азошлись. Сидя в траве  у подножия  Медонских холмов, Аркадий и
Зита смотрели на текущую между ивами Сену.
     - На этом  месте,- сказал Аркадий,- который называют светом, хотя в нем
гораздо  больше несусветного,  чем  светлого,  ни  одно мыслящее существо не
вообразит  себе, что  оно  способно  уничтожить  хотя  бы  один  атом. Самое
большее,  на  что  мы  можем рассчитывать,- это  изменить  кое-где  движение
отдельных  групп  атомов или  же расположение  отдельных клеточек.  И,  если
вдуматься, к этому сводится и все наше великое предприятие.  И  даже посадив
Духа Противоречия  на  место  Иалдаваофа, мы не достигнем большего. Скажите,
Зита, в чем же  зло: в  природе вещей или в их устройстве? Вот что следовало
бы знать. Зита, я в полном смятении.
     - Друг мой,- ответила Зита,- если  бы для  того, чтобы действовать надо
было  познать тайну природы, никто  никогда бы не действовал. И никто не жил
бы, ибо жить - значит действовать. Неужели, Аркадий, решимость уже  изменила
вам?
     Аркадий   стал   уверять   прекрасного  архангела,  что  его  намерение
низвергнуть демиурга во мрак вечной ночи непреклонно.
     По  дороге в  облаке пыли  ехал автомобиль. Он остановился  перед двумя
ангелами, и из дверцы высунулся крючковатый нос барона Эвердингена.
     - Здравствуйте, небесные друзья, добрый день!-  сказал капиталист,  сын
неба.-  Очень рад встретиться с вами.  Я должен дать вам  полезный совет. Не
будьте  инертны,  не мешкайте,  вооружайтесь, вооружайтесь! Не  то Иалдаваоф
опередит вас. У вас имеется  военный фонд; расходуйте  его не считая. Только
что я узнал,  что архангел Михаил сделал на небе крупные заказы  на молнии и
громовые   стрелы.  Послушайтесь  меня,  приобретите   еще  пятьдесят  тысяч
электрофоров. Я принимаю заказ. До свидания, ангелы! Да здравствует небесная
родина!
     И   барон   Эвердинген   умчался   к  цветущим  берегам  Лувесьенна   в
сопровождении хорошенькой актрисы.
     - Правда ли, что демиург вооружается?- спросил. Аркадий.
     - Возможно,- ответила Зита,-  что там, наверху, другой барон Эвердинген
хлопочет о вооружениях.
     Некоторое время ангел-хранитель юного Мориса задумчиво молчал, затем он
прошептал:
     - Неужели мы игрушки в руках финансистов?
     - Ах,  не все ли равно!- воскликнул прекрасный архангел.-  Война  - это
афера. И всегда была аферой!
     Затем  они  долго  обсуждали,  какими  способами лучше  осуществить  их
грандиозное  предприятие. С презрением отвергнув  анархические  приемы князя
Истара,  они задумали  силами  своих отлично  обученных и полных  энтузиазма
отрядов предпринять внезапное и грозное вторжение в царство небесное.
     Между  тем  оказалось,  что  Баратан,  жоншерский  трактирщик,  сдавший
мятежным  ангелам  театральный  зал, был агентом полиции. В  своем донесении
префектуре  он  указал  на  участников  этого  тайного   собрания   как   на
заговорщиков, подготовляющих покушение на некое лицо, которое они изображали
весьма  тупым  и  жестоким   и   называли  "Алабалотом".   Агент
высказывал  предположение,  что  под этим  псевдонимом  подразумевался  либо
президент республики,  либо  сама  республика.  Все  заговорщики  единодушно
произносили  угрозы  по  адресу  "Алабалота",  а  один  из  них,
называющий себя князем Истаром, или Кверубом, человек очень  опасный, хорошо
известный  в анархистских кругах  и неоднократно судившийся за свои мятежные
писания  и речи, потрясал бомбой очень небольшого  калибра, но, по-видимому,
чрезвычайно мощной. Остальные заговорщики не были известны Баратану, хотя он
и вращался среди революционеров.  Многие  из  них  были очень молоды, совсем
безбородые юнцы.  Он специально  проследил за двумя, произносившими особенно
зажигательные речи,-  за  некий Аркадием,  проживающим  по улице Сен-Жак,  и
женщиной,  по  имени  Зита,   особой  своеобразных  нравов,  проживающей  на
Монмартре. Оба они не имели определенных средств к существованию.
     Префекту полиции дело это показалось настолько серьезным,  что он решил
прежде всего снестись с председателем совета министров.
     Это был как раз один из тех климактерических периодов в истории Третьей
республики, когда французский  народ, исполненный любви  к  твердой власти и
преклонения  перед  силой,  считает,  что  он  погибнет,  если  им не  будут
управлять более энергично, и громкими криками призывает спасителя.
     Председатель совета  министров,  занимавший пост  министра юстиции,  не
желал ничего лучшего, как явиться этим спасителем. Но для того, чтобы  стать
им, надо было обнаружить какую-нибудь опасность и предотвратить ее. Поэтому,
известие  о  заговоре  было ему  в  высшей  степени приятно.  Он  расспросил
префекта полиции о характере дела и степени его серьезности. Префект полиции
доложил, что заговорщики, по-видимому, обладают средствами, умом и энергией,
но   они  слишком  много  болтают  и  вообще  слишком  многочисленны,  чтобы
действовать  тайно  и  согласно. Откинувшись на спинку кресла, министр  стал
размышлять.  Письменный стол  стиля  ампир, за которым он  сидел,  старинные
гобелены, покрывавшие стены, большие часы и канделябры  эпохи  Реставрации -
все в  этом традиционном кабинете, казалось,  внушало  ему великие  принципы
управления государством,  остающиеся неизменными при любой перемене режима,-
хитрость и смелость. После краткого  раздумья  он  решил,  что следует  дать
заговору разрастись и принять более четкие формы, что, пожалуй, полезно даже
поддержать его, раздуть, приукрасить и задушить лишь после того, как из него
будет извлечена максимальная выгода.
     Он  велел  префекту полиции внимательно следить за этим делом  и каждый
день  представлять  подробный  отчет  о ходе  событий,  ограничиваясь  ролью
информатора.
     -  Полагаюсь  на  ваше всем  известное благоразумие: наблюдайте,  но не
вмешивайтесь.
     И министр  закурил  папиросу. С помощью этого  заговора  он рассчитывал
ослабить  оппозицию,  упрочить  свою  власть,  опередить  коллег,  посрамить
президента республики и стать вожделенным спасителем.
     Префект  полиции обещал следовать во всем  указаниям министра,  но  про
себя решил действовать по своему  усмотрению.  Он устроил  слежку за лицами,
названными Баратаном, и велел  агентам не  вмешиваться  ни  под каким видом.
Заметив, что  за  ним следят,  князь  Истар,  у  которого сила  сочеталась с
осторожностью, вынул  из водосточной трубы скрытые там бомбы и, перепрыгивая
с автобуса в метро и из метро опять  в автобус,  ловкими обходными маневрами
пробрался к ангелу-музыканту и спрятал у него свои смертоносные снаряды.
     Аркадий, выходя из своего дома на  улице Сен-Жак, неизменно  встречал у
дверей какого-то преувеличенно элегантного господина в желтых  перчатках и с
бриллиантом в  галстуке,  более  крупным, чем  "Регент".  Чуждый
земным делам, мятежный ангел не придавал этой встрече  никакого значения. Но
юный   Морис  д'Эпарвье,   взявший  на  себя  обязанность   охранять  своего
ангела-хранителя, с беспокойством смотрел  на  этого  джентльмена,  не менее
упорного  и еще  более бдительного, чем  г-н  Миньон, который  в  свое время
озирал испытующим взглядом улицу Гарансьер  - от  бараньих голов особняка де
ла Сордьер до абсиды церкви  св. Сульпиция. Два или  три  раза  в день Морис
заходил  к Аркадию в  меблированные комнаты,  предупреждал  об  опасности  и
торопил переменить квартиру.
     Каждый вечер он водил своего ангела в ночные кабачки, где они ужинали с
девицами. Там юный  д'Эпарвье делился  своими прогнозами относительно исхода
предстоящего состязания боксеров, затем силился доказать Аркадию бытие бога,
необходимость религии и  красоту  христианской веры, заклиная его отказаться
от нечестивых и преступных замыслов, которые  не  принесут ему ничего, кроме
самого горького разочарования.
     - Ибо, в конце-то концов,- говорил юный апологет,- если бы христианство
было ложно, все бы уже давно знали об этом.
     Девицы  одобряли религиозные чувства Мориса, и когда прекрасный Аркадий
высказывал какие-нибудь богохульные мысли на понятном им языке, они затыкали
уши и требовали, чтобы он замолчал, из  страха, как бы гнев божий не поразил
их  вместе  с  Аркадием. Ибо они полагали, что бог, всемогущий  и всеблагой,
молниеносно карая  за  оскорбление,  способен  безо  всякого  дурного умысла
поразить невинного наравне с грешником.
     Иногда ангел  в сопровождении своего хранителя  отправлялся  ужинать  к
ангелу-музыканту. Морис,  время от  времени  вспоминавший,  что  он любовник
Бушотты, с  неудовольствием  наблюдал  крайне вольное  обхождение Аркадия  с
танцовщицей.  Бушотта разрешала  Аркадию эти  вольности с  тех пор, как  они
соединились на  маленьком  диванчике  в  цветах, едва только  ангел-музыкант
починил его. Морис, сильно любивший г-жу дез'Обель, слегка любил и Бушотту и
немного  ревновал ее к  Аркадию. А ревность - чувство,  естественное  и  для
людей и для животных, даже будучи легкой, причиняет им жгучую боль. Поэтому,
угадывая  истину, что было нетрудно, если принять  во  внимание  темперамент
Бушотты  и характер ангела,  Морис  осыпал Аркадия насмешками и  упреками, и
уличал   его   в   безнравственности.   Аркадий   спокойно   возражал,   что
физиологические потребности трудно  подчинить строго определенным правилам и
что  моралисты  - всегда  наталкивались на  большие затруднения в вопросе  о
некоторых видах внутренней секреции.
     -  Кстати,-  сказал  Аркадий,- я охотно признаю, что  построить систему
естественной  морали  почти  невозможно.   Природа  не   знает  нравственных
принципов. Она не дает нам никаких оснований считать, что человеческая жизнь
достойна  уважения.  Равнодушная природа не  делает разницы  между  добром и
злом.
     - Вы сами видите,-ответил на это Морис,-что религия необходима.
     - Заповеди морали, данные людям  якобы путем  откровения, на самом деле
основаны на  грубейшем  эмпиризме. Нравами управляет только обычай. То,  что
предписывает небо, есть лишь освящение старых  привычек. Божественный закон,
возвещенный  на каком-нибудь  Синае  среди  фейерверков,  представляет собою
только кодификацию человеческих предрассудков. А так как нравы  меняются, то
и  религии, имеющие  долгую  жизнь,  вроде иудео-христианства,  меняют  свою
мораль.
     -  Ну,   хорошо,-  сказал   Морис,  чье  умственное   развитие  заметно
продвинулось вперед,-  должны же вы согласиться, что религия предохраняет от
распущенности и преступлений?
     - Кроме тех случаев,  когда  она подстрекает к этому,  как, например, к
убийству Ифигении.
     - Аркадий,- вскричал Морис,- слушая ваши рассуждения, я просто радуюсь,
что я не ученый человек!
     Теофиль  тем  временем сидел, склонясь над роялем,  и лица его не  было
видно под завесой  белокурых  волос.  Высоко  поднимая  над  клавишами  свои
вдохновенные руки, он разыгрывал и пел подряд все партии своей "Алины,
королевы Голконды".
     Князь Истар,  заходя на эти дружеские  собрания, извлекал,  из карманов
бомбы и бутылки шампанского,- тем  и  другим он  обязан  был щедрости барона
Эвердингена. Бушотта с удовольствием встречала керуба, с тех пор как он стал
в  ее глазах свидетелем и  вместе  с тем трофеем  победы, одержанной  ею  на
маленьком диванчике в цветах. Он был для нее тем, чем была голова  Голиафа в
руке  юного  Давида.   Кроме   того,   ее   восхищало  в   князе   искусство
аккомпаниатора, сила, которую она одолела, и изумительная способность пить.
     Однажды ночью молодой д'Эпарвье провожал ангела в автомобиле от Бушотты
в  меблированные комнаты на улице Сен-Жак. Небо было совсем черное; у дверей
бриллиант сыщика сиял, как  маяк.  Три  велосипедиста,  собравшиеся  под его
лучами,  исчезли в различных направлениях,  как только показался автомобиль.
Ангел не обратил  на это никакого внимания,  но  Морис понял, что каждый шаг
Аркадия интересует разных влиятельных в государстве лиц. Отсюда он заключил,
что опасность стала вполне реальной, и тотчас же принял решение.
     На следующее же  утро он  явился к своему поднадзорному, чтобы  отвезти
его на  улицу  Рима.  Ангел еще лежал в постели.  Морис потребовал, чтобы он
поскорее оделся и поехал вместе с ним.
     - Едемте,- сказал  он.- В этом  доме  вы  уже не можете  считать себя в
безопасности.  За вами следят. Рано  или поздно  вас заберут.  Хотите жить в
тюрьме? Нет? Так поедемте. Я отвезу вас в надежное место.
     Дух с легкой жалостью улыбнулся своему, наивному спасителю.
     - Разве вы не знаете,- сказал он,- что ангел разбил двери темницы, куда
был  брошен Петр, и освободил  апостола?  Или  вы думаете, юный Морис, что я
слабее  своего небесного  собрата  и  не сумею  сделать для  себя то, что он
сделал для рыбака с Тивериадского озера?
     - Нельзя на это рассчитывать, Аркадий. Он совершил это с помощью чуда.
     -  Или  "чудом",  как говорит  один современный нам историк
церкви. Но все равно. Поедемте.  Только  дайте мне сжечь  несколько писем  и
собрать книги, которые мне нужны.
     Он бросил в камин  какие-то бумаги, рассовал по карманам несколько книг
и пошел  за  своим провожатым к автомобилю, который ожидал их неподалеку,  у
здания Коллеж-де-Франс, Морис сел за руль. Подражая  осторожности керуба, он
сделал столько  зигзагов,  объездов и внезапных  поворотов, что сбил  бы  со
следа  любое  количество  самых  проворных  велосипедистов,  посланных,  ему
вдогонку. Наконец,  исколесив  город по всем направлениям, он остановился на
улице  Рима  перед квартирой  в  первом  этаже,  где в свое время  произошло
явление ангела.
     Войдя  в  комнаты,  из  которых  он  вышел  полтора  года  назад  чтобы
осуществить  свою  миссию,  Аркадий вспомнил  невозвратное  прошлое, вдохнул
аромат  Жильберты, и ноздри  его задрожали. Он  спросил,  как  поживает г-жа
дез'Обель.
     - Отлично,- ответил Морис,- она немного пополнела  и  очень похорошела.
Она еще  сердится на вас за вашу нескромность. Надеюсь, что когда-нибудь она
вам  простит, как  простил  я, и  забудет  ваше оскорбительное поведение. Но
сейчас она еще очень раздражена.
     Молодой д'Эпарвье предоставил  квартиру в  распоряжение своего ангела с
любезностью хорошо воспитанного человека и нежной заботливостью друга.
     Он показал  ему складную  кровать,  которую  нужно  будет  каждый вечер
расставлять в  первой  комнате,  а по утрам  убирать  в  чулан,  показал ему
туалетный столик со всеми принадлежностями, ванну, бельевой шкаф, комод, дал
все  необходимые указания  насчет освещения  и отопления,  предупредил,  что
швейцар будет  приносить еду и  убирать  помещение, и указал кнопку, которую
нужно  нажимать,  чтобы  вызвать этого служителя.  Наконец он  добавил,  что
Аркадий может считать  себя полным  хозяином квартиры и  принимать  кого ему
заблагорассудится.

        ГЛАВА XXVIII,
     <i>посвященная тяжелой семейной сцене.</i>

     Пока у Мориса, были любовницы из круга порядочных женщин, его поведение
не  давало  повода для  упреков. Все  пошло  иначе, когда  он  стал посещать
Бушотту. Мать его, которая закрывала глаза на связи  хотя и греховные, но не
выходившие  за пределы светского круга и не  вызывавшие никаких толков, была
возмущена, узнав, что сын ее открыто показывается с  какой-то певичкой. Юная
сестра  Мориса, Берта,  знала назубок,  как  катехизис, любовные  похождения
брата и безо всякого негодования рассказывала о них своим подружкам. Малютка
Леон,  которому только  что исполнилось  семь лет, заявил  однажды  матери в
присутствии нескольких дам, что он, когда вырастет, будет кутить так же, как
Морис. Материнское сердце г-жи Ренэ д'Эпарвье было тяжко уязвлено.
     В  то  же самое  время  одно  серьезное  домашнее  происшествие  сильно
встревожило г-на  Ренэ д'Эпарвье. Ему  были  переданы векселя,  которые  сын
подписал его именем. Почерк не был  подделан, но  намерение сына выдать свою
подпись  за  подпись  отца не оставляло сомнений.  Это был моральный подлог.
Случай этот явно свидетельствовал о том, что Морис кутит, влезает в  долги и
способен не  сегодня-завтра совершить  какой-нибудь  неблаговидный поступок.
Отец семейства посоветовался по этому  поводу с  женой.  Решено было, что он
сделает сыну суровое  внушение, пригрозит строгими мерами, а через несколько
минут  после  этого  явится  огорченная  и  нежная  мать,  чтобы  склонить к
милосердию справедливо  негодующего отца.  Договорившись  с  женой, г-н Ренэ
д'Эпарвье  на  другой  день  утром велел позвать  сына к себе в кабинет. Для
вящей торжественности  он облачился в сюртук. По этому признаку Морис понял,
что  разговор  будет   серьезный.  Глава  семьи,   немного  бледный,  заявил
неуверенным  голосом  (он  был  застенчив),  что  не  может  больше  терпеть
распутного образа жизни, который  ведет  его  сын, и  требует немедленного и
полного исправления. Довольно кутежей, долгов, дурной компании. Пора  начать
работать, вести правильную жизнь и встречаться только с порядочными людьми.
     Морис с радостью ответил бы  почтительно, потому  что отец, в сущности,
имел все  основания  упрекать  его. К несчастью, Морис тоже был застенчив, а
сюртук,  который  надел  г-н  д'Эпарвье,  что бы  с надлежащим  достоинством
осуществить   домашнее  правосудие,   не   допускал,   по-видимому,  никакой
сердечности. Поэтому Морис хранил неловкое молчание, и  оно могло показаться
дерзким. Это вынудило г-на д'Эпарвье повторить  свои упреки,  но  еще  более
строгим  тоном. Он  открыл  один из ящиков  своего исторического письменного
стола (на нем Александр д'Эпарвье написал свой "Трактат о  гражданских
и  религиозных   установлениях   народов")  и  вынул  оттуда  векселя,
подписанные Морисом.
     -  Ты  понимаешь,  дитя мое,  что  это  самый  настоящий подлог?  Чтобы
искупить столь тяжкую провинность...
     В этот момент,  как  и было  условлено, появилась г-жа Ренэ д'Эпарвье в
выходном  платье.  Она должна  была  олицетворять  ангела  прощения.  Но  ни
внешность ее, ни характер этому не соответствовали. Она была особа мрачная и
черствая.  У   Мориса   имелись  задатки   всех   обиходных  и  обязательных
добродетелей. Он любил и уважал  свою  мать.  Любил больше по долгу,  чем по
непосредственному влечению, а в  его уважении  было больше  дани обычаю, чем
чувства. У г-жи  Ренэ д'Эпарвье лицо  было в красных пятнах,  а так  как она
сильно  напудрилась, чтобы  с  достоинством предстать на домашнем  судилище,
цвет лица ее напоминал  малину в сахаре. Морис,  обладавший вкусом, нашел ее
безобразной  и даже несколько отталкивающей. Он уже был настроен против нее,
а когда она  возобновила упреки, которыми ее супруг только что осыпал его, и
еще  усилила  их,   блудный   сын  отвернулся,  чтобы  не  показать   своего
раздражения.
     Она продолжала:
     - Твоя тетя де Сен-Фэн встретила тебя на улице в такой дурной компании,
что даже была благодарна тебе за то, что ты с ней не поздоровался.
     При этих словах Мориса прорвало:
     - Тетя де Сен-Фэн! Подумаешь! Она шокирована! Кто не  знает, что  она в
свое время пускалась во все тяжкие, а теперь эта старая ханжа хочет...
     Он остановился.  Его взгляд упал на лицо г-на д'Эпарвье, и на лице этом
Морис прочел больше печали, чем  негодования. Теперь он уже упрекал себя  за
свои  слова,  как  за преступление,  и  не  понимал,  как они  могли у  него
вырваться. Он  готов  был  разрыдаться,  упасть  на колени, вымаливать  себе
прощение,  но в  этот  миг  мать  его,  подняв глаза к потолку,  со  вздохом
воскликнула:
     - И чем только  я прогневила господа-бога, за  что  он дал  мне такого,
испорченного сына!
     Эти слова, которые  Морису показались деланными и смешными, словно  все
перевернули в  нем, и от горького раскаяния он сразу же перешел к сладостной
гордости  преступления.  Он   целиком  отдался  неистовому  порыву  дерзкого
возмущения и залпом выпалил слова,  которых ни одна мать  не  должна была бы
слышать:
     - Если хотите знать правду, мама, так, вместо того чтобы  запрещать мне
видеться  с талантливой и бескорыстной лирической артисткой, вы  бы лучше не
допускали, чтобы моя  старшая сестрица, г-жа  де Маржи,  показывалась каждый
вечер и в театре  и в  обществе  с презренным и гнусным субъектом, о котором
всем известно,  что он ее  любовник. Вам бы следовало также присматривать за
моей младшей сестрой, которая сама себе пишет похабные письма,  делает  вид,
будто находит их в  своем молитвеннике,  и передает  вам  с  невинным видом,
чтобы позабавиться  вашим огорчением  и  тревогой. Не  вредно  было бы также
обратить снимание на моего братца Леона, который  - даром что ему всего семь
лет  - буквально истязает мадемуазель Капораль.  И  можно, было  бы заметить
вашей горничной...
     - Вон отсюда, сударь, я выгоняю  вас из своего дома!- вскричал г-н Ренэ
д'Эпарвье, бледный от гнева, указывая дрожащим пальцем на дверь.

        ГЛАВА XXIX,
     <i>из которой видно, что ангел, став человеком, ведет себя по-человечески,
то  есть желает жены ближнего  своего и  предает друга; эта же глава покажет
безупречность поведения молодого д'Эпарвье.</i>

     Ангелу понравилось  новое жилище. По утрам  он работал, днем уходил  по
делам, невзирая на сыщиков, и возвращался домой  ночевать. Как и раньше, два
или  три  раза в неделю  Морис принимал г-жу дез'Обель в комнате, где  имело
место чудесное явление.
     Все шло отлично до  одного прекрасного утра, когда  Жильберта, забывшая
накануне вечером на столе в голубой комнате свою бархатную сумочку,  явилась
за ней и застала Аркадия, который, лежал на диване в  пижаме, курил папиросу
и размышлял о завоевании неба. Она громко вскрикнула:
     - Это вы, сударь!.. Поверьте, если бы я знала, что застану вас здесь...
Я пришла за своей сумочкой, она в соседней комнате... Разрешите...
     И  она проскользнула  мимо ангела испуганно  и  торопливо,  словно мимо
пылающей головни.
     В  это  утро г-жа  дез'Обель  была  неподражаемо  обаятельна  в строгом
костюме цвета резеды.  Узкая  юбка не скрывала ее движений,  и каждый шаг ее
был одним из тех чудес природы, которые повергают в изумление сердца мужчин.
     Она появилась вновь, держа в руках сумочку.
     - Еще раз прошу прощения. Я совершенно не подозревала...
     - Аркадий попросил ее посидеть с ним хоть минутку.
     -  Никак не  ожидала, сударь,  что  вы  будете принимать  меня  в  этой
квартире.  Я  знала,  как сильно  любит вас  г-н  д'Эпарвье,  но все же я не
предполагала...
     Небо  внезапно нахмурилось.  Рыжеватый  полумрак заполнил комнату. Г-жа
дез'Обель  сказала,  что для моциона  она пришла пешком, а сейчас собирается
гроза. И она попросила послать за такси.
     Аркадий  бросился к  ногам  Жильберты, заключил  ее  в объятия,  словно
драгоценный сосуд, и принялся бормотать слова, которые сами по себе не имеют
никакого смысла, но выражают желание. Она закрывала  ему руками глаза и рот,
выкрикивая:
     - Я вас ненавижу!
     Вздрагивая от рыданий, она попросила стакан воды. Она задыхалась. Ангел
помог ей  расстегнуть платье. В эту минуту крайней  опасности она защищалась
отважно.
     Она говорила:
     - Нет, нет!.. Я не хочу вас любить. Я бы полюбила вас слишком сильно.
     Но тем не менее она уступила.
     После взаимного сладостного  удивления, в минуту нежной  близости,  она
сказала:
     - Я часто  спрашивала о вас.  Я знала,  что  вы бываете в мон-мартрских
кабачках,  что вас  часто видят с  мадемуазель  Бушот-той,  хотя  она совсем
некрасивая, что вы стали очень  элегантно  одеваться  и  зарабатывать  много
денег.  Меня  это  не удивило...  Вы  были  созданы  для  успеха...  В  день
вашего...-  она указала  пальцем на угол  между окном и зеркальным  шкафом,-
появления  я рассердилась на Мориса за то, что он дал вам отрепья  какого-то
самоубийцы.  Вы мне нравились... О,  не за  красоту.  Напрасно  говорят, что
женщины  так  уж  чувствительны к  внешним достоинствам.  В  любви  мы  ищем
другого.  Не знаю,  как это определить... Словом, я полюбила  вас с  первого
взгляда.
     Сумрак становился все гуще.
     Она спросила;
     -  Вы  ведь  не  ангел,  правда? Морис этому верит,  но он всему  готов
поверить...
     Она спрашивала ангела взглядом, и глаза ее лукаво улыбались.
     - Признайтесь, что вы не ангел, вы просто посмеялись над ним?
     Аркадий ответил:
     - Я  хочу  только  одного:  нравиться вам; я  всегда буду тем,  кого вы
хотите видеть во мне.
     Жильберта  решила, что он не ангел,  во-первых, потому, что нельзя же в
самом  деле быть  ангелом,  во-вторых,  по  причинам  особого  рода, которые
вернули ее к вопросам  любви. Он не стал возражать, и еще раз оказалось, что
им уже недостает слов, чтобы выразить свои чувства.
     На  улице лил  частый,  крупный  дождь, вода стекала по  окнам,  Молния
осветила  кисейные  занавески,  стекла  задребезжали  от громового  раската.
Жильберта  перекрестилась и прижалась  к груди своего любовника. Она сказала
ему:
     - У вас кожа белее моей.
     В то самое  мгновение,  когда г-жа дез'Обель  произносила  эти слова, в
комнату вошел  Морис.  Весь  мокрый, улыбающийся,  доверчивый,  спокойный  и
счастливый,  он явился  сообщить Аркадию,  что  их вчерашняя общая  ставка в
Лоншане принесла им двенадцатикратный выигрыш.
     Увидев  женщину и  ангела в  любовном  беспорядке,  он рассвирепел.  От
ярости мускулы на шее  у  него  напряглись,  лицо  побагровело, жилы  на лбу
вздулись. Сжав кулаки, он бросился на Жильберту, но внезапно остановился.
     Заторможенная  энергия  этого  движения перешла  в теплоту, Морис  весь
кипел.  Но гнев  не вооружил  его, как  Архилоха, мстительным  лиризмом.  Он
только обозвал изменницу похотливой дрянью.
     Тем временем, приведя в порядок свой костюм, Жильберта обрела и прежнее
достоинство.  Она  встала,  полная  грации  и  целомудрия,  и  устремила  на
обвинителя  взор,  выражавший  и  оскорбленную  добродетель  и  всепрощающую
любовь.
     Но так как молодой д'Эпарвье упорно продолжал осыпать ее грубой бранью,
она тоже рассердилась:
     -  А сами-то вы,  нечего сказать,  хороши! Что, я ловила его,  что  ли,
вашего  Аркадия? Вы сами привели его сюда, да еще в таком виде!.. У вас была
только  одна мысль:  сбыть  меня вашему  другу.  Так знайте  же,  милостивый
государь, я вам этого удовольствия не доставлю.
     Морис д'Эпарвье ответил на это просто:
     - Вон отсюда, тварь!
     И  он сделал  вид,  что  выталкивает  ее пинком  за дверь. Аркадию было
тяжело  видеть,  как  недостойно обращаются с  его  возлюбленной, но  он  не
чувствовал  достаточной  почвы  под  ногами,  чтобы  удержать  Мориса.  Г-жа
дез'Обель,  сохраняя  все свое, достоинство, обратила на  молодого д'Эпарвье
повелительный взгляд и сказала:
     - Позовите мне такси.
     И такова власть женщины над душой светского  человека, принадлежащего к
галантной нации, что этот молодой француз тотчас же пошел к швейцару и велел
ему достать  такси.  Г-жа  дез'Обель  окинула Мориса презрительным взглядом,
каким  женщина  дарит, обманутого ею мужчину,  и удалилась, стараясь придать
всем  своим  движениям чарующую прелесть. Морис проводил ее взглядом, полным
равнодушия, которого он отнюдь  не ощущал. Затем  он повернулся  к  Аркадию,
облаченному в пижаму с цветочками, ту  самую,  в которой  Морис  был  в день
явления ангела. И это обстоятельство, пустячное  само по  себе, еще  усилило
обиду столь гнусно обманутого хозяина.
     - Ну,- начал  он,- вы  поистине презренный  субъект. Вы  поступили, как
подлец,   и,  между  прочим,  совершенно  напрасно.  Если  эта  женщина  вам
нравилась, сказали  бы мне - и все. Мне она надоела,  я ее  уже не хотел и с
удовольствием уступил бы вам.
     Он  говорил  так, чтобы скрыть свою боль, ибо  любил Жильберту сильнее,
чем когда-либо, и ужасно страдал от ее измены. Он продолжал:
     - Я  даже собирался  просить вас, чтобы вы меня от  нее избавили. Но вы
поддались своей подлой натуре и поступили по-свински.
     Если бы в эту торжественную минуту Аркадий произнес хоть одно сердечное
слово, юный Морис,  разрыдавшись, простил бы другу  и любовнице, и все  трое
снова стали бы  счастливы и довольны.  Но Аркадий  не был вскормлен  молоком
человеческой  нежности.  Он   никогда  не   страдал  и  не  был  способен  к
состраданию. Поэтому в его ответе звучала только холодная мудрость:
     -  Мой  милый Морис, необходимость, определяющая и  связующая  поступки
одушевленных  существ, приводит к последствиям, часто непредвиденным и порой
нелепым.  Таким образом получилось,  что  я доставил вам огорчение. Вы бы не
стали  меня упрекать,  если бы усвоили себе философию природы.  Вы  бы знали
тогда,  что  воля  - всего-навсего  иллюзия,  что  физиологическое  сродство
определено с  той же  точностью, как и  химические соединения, и  может быть
выражено в таких же формулах. Думаю, что, в конце  концов удалось бы внушить
вам  эти истины, но это был бы долгий и трудный процесс, и  возможно, что вы
все  равно не  обрели бы утраченного вами духовного  равновесия. Поэтому мне
лучше удалиться отсюда и...
     - Останьтесь,- сказал Морис.
     Он  обладал твердым сознанием общественных обязанностей. В сущности, он
ставит  честь выше  всего. И в этот миг он  с необычайной силой ощутил,  что
нанесенное ему оскорбление может  быть смыто только  кровью. Овладев им, эта
традиционная мысль придала его поведению и речи неожиданное благородство.
     -  Нет,  милостивый  государь, не  вам,  а мне  подобает  уйти из  этой
квартиры,  чтобы  больше  никогда  в нее не возвращаться.  Вы же  останетесь
здесь, раз  вы принуждены скрываться от властей. Здесь  же  вы  примете моих
секундантов.
     Ангел улыбнулся.
     - Я  приму их, чтобы доставить вам удовольствие, но не забывайте, милый
Морис,  что я неуязвим.  Небесных духов,  даже  когда  они  материализованы,
невозможно  ранить  острием шпаги  или  пулей пистолета.  Представьте  себе,
Морис, каково будет мое положение на дуэли из-за этого рокового неравенства,
и подумайте о том, что, отказываясь, в  свою очередь, выставить секундантов,
я не могу сослаться на свое небесное происхождение,- этот случай не  имел бы
прецедентов.
     - Милостивый государь,- ответил  наследник Бюссаров д'Эпарвье,- об этом
нужно было думать до того, как вы нанесли мне оскорбление.
     И он вышел  с  надменным видом. Но, очутившись на  улице, он зашатался,
как  пьяный. Дождь  все еще  лил. Он шел,  ничего не видя  и  не  слыша, шел
наугад, спотыкаясь,  попадая в канавы, лужи и в кучи грязи. Он долго блуждал
по внешним  бульварам и,  наконец,  усталый,  повалился  на  краю  какого-то
пустыря. Он был по уши в грязи, все лицо его было измазано грязью, смешанной
со  слезами,  с полей шляпы стекала вода.  Какой-то прохожий принял  его  за
нищего и бросил ему два  су. Он поднял медную монету, заботливо спрятал ее в
жилетный карман и пошел искать себе секундантов.

        ГЛАВА XXX,
     <i>повествующая  об  одном поединке и позволяющая судить,  делаемся ли  мы
лучше, как это утверждает Аркадий, когда осознаем совершенные нами ошибки.</i>

     Местом поединка избран был сад полковника Маншона на бульваре Королевы,
в  Версале. Секундантами Мориса были  господа де ла Вердельер и  Ле Трюк ас.
Рюффек,  которые  имели  постоянную  практику  в  делах чести  и  знали  все
соответствующие правила. В католическом мире ни одна дуэль не обходилась без
участия г-на де ла  Вердельер, и, обратившись к этому  воину, Морис поступил
согласно  обычаю, хотя и не без  неприятного  чувства, ибо все знали, что он
был любовником г-жи де ла Вердельер.  Впрочем, на  г-на де  ла  Вердельер не
смотрели,  как  на мужа: это был не человек,  а догмат. Что касается г-на Ле
Трюк  де  Рюффек,  то честь  была его единственной официальной профессией  и
единственным  признанным  средством  к существованию.  И  когда  злые  языки
упоминали об  этом  в свете, их  спрашивали, мог  ли г-н  Ле  Трюк де Рюффек
сделать карьеру лучшую, чем карьера  чести. Секундантами Аркадия  были князь
Истар  и Теофиль. Ангел-музыкант, скрепя сердце  и не  по своей воле, принял
участие в такого  рода  деле.  Всякое насилие  было ему  противно, и  он  не
одобрял поединков. Он не выносил звука пистолетных выстрелов и лязга шпаг, а
от  вида пролитой  крови  падал в  обморок. Этот  кроткий  сын  небес упорно
отказывался быть секундантом  своего брата Аркадия,  и, чтобы  заставить его
решиться,  керуб вынужден был  пригрозить, что разобьет о его голову бутылку
со взрывчатым веществом. Кроме противников, их  секундантов и врачей, в саду
присутствовало лишь  несколько офицеров  версальского гарнизона  и  довольно
много журналистов.  Хотя молодого д'Эпарвье знали только как сына  почтенных
родителей,  а  Аркадия  вообще  никто  не знал, дуэль  привлекла  порядочное
количество любопытных, и все  окна соседних  домов  были заняты фотографами,
репортерами  и  людьми  из  общества.  Особенное   возбуждение   вызвало  то
обстоятельство,  что причиной ссоры,  как выяснилось, была  женщина.  Многие
называли Бушотту, большинство же указывало на г-жу дез'Обель. Впрочем, давно
уже  было  отмечено,  что  дуэли,  в  которых  принимал участие  г-н  де  ла
Вердельер, привлекали внимание всего Парижа.
     Небо было нежно-голубое,  сад - полон цветущих роз. На  дереве  свистел
дрозд. Г-н де  ла Вердельер, который с тростью в руках руководил  поединком,
соединил кончики клинков и произнес:
     - Начинайте!
     Морис д'Эпарвье атаковал  дублетами и  батманами. Аркадий парировал, не
отводя шпаги.  Первая схватка не  дала результатов. У  секундантов создалось
впечатление,  что г-н д'Эпарвье находится в прискорбном состоянии повышенной
нервозности, а  что противник его покажет себя неутомимым. Начинается вторая
схватка. Морис  усиливает нападение,  разводит  руки  и открывает грудь.  Он
атакует,  наступая,  наносит прямой  удар и  острием  шпаги  касается  плеча
Аркадия.   Все  полагают,  что   тот  ранен.  Но  секунданты  с   удивлением
констатируют, что у Мориса царапина на кисти руки. Морис утверждает, что ему
не больно,  и доктор  Киль  после  осмотра  заявляет,  что его  клиент может
продолжать поединок.
     Когда   истекает   обязательный   пятнадцатиминутный   перерыв,   дуэль
возобновляется. Морис нападает все яростнее. Противник  явно  щадит  его  и,
видимо, защищается  небрежно, что беспокоит г-на  де ла  Вердельер. В начале
пятой схватки  черный  пудель,  неизвестно как попавший  в сад,  выскакивает
из-за розового куста, проникает  на площадку, отгороженную для  сражающихся,
и, несмотря  на побои и крики, бросается под  ноги Мориса. У  последнего как
будто онемела рука, и он делает  выпады против неуязвимого противника только
плечом. Он  наносит прямой удар, и сам натыкается на шпагу  Аркадия, которая
глубоко ранит его у сгиба локтя.
     Г-н де ла  Вердельер прекращает поединок, продолжавшийся  полтора часа.
Морис испытывает  ощущение тяжелого шока. Его сажают на зеленую  скамейку  у
стены, увитой глициниями. В то время, как хирурги перевязывают  ему рану, он
подзывает  к себе  Аркадия  и протягивает раненую  руку.  Когда  победитель,
опечаленный своей победой, подошел к нему, Морис нежно обнял его и произнес:
     - Будь великодушен, Аркадий, прости мне твою измену.  После того как мы
дрались, я могу просить себя о примирении.
     - Со слезами поцеловал он друга и шепнул ему на ухо:
     - Приходи проведать меня и приведи Жильберту.
     Так как Морис все еще был в ссоре с родителями, он велел отвезти себя в
маленькую квартирку на улице Рима.
     Едва  только  он  лег в постель в  той самой  спальне,  где шторы  были
спущены, как  в  тот день,  когда  явился  ангел,  к  нему  вошли Аркадий  и
Жильберта. Рана уже начала  сильно мучить его, температура повышалась, но он
был спокоен, доволен, счастлив. Ангел  и  женщина  в слезах упали на  колени
перед  его ложем. Он  соединил  их руки в своей левой руке,  улыбнулся  им и
нежно поцеловал обоих.
     - Теперь я могу быть уверен, что не поссорюсь с вами; больше вы меня не
проведете. Я знаю, что вы способны на все.
     Жильберта, плача, стала  уверять Мориса,  что  его ввели в  заблуждение
внешние  признаки  измены, но  что  она его не обманула с Аркадием и никогда
вообще  не  обманывала,  и,  охваченная  могучим  порывом  искренности,  она
пыталась уверить в этом себя самое.
     - Не надо, Жильберта,  ты на себя клевещешь,-  ответил ей раненый,- это
было. И  пусть было. И это хорошо, Жильберта, ты  правильно поступила, когда
низко обманула меня с моим  лучшим другом здесь, в этой комнате.  Если бы ты
этого не сделала, мы бы не собрались здесь все трое,  и я не испытал бы этой
великой радости, которую я испытываю впервые за  всю мою жизнь. О Жильберта,
как ты неправа, отрицая то, что было и хорошо кончилось.
     -  Если  тебе  так  хочется,  друг  мой,-  с  легкой  горечью  ответила
Жильберта,- я не буду отрицать. Но только чтобы доставить тебе удовольствие.
     Морис усадил ее на кровать и попросил Аркадия сесть в кресло.
     - Друг мой,- сказал Аркадий.- Я был непорочен. Я превратился в человека
и тотчас же содеял зло. И от этого я стал лучше.
     -  Не будем  ничего преувеличивать,-  сказал  Морис,- лучше  сыграем  в
бридж.
     Но едва  больной  увидел  у  себя  на  руках трех тузов  и  объявил без
козырей,  как  глаза  его  затуманились; карты выскользнули  у него из  рук,
отяжелевшая голова упала  на  подушку, и он  стал жаловаться  на нестерпимую
головную  боль. Тотчас вслед за этим г-жа дез'Обель уехала делать визиты. Ей
было важно показаться  в  свете,  чтобы  своим уверенным и  спокойным  видом
опровергнуть ходившие о ней слухи. Аркадий проводил  ее до дверей и вместе с
поцелуем вдохнул ее духи,  аромат которых он принес  в  комнату, где  дремал
Морис.
     - Я очень рад,- прошептал тот,- что все произошло именно так.
     - Случилось то, что должно было  случиться,- ответил  дух, -Все ангелы,
восставшие, подобно мне, поступили бы с Жильбертой, как  я. "Женщины,-
говорит   апостол,-   во   время   молитвы   должны  закрывать  лица   из-за
ангелов". И  апостол  говорит  так,  потому  что он знает, что женская
прелесть волнует  ангелов. Едва коснувшись земли, они  уже жаждут соединения
со смертными  и соединяются  с  ними. Их объятие страшно  и упоительно;  они
знают  тайну  неповторимых ласк,  которые погружают дочерей  человеческих  в
бездны  сладострастия.  Вливая в уста  своих счастливых жертв  пылающий мед,
заставляя течь по их жилам неиссякаемый освежающий пламень, они оставляют их
в полном изнеможении и восторге.
     - Да перестань ты, грязное животное! - вскричал раненый.
     - Еще одно слово,- сказал ангел,- только одно слово, милый Морис, в мое
оправдание, и потом ты  можешь  спокойно отдыхать.  Точные  ссылки  -  самая
убедительная вещь. Дабы  увериться в  том, что я  тебя  не обманываю, Морис,
прочти  о  любовной близости  между ангелами и женщинами в следующих трудах:
Иустин,  "Апологии",  I  и  II;  Иосиф Флавий,  "Иудейская
археология",  книга  I,  глава  III;  Афинагор,  "О  воскресении
мертвых";  Лактанций,  книга   II,  глава  XV;  Тертуллиан,   "О
покрывале девственниц"; Марк  Эфесский, "Пселла"; Евсевий,
"Евангельские назидания", книга V, глава IV;  святой Амвросий, в
книге   "О  Ное  и  ковчеге",  глава   V;   блаженный  Августин,
"Град  божий",  книга  XV, глава XXIII; отец Мельдонат,  иезуит,
"Трактат  о  демонах",  страница  218;  Пьер  Лебье, королевский
советник...
     -Да  замолчи  ты, Аркадий,  сжалься!  Замолчи! Замолчи.  И  прогони эту
собаку,- вскричал  Морис. Лицо  его побагровело глаза вылезали из  орбит,  в
бреду ему показалось, что у него на кровати сидит черный пудель.
     Г-жа де ла Вердельер, занимавшаяся всеми модными делами, как светскими,
так  и  патриотическими,  слыла   одной  из   самых  очаровательных  сиделок
французского  высшего общества.  Она  заехала узнать  о  здоровье  Мориса  и
предложила сама ухаживать за больным. Но, подчиняясь решительному запрещению
г-жи дез'Обель, Аркадий  захлопнул  перед ее  носом  дверь.  Мориса засыпали
выражениями  сочувствия.   Груда  наваленных  на  поднос  визитных  карточек
красовалась перед ним бессчетными загнутыми уголками. Одним из первых явился
на  улицу  Рима засвидетельствовать  свою мужскую симпатию  г-н  Ле Трюк  де
Рюффек. Протянув  молодому  д'Эпарвье  свою благородную руку,  он попросил у
него, как человек  чести у человека  чести, двадцать  пять  луидоров,  чтобы
заплатить долг чести.
     - Черт возьми, дорогой Морис, о такой услуге, не всякого попросишь!
     В тот же день г-н Гаэтан зашел навестить племянника. Тот представил ему
Аркадия.
     -  Это  мой  ангел-хранитель,  дядя. Вам  очень  понравилась  форма его
ступни, когда вы увидели следы его шагов на предательском порошке. Он явился
мне в прошлом году  здесь, в этой самой комнате... Не  верите?.. А  ведь это
чистая правда!
     И он обернулся к небесному духу:
     - Как это тебе понравится,  Аркадий? Аббат  Патуйль, великий богослов и
хороший священник,  не верит,  что ты ангел, и дядя Гаэтан, который не знает
катехизиса  и  не  признает  религии,  тоже  этому  не верит.  Оба они  тебя
отрицают: один  - потому  что он  верующий, другой - потому что у  него  нет
веры. На  этом основании можно  с  полной  уверенностью утверждать, что твоя
история кому угодно покажется неправдоподобной. И вдобавок того, кто вздумал
бы ее рассказывать, сочли бы  человеком  без вкуса  и  никак не одобрили бы.
Потому что, говоря по правде, это довольно некрасивая история. Я тебя люблю,
но сужу  вполне трезво. С тех пор  как ты впал в безбожие, ты превратился  в
ужасного негодяя. Плохой ангел, плохой друг, предатель, убийца. Я думаю, что
во  время  дуэли ты сам выпустил  мне  под ноги черного  пуделя, чтобы  меня
прикончить.
     Ангел пожал плечами и сказал, обращаясь к Гаэтану:
     -  Увы, сударь,  я не  удивляюсь  тому, что  вы  так недоверчиво ко мне
относитесь: я слышал, что вы не в ладах с иудео-христианским небом, откуда я
родом.
     - Я недостаточно  верю в Иегову,- ответил Гаэтан,-  чтобы верить  в его
ангелов.
     -  Тот,  кого  вы  называете   Иеговой,  на  самом  деле  всего-навсего
невежественный и грубый демиург по имени Иалдаваоф.
     - В таком  случае,  я готов  в него уверовать. Раз  он  невежественен и
ограничен, я легко могу допустить его существование. Как он поживает?
     - Плохо! В будущем месяце мы его свергнем.
     -  Не обольщайтесь надеждой.  Вы напоминаете мне моего шурина Кюиссара,
который в течение тридцати лет каждое утро ожидает падения республики...
     - Вот видишь, Аркадий,- вскричал Морис.-  Дядя Гаэтан со мной согласен.
Он знает, что ты потерпишь неудачу.
     - А почему, скажите на милость, господин Гаэтан, вы  думаете,  что меня
идет неудача?'
     - Ваш  Иалдаваоф  еще очень силен в этом мире, если не в том.  В  былые
времена его поддерживали священнослужители,- те, что верили в него. А в наше
время  он опирается  на тех, кто не верит в него, на философов. Не так давно
нашелся  тупой  педант,  по  имени   Пикроколь,  который  пытался   доказать
банкротство науки,  чтобы  улучшить  дела  церкви. И  в  наши  дни  выдумали
прагматизм специально для того, чтобы поднять авторитет религии среди людей,
любящих рассуждать.
     - Вы изучали прагматизм?
     -  И не  подумал! В  молодости  я  отличался  легкомыслием  и занимался
метафизикой. Читал Гегеля и Канта. Но с возрастом я  стал серьезнее, и  меня
занимает  теперь  только  то,  что поддается  чувственному  восприятию,  что
доступно зрению или  слуху. Вся сущность человека - в искусстве. Остальное -
пустые мечтания.
     В том  же духе разговор  продолжался до  вечера, и при  этом говорились
такие непристойности,  которые  могли  бы  заставить  покраснеть не  то  что
кирасира - это  пустяки, ибо кирасиры часто отличаются целомудрием,- но даже
парижанку.
     Навестил  своего  бывшего  ученика и  г-н Сарьетт.  Когда  библиотекарь
появился в комнате, бюст Александра д'Эпарвье возник  над его лысым черепом.
Сарьетт  подошел  к кровати. Вместо голубых  занавесок,  зеркального  шкафа,
камина  комнату тотчас же  заполнили  набитые книгами шкафы  из залы  Сфер и
Бюстов, а воздух стал душным от карточек, каталогов и папок. Г-н Сарьетт был
настолько  неотделим  от  своей  библиотеки,  что  его  невозможно  было  ни
представить себе, ни  увидеть вне ее.  И  сам он, пожалуй, был более бледен,
неясен,  расплывчат  и воображаем,  чем образы, возникавшие  при  виде  его.
Морис, который очень подобрел, был растроган этим проявлением дружбы.
     -  Садитесь, господин Сарьетт,  с  госпожой дез&#8217;Обель вы знакомы.
Разрешите  представить вам  Аркадия, моего ангела-хранителя.  Это он, будучи
незримым, в течение двух лет опустошал вашу библиотеку, лишил вас аппетита и
чуть не свел с ума. Это он перетащил из залы Сфер в  мой павильон целую кучу
старых книг. Однажды он унес у вас из-под носа какую-то ценную книжицу, и вы
по его вине упали на лестнице. А в другой раз он взял у вас брошюру Соломона
Рейнака,  и, так  как ему пришлось выйти из дому  вместе  со  мной (я  узнал
потом, что он  не  покидал меня ни на мгновение), он уронил ее  в  канаву на
улице Принцессы.  Вы уж простите его,  господин Сарьетт, карманов у  него не
было.  Он  был невидим.  Я  горько  сожалею, господин Сарьетт, что все  ваши
книжонки не  были  уничтожены  пожаром или наводнением. Из-за  них мой ангел
потерял  голову, превратился  в человека, утратил  веру и совесть. Теперь  я
стал его ангелом-хранителем. Один бог знает, чем все это кончится.
     Г-н  Сарьетт слушал  эти речи, и лицо его выражало безграничную скорбь,
безысходную, вечную скорбь  мумии. Поднявшись, чтобы проститься,  огорченный
библиотекарь шепнул на ухо Аркадию:
     - Бедный мальчик очень плох... Он бредит.
     Морис снова подозвал старика:
     - Останьтесь,  господин Сарьетт.  Сыграйте  с  нами  в бридж.  Господин
Сарьетт, послушайте моего совета. Не поступайте, как  я, не бывайте в дурной
компании.  Это  вас погубит.  Не  уходите,  господин  Сарьетт,  у меня к вам
большая  просьба:  когда  вы   опять  ко  мне  придете,  захватите  с  собой
какую-нибудь книжку  об  истинности религии,  я  хочу проштудировать  ее.  Я
должен вернуть своему ангелу веру, которую он утратил.

        ГЛАВА XXXI,
     <i>из которой  мы с изумлением узнаем, как легко человек честный, робкий и
кроткий может совершить ужасное преступление.</i>

     Глубоко расстроенный непонятными речами юного Мориса, г-н Сарьетт сел в
автобус  и поехал  к  папаше Гинардону, своему  другу, своему  единственному
другу, единственному в мире  человеку,  которого  ему приятно  было видеть и
слышать.  Когда  г-н  Сарьетт вошел в  лавку на улице Курсель,  Гинардон был
совсем  один  и дремал  в  глубоком старинном кресле.  У него  были вьющиеся
волосы, пышная борода  и багровое  лицо;  лиловые прожилки, испещрили крылья
его носа,  покрасневшего от бургундского вина. Ибо - теперь уже этого нельзя
было скрыть-папаша Гинардон пил. В  двух  шагах от него,  на рабочем столике
юной  Октавии,  засыхала  роза  в  пустом  стакане,  а  в  корзинке валялось
недоконченное вышивание. Юная Октавия все чаще и чаще уходила из магазина, а
г-н  Бланмениль никогда не появлялся там, когда  ее не было. Это  имело свою
причину: три раза в неделю в  пять часов  они встречались в доме свиданий  у
Елисейских полей. Папаша Гинардон ничего об этом не знал. Он  не подозревал,
как велико постигшее его несчастье, но все же страдал от него.
     Г-н  Сарьетт пожал руку старому  другу  и не спросил его, как  поживает
юная Октавия, ибо  не признавал  тех  уз, которые их  соединяли.  Он  охотно
поговорил бы  о  безжалостно  брошенной  Зефирине, потому что  ему хотелось,
чтобы старик сделал ее своей законной супругой. Но г-н Сарьетт был осторожен
и удовольствовался тем, что спросил у Гинардона, как он поживает.
     -  Отлично,-  заявил  Гинардон,  который  чувствовал  себя больным,  но
прикидывался сильным и здоровым с  тех пор,  как  сила  и  здоровье покидали
его,- Я, славу  богу,  сохранил крепость тела и  духа. Я живу  целомудренно.
Будь целомудрен, Сарьетт. Целомудрие дает силу.
     В этот  вечер  папаша  Гинардон  извлек  из  комода  фиалкового  дерева
несколько ценных книг, чтобы показать их известному библиофилу, г-ну Виктору
Мейеру, а после того  как этот клиент удалился, он заснул и не успел уложить
их  обратно.  Г-н  Сарьетт,  которого книги всегда притягивали,  увидел  эти
экземпляры на мраморной доске комода и стал с любопытством рассматривать их.
Первая    книга,    которую    он   перелистал,    была    "Орлеанская
девственница" в сафьяновом переплете с английскими гравюрами. Конечно,
его сердцу француза  и христианина претило  видеть  этот текст и рисунки, но
хорошая книга всегда казалась ему целомудренной и  чистой. Продолжая вести с
Гинардоном задушевную беседу, он  одну за другой брал в руки книги,  которые
антиквар ценил за переплет, за эстампы, за происхождение или редкость; вдруг
он    испустил   восторженный    крик    радости    и   любви.    Он   нашел
"Лукреция" приора Вандомского, своего  "Лукреция", и
теперь прижимал его к сердцу.
     - Наконец-то я нашел его,- вздыхал он, поднося книгу к губам.
     Папаша Гинардон сперва не понял, что хочет  сказать его старый друг. Но
когда тот заявил, что книга эта из библиотеки д'Эпарвье, что она принадлежит
ему,   Сарьетту,  что  он  заберет  ее  без   всяких  разговоров,  антиквар,
окончательно пробудившись, поднялся  и твердо  заявил,  что  книга эта  его,
Гинардона, собственность, что он купил ее самым законным образом и не отдаст
иначе, как за пять тысяч франков - ни больше, ни меньше.
     -  Да вы не  поняли, что я вам говорю,- ответил Сарьетт.- Эта  книга из
библиотеки д'Эпарвье. Я должен возвратить ее туда.
     - Ну, нет, дружок...
     - Это моя книга.
     - Вы сошли с ума, милый Сарьетт!
     Заметив,  что  у  библиотекаря действительно какой-то безумный вид,  он
взял у него из рук книгу и попытался переменить разговор.
     - Вы обратили внимание, Сарьетт, что эти свиньи собираются распотрошить
дворец  Мазарини и  покрыть  невесть какими произведениями  искусства остров
Сите,  самое  величественное,  самое  красивое место  в Париже. Да они  хуже
вандалов, потому что вандалы уничтожали  памятники древности, но не заменяли
их омерзительными строениями  и мостами дурного стиля вроде моста Александра
III.  И  ваша  бедная улица  Гарансьер  тоже стала добычей варваров. Что они
сделали с красивым бронзовым маскароном на дворцовом фонтане?
     Но Сарьетт ничего не слушал.
     - Гинардон, вы  меня не поняли.  Послушайте.  Эта  книга  из библиотеки
д'Эпарвье. Она оттуда похищена. Как? Кем? Не имею понятия. В этой библиотеке
произошли необъяснимые и страшные события. Словом, книгу украли. Мне незачем
взывать  к  вашей  безупречной  честности, мой  дорогой друг. Вы не захотите
прослыть  укрывателем  краденого.  Отдайте мне  книгу. Я верну  ее господину
д'Эпарвье, который возместит вам ее стоимость, можете в этом не сомневаться.
Доверьтесь, его щедрости, и вы поступите со свойственным вам благородством.
     Антиквар горько улыбнулся.
     - Чтобы я доверился щедрости  этого старого  скряги д'Эпарвье,  который
даже с блохи  способен содрать шкуру?  Поглядите на  меня,  милый Сарьетт, и
скажите, похож ли я на простака? Вы отлично знаете, что д'Эпарвье не пожелал
заплатить  пятьдесят франков  старьевщику  за портрет Александра  д'Эпарвье,
своего великого  предка, работы Эрсана,  и великий предок так  и  остался на
бульваре  Монпарнас против кладбища, у входа в  лавку торгаша-еврея, где все
собаки на него мочатся... Довериться щедрости господина д'Эпавье! Как  бы не
так!
     - Хорошо,  Гинардон, и таком случае я сам возмещу вам ту сумму, которую
установят специалисты. Вы слышите?
     -  Да  бросьте вы  разыгрывать  благородство  с  такими  неблагодарными
людьми, дорогой  мой Сарьетт.  Этот д'Эпарвье высосал из вас все знание, всю
энергию,  всю вашу  жизнь  за  жалованье, от  которого  отказался  бы лакей.
Оставьте вы это... К тому же вы опоздали. Книга уже продана...
     - Продана?.. Кому?- спросил Сарьетт в ужасе.
     -- Да не все ли  вам  равно? Вы ее больше не  увидите и ничего о ней не
услышите. Она поедет в Америку.
     -  В  Америку?  "Лукреций" с  гербом Филиппа Вандомского, с
собственноручными пометками Вольтера! Мой "Лукреций"! В Америку!
     Папаша Гинардон расхохотался.
     - Милый  Сарьетт, вы мне напоминаете кавалера  де  Грие  в тот  момент,
когда  он  узнает, что  его  возлюбленную отправят на  Миссисипи. "Мою
возлюбленную на Миссисипи?!"
     -  Нет,-  произнес  побледневший  Сарьетт,-  нет, эта книга не  уедет в
Америку. Она  вернется, как должно,  в библиотеку д'Эпарвье. Отдайте мне ее,
Гинардон!
     Антиквар сделал еще раз попытку оборвать разговор который угрожал плохо
кончиться.
     -  Дорогой Сарьетт, вы еще ничего  не сказали  о моем Греко. Вы на него
даже не взглянули. А ведь он просто замечателен. И Гинардон повернул картину
так, чтобы на нее падал свет.
     - Взгляните  на  этого  святого  Франциска,  нищего  во  Христе,  брата
Иисусова. Его черное тело поднимается к небу,  как  дым угодный богу жертвы,
как жертва Авеля...
     -  Книгу, Гинардон!- сказал Сарьетт, даже не повернув  головы.- Отдайте
мне книгу!
     Кровь бросилась в голову папаше Гинардону. Лицо  его  побагровело, жилы
на лбу вздулись.
     - Хватит об этом!- сказал он.
     И спрятал "Лукреция" в карман пиджака.
     Тут Сарьетт бросился на антиквара, толкнул его с неожиданной яростью и,
несмотря  на  свою тщедушность,  опрокинул  крепкого старика  в  кресло юной
Октавии.
     Ошеломленный и  взбешенный, Гинардон осыпал  старого маньяка  ужасающей
руганью   и  ударом   кулака   отбросил   его  на  четыре  шага,   прямо  на
"Венчание  пресвятой  девы", произведение Фра Анджелико, которое
повалилось с грохотом. Сарьетт снова кинулся на  старика,  пытаясь  вытащить
книгу у него из кармана. На этот раз папаша Гинардон пришиб бы его на месте,
но, ничего не видя перед собой  от ярости, угодил  кулаком  мимо, в стоявший
рядом  рабочий  столик   Октавии.  Сарьетт  вцепился  в  своего  изумленного
противника, вдавил его в кресло и своими маленькими иссохшими руками стиснул
ему  шею,  которая  из  красной   стала  темно-багровой.   Гинардон  силился
освободиться,  но худенькие пальцы  Сарьетта,  почувствовав  мягкое и теплое
тело,  с  каким-то  наслаждением опивались  в него.  Неведомая  сила  словно
приковала их к добыче.  Гинардон хрипел,  слюна текла из уголка его рта. Его
огромное  тело прерывисто вздрагивало  в этих страшных объятиях. Но движения
становились  все  судорожнее  и  реже.  Наконец  они  прекратились. А  руки,
совершившие убийство,  не  разжимались.  Сарьетту пришлось сделать  огромное
усилие, чтобы их отнять.  В висках у него стучало. И все  же  он  слышал шум
дождя, приглушенные шаги  на  тротуаре, отдаленные крики  газетчиков,  видел
двигавшиеся  в  полумраке  зонтики. Он  вынул  книгу  из  кармана мертвеца и
убежал.
     В  тот  вечер  юная Октавия не вернулась в  лавку. Она  провела  ночь в
маленькой  комнате  на  антресолях  другой  антикварной  лавки,  только  что
купленной для нее г-ном Бланменилем на той же улице Курсель. Сторож, который
должен  был закрывать магазин, обнаружил еще не остывшее  тело антиквара. Он
позвал консьержку г-жу Ленэн, которая уложила Гинардона на диван, зажгла две
свечи, сунула  веточку букса  в  блюдце со святой водой  и  закрыла умершему
глаза. Врач, которого позвали, констатировав смерть, приписал ее удару.
     Зефирина, извещенная г-жой  Ленэн, тотчас  же прибежала и провела  ночь
возле  покойника.  Казалось,  что он спит.  При дрожащем  свете  двух свечей
Франциск на  картине  Греко поднимался  к небу,  как дым. Золото  примитивов
поблескивало  в  темноте. У  смертного ложа ясно выделялся рисунок Бодуэна -
женщина, принимающая  лекарство. Всю ночь за пятьдесят шагов от лавки слышны
были причитания Зефирины. Она твердила:
     - Он умер, он умер, мой друг, божество  мое,  любовь моя,  жизнь моя!..
Нет,  он  не  умер,  он шевелится. Мишель, это я, твоя  Зефирина:  проснись,
услышь  меня.  Ответь  же  мне:  я  люблю  тебя.  Прости  мне, если  я  тебя
огорчала... Умер! Умер! О боже  мой,  поглядите, какой он  красивый. Он  был
такой добрый, милый, умный! Боже мой, боже мой, боже мой! Если бы  я была  с
ним, он бы не умер. Мишель! Мишель!
     К утру она затихла. Думали, что она задремала, но она была мертва.

        ГЛАВА XXXII,
     <i>где мы услышим в кабачке Хлодомира флейту Нектария.</i>

     Г-же де ла Вердельер не удалось ворваться  к Морису в качестве сиделки,
тогда  она  явилась  через  несколько  дней  в  отсутствие  г-жи дез'Обель,-
получить у него лепту на сохранение французских церквей. Аркадий провел ее к
постели выздоравливающего.
     Морис шепнул ангелу на ухо:
     - Предатель, немедленно же избавь меня от этой  людоедки,  или  на тебя
падет ответственность за все беды, которые здесь неминуемо произойдут.
     - Не беспокойся,- уверенно ответил  Аркадий. После обычных  приветствий
г-жа  де  ла  Вердельер  знаками  попросила  Мориса  удалить  ангела.  Морис
представился,  будто  не понимает  ее.  Тогда г-жа де  ла Вердельер изложила
официальную причину своего визита:
     - Наши церкви, наши милые деревенские церкви, что с ними будет?
     Аркадий взглянул на нее с ангельским видом, горестно вздыхая.
     - Они разрушатся, сударыня, они превратятся в развалины. Какая жалость!
Я буду просто в отчаянии. Ведь церковь посреди деревенских домов - все равно
что наседка среди цыплят.
     -  Ах, как это  верно! - сказала г-жа  де  ла Вердельер  с  восхищенной
улыбкой.- Это именно так!
     --А колокольни, сударыня!
     - Да, да, колокольни!
     - Колокольни, сударыня,  вздымаются к небу,  как гигантские  клистирные
трубки к голым задам херувимов.
     Г-жа де ла Вердельер немедленно удалилась.
     В  тот  же  день  аббат  Патуйль принес  раненому  свои  наставления  и
утешения.  Он убеждал Мориса прекратить дурные  знакомства  и  помириться  с
семьей.  Он  нарисовал  ему  заплаканную  мать,  готовую  с   распростертыми
объятиями  принять  вновь   обретенного   сына.  Мужественным  усилием  воли
отвергнув жизнь  беспутную, полную обманчивых  наслаждений, Морис  обрел  бы
душевный мир, утраченную силу  духа, освободился бы от пагубных мечтаний, от
козней лукавого.
     Молодой д'Эпарвье поблагодарил аббата Патуйля за его  доброту и заверил
в истинности своих религиозных чувств.
     - Никогда  еще,- сказал  он,- у  меня  не  было  такой твердой веры,  и
никогда я  так  не  нуждался  в  ней. Представьте себе, господин аббат,  мне
приходится вновь обучать катехизису моего ангела-хранителя.  Представьте, он
забыл катехизис!..
     Аббат  Патуйль  сокрушенно вздохнул  и стал  убеждать свое дорогое дитя
молиться, ибо молитва -  единственная  помощь  против  опасностей,  грозящих
душе, которую искушает дьявол..
     -  Господин  аббат,-  спросил  Морис,-  хотите, я познакомлю вас с моим
ангелом-хранителем? Подождите минутку, он пошел за папиросами.
     - Бедное дитя!
     И круглые щеки аббата Патуйля опустились в знак скорби. Но почти тотчас
же  они  снова  поднялись, как  свидетельство радости. Ибо  многое  радовало
сердце аббата Патуйля.
     Общественное  настроение  явно  улучшалось.  Якобинцев,  франкмасонов и
блокистов   поносили  повсеместно.  Пример   подавало  избранное   общество.
Французская   академия   стала  вполне  благомыслящей.   Христианские  школы
множились.  Молодежь  Латинского  квартала склонялась перед церковью,  а  от
Нормальной школы шел семинарский дух. Крест торжествовал  повсюду.  Но нужны
были деньги, еще деньги и всегда деньги.
     После полуторамесячного  постельного режима  Морис д'Эпарвье получил от
врача разрешение совершить прогулку в экипаже. Рука у него была на перевязи.
Возлюбленная  и  друг сопровождали его. Они  отправились в Булонский лес и с
тихой радостью созерцали  траву  и деревья. Они улыбались  всему,  и им  все
улыбалось. Как  сказал Аркадий, от совершенных ими  ошибок  они стали лучше.
Ревность и гнев  Мориса самым неожиданным образом привели к тому, что к нему
вернулось  спокойствие  и  благодушие. Он  еще  любил Жильберту,  но любовью
снисходительной. Ангел  желал  эту женщину  по-прежнему,  но после обладания
вожделение  его утратило жало любопытства. Жильберта отдыхала  от стремления
нравиться, и от этого нравилась еще больше.  У  каскада они напились молока,
показавшегося им  восхитительным.  Все трое  обрели  невинность.  И  Аркадий
позабыл несправедливости старого тирана, царящего над миром. Но вскоре ему о
них напомнили.
     Возвратись  на  квартиру своего  друга,  он  застал  там  Зиту, которая
поджидала его, подобная статуе из слоновой кости и золота.
     - Мне вас просто жаль,- сказала она.- Близится день, какого еще не было
с начала времен  и который, может быть,  не повторится раньше, чем солнце со
своими  спутниками не  вступит в созвездие  Геркулеса. Не  сегодня-завтра мы
обрушимся на  Иалдаваофа в его порфировом  дворце, а  вы,  горевший желанием
освобождать небеса  и победителем возвратиться  на освобожденную  родину, вы
забываете  все свои  великодушные намерения  и дремлете в  объятиях  дочерей
человеческих.   Какое  удовольствие   получаете  вы  от  общения   с   этими
нечистоплотными зверьками,  созданными из таких неустойчивых элементов, что,
кажется, они беспрерывно распадаются? Ах, Аркадий, я была права, не  доверяя
вам. Вы типичный  интеллигент,  в вас говорит одно  лишь любопытство. Вы  не
способны действовать.
     -  Вы неправильно  судите  обо  мне,  Зита,- ответил ангел.-  Любовь  к
дочерям  человеческим  заложена в  природе  сынов  неба.  Конечно,  телесная
субстанция  женщин и цветов тленна,  тем не менее она чарует чувства. Но  ни
один из этих  зверьков не заставит меня забыть мою ненависть и мою любовь, и
я готов выступить против Иалдаваофа.
     Зита,  вполне удовлетворенная  его  решимостью, потребовала,  чтобы  он
неуклонно  продолжал  подготовлять  их  грандиозное  предприятие; спешить не
надо, но и откладывать не следует:
     -  Большое   дело,   Аркадий,  состоит   из   множества  мелких.  Самое
величественное  целое  слагается  из   тысячи  ничтожных  частиц.  Не  будем
пренебрегать ничем.
     Она  пришла за  ним,  чтобы  вместе  отправиться  на собрание, где  его
присутствие необходимо. Там будут подсчитаны силы восставших.
     Она добавила только одно:
     - Нектарий тоже придет.
     Когда  Морис  увидел  Зиту,  он  нашел  ее  непривлекательной.  Она  не
понравилась ему, потому что красота ее была совершенной, а подлинная красота
всегда вызывала  в нем какое-то  тягостное  удивление.  Узнав,  что она тоже
восставший  ангел и собирается вести Аркадия к заговорщикам, он почувствовал
к  Зите  неприязнь.  Бедный  юноша пытался удержать  своего  товарища  всеми
способами, какие  подсказывали  ему  ум и обстоятельства.  Он  умолял своего
ангела-хранителя остаться с ним, обещал за  это повести его на замечательное
состязание боксеров, на обозрение, где они увидят апофеоз Пуанкаре, наконец,
в одно место,  где имеются женщины, необычайные по красоте, таланту, порокам
или уродству. Но ангел не поддавался никаким искушениям и заявил, что уходит
с Зитой.
     - Зачем?
     - Чтобы подготовить завоевание неба.
     -  Опять это безумие! Завоевание не...  Но ведь я же  доказал тебе, что
это и невозможно и нежелательно.
     - До свидания, Морис...
     - Ты  все-таки  идешь? Ну,  что ж, тогда и я пойду  с тобой. И Морис, с
рукой на перевязи, последовал, за  Аркадием и Зитой в кабачок Хлодомира, где
стол был накрыт в саду, под навесом из зелени.
     Там уже  находились князь Истар  и Теофиль, а  с  ними маленькая желтая
фигурка похожая на ребенка: это был ангел из Японии.
     -- Мы ждем только Нектария,- сказала Зита.
     В  эту минуту бесшумно появился старый садовник. Он сел, и собака легла
у его ног. Французская кухня - первая в мире. Ее слава затмит всякую другую,
когда человечество,  сделавшись мудрым, поставит вертел выше шпаги. Хлодомир
подал ангелам и смертному,  который был с ними, жирную похлебку, свиное филе
и почки в мадере,  доказавшие, что этот монмартрский повар  еще не развращен
американцами, которые портят лучших поваров Города-гостиницы.
     Хлодомир  откупорил  бутылку  бордо, и  хотя  оно  и не значилось среди
лучших вин  Медока, но  ароматичностью и  букетом  выдавало свое благородное
происхождение. Следует отметить, что после этого вина и многих других хозяин
погребка торжественно принес романею, крепкую и вместе с тем легкую,  пряную
и нежную, настоящей  бургундской закваски,  огненную  и  хмельную,  истинную
усладу для ума и чувств. Старый Нектарий поднял стакан и произнес:
     - Тебе,  Дионис, величайший из богов, кто вместе с золотым веком вернет
смертным, ставшим героями, гроздья, которые Лесбос срывал некогда с кустов в
Мефимне,  и  лозы Фасоса, и  белый  виноград  озера Мареотидского, и погреба
Фалерно, и  виноградники  Тмола, и короля вин -  Фанею. И  сок этих  гроздий
будет божественным, и, как во времена древнего Силена, люди будут опьяняться
мудростью и любовью.
     Когда подали кофе, Зита, князь Истар, Аркадий и японский ангел, сделали
поочередно сообщения о состоянии сил, собранных против Иалдаваофа.
     Отрешаясь  от  вечного блаженства для  страданий земного  бытия, ангелы
развиваются  умственно  и  приобретают  способность ошибаться  и  впадать  в
противоречия.   Поэтому   и   собрания  их,   подобно  человеческим,  бывают
беспорядочными  и  шумными.  Не   успевал  один   из  заговорщиков   назвать
какую-нибудь цифру, как другой тотчас же опровергал ее. Они не могли сложить
двух  чисел без  спора,  и  даже  сама  арифметика заражалась страстностью и
утрачивала   свою  точность.  Керуб,   насильно  притащивший  благочестивого
Теофиля, возмутился, услышав, как музыкант славит господа, и надавал ему  по
голове  тумаков, которыми можно было бы свалить быка. Но у музыкантов головы
покрепче  бычьих.  И удары, сыпавшиеся на Теофиля, не изменяли представления
этого ангела о божественном провидении.  Аркадий долго противопоставлял свой
научный идеализм прагматизму Зиты, и прекрасный архангел заявил ему,  что он
рассуждает неверно.
     - Вы еще удивляетесь!- воскликнул ангел-хранитель юного Мориса.- Я, как
и вы, рассуждаю на человеческом языке. А что такое человеческий язык, как не
крик  лесного   или  горного   зверя,   только   усложненный  и  испорченный
возгордившимися  приматами?  Разве  можно,  о  Зита,  построить   правильное
рассуждение, применяя этот набор гневных или  жалобных звуков? Ангелы вообще
не рассуждают. Люди, стоящие выше ангелов, рассуждают плохо. Я уже не говорю
о  профессорах,  которые  надеются  определить  абсолют  при помощи  криков,
унаследованных ими  от человекообразных обезьян, двуутробок и пресмыкающихся
- их предков. Это величайший фарс! Как бы забавлялся этим демиург, если бы у
него было достаточно ума!
     В ночном небе сверкали крупные звезды. Садовник молчал.
     - Нектарий,- сказал  прекрасный, архангел,- сыграйте на флейте, если не
боитесь взволновать небо и землю.
     Нектарий  взял флейту.  Юный  Морис  зажег  папиросу.  Пламя, вспыхнув,
погрузило  во мрак небо и звезды,  а затем  погасло. И  Нектарий воспел  это
пламя на своей вдохновенной флейте. Ее серебряный голос говорил:
     "Это пламя есть  вселенная, осуществившая  свое назначение, менее
чем в минуту. В ней возникли солнца и планеты. Венера Урания измерила орбиты
тел,  блуждающих  в   ее   бесконечных  пространствах.   От  дыхания  Эроса,
перворожденного  из богов,  родились растения,  животные,  мысли. В  течение
двадцати  секунд,  протекших  между  возникновением  и  смертью  этого мира,
развились  цивилизации, и империи  пережили  долгий  период  своего  упадка.
Плакали  матери и  к  безмолвным  небесам  поднимались  песни  любви,  вопли
ненависти и стоны  жертв. В  малых своих  размерах этот  мир жил столько же,
сколько  жил  и проживет тот, другой мир, несколько атомов которого  сияют у
нас над головой. И тот и другой - лишь искры света в бесконечности".
     И по мере того как  в зачарованном воздухе разносились чистые и светлые
звуки, земля превращалась  в зыбкую туманность, а звезды описывали все более
быстрые круги.  Большая Медведица  распалась,  и части ее тела рассыпались в
разные  стороны.  Пояс  Ориона  разорвался.  Полярная  звезда покинула  свою
магнитную ось. Сириус, сиявший па горизонте  раскаленным  светом, поголубел,
покраснел,  замерцал  и  потух  в  одно  мгновение.  Созвездия  задвигались,
образовали  новые знаки, которые, в свою очередь, исчезли. Волшебными своими
звуками  магическая  флейта заключила в  одном мгновении  всю  жизнь  и  все
движения этого мира, неизменного  и вечного в представлении людей и ангелов.
Она замолкла, и небо приняло свое древнее обличье.  Нектарий исчез. Хлодомир
спросил у своих гостей, довольны ли они похлебкой, которую  сутки держали на
огне, чтобы она уварилась, и похвастал божолез-ским вином, которое они пили.
     Ночь  была теплая.  Аркадий  в сопровождении  своего  ангела-хранителя,
Теофиль, князь Истар и японский ангел проводили Зиту до ее дома.

        ГЛАВА XXXIII,
     <i>о том, как чудовищное злодеяние повергло в ужас весь Париж.</i>

     Весь город спал.  Шаги гулко звучали на опустелых  тротуарах. Дойдя  до
середины монмартрского холма, ангелы и их спутник остановились на углу улицы
Фэтрие, у дверей дома, где жил прекрасный  архангел. Аркадий обсуждал вопрос
о  Престолах и Господствах с  Зитой,  которая  уже держала  палец на  кнопке
звонка,  но  все еще медлила звонить. Князь Истар  концом  трости рисовал на
тротуаре  чертежи новых снарядов и по временам издавал  мычание, от которого
просыпались спящие обыватели и трепетали чресла живших по соседству Пасифай,
Теофиль   Белэ  во  весь  голос  распевал  баркаролу   из  второго  действия
"Алины,  королевы Голконды". Морис, у которого правая рука  была
на  перевязи, пытался  левой фехтовать с японским ангелом и выбивал искры из
мостовой, пронзительным голосом выкрикивая: "Задет!"
     Между тем  на  углу соседней  улицы  стоял,  погруженный в  свои  думы,
бригадир  Гролль. Он  был  сложен  точно римский  легионер и  обладал  всеми
чертами, свойственными этой величаво-раболепной  породе,  которая, с тех пор
как человечество начало  строить города, охраняет государство и поддерживает
династии. Бригадир Гролль был полон сил, но вместе  с  тем очень утомлен. Он
был изнурен тяжелой службой и скудной пищей. Человек долга, но все же только
человек,  он  не мог устоять  перед  чарами,  соблазнами  и прелестями девиц
легкого поведения, которые целыми стаями встречались ему во мраке  безлюдных
бульваров, у пустырей.  Он их  любил. Он любил их,  как  солдат,  не покидая
своего поста,  и от этого испытывал утомление, превосходившее его стойкость.
Еще  не  достигнув середины странствия земного,  он уже мечтал  о сладостном
отдыхе и мирном сельском труде. Стоя этой тихой  ночью на углу улицы Мюллер,
он думал - думал о родном доме, об оливковой рощице, об отцовской усадьбе, о
согнувшейся под бременем долгой тяжелой работы старухе-матери, с которой ему
уже не придется свидеться. Пробужденный от своих грез ночным шумом, бригадир
Гролль подошел  к перекрестку улиц Мюллер и  Фэтрие  и  стал  неодобрительно
наблюдать за  кучкой праздношатающихся,  в  которой  его социальный инстинкт
почуял  врагов  порядка.  Бригадир  Гролль был  терпелив и решителен.  После
длительного молчания он с грозным спокойствием молвил:
     - Проходите.
     Но  Морис и японский ангел  продолжали фехтовать  и ничего не  слышали.
Музыкант внимал  только своим собственным  мелодиям,  князь  Истар был  весь
погружен в формулы взрывчатых веществ, Зита обсуждала  с Аркадием величайшее
предприятие, какое только было задумано, с  тех  пор  как солнечная  система
сформировалась из первобытной туманности, и все они не замечали окружающего.
     - Сказано вам - проходите,- повторил бригадир Гролль.
     На этот  раз ангелы расслышали торжественное приказание, но, то  ли  из
равнодушия,  то ли из презрения,  они не подчинились  и  продолжали кричать,
петь и разговаривать.
     - Так вы хотите, чтобы я вас забрал!- возопил бригадир Гролль и опустил
свою широкую руку на плечо князя Истара.
     Керуб,  возмущенный  прикосновением  столь  низменного существа, мощным
ударом  кулака отшвырнул бригадира  в  канаву. Но  полицейский  Фэзанде  уже
мчался  на помощь своему  начальнику, и оба  они набросились  на  князя. Они
колотили его с яростью автоматов  и, может  быть,  несмотря  на  силу и  вес
керуба, потащили бы его, окровавленного, в участок,  если бы  японский ангел
без всякого усилия не сбил их обоих с  ног, так что они, уже рыча и корчась,
покатились в грязь, прежде чем Аркадий и Зита успели вмешаться.
     Что  касается ангела-музыканта, то  он  от  страха  дрожал  в сторонке,
взывая к небесам.
     В  эту минуту два булочника,  которые месили тесто в  соседнем подвале,
выбежали  на  шум, голые  по  пояс,  в  белых фартуках. Повинуясь  инстинкту
общественной солидарности они стали на сторону поверженных полицейских.  При
виде их Теофиль, охваченный вполне естественным ужасом, обратился в бегство.
Но они  поймали его и уже намеревались передать  в руки блюстителей порядка,
когда  Аркадий  и Зита  вырвали его у  них. Завязалась  неравная и  жестокая
борьба  между двумя ангелами и двумя  пекарями. По  красоте и силе  подобный
лисипповскому  атлету,  Аркадий  сдавил в своих объятиях тучного противника.
Прекрасный  архангел  кинжалом  ударил  булочника, пытавшегося ее  схватить.
Черная кровь  потекла по волосатой груди,  и оба пекаря, защитники  порядка,
подвалились на мостовую.
     Полицейский  Фэзандо без сознания  лежал ничком в  канаве. Но  бригадир
Гролль  поднялся,  дал  свисток,  который  должны  были  услышать  ближайшие
постовые,  и  ринулся на юного Мориса;  тот,  имея  возможность  обороняться
только  одной рукой,  левой  разрядил свой револьвер прямо в агента, который
схватился за сердце, пошатнулся и рухнул на землю. Он испустил долгий вздох,
и вечная тьма застлала его взор.
     Между тем  окна  открывались  одно за  другим,  и из  них  высовывались
головы. Приближались тяжелые шаги. Два полицейских на велосипедах мчались по
улице Фэтрие. Тогда князь Истар бросил  бомбу,  от которой сотряслась земля,
потухли газовые  фонари  и  разрушилось несколько домов. Густая  завеса дыма
скрыла бегство ангелов и юного Мориса.
     Аркадий  и  Морис решили, что  после  подобного приключения  безопаснее
всего  в конце концов будет укрыться в квартире  на улице  Рима. Несомненно,
сразу их не разыщут, а возможно, и вообще не сумеют разыскать, так как бомба
керуба, по счастью, уничтожила всех свидетелей происшествия.  Они заснули на
рассвете  и спали  еще в десять  часов  утра,  когда  швейцар принес им чай.
Хрустя гренками с маслом, молодой д'Эпарвье сказал своему ангелу:
     -  Я  думал,  что преступление -  это нечто необычайное. Оказывается, я
ошибался. Это - самое простое, самое естественное дело.
     -  И самое традиционное,- добавил ангел.- В течение  многих  веков  для
человека самым  обычным и  необходимым делом было  грабить и убивать  других
людей. На  войне это  предписывается  и поныне.  При некоторых  определенных
обстоятельствах покушаться на человеческую жизнь считается даже почтенным, и
вы заслужили всеобщее одобрение, Морис, когда  хотели меня убить, потому что
вам показалось, будто я позволил себе некоторые вольности в отношении  вашей
любовницы. Но убить полицейского неприлично для человека из общества.
     -  Замолчи,- вскричал Морис,- замолчи,  негодяй! Я  убил  этого бедного
бригадира без всякого  умысла,  не зная  даже,  что  делаю. Я сам  теперь  в
отчаянии. Но истинный виновник и  убийца не я, а  ты. Ты  увлек меня на этот
путь мятежа  и насилия, который ведет в адскую  бездну. Ты  погубил меня, ты
принес в  жертву своей гордыне и  злобе мой покой  и  счастье.  И совершенно
напрасно.  Ибо,  предупреждаю  тебя,  Аркадий,  из  вашей  затеи  ничего  не
получится.
     Швейцар  принес  газеты.  Заглянув  в них,  Морис  побледнел.  Крупными
буквами сообщалось  там  о  злодеянии на  улице Фэтрие.  Убиты:  полицейский
бригадир  и  два  агента-велосипедиста.  Тяжело  ранены  два подмастерья  из
булочной. Разрушены два жилых дома, имеется большое количество жертв.
     Морис выронил газету и произнес слабым, жалобным голосом:
     - Аркадий, почему ты не убил  меня в маленьком  версальском Садике, где
цвели розы и свистел дрозд?
     Между тем Париж был объят ужасом. На площадях и людных улицах хозяйки с
сумкой  для  провизии  в  руках  слушали,  бледнея,  рассказ  о  совершенном
преступлении и призывали на головы виновных самые жестокие кары. Торговцы на
порогах своих  лавок обвиняли  в этом  злодеянии анархистов,  синдикалистов,
социалистов, радикалов и взывали  к  закону. Люди глубокомысленные полагали,
что  это  -  дело  рук евреев  и  немцев,  и  настаивали  на  изгнании  всех
иностранцев.  Кое-кто  расхваливал   американские   обычаи   и  упоминал   о
линчевании. К  газетным новостям  прибавлялись зловещие слухи.  Во множестве
мест  слышали взрывы,  то  здесь то  там находили бомбы. Повсюду  гнев толпы
обрушивался  на  разных  лиц,  которых  принимали  за  злоумышленников  и  в
растерзанном  виде  передавали  правосудию.  На   площади  Республики  толпа
разорвала на части пьяницу, кричавшего: "Долой шпиков!"
     Председатель совета министров, он же министр юстиции, долго совещался с
префектом полиции, и они  решили,  в целях успокоения возбужденных  парижан,
немедленно  арестовать  пять  или  шесть  апашей  из числа  тридцати  тысяч,
обитавших  в  столице. Начальник  русской  полиции,  признав  в  совершенном
злодеянии  метод  нигилистов,  попросил о выдаче  его  правительству  дюжины
политических эмигрантов, что и было немедленно выполнено. Равным образом еще
несколько лиц было изъято ради безопасности испанского короля.
     Узнав  об этих  энергичных  мероприятиях, Париж облегченно вздохнул,  и
вечерние  газеты выразили  одобрение  правительству.  Сведения  о  состоянии
здоровья  раненых  были превосходные. Они были  вне опасности  и  опознавали
напавших на них преступников во всех, кого бы к ним не приводили.
     Правда, бригадир Гролль  умер,  но две  монахини - сестры милосердия  -
дежурили  у его тела,  и сам председатель совета министров  явился возложить
крест Почетного легиона на грудь этой жертвы долга.
     Ночью  поднялся переполох. На проспекте Восстания полицейские  заметили
на пустыре фургон фокусников, показавшийся им притоном бандитов. Они вызвали
подкрепление  и,  когда  их  набралось  достаточное  количество,  напали  на
повозку.  К  ним  присоединились  благомыслящие граждане,  произведено  было
пятнадцать тысяч револьверных  выстрелов, фургон взорвали динамитом  и нашли
среди обломков его труп обезьяны.

        ГЛАВА XXXIV,
     <i>из  которой  читатель узнает  об  аресте  Бушотты и  Мориса, о разгроме
библиотеки д'Эпарвье и отбытии ангелов.</i>

     Морис  д'Эпарвье провел ужасную  ночь. При малейшем шуме он хватался за
револьвер,  чтобы  не сдаться живым  в руки  правосудия. Утром он  буквально
выхватил  газеты  у консьержки, жадно  пробежал  их глазами  и  вскрикнул от
радости:  он  прочел, что на теле бригадира Гролля, перевезенном  в морг для
вскрытия,  врачи  нашли только  синяки  и  ссадины,  то  есть  поверхностные
ранения, и что смерть произошла от разрыва аорты.
     . - Видишь, Аркадий,- вскричал  он с торжествующим видом,- видишь, я не
убийца! Я невинен! Я и представить себе не  мог,  до  какой  степени приятно
быть невинным.
     Потом  он  задумался и как это обычно бывает,  размышление рассеяло его
радость.
     - Я невинен. Но нечего себя обманывать,- сказал он, покачав головой,- я
причастен к шайке злодеев и  живу  с бандитами. Ты среди них на своем месте,
Аркадий, ибо ты субъект подозрительный, жестокий и порочный. Но я человек из
хорошей семьи, получил превосходное воспитание - и мне это стыдно.
     - Я тоже,- сказал Аркадий,- получил превосходное воспитание.
     - Где это?
     - На небесах.
     - Нет, Аркадий, нет,  ты не получил никакого воспитания. Если бы в тебя
заложены  были твердые принципы,  ты  бы  их сохранил. Принципы  никогда  не
утрачиваются. Я с раннего детства  учился уважать семью, родину и религию. Я
этого не  забыл и никогда  не забуду. Знаешь, что меня  больше всего в  тебе
возмущает? Вовсе  не твоя испорченность, жестокость, черная неблагодарность,
не твой агностицизм, с которым,  на худой конец, можно примириться,  не твой
скептицизм, хотя  он очень устарел  (ведь после национального пробуждения во
Франции не принято быть скептиком), нет,- противнее  всего в тебе отсутствие
вкуса, дурной тон твоих идей, полное отсутствие изящества в твоих доктринах.
Ты мыслишь как интеллигент, рассуждаешь как свободомыслящий, от твоих теорий
несет   плебейским  радикализмом,  комбизмом   и  тому  подобной  мерзостью.
Убирайся! Ты мне гадок!  Аркадий, мой единственный друг, Аркадий, мой добрый
ангел, Аркадий, мой мальчик, послушайся своего ангела-хранителя: уступи моим
мольбам,  откажись  от своих безумных  идей, сделайся снова добрым, простым,
невинным и  счастливым. Надевай  шляпу, пойдем  вместе  в  Нотр-Дам.  Там мы
помолимся и поставим свечку.
     Между тем общественное мнение было все еще возбуждено. Большая пресса -
этот рупор  национального пробуждения  - с  настоящим подъемом, с  подлинной
глубиной  вскрывала  в своих  статьях  философию,  лежащую  в  основе  этого
чудовищного деяния, возмутившего все умы. Его истинные корни, его косвенные,
но весьма действенные причины усматривались в безнаказанном  распространении
революционных  доктрин,  в  ослаблении   социальной  узды,  в  расшатанности
внутренней  дисциплины,  в  непрерывном  поощрении  всяческих  притязаний  и
вожделений.  Чтобы  вырвать  зло  с  корнем,  необходимо  как  можно  скорее
отвергнуть такие химеры  и утопии, как синдикализм, подоходный налог и т. д.
и  т. п. Многие газеты, и притом из числа влиятельных, видели в участившихся
преступлениях  плоды  безверия  и  делали вывод,  что  спасение  общества  в
единодушном и искреннем возвращении к религии.
     В  воскресенье,  последовавшее  за  злодеянием,  в  церквах  наблюдался
необычайный наплыв народа.
     Следователь Сальнэв, которому поручено было вести дело, сперва допросил
лиц, арестованных  полицией, и пошел по  следам  соблазнительным, но ложным.
Переданное  ему донесение осведомителя Монтремэна направило  его внимание на
верный  путь и помогло ему признать в преступниках с улицы Фэтрие жоншерских
бандитов. Он велел разыскать  Аркадия и  Зиту  и выдал  ордер на арест князя
Истара,  который и был схвачен двумя агентами, когда выходил от Бушотты, где
спрятал две  бомбы  нового типа. Осведомившись  о намерениях  агентов, керуб
широко улыбнулся и спросил, хороший ли у них автомобиль? Когда они ответили,
что  автомобиль  хороший  и ждет у подъезда,  он уверил их,  что  ему больше
ничего не требуется. Тут же на лестнице он уложил обоих агентов, спустился к
ожидавшему его  автомобилю, бросил шофера под автобус, который очень  кстати
проезжал мимо, и взялся за руль на глазах у потрясенной толпы.
     В тот же  вечер  г-н Жанкур, полицейский комиссар  по  судебным  делам,
проник в квартиру Теофиля в  тот момент, когда  Бушотта глотала сырое  яйцо,
чтобы  прочистить  голос,   так   как  вечером  ей  предстояло  исполнять  в
"Национальном  эльдорадо"  новую  песенку: "Этого у  них в
Германии нет".  Музыканта не было  дома.  Бушотта приняла  чиновника с
гордым  достоинством,  искупавшим  простоту  ее наряда:  она  была  в  одной
рубашке. Почтенный полицейский  чин  взял партитуру  "Алины,  королевы
Голконды" и любовные письма, которые певица заботливо хранила в  ящике
ночного столика,  ибо  она уважала порядок. Он уже  собирался уходить, когда
заметил стенной  шкаф. Он  небрежно  открыл  его и  обнаружил  в  нем бомбы,
которыми можно было взорвать пол-Парижа, а также пару больших белых крыльев,
происхождение  и  назначение  которых  он  не  мог  себе  объяснить. Бушотте
предложено  было  кончить  туалет, и, несмотря на крики, ее  препроводили  в
полицию.
     Г-н Сальнэв был неутомим. Рассмотрев бумаги,  захваченные при обыске на
квартире Бушотты,  и руководствуясь  указаниями Монтремэна, он отдал  приказ
арестовать  молодого д'Эпарвье, что и было  исполнено в среду 27 мая в  семь
часов утра с величайшей корректностью.  Морис уже трое суток не спал, не ел,
не занимался любовью,- словом, не жил. Ни на миг не усомнился он в истинной,
причине этого утреннего посещения.  При виде полицейского комиссара на  него
снизошло неожиданное спокойствие. Аркадий не приходил домой  ночевать. Морис
попросил  комиссара  подождать  и  тщательно  оделся,  затем  последовал  за
полицейским чином в стоявшее у  подъезда  такси. Он был преисполнен душевной
ясности,  которая  почти не омрачилась,  когда, за  ним  захлопнулась  дверь
Консьержери.  Оставшись  один в камере, он  взобрался  на стол и  выглянул в
окошко.  Он  увидел  кусочек  голубого  неба  и  улыбнулся. Источниками  его
спокойствия были умственная усталость, оцепенение чувств и сознание, что ему
больше  нечего бояться ареста. Несчастья, которые с ним  произошли, наделили
его  высшей  мудростью.   На  него  как  будто  снизошла  благодать.  Он  не
переоценивал, но  и не презирал себя, а просто  положился на  волю божью. Не
стремясь затушевать свои ошибки, которых он от себя не  скрывал, он мысленно
обращался  к провидению  с просьбой  принять во внимание, что он вступил  на
путь порока и  мятежа с одной лишь целью  - вернуть  на путь истинный своего
заблудшего ангела. Он улегся на койку и мирно заснул.
     Узнав об аресте певички  и сына почтенных родителей,  Париж и провинция
ощутили тягостное недоумение.  Взволнованное трагическими картинами, которые
рисовала  ему  большая  пресса, общественное мнение требовало,  чтобы  закон
привлек к  ответственности  свирепых анархистов,  погрязших  в  убийствах  и
поджогах,  и  не  могло понять, зачем  это власти  ищут  виновников  в  мире
искусства  и  в  большом  свете.  Узнав  эту  новость  одним  из  последних,
председатель совета министров и министр юстиции  подскочил в  своем  кресле,
украшенном  сфинксами, менее грозными, чем он сам, и в яростном возбуждении,
обдумывая случившееся, изрезал  перочинным  ножиком,  по  примеру Наполеона,
красное  дерево  императорского  письменного  стола. А  когда  вызванный  им
следователь Сальнэв предстал перед ним, председатель совета министров бросил
ножик в камин, подобно тому  как Людовик XIV выбросил  в  окно  свою  трость
перед Лозеном. Невероятным усилием воли он сдержал себя  и сказал сдавленным
голосом:
     -  Вы  что, с ума сошли?.. Я ведь ясно указал, что заговор должен  быть
анархистский,      антиобщественный,     глубоко      антиобщественный     и
антиправительственный с  синдикалистским оттенком. Я  достаточно определенно
выразил  желание, чтобы он был ограничен этими пределами. А вы  что из  него
сделали? Реванш для анархистов и революционеров. Кого вы арестовали? Певицу,
обожаемую  националистической публикой, и сына  одного  из  наиболее  чтимых
католической партией деятелей, господина Ренэ д'Эпарвье,  у  которого бывают
наши епископы,  который имеет доступ в  Ватикан  и  не  сегодня-завтра может
сделаться посланником при  папе.  Из-за  вас против меня сразу ополчатся сто
шестьдесят  депутатов  и  сорок сенаторов правой, и  это накануне запроса по
поводу  религиозного  примирения. Вы  ссорите меня  с  моими  сегодняшними и
завтрашними друзьями. Может быть, вы взяли любовные письма Мориса д'Эпарвье,
чтобы узнать, не рогоносец ли вы, как этот болван дез'Обель? На этот счет не
сомневайтесь:  вы рогоносец, и  это  известно  всему Парижу. Но вы служите в
суде не для того, чтобы вымещать свои личные обиды.
     - Господин министр,-  пробормотал, задыхаясь, следователь, которому вся
кровь бросилась в голову,- я честный человек.
     - Вы  болван... и вдобавок провинциал. Слушайте: если Морис д'Эпарвье и
мадемуазель Бушотта  через полчаса  не  будут  на  свободе, я  сотру  вас  в
порошок. Можете идти.
     Г-н Ренэ д'Эпарвье сам поехал за своим  сыном в Консьержери и отвез его
в старый  дом  на  улице Гарансьер.  Возвращение  было триумфальное: пустили
слух, будто юный Морис с благородной опрометчивостью отдал свои силы попытке
восстановить  монархию и  будто  судья Сальнэв, гнусный франкмасон, креатура
Комба и Андрэ, пытался  опорочить  мужественного юношу связью  с  бандитами.
Именно так думал, по-видимому, аббат Патуйль, ручавшийся  за Мориса,  как за
себя самого.  К тому же  было известно, что,  порвав со своим  отцом, в свое
время признавшим  республику,  молодой д'Эпарвье стал  на путь непримиримого
роялизма. Хорошо осведомленные  лица усматривали в его аресте  месть евреев.
Ведь  Морис  был  признанный   антисемит.  Католическая  молодежь   устроила
враждебную демонстрацию следователю  Сальнэву  под  окнами его  квартиры  на
улице Генего, против Монетного двора.
     На  бульваре, у здания суда, группа студентов вручила Морису  пальмовую
ветвь.
     Морис растрогался, увидев старый особняк,  в котором жил с детства,  и,
рыдая, упал в объятия  матери. Это был чудесный день, но,  к  несчастью, его
омрачило тягостное событие. Г-н Сарьетт,  потерявший рассудок после трагедии
на улице Курсель, внезапно  впал в буйство.  Он  заперся в библиотеке, сидел
там  уже целые сутки,  издавая  дикие  крики, и  отказывался  оттуда  выйти,
невзирая ни на какие просьбы  и угрозы.  Ночь он провел в состоянии крайнего
возбуждения, так как замечено было, что огонь лампы непрерывно двигался туда
и  сюда  за спущенными  занавесками. Утром, услышав голос Ипполита, звавшего
его  со  двора,  г-н  Сарьетт  открыл  окно залы Сфер и Философов и запустил
несколькими   весьма  увесистыми   томами  в   голову   старого  лакея.  Все
слуги-мужчины, женщины, подростки-высыпали на двор,  и библиотекарь принялся
швырять в них целыми охапками книг. Положение обострилось настолько, что сам
г-н  Ренэ д'Эпарвье  снизошел до вмешательства  в  это дело.  Он  появился в
ночном  колпаке и халате и попытался образумить несчастного безумца, но  тот
вместо  ответа изверг целый поток ругательств  на человека, которого  доселе
почитал  как  своего  благодетеля,  и стал  яростно  забрасывать  его  всеми
библиями, всеми талмудами, всеми  священными книгами Индии и  Персии,  всеми
отцами  греческой и  римской церквей -  святым  Иоанном  Златоустом,  святым
Григорием   Назианином,  святым  Иеронимом,  блаженным   Августином,   всеми
апологетами и "Историей изменений" с собственноручными пометками
Боссюэта. Тома  in  octavo, in  quarto, in  folio самым недостойным  образом
шлепались о плиты двора. Письма Гассенди, отца Мерсенна, Паскаля разлетались
по  ветру. Горничной,  которая нагнулась, чтобы  подобрать  в  канаве листки
писем,  попал  в голову громадный  голландский атлас.  Г-жа Ренэ  д'Эпарвье,
испуганная этим  зловещим  шумом, появилась во дворе, не успев  накраситься.
При виде ее ярость старого Сарьетта усилилась. Один за другим полетели бюсты
древних  поэтов,  философов,  историков.  Гомер,   Эсхил,  Софокл,  Эврипид,
Геродот, Фукидид,  Сократ, Платон, Аристотель, Демосфен,  Цицерон, Виргилий,
Гораций,  Сенека, Эпиктет  превратились в осколки,  а  за  ними  с  грохотом
обрушились  земной шар и  небесная сфера, вслед  за  чем  воцарилась  жуткая
тишина, которую  нарушил только звонкий смех маленького Леона,  созерцавшего
все  это представление из окна.  Наконец слесарь отпер дверь библиотеки, все
обитатели дома ринулись туда и увидели старого Сарьетта, который,  укрывшись
за грудами книг, разрывал в клочья "Лукреция" приора Вандомского
с собственноручными пометками Вольтера. Пришлось пробивать дорогу сквозь эти
баррикады.  Но  когда  сумасшедший увидел,  что в его  убежище  проникли, он
бросился через  чердак  на крышу.  Целых два  часа его вопли разносились  по
всему кварталу. На улице Гарансьер все прибывала толпа, которая наблюдала за
несчастным и испускала крик ужаса всякий  раз, как он спотыкался о черепицы,
ломавшиеся под  его ногами. Г-н аббат  Патуйль стоял среди  толпы и, ожидая,
что  сумасшедший с минуты на минуту сверзится вниз, читал по  нем отходную и
готовился дать ему отпущение грехов in extremis. Полицейские охраняли дом  и
следили за порядком. Вызвали пожарных, и вскоре послышались звуки их фанфар.
Они приставили  лестницу к стене особняка  и после жестокой  борьбы схватили
безумца, который  оказал  такое сопротивление, что  вывихнул себе руку.  Его
тотчас же отвезли в больницу для умалишенных.
     Морис  пообедал  в  домашнем  кругу,  и  у   всех  на  лицах  мелькнула
растроганная  улыбка,   когда  Виктор,   старый  метрдотель,  подал  жареную
телятину. Г-н аббат Патуйль, сидя по правую руку матери-христианки, умиленно
созерцал эту благословенную господом семью. Но г-жа  д'Эпарвье  все еще была
озабочена.  Она  каждый день получала  анонимные  письма,  полные  всяческих
грубых и оскорбительных ругательств, и сначала была  уверена,  что это  дело
рук  недавно уволенного лакея, а теперь  узнала, что их пишет  младшая  дочь
Берта,  почти  ребенок! Маленький  Леон тоже  доставлял  ей  немало  забот и
огорчений.  Он  плохо  учился  и  обладал   дурными   наклонностями.  В  нем
проявлялась жестокость. Он  ощипал  живьем канареек своей сестры,  постоянно
втыкал  булавки в стул мадемуазель Капораль  и украл  четырнадцать франков у
этой бедной девушки, которая с утра до вечера плакала и сморкалась.
     Едва  закончился обед,  Морис  побежал  на улицу  Рима, чтобы  поскорее
увидеться  со своим ангелом. Еще  за дверью  он услышал громкие голоса,  и в
комнате,    где   произошло   явление   ангела,   увидел   Аркадия,    Зиту,
ангела-музыканта  и керуба, который, растянувшись на кровати, курил огромную
трубку и небрежно  прожигал подушки, простыни  и одеяла. Они обняли Мориса и
сообщили ему, что готовы  к отбытию. Лица их  сияли радостью и отвагой. Лишь
вдохновенный автор "Алины,  королевы  Голконды" проливал слезы и
возводил к небу испуганные взоры. Керуб насильно втянул его в партию мятежа,
предоставив ему на выбор - либо томиться в тюрьмах  земли, либо идти с огнем
и мечом на твердыню Иалдаваофа.
     Морис с  болью  в  сердце  убедился, что  земля стала  им почти  совсем
безразлична. Они покидали ее, полные великой надежды,  для которой имели все
основания. Конечно,  их  отряды были невелики  по  сравнению  с бесчисленным
воинством султана небес.  Но они рассчитывали,  что малочисленность их будет
возмещена   сокрушительной   силой  внезапного  нападения.  Они  знали,  что
Иалдаваофа, который  хвалится всеведением, иногда можно застигнуть врасплох.
Это,  несомненно, произошло  бы  при  первом восстании, если бы он  не  внял
советам  архангела Михаила.  Небесное воинство ничуть не усовершенствовалось
со времени своей победы  над  мятежниками до начала времен. По  вооружению и
технике  оно  было   таким  же   отсталым,   как  марокканская   армия.  Его
военачальники  погрязли в изнеженности  и невежестве. Осыпанные  почестями и
богатствами,  они  предпочитали  веселье пиров  тяготам  войны.  Михаил,  их
главнокомандующий,  по-прежнему храбрый  и  верный, с  веками  утратил пыл и
отвагу.  Наоборот,  заговорщики  1914  года  знакомы  были  с   новейшими  и
совершеннейшими способами применения науки к искусству  уничтожения. Наконец
все было  решено,  все было готово. Армия восставших, собранная в корпуса по
сто  тысяч ангелов,  на  всех  пустынях  земли - в степях, пампасах, песках,
льдах, снегах - готова была устремиться в небо.
     Ангелы, изменяя  ритм  движения составляющих их атомов, могут проникать
сквозь  самую разнообразную  среду. Духи, сошедшие  на  землю  и  с  момента
воплощения  состоящие из  слишком  плотной субстанции,  сами  уже  не  могут
летать.   Чтобы  подняться  в  области  эфира  и  там  мало-помалу  утратить
плотность,  они  должны  прибегнуть   к  помощи  своих  братьев,   таких  же
мятежников, но  пребывающих  в  эмпирее и поэтому оставшихся  если не вполне
имматериальными  (ибо  все  в  мире  материально),  то,  во  всяком  случае,
божественно-легкими  и  прозрачными. Конечно, Аркадий, Истар и Зита  не  без
томительного  страха  готовились  перейти  из  густой  земной  атмосферы   в
лучезарные  бездны   неба.  Чтобы   окунуться  в  эфир,  ангелам  приходится
употребить такие усилия, что даже  самые  смелые из  них  не  вдруг решаются
оторваться  от земли.  Проникая в эту тончайшую  среду,  их  субстанция сама
должна утончиться, испариться, перейти  от человеческих  размеров  к  объему
самых  больших  облаков,  когда-либо  окутывавших  земной  шар.  Вскоре  они
превзойдут по величине видимые в телескоп  планеты, через орбиты  которых им
предстоит пройти  незримыми и невесомыми, не нарушая течения  этих планет. В
этом напряжении  всех  сил,  величайшем,  на  которое  способны  ангелы,  их
субстанция будет становиться то горячее огня, то холоднее  льда, и они будут
испытывать страдания страшнее смерти.
     По  глазам  Аркадия  Морис  понял,  какая  смелость  нужна  для  такого
предприятия и какие муки оно сулит.
     - Ты уходишь,- сказал он рыдая.
     - Вместе с  Нектарием мы  пойдем за великим архангелом,  чтобы он повел
нас к победе.
     - Кого ты так называешь?
     - Священники демиурга говорили тебе о нем, клевеща на него.
     - Несчастный!- вздохнул Морис.
     И, уронив голову на руки, залился слезами.

        ГЛАВА XXXV,
     <i>и последняя, в которой развертывается величественный сон Сатаны.</i>

     Поднявшись  на семь высоких террас,  идущих от крутых  берегов  Ганга к
храмам,  скрытым в зарослях лиан,  пятеро ангелов добрались по едва заметным
тропинкам до  запущенного сада,  полного благоухающих  гроздий  и шаловливых
обезьян, и  там,  в  глубине,  они увидели  того, за  кем  пришли.  Архангел
покоился, облокотившись на черные подушки, вышитые золотыми языками пламени.
     У ног его мирно лежали львы и газели. Обвиваясь вокруг деревьев, ручные
змеи  смотрели на него  дружелюбным  взглядом.  При  виде  ангелов  лик  его
подернулся грустью.  Уже в те дни, когда,  увенчав  чело гроздьями и держа в
руках  скипетр из  виноградной лозы, он обучал  и  утешал людей, сердце  его
зачастую наполнялось печалью. Но никогда  еще со времен его славного падения
на прекрасном лице архангела не было такой скорби и тревоги.
     Зита рассказала ему, что сонмы небесных мятежников  собраны под черными
знаменами  на всех  пустынях  земного  шара,  что  освобождение  задумано  и
подготовлено в  тех областях неба, где разгоралось и первое восстание. И она
добавила:
     - Повелитель, твое воинство ждет тебя. Восстань и поведи его к победе.
     - Друзья мои,- ответил великий архангел,- мне была известна цель вашего
посещения,  под  сенью того высокого  дерева для  вас приготовлены корзины с
фруктами и медовые соты. Солнце уже опускается в порозовевшие воды священной
реки. Подкрепитесь пищей, а затем усните сладко в этом саду, где царят разум
и наслаждение с тех пор, как я изгнал отсюда дух старого демиурга. Завтра вы
услышите мой ответ.
     Ночь простерла над садом свои синие покровы. И Сатана уснул,  и ему был
сон,  и во сне этом,  витая  над землею,  он  увидел,  что вся  она  покрыта
прекрасными, как  боги, мятежными  ангелами,  чьи глаза мечут  молнии. И  от
одного полюса  до другого возносился  к нему  единый  клич, слитый  из сотен
тысяч возгласов и преисполненный надежды и любви. И Сатана молвил:
     - Пойдем же! Сразимся с нашим исконным врагом в его горнем жилище.
     И он  повел по  равнинам неба бесчисленное воинство  ангелов. И  Сатане
стало известно то,  что происходило тогда в небесной твердыне. Когда весть о
втором восстании проникла туда, отец сказал сыну:
     - Непримиримый враг снова  поднялся против нас. Подумаем об опасности и
позаботимся о защите, дабы не лишиться нам нашей горней обители.
     И сын, единосущный отцу, ответил:
     - Мы восторжествуем под знаменем, которое принесло победу Константину.
     Негодование охватило Гору господню. Верные серафимы сперва стали сулить
мятежникам  страшные  муки, затем принялись размышлять о  том,  как  одолеть
восставших.  Гнев, вспыхнувший  в сердцах небожителей, воспламенил  их лики.
Никто  не сомневался в  победе, но опасались  измены  и  уже  требовали  для
вражеских  соглядатаев  и  распространителей  тревожных  слухов заключения в
недрах вечного мрака. Раздавались воинственные клики,  пение древних гимнов,
хвалы господу. Пили мистические вина. Чрезмерно раздутая отвага, казалось не
выдержит напряжения, и тайное  беспокойство уже закрадывалось в темные недра
душ. Архангел Михаил принял верховное командование. Своим спокойствием он во
всех  вселял уверенность.  Лик  архангела,  отражавший  все  движения  души,
светился  полным  презрением к опасности. По его приказу, начальники громов,
керубы, разжиревшие от долгих веков мира,  обходили тяжелым шагом укрепления
святой Горы и,  обводя  громоносные  тучи  господни медленным  взором  своих
бычьих глаз,  старались  выдвинуть  на  позиции  небесные  батареи. Завершив
обследование  оборонительных  сооружений,  они уверили  всевышнего,  что все
готово.  Начали   обсуждать   план  действий.  Михаил  высказался  в  пользу
наступления.  "Это,-  утверждал он,  как  настоящий  военный,-  первое
правило". Либо нападение, либо защита, середины нет.
     - Кроме того,-  добавлял он,- тактика нападения особенно  соответствует
горячности Престолов  и Господств.-  Обо всем остальном у  доблестного вождя
невозможно было вырвать ни слова,  и молчание  это  было  сочтено  признаком
уверенности в себе военного гения.
     Как  только  неприятель был замечен, Михаил выслал  ему  навстречу  три
армии под  начальством архангелов Уриила, Рафаила и Гавриила. Знамена цветов
зари  развернулись  над  эфирными полями, и  молнии посыпались  на  звездную
мостовую.  Три дня и три  ночи на Горе господней  ничего не знали  об участи
возлюбленного  и  грозного  воинства.  На  рассвете  четвертого  дня   стали
поступать известия, еще  неопределенные и смутные. Говорили  о незавершенных
победах,  о  сомнительных  успехах.  Слухи  о  славных  деяниях  возникали и
рассеивались в течение  нескольких часов. Передавали, будто  молнии Рафаила,
направленные на мятежников,  уничтожали их целыми  эскадронами. Лица, хорошо
осведомленные, утверждали, что войска, которыми командовала нечестивая Зита,
были  сметены вихрями  огненной  бури. Рассказывали, что неистовый Истар был
сброшен  в бездну и  при  этом перевернулся задом  вверх  так  внезапно, что
изрыгаемые его устами богохульства закончились громким позорным звуком. Всем
хотелось  верить,  что  Сатана закован  в  алмазные  цепи и снова низринут в
пропасти ада. А между тем от  начальников  трех  небесных армий не поступало
никаких сообщений. К  слухам  о победе стали  примешиваться  теперь  другие,
заставлявшие опасаться  неопределенного  исхода сражения и  даже  поспешного
отступления.  Дерзкие  голоса  утверждали,  будто