ира, в самой тесной келье какой-то обители. Рисовалось это ему без труда, потому что он вел жизнь в чем-то почти монашескую. Так что положительными сторонами всякого затворничества он воспользовался, а отрицательными -- строгим подчинением настоятелю, отсутствием комфорта, теснотой, тревожащим душу воздержанием от дел -- пренебрег. Монастырскую келью он превратил в удобную теплую комнату, а жизнь сделал тихой, спокойной, благополучной, занятой и свободной. Как своего рода изгой, он созрел для отшельничества, пресытившись светом и ничего более не ожидая от него. Как своего рода монах, он был готов к затворничеству, устав от мира и стремясь к уединению, чтобы сосредоточиться на своих мыслях и порвать с миром глупцов и пошляков. И все же к состоянию благодати дез Эссента бесспорно не влекло. Тем не менее он чувствовал искреннюю симпатию к монастырским затворникам, покинувшим мир, который не прощает ни вполне оправданного презрения к себе, ни желания замолить, искупить обетом молчания день ото дня растущее бесстыдство мирской болтовни. ГЛАВА VI Дез Эссент сидел в глубоком кресле с подголовником и читал старый ин-кварто, положив ноги на ярко-красную подставку для дров. Его домашние туфли были слегка теплыми от огня. Поленья, треща, полыхали в гудящем пламени. Дез Эссент захлопнул книгу, положил ее на стол, потянулся и, закурив, погрузился в сладкие грезы и воспоминания о прошлом. Они несколько стерлись в последние месяцы, но возникли снова, как только ни с того ни с сего ему вспомнилась некая фамилия. И снова ему совершенно отчетливо было видно, как смутился его приятель д'Эгюранд, объявив на собрании закоренелых холостяков, что вот-вот женится. Кричали, отговаривали, доказывали, что спать вдвоем в одной постели омерзительно. Не вразумили. Д'Эгюранд потерял голову: свято верил, что будущая супруга умна, нежна и якобы на удивление преданна. Из всей компании лишь один дез Эссент, едва узнав, что невеста намерена поселиться в конце нового бульвара, в только что построенном доме с комнатами в форме ротонды, выступил в его поддержку. Дез Эссент был убежден, что неординарная личность легче переживет большое горе, чем мелкие бытовые неприятности. А поскольку ни у жениха, ни у невесты не было средств к существованию, то дез Эссент, подговаривая приятеля, прекрасно видел, чем все это закончится. И действительно, д'Эгюранд приобрел круглую мебель, выгнутые карнизы для штор, консоль с выемкой и ковры в форме полумесяца. Все было сделано на заказ и стоило втридорога. Денег жене на наряды уже не хватало, и апартаменты ей разонравились. Супруги сняли обычную, недорогую, с прямоугольными комнатами, квартиру, но круглая мебель к ней не подошла, стала раздражать и оказалась причиной раздоров. Взаимное чувство, поостывшее от совместной жизни, с каждым днем угасало. Во время выяснения отношений супруги обвиняли друг друга в том, что кушетки и столики не придвигаются вплотную к стене и, сколько их ни ставь на место, ездят из стороны в сторону; кричали, что жить в такой обстановке невыносимо. Денег на ее изменение не оставалось, да и изменить уже ничего было нельзя. Ссоры вспыхивали теперь по любому поводу: то ящики перекошены, то горничная под шумок деньги крадет. Словом, жизнь и впрямь стала невыносимой. Муж искал утешений на стороне, жена изменами пыталась развеять скуку и уныние. С обоюдного согласия они отказались от квартиры и разъехались. "Расчет был точный", -- сказал себе тогда дез Эссент с удовлетворением стратега, предусмотревшего все неожиданности и выигравшего сражение. Поразмышляв, как ловко расстроился брак именно благодаря его горячей поддержке, он подбросил в камин дров и снова задумался. Нахлынули новые воспоминания в том же духе. Несколько лет тому назад встретил он на улице Риволи сорванца лет шестнадцати, с виду бледного, но себе на уме и, как девушка, хорошенького. Он с трудом сосал папиросу, бумага которой прорывалась от крупного табака. Паренек чертыхался и тер о штанину спичку, одну, другую, но они не зажигались. Он перепробовал весь коробок. Заметив, что дез Эссент на него смотрит, он поднес руку к козырьку фуражки и вежливо попросил прикурить. Дез Эссент угостил мальчишку роскошной ароматизированной папиросой и, заговорив с ним, попросил рассказать о себе. История мальчика была проста. Звали его Огюст Ланглуа, работал он в картонной мастерской, мать умерла, отец нещадно его бил. Дез Эссент задумчиво слушал. -- Пойдем выпьем что-нибудь, -- предложил он. Он отвел мальчика в кафе и заказал ему крепкий пунш. Тот пил молча. -- Слушай,-- сказал вдруг дез Эссент,-- хочешь повеселиться вечером? Плачу я. -- И привел паренька на улицу Монье, в дом особы, именовавшей себя мадам Лора. На четвертом этаже в комнатах с красными обоями, круглыми зеркалами и канапе она содержала целый цветник прелестниц. Теребя в руках фуражку, Огюст ошеломленно смотрел на женщин, как по команде раскрывших крашеные рты: -- Ах ты, деточка! Ах, милашка! -- Да ты ж, мой сладкий, еще годами не вышел, -- добавила толстая брюнетка с глазами навыкате и горбатым носом, игравшая у мадам Лоры роль Прекрасной Иудейки. Дез Эссент был как дома. Он перешептывался с хозяйкой. -- Да ты не бойся, глупый, -- сказал он Огюсту. -- Выбирай, я угощаю. -- Дез Эссент легонько подтолкнул его, и мальчик уселся на диван между двух женщин. Красавицы по знаку хозяйки слегка прижались к нему, набросили ему на колени пеньюары, прижали чуть не к носу горячие и пряные напудренные плечи, и он застыл, покраснев, сжав губы, опустив глаза и посматривая на красавиц робко, искоса, однако невольно бросая взгляды на их прелести. Прекрасная Иудейка, Ванда, обняв его, шептала, что надо слушаться папу и маму, а сама медленно его поглаживала, а он сидел,'побледнев и бессильно запрокинув голову. -- Ты, стало быть, не для себя сегодня пришел, -- сказала дез Эссенту мадам Лора. -- Да где ты этого младенца подцепил? -- спросила она, когда Огюст вышел следом за Прекрасной Иудейкой. -- На улице, дорогуша. -- А ведь ты вроде не пьян, -- пробормотала хозяйка. И, подумав, добавила с материнской улыбкой: -- Все ясно. Тебе, шельма, молоденький молодит кое-что! Дез Эссент пожал плечами. -- Ничего тебе не ясно. Дело совсем не в этом, -- ответил он. -- Просто я хочу создать убийцу. Послушай-ка, что я об этом думаю. Мальчик невинен и достиг поры, когда начинает бродить кровь. Он может ухаживать за соседскими девушками, жить честно, развлекаться, короче, иметь свое убогое бедняцкое счастье. Так нет же, я привел его сюда и познакомил с роскошью, о которой он не подозревал и которую уже не забудет. И я стану дарить ее ему раз в две недели, приучу к наслаждениям, для его кошелька недоступным. И водить его сюда буду месяца три, чтобы приохотить, но, впрочем, не часто, чтобы и охоту не отбить. Итак, он ко всему привыкнет и уже не сможет без этого обойтись. Но тут подойдет к концу плата, которую я наперед сейчас внесу тебе на сие доброе дело. Тогда он займется воровством, чтобы вернуться сюда, и на все пойдет, чтобы только снова завалиться в шелка на диван! Начнет воровать, дальше -- больше, а там, надеюсь, и убьет, если жертва вздумает защищать свое добро. И цель моя, выходит, достигнута. То есть я, по мере сил и средств, создал мерзавца и вора, врага общества, которое и само мерзко, само грабит нас. Красотки, вытаращив глаза, смотрели на него. -- А вот и ты! -- сказал он, когда Огюст Ланглуа, смущенный и красный, прячась за спину Прекрасной Иудейки, вошел в гостиную. -- Ну, ладно, малыш, поздно уже, скажи дамам "до свидания". -- И когда они спускались по лестнице, дез Эссент объявил ему, что тот сможет бесплатно приходить к мадам Лоре раз в две недели. На улице он простился с ним. Юноша в ошеломлении смотрел на него. -- Мы уже больше не увидимся, -- сказал дез Эссент. -- Беги к своему драчливому отцу и запомни почти библейскую премудрость: поступай с другими так, как ты не хочешь, чтобы поступали с тобой. Будешь ей следовать, пойдешь далеко. Ну, прощай. И не будь неблагодарным -- дай о себе знать в газетах через судебную хронику. -- Ах ты, предатель маленький! -- шептал теперь дез Эс-сент, вороша угли в камине. -- Так и не встретил я твоего имени в разделе "Происшествия"! Правда, в своих расчетах я мог всего и не предусмотреть. Какие только не встречаются неожиданности: мамаша Лора была способна денежки прикарманить, а малого выставить; или одна из красоток влюбилась в него и стала принимать бесплатно; а может, Прекрасная Иудейка, дама более чем томная, отвратила нетерпеливого новичка слишком медленным приливом своей испепеляющей страсти. Впрочем, мальчик мог попасться, когда я уже был в Фонтенее. Газет мне здесь не доставляют, я об этом могу и не узнать. Дез Эссент встал и прошелся по комнате. -- И все-таки жаль, если из этого ничего не вышло,-- вздох-нул он, -- ведь мне удалось в точности поймать смысл и суть социального воспитания. Общество превращает своих члено в Огюстов Ланглуа тем, что не только не сострадает несчастным не воспитывает в них смирение, но, напротив, делает все, чтобы обездоленные лишний раз убедились, что судьба других сложилась лучше, незаслуженно лучше, что чем дороже радости, тем они более желанны и сладки. Следовательно, рассуждал дез Эссент, все горе -- от ума. Чем больше бедняги знают, тем больше мучатся. Развивать их ум и утончать нервы -- значит растить в них и без того живучие страдания и социальную ненависть. Лампы стали коптить. Он подправил фитиль и посмотрел на часы: три утра. Снова закурив, открыл книгу, которую, замечтав-шись, отложил в сторону. Это была старая латинская поэма "De laude castitatis", сочиненная Авитусом, архиепископом города Вены в эпоху правления Гондебальда. ГЛАВА VII С той самой ночи, когда ему ни с того ни с сего пришло на память грустное воспоминание об Огюсте Ланглуа, он начал все больше и больше погружаться в прошлое. И теперь он уже ни строчки не мог понять из того, что читал; да и забросил чтение. Он словно пресытился книгами и картинами и отказывался воспринимать что-либо. Он варился в собственном соку, жил за счет собственного организма, как зверь в пору зимней спячки. Одиночество действовало на него, подобно наркотику; сначала взбодрило, возбудило, а потом погрузило в оцепенение и грезы и, разрушив его планы, сковав волю, отправило в мир мечты, и он, не оказывая сопротивления, с покорностью уступил этому. Беспорядочное чтение, уединенные думы от искусстве, стены фонтенейского дома, за которыми он хотел спастись от потока воспоминаний, -- все это было в один миг снесено. Хлынули воды прошлого, затопили и настоящее, и будущее, заполонили ум печалью, в которой, как обломки судна, потерпевшего кораблекрушение, плавали заурядные события нынешней его жизни, пустячные и бессмысленные. Он пробовал читать, но книги валились у него из рук, и он снова забывался, с тревогой и отвращением перебирая в памяти события прошлого. А оно все бурлило, все кружилось вокруг воспоминаний об Огюсте и мадам Лоре, эти воспоминания были неотвязны, маяча перед ним, как свая в воде. С чем только не сталкивался он тогда! Светские приемы, дерби, карты, плотские утехи, заказанные заранее и поданные в назначенный час, с первым полночным ударом часов, в его розовый будуар! И проплывали перед ним тени, лица, слышался шум слов, назойливых и неотвязных, как пошлый мотив, который до поры до времени, не в силах позабыть его, насвистываешь, а затем, не отдавая себе в этом отчета, в какой-то момент вдруг забываешь. Он забылся ненадолго и, вскоре, очнувшись, попытался с головой уйти в латинские штудии, чтобы напрочь освободиться от прошлого. Но было поздно. Почти тотчас хлынул новый поток, на этот раз -- детских воспоминаний, где выделялись годы ученья у отцов-иезуитов. Эти воспоминания были и далекими, и близкими, то есть виделись издали более чем выпукло, четко, ясно: перед ним возник мир тенистого парка, длинных аллей, газонов, садовых скамеек. А вот и школьная перемена: парк становится полон, в нем раздаются голоса учеников, смех учителей; иные, подоткнув сутану, играют в лапту, иные, стоя под деревьями, запросто разговаривают с мальчиками, словно с ровесниками. Он вспомнил, как снисходительны были к своим подопечным отцы-наставники, не заставляя по пятьсот, а то и по тысяче раз переписывать один и тот же стих, а лишь делали помету на полях: "исправить ошибку"; не карали за беготню и невыученные уроки, но слегка журили; опекали настойчиво, но мягко и, стараясь угодить, разрешали гулять, где хочется, а также пользовались любым незначительным и не учтенным церковью праздником, чтобы добавить к школьному обеду пирожки и вино или устроить пикник. Словом, необременительное иезуитское иго означало не утруждать ученика, а говорить с ним на равных и относиться к нему, как к взрослому, но баловать, как дитя. И тем самым учителя приобретали власть над учениками и в какой-то мере придавали форму уму, который взращивали. Они, поначалу направив питомца и привив ему определенные понятия, позднее содействовали его развитию ловко и ненавязчиво. Они следили за дальнейшей судьбой своих подопечных, способствовали их карьере, рассылали им письма с различными наставлениями, как это делал доминиканец Лакордер в посланиях соррезским ученикам. Дез Эссент на собственном опыте испытал все это. Впрочем, он был уверен, что устоял. Он и в детстве был упрямцем, строптивцем, казуистом и спорщиком и не поддавался ни обработке, ни лепке. А когда закончил школу, то и вовсе стал скептиком. Встречи с законниками, нетерпимыми и ограниченными, беседы с аббатами и служащими храма свели на нет все усилия иезуитов, вооружили независимый ум, укрепили неверие. В общем, он почитал себя свободным от всякого принуждения и ни с кем не связанным. Правда, в отличие от выпускников светских лицеев и пансионов, сохранил добрые воспоминания о школе и учителях. Но именно теперь он вдруг засомневался, так уж ли бесплодно поле, вспаханное иезуитами, и не дают ли все же всходы посеянные ими семена. И в самом деле, вот уже несколько дней дез Эссент находился в самом смятенном состоянии духа и в какой-то миг даже невольно потянулся к вере, но, едва он стал рассуждать об этом, как эта тяга прошла; смятение, однако, не проходило. Впрочем, он прекрасно знал себя и был уверен, что не способен на действительно христианское смирение или покаяние; понимал, что никогда не ощутит тот самый миг благодати, когда, по словам Лакордера, "луч веры осветит душу и все рассеянные в ней истины сольет в одну"; и не испытывал ни малейшего порыва к самоукорению и молитве, без которых, если верить священникам, обращение к вере невозможно; и не взывал к милосердию Божьему, в котором, кстати, сомневался; и тем не менее к учителям своим относился с симпатией, а потому перелистывал их труды и интересовался богословием. Редкая сила убеждения, страстный голос умов высшего порядка нравились ему, даже заставляли усомниться в собственных разуме и силах. В фонтенейском затворничестве душа дез Эссента не знала ни свежих впечатлений, ни новых мыслей и чувств от встреч с людьми и внешним миром. Благодаря этому упрямому и в чем-то противоестественному заточению все больные вопросы, забытые было дез Эссентом за время парижских увеселений, снова встали перед ним. Способствовало тому, конечно, и чтение любимых латинских авторов, в ocнвном епископов и монахов. Монастырска обстановка комнаты, запах ладана и книги взволновали его и, оттеснив воспоминания о проведенной в столице юности, вернули в школьные годы. Да, во мне эта закваска с детства, думал дез Эссент, объясняя себе появление в Фонтенее иезуитского духа. Тесто, впрочем, так и не взошло. Но недаром меня всегда столь тянуло к духовным материям. Выходило, что он сам себе не хозяин. Он пытался разубедить себя в этом и дать всему рациональное объяснение: видимо, церковь одна-единственная сохранила утраченные формы и линии, отстояла -- пусть и в нынешнем безобразном виде, неотделимом от аллюминия и цветных стекляшек, -- изящество утвари -- прелесть вытянутых, как петунья, чаш и гладкобоких дароносиц, и таким образом сберегла красоту былых времен. Не надо забывать, что большая часть бесценных сосудов, чудом уцелевших от зверств санкюлотов, поступила в музей Клюни из старых французских аббатств. В эпоху средневекового варварства именно церковь приютила у себя философию, словесность, собрания исторических документов. Она сберегла также и древнее пластическое искусство, сохранила для нас изумительные ткани и драгоценности; кстати, как их ни портят современные торговцы древностями, им не удается уничтожить их первоначальную красоту. Стало быть, вряд ли вызовет удивление, что он гонялся за старыми книгами, рылся, как и прочие собиратели, на развалах парижских букинистов, пропадал в провинции у старьевщиков. И, несмотря на все эти доводы, до конца разубедить себя дез Эссент не смог. Разумеется, вера продолжала ему казаться скучным обманом, но все же его скептицизм дал трещину. Странно, но факт: упорствовал он теперь гораздо меньше, чем в детстве, когда иезуиты были рядом, воспитывали и наставляли, когда он принадлежал им душой и телом и не знал никого, кто мог бы настроить его против них и увлечь чем-то посторонним. Им удалось-таки привить дез Эссенту любовь к божественному. Где-то глубоко в нем она пустила свои незримые корни, понемногу разрослась и вот теперь, в тиши уединения, оказывая воздействие на его замкнувшийся в тесном мирке навязчивых идей ум, расцвела пышным цветом. Дез Эссент стал разбираться в своих чувствах, проследил их развитие и, выявив их происхождение, убедился, что все в его прежней свободной жизни было обусловлено иезуитской выучкой. Так что тяготение ко всему искусственному и эксцентричному -- это, конечно, результат своеобразной вольницы занятий, почти неземной утонченности в манерах и квазибогословского склада мысли. Этот порыв, в сущности, -- не что иное, как восторженное искание идеала, неведомого мира и по-библейски чаемой грядущей благодати. Тут дез Эссент прервал свои размышления. Значит, сказал он себе с досадой, я заражен гораздо больше, чем думал. Даже и рассуждаю как казуист. Охваченный смутной тревогой, дез Эссент задумался. Если я прав и обращение к вере происходит не на пустом месте и требует определенной подготовки, то бояться, разумеется, нечего. Но пишут же романисты о любви с первого взгляда, а богословы -- об озарении. И если правы именно они, то бояться есть чего. Потому что бесполезно тогда анализировать поступки, прислушиваться к своему внутреннему голосу, принимать меры предосторожности. И бессмысленно объяснять мистическое. Ибо то, что произошло, необратимо. -- Ну и ну! Я совсем поглупел! -- сказал дез Эссент. -- Если так и дальше будет продолжаться, я от опасения заболеть и впрямь заболею. Он попытался сопротивляться. Воспоминания ушли. Появились, однако, новые симптомы недуга в виде богословских понятий. Вместо живых картин парка, уроков, воспитателей -- одни абстракции. И он помимо воли размышлял о противоречивом истолковании догм, о былых ересях, которые описаны в книге о церковных соборах отцом Лаббом. То доносились до дез Эссента отголоски еретических учений или споров, разделивших некогда церковь на восточную и западную. То Несторий отказывал Деве Марии в праве зваться Богородицей, потому что в таинстве воплощения зачала она якобы не Бога, а человека; то Евтихий объявлял, что божественным в Христе было совершенно поглощено все человеческое и Он имел лишь кажущуюся плоть; или другие спорщики доказывали, что Спаситель вообще не имел тела и что сие выражение, "Тело Господне", взятое из Священного писания, следует понимать в переносном смысле, то Тертуллиан бросал свое знаменитое, почти материалистическое: "Бестелесно лишь то, что не существует. Всякое сущее наделено присущим ему телом"; или возникал, наконец, веками длившийся спор о том, был ли распят один Христос, или на Голгофе претерпела крестные муки Единая и Нераздельная Троица? И все эти мысли осаждали и мучили дез Эссента. тогда как он машинально, словно твердя заученный урок, сам и задавал вопросы, и отвечал на них. Несколько дней подряд его переполняли парадоксы, логические выкладки; мысли о противоречивом хитросплетении сложных определений из области самой тонкой и придирчивой небесной юриспруденции, которые подходили за счет игры слов для любого истолкования. Потом прекратились и абстракции. И под влиянием развешанных по стенам картин Моро в его воображении возникли образы пластические. Дез Эссент видел, как мимо него проходит крестный ход, как архимандриты и другие пастыри поднимают руку, благословляя коленопреклоненную толпу, и покачивают своими седыми бородами, читая молитвы. Увидел он, как тянутся в темные крипты молчаливые цепочки кающихся. Увидел, как устремляются к небу соборы, а в них с амвона читаются проповеди. Подобно де Квинси, который под влиянием опиума вспоминал при словах "consul romanus" целые страницы из Тита Ливия и воочию представлял себе торжественный церемониал императорского двора или планомерный отход римской армии, дез Эссенту при упоминании любого догмата вдруг с волнением рисовалась сияющая базилика и на ее фоне пастырь со своей многочисленной паствой. Шли века, собрание верующих уступило место современной службе, и это видение благочестивой череды времен погружало дез Эссента в бесконечность печальной и нежной мелодии. Здесь не требовались ни рассуждения, ни аргументы, ни доказательства. Страх и трепет охватили дез Эссента. Образы искусства отступили под католическим натиском рассудка. Дез Эссент затрепетал было и вдруг -- как бы восстал, в один миг взбунтовался. В голове у него забурлили чудовищные мысли! Они были связаны с хулой против святой воды и елея, о которой говорится в пасхальной книге для духовников. Сколь силен демон, противящийся Всемогущему Богу! Страшная сила может исходить от самого верующего, который со злобной, мерзкой радостью прямо в храме кощунствует, святотатствует, проклинает, богохульствует и начинает участвовать в колдовстве, черных мессах, шабашах, всяческой бесовщине. Дез Эссент решил, что святотатствует уже тем, что хранит дома предметы культа -- церковные книги, ризы, дароносицы. Сознание собственной греховности принесло ему чувство радости и гордости. Он испытал даже тайное удовольствие от этого святотатства, впрочем, святотатства невеликого или не святотатства вовсе: в конце концов, он любил эту утварь и не нарушал никаких правил. Так, из-за боязливости и осторожности он начал успокаивать себя, ибо был склонен во всем сомневаться и к тому же не находил в себе храбрости на явные злодейства и смертные грехи. Наконец мало-помалу рассеялись и эти помыслы. И дез Эссент как бы с духовных высот смог прозреть суть и того, как поколение за поколением церковь врачевала человечество. Она предстала перед ним и плачущей, и ликующей. Несла весть о жестокости и несправедливости жизни. Проповедовала терпение, покаяние, самопожертвование. Указывая на крестные муки Христа, старалась облегчить страдания. Обещала иную, лучшую участь и райское блаженство на том свете всем, кто обижен на этом. Призывала считать искупительной жертвой Господу страдания, несение обид и тягот, удары судьбы. Да, церковь находила чудные слова утешения, становилась матерью обижаемых, заступницей гонимых, грозой тиранов и сильных мира сего. И здесь снова возвращались сомнения. Очень хорошо, конечно, что церковь указывает на несовершенство этой жизни, но очень плохо, что тешит надеждами на жизнь небесную. Шопенгауэр оказывался более точным. Он, как и церковь, исходил из того, что жизнь гнусна и несправедлива. Он так же, как и "Подражание Христу", горько восклицает: "Что за несчастье -- земная жизнь!" И проповедовал одиночество и нищету духа, говоря людям, что, как бы ни складывалась их жизнь и чем бы они ни занимались, они останутся несчастными: бедняки, потому что от бедности -- горе и боль; богачи, потому что от богатства -- непроходимая скука. Однако он не придумывал никакой панацеи, не пытался сказками смягчить боль. Шопенгауэр не поддерживал идею первородного греха, не доказывал, что не случайно небесный Самодержец защищает негодяев, помогает глупцам, отнимает детство, лишает ума в старости и медлит с справедливостью; не уверял, что благое Провидение изобрело во благо эту ненужную, непонятную, несправедливую нелепую дикость -- физическое страдание; и уж никак не говорил, в отличие от церкви, о необходимости испытаний и лишений, а только из сострадания восклицал в возмущении: "Если это Бог создал Землю, не хотел бы я быть Богом! У меня от ее несчастий разорвалось бы сердце!" Эх! Он один-то и был прав! Чего стоили все эти евангелические лечебники по сравнению с его трактатами о духовной гигиене! Он-то не пытался никого лечить, не предлагал больным никаких снадобий, не обнадеживал их, но его учение о пессимизме было в общем-то величайшим лекарством и утешением умов избранных, душ возвышенных. Учение это показывало общество таким, каким оно реально является, настаивало, что женщины глупы от рождения, а также, указывая на возможные опасности, предостерегало от иллюзий, советуя питать как можно меньше надежд, а в случае, если они все же сильны, вовсе расстаться с ними и почитать себя счастливцем уже потому, что вам нечаянно не свалился на голову кирпич. Это учение следовало по тому же пути, что и "Подражание", однако не сбивалось с дороги, не плутало по неведомым тропкам, не устремлялось в лабиринты, хотя и достигало той же цели -- вывода о смирении и всеприятии. Правда, всеприятие и смирение, то есть просто-напросто констатация печального положения дел и невозможности каких-либо изменений, могли понять и принять лишь избранные. Остальные же выбирали добренькую веру, посредством чего смягчали гнев и оставляли неповрежденной свою мечту. Эти размышления снимали с души дез Эссента огромную тяжесть. Сами по себе афоризмы великого немца успокаивали мысль, а вкупе с церковным утешением пробуждали работу памяти, и не мог уже дез Эссент отрешиться от католичества, столь поэтичного, столь пронзительного, в которое он некогда погрузился и сущность которого проникла в него до мозга костей. Религиозное чувство и страхи, с ним связанные, вернулись к дез Эссенту с тех пор, как здоровье его пошатнулось. Новое обретение веры и очередное нервное расстройство совпали. У него еще в ранней юности возникли своеобразные болезненные ощущения: пробегали мурашки по спине или дергался уголок рта, если, например, он видел, как прачка выжимает мокрое белье. С годами они не проходили. Он и сегодня страдал, когда слышал, как разрывают ткань, трут пальцем по куску мела, ощупывают шелк. Невоздержанность в холостяцких привычках, утомительная работа ума усилили врожденный невроз, истощили кровь, и без того в их роду истощенную. В Париже дез Эссенту пришлось пройти курс гидротерапии, так как у него дрожали руки и были сильнейшие невралгические боли. От них перекашивалось лицо, стучало в висках, кололо в венах, тошнило, причем тошноту можно было перебороть, только если лечь на спину и погасить свет. Когда он угомонился и упорядочил свою жизнь, то невралгия прекратилась. Теперь она вернулась в новом виде: перестала болеть голова, зато раздулся живот, по кишкам как будто провели раскаленным утюгом, рези не отпускали, но были безрезультатны. Потом появился нервный кашель, сухой, раздирающий. Он будил и душил его, начинаясь и прекращаясь в одно и то же мгновение. Наконец, пропал аппетит, стали мучить боли в желудке, изжога. После каждой еды дез Эссента раздувало, застегнутый жилет и брюки давили нестерпимо. Он отказался от вина, кофе, чая, перешел на молоко, стал обливаться холодной водой и усердно принимать асса-фетиду, валерьяновые капли, хинин. Он отважился даже выйти из дому, попробовал прогуливаться за городом и по окрестностям, от зачастивших дождей безмолвным и опустевшим; силился размяться, походить пешком, отказался, в качестве крайней меры, от чтения. И тогда, изнемогая от скуки, он вздумал наконец вернуться к занятиям, которые, поселившись в Фонтенее, отложил из лени и ненависти ко всякому беспокойству. Дать себя околдовать дивному языку, а также прийти в волнение от чудесных определений, и очень точных, и вместе с тем говорящих знатоку о потустороннем, дез Эссент уже не мог и решил поэтому закончить работу по домашнему обустройству и обзавестись в теплице дорогими и редко встречающимися цветами, а иначе говоря, занявшись конкретным делом, развеяться и успокоить свои нервы и мозг. Дез Эссент надеялся, что эта яркая и причудливая палитра хоть как-то заменит ему краски языка, которых он в данный момент лишился, посадив себя на литературную диету. ГЛАВА VIII Дез Эссент всегда был без ума от цветов, но прежде, в Жютиньи, он любил их все подряд без разбора, а теперь его чувство сосредоточилос на одном. Дез Эссент с давних пор не выносил те непритязательные растения, которые в неизменно мокрых горшках продавались под зелеными навесами и рыжими зонтиками парижских рынков. Одновременно с утончением его литературных вкусов и пристрастий, самым тонким и взыскательным отбором круга чтения, а также ростом отвращения ко всем общепринятым идеям отстоялось и его чувство к цветам. Оно сделалось по-возвышенному чистым и, в определенном смысле, рафинированным. Дез Эссенту казалось, что цветочную лавку можно уподобить обществу со всеми его социальными прослойками: бывают цветы трущоб -- нищие и обездоленные обитатели мансардных подоконников, старых глиняных чашек и молочных банок, -- скажем, левкои; есть цветы-обыватели -- заурядные, напыщенные и ограниченные хозяева расписанных фигурками фарфоровых кашпо, -- например, розы; и еще, конечно, водятся цветы-аристократы -- орхидеи -- прелестные, нежные, трепетно-зябкие экзотические создания, столичные отшельники, обитатели стеклянных дворцов, цветочная знать, живущая особняком, в стороне от уличной зелени и мещанской флоры. Итак, дез Эссент испытывал жалость к цветам-беднякам, увядающим от миазмов сточных канав, но, презирая цветники новеньких кремово-золотистых гостиных, прямо-таки обожал все редкие, изысканные и нездешние цветы, которые требовали особого рода и располагались в жарких областях печного экватора. Но и эта привязанность дез Эссента видоизменилась под влиянием его нынешних вкусов и суждений. Раньше, в Париже, он, любя всякую ненатуральность, отказался от живых цветов и обратился к искусственным, в точности подражавшим природе посредством искусного сочетания ниток, резинок, коленкора, тафты, бумаги и бархата. У него была прекрасная коллекция тропических растений, созданная мастерами своего дела, которые, скопировав природу, воссоздали ее и, поймав цветок еще в завязи, проследив его развитие до бутона и расставшись с ним в пору увядания, сумели передать самые неуловимые оттенки, самые мимолетные состояния сна и бодрствования венчика. Они следили за положением пригнутых дождем или ветром лепестков, опрыскивали цветок клеевой росой, бутоны наливали пышным цветом, а веточки соками или же истончали стебель, уменьшали размер чашечки, разрежали лепестки. Дез Эссент долгое время восхищался искусственными цветами, но теперь нашел себе новое увлечение. Теперь он искал не искусственные цветы, имитировавшие живые, но живые, имитировавшие искусственные. И этим поиском он занялся всерьез. Впрочем, искать пришлось недолго, так как его фонтенейский дом находился в краю искусников этого рода. Он обошел все оранжереи на улице Шатийон и в Онэйской долине и, потратив все силы и деньги, вернулся домой в полном восторге от увиденного. Теперь он только и размышлял о приобретенных им чудо-цветах. Два дня спустя они были доставлены. Дез Эссент тщательно проверил все покупки по списку. Цветочники выгрузили из повозки целое семейство каладиев с их вздутыми стеблями и сердцевидными листьями. Каждый цветок отдаленно походил на своего собрата, но вместе с тем сохранял своеобразие. Были среди них особи удивительные, розоватые, например Девственник, словно вырезанный из лакированной ткани и прорезиненной английской тафты; были белые, такие, как Альбан, напоминавший бычью плевру и свиной мочевой пузырь; имелись и экземпляры, похожие на цинк, вроде Мадам Мам, и на штампованный металл, будто обмазанный темно-зеленой масляной краской, суриком и свинцовыми белилами; а такие, как Босфор, казались куском накрахмаленного коленкора, пестревшего красно-зеленой крапинкой; а Северная Аврора, с пурпурными бочками и фиолетовыми прожилками, и вовсе, как сырое мясо, набухала и пахла кровью и красным вином. Альбан и Аврора представляли собой два полюса, два противоположных темперамента, как бы хлороз и апоплексию. А цветочники выгружали новые каладии. Одни точъ-в-точь походили на искусственную кожу с прожилками; другие, бледные, в красных пятнах, точно в сыпи, казалось, болели лишаем, проказой и сифилисом; третьи были ярко-розовые, цвета зарубцевавшейся раны, и коричневые, цвета коросты; многие цветы -- словно в ожогах после прижигания, иные -- волосатые, с гнойниками и язвами, а некоторые -- даже как будто забинтованные или покрытые черной ртутной и зеленой белладонновой мазью, а также присыпанные пылью и желтыми слюдяными кристалликами йода. И теперь, собранные все вместе, каладии выглядели еще безобразней, чем тогда, когда дез Эссент впервые увидел их среди других цветов в походившей на больничную палату теплице с грязными стеклами. -- Вот это да! -- воскликнул он с жаром. Привело его в восхищение и другое растение -- родственная каладию alocasia metallica. Она отливала зеленоватой бронзой, а местами белела, как серебро, и, походя на великолепно изогнутую печную трубу, казалась шедевром жестянщика. Затем на свет появились кусты цветов с продолговатыми бутылочно-зелеными листьями. Из каждого куста торчал стебель, венчавшийся гладкой ромбовидной фигурой. И, словно бросая вызов всей остальной флоре, из недр огненно-красного бубнового ромба высовывался мясистый желто-белый пестик -- у одних цветов прямой, у других -- как колечко свиного хвостика. Это был антурий, из семейства аронниковых, недавно привезенный во Францию из Колумбии. Из того же семейства происходил и кохинхинский аморфофаллос с цветками в виде лопаточки для рыбы, напоминавшими длинными и покрытыми рубцами стеблями искалеченные руки негра. Дез Эссент ликовал. А с повозки сгружали новых монстров. Вот эхинопсы обнажили культи до тошноты розовых цветков. И нидуларии раскрыли губы-бритвы, явив зияющую рану своей глотки. И темные, цвета винного сусла, тилландзии линдени устремили вверх частокол своих скребков. От безумного сплетения киприпедий рябило в глазах, как от рисунков умалишенного. Растения напоминали то ли сабо, то ли стакан для полоскания горла с соответствующих медицинских плакатов, из которого почему то высовывался воспаленный язык. Его кончик странным образом разветвлялся и был похож на пару багрово-красных словно снятых с игрушечной мельницы, крылышек. Они как бы парили над черепично-темным и сочащимся клейкой слизью языком. Засмотревшись на удивительные индийские орхидеи, дез Эссент позабыл о своем списке. В этот момент была выгружена еще одна партия цветов, названия которых на горшечных наклейках стали читать вслух сами цветочники, так и не дождавшись этого от ушедшего в себя заказчика. Поеживаясь от увиденного, дез Эссент вслушивался в эти дикие на слух имена: encephlartos horridus -- гигантский ржавый металлический еж, которым пользовались при осаде для штурма крепостных ворот; cocos micania -- ребристое пальмовое древо опускавшее и поднимавшее свои внушительные ветви-весла zamia lehmanni -- громадный ананас в горшке с землей и песком, пронзенная копьями и стрелами голова честерского сыра cibotium spectabile -- самый диковинный и будоражащий взгляд| цветок в виде свешивающегося с пальмовой ветви хвоста opaнгутанга -- волосатого, коричневого, загнутого на конце, как епископский посох. Но дез Эссент не особенно его разглядывал. Он с нетерпением ожидал своих любимцев из семейства живоглотов. Это были бархатистая антильская мухоловка с жидкостью для пищеварения и решеткой из кривых игл; затем дрозера торфяная с необычайно прочными лапками-лепестками; затем саррацения и цефалот, алчные пасти-фунтики, способные проглотить настоящее мясо; наконец, непентес, форма которого совершенно не соответствовала представлению о цветке. Удивляясь покупке, дез Эссент все вертел и вертел в руках горшок. Листья непентеса, словно сделанные из резины, был самых различных -- то бутылочно-темных, то серо-стальных зеленых оттенков. Под каждым листом на тонком зеленоватом хрящике висел пятнистый салатовый мешочек, напоминавший немецкую фарфоровую трубку или птичье гнездышко. Он тихонько покачивался и раскрывал свое волосяное нутро. -- Этот всех переплюнет, -- прошептал дез Эссент. Тут ему пришлось расстаться с любимцем, так как цветочники, спеша закончить свои дела и уехать, выгружали последние горшки и попеременно заносили в дом клубневидные бегонии и кротоны, на темной жести которых красовались оловянные бляшки. Здесь дез Эссент заметил, что в списке осталось неучтенным одно нaимeновaниe: opxидея новогранадская. Тогда ему указа.ли на колокольчик с тускло-сиреневыми и как бы линялыми лепестками. Дез Эссент подошел, сунул в цветок нос и отпрянул:пахло Рождеством, коробкой с елочными игрушками и прочими кошмарами Нового года. Он подумал, что следовало бы поберечься этой орхидеи, и почти даже пожалел, что вместе с растениями без всякого запаха приобрел цветок, который навевал одно из самых неприятных для него воспоминаний. Оставшись один, дез Эссент окинул взглядом раскинувшееся у него в прихожей цветочное море. Цветы тянули друг к другу листья, сплетались, скрещивали шпаги, кинжалы, копья, были средоточием зеленых стрел и ослепительно-ярких флажков. Освещение в прихожей стало более мягким. Вскоре из темного угла забрезжил свет, белый и мерцающий. Приблизившись, дез Эссент увидел, что это светят, подобно ночнику, ризоморфы. Сколь они поразительны, думалось ему. Он сделал шаг назад и окинул взглядом все свои покупки. Да, он получил то, что хотел. Ни один цветок не выглядел живым. Казалось, человек одолжил природе ткань, бумагу, фарфор, металл. Из них-то она и создала этих уродцев. И там, где ей не удалась имитация рукотворных усилий человека, она с анатомической тщательностью воспроизвела внутренности животных, скопировала яркий цвет гниющей плоти и бросавшую в жар гниль гангрен. "У них словно сифилис", -- казалось дез Эссенту, когда он в лучах дневного света осматривал чудовищные пятна каладия. И ему вдруг явился образ этого древнего недуга человечества, который косил еще праотцов и, передаваясь от поколения к поколению, все еще продолжал разрушать кости в раскрытых ныне старых могилах! Болезнь трудилась без устали и переходила из века в век. Свирепствовала она и ныне, принимая вид других недугов -- мигрени, бронхита, подагры, невроза. Временами она становилась сама собой и поражала, как правило, людей, в жизни не пристроенных и нуждающихся, и, словно в насмешку, одаривая их монистами золотистой сыпи и серебристыми кольцами, отмечала страдальцев всеми признаками процветания и благополучия! И вот сейчас, на раскрашенной листве орхидей, она проявилась во всем своем первозданном виде! "Ну, конечно, -- говорил себе дез Эссент, вернувшись к исходной точке рассуждения, -- сама по себе природа не способна породить нечто нездоровое и произвольное. Она лишь поставляет исходный материал -- семя, почву, плод, материнское чрево, -- и только человек в соответствии со своим вкусом обрабатывает его, придает конечную форму и цвет." И природа -- упрямица, путаница, воплощенная косность -- подчинилась. Ее сюзерену, человеку, посредством различных экспериментов удалось переиначить состав земли, а также употребить в своих интересах лабораторные гибриды, достигнутые в результате долгого труда скрещивания видов, сложных прививок. В итоге человек пересаживает на одну ветку не сочетающиеся между собой цветы, изменяет, как хочет, их вековые формы, изобретает новые оттенки лепестков и, нанося последние штрихи и окончательно завершая работу, ставит свою подпись, росчерк. "Не подлежит сомнению, -- заключил дез Эссент, -- что человек за несколько лет выведет нечто такое, чего, может, не удалось добиться природе и за несколько веков. Нет, честное слово, в наше время оранжерейщики стали подлинными художниками!" Дез Эссент слегка устал. От цветочных ароматов он начал задыхаться. Покупки выбили его из сил. Переход от холода к теплу и от оживленной деятельности извне к сидению взаперти оказался слишком резким. Дез Эссент пошел в спальню и лег. Однако, хотя он и задремал, его натянутый как тетива и захваченный одной-единственною мыслью мозг продолжал бодрствовать, пока не погрузился в пучину кошмара. Дез Эссенту пригрезилось, что в сумерках он идет по лесной тропинке рядом с женщиной, которую никогда раньше не видел. Она была худа, веснушчата, с белесыми волосами, бульдожьей челюстью, вздернутым носом и выпирающими кривыми зубами. На ней белый, как у горничной, фартук, армейская кожаная накидка, короткие прусские солдатские сапоги и черный чепец с оборкой и бантом. С виду походила она на циркачку, балаганную плясунью. Дез Эссент ощущал, что издавна знает ее, но так и не смог ответить на вопрос, кто же она такая. Он силился вызвать в памяти ее имя, адрес родственников, характер занятий. Но нет, он напрочь забыл, как и почему связан с ней. Однако отрицать эту связь было едва ли возможно. Он все еще пытался что-то вспомнить, как вдруг заметил всадника, который, проскакав с минуту, оглянулся. От этого взгляда дез Эссент застыл на месте и похолодел от ужаса. У всадника, существа эфирного, бесполого, лившего вокруг себя зеленый свет, были фиолетовые веки и невыносимо холодные голубые глаза. Рот весь в прыщах. Из-под лохмотьев торчат костлявые, как у скелета, и лихорадочно трясущиеся руки. Идут дрожью и не менее костлявые ноги. Они тонут в чересчур широких сапогах с высоким голенищем. Страшный взгляд был прикован к дез Эссенту и леденил его душу. Женщина-бульдог пришла в еще больший ужас. Запрокинув голову, она словно издала предсмертный хрип. Смысл видения тотчас дошел до него. Всадник воплощал сифилис. Обезумев от страха и позабыв обо всем на свете, дез Эссент свернул влево и по тропинке бросился к домику в зарослях ракитника; едва вбежав в коридор, рухнул на стул. Не успел он отдышаться, как услышал рыдание. Он поднял голову. Рядом стояла женщина-бульдог. Жалкая, страшная, заливаясь горючими слезами, она поведала ему, что на бегу потеряла вставную челюсть. Потом достала из кармана фартука фарфоровые трубочки и, разбив на части, стала вставлять их вместо зубов в десны. -- Что за глупость! -- пробормотал дез Эссент.-- Они же выпадут! -- И действительно все так и произошло. В этот миг послышался стук копыт. Ужас охватил дез Эссен-та. В ногах началась дрожь. Стук раздавался все ближе и ближе. Словно огретый хлыстом, дез Эссент в отчаянии вскочил на ноги. Женщина топтала остатки фарфора. Он вцепился в нее и умолял не шуметь, чтобы не обнаружить их присутствия. Она сопротивлялась; он потащил ее в глубь коридора, пытаясь зажать ей рот. Путь им преградила открывающаяся на обе стороны зеленая решетчатая дверь наподобие тех, которые встречаются в кабаре. Он было толкнул ее и хотел войти, но остановился. Перед ним на поляне огромные белые воробьи скакали в лунном свете, как зайцы. Он зарыдал от безнадежности. Никогда, нет, никогда он не сможет переступить порога. "Они же меня раздавят", -- мелькнуло у него в голове. И, словно в подтверждение его мыслей, слетались все новые гигантские воробьи. Их лапы касались земли, а головы -- неба. От их прыжков не было видно горизонта. И тут стук копыт замер. Всадник был рядом, напротив круглого коридорного окошка. Дез Эссент, ни жив ни мертв, оглянулся и увидел за стеклом оттопыренные уши, желтые зубы и пар из ноздрей. Силы оставили дез Эссента. Он не был способен ни на побег, ни на сопротивление и только закрыл глаза, чтобы не чувствовать на себе жуткий взгляд Сифилиса, который проникал сквозь стены. Однако он ощущался и с закрытыми глазами, отчего дез Эссент задрожал и покрылся холодным потом. Он уже со всем смирился и лишь надеялся, что чудовище сжалится и прикончит его одним ударом. Минута показалась ему вечностью. Трепеща, он открыл глаза: все как дым унеслось. Произошла резкая смена места действия и декораций, и теперь перед ним открылся пересеченный ущельями суровый горный кряж, удел безжизненный и серый. По этой юдоли скорби разливался маслянистый, тускло-белый свет, напоминавший о мерцании фосфора. Неожиданно горный хребет пришел в движение и стал донельзя бледной обнаженной женщиной, ноги которой были затянуты в зеленые шелковые чулки. Дез Эссент с любопытством смотрел на незнакомку. Ее ломкие волосы, точно после раскаленных щипцов, вились мелкими кудряшками. Из ушей, подобно серьгам, свешивались мешочки непентеса. Разрез ноздрей открывал утомленную плоть. Опустив веки, женщина шепотом позвала его. Не успел он и шевельнуться, как она переменилась. Зажглись глаза. Запламенели, как антурий, губы. Стали твердыми красные, как перец, соски. И вдруг его осенило. "Это же цветок", -- догадался он. Внезапная догадка объяснила истоки кошмара и заставила вернуться к прежнему сну о сифилисе. Приглядевшись, дез Эссент различил на груди и губах незнакомки рыжеватые и коричневые пятнышки, а затем и сыпь на теле. Он опешил и отпрянул в сторону. Однако ее глаза были колдовскими, и он стал медленно приближаться к ней, хотя и упирался как мог, и пытался упасть. Он уже почти ее коснулся, как вдруг подле него вырос лес черных аморфофаллосов и закрыл собой волнующуюся, как море, плоть. Он раздвигал и отталкивал теплые гибкие стебли и с омерзением видел, как они заплетают ей руки. Вдруг отвратительные растения исчезли, и она потянулась обнять его. От страха сердце дез Эссента застучало как молот, когда горящие глаза незнакомки стали светлеть и сделались до жути холодными и голубыми. Нечеловеческим усилием он попытался уклониться от ее ласк, но она властно притянула его к себе и заключила в объятия, а он с ужасом увидел, как запунцовел свирепый нидуларий, показал свое кровоточащее горло, раскрыл губы-бритвы. Дез Эссент уже почти припал к мерзкой цветочной ране и чувствовал, что умирает, как неожиданно, подброшенный в воздух, проснулся в ледяном поту и, обезумев от страха, с облегчением выдохнул: "Это всего лишь сон. Слава тебе, Господи!" ГЛАВА IX Дез Эссента снова стали мучить по ночам кошмары. Он попытался бороться со сном, то бодрствуя и ворочаясь с боку на бок, то в забытьи погружаясь в жуткие грезы, когда он, словно оступаясь и скатываясь вниз по лестнице, падал в бездонную пропасть. Утихший было невроз в последние дни возник вновь, обострился, стал разнообразней. Его начало раздражать одеяло. Он задыхался в простынях, его или знобило, или бросало в жар; в ногах кололо. К тому же началась тупая боль в челюстях, а виски сжало, точно в тисках Усилилось чувство тревоги. К сожалению, должных средств борьбы с неврозом не было. Гидротерапию устроить в ванной комнате не удалось. Дом расположен был слишком высоко. Получать воду в нужном количестве на подобной высоте оказалось сложно. В округе расходовали ее скупо, да и то в определенное время. Устроить душ для массажа позвонков, от которого полностью проходили бы бессонница и тревога, у него также не получилось. Поэтому он ограничился краткими водными процедурами в тазу или ванне с последующим сильным растиранием волосяной мочалкой, в чем ему помогал слуга. Но эти ополаскивания не излечивали невроза. Они приносили недолгое облегчение, но затем приступы становились сильней и мучительней. Дез Эсеент совсем приуныл, и экзотические цветы уже не радовали. Он пресытился и формой их, и красками. К тому же многие из них, несмотря на хороший уход, зачахли. Он велел вынести цветы вон, но в своем нынешнем нервном состоянии раздражался, поскольку вид опустевших комнат был для него неприятен. Чтобы развлечь себя и занять время, он начал разбирать папки с эстампами и занялся Гойей.Его увлекли купленные на распродаже первоначальные варианты "Капричос", стоившие целое состояние и узнаваемые по своему красноватому тону. Он погрузился в них, плененный фантазией художника. Его притягивали немыслимые сцены -- ведьмы верхом на кошках, женщины, вырывающие зубы у повешенного, злодеи, суккубы, демоны, карлики. Потом он перебрал офорты и акватинты других серий: мрачные "Пословицы", полные ярости и исступления "Бедствия войны" и, наконец, лист из "Гарроты". Ему особенно нравился этот дивный пробный оттиск на толстой бумаге с проступавшими на нем водяными знаками в виде линий. Страстность и суровая мятежность гения Гойи приводили дез Эссента в трепет. Однако повальное восхищение художником слегка отвратило его от испанца, и он перестал обрамлять вещи Гойи и вешать их на стены из опасения, что первый же кретин при виде этих картин сочтет за долг изображать восторг и нести заученную чушь. То же самое касалось и Рембрандта. Дез Эссент смотрел его изредка, украдкой. Что говорить, самая прекрасная на свете мелодия становится самой ужасной, отвратительной и невыносимой, как только толпа бросается насвистывать ее, а оркестры берутся за исполнение на концертах! Равным образом и живопись увлекает как избранных, так и профанов и, соответственно, опошляясь и вульгаризируясь, чуть ли не отвращает от себя посвященных. Общность вкуса с кем-либо крайне расстраивала дез Эссента. Шумный успех иных картин и книг расхолаживал его, и, когда толпа бралась за их восхваление, он, вдруг начиная видеть в них уязвимые места, отказывал им в благоволении, говоря себе, что прежде ошибся в оценке. Но вот дез Эссент закрыл папки с рисунками. И снова почувствовал, что напрочь выбит из колеи. И снова захандрил. Чтобы успокоиться и дать нервным клеткам перевести дух, он взялся за лекарственное чтение -- за тот легкий книжный десерт, который хорош при неважном настроении или при ща-дящем питании, предписанном при выздоровлении от тяжелого недуга. Короче говоря, дез Эссент взялся перечитывать Диккенса. Однако диккенсовские романы произвели на него совершенно обратное действие. Их персонажи были целомудренны, а героини-пуританки ходили в застегнутых до подбородка платьях. Любить -- означало для них лишь гулять при луне, опускать глаза, краснеть, плакать от счастья и пожимать друг другу руки. От этой чрезмерной чистоты дез Эссент впал в противоположную крайность и по контрасту стал припоминать из других романов сцены, посвященные любовным утехам и долгим поцелуям -- голубиным, как именуют их благочестивцы стыдливости ради. Он бросил чтение, отрекся от недотроги-Англии и начал грезить об осужденных церковью похоти, гульбе, капризах воображения. От вызванного этими грезами волнения крови у него прошла анафродизия, которую он считал у себя вечной. Но напомнило о себе одиночество: пришел черед нового нервного расстройства. Оно было связано с наваждением. Правда, на сей раз мысли дез Эссента занимала не вера, а подрывающие ее большие и малые прегрешения. Только они, вечный предмет ее проклятий, теперь преследовали дез Эссента. Благочестивое чтение вкупе с неврозом и английским ханжеством заставили пробудиться и заявить о себе плоть, уснувшую много месяцев назад. Кровь воспламенилась, и чувства, ожив, увлекли его в прошлое, погрузив дез Эссента в воспоминания о притонах минувших дней. Он встал и с грустью открыл позолоченную, усыпанную авантюринами коробочку. Она была доверху наполнена конфетами фиолетового цвета. Дез Эссент взял одну и легонько сжал, припомнив странное свойство этих помадок, от сахара словно заиндевевших. Раньше, когда половое бессилие настигало его и он думал о женщине без всяких терзаний, обид и жажды обладания, то клал в рот одну такую конфетку и вдруг с какой-то неописуемой истомой и негой припоминал свои старинные и почти забытые похождения. Помадка эта изобретена была Сироденом и называлась "Пиренейская жемчужина". В нее добавлялся саркант, и он заполнял ее, точно капля некоего женского эликсира. Сладкий нектар растекался по кебу и будил смутные воспоминания о жемчужном бисере жгучей, словно небывалый уксус, слюны, о поцелуях долгих, благоуханных. Прежде эти вбираемые им ароматы страсти и ласк выбывали у него, как правило, улыбку. Они мало-помалу навевали грезу наготы и на миг вызывали из небытия ощущение некогда столь любимых им женщин. Но теперь вкус помадки прекратил свое тайное действие и перестал напоминать о далеком, забытом. Более того, ныне он, не оставив места для покрова и тайны, явил дез Эссенту образы грубые и по-плотски осязаемые. Сладость леденца сделала лица его возлюбленных зримыми. Целая вереница красоток прошла перед ним, пока та, что возглавляла это шествие, не остановилась. У этой прелестной блондинки были ровные белые зубы, гладкая розовая кожа, тупой нос, глазки-бусинки и короткая, как у болонки, стрижка. Ее звали мисс Урания. Эта хорошо сложенная, с нервными ногами, сильной и крепкой хваткой рук американка слыла отличной цирковой акробаткой. Дез Эссент подолгу наблюдал за ней на представлениях. Поначалу он воспринимал ее такой, какой она была, -- красивой, крепкой, но не испытывал ни малейшего желания узнать ее ближе. В ней не заключалось ничего такого, что могло бы привлечь человека пресыщенного, и все же он снова и снова приходил в цирк, не понимая причины и цели своих визитов. Со временем при взгляде на нее к нему стала приходить странная мысль. Чем больше он любовался ее силой и ловкостью, тем яснее видел в ней искусственную перемену пола. Делались незаметными обезьянья ловкость и дамские ужимки, а вместо них заявляли о себе сноровка и мощь самца. Иными словами, поначалу явно женщина, затем нечто промежуточное, почти гермафродит, циркачка в конце концов приобрела образ мужчины. "Если верзила способен влюбиться в нежную и хрупкую девочку, значит, и эта силачка может найти что-то в таком малокровном и слабом человеке, как я", -- подумал дез Эссент. Погрузившись в размышления о своей персоне и различные сравнения, он пришел к заключению, что и сам становится все более женственным, и, в итоге окончательно влюбившись в циркачку, стал мечтать о ней, подобно тому как анемичная девица грезит о геркулесе, способном раздавить ее в своих объятиях. Подобная перемена ролей невероятно возбудила дез Эссента. "Мы же с ней созданы друг для друга", -- решил он. И теперь его уже не ужасала, а приводила в восхищение ее звериная сила и вдобавок начала притягивать к себе грубость ласк и беспринципность покупной любви. Для него было наслаждением заплатить бешеные деньги угодливому олуху-сутенеру. И, мечтая об обольщении акробатки и возможности превращения мечты в реальность, он мечту эту как бы возвел в общий принцип. Приписав циркачке собственные мысли и желания, дез Эссент был уверен, что артистка жаждет того же, что и он, когда с искусственно застывшей улыбкой взлетает на трапеции. И вот наконец он обратился за помощью к контролершам. Мисс Урания не захотела уступить сразу, без предварительного ухаживания. Однако и не слишком долго сопротивлялась, потому что, по слухам, знала, что дез Эссент богат и его имя способствует успеху привлекательной женщины. Но, едва он удовлетворил желание, как пришло самое горькое разочарование. Дез Эссент воображал, что за циркачкиным тупоумием скрывается звериная ограниченность ярмарочного силача, а столкнулся, увы, с обычной бабьей глупостью. Да, конечно, циркачка была по-первобытному неотесанной, грубой и безмозглой и за столом вела себя по-свински, но получалось, что главное в ней -- женская инфантильность. Она несла всякую околесицу и кокетничала, как пустая девчонка. Никакого перехода от женского начала к мужскому в ней не было и в помине. Да еще при всем том в постели она вела себя пуритански сдержанно. Не наделена она была ни теми ухватками атлета, которых дез Эссент и боялся, и жаждал, ни, вопреки его тайной надежде, противоестественными склонностями и капризами. Не исключено, что если бы он разобрался в своих пристрастиях, то, может, понял бы, что на деле его влечет к кому-то хрупкому и слабому, к темпераменту, не отличающемуся от его собственного. И тогда он бы и вовсе обнаружил в себе склонность не к барышне, а к озорному парню, смешному тощему клоуну. Однако дез Эссент снова обрел свое на время утраченное мужское лицо. Чувство женственности своей натуры, связанные с ней страхи, также оплаченная звонкой монетой жажда подчиняться некоему покровителю исчезли. Обманываться было невозможно. Мисс Урания оказалась самой заурядной любовницей и ни в коей мере не удовлетворяла художество дезэссентова ума, которое сама же и привела в действие. Поначалу, правда, прелесть молодого тела и дивная красота поразили и увлекли его, но очень скоро он начал тяготиться этой связью и ускорил разрыв, ибо ощущал, как обостряется его преждевременное бессилие из-за холодных и отмеренных ласк. Но мисс Урания была первой, кого он вспомнил из бесчисленных любовниц. Впрочем, представилась она ему во главе процессии всех прочих, не столь мускулистых, но куда более пламенных красоток, как раз потому, что напоминала полного сил хищника. Именно ее здоровый дух контрастировал с его собственной болезненностью, которая вдохновлялась ароматом нежной сироденовой конфетки. Итак, мисс Урания возникла в его памяти в качестве антитезы. Но напомнивший о себе ее грубый природный запах тотчас остановил дез Эссента. Он предпочел погрузиться в атмосферу тонких ароматов и потому попытался вспомнить других возлюбленных. В его воспоминаниях они все слились вместе и не отличались друг от друга. Отчетливее остальных он помнил женщину, уродство которой долгие месяцы приносило ему наслаждение. Была она миниатюрной темноглазой брюнеткой с напомаженными, словно по ним прошлась кисточка, волосами и косым, почти от самого виска, мальчишечьим пробором. Он познакомился с ней в кабаре, где та выступала чревовещательницей. Публике становилось не по себе, когда на сцене артистка заставляла говорить сидящих в ряд картонных кукол, и они становились как бы живыми. При этом в зале были слышны жужжание мух и шепотки зрителей, которые'вдруг начинали подскакивать в своих креслах в испуге, что сидят у самой мостовой, по которой с грохотом проносятся, почти касаясь их, незримые экипажи. Дез Эссент пришел в восторг. У него родилась масса идей. Для начала он заткнул чревовещательнице рот банкнотами. Артистка понравилась ему именно благодаря тому, что была противоположностью американской циркачки: пахла искусственно, нездорово и коварно и напоминала проснувшийся вулкан. Несмотря на все ухищрения, дез Эссент через несколько часов знакомства оказался совершенно опустошенным. Вместе с тем он, не сопротивляясь, отдал себя чревовещательнице на съеденье, ибо артистическое начало в ней влекло его несравнимо больше, чем любовное. Это вписывалось в окончательно выношенный им план. Он решился осуществить то, что ранее ему было недоступно. Однажды вечером в дом внесли заказанных им небольшого сфинкса из черного мрамора с классически вытянутыми вперед лапами и разноцветную химеру с лохматой гривой, хвостом, свирепым взором и раздутыми, как кузнечные мехи, боками. Дез Эссент поставил обоих истуканов в угол, погасил свет и развел огонь в камине. Пламя едва освещало комнату, и в полумраке все выросло в размерах. Дез Эссент расположился на канапе подле женщины, чье лицо алело в отсветах огня, и приготовился слушать. С необычной интонацией, которую он показал ей заранее, она озвучила уродцев, даже не глядя в их сторону, не шевеля губами. И в ночной тиши раздался восхитительный диалог Химеры и Сфинкса. Они заговорили гортанными нутряными голосами, то хриплыми, то пронзительными, почти нечеловеческими. "-- Подойди, Химера, встань рядом. -- Нет, никогда". Убаюканный флоберовской прозой, он с волнением прислушивался к жуткому разговору и затрепетал при волшебных звуках торжественной фразы Химеры: "Ищу необычные запахи, невиданные цветы, неизведанные наслаждения". О, конечно, для него были сказаны эти таинственные, как заклинание, слова; и, конечно, ему сообщала Химера о своей жажде неведомого, неутолимой мечты, о желании побега от мерзкой повседневности, о преодолении границ мысли, о не знающих конца и цели блужданиях наугад в мистических пределах искусства! Дез Эссент понимал, сколь мало дано ему, и от этого сердце его сжалось. Он молча обнимал сидевшую рядом женщину, подобно плачущему ребенку, пытаясь найти у нее утешение, и даже не замечал, как она угрюма, как мрачна оттого, что вынуждена ломать комедию и чревовещать не на сцене, а вне ее, в минуты отдыха. Связь их продолжалась, но истощение сил бывало у дез Эссента все чаще. Умственное возбуждение не сменялось телесным. Нервы не подчинялись воле. Плотское безумство старости взыграло тогда в нем. И он, чувствуя все возраставшую неуверенность в своих силах, прибег к самому действенному возбудителю немощной старческой плоти -- страху. И вот, когда он держал женщину в объятиях, за дверью словно раздавался хриплый пьяный голос: "А ну, открывай! Я знаю, с кем ты! Сейчас я с тобой расправлюсь, дрянь!" И в мгновение ока, подобно распутникам, которые возбуждаются, если их застанут с поличным где-нибудь под открытым небом у воды, или в саду Тюильри на садовой скамейке, или в номерах, дез Эссент ненадолго снова обретал силы, и, пока голос чревовещательницы басил и ругался за дверью, он набрасывался на нее и испытывал неслыханное наслаждение от ругани, от собственного испуга, будто ему и впрямь пригрозили, помешав спокойно предаваться грязным играм. Но, увы, эти свидания скоро прекратились. Хотя и платил он чревовещательнице огромные деньги, она оставила его и тут же продалась другому, менее капризному и более выносливому. О чревовещательнице дез Эссент очень жалел, и в сравнении с ней, ни с кем не сравнимой, остальные женщины казались ему тусклыми и скучными, а их детские ужимки -- пошлыми. Он стал до того презирать это убогое кривляние, что и вовсе не мог их теперь видеть. И вот однажды, когда, с отвращением думая об этом, он гулял в одиночестве по улице Латур-Мобур, неподалеку от Инвалидов, к нему подошел молодой человек, почти мальчик, и спросил, как удобней всего пройти на улицу Бабилон. Дез Эссент объяснил ему и, поскольку шел в том же направлении, отправился вместе с ним. Неожиданно юноша заговорил, снова спрашивая о дороге и уточняя свой маршрут: "Значит, по-вашему, налево идти дольше. А меня уверяли, что если свернуть, то дойдешь быстрее". Голос его был умоляющ и застенчив, звучал и тихо, и ласково. Дез Эссент посмотрел на него. Юнец, казалось, прогуливал уроки. Его костюм не производил впечатление: шевиотовый, тесный в боках пиджачок, черные узкие брючки, рубашка с отложным воротником, темно-синий, в белую полоску, пышный галстук "ла вальер". В руке у него была тетрадь в картонной обложке, на голове -- котелок. Подросток запоминался, но и вызывал некоторое смущение: кожа бледная, черты лица удлиненные, но довольно правильные; из-под длинных черных волос смотрят большие, влажные, близко посаженные глаза, под глазами круги, на носу золотистые веснушки, рот маленький, но пухлый, на нижней губе ложбинка, как на вишенке. Мгновение они смотрели друг другу в лицо, потом юноша замедлил шаг, его рука коснулась руки дез Эссента, и тот пошел медленней, задумчиво любуясь его легкой походкой. Из этой случайной встречи возникло на долгие месяцы странное темное знакомство. Дез Эссент с дрожью думал о нем. Никогда доселе он не сталкивался с чем-то столь влекущим к себе и властным! Ни одна связь так не пугала и не удовлетворяла его! Теперь воспоминание именно об этом взаимном расположении казалось ярче всех прочих. Подействовали дрожжи распутства, какие таит в себе перевозбужденный от невроза мозг, -- тесто забродило. Наслаждаясь воспоминаниями о былых грехах или, как сказала бы церковь, "блудными помыслами", он примешивал к телесным образам умственные, подогретые чтением казуистов -- всяких занятых толкованием шестой и девятой заповедей Бузембаумов, Диан, Лигюори и Санчесов. Вера зародила в его душе сверхчеловеческий идеал, к которому дез Эссент, возможно, был предрасположен по линии своих предков еще со времен Генриха III. И эта же вера, возбудив в нем стремление к идеалу, развила и мечту о невозможной, непозволительной страсти. И ныне его преследовали как низкие, так и возвышенные образы. Они переполняли его жаждущий мозг, звали вырваться из мировой пошлости, порвать с общепринятым, предаться особым наслаждениям, пройти через потрясения небесные или адские, но равно губительные, ибо грозили организму потерей фосфора. Наконец он очнулся от всех мечтаний, совсем разбитый и уничтоженный. Едва живой, дез Эссент тотчас зажег все лампы и свечи и, залив всю комнату светом, почему-то решил, что так глухой, прерывистый, упорный стук крови в голове сделается хотя бы немного тише. ГЛАВА X Во время подобной болезни, нередко истребляющей весь род до последнего потомка, чаще всего после кризиса наступает заметное облегчение. Так что в одно прекрасное утро дез Эссент, сам не зная почему, проснулся вдруг совершенно здоровым. Ни тебе изнурительного кашля, ни стука молоточка в затылке. Невыразимо блаженное состояние, легкая голова и ясные мысли -- не мутно-сине-зеленые, а светлые, нежные, радужные, как мыльные пузыри. Блаженство длилось несколько дней. Но однажды ближе к вечеру начались галлюцинации обоняния. В комнате запахло франгипаном -- итальянскими духами. Дез Эссент посмотрел по сторонам, не стоит ли где открытый флакон. Никакого флакона он не обнаружил. Он заглянул в кабинет, в столовую: запах проник и туда. Он позвонил слуге. "Вы не чувствуете, чем это пахнет?" -- спросил он. Старик заверил, что ничем не пахнет. Становилось ясно: невроз вернулся, вернулся в виде иллюзии обоняния. Наконец дез Эссент изнемог от этого благоухания, стойкого, но мнимого, и решил подышать настоящими ароматами, надеясь, что такая гомеопатическая мера излечит его или, по крайней мере, избавит от назойливого франгипана. Дез Эссент пошел в кабинет. Там, у старой купели, служившей чашей для умывания, под большим зеркалом в кованой лунно-серебристой раме, которая, словно стены колодца, обрамляла мертвую зеркальную зелень воды, на полочках из слоновой кости стояли флаконы всех форм и размеров. Дез Эссент переставил их на стол и разделил на две группы: флаконы простых духов, а иначе говоря, настоянных на экстрактах или спирту, и флаконы духов необычных, с "букетом". Затем он уселся в кресло и сосредоточился. Дез Эссент уже долгие годы целенаправленно занимался наукой запахов. Обоняние, как ему казалось, могло приносить ничуть не меньшее наслаждение, чем слух и зрение,-- все зти чувства, в зависимости от образованности и способностей человека, были способны рождать новые впечатления, умножать их, комбинировать между собой и слагать в то целое, которое, как правило, именуют произведением искусства. И почему бы, собственно, не существовать искусству, которое берет начало от запахов? Ведь есть же искусство, действующее звуковой волной на барабанную перепонку или цветовым лучом на сетчатку глаза? Мало кто способен при отсутствии знаний или интуиции отличить подлинного живописца от имитатора и Бетховена от Клаписсона. Тем меньше оснований без соответствующей выучки не спутать букет, который составлен подлинным художником, с той заурядной парфюмерной смесью, что предназначена для продажи во всяких лавках и лавочках. В сфере обонятельного именно неестественность образа привлекала дез Эссента больше всего. И действительно, запахи почти никогда не связаны с теми цветами, чье имя носят. Если бы художник работал только с исходным материалом природы, то создал бы не произведение искусства, а бессмысленную и лишенную стиля подделку, потому что эссенция, полученная при перегонке лепестков, лишь очень отдаленно, очень приблизительно напоминает об аромате живого, еще не сорванного цветка. И, пожалуй, любое благоухание, за исключением аромата неподражаемого жасмина, который противится быть похожим на что бы то ни было, может быть передано посредством искусного сочетания спиртов и солей. Оно не только воссоздает дух своего образца, но еще и добавляет к нему некую неуловимую изюминку, печать изысканности и исключительности, что является верным признаком шедевра. Следовательно, в парфюмерном искусстве творец как бы завершает создание исходно данного природой запаха, который берется за основу, а затем обрабатывается и доводится до совершенства на манер того, как гранится драгоценный камень. Постепенно тайны этой мало ценимой разновидности искусства открывались дез Эссенту. И теперь он понимал язык парфюмерии, столь же богатый и выразительный, как и язык литературы, но вместе с тем еще более лаконичный,. хотя при первом ощущении расплывчатый и неясный. Но чтобы постигнуть этот язык, ему пришлось прежде поломать голову над его грамматикой, разобраться в синтаксисе ароматов, а также вызубрить правила, которым они подвластны. А как только язык был усвоен, дез Эссенту пришлось заняться и сопоставлением открытий мэтров-парфюмеров, среди которых были и Аткинсон, и Любен, и Шарден, и Вьолет, и Легран, и Пиесс. Он дробил их фразу, вычислял удельный вес каждого слова, айализировал технику речевых оборотов. Однако лишь практический опыт мог подтвердить или опровергнуть теоретическое знание, само по себе неполное и формальное. Классическая парфюмерия была довольно скучной и однообразной и оставалась такой, какой ее создали древние алхимики. Она бормотала нечто невразумительное, поглощенная своими колбами и ретортами. Но вот наконец пришла романтическая эпоха и, преобразив ее, сделала молодой, гибкой, отзывчивой к новым веяниям. История парфюмерии вторила истории французского языка. Парфюмерный стиль эпохи Людовика XIII сложился из ценимых в то время ирисового порошка, мускуса, лука-скороды и миртовой, или, как ее уже тогда именовали, ангельской воды. И этих составных частей едва хватало, чтобы вслед за сонетами Сент-Амана найти ароматическую формулу рыцарского изящества эпохи. Позднее, при помощи мира и ладана, этих властных мистических запахов, был найден ключ к претенциозности золотого века, к имитации возвышенного и витиеватого слога ораторского искусства -- размашистого многословия Боссюэ и законодателей проповеднической моды. Еще позднее фра-нгипан и уголь для раздувки кузнечных мехов уже без особых затруднений как бы примирили эпоху Людовика XV с ее ученой и усталой грацией. Затем пришла ленивая и нелюбопытная Первая Империя, пора одеколонов и розмариновых настоек. Парфюмерия по следам Гюго и Готье устремилась на Восток, создала свои тягучие напевы, нашла для себя неизведанные мелодии и неожиданные, доселе немыслимые контрасты и, произведя переоценку старого арсенала средств, утончила их, привела в согласие с новым общим смыслом. Кроме того, она наконец решительно отвергла нарочитую старческость, к которой приговорили ее разные Малербы, Буало, Андрие, Баур-Лормианы, все эти не знающие меры пуристы поэтического языка. Но развитие парфюмерии в 1830 году не остановилось. Она менялась вместе с веком и шагала вперед рука об руку с другими искусствами. Так, отвечая пожеланиям коллекционеров и художников, обратилась она к темам китайским и японским и, создав альбомы ароматов, подражала цветочным букетам Такеоки, получая в лавандово-гвоздичной смеси запах ронделеции, в соединении пачулей и камфары -- диковинный привкус китайской туши, а в сочетании лимона, гвоздики и нероли -- благоуханье японской овении. Дез Эссент изучал квинтэссенцию ароматов, исследовал и толковал их тайнопись. Для собственного удовольствия он был то психологом, то механиком, который, препарируя запах, а затем вновь воссоздавая его, раскрывает секрет благоухания. Подобные опыты сделали его обоняние изощренным и практически не знающим промахов. Винодел, к примеру, отведав всего лишь каплю вина, укажет на марку напитка; торговец хмелем определит его стоимость по запаху; поставщик чая из Китая также по запаху скажет, откуда чай, определит, в какой части Бохайских гор или в каком буддистском монастыре он выращен, уточнит, когда собран, назовет температуру сушки и даже установит не только, какие растущие неподалеку деревья -- слива ли, аглая, олива пахучая -- на этот чайный куст влияли, но и как их запахи действовали на природу чайного листа, либо неожиданно высветлив его, либо смешав с суховатым букетом чая влажный дух цветов долины. Сходным образом дез Эссент, едва почувствовав даже не запах, а слабый аромат духов, мог тотчас перечислить все их компоненты, объяснить суть их взаимодействия, а также чуть ли не назвать имя художника, создавшего этот аромат или передавшего в нем особенность своего стиля. Разумеется, дез Эссент собрал коллекцию всевозможных духов. У него был даже подлинный бальзам из Мекки, который изготовляется лишь в Петрейской Аравии и все права на его производство принадлежат Великому Султану. И теперь дез Эссент сидел за столиком в своей туалетной комнате и, погруженный в мечты о создании нового аромата, был охвачен той нерешительностью, которая знакома всякому писателю, приступающему к работе после долгого перерыва. Подобно Бальзаку, непременно переводившему для разминки целую кипу бумаги, чтобы взяться за что-то серьезное, дез Эссент нуждался в предварительном опыте на каком-нибудь пустяке. Он решил было изготовить парфюм гелиотропа, взял флаконы с миндалем и ванилью, но, передумав, решил заняться душистым горошком. Однако никаких идей ему в голову так и не пришло; с чего начать, он не знал и стал продвигаться наугад. В сущности, в этом запахе много апельсина. Он сделал несколько произвольных сочетаний и наконец нашел нужную комбинацию, добавив к апельсину туберозу, розу и каплю ванили. Неуверенность прошла. Теперь дез Эссент испытывал даже легкое нетерпение и весь ушел в работу. Смешав кассию с ирисом, он придумал новый эликсир, а затем, почувствовав в себе прилив энергии, двинулся дальше и решил взять гремящую ноту, чтобы сполна заглушить все еще слышавшийся в комнате лукавый шепоток франгипана. Он выбрал амбру, острый тонкинский мускус и пачули, не знавшие себе равных по едкости затхлого и ржавого запаха в необработанном виде. Но, что бы ни предпринималось дез Эссентом, все равно ничто не могло изгнать из комнаты назойливого присутствия 18-го века. У него перед глазами стояли платья с оборками и фижмами. На стенах проступали силуэты "Венер" Буше, пухлых и бесформенных, словно набитых розовой ватой. Вспоминались также роман Фемидора и неутешная печаль прелестной Розетты. Дез Эссент вне себя вскочил на ноги. Чтобы покончить с этим наваждением, он глубоко, как только мог, вдохнул аромат нарда, который столь любят азиаты, но за явное сходство с запахом валерьяны недолюбливают европейцы. Сила запаха, напоминавшая удар кувалды по тонкой филиграни, оглушила его. От назойливого визитера не осталось и следа. Воспользовавшись передышкой, дез Эссент покинул пределы минувших столетий и на смену старым ароматам обратился к современным, куда более гибким и неизведанным. Некогда он любил убаюкивать себя ароматическими аккордами. В этом ему помог поэтический прием -- эффект бодлеровс-ких "Непоправимого" и "Балкона", где последнее пятистишие перекликалось с первым и этим возвращением -- рефреном -- точно погружало, душу в бесконечную меланхолию и истому. Ароматы поэзии будили в нем мечты, то более далекие, то более близкие в зависимости от того, сколь регулярно в мно-гоголосице ароматов стихотворения напоминал о себе напев печальной темы. Вот и сейчас ему захотелось выйти на радующий глаз простор. И тут же перед ним открылся вольный деревенский пейзаж. Сначала он опрыскал комнату амброзией, митчамской лавандой и душистым горошком, то есть смесью, которая оправдывает, если ее составил настоящий художник, свое название "экстракт цветущего луга". Потом он освежил этот луг туберозово-миндальной эссенцией с добавкой апельсиновой корки -- и сразу запахло сиренью, медовой сладостью лондонской липы. Этот быстрый, в несколько штрихов, набросок превратился для полусмежившего глаза дез Эссента в бесконечную даль, которую он слегка затуманил атмосферой женской и едва ли не кошачьей, когда к запаху юбок, пудры и румян добавил стефанотиса, айяпаны, опопонакса, шипра, шампаки и сарканта. В полученную смесь он капнул жасмина, чтобы все эти прикрасы, приправленные хохотом, потом и жарким солнцем казались не столь уж неестественными. Затем дез Эссент взял в руки веер, разогнал собравщиеся было облака и оставил нетронутым лишь запах деревни, который, то исчезая, то появляясь вновь, стал подобием песенного припева. Но вот постепенно сделались незримыми женские юбки. Опустела и деревня. И тогда на воображаемом горизонте появились заводы, над которыми, как гигантские кубки с пуншем, дымили трубы. На этот раз ветерок, поднятый дезэссентовым веером, принес запах фабричной краски, одновременно и нездоровый, и чем-то возбуждающий. Опыты дез Эссента этим не ограничились. Теперь он мял в пальцах шарик стиракса, и в комнате возник очень странный запах, сочетавший тонкое благоухание дикого нарцисса с вонью гуттаперчи и угольного масла. Дез Эссент протер руки, спрятал стираксовый шарик в пузырек с плотно завинчивающейся крышкой. Запах фабрики улетучился, и снова ожил аромат луга и липы. Дез Эссент разбавил его несколькими каплями настойки "new mown hay", и вот в воображаемом селении не стало сирени. Ее заменило сено: пришло новое время года, а с ним наступил черед и новых запахов. Наконец дез Эссент сполна насладился всем, чем только хотел. Затем он без промедления взялся за экзотические экстракты и для большей силы аромата выпустил на волю все оставшиеся в флаконах благовония. В комнате стало чудовищно душно: бурные вздохи разгулявшейся природы были ни на что не похожи. В этом искусственном сочетании несочетаемого заключалась определенная броскость и прелесть. Дух тропических перцев, китайского сандала и ямайкской гедиосмии соседствовал с чисто французским запахом жасмина, вербены и боярышника. На свет вопреки всем законам природы и временам года появились самые немыслимые цветы и деревья. Среди этого многообразия и смешения ароматов было и нечто неразложимое -- запах безымянный, незваный, неуловимый. Он-то и будил в памяти настойчивый образ начальной декоративной фразы -- благоухания луга, липы и сирени. Неожиданно дез Эссент ощутил сильную боль. У него страшно закололо в висках. Когда он очнулся, то увидел, что сидит за столиком в своей туалетной комнате. Нетвердыми шагами он с трудом подошел к окну и открыл его. Свежий воздух ворвался в душную комнату. Чтобы размяться, дез Эссент стал ходить взад-вперед, наблюдая, как на потолке ползают крабы среди пропитанных солью водорослей, своим цветом напоминавших светлый морской песок. Плинтусы были также светлого цвета, а панели стен, обитые японским жатым крепом, -- бледно-зеленого. По этой волнующейся поверхности плыл лепесток розы, а вокруг него, выведенные одним росчерком пера, резвились рыбки. Но голова у дез Эссента все еще побаливала. Он перестал шагать из угла в угол и облокотился на подоконник. Головокружение прекратилось. Он плотно закрыл флаконы и заодно решил навести порядок в своих туалетных принадлежностях. С момента переезда в фонтенейский дом он к ним не притрагивался. И теперь был поражен богатством собственной коллекции, которая привлекала пытливый интерес не одной красавицы. Баночек и скляночек было несметное множество. Вот зеленая фарфоровая чашечка со шнудой, тем восхитительным белым кремом, который на щеках под воздействием воздуха сначала розовеет, а позже делается пунцовым и создает эффект яркого румянца. А вот в пузырьках, инкрустированных ракушками, -- лаки: японский золотой и афинский зеленый, цвета шпанской мушки; другие золотые и зеленые, способные менять свой оттенок в зависимости от концентрации. Далее шли баночки с ореховой пастой, восточными притираниями, маслом кашмирской лилии, а также бутылочки с земляничным и брусничным лосьонами для кожи лица. Рядом с ними располагались китайская тушь и розовая вода. Подле вперемежку со щетками для массажа десен из люцерны находились разнообразные приспособления и приспособленьица из кости, перламутра, стали, серебра и прочих материалов, наподобие щипчиков, ножничек, скребков, растушевок, лент, пуховок, чесалок, мушек и кисточек. Он перебрал все эти предметы. Когда-то он обзавелся ими по настоянию одной из своих возлюбленных, от некоторых ароматов и запахов падавшей в обморок. Дама была нервной, истеричной, обожала умащать свой бюст благовониями, но настоящее, высшее наслаждение испытывала лишь тогда, когда в разгар ласк умудрялась почесать гребнем голову или вдохнуть запах сажи, известки, которую смочил дождь, а также дорожной пыли, прибитой летним ливнем. Дез Эссенту припомнилось и другое. Он восстановил в памяти, как однажды вечером, не зная, чем заняться, из любопытства отправился с ней к ее сестре в Пантэн. И тотчас ожил в его воспоминаниях целый мир забытых мыслей и запахов. Пока сестры болтали и хвастались платьями, он подошел к окну и сквозь пыльное стекло увидел грязную улицу и услышал шлепанье галош по лужам. Эта картина, уже очень далекая, вдруг возникла перед ним с какой-то особенной четкостью. Пантэн, как живой, отражался в синевато-зеленоватом зеркале мертвой воды. Это отражение бессознательно притягивало дез Эссента. Он совершенно забыл о Фонтенее. Зеркало и улица вызвали к жизни старые мысли и наблюдения -- стройные, грустные, несущие утешение. Он записал их тогда сразу же по возвращении из Пантэна в Париж: "Да, пришло время больших дождей. И хлещет из водосточных труб, и журчит на мостовой вода. Навоз раскисает в лужах, и навозное кофе с молоком наполняет любое углубление. На каждом шагу прохожие принимают ножные ванны. Небо низкое, дышать нечем, дома в черном поту. Из вентиляционных отдушин -- вонь. Существование все гаже. Тоскливо. Дают всходы и начинают зацветать семена мерзости в человеческой душе. Трезвенник жаждет напиться как свинья, человек порядочный -- совершить преступление. Я же тем временем греюсь у камина. На столе корзина с цветами, наполняющими комнату восхитительным ароматом бензойной смолы, герани и ветивера. Здесь, в Пантэне, на рю де Пари, в самый разгар ноября царит весна, и я посмеиваюсь над трусливыми семействами, которые от наступающих холодов удирают на Антибы и в Канны. Но случившееся -- вовсе не фокус жестокой природы. Пусть Пантэн поблагодарит промышленность за эту искусственную весну! Ее цветы -- из тафты и латуни, а ее запахи проникают сквозь оконные щели. Их породили дымки окрестных фабрик да парфюмерное производство Пино и Сент-Джеймса. И, спасибо парфюмерам, -- иллюзия свежего воздуха доступна теперь как уставшим от непосильного труда мастеровым, так и мелким чиновникам, зачастую отцам многочисленных семейств. Кроме того, благодаря этой иллюзии сделался возможным весьма мудрый способ лечения. Ведь чахоточные, посланные на юг, умирают в отрыве от родного дома, в глухой тоске по столичным излишествам, по причине которых и заболели. Но тут, в атмосфере искусственно поддерживаемой весны, чувственные воспоминания, подслащенные к тому же дамскими ароматами местных фабрик, станут для них источником неги и довольства. И парижский будуар, и присутствие девиц -- все обеспечит своему пациенту за счет подобной подмены лечащий врач. Для успешного лечения часто требуется лишь немного фантазии". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Да, уже давно нет ничего здорового. Вино и свобода в наше время дрянны и убоги. И надо уж очень постараться, чтобы убедить себя в том, что верхи общества достойны уважения, а низы -- сострадания или помощи. А стало быть, заключил дез Эссент, вряд ли безрассудно и неэтично попросить ближнего немного пофантазировать -- ведь это гораздо дешевле почти всех ежедневных безумств. Надо всего лишь представить, что Пантэн -- искусственный Ментон или Ницца. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . "Да, но все-таки, -- решил он, -- прервав свои размышления из-за внезапного приступа слабости, -- не мешало бы соблюдать осторожность при опытах с ароматическими веществами. Они мне вредят". Дез Эссент вздохнул: "Ну вот, опять умеренность, опять страхи". Он вернулся к себе в кабинет, думая, что там скорей избавится от наваждений обоняния. Он настежь раскрыл окно и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Однако ему вдруг почудилось, что ветерок принес запах бергамотовой эссенции с примесью жасмина, смородины и розовой воды. У него перехватило дыхание. "Может, -- подумал он, -- в меня вселился бес, один из тех, кого в средневековье заклинали и изгоняли?" Запах переменился, стал другим, но был по-прежнему неотвязен. Теперь со стороны деревни, от холмов, веяло толуанским бальзамом, перуанской смолой, шафраном и толикой амбры с мускусом. Через мгновение все в очередной раз переменилось: разрозненные дуновения слились воедино -- и снова запахло франгипаном! Франгипан -- а дез Эссент без промедления ощутил все его специфические особенности -- ворвался в окно прямо с фонтенейских полей, потряс измученное обоняние, словом, добил дез Эссента, и тот почти замертво повалился без чувств на подоконник. ГЛАВА XI Слуги, перепугавшись, побежали за фонтенейским врачом. Но что за недуг у дез Эссента, тот так и не понял. Пробормотав какие-то медицинские термины, пощупав дез Эссенту пульс и посмотрев язык, доктор попробовал вернуть ему дар речи, но, ничего не добившись, прописал успокоительное и полный покой и сказал, что навестит его завтра. Но дез Эссент замотал головой, из последних сил давая понять, что не одобряет рвения слуг и гонит пришельца вон. С тем врач и отбыл и раструбил на весь город об эксцентричности дезэссентова жилища, обстановка которого привела его в ужас и изумление. Слуги не смели больше и шагу ступить из дома, однако, к великому их удивлению, хозяин в несколько дней оправился, и вскоре они увидели, что он, как ни в чем не бывало, барабаня пальцами по оконному стеклу, беспокойно смотрит на небо. Однажды к вечеру дез Эссент позвонил коротким звонком и велел приготовить чемодан для длительного путешествия. Старики супруги принялись, по его указаниям, собирать в дорогу нужные вещи, а сам он нервно ходил по каюте-столовой, изучал расписание, а затем, возвращаясь в кабинет, снова вглядывался в небо, и тревожно, и удовлетворенно. Погода уже неделю была ужасной. По серым небесным нивам текли реки черной копоти, груды облаков походили на обломки скал. Временами волны-тучи переполнялись влагой и обрушивали на равнину потоки дождя. Но однажды небо изменилось. Черные реки иссякли и пересохли, облака растаяли, небо разгладилось, затянулось розоватой дымкой. Потом мало-помалу дымка как бы осела и округу окутал влажный туман. Дождь не изливался потоками, как накануне, а моросил и был частым, колким, пронизывающим. Он размывал аллеи, затоплял дороги и бесчисленными нитями связывал небо и землю. Свет стал мутным и блеклым. Деревня превратилась в вязкое бурое месиво, приводившееся в движение колкими дождевыми струйками. Природа погрузилась в скорбь. Все краски потускнели. Одни только крыши поблескивали на фоне погасших стен. -- Ну и погодка! -- вздохнул старик слуга, положив на стул одежду, истребованную хозяином,-- костюм, шитый некогда в Лондоне. Дез Эссент никак на это не откликнулся, потер руки и подошел к книжной полке, на которой лежала стопка разнообразных шелковых носков. Он подумал, какой бы цвет выбрать, и, с учетом хмурой погоды, собственного туалета в однотонно серых тонах и характера своих планов, решительно схватил тускло-желтую пару, поспешно натянул их, надел высокие тупоносые башмаки с застежками, серый клетчатый, в коричневую крапинку костюм, котелок, накинул синюю, цвета льна, крылатку и последовал за слугой, который еле волок два -- большой и поменьше -- чемодана, баул, шляпную картонку и чехол с зонтами и тростями. Прибыв на вокзал, дез Эссент объявил слуге, что не знает, когда вернется -- через год, через месяц, через неделю, а может, и раньше, -- приказал ничего не менять в доме, уплатил старику жалованье наперед, в счет своего примерного отсутствия, и сел в вагон, а тот в изумлении остался стоять на перроне, разинув рот и разводя руками. Дез Эссент оказался один в купе. За окном, похожим на мутное стекло аквариума, в косых струях дождя стремительно убегала прочь равнина, однообразная и унылая. Дез Эссент погрузился в раздумье и закрыл глаза. Вот и еще раз пережил он приступ жестокой тоски в столь желанном и обретенном наконец уединении! Когда-то он так мечтал о тишине после всей выслушанной им болтовни. А теперь, обретенная, эта тишина давила на него невыносимо. Как-то утром, проснувшись, он почувствовал себя узником в тюремной камере. Губы у него шевелились, в глазах стояли слезы. Он пытался что-то выговорить и судорожно дышал, как после долгих рыданий. И столь же безумно вдруг захотелось ему пройтись пешком увидеть живое человеческое лицо, поговорить с кем-нибудь, включиться в общую жизнь. Он даже под каким-то предлогом в тот день позвал к себе слуг и не отпускал их. Но беседовать с ними было невозможно. Во-первых, старики привыкли к молчанию и работе, напоминавшей уход за больным, и потому стояли почти как немые; а во-вторых, дез Эссент приучил их соблюдать дистанцию, и это тоже не располагало к беседам. Вдобавок они отличались инертностью ума и на все вопросы отвечали лишь односложно. Стало быть, никакой пищи для души, никакого облегчения старики слуги дать ему не могли. Одновременно с этим произошло с ним и другое событие. Накануне он, чтобы успокоить нервы, принялся перечитывать Диккенса. Однако действовало чтение не умиротворяюще, отнюдь нет. Мало-помалу, являя ему картины английской жизни, оно исподволь стало оказывать совершенно обратное действие. Постепенно созерцание всех этих условных образов пробудило в нем новую жажду. Ему захотелось увидеть их в натуре и отправиться в путешествие -- сделать образ реальностью. И тут же его потянуло к новым впечатлениям, к побегу от изнурительного пира ума и тупого перемалывания пустоты. Ненастье за окном укрепило его в этих мыслях: сплошные туманы и лужи прямо-таки не позволяли ему подумать о чем-то постороннем и отвлечься от мечтаний, навеянных чтением Диккенса. Наконец он не выдержал и решился. Нетерпение его было так велико, что он прибыл на вокзал задолго до отхода поезда, чтобы поскорее покончить с одиночеством и очутиться в уличной толкотне, в вокзальной толпе и суматохе. -- Я еще жив, -- сказал он себе, когда локомотив, замедляя свой танец, вкатывал в ротонду дебаркадера Со и делал заключительные па в такт смолкающему грохоту поворотных кругов. Выйдя в город, на бульвар д'Анфер, дез Эссент окликнул извозчика, очень довольный, что по рукам и ногам связан вещами и чемоданами. Посулив ему солидные чаевые, он нанял фиакр с кучером в брюках орехового цвета и красном жилете. "Оплата почасовая, -- сказал он. -- Поедем на Риволи. Остановитесь у "Galignani's Messenger". -- Ему захотелось до отъезда купить путеводитель по Лондону Бедекера или Муррея. Фиакр тяжело двинулся с места, вздымая колесами круги грязи. Плыли по настоящему болоту. Небо, казалось, лежало прямо на крышах, со стен домов лило ручьями, водостоки переливались через край, мостовые были покрыты коричневой жижей, прохожие то и дело подскальзывались. Проезжавшие омнибусы заставляли пешеходов останавливаться и прижиматься друг к другу, женщины подбирали юбки до колен, съеживались под зонтиками и жались к витринам, чтобы их не окатило грязью. Косой дождь проникал в фиакр сквозь занавески. Дез Эссенту пришлось поднять стекла, и теперь они были расчерчены полосками воды; брызги грязи сверкали на боках фиакра, как фейерверк. Наверху по крыше и багажу, словно горох из мешка, сыпался дождь, и дез Эссент, убаюканный этим стуком, мечтал о своем путешествии. Здесь, в Париже, ненастье -- уже задаток, уже начало Англии. Перед глазами дез Эссента расстилался теперь дождливый, огромный, беспрерывно дымящийся в тумане безбрежный Лондон, от которого несло расплавленным чугуном и сажей. Потом, насколько хватало взгляда, замелькали нескончаемые доки с их кранами, лебедками, ящиками, множеством копошащихся людей: одни торчали на мачтах и реях, другие, на набережных, задрав зады кверху, заталкивали в подвалы бочки. Все это шевелилось на берегах, у гигантских пакгаузов омывалось темными смердящими водами фантасмагорической Темзы, среди леса мачт, среди тьмы балок, вздымающихся к тусклым облакам небосвода, по которым на всех парах мчались одни поезда, другие прокладывали себе путь на земле по желобами крыш и, испуская страшные вопли, выплевывали дым из водостоков на улицы и бульвары, где вспыхивали в вечных сумерках чудовищно яркие, навязчивые рекламы и текли потоки экипажей среди толп молчаливых и деловых людей, целеустремленно шагающих вперед с прижатыми к бокам локтями. Дез Эссент дрожал от упоения, чувствуя себя затерявшимся в мерзком мире торгашей, в глухом тумане, в кипучей деятельности, во всей этой системе зубчатых передач, дробившей и перемалывавшей миллионы обездоленных, тогда как филантропы в виде утешения предлагали им чтение Библии и пение псалмов. От толчка фиакра дез Эссента подбросило на сиденье и мираж исчез. Он глянул в окошко. Было уже темно. Сквозь туман мерцали в желтоватом ореоле газовые рожки. Ленты огней плыли по лужам и, казалось, вращались вместе с колесами экипажей среди подрагивающих струек чадящего пламени. Дез Эссент попытался разглядеть, где проезжает, узнал Каррузель и вдруг неизвестно почему, быть может из чувства противоречия, стал думать о совершенно ином и от туманных видений перешел к мыслям самым обыденным: вспомнил, что слуга, собирая чемоданы, забыл положить в несессер зубную щетку. Дез Эссент пересмотрел список своих вещей. Все было на месте, но досада, что щетка забыта, не оставляла его до тех пор, пока кучер, остановившись, не положил конец его воспоминаниям и чувству дискомфорта. Они стояли на Риволи у "Galignani's Messenger". Между двумя витринами, изобиловавшими альбомами и книгами, была видна дверь с матовыми стеклами. К ней крепилось множество табличек, вырезок из газет, обрамленных картонными рамками, голубых телеграфных бланков. Дез Эссент подошел ближе, привлеченный разнообразием книжных переплетов. Одни были из гофрированного картона, ярко-голубые и густо-зеленые, но непременно с золотым тиснением и серебряным обрезом; другие из коленкора, то светло-коричневые и светло-зеленые, то цвета гусиного помета и красной смородины, с оттиснутыми на корешке и лицевой обложке черными полосками. Во всем этом было нечто антипарижское, весьма утилитарное и грубое, но вместе с тем позволявшее сим книгам смотреться все же лучше, чем третьесортная французская продукция. То тут, то там лежали открытые альбомы с юмористическими сценками из Морье и Джона Лича или лубками на тему несущихся через равнины кавалькад Колкотта. На этом фоне бросались в глаза несколько французских романов, в которых английская кислятина смешалась с добродушной и самодовольной пошлостью собственного производства. В конце концов он оторвался от витрины, толкнул дверь и вошел в просторную читальню, битком набитую народом. Иностранки, сидя в креслах, рассматривали карты и, что-то бормоча на своих тарабарских языках, обсуждали увиденное. Приказчик принес ему целую кипу путеводителей. Дез Эссент тоже уселся и принялся листать их Мягкие обложки гнулись у него в руках.Просмотрев принесенное, он раскрыл Бедекера на главе о лондонских музеях. Характеристики, данные в путеводителе, были лаконичными и точными. По мере того как он увлеченно читал, его внимание переключилось со старой английской живописи на гораздо более ему ему близких новых мастеров. Он вспомнил некоторые из современных картин, виденных им прежде на международных выставках, и подумал, что, может быть, встретит их в Ловдоне, как, к примеру, работы Миллэса с его лунно-серебристым "Бдением святой Агнессы", или на странный манер расцвеченные индиго и гуммигутом полотна Уатса, выглядевшие так, будто их затеял больной Моро, писал анемичный Микеланджело, а докончил полюбивший синеву Рафаэль. В числе прочих его холстов дез Эссенту вспомнились "Осуждение Каина", "Ида", "Евы", в которых сквозь причудливую амальгаму трех великих мастеров проступал лнк британца -- педанта и эстета, ученого и мечтателя, одержимого тонами то суровыми, то жестковатыми. Воспоминания об этих картинах обступили дез Эссента. Прикзчик, удивленный видом зачитавшегося покупателя, поинтересовался, какой из путеводителей тот выбрал. Дез Эссент рассеянно посмотрел на него, но, спохватившись, извинился, заплатил за Бедкера и вышел на улицу. Сырость была пронизывающей. Ветер дул сбоку и хлестал дождем по стенам. - Поезжайте вон туда, - бросил дез Эссент кучеру и указал ему на некое зведение в конце галереи на углу улиц Риволи и Кастильоне, которое беловытым светом своих окон в миазмах тумана и бесприютности нанастья напоминало гигантский ночник. То был винный погреб "Bodega". Дез Ессент очутился в вытянутой, как длинный коридор, зале. Ее свод подпирался чугунными столбами, а вдоль сте шли ряды высоких винн