне - это справедливо и по заслугам, тогда как любая тень, брошенная на мою Амелию, - не может быть ничем иным, как гнусной ложью и клеветой. Амелия, отличавшаяся необычайной проницательностью, тут же догадалась, что именно произошло и в какой мере ее муж знал правду о полковнике Джеймсе. Она решила поэтому утвердить мужа в его заблуждении и принялась сурово осуждать полковника за речи, обращенные к сержанту, а Бут, в свой че-ред, старался по мере сил убедить ее сменить гнев на милость; тем, собственно, и завершилась эта история, чуть было не приведшая Бута к открытию, которое, если бы и не повлекло за собой трагических последствий, так страшивших Амелию, то доставило бы ему величайшие муки. ГЛАВА 7, в которой автор выказывает немалую осведомленность в той глубокомысленной науке, которая именуется знанием лондонских нравов Как раз в это время к Амелии приехала с утренним визитом миссис Джеймс. Она вошла в комнату, оживленная, как обычно, и после краткого предисловия сказала, обратясь к Буту, что поспорила из-за него с мужем. - Никак не могу взять в толк, зачем он решил отправить вас Бог весть куда. Я настаивала на том, чтобы он выхлопотал вам что-нибудь поближе к дому; будет крайне несправедливо, если ему откажут. Уж не вознамерились ли мы не вознаграждать подлинные заслуги и раздавать все хорошие должности тем, кто их недостоин? А ведь целые полчища жалких фанфаронов расхаживают с самодовольным видом по улицам Лондона в красных мундирах! В ответ на это Бут низко поклонился и скромно заметил, что гостья явно преувеличивает его заслуги. - Не разубеждайте меня, - возразила она, - я достаточно наслышана от своего брата, а уж он в таких делах судья беспристрастный и его, я уверена, никак нельзя заподозрить в лести. Ведь он, как и я, ваш друг, и мы не оставим мистера Джеймса в покое до тех пор, пока он не выхлопочет вам должность в Англии. Бут вновь поклонился и начал было что-то говорить, но миссис Джеймс тут же прервала его: - Нет-нет, и слышать не желаю никаких благодарностей и вежливых речей; если я могу оказать вам какую-нибудь услугу, то считаю, что выполняю тем только свой дружеский долг по отношению к моей дорогой миссис Бут. Амелия, которая давно уже к этому времени забыла о своей неприязни, возникшей у нее после первой встречи с миссис Джеймс в Лондоне, решила, что той движет чувство справедливости, и посему, проникшись к ней прежним дружеским расположением, стала горячо благодарить приятельницу за такое участие к ним. Она сказала миссис Джеймс, что, если ее содействие окажется успешным, она будет вечно ей обязана, ибо мысль о необходимости вновь разлучиться с мужем ужасно ее мучает. - Не могу удержаться от того, чтобы не сказать вам, - добавила она, - что мистер Бут и в самом деле отличился на службе: ведь он получил два очень тяжелых ранения, одно из которых едва не стоило ему жизни; одним словом, я убеждена, что если бы его справедливые притязания были поддержаны каким-нибудь влиятельным лицом, то он несомненно добился бы успеха. - Такое влияние, если только мой муж действительно им в какой-то мере пользуется, будет употреблено, ручаюсь вам, - воскликнула миссис Джеймс. - Ему нет сейчас надобности добиваться каких-нибудь милостей ни для себя, ни, насколько мне известно, для кого-либо из своих друзей; да и уж, конечно, дарование человеку того, что ему полагается по праву, едва ли можно счесть за милость. Так что, дорогая моя Амелия, будьте опять такой же веселой, как прежде. Боже мой, я прекрасно помню, что из нас двоих именно вы были самой веселой. Но вы почему-то вздумали запереть себя в четырех стенах и предаваться унынию; ведь вы решительно нигде не появляетесь. Как хотите, но вы поедете сейчас со мной к леди Бетти Кастлтон. - Дорогая моя, вы уж извините меня, - ответила Амелия, - но ведь я незнакома с леди Бетти. - Вы не знаете леди Бетти? Возможно ли? Впрочем, это не имеет никакого значения, я вас ей представлю. У нее по утрам бывают приемы; ну, это, конечно, не в полном смысле приемы, а так... лишь для узкого круга гостей... всего только четыре-пять карточных столов. Идемте же, возьмите свой плащ с капюшоном; нет-нет, вы непременно со мной поедете. Бут, и вы тоже поедете с нами. Хотя вы и едете с женой, но вы будете находиться под покровительством другой женщины. - Подумать только, - воскликнула Амелия, - какая вы сегодня словоохотливая. - Да, у меня нынче утром приподнятое настроение, - подтвердила миссис Джеймс, - вчера вечером я выиграла четыре роббера подряд, несколько раз держала пари и почти все время выигрывала. Мне сейчас везет, и мы устроим так, чтобы быть с вами партнерами. Ну, идемте же. - Надеюсь, дорогая, вы не откажете миссис Джеймс, - сказал Бут. - Но ведь я еще почти не видела сегодня детей, - ответила Амелия, - и, кроме того, я смертельно ненавижу карты. - Ненавидите карты! - воскликнула миссис Джеймс. - Возможно ли? Что за глупость! Да я бы и дня не прожила без них... мне кажется, что я просто не могла бы без этого существовать. Представьте только, что у вас на руках оказалось сразу все четыре онера {13}, что может быть на свете восхитительнее такого зрелища? разве только что три натуральных туза при игре в брэг? {14} Неужели вы и вправду питаете отвращение к картам? - Если подумать, - проговорила Амелия, - то я получаю от карт иногда и немалое удовольствие... глядя, как мои малыши строят из них домики. Особенно мой мальчуган до того в этом искусен, что, бывает, строит дом из целой колоды. - Как хотите, Бут, - заявила миссис Джеймс, - но ваша дражайшая половина удивительно изменилась с тех пор, как я с ней познакомилась; впрочем, она всегда будет прелестным созданием. - Клянусь вам, дорогая моя, - заверила Амелия собеседницу, - что и вы за это время чрезвычайно переменились; но я не сомневаюсь, что еще увижу вас вновь переменившейся, когда у вас будет столько же детей, сколько и у меня. - Детей! - воскликнула миссис Джеймс. - Одна мысль об этом приводит меня в содрогание. Как вы можете завидовать единственному обстоятельству, которое делает для меня брак переносимым? - Дорогая, право же, - ответила Амелия, - вы обижаете меня: поверьте, нет такой замужней женщины, счастью которой я бы завидовала. При этих словах супруги обменялись друг с другом такими взглядами, что случись при этом быть человеку понимающему, жеманство миссис Джеймс показалось бы ему в высшей степени жалким и заслуживающим скорее сочувствия. Да и вид у нее был при этом довольно-таки глуповатый. Уступив все же горячим настояниям своего мужа, Амелия переоделась, чтобы поехать вместе со своей приятельницей, однако проведала прежде своих детей, которых не раз нежно расцеловала, и только после этого, препоручив их заботам миссис Аткинсон, вместе с мужем отправилась в карете миссис Джеймс на утренний раут, посещение которого не доставило бы удовольствия лишь немногим из моих читателей, обладающих утонченным вкусом. Обе дамы и Бут вошли в помещение, заполненное карточными столами, наподобие комнат в Бате и Тенбридже {15}. Миссис Джеймс тотчас представила своих друзей леди Бетти, встретившей их весьма любезно и сразу же усадившей Бута и миссис Джеймс за партию в вист; что же касается Амелии, то она упорно отказывалась принять в игре участие, и поскольку партию можно было составить и без нее, ей было дозволено просто посидеть рядом. И как раз в этот момент кто бы вы думали появился, как не тот самый благородный лорд, коего мы уже не раз имели случай почтительно упоминать в нашей истории? Он направился прямо к Амелии и заговорил с ней таким исполненным уверенности тоном, словно не имел ни малейшего представления о том, что может быть ей почему-либо неприятен, хотя читатель едва ли способен предположить, будто миссис Эллисон что-нибудь скрыла от него. Амелия, однако была не столь забывчива. Она очень холодно поклонилась вошедшему, едва снизошла до ответа на все его любезности и воспользовалась первой же возможностью, чтобы отодвинуть свое кресло, а потом и вовсе отойти подальше. Одним словом, она вела себя так, что милорд ясно понял бесполезность каких бы то ни было дальнейших домогательств. Вместо того, чтобы последовать за ней, он предпочел поэтому вступить в беседу с другой дамой, хотя все же не мог удержаться и то и дело поглядывал в сторону Амелии. Фортуна, которая, судя по всему, и вообще-то не была чересчур расположена к Буту, не выказала ему особых знаков своей милости и за картами. Он проиграл два полных роббера, что обошлось ему в пять гиней, после чего Амелия, обеспокоенная к тому же присутствием лорда, шепотом попросила его возвратиться домой, на что он тут же ответил согласием. Что касается Бута, то с ним, я полагаю, ничего примечательного здесь больше не произошло, если не считать возобновления знакомства с одним офицером, которого он знал еще в дни своей службы за границей и который оказался в числе тех, кто составил ему партию в вист. Этого джентльмена, с которым читатель в дальнейшем познакомится поближе, звали Трент. Он служил прежде в том же полку, что и Бут, и они были в те времена довольно друг с другом близки. Капитан Трент выразил необычайную радость по поводу встречи со своим собратом офицером, и оба они обещали друг другу обменяться визитами. События, происшедшие накануне ночью и утром, совершенно выбили Амелию из колеи, и в суете, вызванной поспешным отъездом вместе с миссис Джеймс, она совсем забыла о том, что условилась накануне встретиться с доктором Гарри-соном. Когда по возвращении домой служанка рассказала ей о посещении доктора и о том, как он рассердился, не застав хозяйку, она была крайне этим смущена и попросила мужа пойти к священнику и попросить у него извинения. Но дабы читатель не почувствовал такой же досады на священника, какую он сам позволил себе выразить по отношению к Амелии, мы считаем необходимым дать на сей счет некоторые разъяснения. Так вот, на самом деле ему и в голову не пришло хоть сколько-нибудь рассердиться на Амелию. Напротив, когда девочка служанка ответила ему, что хозяйки нет дома, священник чрезвычайно добродушно промолвил: - Как нет дома? Скажи тогда своей хозяйке, что она легкомысленная вертихвостка и что я больше не приду к ней, пока она сама за мной не пришлет. И вот эту-то фразу несмышленая девчонка, превратно поняв одни слова и наполовину забыв остальные, истолковала по-своему: священник будто бы вышел из себя, произнес несколько нехороших слов и объявил, что никогда больше не увидится с Амелией. ГЛАВА 8, в которой появляются незнакомые читателю персонажи Придя к доктору Гаррисону, Бут застал у него гостя - его приятеля священника, явившегося вместе с сыном, лишь недавно принявшим духовный сан; их-то обоих доктору и пришлось на время оставить, чтобы повидать Амелию в условленное время. После сделанного нами в конце предыдущей главы пояснения нет никакой необходимости подробно останавливаться на извинениях, принесенных Бутом, или на том, как в свойственной ему манере ответил на них доктор. - Ваша жена, - заявил он, - тщеславная плутовка, если думает, что достойна моего гнева; однако скажите ей: я и сам достаточно тщеславен, а посему считаю, что для моего гнева необходим куда более значительный повод. И все-таки передайте ей, что я намерен наказать ее за легкомыслие, ибо решил, в том случае, если вы уедете за границу, увезти ее с собой в деревню, там я заставлю ее нести покаяние до самого вашего возвращения. - Дорогой сударь, - сказал Бут, - если вы говорите это всерьез, я, право, не знаю как и благодарить вас. - Можете мне поверить, шутить я отнюдь не расположен, - воскликнул священник, - но благодарить меня вовсе незачем, тем более, если вы не знаете как. - Сударь, - спросил Бут, - а не проявлю ли я тем самым неуважение к пригласившему нас полковнику? Ведь вы знаете, сколь многим я ему обязан. - Не говорите мне о полковнике, - запротестовал священник, - прежде всего подобает служить церкви. Кроме того, сударь, у меня есть преимущество в правах и по отношению к вам самим: ведь не кто иной, как вы, похитили у меня мою маленькую овечку, ибо ее первой любовью был именно я. - Что ж, сударь, - отвечал Бут, - если уж мне суждено такое несчастье, что я вынужден буду ее на кого-нибудь оставить, пусть тогда Амелия сама решает; впрочем, нетрудно будет, я думаю, предугадать, на кого падет ее выбор, поскольку из всех мужчин, после мужа, никто не пользуется у нее такой благосклонностью, как доктор Гаррисон. - Если вы так считаете, - воскликнул доктор, - тогда ведите ее сюда пообедать с нами; как бы там ни было, а я настолько примерный христианин, что люблю тех, кто любит меня... Старый друг, я покажу вам мою дочь, потому что действительно ею горжусь... а вы, капитан Бут, если пожелаете, можете заодно прихватить с собой и моих внуков. Произнеся в ответ несколько благодарственных слов, Бут ушел, чтобы выполнить пожелание священника. Как только он удалился, пожилой джентльмен спросил у доктора: - Дорогой друг, откуда это у вас, скажите на милость, взялась дочь? Ведь вы, насколько мне известно, никогда не были женаты? - И что из того? - откликнулся доктор. - Слыхали ли вы, к примеру, чтобы папа римский был женат? А ведь у некоторых из пап, я полагаю, были, тем не менее, сыновья и дочери; надеюсь, однако, что присутствующий здесь молодой джентльмен все же отпустит мне сей грех, не налагая на меня эпитимью. - У меня еще нет такой власти, - ответил молодой церковнослужитель, - ведь я рукоположен еще только в дьяконы. - Ах, вон оно что, - воскликнул доктор Гаррисон, - ну что ж, в таком случае я отпущу себе этот грех сам. Да будет вам, дорогой друг, известно, что эта молодая женщина была дочерью моей соседки, которая уже умерла; надеюсь, Господь простил ей ее прегрешения, потому что она была очень виновата перед своим ребенком. Ее отец был моим близким знакомым и другом; более достойного человека на свете, мне кажется, еще не бывало. Он умер неожиданно, оставя детей малолетними, и, возможно, лишь неожиданность его кончины была причиной того, что он не вверил их моему попечению. И все же я сам взял в какой-то мере эту заботу на себя, в особенности о той, которую я называю своей дочерью. И то сказать, по мере того как она подрастала, в ней обнаруживалось столько прекрасных свойств души, что не надо было вспоминать о достоинствах ее отца, дабы проникнуться расположением к ней. Поэтому, когда я говорю, что не знаю существа прекраснее ее, то лишь воздаю ей должное, не более того. У нее ласковый нрав, благородная душа и открытое сердце... одним словом, характер у нее истинно христианский. Я могу с полным основанием называть ее божьей избранницей, чуждой какого бы то ни было вероломства {16}. - Позвольте тогда поздравить вас с дочкой, - отозвался старый джентльмен, - ибо для такого человека, как вы, найти объект, достойный благоволения, это, полагаю, означает найти истинное сокровище. - Да, - подтвердил доктор, - это поистине счастье. - Ведь для людей вашего душевного склада, - добавил его собеседник, - величайшая трудность в том и состоит, чтобы отыскать того, кто достоин их доброты; ибо для души благородной нет ничего досаднее, нежели убедиться в том, что она сеяла семена добрых дел на почве, которая не может порождать иных плодов, кроме неблагодарности. - Еще бы, - воскликнул доктор, - я прекрасно помню слова Фокилида: {17} Μὴ κακὸν εὖ ἕρξῃς· σπείρειν ἴσον ἐστ᾽ ἐνὶ πόντῳ {*}. {* Делать добро негодяю - в море бросать семена (др.-греч.).} Но он рассуждает скорее как философ, нежели как христианин. Мне куда более по душе мысль, высказанная французским писателем, несомненно одним из лучших, кого я когда-либо читал; он порицает людей, жалующихся на то, что им часто платили злом за самые большие благодеяния {Д'Эспри (примеч. Г. Филдинга) {18}.}. Истинный христианин не может быть разочарован, если он не получил заслуженную им награду на этом свете; ведь это все равно как если бы поденщик вздумал жаловаться на то, что ему не заплатили за труды в середине дня {19}. - Я, конечно, готов признать, - ответил гость, - что если рассматривать это с такой точки зрения... - А с какой же еще точки зрения мы должны на это смотреть, - перебил его доктор. - Разве мы, подобно Агриппе {20}, только отчасти христиане? Или христианство лишь отвлеченная теория, а не руководство в нашей повседневной жизни? - Руководство, вне всякого сомнения; вне всякого сомнения, руководство, -воскликнул гость. - Ваш пример мог, конечно, уже давно убедить меня в том, что мы должны делать добро всем. - Простите меня, отец, - вмешался в разговор молодой церковнослужитель, - но это скорее соответствует языческому, а не христианскому вероучению. Гомер, насколько я помню, изображает некоего Аксила {21}, о котором он говорит, что тот - Φίλος δ᾽ἦν ἀνθρώποισι·. Πάντας γάρ φλέεσκεν {*}. {* ...людям был другом, Всех он радушно в дому принимал у себя при дороге (др.-греч.).} Однако Платон, который более всех других приблизился к христианскому вероучению, осуждал подобную точку зрения как нечестивую; так, по крайней мере, говорит Евстафий {22} в своем фолио на странице 474. - Да-да, я прекрасно это помню, - подтвердил доктор Гаррисон, - и то же самое говорит нам Барнс {23} в своих комментариях к этому месту, но если вы помните его комментарий так же хорошо, как процитировали Евстафия, то могли бы присовокупить и суждение мистера Драйдена {24} в поддержку этих строк Гомера: он говорит, что ни у кого из латинских авторов он не обнаружил такого восхитительного примера столь всеобъемлющего человеколюбия. Вы могли бы также напомнить нам благородную мысль, которой мистер Варне заканчивает свой комментарий и которую он почерпнул из пятой главы Евангелия от Матфея: - ὃς καὶ φάος ἠελίοιο Μίγδ᾽ ἀγαθοῖσι κακοῖσί τ᾽ ἐπ᾽ ἀνδράσιν ἀξανατέλλει {*}. {* ...ибо он (Господь) повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (др.-греч.) {25}.} Вот почему мне представляется, что такое отношение Аксила к людям подобает скорее христианину, а не язычнику, ибо Гомер не мог заимствовать его ни у кого из своих языческих богов. Кому же мы в таком случае подражаем, проявляя благожелательность ко всем людям без изъятия? - У вас поразительная память! - воскликнул пожилой джентльмен. - Тебе, сынок, и впрямь не следует состязаться в таких вещах с доктором. - Я не стану спешить со своим мнением, - воскликнул его сын. - Во всяком случае мне известно, как истолковывает эти строки святого Матфея мистер Пул {26}... он говорит, что это означает только "собирать на их голову горящие угли" {27}. И как нам, скажите пожалуйста, понимать тогда строки, непосредственно предшествующие тем, что вы процитировали... "любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас?" {28} - Вам, мой юный джентльмен, я полагаю, известно, - сказал доктор, - как обыкновенно истолковывают эти слова. Упомянутый вами комментатор, мне кажется, говорит нам, что здесь не следует понимать любовь в буквальном смысле, в значении душевной снисходительности; вы можете ненавидеть своих врагов, как врагов Господних, и стремиться должным образом отомстить им во славу Его, да и ради себя стремиться умеренно взыскать с них; но только вам следует в таком случае любить их такой любовью, которая совместима с такими вещами... то есть, выражаясь яснее, вы должны любить их и ненавидеть, благословлять и проклинать, творить им благо и зло. - Превосходно! Восхитительно! - воскликнул пожилой джентльмен. - У вас неподражаемый дар обращать разговор в шутку. - Что до меня, - заметил его сын, - то я не одобряю шуток, когда речь идет о столь серьезных предметах. - И я, разумеется, тоже, - согласился доктор, - а посему я изложу вам свое мнение как можно более серьезно. Эти два стиха {29}, взятые вместе, содержат весьма определенную заповедь, выраженную самыми ясными словами и подкрепленную красноречивейшим примером поведения Всевышнего, и, наконец, следование это заповеди великодушно вознаграждается тем, что, как сказано там же: "...дабы вы могли быть детьми..." {30} и так далее. Ни один человек, понимающий, что значит любить, благословлять и творить добро, не может превратно истолковать смысл этих строк. Однако, если они все же нуждаются в каком-то пояснении, то его можно в достаточной мере найти в том же Священном Писании. Итак, "если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои его; не воздавай злом за зло или ругательством на ругательство; напротив - благословляй" {31}. И эти слова, конечно же, не нуждаются в пояснениях тех людей, которые, будучи не в силах склонить свои души к покорности заповедям Писания, пытаются перетолковать Писание в соответствии со своими склонностями. - Как благородно и справедливо замечено! - воскликнул, пожилой джентльмен. - Что и говорить, мой друг, вы чрезвычайно проникновенно истолковали этот текст. - Но если смысл этих слов именно таков, - возразил юноша, - тогда должен наступить конец всякому закону и справедливости, потому что я не представляю себе, как после этого любой человек может преследовать врага по суду. - Прошу прощения, сударь, - воскликнул доктор, - разумеется, никто не может и не должен преследовать обидчика просто как врага или из жажды мести, но как нарушителя законов своей страны - не только может, но и обязан {32}. Когда должностные лица или служители правосудия наказывают преступников, разве ими движет жажда мести? По какой еще причине они (по крайней мере в обычных случаях) заботятся о том, чтобы подвергнуть виновных наказанию, если не во исполнение служебного долга? Так почему тогда частное лицо не может передать обидчика в руки правосудия из тех же похвальных побуждений? Любого рода месть, конечно же, строго возбраняется, а посему - точно так же как мы не должны осуществлять ее собственноручно - мы не должны использовать закон в качестве орудия личной злобы и мучить друг друга враждебностью и злопамятностью. И разве столь уж затруднительно подчиняться этим мудрым, великодушным и благородным заповедям? Если месть и в самом деле самый лакомый кусочек (как угодно было назвать ее некоему церковнослужителю {33}, что не слишком-то служит к его чести) из всех, какие дьявол когда-либо ронял в рот грешника, то надобно все же признать, что угощение обходится нам нередко по меньшей мере слишком дорого. Это лакомство, если оно действительно является таковым, достается нам ценой больших тревог, затруднений и опасности. Как ни приятно смаковать его, после него неизбежно остается некоторый горький привкус; посему его можно назвать лакомством лишь отчасти, ибо даже при самом алчном аппетите наступает вскоре пресыщение, и неуемное стремление к нему очень скоро оборачивается отвращением и раскаянием. Я допускаю, что внешне оно кажется в какой-то мере соблазнительным, но оно подобно прекрасному цвету некоторых ядовитых зелий, от коих, сколь они не притягательны для нашего взора, забота о своем благополучии все же велит нам воздерживаться. И для такого рода воздержания нет нужды в каком-либо божественном повелении, а достаточно одного благоразумия, примерам чему у греческих и латинских писателей несть числа. Может ли поэтому христианин не испытывать стыда оттого, что для него в камень преткновения превратилась заповедь, которая не только согласуется с его мирскими интересами, но и диктуется столь благородным мотивом. Эти мысли Гаррисона привели пожилого джентльмена в неописуемый восторг, и после многочисленных комплиментов, высказанных по этому поводу, он сказал, обратясь к сыну, что тот получил сейчас возможность постичь за один день больше, нежели в университете за целый год. Сын ответил, что услышанная им точка зрения в целом весьма интересна и что с большей частью сказанного он вполне согласен, "однако, - продолжал он, - я считаю необходимым сделать некоторые разграничения...", но тут его разграничения были прерваны возвращением Бута с Амелией и детьми. ГЛАВА 9  Сцена остроумия и юмора в современном вкусе После обеда пожилой джентльмен предложил отправиться на прогулку в сады Воксхолла {34}, о которых он очень много наслышан, однако ни разу там не бывал. Доктор охотно согласился с предложением своего друга и послал нанять две кареты, в которых могла бы поместиться вся компания. Однако, когда слуга уже ушел, Бут пояснил, что ехать сейчас было бы слишком рано. - Вот как, - сказал доктор, - ну, что ж, в таком случае мы посетим сначала самое великое и возвышенное зрелище на свете. Услыхав это, дети тотчас навострили уши, а все остальные никак не могли взять в толк, что именно он имеет в виду; Амелия же спросила, на какое зрелище он может повезти их в такое время дня. - Представьте себе, - сказал доктор, - что я собираюсь повезти вас ко двору. - В пять часов пополудни! - воскликнул Бут. - Да! Предположим, что я пользуюсь достаточным влиянием, дабы представить вас самому королю. - Вы, конечно, шутите, сударь, - воскликнула Амелия. - А вот и нет, я говорю совершенно серьезно, - ответил доктор. - Я представлю вас тому, перед кем величайший из земных повелителей во много раз ничтожнее, чем самая презренная тварь в сравнении с ним самим. И какое другое зрелище может в глазах мыслящего существа сравниться с ним? Если бы вкус людей не был столь непоправимо испорчен, где бы тогда суетный человек обретал благородство и где бы любовь к удовольствиям могла найти наиболее достойное удовлетворение, как не на богослужении? Каким восторгом должна наполнять нашу душу мысль о том, что мы допущены предстать перед самым высоким нашим повелителем! Жалкие дворы королей открыты для немногих, да и для тех лишь в определенное время, но каждому из нас и в какое угодно время не возбраняется предстать перед этим славным и милосердным властелином. Священник продолжал развивать эту мысль, когда возвратившийся слуга доложил, что кареты поданы, и тогда вся кампания с живейшей готовностью последовала за доктором, который повез их в Сент-Джеймскую церковь {35}. Когда служба окончилась и они вновь сели в кареты, Амелия поблагодарила доктора за то, что он представил богослужение в столь возвышенном свете, уверяя его, что никогда в жизни она не молилась с таким воодушевлением, как сегодня, и что благотворное воздействие урока, который он ей сегодня преподал, она будет испытывать до конца своих дней. Тем временем кареты подъехали к берегу Темзы, где вся компания пересела в лодку и поехала в сторону Воксхолла. Необычайная красота и изысканность этого места достаточно хорошо известны едва ли не каждому из моих читателей; последнее обстоятельство я считаю для себя весьма благоприятным, ибо дать сколько-нибудь полное представление о Воксхолее было бы для моего пера задачей непосильной. Чтобы описать всю своеобразную прелесть этих садов, мне пришлось бы употребить столько трудов и извести столько бумаги, сколько понадобилось бы для перечисления всех добрых дел их владельца, чья жизнь подтверждает справедливость наблюдения, вычитанного мной у одного из писателей-моралистов: истинно изысканный вкус сочетается обычно с душевным превосходством, или, иными словами, истинная добродетель - не что иное, как истинный вкус. Сначала наша компания часок-другой гуляла по аллеям, пока не заиграла музыка. Из всех семерых только Бут бывал здесь прежде, так что для остальных ко всем другим красотам этого места прибавлялась еще и прелесть новизны. Когда же раздались звуки музыки, Амелия, стоявшая рядом с доктором, шепнула ему: - Надеюсь, я не совершу богохульства, если скажу, что после той чреды отрадных мыслей, которыми вы меня сегодня вдохновили, я предалась сейчас мечтам и перенеслась в те благословенные пределы, где мы надеемся блаженствовать в грядущем. Обворожительность этого места, волшебное очарование музыки и удовольствие, написанное на всех лицах, причиной тому, что я мысленно почти вознеслась на небеса. Я, конечно, и представить себе не могла, что на земле может существовать нечто подобное. - Как видите, дорогая сударыня, - проговорил с улыбкой доктор, - могут существовать удовольствия, которых вы никоим образом не могли бы себе представить, прежде чем сами не насладились ими. Тут маленький сын Амелии, долго боровшийся с соблазном в виде сладких ватрушек, торговцы которыми то и дело попадались им по пути, не выдержал наконец и попросил мать купить ему ватрушку, присовокупив при этом: - Я уверен, что сестре тоже очень хочется попробовать, но только она стесняется просить. Услыхав просьбу ребенка, доктор предложил расположиться в каком-нибудь более уединенном месте, где они могли бы посидеть и подкрепиться; так они и поступили. Амелия только теперь обнаружила отсутствие мужа, но поскольку с нею было трое мужчин и в их числе доктор Гаррисон, она решила не волноваться ни за себя, ни за детей, не сомневаясь в том, что Бут вскоре их отыщет. Когда они все уселись, доктор любезно предложил Амелии заказать то, что ей более всего по вкусу. Дети получили свои вожделенные ватрушки, а остальным были поданы ветчина и цыпленок. В то время как они с величайшим удовольствием приступили к этому пиршеству, каких-то два молодых человека, идя под руку, приблизились к ним и, остановясь как раз напротив Амелии, нагло уставились прямо ей в лицо: при этом один из них громко воскликнул, обращаясь к другому: - Это ли не ангел, черт побери! Не правда ли, милорд? Милорд тем временем, не говоря ни слова, продолжал все так же глазеть на нее; но тут подоспели еще два молодца из той же шайки и один из них воскликнул: - Пошли, Джек, я ее уже раньше приметил, но она ведь уже обеспечена с избытком. Троих... для одной бабенки предостаточно, или тут сам черт замешан. - Будь я проклят, - вскричал тот, что заговорил первым и которого они называли Джеком, - а я все-таки до нее дотронусь, даже если бы она принадлежала всему церковному синоду. С этими словами он приблизился к молодому церковнослужителю и закричал ему: - Ну-ка, доктор, будьте столь любезны, подвиньтесь немного и не занимайте в кровати больше места, нежели вам положено! Оттолкнув молодого человека, он уселся прямо напротив Амелии и, упершись обоими локтями в стол, смерил ее таким взглядом, какого скромность не в состоянии ни позволить себе, ни выдержать. Амелия была явно потрясена таким обхождением; заметя это, доктор пересадил ее по другую сторону от себя и, взглянув на молодчика в упор, спросил его, чего он, собственно, добивается своим грубым поведением? В ответ на это к нему приблизился милорд и сказал: - Послушайте, почтенный джентльмен, вы не очень-то задирайтесь. Уж не думаете ли вы, что таким молодцам, как вы, черт возьми, подобает водить компанию, черт возьми, с такими смазливыми девицами, черт возьми? - Нет, нет, - воскликнул Джек, - сей почтенный джентльмен куда более рассудителен. Не то, что вот этот поросенок, отъевшийся на десятине {36}. Вы разве не видите, как у него слюнки текут, глядя на нее? Где ваш слюнявчик, а? {37} Говоривший, надобно отметить, верно угадал, что перед ним лицо духовного звания, хотя в одежде молодого человека не было ни одной отличительной детали, свидетельствовавшей об этом и неуместной в таком месте. - А таких мальчишек, как вы, - воскликнул молодой церковнослужитель, - следовало получше угощать розгами в школе, чтобы вам неповадно было нарушать общественное благочиние. - Мальчишек, сударь? - переспросил Джек. - А я полагаю, что я такой же мужчина, как и вы, мистер, как вас там, да и грамотей не хуже вашего. Bos fur sus quotque sacerdos {вол, вор, боров, священник (лат.).} {38}. Ну, а что там дальше? Готов побиться об заклад на пятьдесят фунтов, будь я проклят, что вы не скажете мне, какие там дальше идут слова. - Ну, теперь он у тебя в руках, Джек, - вскричал милорд. - Ты свалил его на обе лопатки, будь я проклят! Другого такого удара ему не выдержать. - Попадись вы мне в подходящем месте, - воскликнул церковнослужитель, - и вы бы узнали, что я умею наносить удары и притом весьма увесистые. - Вот она, - возопил лорд, - вот она кротость, подобающая духовному лицу... да это волк в овечьей шкуре! До чего у него важный вид, будь я проклят! Вы уж будьте с ним повежливее, а не то он сейчас, чего доброго, лопнет от гордости, будь я проклят! - Ай, ай, - протянул Джек, - оставим в покое этих церковнослужителей, раз уж они такие гордые; ведь, пожалуй, во всем королевстве не сыскать теперь лорда и вполовину такого гордого, как этот малый. - Скажите на милость, сударь, - обратился доктор Гаррисон к его спутнику, - вы и в самом деле лорд? - Да, мистер, как вас там, - подтвердил тот, - я в самом деле имею такой титул. - И гордость, я полагаю, тоже имеете, - продолжал доктор. - Надеюсь, что да, сударь, - ответил тот, - всегда к вашим услугам. - Так вот, если даже такой, как вы, сударь, - воскликнул священник, - который позорит не только свой знатный титул лорда, но даже и просто звание человека, способен притязать на гордость, то почему же вы не признаете такого права за церковнослужителем? Судя по вашей одежде, вы, как я полагаю, служите в армии, а лента на вашей шляпе свидетельствует о том, что вы, видимо, и этим тоже гордитесь. Насколько же важнее и почетнее в сравнении с вашей та служба, которой посвятил себя этот джентльмен! Почему же вы в таком случае возражаете против гордости священнослужителей, коль скоро даже самые низшие их обязанности в действительности во всех отношениях намного важнее ваших? - Tida, Tidu, Tidum {39}, - продекламировал лорд. - Как бы там ни было, джентльмены, - заключил доктор, - если вы действительно хоть сколько-нибудь претендуете на то, чтобы вас так называли, я прошу вас положить конец шутке, которая крайне неприятна этой даме. Более того, я прошу вас об этом ради вас же самих, потому что здесь вот-вот появится еще кое-кто и уж он, в отличие от нас, поговорит с вами совсем по-другому. - Ах, вот как, значит здесь появится еще кое-кто, - воскликнул милорд. - А мне-то что до этого? - Не иначе как появится сам сатана, - вмешался Джек, - потому что двое из его ливрейных лакеев уже тут перед нами. - Ну и пусть его появляется хоть сейчас, - воскликнул милорд. - Будь я проклят, если я ее сейчас не поцелую! Услыша это, Амелия задрожала от страха, а дети, увидя ее испуг, уцепились за нее ручонками и принялись плакать; к счастью, как раз в этот момент к ним подошли сразу Бут и капитан Трент. Застав жену в полном смятении, Бут тотчас нетерпеливо спросил, в чем дело. А в это же время лорд и его приятель, увидя капитана Трента, с которым они были коротко знакомы, оба одновременно воскликнули, обращаясь к нему: - Как, неужели вы водитесь с этой компанией? Но тут доктор обнаружил немалое присутствие духа: опасаясь роковых последствий в случае если бы Бут узнал, что здесь перед тем происходило, он поспешил сказать: - Как я рад, мистер Бут, что вы наконец-то разыскали нас, а то ваша бедная жена от страха едва не лишилась рассудка. Но теперь, когда супруг снова с вами, - добавил он, обращаясь к Амелии, - у вас, надеюсь, больше нет причин для беспокойства. Амелия, хотя и была напугана, тотчас поняла намек и стала упрекать мужа за то, что он надолго оставил ее. Однако ее мальчуган, не отличавшийся, естественно, такой догадливостью, воскликнул: - Да, папа, вот эти скверные люди так напугали маму, что она была сама не своя. - То есть, как это напугали? - встревоженно переспросил Бут. - Дорогая моя, вас в самом деле кто-нибудь испугал? - Нет-нет, любовь моя, - торопливо ответила Амелия. - Уж не знаю, что это наш малыш болтает. Я вижу, что вы целы и невредимы, и больше меня ничто не тревожит. Капитан Трент, который все это время разговаривал с молодыми повесами, обратился теперь к Буту со следующими словами: - Тут произошло небольшое недоразумение: милорд, по-видимому, принял миссис Бут за какую-то другую даму. - Так ведь всех подряд запомнить невозможно! - воскликнул лорд. - Если бы я знал, что эта леди - светская дама, и к тому же знакомая капитана Трента, то, уверяю вас, я не позволял бы себе ничего такого, что было бы ей неприятно, но если я сказал что-то лишнее, то прошу ее и всю компанию простить меня. - Право же, я ничего не пойму, - проговорил Бут. - Скажите, ради Бога, что все это означает? - Решительно ничего серьезного, - вмешался доктор, - о чем вам стоило бы допытываться. Вы ведь сами сейчас слышали, - вашу жену приняли за другую, и я действительно верю милорду, что произошло недоразумение: он просто не знал, к какому кругу эта дама принадлежит. - Ну, ладно, ладно, - сказал Трент, - ничего особенного тут не произошло, поверьте мне. Я как-нибудь в другой раз объясню вам, в чем дело. - Ну, что ж, - воскликнул Бут, - если вы так говорите, я вполне удовлетворен. Оба вертопраха отвесили поклоны и тут же потихоньку ретировались, чем и завершился этот эпизод. - Теперь, когда они ушли, - заметил молодой джентльмен, - я должен признаться, что никогда еще не встречал двух более дурно воспитанных и более заслуживающих изрядной встряски молодчиков. Попадись они мне в другом месте, я бы научил их относиться к церкви несколько более почтительно. - Что и говорить, - ответил доктор Гаррисон, - вы только что избрали самый лучший способ внушить им это почтение. Бут стал было уговаривать своего приятеля Трента посидеть с ними и предложил заказать еще одну бутылку вина, но Амелия была слишком расстроена всем случившимся и чувствовала, что вечер безнадежно для нее испорчен. Она стала поэтому отговаривать мужа, сославшись на то, что час уже слишком поздний и детям давно пора домой, с чем тут же согласился и священник. Итак, они уплатили по счету и покинули Воксхолл, предоставив обоим прощелыгам торжествовать по поводу того, что им удалось испортить вечер этой небольшой непритязательной компании, наслаждавшейся перед тем чувством безоблачной радости. ГЛАВА 10  Занимательная беседа, в которой участвовали доктор Гаррисон, молодой священнослужитель и его отец На следующее утро, когда доктор Гаррисон и два его друга сидели за завтраком, молодой церковнослужитель, который все еще находился под впечатлением того, как оскорбительно с ним обошлись накануне вечером, вновь возвратился к этому предмету. - Это позор для власть предержащих, - заявил он, - что они не поддерживают должного уважения к духовенству, наказывая любую грубость по отношению к нему со всей возможной суровостью. Вы вчера совершенно справедливо изволили заметить, сударь, - сказал он, обращаясь к доктору, - что самое низшее по своему положению духовное лицо в Англии превосходит по истинному значению любого самого знатного вельможу. Что же может быть в таком случае постыднее зрелища, когда ряса, которая должна внушать почтение каждому встречному, вызывает презрение и насмешку? {40} Разве мы, в сущности, не являемся послами неба в сем мире? И разве те, кто отказывают нам в подобающем уважении, не отказывают в нем на самом деле Тому, Кто нас сюда послал? - Если это так, ответил доктор, - тогда таким людям следует остерегаться, ибо Тот, Кто нас сюда послал, может обрушить на них самую суровую кару за недостойное обращение с Его служителями. - Совершенно справедливо, сударь, - подхватил молодой человек, - и я от души надеюсь, что Он это сделает; но Его кара слишком отдалена, чтобы вселять ужас в нечестивые души. Необходимо поэтому вмешательство властей, выносящих свой немедленный приговор. Штрафы, заключение под стражу и телесные наказания оказывают на человеческий разум куда более сильное воздействие, чем опасения быть осужденным на вечные муки. - Вы так считаете? - спросил доктор. - Боюсь в таком случае, что люди не очень-то принимают такие опасения всерьез. - До чего верно подмечено, - откликнулся пожилой джентльмен. - Боюсь, что именно так оно и есть. - Во всем этом повинны власти, - сказал его сын. - Разве безбожные книги, в которых наша святая вера рассматривается как простой обман или, более того, служит просто мишенью для насмешек, не печатаются у нас чуть не каждый день и не распространяются среди мирян с полнейшей безнаказанностью? - Вы, несомненно, правы, - согласился доктор, - в этом отношении действительно проявляется самая позорная нерадивость, но не следует винить во всем одни только власти; какую-то долю вины следует, я боюсь, отнести и на счет самого духовенства. - Сударь, - воскликнул молодой джентльмен, - вот уж никак не ожидал такого обвинения со стороны человека, облаченного в ваши одежды. Разве мы, церковнослужители, хоть сколько-нибудь поощряем распространение подобного ряда книг? Разве мы, напротив, не вопием громко против снисходительного к ним отношения? Это как раз та гнусная клевета, которую возводят на нас миряне, и я никак не ожидал, что услышу ее подтверждение из уст одного из своих собратьев. - Не будьте чересчур нетерпеливы, молодой человек, - сказал доктор. - Я ведь далек от того, чтобы безоговорочно подтверждать обвинения мирян; они носят слишком общий характер и чересчур суровы, но ведь их нападки как раз и не направлены против тех сторон духовенства, которые вы взялись защищать. Не следует думать, будто миряне настолько глупы, чтобы нападать на ту самую веру, которой они обязаны своим преходящим благоденствием. Ведь обвиняя духовенство в том, что оно содействует безбожию, миряне ссылаются при этом только на дурные примеры, подаваемые поведением лиц духовного звания, я имею в виду поведение некоторых из них. Правда, и в этих своих обвинениях миряне заходят слишком далеко, ибо очень мало кто, а в сравнении с мирянами - просто почти никто из духовенства не ведет образ жизни, который можно было бы счесть распутным; но такова поистине совершенная чистота нашей веры, таковы целомудренность и добродетель, которых она требует от нас ради своих славных наград и ради защиты от ужасных наказаний, что тот, кто хочет быть ее достоин, должен быть очень хорошим человеком. Вот как рассуждают в данном случае такие миряне. Этот человек в совершенстве постиг христианское вероучение, изучил его законы, и в силу его сана эти законы должны, так сказать, неотступно находиться перед его мысленным взором. Награды, которые вера сулит в случае повиновения этим законам, так велики, наказания, которые ожидают в случае неповиновения им, так ужасны, что не могут найтись люди, которые бы не бежали в ужасе от возмездия и столь же ревностно не домогались воздаяния. Поэтому если и находится какой-нибудь человек, который, избрав духовный сан, живет явно вопреки христианским законам и постоянно их нарушает, то вывод, который можно из этого сделать, очевиден. У Мэтью Париса {41} есть забавная история, которую я постараюсь, насколько мне удастся ее припомнить, сейчас вам рассказать. Два молодых джентльмена - они, я полагаю, были священниками - уговорились друг с другом, что тот из них, кто умрет первым, должен непременно потом навестить оставшегося в живых, чтобы открыть ему тайну загробной жизни. И вот один из них вскоре после этого умер и, выполняя обещание, посетил друга. Всего, что покойный рассказал ему, не стоит здесь приводить, но помимо прочего он показал свою руку, которой сатана воспользовался, чтобы сделать на ней запись, как это теперь делают нередко на картах; в этой записи сатана передавал поклон священникам, жизнь которых послужила пагубным примером для множества душ, каждый день попадающих в ад. Эта история тем более примечательна, что принадлежит перу священника и притом весьма почитающего свой сан. - Превосходно! - одобрил рассказ пожилой джентльмен. - Подумать только, какая у вас память! - Но позвольте, сударь, - вмешался его сын, - ведь церковнослужитель - такой же человек, как и все прочие; если требовать от него совершенной чистоты... - А я ее и не требую, - перебил доктор Гаррисон, - и, надеюсь, ее не потребуют и от нас. Само Писание подает нам - священнослужителям - такую надежду, коль скоро в нем рассказывается о том, как лучшие из нас впадают в грех по двадцать раз в день {42}. Но я убежден, что мы не можем допускать ни одного из тех более тяжких преступлений, которые оскверняют всю нашу душу. Мы можем требовать исполнения десяти заповедей и воздержания от таких закоренелых пороков, как, в первую очередь, Корыстолюбие, которое человек едва ли может удовлетворять, не нарушая при этом и других заповедей. Было бы, разумеется, чрезмерной наивностью полагать, будто человек, который столь явно всем сердцем уповает не только на сей мир, но на одну из самых недостойных в нем вещей (ведь таковы, в сущности, деньги, независимо от того, как их используют), станет одновременно почитать истинным сокровищем жизнь небесную {43}. Второй из грехов такого рода - Честолюбие: нам внушают, что нельзя служить одновременно Богу и Маммоне {44}. Я мог бы отнести эти слова к Корыстолюбию, но предпочел только упомянуть об этом здесь. Когда мы видим человека, низкопоклонничающего при дворе и при утреннем выходе вельмож {45}, не гнушающегося выполнять грязные поручения знатных особ в надежде получить более теплое местечко, можем ли мы верить, что тот, у кого столько безжалостных повелителей здесь на земле, способен помыслить о своем Повелителе на небесах? Разве не должен он сам задуматься, если он вообще когда-нибудь размышляет, над тем, что величественный Повелитель презрит и отринет слугу, ставшего послушным орудием придворного фаворита, который использовал его в качестве сводника или, возможно, превратил в гнусного пособника распространения той растленности, что становится помехой и пагубой для самой жизнедеятельности его страны? Последний из грехов, который я упомяну, - это Гордыня. Во всем мироздании нет более смехотворного и более презренного животного, нежели гордый священнослужитель; в сравнении с ним даже индюк или галка и те достойны уважения. Под Гордыней я разумею не то благородное душевное достоинство, к которому можно приравнять лишь доброту и которое находит удовлетворение в одобрении своей совести и не может без тягчайших мук сносить ее укоры. Нет, под Гордыней я разумею ту наглую страсть, которая радуется любому самому ничтожному, случайно выпавшему превосходству над другими людьми, - такому, как обычные доставшиеся от природы способности и жалкие подарки судьбы - остроумие, образованность, происхождение, сила, красота, богатство, титул и общественное положение. Эта страсть, подобно несмышленному дитяти, всегда жаждет смотреть сверху вниз на всех окружающих; она подобострастно льнет к сильным мира сего, но бежит прочь от неимущих, словно боясь оскверниться; она жадно глотает малейший шепот одобрения и ловит каждый восхищенный взгляд; ей льстят и преисполняют спесью любые знаки почтения, но пренебрежение, даже если его выказал самый жалкий и ничтожный глупец (ну, к примеру, такой, как те, что неуважительно вели себя с вами вчера вечером в Воксхолле), оскорбляет ее и выводит из себя. Способен ли человек с таким складом ума обратить свой взор к предметам небесным? Способен ли он понять, что ему выпала неизреченная честь непосредственно служить своему великому Создателю? и может ли он ласкать себя согревающей душу надеждой, что его образ жизни угоден этому великому, этому непостижимому Существу? - Слушай, сынок, слушай, - воскликнул пожилой джентльмен, - слушай и совершенствуй свое разумение. Поистине, мой добрый друг, никто еще не уходил от вас без каких-нибудь полезных наставлений. Бери пример с доктора Гаррисона, Том, и ты будешь достойнейшим человеком до конца своих дней! - Несомненно, сударь, - ответил Том, - доктор Гаррисон высказал сейчас немало прекрасных истин; скажу без всякого намерения польстить ему, что я всегда был большим почитателем его проповедей, особенно в отношении их риторических достоинств. И все же, хотя Nec tamen hoc tribuens, dederim quoque coetera {*}. {* * Эта заслуга - за ним, но другие признать не могу я... (лат.) {46}.} Я не могу согласиться с тем, что служитель церкви должен сносить оскорбления терпеливее, чем любой другой человек и в особенности, когда оскорбляют духовенство. - Весьма сожалею, молодой человек, - заявил доктор, - по поводу того, что вы склонны чувствовать оскорбление именно как служитель церкви, и уверяю вас, если бы я знал о такой вашей предрасположенности прежде, духовенству никогда не пришлось бы быть оскорбленным в вашем лице. Пожилой джентльмен стал выговаривать своему сыну за то, что тот перечит доктору Гаррисону, но тут слуга принес последнему записку от Амелии, которую тот сразу же прочел про себя и в которой значилось следующее: "Дорогой мой сударь, с тех пор, как мы в последний раз виделись с Вами, произошло событие, которое крайне меня беспокоит; прошу Вас поэтому - будьте так добры и позвольте мне как можно скорее увидеться с Вами, Ваша бесконечно признательная и преданная дочь Амелия Бут". Велев слуге передать даме, что он тотчас к ней придет, доктор осведомился затем у своего приятеля, нет ли у него намерения погулять немного перед обедом в Парке. - Мне надобно, - сказал он, - срочно навестить молодую даму, которая была вчера вечером с нами: судя по всему, у нее случались какая-то неприятность. Ну, полноте вам, молодой человек, я был с вами разве что немного резок, но вы уж простите меня. Мне следовало принять во внимание ваш горячий нрав. Надеюсь, что со временем мы с вами сойдемся во мнениях. Пожилой джентльмен еще раз высказал другу свое восхищение, а его сын выразил надежду, что всегда будет мыслить и поступать с достоинством, подобающим его облачению, после чего доктор на время расстался с ними и поспешил к дому, в котором жила Амелия. Как только он ушел, пожилой джентльмен принялся резко отчитывать своего сына: - Том, - начал он, - ну можно ли быть таким дураком, чтобы из упрямства погубить все, что я сделал? Почему ты никак не поймешь, что людей надобно изучать с таким тщанием, с каким я сам в свое время этим занимался? Уж не думаешь ли ты, что если бы я оскорблял этого фордыбачливого старика, как ты, то когда-нибудь добился бы его расположения? - Ничем не могу вам помочь, сударь, - отвечал Том. - Я не для того провел шесть лет в университете, чтобы отказываться от своего мнения ради каждого встречного. Ему, конечно, не откажешь в умении сочинять напыщенные фразы, но что касается главного, то более дурацких рассуждений мне еще не доводилось слышать. - Ну и что из того? - воскликнул отец. - Я ведь никогда тебе не говорил, что он умный человек, и сам его никогда таким не считал. Имей он хоть сколько-нибудь сообразительности, так уже давно был бы епископом, вот это я знаю наверняка. В устройстве своих личных дел он всегда был олухом; я, например, сомневаюсь, есть ли у него за душой хотя бы сто фунтов помимо его годового дохода. Ведь он раздал более половины своего состояния Бог знает кому. В общем и целом я выудил у него, пожалуй, больше двухсот фунтов. Ну, скажи на милость, стоит нам терять такую дойную корову из-за того, что ты не хочешь сказать ему несколько любезных слов? Поистине, Том, ты такой же простофиля, как и он. Как же ты после этого надеешься преуспеть на церковном поприще, коль скоро не умеешь приноравливаться и уступать мнению тех, кто повыше тебя. - Я что-то не пойму, сударь, - вскричал Том, - что вы понимаете под словом - повыше! В определенном смысле я, конечно, признаю, что доктор богословия выше бакалавра искусств, и готов согласиться, что в этом отношении доктор действительно выше меня, но уж греческий и древнееврейский я знаю не хуже, чем он, и сумею отстоять свое мнение перед кем бы то ни было - перед ним или любым из наших университетских. - Вот что, Том, - воскликнул пожилой джентльмен, - пока ты не уймешь свою самонадеянность, я больше никаких надежд возлагать на тебя не стану. Будь ты поумнее, ты бы считал любого человека, от которого можешь хоть чем-нибудь поживиться, выше себя; или, по крайней мере, ты бы его убедил, что так думаешь, и этого было бы достаточно. Эх, Том, нет у тебя никакой хитрости. - Чего же ради я тогда учился в университете эти семь лет? - вопросил Том. - Впрочем, я понимаю, отец, почему вы так думаете. Среди стариков распространено заблуждение - считать, будто только они одни умные. Еще в древности так рассуждал Нестор {47}; но если бы ты порасспросил, какого мнения обо мне в колледже, то, полагаю, ты бы не считал, что мне следует опять приняться за учение. Тут отец с сыном отправились в Парк, где во время прогулки первый еще и еще раз давал сыну благие советы в науке угождения, которые едва ли пошли ему впрок. И в самом деле, если бы любовь пожилого джентльмена к сыну не ослепляла его настолько, что он почти не замечал недостатки своего чада, то он бы очень скоро убедился, что сеет свои наставления на почве, безнадежно зараженной самомнением и потому исключающей надежды на какие бы то ни было плоды. КНИГА ДЕСЯТАЯ  ГЛАВА 1,  которую мы не станем предварять каким-нибудь предисловием Священник застал Амелию одну, поскольку Бут пошел погулять со своим вновь обретенным знакомым капитаном Трентом, который, судя по всему, был настолько рад возобновлению приятельских отношений со своим старым сослуживцем, что со времени их встречи на утреннем рауте за карточным столом с ним почти не разлучался. Амелия следующим образом объяснила доктору, какое именно событие она подразумевала, посылая свою записку: - Простите меня, дорогой доктор, за то, что я так часто беспокою вас своими делами, но ведь мне известна ваша неизменная готовность, равно как и умение, помочь любому своим советом. Дело в том, что полковник Джеймс вручил мужу два билета на маскарад {1}, который состоится через день или два, и муж так решительно настаивает на том, чтобы я непременно с ним туда поехала, что я действительно не знаю, как мне от этого отказаться, не приводя никаких доводов; между тем я не в силах придумать какой-нибудь отговорки, открыть же ему истинную причину вы, я думаю, и сами бы мне не посоветовали. Я и так на днях еле-еле выпуталась, ибо из-за одного чрезвычайно странного происшествия очутилась в таком положении, что едва не принуждена была сказать мужу всю правду. И тут она поведала доктору о приснившемся сержанту сне и вызванном им последствиях. Доктор задумался на минуту, а потом сказал: - Признаться, дитя мое, я озадачен этим не меньше вас. Я бы решительно не хотел, чтобы вы пошли на маскарад; судя по тому, как мне описывали это развлечение, оно мне не по душе; я не придерживаюсь таких уж строгих правил и не подозреваю каждую идущую туда женщину в дурных намерениях, но для человека рассудительного это все же слишком вольное и шумное удовольствие. А у вас к тому же есть и более сильные и особые возражения, и я попытаюсь сам его разубедить. - Ах, это невозможно, - ответила она, - и поэтому я бы не хотела, чтобы вы даже за это брались. Я не помню, чтобы муж еще на чем-нибудь так настаивал. У них уже по этому случаю, как они это называют, составилась компания, и, по его словам, мой отказ очень всех огорчит. - Я в самом деле не знаю, что вам посоветовать, - воскликнул священник. - Как я уже говорил вам, я не одобряю такого рода развлечения, но все же, коль скоро ваш муж так сильно этого желает, то мне все же не кажется, что будет какой-нибудь вред, если вы с ним туда пойдете. Однако я еще над этим поразмыслю и сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам. В комнату вошла миссис Аткинсон и они заговорили о другом, но Амелия вскоре возвратилась к прежней теме, сказав, что у нее нет никаких причин что-либо скрывать от своей подруги. И тогда они втроем вновь стали обсуждать, как тут поступить, но так и не пришли к какому-нибудь решению. Тогда миссис Аткинсон в приливе необычного возбуждения заявила: - Не бойтесь ничего, дорогая Амеля; одному мужчине ни за что не справиться с двумя женщинами. Мне кажется, доктор, что это будет потруднее того случая, о котором сказано у Вергилия: Una dolo divum si foemina victor duorum est! {*} {* Женщину двое богов одну погубили коварно! (лат.) {2}.} - Вы очень славно это продекламировали! - заметил доктор Гаррисон. - Неужели вы понимаете у Вергилия и все остальное так же хорошо, как, видимо, проникли в смысл этой строки? - Надеюсь, что так, сударь, - сказала миссис Аткинсон, - а заодно и у Горация тоже, в противном случае можно было бы сказать, что отец лишь напрасно тратил время, обучая меня. - Прошу прощения, сударыня, - воскликнул священник, - я признаю, что это был неуместный вопрос. - Отчего же, вовсе нет, сударь, - отозвалась миссис Аткинсон, - и если вы один из тех, кто воображает, будто женщины неспособны к учению, то я ни в коей мере не буду этим оскорблена. Мне очень хорошо известно распространенное на сей счет мнение, однако, хотя Interdum vulgus rectum videt, est ubi peccat {*}. {* Правильно смотрит толпа иногда, но порой погрешает (лат.) {3}.} - Если бы я и придерживался подобного мнения, сударыня, - возразил доктор, - то мадам Дасье и вы сами послужили бы прекрасным свидетельством моей неправоты. Самое большее, на что бы я в данном случае отважился, так это усомниться в полезности такого рода учености для воспитания молодой женщины. - Я признаю, - ответила миссис Аткинсон, - что при существующем порядке вещей это не может споспешествовать ее счастью в такой же мере, как мужчине, но вы, я думаю, все же согласитесь, доктор, что ученость может, по крайней мере, доставлять женщине разумное и безвредное развлечение. - Но я позволю себе предположить, - упорствовал священник, - что это может иметь и свои неудобства. Ну, предположим, если такой ученой женщине пришлось бы взять в мужья неученого, разве она не была бы склонна презирать его? - Вот уж не думаю, - возразила миссис Аткинсон, - и если мне позволено будет привести пример, то я, мне кажется, сама показала, что женщина, обладающая ученостью, способна вполне быть довольна мужем, который не может этим похвастаться. - Что ж, - согласился доктор, - супруг, без сомнения, может обладать другими достоинствами, которые тоже немало значат на чаше весов. Но позвольте взглянуть на этот вопрос с другой стороны и предположить, что обе стороны, вступившие в брачный союз, отличаются завидной ученостью; не может ли при этом возникнуть прекрасный повод для разногласий: кто из них превосходит другого ученостью? - Никоим образом, - сказала миссис Аткинсон, - ведь если оба супруга обладают ученостью и здравым смыслом, они очень скоро увидят, на чьей стороне превосходство. - Ну, а если бы мужу при всей его учености, - продолжал доктор, - случилось высказать несколько безрассудное суждение, уверены ли вы, что его ученая жена сохранила бы подобающее чувство долга и подчинилась бы ему? - Но с какой стати мы должны непременно предполагать, - вскричала миссис Аткинсон, - что ученый человек может быть безрассудным? - Простите сударыня, - возразил доктор, - но ведь я не имею удовольствия быть вашим мужем, так что вы не можете помешать мне высказать какие угодно предположения. Так вот, предположение, что ученый человек может отличаться при этом безрассудством, не так уж парадоксально. Разве мы не находим никаких безрассудных суждений у весьма ученых писателей и даже у самих критиков? Что, например, может быть более странным и безрассудным, нежели предпочитать "Метаморфозы" Овидия "Энеиде" Вергилия? {4} - Это и в самом деле было бы настолько странно, - согласилась миссис Аткинсон, - что вам не удастся убедить меня, будто кто-нибудь в самом деле придерживался подобного мнения. - Возможно, что и так, - подтвердил священник, - и мы с вами, я полагаю, не разошлись бы в оценке того, кто отстаивает такую точку зрения. Какой же у него тогда должен быть вкус! - Самый ничтожный, вне всякого сомнения, - отрезала миссис Аткинсон. - Что ж, я вполне этим удовлетворен, - сказал священник. - Говоря словами вашего любимого Горация, "...verbum non ambius addam {...довольно, пора замолчать (лат.) {5}.}. - До чего же досадно, - воскликнула миссис Аткинсон, - когда в споре вас ловят на слове! Признаюсь, я так увлеклась, защищая моего любимого Вергилия, что и не заметила, куда вы клоните; однако вся ваша победа основывается на предположении, что женщине очень не повезет и она встретит самого глупого на свете человека. - Ни в коей мере! - возразил священник. - Согласитесь, что доктора Бентли {6}, например, уж никак не назовешь глупцом, и все же он, я убежден, спорил бы с любой женщиной, отстаивая каждое из своих исправлений. Будь она даже ангелом - и то, я боюсь, он не поступился бы ради нее своей Ingentia Fata {Могущественной судьбой (лат.).}. - А почему вы считаете, сударь, - поинтересовалась миссис Аткинсон, - что даже если бы я его любила, я бы все равно с ним спорила? - Возможно, вы и были бы склонны иногда уступать своему чувству, - ответил священник, - однако вспомните, что на сей счет сказано у Вергилия: ...............Varium et mutabile semper Foemina {*}. {* Изменчива и ненадежна Женщина (лат.) {7}.} - Прислушайтесь, Амелия, - сказала миссис Аткинсон, - это касается теперь и вас так же, как и меня: ведь доктор оскорбил теперь весь наш пол, приведя самые суровые строки, из всех когда-либо написанных против нас, хотя, я допускаю, что и одни из самых прекрасных. - Я всем сердцем присоединилась бы к вам, дорогая, - откликнулась Амелия. - Однако у меня есть перед вами то преимущество, что я не понимаю латыни. - Думаю, что и ваша приятельница понимает ее не намного лучше вас, - заметил священник, - в противном случае она не восхищалась бы нелепостью, пусть даже и сказанной самим Вергилием. - Простите сударь, - о чем вы? - изумилась миссис Аткинсон. - Это уж вы простите меня, сударыня, - промолвил Гаррисон с напускной серьезностью. - Я хочу сказать, что даже мальчишку в четвертом классе Итона {8} выпороли бы или во всяком случае он заслужил бы порки, если бы стал средний род согласовывать с женским. Но вам, конечно, известно, что Вергилий не успел отредактировать свою "Энеиду" {9}, и, возможно, проживи он дольше, мы вряд ли находили бы в ней такие явные погрешности. - Что ж, теперь я вижу - вы совершенно правы, - сдалась миссис Аткинсон, - и здесь, видимо, нет правильного согласования. Признаюсь, я никогда над этим прежде не задумывалась. - И тем не менее, - заключил священник, - именно Вергилий, которого вы так любите, отнес вас всех к среднему роду, или, говоря по-английски, просто превратил вас в животных, потому что если мы переведем это так: Женщина - непостоянное и переменчивое животное {10}, - то здесь, я полагаю, не будет никакой ошибки, разве только по части вежливости к дамам. Миссис Аткинсон успела лишь сказать доктору, что он способен кого угодно вывести из себя, потому что приход Бута и его приятеля положил конец этому ученому спору, в котором ни одна из сторон не произвела особенно благоприятного впечатления на другую; дама нисколько не возвысилась во мнении священника, несмотря на все свои успехи в изучении классиков, она же, со своей стороны, почувствовала в душе изрядную неприязнь к доктору, которая, возможно, бушевала в ней с еще большей яростью при одной только мысли, что у нее был бы такой муж. ГЛАВА 2,  повествующая о событиях, произошедших на маскараде Со времени этого примечательного спора и до дня маскарада ничего особенно существенного, о чем следовало бы рассказать в этой истории, не произошло. В тот день в девятом часу вечера полковник Джеймс явился к Бутам и стал дожидаться миссис Джеймс, которая изволила приехать лишь около одиннадцати. Четыре маски отправились затем в нескольких портшезах в Хеймаркет. Как только они прибыли к оперному театру, полковник и миссис Джеймс тотчас оставили своих спутников; да и Бут со своей дамой недолго оставались вместе, так как их разлучили другие маски. С дамой вскоре заговорил какой-то мужчина в домино, который увлек ее направо в конец самой дальней комнаты, и не успели они сесть, как незнакомец в домино стал с необычайным пылом ухаживать за ней. Подробный рассказ обо всем, что происходило во время этой сцены, возможно, показался бы читателю несколько докучным, тем более, что она не отличалась особенно романтическим стилем. Неизвестный поклонник, судя по всему, считал свою даму сердце достаточно земной особой, а посему взывал скорее к ее жадности и честолюбию, нежели к ее более возвышенным чувствам. Поскольку в отличие от дамы он не дал себе труда скрыть свой настоящий голос, она очень быстро догадалась, что домогающийся ее любви мужчина не кто иной, как ее старый знакомый - милорд, и тогда она решила воспользоваться этим случаем. Она дала ему понять, что догадалась, кто он, и выразила некоторое удивление по поводу того, как он сумел узнать ее в толпе. - Я подозреваю, милорд, - сказала дама, - что женщина, у которой я сейчас снимаю квартиру, так же дружна с вами, как и миссис Эллисон. Милорд всячески уверял ее, что она заблуждается, на что она ответила: - Сударь, вам не следует так упорно ее защищать прежде чем вы убедитесь, сержусь ли я на нее за это. От этих слов, произнесенных с пленительной нежностью, милорд пришел в восторг, пожалуй чересчур пылкий для места, где они находились. Деликатно умерив жар своего собеседника, дама попросила его позаботиться о том, чтобы на них не обратили внимания, поскольку в той же комнате, насколько ей известно, находится и ее муж. Как раз в этот момент к ним подошел полковник Джеймс и сказал: - Как видите, сударыня, мне все же посчастливилось опять вас разыскать; я чувствовал себя ужасно несчастным с тех пор, как потерял вас. Но дама ответила ему измененным для маскарада голосом, что он заблуждается и что она не имеет удовольствия его знать. - Я - полковник Джеймс, - сказал он шепотом. - Да нет же, вы явно ошиблись, сударь, - возразила дама, - я не знаю никакого полковника Джеймса. - Сударыня, - ответил он по-прежнему шепотом, - я совершенно убежден, что не ошибаюсь; вы, без сомнения, миссис Бут. - Вы, сударь, ведете себя слишком дерзко, - сказала дама, - оставьте меня, прошу вас. Тут в разговор вмешался милорд, который, не изменяя своего голоса, стал уверять полковника, что эта леди - знатная дама и что они поглощены своей беседой; тогда полковник попросил у дамы прощения: поскольку в ее одежде не было ничего приметного, он решил, что ошибся. Ему не оставалось теперь ничего другого, как вновь начать рыскать по комнатам, в одной из которых он вскоре увидел Бута, прогуливавшегося без маски в обществе двух дам; одна из них была в голубом домино, а вторая - в наряде пастушки. - Уилл, - воскликнул полковник, - не знаешь ли ты, куда делись наши жены; ведь с той минуты, как мы сюда вошли, я их больше ни разу не видел? Бут ответил, что они, наверно, гуляют где-нибудь вдвоем и вот-вот отыщутся. - Позвольте, - воскликнула дама в голубом домино, - так вы, оба явились сюда на дежурство вместе с женами? Что касается вашей супруги, мистер олдермен, - обратилась она к полковнику, - то я нисколько не сомневаюсь в том, что она уже нашла себе собеседников более интересных, чем ее муж. - Можно ли быть столь жестокой, сударыня? - вмешалась пастушка. - Вы доведете несчастного своими речами до того, что он чего доброго примется избивать свою жену, ведь он, уверяю вас, не иначе, как офицер. - Ну, тогда он из какого-нибудь тылового полка ополченцев {11}, я полагаю, - съязвило домино, - ведь по всему видно, что это городская птица. - Да и мне, признаться, кажется, что от этого джентльмена сильно попахивает Теймз-стрит {12}, - подхватила другая, - и если мне позволено будет высказать догадку, то, пожалуй, еще и благородным портняжным ремеслом. - Что за дьявольщина! - вскричал Джеймс. - Послушай, кого это ты здесь подцепил? - Клянусь честью, понятия не имею! - ответил Бут. - Вы бы меня очень одолжили, если бы избавили хотя бы от одной из них. - Ну, что вы на это скажете, сударыня? - воскликнуло домино. - Не желаете ли погулять в обществе полковника? Уверяю вас, вы ошиблись: ведь это не больше и не меньше, как сам несравненный полковник Джеймс собственной персоной. - Ах, вот как! Неудивительно поэтому, что мистер Бут предоставил ему выбрать одну из нас, ведь это входит в обязанности поставщика, а мистер Бут, как мне говорили, как раз имеет честь оказывать подобного рода услуги благородному полковнику. - Желаю вам успеха у этих дам, заметил Джеймс, - а меня увольте, я поищу себе добычу получше. И с этими словами он исчез в толпе масок. - Еще бы, вы ведь известный любитель поохотиться; - крикнула вслед ему пастушка, - у вас, по-моему, только и удовольствия, что рыскать в поисках добычи. - Так вы, сударыня, знаете этого джентельмена? - осведомилось домино. - Да кто ж его не знает? - ответила пастушка. - Что он за человек? - продолжало любопытствовать домино. Хотя я над ним и подсмеивалась, однако я ведь знаю его только в лицо. - Ничего особенно примечательного в нем нет, - пояснила пастушка. - Он старается по возможности овладеть каждой красивой женщиной; так, впрочем, ведут себя и все остальные. - Значит, он не женат? - спросила та, что была в домино. - Женат, конечно, и к тому же по любви, - ответила ее спутница, - но давным-давно уже растранжирил свою любовь и говорит, что жена служит ему теперь превосходным предметом ненависти. У этого малого если и обнаруживается подчас хоть капля остроумия, то, я думаю, лишь в тех случаях, когда он оскорбляет жену, но, к счастью для него, это излюбленное его занятие. Я незнакома с бедняжкой, но, судя по его описаниям, это жалкое животное. - О, зато я прекрасно ее знаю, - воскликнуло домино, - и, возможно, я ошибаюсь, но, поверьте, она вполне под стать ему; да ну его к черту; скажите лучше, куда подевался Бут? В это время как раз в той части комнаты, где находились обе дамы, возникло какое-то шумное оживление. Оно было вызвано многолюдным сборищем молодых людей, именуемых обычно хлыщами; на сей раз они, как говорится, нашли себе забаву в письме, которое один из них подобрал с полу в этом зале. Любопытство, как известно, распространено среди людей любого ранга, а посему стоит лишь появиться предмету, возбуждающему его, как можно не сомневаться, что тут же соберется толпа, независимо от того, происходит ли это в собрании людей благовоспитанных или же среди их собратьев попроще. Когда шум привлек достаточное число зевак, один из этих хлыщей по настоянию как своих приятелей, так и всех присутствующих, приняв на себя роль публичного оратора, стал во всеуслышание читать найденное письмо, с содержанием которого, равно как и с комментариями к нему самого оратора и его слушателей, мы познакомим сейчас и читателя. Взобравшись на стул, самозванный оратор начал следующим образом: - Сим начинается первая глава {13} откровений... святого... Тьфу, чума на его голову, забыл его имя. Джек, напомни мне, как зовут этого святого? - Тимоти, болван, - подсказали из толпы. - Слышишь? Тимоти! - Что ж, прекрасно, - крикнул оратор, - стало быть, откровений святого Тимоти. "Сударь, мне очень жаль, что в стране, с гордостью именующей себя христианской, все же существуют причины, побуждающие меня писать о нижеследующем предмете; но еще более того огорчает меня необходимость обращаться к человеку, которому природа и судьба даровали столько преимуществ, что от него можно было бы ожидать в ответ величайшей признательности великому Подателю всех этих благ. И разве не повинен в тягчайшей неблагодарности человек, прямо и открыто преступивший все наиболее непререкаемые законы и повеления этого самого милосердного Существа? Мне нет нужды говорить Вам, что прелюбодеяние запрещено одной из десяти заповедей {14} и я, надеюсь, мне также нет необходимости упоминать, что оно недвусмысленно запрещено Новым Заветом" {15}. - Надеюсь, вы уяснили себе теперь, - вставил оратор, - какой на сей счет существует закон, и, следовательно, никто из вас не сможет сослаться на неосведомленность, когда вы попадете в Олд Бейли {16} на том свете. То-то же. А дальше тут опять прежняя волынка. "Но даже если бы прелюбодеяние и не было столь недвусмысленно запрещено в Писании, то предоставленного нам природой света было бы вполне достаточно, чтобы мы могли узреть всю чудовищность и жестокость этого преступления. Вот почему мы и убеждаемся, что народы, над которыми еще не восходило солнце справедливости, без малейшего снисхождения жестоко наказывали прелюбодея, чтобы всем другим было неповадно; притом не только цивилизованные язычники, но даже и самые варварские народы были в этом отношении единодушны; в очень многих странах это преступление каралось самыми суровыми и позорными телесными наказаниями, а в некоторых, и притом не столь уж редко, даже смертной казнью. И несомненно, что в человеческом сознании едва ли какой-нибудь другой проступок заслуживает более сурового наказания. Ведь, пожалуй, нет такого оскорбления и несчастья из всех, какие только человек может причинить ближнему или навлечь на него, которые бы не совместились в этом одном грехе. Ведь прелюбодеяние означает похищение у человека его собственности..." - Обратите на это внимание, сударыни, - прокомментировал оратор, - что все вы являетесь собственностью своих мужей. "...и при том собственности, каковую всякий достойный человек ценит превыше всего. Прелюбодеяние подобно отравлению того источника, из которого он по праву черпает сладчайшее и самое невинное удовольствие и где он находит и самое сердечное утешение, и самую прочную дружбу, и самую надежную помощь во всех своих делах, нуждах и несчастьях. Прелюбодеяние влечет за собой утрату душевного покоя и даже доброго имени. Гибель обоих - и жены, и мужа, а иногда и всей семьи - таковы возможные последствия этого рокового оскорбления. Семейное счастье - вот цель почти всех наших стремлений и награда за все наши труды. Стоит лишь людям убедиться, что путь к этому восхитительному наслаждению для них навсегда закрыт, и у них пропадает усердие к чему бы то ни было и появляется равнодушие ко всем мирским делам. Так они становятся плохими подданными, плохими родственниками и плохими людьми. Ненависть и месть - вот те губительные страсти, которые кипят у них в душе. А за этим следует обычно отчаяние и безумие, нередко завершающиеся убийством или самоубийством". - Итак, джентльмены и леди, занавес закрылся. На этом первое действие заканчивается... и, следовательно, начинается второе. "Я пытался здесь представить Вам картину этого порока, ужасный облик которого никакие мои краски не могут преувеличить. Но какая кисть в состоянии нарисовать ужасы возмездия, которое Писание предрекает тем, кто в нем повинен? Ради чего Вы обрекаете себя на такое наказание? И ради какой награды Вы навлекаете все эти бедствия на другого? Я прибавлю, - на своего друга? Ради обладания женщиной, ради минутного удовольствия? Но если ни добродетель, ни религия не в силах обуздать ваше непомерное вожделение, то разве мало есть женщин, столь же красивых, как жена вашего друга, хотя и не столь чистых, которыми вы можете обладать с куда меньшей долей вины? Что же в таком случае побуждает вас губить себя и своего друга? Уж не придает ли особая гнусность подобного проступка некую остроту этому греху? Или же от уверенност