оевал всеобщее расположение,  но  не
сумел еще покорить девицу, ибо не был  одет  как  нужно,  хотя  несколько  и
улучшил свое платье при содействии  начальника  тюрьмы,  которого  продолжал
навещать, поддерживая с ним родственные связи в обмен на мясо и хлеб.  Из-за
плохой одежды меня не ценили в должной степени.
     Дабы меня принимали за человека, скрывающего свои богатства, я подсылал
в гостиницу в свое отсутствие разных приятелей. Сначала пришел один из них и
спросил сеньора дона Рамиро де  Гусмана,  как  я  назвал  себя,  ибо  друзья
убедили меня, что переменить имя ровно ничего не стоит и весьма полезно.  Он
спросил  "дона  Рамиро,  делового  человека,  богача,  который  только   что
выхлопотал себе три подряда у короля".  Хозяйки  не  узнали  меня  по  этому
описанию и ответили, что у них живет некий дон Рамиро де Гусман, но не столь
богатый, сколь оборванный, низкий ростом, некрасивый лицом и бедный.
     - Так это он и есть, - объявил мой приятель, - и я не пожелал бы  иметь
большей ренты на службе господу богу, чем тот доход в десять тысяч  дукатов,
который он получает.
     Он понарассказал им еще всякого вздору, от коего они пришли в полнейшее
изумление, и ушел, попросив передать мне к акцепту  подделанный  вексель  на
девять тысяч эскудо. Тут и дочка, и мать поверили в мое богатство и  заранее
стали прочить меня в мужья. Я пришел домой с совершенно невозмутимым  видом,
а они уже в дверях вручили мне вексель и сказали:
     - Деньги и любовь трудно скрыть, сеньор  Рамиро.  Почему  же  вы,  ваша
милость, таились от нас, зная о нашем к вам расположении?
     Притворившись недовольным, что они узнали о векселе, я удалился в  свою
комнату. Нужно было видеть, как, поверив в мое богатство, стали они уверять,
что все мне идет, восхищаться моим красноречием, находить, что  ни  у  кого,
кроме меня, нет такого изящества! Убедившись в  том,  что  они  попались  на
удочку, я объяснился девчонке в любви,  и  она  выслушала  меня  с  огромным
удовольствием, наговорив мне, в свою очередь, тысячу самых лестных вещей. Мы
разошлись, и в один из ближайших вечеров я, дабы еще больше утвердить  их  в
мысли о моем богатстве, заперся в своей комнате, которая  отделялась  от  их
помещения всего лишь тонкой переборкой, и,  достав  свои  пятьдесят  эскудо,
пересчитал их столько раз, что на слух можно было принять их за шесть тысяч.
Окончательно уверившись тогда в моей денежной наличности, они сна  лишились,
чтобы угодить мне и исполнить все мои желания.
     Португальца звали senhor {Сеньор (португ.).} Васко де Менезес,  fidalgo
{Кавалер (португ.).} ордена Христа. Он носил длинный шерстяной плащ, высокие
сапоги, низенький воротник и огромные усы. Кавалер этот сгорал  от  любви  к
донье Беренгеле де Робледо - так звали мою девицу, и пытался  влюбить  ее  в
себя, чаще вздыхая за разговором, чем святоша за проповедью великим  постом.
Он скверно пел и вечно ссорился с каталонцем, самым скучным и жалким из всех
божьих созданий. Обедал он, как перемежающаяся лихорадка, через два  дня  на
третий и довольствовался столь черствым хлебом, что  его  едва  мог  укусить
самый злоречивый человек. Он строил из себя весьма бравого мужчину, но разве
только яиц не нес, ибо во всем остальном был совершенной курицей и хвастался
как курица, только что  снесшая  яйцо.  Заметив,  как  быстро  подвигаюсь  я
вперед, оба стали злословить на мой счет. Португалец говорил, что  я  вшивый
мошенник и голодранец, а каталонец называл меня трусом и подлецом. Я все это
знал и порой слыхал собственными ушами, но был не расположен им отвечать.
     В конце концов девица стала тайком со мной беседовать и  принимать  мои
записки. Начинались они, как обычно: "В  этой  моей  дерзости  повинна  ваша
превеликая красота..." Дальше я предлагал ей себя в рабы, а  вместо  подписи
изображалось сердце, пронзенное стрелой. Мало-помалу мы перешли на ты, и  я,
дабы дать новую пищу ее вере в мое высокое положение, в один прекрасный день
вышел из дому, нанял мула, прикрыл лицо плащом и, изменив голос, подъехал  к
гостинице и спросил о себе самом: не  живет  ли  здесь  его  милость  сеньор
Рамиро де Гусман, владетель Вальсеррадо и Велорете.
     - Да, здесь живет невысокого роста  кабальеро,  которого  зовут  именно
так, - откликнулась девушка.
     Я сделал вид, что сообщенные ею приметы меня убедили, что  он  и  есть,
кого я ищу, и попросил  передать  ему,  что  дон  Дьего  де  Солорсано,  его
управляющий, приезжал собирать причитающиеся  ему  доходы  и  заезжал,  дабы
поцеловать ему ручки. После этого я удалился и вскоре пришел обратно в своем
настоящем виде. Хозяева встретили меня  с  необычайной  радостью,  упрекнув,
зачем я скрыл от них свои владения в  Вальсеррадо  и  Велорете,  и  передали
поручение управителя.
     Этот случай совсем сразил мою девицу, возжаждавшую столь богатого мужа,
и мы сговорились с нею о свидании в час ночи в ее комнате, в  которую  можно
было попасть через коридор, выходивший на крышу, куда было обращено ее окно.
Всепроницательный дьявол устроил так,  что  когда  я  с  наступлением  ночи,
обуреваемый желанием насладиться представившимся случаем, вышел в коридор  и
стал выбираться на крышу, то поскользнулся, полетел  я  грохнулся  на  крышу
соседнего дома, где жил какой-то судейский писец, с такой силой, что перебил
все черепицы. От шума проснулся весь дом, и, думая, что это воры - судейские
обо всех судят по себе, - люди полезли на крышу.  Заметив  их,  я  попытался
спрятаться за трубу, но тем только усилил их подозрения. Писец, его  брат  и
двое его слуг поколотили меня палками и  связали,  не  оказав  мне  никакого
уважения, и все  это  на  глазах  моей  дамы.  Она,  видя  все  это,  только
заливалась смехом, ибо, как я уже сказал, считала меня магом и волшебником и
вообразила, что это все шутка и некромантия, а потому  начала  просить  меня
подняться к ней на крышу: она, мол, посмеялась вдоволь  и  предостаточно,  Я
выл под палками и тумаками, но самое обидное было то, что она, думая,  будто
все это устроено мною нарочно, не переставала хохотать.
     Писец тут же стал вести дознание и,  услыхав  бряцанье  ключей  в  моем
кармане, признал их за отмычки и так и записал в протоколе, хотя  ясно  было
видно, что это ключи. Когда я назвал  себя  доном  Рамиро  де  Гусманом,  он
весело расхохотался. Удрученный тем, что меня  колотили  палками  на  глазах
моей возлюбленной, схватили без всякого основания  и  считают  вором,  я  не
знал, как мне поступить. Я преклонял перед писцом колени,  но  ни  этим,  ни
каким-либо иным способом ничего от него не добился.
     Все это происходило на крыше, а судейские способны и черепицы на  крыше
призвать в свидетели обвинения. Меня велели спустить  вниз,  что  и  сделали
через окно комнаты, служившей кухней.


       Глава XIX

     в которой идет рассказ о том же и о разных других происшествиях

     Всю ночь я не сомкнул очей, размышляя о своем несчастье,  заключавшемся
не столько в падении на крышу, сколько в том, что я попал в руки  судейского
писца. Вспоминая же найденные будто бы в моем кармане отмычки  и  исписанные
по этому поводу листы дознания, я понял, что ничто  не  разрастается  так  в
своей величине, как вина под властью судейского крючкотвора. Ночь напролет я
измышлял всяческие планы. Мне приходило в голову молить  его  именем  Иисуса
Христа, но, вспомнив, что эти книжники сотворили с Христом, я  отказался  от
этой мысли. Много раз пробовал  я  освободиться  от  пут,  но  писец  тотчас
слышал, что я ворочаюсь, и вставал проверять узлы. Ему, пожалуй,  больше  не
терпелось засудить меня, чем мне освободиться. Чуть только забрезжило  утро,
писец оделся и,  пока  в  доме  все  еще  спали,  явился  вместе  со  своими
свидетелями, взялся за ремень и хорошенько  прогулялся  им  по  моей  спине,
обвиняя меня в пороке воровства с таким усердием,  с  каким  может  обвинять
лишь тот, кто сам предается этому пороку.  Так  мы  проводили  время:  он  -
одаряя меня ударами, а я - подумывая о том, чтобы  одарить  его  деньгами  -
этой кровью невинного агнца, лишь с помощью которой можно обрабатывать самые
твердые алмазы; как вдруг, подвигнутые просьбами моей возлюбленной,  которая
видела мое падение и  убедилась  в  том,  что  это  не  волшебство,  явились
португалец  и  каталонец.  Писец,  видя,  что  они  разговаривают  со  мной,
навострил перо  и  решил  тут  же  пришпилить  их,  как  моих  соучастников.
Португалец не стерпел этого и довольно неучтиво с ним поспорил, заявив,  что
он благородный fidalgo de casa du rey {Идальго из придворных  (португ.).}  и
что я -  home  muito  fidalgo  {Человек  весьма  благородного  происхождения
(португ.).} и безобразие и подлость держать меня связанным. Тут он  принялся
освобождать меня от уз, писец поднял крик о сопротивлении властям, слуга  же
его, нечто среднее между полицейскими и крючками, поскидав и потоптав ногами
свои плащи и порвав на себе воротники,  что  делается,  дабы  изобразить  не
имевшую места драку,  стали  призывать  заступничество  королевской  власти.
Наконец португалец и каталонец развязали меня. Тогда писец,  видя,  что  ему
никто не помогает, заявил:
     - Со мной, клянусь богом, так поступать нельзя, и, не будь ваши милости
тем,  кем  вы  являетесь,  это  могло  бы  вам  дорого  обойтись!  Велите-ка
удовлетворить этих свидетелей и примите во  внимание,  что  я  остаюсь  безо
всякой выгоды.
     Я сразу смекнул, в чем тут дело, вытащил  восемь  реалов  и  отдал  их.
Хотелось мне возвратить писцу полученные удары, но, решив промолчать о  них,
я оставил  эту  мысль  и  ушел  со  своими  заступниками,  принося  им  свою
благодарность за освобождение и избавление. Лицо мое было все в  синяках,  а
плечи выражали недовольство палочной расправой.
     Каталонец очень смеялся и советовал моей девице выходить за меня замуж,
дабы перевернуть пословицу "Сначала  рогатый,  потом  побитый"  на  "Сначала
побитый,  потом  рогатый".  Называли  они  меня  смельчаком  и   решительным
мужчиной, играя двумя значениями слова sacudido, значащим еще и "человек, из
которого выбили пыль". Стоило мне войти в комнату, где они  находились,  как
тотчас же начинался разговор о палочных ударах или же о  батогах  и  кольях.
Все это меня весьма изводило. Видя, что я становлюсь  предметом  насмешек  и
оскорблений, и заметив, что  вера  в  мое  богатство  пошатнулась,  я  начал
подумывать о том, как бы  удрать  из  этого  дома,  а  для  того,  чтобы  не
заплатить за еду, постель и прожитие,  что  составляло  изрядное  количество
реалов, и благополучно вынести мои пожитки, сговорился я с неким лисенсиатом
Брандалагосом, родом из Орнильоса, чтобы он с двумя своими приятелями в одну
из ближайших ночей явился меня арестовать. Они пришли в  назначенный  час  и
заявили хозяевам, что посланы святейшей  инквизицией  и  что  в  сем  случае
требуется сохранение полной тайны. Все перетрусили, ибо я выдавал себя здесь
за некроманта. Когда меня потащили, хозяева молчали, но когда дело дошло  до
моих вещей, то они попросили оставить их им в обеспечение  моего  долга,  но
получили в ответ, что это достояние инквизиции.  На  это  ни  одна  душа  не
пикнула. Инквизиторы спокойно убрались вместе со  мною,  а  хозяева  сказали
только,  что  они  всегда  этого  опасались.  Каталонцу  и  португальцу  они
рассказали, что, видно, те, кто раньше приходил за мною, были демоны и что я
с ними водился на свою погибель,  а  когда  я,  дескать,  пересчитывал  свои
деньги, то это только так казалось, а на самом деле никаких денег  не  было.
Те поверили всему этому, а я унес с собою и мои вещи, и то, что должно  было
обеспечить мое пропитание.
     По совету моих освободителей я переменил одежду на штаны  с  лентами  и
модное платье с большим гофрированным воротником, а кроме того,  завел  себе
лакея, так сказать, разменной монетой, ибо, собственно, вместо одного  лакея
у меня было два пажа, что в то  время  было  принято.  Друзья  поощряли  это
расточительство, рисуя все выгоды, которые меня ожидают, если меня примут за
богатого жениха, и уверяя, что подобные случаи нередки  в  столице.  Обещали
они также направить меня туда, где все дальнейшее будет зависеть уже  только
от  моей  предприимчивости.  Я,  как  человек  ушлый  и  жаждущий  подцепить
какую-нибудь  даму,  без  труда  решился  на  подобный  шаг.  Я  походил  по
распродажам и купил  себе  жениховский  наряд.  Узнал  я  также,  где  берут
напрокат лошадей, и воссел на одну из них, но в первый день лакея я себе еще
не нашел. Я двинулся по Большой улице и  остановился  у  шорной  лавки,  как
будто бы собираясь что-то присмотреть. В это время подъехали  два  всадника,
за каждым из которых следовали по два лакея, и спросили, не собираюсь  ли  я
купить серебряную уздечку, которую я держал в руках. Мы вступили в беседу, и
я, наговорив  им  кучу  любезностей,  несколько  задержал  их.  Наконец  они
сказали, что собираются ехать на гулянье в Прадо, а я попросил, если это  не
будет им в тягость, принять меня в  свою  компанию.  Купцу  я  велел,  когда
явятся мои пажи и лакей,  послать  их  в  Прадо,  описал  ему  их  ливреи  и
отправился в путь вместе с двумя  всадниками.  Я  сообразил,  что  никто  из
видящих нас не в силах будет разобрать, кому принадлежат сопровождавшие  нас
пажи и лакеи и кто из нас их не имеет.  Я  весьма  смело  завел  разговор  о
конных состязаниях в Талавере, о том, что у меня есть белая с синим отливом,
словно фарфоровая, лошадь и весьма хвастался жеребцом, которого мне будто бы
должны доставить из Кордовы. Встречая какого-нибудь пажа,  ехавшего  верхом,
или  лакея,  я  их  останавливал,   расспрашивая,   у   кого   они   служат,
распространялся по поводу их ливреи и осведомлялся, не собираются ли хозяева
продать этого коня. Я просил их раза два проехать туда и обратно по улице  и
непременно находил у лошади или  придумывал  какой-нибудь  изъян  во  рту  и
советовал, как его исправить. Подобных случаев подвернулось мне несколько, и
я заметил, что спутники мои были удивлены и как  будто  бы  спрашивали  друг
друга: "Что это за хвастливый дворянин?", и, так как один из  них  носил  на
груди орденский знак, а другой был украшен бриллиантовой цепью, что само  по
себе уже свидетельствовало о его  высоком  положении,  я  объяснил  им,  что
присматриваю хороших лошадей для себя и своего двоюродного брата, потому что
мы собираемся принять участие в неких празднествах.
     Мы достигли Прадо. Я, вынув ноги из стремян, выставил пятку  кнаружи  и
стал гарцевать, закинув плащ за одно плечо и держа шляпу в руках.  Все  меня
разглядывали. Кто-то сказал: "Мне он где-то попадался пеший", другой:  "Ого,
недурно устроился, пройдоха!", но я делал вид, что ничего не слышу,  и  ехал
дальше.
     Оба моих спутника подскакали к карете с какими-то  ламами  и  попросили
меня позанять их шутливым разговором. Я предоставил  им  развлекать  молодых
девиц, а сам заехал с того боку, где сидели мать  с  теткой.  Они  сказались
бойкими старушками, одна  лет  пятидесяти,  а  другая  несколько  моложе.  Я
расточал перед ними тысячи нежностей, и они выслушивали меня, ибо нет  такой
женщины, как бы стара она ни была, у которой самомнения было бы меньше,  чем
годов. Я пообещал им кое-какие подношения и осведомился о молодых  дамах,  и
они ответили, что это девицы; это,  впрочем,  можно  было  понять  и  из  их
разговоров. Я, как полагается, выразил желание, чтобы они были устроены так,
как того заслуживают их  достоинства.  Старушкам  весьма  понравилось  слово
"устроены". Они спросили меня, чем я занимаюсь в  столице.  Я  ответил,  что
скрылся здесь от своих родителей, которые против  моей  воли  хотели  женить
меня на уродливой, глупой и  неважного  рода  женщине,  польстившись  на  ее
приданое, а я, сеньоры, предпочитаю иметь супругу чистой крови, а не богатую
еврейку, ибо по милости божьей майорат мой  дает  мне  сорок  тысяч  дукатов
дохода, а если я выиграю еще выгодный для меня процесс, то больше мне ничего
не потребуется.
     - Ах, сеньор, как бы мне этого хотелось! - поспешила тут вставить  свое
слово тетка. - Не женитесь иначе,  как  по  своему  выбору,  на  девушке  из
хорошей семьи. Уверяю вас, хоть я и не  очень  богата,  но  до  сих  пор  не
соглашалась  выдать  мою  племянницу  замуж,  несмотря  на  весьма  выгодные
предложения, ибо не находила ей достойной партии.  У  нее,  бедняжки,  всего
только шесть тысяч дукатов приданого, но родовитостью своей она поспорит  со
всякой.
     - Этому я охотно верю, - ответил я.
     Тут девицы  прервали  разговор,  попросив  моих  друзей  чем-нибудь  их
угостить.

     Один посмотрел на другого,
     И оба, смутясь, задрожали...

     Поняв причину их затруднения, я поспешил высказать сожаление,  что  при
мне нет моих слуг, которых можно было  бы  послать  домой  за  коробками  со
сластями. Дамы поблагодарили меня за любезность, а я тут же пригласил их  на
следующий день в Каса дель Кампо, заодно испросив разрешения прислать им  на
дом каких-нибудь сластей. Они тотчас приняли это  приглашение,  сказав  мне,
где живут, и спросили мой адрес. Карета их отъехала, а я с моими  спутниками
направился домой. Заметив, что  я  щедр  на  угощение,  мои  новые  приятели
прониклись ко мне нежными чувствами и, дабы оказать мне внимание, пригласили
вечером откушать с ними. Я заставил их немножко себя упрашивать, но  все  же
отужинал, время от времени посылая за моими якобы замешкавшимися  слугами  и
клянясь выгнать их из дому. Пробило десять часов, я сказал,  что  мне  нужно
спешить на некое  любовное  свидание,  и  попросил  разрешения  откланяться.
Распрощавшись, мы условились, что завтра  вечером  встретимся  в  Каса  дель
Кампо.
     Я возвратил  коня  его  хозяину  и  поспешил  домой,  где  застал  моих
товарищей за игрой в кинолу. Я рассказал им о моем знакомстве и о  том,  что
сговорено на сегодня и на завтра, и мы решили без промедления отослать дамам
различных угощений, затратив на это двести реалов, после чего  легли  спать.
Признаюсь, всю ночь я не мог заснуть, так как был озабочен мыслями, что  мне
делать с приданым. Больше всего меня тревожил вопрос, обзавестись  ли  домом
или же пустить его в оборот под проценты. Я  не  знал,  что  будет  лучше  и
выгоднее для меня.


       Глава XX

     в которой продолжается рассказ о  том  же  и  о  разных  примечательных
событиях и несчастьях

     Наступило утро, и мы проснулись; нам надо было позаботиться  о  слугах,
посуде и кушаньях. В конце  концов,  так  как  деньги  созданы,  чтобы  всем
повелевать, и нет никого, кто не  питал  бы  к  ним  уважения,  я,  заплатив
сколько следует буфетчику одного сеньора, получил от него посуду в придачу с
ним самим и тремя слугами. День прошел в  хлопотах  и  приготовлениях,  а  к
вечеру я уже взял напрокат лошадку и в назначенный час  пустился  в  путь  в
Каса дель Кампо. За пояс у меня было заткнуто несколько бумаг, как бы важных
мемориалов, шесть пуговиц моего камзола были расстегнуты, и из-под него тоже
выглядывали бумаги. Когда я прибыл на место, там уже  оказались  поджидавшие
меня дамы и кавалеры. Первые встретили меня очень радушно, а вторые  в  знак
короткого знакомства стали обращаться ко мне не "ваша милость", а просто  на
вы. Я сказал, что меня зовут доном: Фелипе  Тристаном,  и  затем  все  время
только и было разговору, что о доне Фелипе во всех его видах. Я  пустился  в
рассказы о том, что, занятый по горло делами его  величества  и  счетами  по
моему майорату, я боялся не исполнить своего обещания и вот теперь приглашаю
их немедленно приступить к угощению. Тут появился  буфетчик  со  всем  своим
снаряжением, посудой и слугами. Все присутствующие,  в  том  числе  и  дамы,
молча смотрели на меня. Я велел приготовить ужин в беседке, пока мы погуляем
у прудов. Старушки состязались в любезностях по моему адресу, а  девушки,  к
моему удовольствию, открыли свои лица. С того мига, как бог меня  создал,  я
не видел ничего столь прекрасного, как та, которую я наметил себе в супруги:
она была белолица,  с  золотистыми  волосами,  румяными  щечками,  маленьким
ротиком, мелкими  частыми  зубками,  правильным  носиком,  большими  черными
главами, высокая ростом, с красивыми руками и немножко пришепетывала. Другая
была также недурна, но более развязна и показалась мне уже довольно  опытной
в поцелуях. Мы прошлись к прудам, осмотрели там все, и из разговора я понял,
что моя невеста во дни Ирода-царя подвергалась бы величайшей опасности,  ибо
по части ума была совершенным младенцем. Она ни  о  чем  не  имела  никакого
понятия, но так как я не ищу в женщинах ни советчиц, ни забавниц, а люблю их
только за то, что с ними можно спать, а спать с уродинами или слишком умными
- это то же, что ложиться в  кровать  с  Аристотелем,  или  Сенекой,  -  или
какой-либо другой книгой, то для искусства греха я выбираю  хорошеньких.  Мы
вернулись к беседке,  и  я,  проходя  мимо  куста,  разорвал  себе  о  ветку
воротник. Девица тотчас же поспешила застегнуть его серебряной  булавкой,  а
ее матушка попросила завтра же прислать им этот воротник на дом,  чтобы  его
починила донья Ана - так звали ее дочку.  Все  блюда,  как  горячие,  так  и
холодные, фрукты и сладости, были в полном порядке  и  изобилии.  Мы  весело
поужинали, я рассыпался в любезностях  по  адресу  моих  гостей,  а  они  не
оставались в долгу. Когда убрали со стола, я увидел, что по  парку  шествует
какой-то кавалер в сопровождении двух слуг. Каково было мое изумление, когда
я распознал в нем моего доброго дона Дьего Коронеля. Он подошел  ко  мне  и,
видя меня в богатом платье, то и дело поглядывал  на  меня.  Разговаривая  с
девицами, которых он называл двоюродными сестрами,  он  не  спускал  с  меня
глаз. Я в это время занялся с буфетчиком, а два других кавалера, оказавшиеся
друзьями дона Дьего, пустились с ним в оживленную беседу. Он их спросил, как
это выяснилось потом, кто я такой, и они сказали, что я дон Фелипе  Тристан,
весьма благородный и богатый человек. Тут он, я  заметил,  перекрестился,  а
потом на глазах у всех подошел ко мне и сказал:
     - Простите меня, ваша милость, но, ей-богу, я  принимал  вас,  пока  не
узнал вашего имени, совсем за другое лицо, ибо в жизни моей не  видел  столь
великого сходства, которое вы являете с моим бывшим слугой  Паблосом,  сыном
сеговийского цирюльника.
     Все громко засмеялись, а я, силясь  не  выдать  себя  краской,  которая
заливала мне лицо, сказал, что очень бы хотел взглянуть на  этого  человека,
ибо с разных сторон я только и слышу, что о нашем необычайном сходстве.
     - Господи Иисусе! - воскликнул дон Дьего. - Какое там сходство! Фигура,
голос, манеры...  Это  что-то  невиданное.  Уверяю  вас,  сеньор,  я  ничего
подобного не встречал!
     Тогда старушки, тетка и мать, заметили, что  столь  знатный  кабальеро,
как я, не может походить на какого-то там мошенника, а  одна  из  них,  дабы
снять всякое подозрение, заявила:
     - Я очень хорошо знаю дона Фелипе, ибо это он принимал нас  по  просьбе
моего супруга в Оканье.
     Я понял ее намерение и сказал, что единственное мое желание  -  это  по
мере моих слабых сил неизменно служить им. Дон Дьего со своей стороны уверил
меня в своей преданности и  попросил  извинения  за  обиду,  нанесенную  мне
сравнением с сыном цирюльника, добавив:
     - Вы не поверите, ваша милость: мать его была колдуньей, отец -  вором,
дядя - палачом, а он - самым негодным и злоумышленным пронырой на свете.
     Что должен  был  переживать  я,  когда  мне  в  лицо  говорились  столь
оскорбительные вещи? Чувствовал  я  себя,  хотя  и  скрывал  это,  точно  на
жаровне. Решили возвратиться в город. Я и двое других кавалеров распрощались
с дамами, а дон Дьего поместился в их карете. Он  спросил  их,  с  чего  это
затеяно было угощение и как они оказались в моем обществе.  Мамаша  и  тетка
рассказали о моем майорате со множеством тысяч дукатов  ренты,  о  том,  что
меня хотят женить на Анике, и предложили ему справиться обо всем этом,  дабы
убедиться, что это верное дело и к тому же  весьма  почетное  для  всего  их
рода.
     В таких разговорах они доехали до своего  дома,  который  находился  на
Песочной улице у церкви святого  Филиппа,  а  я,  как  и  в  прошлый  вечер,
отправился к моим приятелям. Надеясь очистить мои  карманы,  они  предложили
мне перекинуться в картишки. Я понял их цель и сел за игру.  Достали  карты,
конечно крапленые; я сначала проиграл,  потом  передернул  и  нагрел  их  на
триста реалов. На этом я распрощался с ними и отправился домой.
     Дома я застал моих товарищей  лисенсиата  Брандалагаса  и  Перо  Лопеса
погруженными в изучение разных ловких приемов с игральными костями.  Завидев
меня, они бросили это занятие и стали расспрашивать, как прошел день. Я  был
хмур и озабочен и сказал им только, что очутился  в  весьма  затруднительном
положении; тут я поведал им о встрече с доном Дьего и о том,  что  из  этого
вышло. Они  утешали  меня,  посоветовали  продолжать  притворство  и  никоим
образом не отступать от моих намерений.
     Тут мы узнали, что в соседнем доме у аптекаря идет игра в парар, или  в
пинты. В этой игре я кое-что смыслил; у меня были  в  запасе  разные  ловкие
штуки  и  искусно  приготовленная  колода.  Мы  решили  пойти  туда  и,  как
говорится, прикончить кого-нибудь, то есть начисто обобрать его  кошелек.  Я
послал вперед моих друзей,  они  вошли  в  комнату,  где  сидели  игроки,  и
спросили,   не   угодно   ли   им   будет   помериться   силами   с    неким
монахом-бенедиктинцем,  который  только  что  приехал  сюда  для  лечения  и
остановился в доме своих родственниц, привезя с собою на врачей и  лекарства
порядочное  количество  реалов  по  восемь  мараведи  и  эскудо.  У  игроков
разгорелись глаза, и они закричали:
     - Ладно, пусть приходит!
     - Человек этот пользуется немалым почетом в  своем  ордене,  -  добавил
Перо Лопес. - Теперь, на свободе, ему хочется немного развлечься, а  главное
- провести время в приятной беседе.
     - Пусть приходит и делает что хочет!
     - Только для сохранения тайны не надо  пускать  никого  со  стороны,  -
заметил Брандалагас.
     - Об этом нечего и говорить, - сказал хозяин.
     Это их окончательно убедило, и ложь  была  принята  за  чистую  монету.
Между тем пособники мои пришли за мною. У  меня  на  голове  уже  красовался
ночной колпак, одет я был в монашеское платье, случайно мне доставшееся,  на
нос нацепил я очки и приладил бороду, которая была подстрижена и  посему  не
мешала мне играть. К игрокам я вошел в высшей степени смиренно,  сел,  и  мы
начали игру. Они снимали неплохо. Трое  из  них  действовали  заодно  против
меня, но я, смысля немного больше в искусстве, чем они,  угостил  их  такими
штуками, что в течение трех часов обобрал их больше  чем  на  тысячу  триста
реалов. Я роздал полагающиеся с выигрыша  подарки,  сказал  им  на  прощание
"Хвала всевышнему!" и удалился, посоветовав не смущаться тем, что  я  принял
участие в игре, так  как  играли  мы  только  для  развлечения,  а  не  ради
чего-либо иного. Они же, проиграв все, что у них было, ругали  себя  на  чем
свет стоит. Я откланялся, и мы вышли.
     Вернулись мы домой в половине второго ночи и, разделив добычу, улеглись
спать. Я несколько пришел в себя после того, что со мной случилось, и  утром
отправился нанять себе лошадь,  но  безуспешно,  из  чего  я  заключил,  что
подобных мне было  много,  но  ходить  пешком  мне,  в  особенности  в  моем
положении, казалось непристойным. Я пошел к церкви святого Филиппа  и  нашел
там лакея одного адвоката,  отправившегося  послушать  мессу  и  поручившего
своего коня его заботам. Я сунул лакею четыре реала и  попросил,  чтобы  он,
пока его хозяин будет в церкви, дал мне коня, дабы разочка  два  прокатиться
по улице, где живет моя дама. Лакей согласился. Я сел на  коня  и  два  раза
проехался туда и обратно по Песочной  улице,  но  ничего  не  высмотрел.  На
третий раз донья Ана выглянула в окно. Узрев ее, я, не зная  повадок  своего
коня и не будучи хорошим наездником, решил, однако, отличиться  и  два  раза
угостил животное хлыстом и дернул уздечку.  Конь  встал  на  дыбы,  а  потом
несколько раз вскинул задние ноги, рванулся  вперед  и  сбросил  меня  через
голову в лужу. Оказавшись на глазах моей дамы в таком положении и окруженный
сбежавшимися со всех сторон мальчишками, я начал ругаться:
     - Ах ты шлюхин сын, разве ты не валенсуэла? Эти  дурачества  плохо  для
тебя кончатся! Говорили мне о твоих штуках, да я не хотел им верить!
     Тут лакей успел схватить лошадь, и она мигом успокоилась. Я  снова  сел
на нее. На шум выглянул дон Дьего,  который  жил  в  доме  своих  двоюродных
сестер. Увидев его, я онемел. Он спросил меня, что случилось. Я ответил, что
ничего особенного, хоть я и повредил себе ногу. Лакей торопил меня  сойти  с
коня, так как боялся, что вернется и увидит  все  это  его  хозяин,  который
должен был ехать во дворец! На мое  несчастье,  пока  я  с  ним  препирался,
сзади, откуда ни воэьмись, появился этот адвокатишка и, узнав  своего  коня,
набросился на лакея и стал угощать его зуботычинами, во  весь  голос  крича,
что отдавать лошадь чужим людям - черт знает что  такое.  Хуже  всего  было,
что, обратившись ко мне, он потребовал, чтобы я немедленно, если боюсь бога,
слез с лошади. Все это происходило в присутствии моей  дамы  и  дона  Дьего.
Такого срама не  испытывал  даже  ни  один  их  тех,  кого  приговаривали  к
публичной порке.  Я  был  крайне  обескуражен,  испытав  два  столь  великих
несчастья на одной лишь пяди земли. В конце концов мне  пришлось  спешиться.
Адвокат  вскочил  в  седло  и  уехал.  Я   же   из   притворства   продолжал
переговариваться с улицы с доном Дьего:
     - Никогда в жизни не садился я на столь злобную скотину. Тут  у  церкви
стоит мой соловый конь, невероятно горячий и  способный  понести,  едва  его
пришпоришь. Я описывал, как останавливаю его на всем скаку. Мне сказали, что
есть лошадь, с которой я этого не проделаю, та самая, что принадлежит  этому
лисенсиату. Я захотел попытать свое умение, но никак  не  мог  предположить,
что у нее столь крутые бока и такое плохое седло. Удивительно еще, что я  не
разбился насмерть.
     - Да, удивительно, - согласился дон Дьего. - А  все-таки  мне  сдается,
что у вас побаливает, ваша милость, вот та нога.
     - Да, побаливает, - ответил я ему, - и я думаю пойти за своей лошадью и
отправиться домой.
     Девица осталась вполне удовлетворена моими объяснениями и весьма, как я
заметил, близко приняла к сердцу мое падение, но дон Дьего заподозрил что-то
неладное и по виду адвоката,  и  по  всему,  что  произошло  на  улице.  Это
подозрение и стало причиной моего несчастья, помимо всего  другого,  что  со
мной случилось.
     Самой большой и главной бедой оказалось  следующее.  Когда  я  вернулся
домой и заглянул в шкатулку, в которой хранились все мои деньги - и те,  что
остались от полученного наследства, и те, что я выиграл в карты, не  счи-тая
ста реалов, которые я имел при себе, - то обнаружил,  что  добрый  лисенсиат
Брандалагас и Перо Лопес забрали их и исчезли, не оставив ни гроша.  Я  чуть
не умер, я не знал, что делать и как помочь горю. Мысленно я  говорил  себе:
"Горе тому, кто доверяется нечестно заработанным деньгам, ибо они уходят так
же, как и пришли! Горе мне! Что же я буду делать?"
     Я не мог сообразить, следует  ли  мне  искать  похитителей  самому  или
заявить правосудию? Последнее, впрочем, не показалось мне удачным, так как в
случае задержания воров они живо донесли бы о  моей  проделке  с  монашеским
одеянием и о других делах, а это означало бы погибнуть на  виселице.  Бежать
же за ними вдогонку я не решался, ибо не знал куда.
     В конце концов, дабы не упустить невесты, на чье  приданое  я  возлагал
все свои надежды, я рассудил за благо никуда  не  бежать,  а  торопиться  со
свадьбой. Я пообедал, вечером нанял лошадку и выехал на улицу, а так  как  у
меня не было лакея, то, дабы не обнаружить этого, задерживался на всех углах
в ожидании какого-нибудь человека, который мог  бы  сойти  за  моего  слугу.
Когда такой человек появлялся, я двигался следом за ним  и,  таким  образом,
без его ведома превращал его  в  своего  прислужника.  Добравшись  до  конца
улицы, я снова прятался за угол и ждал до тех пор,  пока  не  появлялся  еще
один подходящий человек.
     Не знаю, сама ли очевидность, свидетельствовавшая, что  я  и  есть  тот
самый бродяга, которого  я  напоминал  дону  Дьего,  или  же  подозрительная
история с лошадью и лакеем адвоката,  или  же  что-либо  другое,  но  что-то
заставило дона Дьего разведать, кто я такой и на  какие  средства  живу.  Он
стал меня выслеживать и в конце концов напал  на  истину  самым  неожиданным
образом, ибо  я  уже  сильно  продвинул  дело  с  необходимыми  для  свадьбы
бумагами, а на него всячески наседали дамы.  Однажды,  разыскивая  меня,  он
наткнулся на лисенсиата Флечилью - того самого, что пригласил меня отобедать
у своей сестры, когда я жил вместе с угодившими потом в  тюрьму  кавалерами.
Рассерженный тем, что я не вернулся закончить с  ним  разговор,  Флечилья  в
беседе с доном Дьего, зная, что я был у того в слугах, рассказал ему о нашей
случайной встрече, о том, как он повел меня обедать, и прибавил, что дня два
назад он встретил меня верхом на коне, хорошо одетым, и я-де сообщил  ему  о
своей близкой женитьбе на богатой невесте,  Дон  Дьего,  не  теряя  времени,
поспешил домой и, встретив на  площади  у  Пуэрто  дель  Соль  двух  знатных
кавалеров - моих друзей: одного с орденским знаком, а  другого  с  цепью,  -
рассказал им обо всем и попросил быть готовыми к  тому,  чтобы  подкараулить
меня на улице и намять мне бока. Он предуведомил их, что на  мне  будет  его
плащ и что по этому плащу они меня распознают. Столковавшись  и  свернув  на
Песочную улицу, они повстречали  меня,  столь  ловко  скрыв  все  трое  свои
истинные намерения, что я почувствовал, как никогда,  их  дружеское  ко  мне
расположение. Мы поговорили о том, что можно было бы предпринять вечером  до
звона к "Ave Maria", потом друзья мои  распрощались,  а  мы  с  Доном  Дьего
направились к церкви святого Филиппа. Дойдя до улицы Мира, дон Дьего сказал:
     - Ради бога, дон Фелипе, давайте переменимся плащами: я  должен  пройти
здесь неузнанным.
     - Извольте, - ответил я, ничего  не  подозревая;  взял  его  плащ  и  в
недобрую минуту отдал ему свой. Я предложил ему свои услуги,  чтобы  уберечь
его от удара в спину, но он, у которого только и было на уме, как отыграться
на моей, сказал, что ему следует идти одному и пусть я иду своей дорогой. Не
успел я, завернувшись в его плащ, отойти на несколько  шагов,  как  вдруг  -
видно, сам дьявол так распорядился - два молодца,  поджидавшие  дона  Дьего,
чтобы рассчитаться с ним за  какую-нибудь  бабенку,  приняв  меня  за  него,
кинулись на меня с мечами и обрушили на  мою  спину  и  голову  град  ударов
плашмя. Я поднял крик. По голосу и моему виду  они  поняли,  что  я  не  дон
Дьего, и удрали, оставив меня избитым посреди улицы. Я  постарался  прикрыть
свои синяки, но некоторое время не осмеливался двинуться с места. Наконец  в
полночь, в обычное время моих свиданий с невестой, я добрался до ее  дверей,
как вдруг навстречу мне выскочил один из тех кавалеров,  которых  подговорил
дон Дьего, и свалил меня на землю двумя ударами дубины по ногам. В это время
подскочил другой, полоснул меня кинжалом по лицу от уха до уха,  отнял  плащ
и, оставив лежать на земле, промолвил:
     - Так рассчитываются с подлыми обманщиками и плутами.
     Я начал кричать и просить священника для  исповеди,  не  ведая,  откуда
свалилась на меня такая напасть. По смыслу сказанных слов мне казалось,  что
это мог быть и хозяин того дома, который я  покинул  при  помощи  выдумки  с
инквизицией, и обманутый мною начальник тюрьмы, и мои удравшие приятели.  Со
стольких сторон мог я ожидать расправы, что не знал, куда  мне  кинуться,  -
один лишь дон Дьего был у меня вне подозрений. Я кричал:  "Караул!  Грабят!"
На крик явилась полиция. Меня подняли и, видя, что на  лице  моем  красуется
рытвина длиною в ладонь и плащ украден, и не  зная,  в  чем  дело,  потащили
врачеваться к какому-то цирюльнику, и  он  оказал  мне  необходимую  помощь.
Затем полицейские спросили, где я живу, и отвели меня домой.
     Меня уложили в постель, и всю эту ночь я провел в необычайном  смущении
и в раздумьях. Физиономия моя была разрезана на две  части,  тело  избито  и
измолочено, ноги столь изувечены палкой, что я не мог держаться  на  них.  Я
был изранен и оборван, да так, что не  мог  уже  ни  вести  дружбу  с  моими
знакомыми, ни готовиться к свадьбе, ни оставаться в столице, ни  выехать  из
нее.


       Глава XXI

     о моем излечении и других удивительных событиях

     И вот на другое утро, вместе с восходящим солнцем, появилась  над  моим
изголовьем хозяйка дома, старуха весьма  почтенного  возраста  (ей  стукнуло
пятьдесят пять  -  набери  она  столько  очков,  играя  в  примеру,  она  бы
выиграла), с крупными четками и с лицом, похожим не то на сушеный персик, не
то на  ореховую  скорлупу  -  так  было  оно  изборождено  морщинами.  Сумев
приобрести у местных жителей добрую  славу,  она  могла  ложиться  спать  со
спокойной совестью, а также со всеми теми, кто испытывал склонность  утолить
ее желания. Прозывалась она Марией Наставницей, дом свой отдавала  внаем,  а
также была на побегушках у всех,  кто  желал  снять  себе  на  время  другое
помещение. Жильцы не переводились  на  этом  постоялом  дворе  круглый  год.
Стоило  посмотреть,  как  учила  она  какую-нибудь   девчонку   кокетничать,
прикрываясь плащом, и что советовала оставлять открытым. Ту, у которой  были
красивые зубы, учила она смеяться всегда, даже выражая  соболезнование;  ту,
чьи руки славились  красотой,  она  обучала  постоянно  фехтовать  ими,  как
шпагами; русой советовала почаще встряхивать  волосами  и  стараться,  чтобы
из-под плаща  или  шляпки  выбивался  локон  или  прядка  волос;  девушек  с
красивыми глазами она учила ловко ими стрелять, а тех,  у  кого  был  томный
взгляд, учила их щурить или возводить к небу. Так  как  была  она  опытна  в
делах косметических, то приходили к ней женщины от природы черные как галки,
и она так отделывала им лица, что по возвращении домой из-за белизны лика их
не узнавали собственные мужья. А уж в чем она была  истинным  мастером,  так
это в деле восстановления утраченной девственности. За какую-нибудь  неделю,
что пробыл я в ее доме, своими  глазами  насмотрелся  я,  как  она  все  это
проделывала. Сверх того, обучала она  женщин,  как  облапошивать  доверчивых
людей, да притом с какими присловьями это делать. Она учила  их  также,  как
выклянчивать подарки: молодых девчонок  -  так  просто,  взрослых  женщин  -
требуя их как нечто  должное,  а  старух  -  используя  чувство  уважения  и
благодарности. У нее были одни приемы для выпрашивания денег и другие -  для
выманивания колец и цепочек. Как на  высшие  авторитеты,  она  ссылалась  на
Виданью, свою конкурентку в Алькала, и на  Пласиосу  из  Бургоса  -  женщин,
способных провести всех и вся. Все  это  рассказывается  здесь,  чтобы  меня
пожалели, узнав, в какие руки я попал, и взвесили должным образом те  слова,
которые мне сказала  старуха.  Начала  она,  по  своей  привычке  изъясняясь
пословицами, следующим образом:
     - Где все берут да не кладут, сынок дон Фелипе,  там  скоро  и  до  дна
дойдут; из чего пыль - из того и грязь; какова свадьба - таковы и оладьи.  Я
тебя не понимаю, не знаю я и твоих жизненных правил, человек ты  молодой,  и
не удивит меня нисколько, если ты иной раз и выкинешь какую-нибудь  шалость,
невзирая на то, что и во сне мы спешим к могиле. Я сама не больше чем горсть
праха, а оттого и могу так говорить с тобой. Все говорят мне, что ты, сам не
зная как, растратил большое состояние и что тебя видели здесь то  студентом,
то жуликом, то кавалером, и все по милости  людей,  с  которыми  ты  заводил
знакомства. Скажи мне, с кем ты водишься, сынок, и я  скажу  тебе,  кто  ты;
каждой овечке свой барашек. Знай, сынок, что пока несешь ко рту ложку  супа,
он может пролиться! Послушай-ка, дурачок: если уж тебе так приспичило  иметь
бабу, знай, что в наших краях я главный оценщик этого товара и что живу я на
доходы с этой работы. Хочешь жить правильно и разумно, сынок, не бегай ты то
с тем, то с другим проходимцем  за  какой-нибудь  размалеванной  шлюхой  или
продувной бестией, которая снашивает юбки  с  тем,  кто  дает  ей  на  новые
рукава.  Клянусь  тебе,  ты  сумел  бы  сохранить  не  один  дукат,  вовремя
обратившись ко мне, ибо я совершенная бессребреница;  и  еще  клянусь  моими
дорогими покойничками, и да будет мне самой ниотослана  мирная  кончина,  не
попросила бы я тебя уплатить мне нынче  за  постой,  не  будь  мне  нужды  в
деньгах на разные свечечки и травки.
     Дело было в том, что она бойко торговала всякими снадобьями, не  будучи
аптекарем, и если ее подмазывали, то и она, в свою очередь, умащивала  себя,
что давало ей возможность ночью упархивать через дымовую трубу.
     Видя, что болтовня и проповедь ее закончились просьбой о деньгах и что,
хотя таково было ее главное намерение, она этой  просьбой  заключила,  а  не
начала свою речь, как сделали бы ей подобные, я не удивился ее  визиту,  тем
более что за все время, что я у нее жил, она ни разу  меня  не  навещала,  а
только однажды явилась объясниться по поводу якобы дошедших до меня слухов о
ее занятиях колдовством и о том, что ее разыскивали, но она успела скрыться.
Пришла она, чтобы рассеять мои подозрения насчет всего этого и сказать,  что
дело касается совсем другой старухи,  тоже  по  прозвищу  Наставница.  После
этого мы не должны удивляться, что  с  такими  наставниками  все  мы  бредем
отнюдь не по прямой дороге.
     Я отсчитал ей денежки, но, пока она их получала, злая  судьба,  которая
меня не забывает, и черт, который обо мне всегда помнит, захотели, чтобы  ее
пришли арестовать за незаконное сожительство, будучи уверены, что дружок  ее
находится у нее в доме. Вошли в мою комнату и, увидев, что я лежу в постели,
а она - рядом со  мной,  набросились  на  нас  обоих,  дали  мне  пять-шесть
здоровенных тумаков и сбросили с кровати. Ее же в  это  время  держали  двое
других, обзывая сводней и ведьмой. Кто бы  мог  подумать  такое  о  женщине,
которая вела вышеописанный образ  жизни!  Услыхав  крики  альгуасила  и  мои
громкие жалобы,  ее  приятель-фруктовщик,  находившийся  в  задней  комнате,
пустился наутек. - Они же, увидев это и узнав от другого постояльца,  что  я
не был ее дружком, бросились за тем плутом и поймали его,  я  же  остался  с
выдранными волосами и весь избитый. Несмотря на все мои мучения,  я  смеялся
над тем, что эти негодяи говорили  старухе.  Один  из  них,  глядя  на  нее,
уверял:
     - Сколь хороши вы будете, матушка, в митре, и до чего мне будет  весело
смотреть, как в вас запустят, тысчонки три реп за ваши услуги!
     Другой:
     - Уж у господ алькальдов перья подобраны что надо,  Дабы  украсить  вас
как положено.
     Наконец привели и того плута и обоих связали. У меня попросили прощения
и оставили меня одного.
     Я вздохнул с некоторым облегчением,  видя,  как  обернулись  дела  моей
хозяйки. Таким образом,  у  меня  не  оставалось  иной  заботы,  как  только
подняться с одра болезни вовремя чтобы запустить  в  нее  апельсином,  хотя,
судя по тому, что говорила одна из оставшихся в доме служанок, пребывание  в
тюрьме моей хозяйки  представлялось  сомнительным,  ибо  служанка  толковала
что-то о ее способности летать по воздуху  и  о  других  вещах,  которые  не
очень-то мне понравились. Я оставался на излечении в этом доме еще неделю  и
даже после этого едва-едва мог выбраться на  улицу.  Пришлось  наложить  мне
двенадцать швов на лицо и обзавестись костылями.
     Я оказался без денег, ибо мои сто реалов ушли на лечение, еду и постой.
Поэтому, дабы больше не тратиться, так как денег у меня не было,  решился  я
выползти из дому на костылях и продать мою одежду - куртки и воротники, вещи
все до одной очень хорошие. Так я и сделал и на вырученные деньги  обзавелся
старым  колетом  из  дубленой  кожи,  отличной  курткой  из  грубого  рядна,
залатанным и широким нищенским плащом, гетрами и огромными  башмачищами.  На
голову накинул я капюшон, и на грудь повесил бронзовое распятие. Обучил меня
необходимому жалобному  тону  и  причитаниям  нищего  один  бедняк,  который
отлично разбирался в этом искусстве, в коем я и начал упражняться на улицах.
Оставшиеся у меня шестьдесят реалов я зашил в куртку и  стал  изображать  из
себя нищего, полагаясь на свойственное мне красноречие. Целую неделю  бродил
я по улицам в таком виде, завывал самым жалобным голосом и  попрошайничал  с
молитвами: "Подайте, добрый христианин,  слуга  господень,  бедному  калеке,
покрытому язвами, ибо вижу пред  собой  вожделенное,  а  достигнуть  его  не
могу". Это я говорил в будние дни, а в  праздники  заводил  на  другой  лад:
"Правоверные христиане, преданные служению господнему, ради царицы небесной,
матери бога нашего, подайте  милостыню  бедному  калеке,  пораженному  рукою
всевышнего". Тут я на мгновение останавливался, что  было  весьма  важно,  и
затем прибавлял: "Ядовитый воздух  в  недобрый  час,  когда  я  трудился  на
винограднике, сковал мне члены, а раньше был я таким же здоровым, каким вижу
вас и дай вам бог всегда быть!"
     В ответ на меня так и сыпались, спотыкаясь друг о  друга,  мараведи.  Я
отлично зарабатывал и, быть может, имел бы еще больше дохода, не попадись на
моей дороге уродливый, без обеих рук и  без  одной  ноги  молодчик,  который
кружил на тележке по тем же улицам, что и я, и собирал больше милостыни, так
как выпрашивал  ее  менее  учтивым  образом.  Говорил  он  хриплым  голосом,
переходившим под конец в визг: "Вспомните, рабы Суса  Христа,  о  том,  кого
покарал господь за грехи; подайте бедняку, и да будет  угодна  господу  ваша
жертва". Потом он прибавлял: "Подайте ради доброго Суса",  -  и  зарабатывал
так, что любо-дорого было  смотреть.  Я  это  заметил  и  перестал  говорить
"господи Иисусе Христе", а начал говорить "господи  Сусе  Христе",  отбросил
начальное иже, чем пробуждал  в  слушателях  большое  сострадание.  В  конце
концов я изменил кое-какие выражения и стал зарабатывать огромные деньги.
     Ходил я на костылях, засунув обе ноги в кожаный мешок и  перевязав  их.
Спал я в подворотне дома одного  костоправа  вместе  с  нищим  с  ближайшего
перекрестка, - это был один из самых великих мошенников, которых  когда-либо
создавал господь бог. Был он богатейшим человеком  и  являлся  чем-то  вроде
нашего ректора, так как зарабатывал больше нас всех.  У  него  была  большая
грыжа, кроме того, он туго перевязывал себе веревкой плечо, так что вся рука
казалась распухшей, воспаленной и недействующей. Он ложился на спину  грыжей
кверху, а была она такая же большая, как самый большой шар для игры в  шары,
и приговаривал: "Взгляните на  нищету  и  на  то,  чем  одарил  господь  бог
христианина". Если проходила женщина, он говорил:  "Прекрасная  сеньора,  да
пребудет господь в душе вашей". Большинство из них подавали ему милостыню за
то, что он называл их красавицами, и старались пройти мимо него,  хотя  путь
их лежал совсем в другую сторону. Если проходил солдатик, он  говорил:  "Ах,
сеньор капитан!", а если другой какой человек, то: "Ах, сеньор  кабальеро!".
Если  кто-нибудь  ехал  в  карете,  то  он  обращался  к  нему   или   "ваше
превосходительство", или "ваша светлость",  а  если  проезжал  священник  на
муле, то величал его не иначе, как "ваше преосвященство". Словом, льстил  он
всем ужасно. В праздник каждого святого он имел особо приноровленную к  нему
манеру просить. Я так с ним подружился, что он открыл мне секрет,  благодаря
которому мы разбогатели за два дня. Дело же было в том, что на этого бедняка
работало трое мальчишек, собиравших на улицах милостыню  и  воровавших  все,
что попадало им под руку. Они отчитывались перед ним, а он все это  загребал
себе. Кроме того, входил он в долю к двум молодцам по части церковных кружек
и получал положенное от кровопусканий, которые эти кружки претерпевали.
     Я решил последовать его примеру, и народ повалил ко  мне.  Меньше,  чем
через месяц, я сколотил себе больше двухсот реалов чистоганом. Этот же нищий
наконец открыл мне, имея в виду  пригласить  меня  работать  на  пару,  свой
величайший секрет в высшем искусстве нищенства, и этим  искусством  занялись
мы оба. Состоял же он в том, чтобы красть маленьких детей, каждый день двоих
или четверых, а то и пятерых. О пропаже их объявлялось  во  всеуслышание  на
улицах, и тогда мы шли по адресам родителей и заявляли:
     - Ну конечно, сеньор, я его нашел, а если бы не я, то его переехала  бы
повозка; сейчас же он у меня дома.
     Нам давали награды за находку, и мы богатели  с  такой  быстротой,  что
скоро у меня оказалось пятьдесят эскудо. К этому времени ноги у меня зажили,
хотя я еще перевязывал их. Я решил уехать из столицы и направиться в Толедо,
где ни я никого не знал, ни обо  мне  никто  не  ведал.  В  конце  концов  я
собрался в путь, купил себе  одежду  темного  цвета,  воротник  и  шпагу  и,
распрощавшись с Вальтасаром - так звали нищего, о котором я  рассказывал,  -
стал искать по заезжим домам, на чем мне добраться до Толедо.


       Глава XXII

     в которой я становлюсь странствующим комедиантом, поэтом и ухаживателем
за монахинями, чьи свойства обнаруживаются самым приятным образом

     На одном постоялом дворе  нашел  я  труппу  странствующих  комедиантов,
направлявшихся в Толедо. У них были три телеги, и  провидению  было  угодно,
чтобы среди них оказался один мой бывший  сотоварищ  по  учению  в  Алькала,
отрекшийся от науки и занявшийся актерским ремеслом. Я сказал ему,  что  мне
необходимо уехать в Толедо и выбраться из столицы. Человек этот  едва  узнал
меня,  настолько  я  был  исполосован,  и  не  переставал  творить  крестные
знамения, видя, как здорово я был окрещен чьим-то клинком. В конце концов за
мои деньги он оказал мне любезность, отвоевав у остальных местечко для меня,
чтобы я мог ехать вместе с ними. Ехали мы в телегах  вперемежку,  мужчины  и
женщины, и одна из них, а именно танцовщица  труппы,  которая,  кроме  того,
играла роли королев и всяких важных особ,  показалась  мне  весьма  занятной
тварью. Случилось так, что муж ее оказался рядом со мною, и  я,  понятия  не
имея, с кем говорю, подстрекаемый вожделением, спросил:
     - С какой стороны подступиться мне к этой женщине, чтобы  истратить  на
ее милость двадцать или тридцать эскудо? Она мне кажется красивой.
     - Мне не подобает ни говорить про это, ни соваться в  такие  дела,  так
как  я  прихожусь  ей  мужем,  -  -  сказал  этот  человек,  -  но,   говоря
беспристрастно, ибо никакие страсти меня не волнуют, на нее  можно  было  бы
истратить любые деньги, ибо ни другого такого тела, ни другой такой резвушки
в делах любовных нет на всей земле.
     Сказав это, он соскочил с нашей телеги и сел в другую, как кажется, для
того только, чтобы дать мне случай заговорить с ней.  Мне  понравился  ответ
этого человека, и я заметил себе, что  к  нему  применимо  выражение  одного
негодяя,  который,  употребляя  слова  апостола  Павла  в   дурном   смысле,
говаривал, что для таких людей что иметь жену, что не иметь ее - все  едино.
Я воспользовался случаем заговорить с нею,  и  она,  спросив  меня,  куда  я
направляюсь, поинтересовалась слегка моей жизнью. В  конце  концов,  выяснив
все, мы отложили наши дела до приезда в Толедо,
     По дороге мы здорово веселились. Случайно я стал  представлять  отрывок
из комедии об Алексее Божьем Человеке, которую помнил с детства, и  разыграл
этот отрывок так, что у моих собеседников возникло желание привлечь  меня  в
свою труппу. Когда же я рассказал моему другу ехавшему вместе с нами, о моих
несчастьях и неприятностях, он спросил  меня,  не  желаю  ли  я  тоже  стать
комедиантом; при этом он расписал мне жизнь странствующих комедиантов такими
заманчивыми красками, что я, не зная, куда бы мне приткнуться, и к  тому  же
увлеченный этой красивой бабой, подписал на два года контракт с  директором.
Я дал ему подписку в том, что останусь в его труппе, и он  обещал  содержать
меня и, кроме того, платить мне за каждое представление; так мы  доехали  до
Толедо.
     Мне дали выучить три лоа и несколько ролей стариков, для чего голос мой
оказался весьма подходящим. Я все выполнил с большим старанием  и  в  Толедо
впервые выступил с прологом. Речь в нем шла о корабле - как это часто бывает
в прологах, - потерпевшем крушение и оставшемся без  провианта.  Я  говорил:
"Се гавань", называл зрителей "сенатом", просил  у  них  прощения  "за  наши
недостатки", взывал  к  их  вниманию  и  наконец  ушел  с  подмостков.  Меня
проводили одобрительным гулом; словом, на подмостках  я  оказался  на  своем
месте.
     Мы играли комедию,  сочиненную  одним  из  наших  актеров,  и  я  очень
удивился, что из актеров могут выходить поэты,  ибо  полагал,  что  сочинять
комедии могут только мудрые и ученые, а не  такие  невежды.  Однако  в  наше
время нет такого директора труппы, который не писал бы комедий, или  актера,
который не сочинил бы своего фарса о маврах и христианах. Раньше же,  помню,
если комедия не была сочинена славным Лопе де Вегой или Рамоном, то ее и  не
ставили. Словом, комедия нашего актера была разыграна в первый  же  день,  и
никто ничего в ней не понял. На второй день мы поставили  ее  снова.  Судьбе
было угодно, чтобы начиналась она войной, и я вышел на сцену вооруженный и с
маленьким круглым щитом, и это было мое счастье  -  иначе  я  бы  погиб  под
градом гнилой айвы, кочерыжек и огурцов. Такого дождя всякой  дряни  еще  не
было видано на свете, но комедия заслуживала именно этого, потому что в  ней
был выведен ни к селу ни к городу  король  Нормандии  в  одежде  отшельника,
затем, для  того  чтобы  рассмешить  публику,  два  лакея,  а  к  концу  все
действующие лица успевали пережениться и  повыходить  замуж  -  вот  и  все.
Словом, получили мы по заслугам. После этого мы набросились  с  упреками  на
нашего товарища-сочинителя, и больше всех я. Я посоветовал  ему  принять  во
внимание все то, чего мы чудом избежали, и в следующий раз думать о том, что
"делаешь. На это он поклялся всевышним, что в  комедии  не  было  ни  слова,
принадлежащего ему, а что он сшил ее, как плащ бедняка, взяв один  кусок  из
одной комедии, другой - из другой, и что вся беда произошла оттого, что  швы
не везде сходились. Он признался мне, что когда  комедианты  берутся  писать
комедию, они остаются у многих в долгу, ибо невольно делают  своим  то,  что
уже когда-то играли, что дело это отнюдь  не  трудное  и  что  жажда  нажить
триста или четыреста реалов вводит их в соблазн и  заставляет  пускаться  на
такой риск. С другой стороны, постоянно разъезжая  по  разным  городам,  они
встречаются со всякого рода авторами и забирают у  них  комедии  как  бы  на
просмотр, а на самом деле просто воруют их, и, подставив свою чепуху  вместо
чего-нибудь удачно сказанного, выдают за свое сочинительство. Сказал он  мне
также, что испокон веку не было  на  свете  комедиантов,  которые  умели  бы
сочинять стихи иным способом. Способ этот показался мне неплохим.
     Сознаюсь, я почувствовал склонность к такому занятию в силу  природного
влечения моего к поэзии, тем более что я был уже знаком с некоторыми поэтами
и читал Гарсиласо. Таким образом, решил я посвятить себя этому искусству.
     Итак, я проводил дни, занимаясь поэзией,  актеркой  и  актерством.  Уже
месяц, как мы находились в Толедо, и за это время состряпали  много  хороших
комедий, тем самым исправляя ошибку наших прошлых дней.  Вскоре  я  приобрел
уже  некоторую  известность  и  назывался  теперь  Алонсете,  ибо  в  начале
знакомства сказал актерам,  что  меня  зовут  Алонсо.  Вместо  фамилии  меня
называли Жестоким, так как это была роль, в которой имел я большой  успех  у
мушкетеров и прочей черни. Теперь было у меня уже три костюма, и  находились
даже директора других трупп, пытавшиеся сманить меня к себе на службу. Я уже
мог говорить, что разбираюсь в комедиях, находил недостатки в лучших из них,
критиковал мимику Пинедо, подавал свой  голос  за  спокойную  естественность
Санчеса, а Моралеса считал  лишь  ничего  себе;  моего  совета  просили  при
украшении театрального зала, со мною же советовались и по части декорации  и
машин. Если кто-нибудь приходил к нам читать новую комедию, то выслушивал ее
прежде всего я.
     Ободренный  этим  успехом,  нарушил  я  наконец   девственность   моего
поэтического дарования романсом, а потом написал  интермедию,  и  оказалось,
что вышло неплохо. Рискнул я написать и  комедию,  а  чтобы  она  получилась
божественной во всех отношениях, то сочинил я ее  на  тему  о  богоматери  с
четками. Начиналась она звуками  свирелей,  действующими  лицами  были  души
чистилища и черти,  которые  тогда  были  в  большой  моде.  Зрителям  очень
понравилось в виршах упоминание о сатане, и то, что говорилось тут же о  его
падении с неба, и тому подобное. Наконец комедия  моя  была  представлена  и
имела успех.
     У меня было столько работы, что  просто  рук  не  хватало,  то  и  дело
являлись ко мне влюбленные - кто за стихами  о  бровях,  кто  за  поэмами  о
глазах, кто просил сонета о  руках  или  романса  о  волосах.  Каждое  такое
произведение расценивалось по таксе, хотя, в силу того что имелись и  другие
лавочки, торговавшие подобным  товаром,  старался  я  брать  дешевле,  чтобы
привлечь покупателей. Из-за рождественских вильянсико  кишмя  кишели  вокруг
меня сакристаны и  монашки,  ходившие  по  домам;  слепцы  поддерживали  мое
существование молитвами, которые я писал для них по восьми реалов за  штуку.
Помнится мне, что в то время сочинил я  молитву  к  Судье  праведному  столь
торжественную и звучную, что не подать после нее милостыню  было  совершенно
невозможно. Для одного слепца я написал, а он потом выдал его за  свой,  тот
знаменитый духовный стих, который начинается так:

     Милости яви мне, дева,
     Дочь предвечного отца,
     Чье Христа носило чрево и т. д.

     {Стихи даны в переводе И. Лихачева}


     Я был первый, кто ввел обычай  заканчивать  духовные  стихи,  на  манер
проповедей, просьбой об отпущении грехов в этой жизни и о блаженстве на  том
свете, как произносилось в молитве тетуанского пленника:

     Молим, полные смиренья:
     "Ты, Христос, что всех невинней,
     За раденье наше ныне
     Отпусти нам прегрешенья,
     Дай блаженство по кончине.
     Аминь".

     {Стихи даны в переводе И. Лихачева}


     Плыл я на всех парусах по морю сочинительства, богатый и  благополучный
настолько, что подумывал уже  сам  стать  директором  труппы.  Дом  мой  был
отлично прибран и украшен, ибо, для того чтобы недорого обить чем-нибудь его
стены, я пустился на дьявольскую  хитрость:  купил,  обойдя  таверны,  куски
материи с чужими гербами и развесил их потом у себя. Обошлись они мне реалов
в двадцать пять или тридцать, были из себя виднее, чем те, что  красуются  у
короля, уже потому хотя бы, что сквозь  мои  было  видно  решительно  все  -
настолько они были дырявые, а сквозь королевские ничего усмотреть нельзя.
     Однажды приключилась со мной очень смешная история,  и  хотя  случилась
она к вящему моему  позору,  но  рассказать  ее  я  должен.  Сочиняя  как-то
комедию, я забрался на чердак того постоялого двора, где жил, и проводил там
все время; приходила туда служанка с обедом, ставила его  рядом  со  мной  и
уходила. У меня было  обыкновение  представлять  все  сочинения  в  лицах  и
декламировать громким голосом  то,  что  я  писал.  Дьяволу  взбрело  на  ум
устроить так, что именно в тот час и тот момент, когда служанка  поднималась
по узкой и темной лестнице, держа тарелку с ольей в руках, я как раз сочинял
то место комедии, где у меня говорилось  об  охоте,  и  принялся  восклицать
громким голосом:

     Эй, спасайся кто как может!
     На меня медведь нагрянул,
     Задерет тебя он тоже.

     {Стихи даны в переводе И. Лихачева}


     Что ж подумала служанка, которая была родом из Галисии, когда  услышала
мой возглас: "Эй, спасайся, кто как может!"? Она решила, что все это  правда
и я хочу предупредить ее об опасности. Тут бросается она бежать, в  смятении
запутывается в собственных юбках и катится вниз головой  по  всей  лестнице,
пролив олью и перебив тарелки; с криком выбегает на улицу, говоря всем,  что
медведь задирает человека, и, как я ни торопился, несясь вслед за  ней,  уже
застал всех соседей в сборе. Все спрашивали, где медведь, и даже после того,
как я объяснил им, что все произошло от невежества служанки, ибо то,  что  я
говорил, относилось к комедии, никто из них мне не поверил. В  этот  день  я
так и не пообедал. Об этом узнали  мои  товарищи  по  труппе,  и  сплетня  о
медведе пошла по всему городу. Такие вещи случались  со  мною  неоднократно.
Пока продолжал  я  заниматься  поэзией,  от  неприятностей  отбоя  не  было.
Случилось однажды, что к директору моей труппы - все  они  этим  кончают,  -
узнав, что в Толедо дела его шли хорошо, приступили некие люди с требованием
уплатить какой-то долг. Он был посажен в тюрьму, и после этого  труппа  наша
распалась и каждый  пошел  своей  дорогой.  Я,  говоря  по  правде,  хоть  и
приставали ко мне мои товарищи, желая ввести меня в другие труппы, только  и
думал, как бы поразвлечься, поскольку одет я был хорошо  и  денежки  у  меня
водились, а к подобной профессии я больше не стремился, ибо работа моя у них
была вызвана только жестокой необходимостью. Я распростился  со  всеми,  они
уехали, а я, решив, что заживу прилично, как только перестану быть  бродячим
комедиантом, сразу попал - да простит меня ваша милость -  в  обожатели  при
монастырской решетке, или, говоря яснее,  стал  покушаться  на  роль  папаши
антихриста, или, что все равно, воздыхателя при монахинях. Мне  представился
случай влипнуть в эту кашу потому, что  я  связался  с  одной  черницей,  по
просьбе которой сочинил множество рождественских стихов и которая  влюбилась
в меня на представлении действа в праздник тела  Христова,  где  я  исполнял
роль евангелиста Иоанна. Ухаживала эта монахиня за мной  самым  старательным
образом. Однажды она сказала мне, что единственно; чем она  расстроена,  так
это тем, что я стал актером. Сказано это было потому, что я наврал ей, будто
я сын весьма знатного дворянина, и тем самым внушил ей сострадание.  Наконец
я решился написать ей следующее письмецо.

                                   <I>Письмо</I>

     Больше для того, чтобы угодить вашей милости, нежели ради  собственного
моего удобства покинул я компанию  моих  товарищей  по  труппе,  ибо  всякая
компания без вас является для меня одиночеством. Теперь,  принадлежа  больше
самому себе, тем более: буду я  принадлежать  вам.  Сообщите  мне,  когда  в
монастыре очередной день свидания, и  я  буду  знать,  когда  я  буду  иметь
счастье, и т. д.

     Это письмецо отнесла дежурившая у входа послушница.  Трудно  вообразить
себе, до чего обрадовалась моя  милая  монашка,  узнав  о  перемене  в  моем
положении. Ответила она мне следующим образом.

                                   <I>Ответ</I>

     Радостные события в вашей жизни заставляют меня думать, что вы сами  не
замедлите поздравить себя с принятым решением, поэтому не поздравляю  вас  с
ним. Мне было бы очень грустно, если бы  мое  желание  не  совпало  с  вашим
благом. Можно сказать, что  вы  обрели  самого  себя.  Теперь  вам  остается
проявить такую же  настойчивость,  какую  проявляю  я.  Боюсь,  что  сегодня
приемного дня в монастыре не будет, но да не преминет ваша милость прийти  к
вечерне, так как там мы сможем увидеться, а затем можно будет  поговорить  и
через окно. Быть может, мне удастся обмануть бдительность настоятельницы,  а
пока прощайте.

     Мне очень понравилась эта записка; видно  было,  что  эта  женщина  все
понимает с полуслова. К тому же была она весьма красива. Я отужинал и  надел
на себя костюм, в котором обычно играл роль первых  любовников  в  комедиях.
Затем я пошел в церковь,  помолился  и  начал  внимательно  осматривать  все
завиточки и дырочки монастырской решетки. Смотрел я во все  глаза,  дабы  не
проморгать ее появления, и в добрый час, когда было угодно богу, или, скорее
в  недобрый  час,  по  воле  черта,  услыхал  я  древний  как   мир   сигнал
покашливанием. В ответ я стал кашлять сам, и пошел тут у нас  такой  кашель,
что можно было подумать, будто по  всей  церкви  рассыпали  перец.  Наконец,
когда я устал кашлять, из-за решетки выглянула кашляющая старуха. Тут познал
я всю глубину моего несчастья, затем что знак кашлем  в  монастырях  -  вещь
весьма опасная, ибо если для молодых женщин он служит лишь  сигналом,  то  у
старухи является привычкой, и горе тому мужчине,  который,  думая,  что  это
призыв соловья, обнаруживает,  что  это  карканье  вороны.  Долгое  время  я
проторчал в церкви; наконец началась вечерня. Прослушал я ее всю  до  конца:
ведь за это  людей,  ухаживающих  за  монахинями,  называют  "торжественными
воздыхателями" - по торжественным вечерням, кои им приходится  прослушивать.
Кроме того, для них все время длится вечер любви, поскольку ночь любви так и
не наступает. Невозможно сказать,  сколько  пришлось  мне  переслушать  этих
вечерних служб. Шея моя стала на добрых два  аршина  длиннее,  чем  была  до
ухаживания, - так сильно приходилось мне вытягивать ее, чтобы лучше  видеть.
Я очень подружился с сакристаном, а также со служкой,  хорошо  относился  ко
мне и викарий, человек характера довольно жесткого. Держался он столь прямо,
что казалось, будто за завтраком он проглатывал вертел, а за обедом ест одни
лишь арбалетные стрелы.
     Сходил я и постоять под окнами монастыря. Туда, даром что площадь  была
просторная, приходилось посылать кого-нибудь занять места  загодя,  часов  с
двенадцати дня, словно  на  представление  новой  комедии.  Тут  все  кишело
набожными поклонниками. В конце концов  нашел  и  я  себе  местечко.  Стоило
сходить туда, чтобы полюбоваться диковинными  позами  влюбленных  кавалеров.
Один, положив руку на рукоять  шпаги,  а  в  другой  держа  четки,  стоял  и
смотрел, не мигая, словно каменное изваяние с надгробного памятника. Второй,
протянув руки вперед и  раскрыв  ладони,  словно  для  получения  стигматов,
пребывал в позе истинно серафической; третий,  у  которого  рот  был  открыт
шире, чем у нищей попрошайки, не  произнося  ни  слова,  показывал  предмету
своей страсти собственные внутренности через глотку; четвертый, прилепившись
к стене, жал на кирпичи так, словно хотел измерить свой рост у  выступающего
угла; иной прогуливался, как будто его должны были полюбить за его  поступь,
словно мула; кто-то еще стоял с  письмецом  в  руке,  похожий  на  охотника,
который кусочком мяса приманивает своего сокола. Ревнивцы составляли  группу
другого рода; одни держались  кучками,  посмеиваясь  и  глядя  на  монахинь,
другие читали стихи  и  показывали  их  предмету  своей  любви;  кто-то  для
уязвления  прогуливался  на  площадке  перед  монастырем  с  женщиной,  иной
разговаривал с мнимой служанкой, которая якобы  принесла  ему  записку.  Так
было внизу, то есть там, где находились мы. Но стоило посмотреть  и  на  то,
что творилось наверху, там, где находились  монахини.  Смотрины  состояли  в
том,  что  монахини  появлялись  в  сквозной  башенке  с   такими   ажурными
украшениями, что казалась она не то песочницей, не то резным флакончиком для
духов. Все отверстия  ее  пестрели  различными  сигналами.  Здесь  виднелась
ручка, там ножка, в другом месте был  настоящий  субботний  стол:  головы  и
языки, только мозгов недоставало, а дальше была истинная лавка щепетильника:
одна  показывала  свои  четки,  другая  махала  платком,  в  третьем   месте
высовывали  перчатку,  поодаль  мелькала  зеленая  ленточка.  Одни  говорили
довольно громко, другие  кашляли,  а  одна,  -  подражая  продавцу  шляпами,
двигала пальцами, как паучьими лапами, и присвистывала.
     Надо видеть, как летом несчастные  поклонники  не  то  что  греются  на
солнышке, а прямо-таки опаляются дневным светилом. Весьма забавно наблюдать,
как, в то время как из воздыхателей получается чуть ли не  жаркое,  их  дамы
сохраняются в первоначальной свежести. Зимой от сырости у иного  из  нас  на
теле начинает прорастать всякая зелень и заводится кресс-салат.
     Нет снега, который на нас не падал бы, ни  дождя,  который  бы  нас  не
мочил. И все претерпевали  эти  муки  всего  лишь  для  того,  чтобы  видеть
какую-то женщину за решеткой и стеклом, наподобие мощей. Это все  равно  что
влюбиться в дрозда в клетке, если женщина болтлива, а если молчалива  -  все
равно что в портрет. Все ее ласки  ограничиваются  прикосновениями,  которые
никогда ни к чему не приводят, - это всего лишь барабанная  дробь  пальцами.
Они просовывают головы свои в решетки, и  любовные  жалобы  доходят  до  них
только через узкие, высокие окна, напоминающие бойницы.  Любят  они  тайком.
Так ли приятно слушать, как слова любви произносятся шепотом, точно молитва?
Или терпеть ворчанье старух, помыканье привратниц, вранье дежурных послушниц
и - самое мучительное - выдерживать сцены ревности из-за тех женщин, которые
нам доступны, выслушивать, что только их любовь -  настоящая,  и  видеть,  к
каким дьявольским ухищрениям они прибегают, чтобы доказать это нам.
     Под конец я уже звал настоятельницу просто сеньорой, викария - отцом, а
сакристана - братцем, то есть достиг всего того,  чего  с  течением  времени
добивается безнадежный влюбленный. Мне стали уже надоедать привратницы, меня
отгонявшие, и монахини, к себе зовущие. Я подумал  о  том,  как  дорого  мне
стоил тот самый ад, который другим достается столь дешево,  и  притом  здесь
же, на земле, без всякого труда; видел я, что душа моя гибла из-за  пустяков
и шла прямо в геенну огненную  по  одной  лишь  тропе  осязания.  Если  я  и
разговаривал, то для того, чтобы меня не слыхали остальные,  находившиеся  у
той же решетки, мне приходилось так плотно прижиматься к ней головой, что на
лбу моем два дня спустя были еще видны следы от железных прутьев, и говорить
так тихо, как иерей, освящающий святые дары. Всякий, кто меня видел, не  мог
пройти мимо, не сказав: "Будь ты проклят, монастырский любовник",  и  многое
другое, еще того хуже.
     Все это заставляло меня не раз задумываться, и я уже готов был навсегда
покинуть мою монахиню,  хотя  это  и  лишало  меня  поддержки.  Окончательно
решился я на это в день Иоанна Богослова, ибо тут только я убедился  воочию,
чего эти монахини стоят. Достаточно будет сказать  вашей  милости,  что  все
черницы общины Иоанна Крестителя к тому дню нарочно охрипли, и голоса у  них
были такие, что, вместо того чтобы пропеть мессу, они ее всю простонали. Они
даже не умыли себе лица и оделись во все старое, а поклонники монахинь  этой
общины, желая умалить значение другого святого Иоанна,  натащили  в  церковь
деревянных скамеек вместо стульев и привели с собой множество голодранцев  с
толкучего рынка.
     Когда я увидел, что каждая монахиня стоит за своего святого,  а  чужого
поносит зазорными словами, то забрал у моей монашки, будто бы  для  лотереи,
на пятьдесят аскудо разного монастырского шитья, шелковых чулок, мешочков  с
янтарем и сластями и направил стопы свои в Севилью, опасаясь, если бы я стал
еще медлить,  как  бы  в  приемной  монастыря  не  выросли  мандрагоры.  Что
переживала монахиня - не столько из-за  моего  исчезновения,  сколько  из-за
пропажи своих вещей, - да вообразит себе набожный читатель.


       Глава последняя

     Совершил я путь из Толедо в Севилью вполне благополучно, тем более  что
деньги у меня не переводились. Дело  в  том,  что  я  уже  овладел  основами
шулерской игры, и у меня были кости, начиненные грузом так,  что  я  мог  по
желанию выбросить большее или меньшее количество очков, да к тому же  правая
рука моя  занималась  укрывательством  одной  кости,  поскольку,  беременная
четырьмя, она рожала их только три. Кроме этого, у меня, был изрядный  запас
шаблонов разнообразной  формы,  дабы  по  ним  подрезать  карты  для  разных
шулерских приемов.
     Не буду рассказывать вам и о всяких иных благоухавших хитростью штуках,
ибо, услышав о них, вы бы приняли меня за букет цветов, а не за человека.  К
тому  же  лучше  предлагать  людям  какой-нибудь  положительный  пример  для
подражанья, чем соблазнять их пороками, от коих они должны  бежать.  Тем  не
менее, если я изложу кое-какие приемы и принятые среди шулеров выражения,  я
смогу просветить несведущих и оградить их от обмана,  а  если  кто  окажется
облапошенным и после этого, пусть уж пеняет на себя.
     Прежде всего не думай, что если ты сдаешь карты, ты уже застрахован  от
шулера, - тебе их могут подменить, пока будут снимать нагар со свечи. Далее,
не давай ни ощупывать, ни царапать, ни проглаживать карты, ибо таким образом
обозначают плохую карту. Если же ты, читатель, принадлежишь к разряду  слуг,
то имей в виду, что на кухнях и на конюшнях дурные карты отмечаются или  при
помощи  прокалывания  булавкой,  или  при  помощи  загибания  уголка,  чтобы
узнавать их на ощупь. Если ты вращаешься среди людей почтенных, то  берегись
тех карт, которые зачаты были во грехе еще в печатне, так как по их  рубашке
опытный глаз умеет различить, какая карта на обороте. Не доверяйся и  совсем
чистым картам, ибо для того, кто глядит в оба  и  запоминает,  самая  чистая
карта оказывается грязной. Смотри, чтобы  при  игре  в  картету  сдающий  не
слишком сгибал фигуры (за исключением королей)  по  сравнению  с  остальными
картами, ибо это верный гроб для твоих денег.  За  игрой  в  примеру  следи,
чтобы при сдаче тебе не подсовывали карт, отброшенных  сдающим,  и  старайся
подметить, не переговариваются ли твои  противники  какими-нибудь  условными
жестами или  произнося  слова,  начинающиеся  с  той  же  буквы,  с  которой
начинается нужная им карта. Больше я не стану  тебя  просвещать;  сказанного
достаточно, чтобы ты понял, что жить нужно с великой осторожностью, ибо  нет
сомнения в том, насколько бесконечны всякого рода надувательства, о  которых
мне приходится умалчивать. "Угробить" означает на языке подобных игроков - и
означает справедливо - вытянуть из вас все деньги; "играть наизнанку" -  это
значит обжуливать своего ничего  не  подозревающего  приятеля;  "пристяжным"
именуется тот, кто заманивает в игру простаков, чтобы их общипали  настоящие
удильщики кошельков; "белыми" зовут простодушных и чистых, как  белый  хлеб,
людей, а "арапами" - ловкачей, которых ничем не проведешь.
     Подобный язык и подобные штуки довели меня до Севильи;  деньгами  своих
встречных знакомых я оплатил наемных мулов,  а  хозяев  постоялых  дворов  я
обыгрывал на еду и постой. Достигнув своей цели, я остановился  в  гостинице
"Мавр" и повстречал здесь одного из своих сотоварищей по Алькала; звали  его
Мата - имя, которое, за недостатком звучности, он переменил на Маторраль. Он
торговал людскими жизнями и был продавцом ножевых ударов. Дело  у  него  шло
неплохо. Образцы своего ремесла он носил на  собственном  лице,  и  по  этим
образцам он договаривался с заказчиком  о  глубине  и  размере  тех  ударов,
которые он должен был нанести. Он любил говорить:  "Нет  лучшего  мастера  в
этом деле, чем тот, кто сам здорово исполосован", - и был  совершенно  прав,
так как лицо у него было что  решето  и  кожа  казалась  дубленой.  Он-то  и
пригласил меня поужинать с ним и его товарищами, обещав,  что  они  проводят
меня потом до гостиницы.
     Мы отправились, и, войдя в свое обиталище, он сказал:
     - Эй, скинь-ка плащ, встряхнись и будь мужчиной,  нынче  ночью  увидишь
всех славных сынов Севильи. А чтобы они не приняли тебя  за  мокрую  курицу,
растрепли-ка свои волосы, опусти свой воротник,  согнись  в  плечах,  волочи
свой плащ по земле, ибо всегда мы ходим с плащом, волочащимся по земле, рожу
криви то в одну сторону, то в другую, и говори вместо "р"  -  "г"  и  вместо
"л"-"в": гана, гемень, гука,  вюбовь,  кговь,  кагта,  бутывка.  Изволь  это
запомнить.
     Тут он дал мне кинжал, широкий, как  ятаган,  который  по  длине  своей
вполне заслуживал названия меча и только из скромности так не назывался.
     - А теперь, - сказал он, - выпей пол-асумбре этого вина, иначе, если ты
от него не взопреешь, за молодца ты не сойдешь.
     Пока мы занимались  всем  этим  и  я  пил  вино,  от  которого  у  меня
помутилось в голове, явились четверо его друзей с физиономиями,  изрезанными
как башмак подагрика. Шли они вразвалку, ловко  обернув  плащи  свои  вокруг
пояса. Шляпы с широченными полями были лихо заломлены спереди, что придавало
им вид диадем. Не одна кузница истратила  все  свое  железо  на  рукояти  их
кинжалов и шпаг, концы  которых  находились  в  непосредственнем  общении  с
правыми их каблуками, глаза их таращились, усы топорщились, словно  рога,  а
бороды были на турецкий лад, как удила у лошади. Сначала, скривив  рот,  они
приветствовали нас обоих, а затем обратились к  моему  приятелю  и  каким-то
особенно мрачным тоном, проглатывая слова, сказали:
     - 'аш с'уга! ' - 'аш кум, - отвечал мой наставник.
     Они уселись и не проронили ни одного звука, дабы  узнать  у  Маторраля,
кто я такой; только один из них взглянул на него  и,  выпятив  нижнюю  губу,
указал ею на меня. Вместо ответа мой покровитель собрал в кулак свою  бороду
и уставил глаза в пол. Тогда они с превеликой радостью повскакали  со  своих
мест, обняли меня и принялись чествовать. Я отвечал им тем  же,  причем  мне
показалось, что я отведал вина разного сорта из четырех отдельных бочек.
     Настал час ужина. Прислуживать  явились  какие-то  Проходимцы.  Все  мы
уселись за стол.  Тотчас  же  появилась  закуска  в  виде  каперсов,  и  тут
принялись пить здравицы в мою честь, да в таком количестве, что я  никак  не
мог думать, что в столь великой степени обладаю ею. Подали рыбу и мясо, и то
и другое с приправами, возбуждавшими жажду. На полу  стояла  бадья,  доверху
полная вина, и тот, кто хотел пить, прямо припадал к ней ртом.  Я,  впрочем,
довольствовался малым. После двух заправок вином все уже перестали  узнавать
друг друга. Разговоры стали воинственными, посыпались проклятья, от тоста  к
тосту  успевало  погибнуть  без  покаяния  чуть  ли  не  тридцать   человек.
Севильскому коррехидору досталась едва ли не тысяча ударов кинжалом,  добрым
словом  помянули  Доминго  Тиснадо,  обильно  было  выпито  за  упокой  души
Эскамильи, а те, кто был склонен к нежным чувствам, горько  оплакали  Алонсо
Альвареса. Со всем этим у моего приятеля, видно, выскочил какой-то винтик из
головы, и, взяв в обе руки  хлеб  и  смотря  на  свечу,  он  сказал  хриплым
голосом:
     - Поклянемся этим господним ликом, а также светом, что  изошел  из  уст
архангела, что, если сие  будет  сочтено  благоугодным,  нынешней  ночью  мы
рассчитаемся с тем корчете, что забрал нашего бедного Кривого.
     Тут все подняли невообразимый гвалт и, повытаскав  кинжалы,  поклялись,
возложив руки на края бадьи с винам и тыкаясь в нее ртами:
     - Так же, как пьем мы это вино, мы выпьем кровь у каждой ищейки!
     - Кто такой этот Алонсо Альварес, чья  смерть  так  всех  опечалила?  -
спросил я.
     - Молодой парень, - ответил один из них, - неустрашимый вояка, щедрый и
хороший товарищ! Идем, меня уже тянут черти!
     После этого мы вышли из дому на охоту  за  корчете.  Отдавшись  вину  и
вручив ему власть над собою, я не соображал, какой опасности себя подвергаю.
Мы дошли до Морской улицы, где лицом к лицу с нами столкнулся ночной  дозор.
Едва только наши храбрецы его завидели,  как,  обнажив  шпаги,  бросились  в
атаку. Я последовал их примеру, и мы живо очистили тела  двух  ищеек  от  их
поганых Душ. При первых же ударах шпаг альгуасил  доверился  быстроте  своих
ног и помчался вверх по улице, призывая на помощь. Мы не могли броситься  за
ним вдогонку, так как весьма нетвердо держались на ногах, и предпочли  найти
себе прибежище в соборе, где и укрылись от сурового правосудия  и  выспались
настолько, что из наших голов выветрились бродившие  там  винные  пары.  Уже
придя в себя, я не мог надивиться тому,  как  легко  правосудие  согласилось
потерять двух ищеек и с какою резвостью бежал альгуасил от  той  виноградной
грозди, какую мы собой представляли.
     В соборе мы знатно провели время, ибо, учуяв запах  таких  отшельников,
как мы, явилось туда несколько шлюх, которые охотно разделись,  чтобы  одеть
нас. Больше всех полюбился  я  одной  из  них,  по  имени  Грахаль,  которая
нарядила меня в свои цвета. Жизнь мне эта пришлась весьма по  вкусу,  больше
чем какая-либо другая, и я порешил  до  самой  смерти  претерпевать  с  моей
подругой все муки любви и тяготы сожительства. Я изучил воровские науки и  в
короткий срок стал самым ученым среди  всех  других  мошенников.  Правосудие
неутомимо искало нас, и, хотя дозоры бродили вокруг храма, это не мешало нам
выбираться после полуночи из нашего укрытия и,  переодевшись  так,  что  нас
невозможно было узнать, продолжать свои набеги.
     Когда я убедился, что эта канитель будет еще долго тянуться,  а  судьба
еще  больше  будет   упорствовать   в   преследовании   меня,   то   не   из
предосторожности - ибо я не столь умен, -  но  просто  устав  от  грехов,  я
посоветовался первым долгом с Грахаль и решил вместе  с  ней  перебраться  в
Вест-Индию, дабы попробовать, не улучшится ли с переменой места и земли  мой
жребий. Обернулось, однако, все это к худшему, ибо никогда не исправит своей
участи тот, кто меняет место  и  не  меняет  своего  образа  жизни  и  своих
привычек.

        КОММЕНТАРИИ        


     Единственный   роман   Кеведо,   как    полагает    ныне    большинство
исследователей, создавался писателем в  1603-1604  годах.  Долгое  время  он
ходил в списках и опубликован был впервые лишь в 1626 году с продиктованными
церковной цензурой сокращениями, иногда весьма значительными.  Полный  текст
романа появился позднее, уже после смерти писателя.
     Книга Кеведо принадлежит  к  жанру  так  называемого  плутовского,  или
пикарескного (от испанского picaro - плут, мошенник),  романа,  классические
образцы которого - анонимная повесть "Жизнь Ласарильо с  Тормеса"  (1554)  и
роман Матео Алемана "Жизнеописание Гусмана де Альфараче" (1599-1604).
     Плутовской роман возник в Испании как своеобразная антитеза рыцарским и
пасторальным  романам,  получившим  широкое  распространение  в   литературе
испанского Возрождения. В противовес рыцарскому и пасторальному  романам,  в
которых   изображается   некая   сказочная   реальность,   вневременная    и
вненациональная, плутовской роман впервые вводит в  литературу  историческое
время  и  пространство,  современную  испанскую  действительность.  Этим   и
определяются многие характерные  жанровые  особенности  плутовского  романа,
каким  он  сложился   к   началу   XVII   века:   автобиографическая   форма
повествования, открытая,  эпизодическая  его  композиция  и  т.  д.  Кеведо,
однако, вносит в сложившуюся уже  схему  пикарескного  повествования  весьма
существенные новые черты.
     Ласарильо  и  Гусман  стали  как  бы  классическим   воплощением   двух
разновидностей героя плутовского романа: один  из  них  -  Ласарильо  -  это
"слуга  многих  господ",  плут   поневоле,   вынуждаемый   к   мошенничеству
обстоятельствами своей безрадостной жизни; второй - Гусман - скорее плут  по
призванию, лишь совершенствующийся в своем плутовском  ремесле.  Своеобразие
Паблоса - героя романа Кеведо - состоит в том, что он соединяет в себе черты
обоих героев: сама жизнь  делает  его  мошенником,  как  некогда  Ласарильо;
подобно Гусману,  однако,  Паблос  быстро  находит  в  образе  жизни  пикаро
своеобразную прелесть, осмысляя свое существование как форму  приспособления
к действительности.
     Характерную для плутовского романа открытость  композиций,  позволяющую
включить в повествование любое необходимое для полноты  социальной  панорамы
жизни число эпизодов, Кеведо  нарочито  акцентирует,  обрывая  свой  рассказ
совершенно неожиданно  на  одном  из  очередных  поворотов  жизненного  пути
пройдохи Паблоса. Многоточие, которым как будто завершается  "История  жизни
пройдохи...", принципиально. "Никогда не  исправит  своей  участи  тот,  кто
меняет место и не меняет образа жизни и своих привычек", - таковы  последние
слова книги. Именно поэтому Кеведо и отказывается следовать за  Паблосом  за
океан: ничего нового ни в характер героя, ни в картину его жизни  дальнейшее
повествование, по мнению автора, не внесло бы.
     И Ласарильо, и Гусман принимаются за свой рассказ в момент, когда утлое
суденышко пикаро вошло в тихую гавань. В результате все  приключения  героев
оказываются  под  двойным   освещением:   циническая   философия   мошенника
корректируется его последующим жизненным  опытом,  религиозно-назидательными
принципами (это характерно для Гусмана), которые обрел герой, отказавшись от
жизненной практики плута. Кеведо решительно отвергает подобную двуплановость
повествования. Этим писатель, во-первых, добивается эффекта  "сиюминутности"
рассказа, а во-вторых, что еще  более  существенно,  исключает  любые  формы
"возвышения"   действительности,   ее   религиозного,   нравственного    или
философского оправдания. Наблюдения над реальностью не дают писателю никаких
оснований для того, чтобы предвидеть возможность нравственного  перерождения
героя. Отсюда в романе мрачная атмосфера безысходности, но отсюда же и ничем
не смягчаемая резкость оценок.
     Над всем властвует  всесильный  случай.  Но  сквозь  хаос  случайностей
прорывается  ощущение  железной  закономерности  происходящего,  все   более
отчетливо просматривается  ось,  вокруг  которой  кружатся  в  хороводе  все
персонажи; эта ось - деньги. И оказывается, что перед силой  денег  равны  и
нищие, и знать.
     Каждый из многочисленных персонажей  романа  предстает  как  воплощение
этой социальной действительности, ее закономерное порождение. В  плутовском,
романе вообще, в "Истории жизни  пройдохи..."  в  частности,  впервые  герой
оказывается  глубочайшим  образом  связанным  с  окружающей  его  социальной
средой; изображенная в книге социальная действительность перестала быть лишь
фоном, на котором развертываются приключения героя, превратилась в  активную
силу, воздействующую на героев и формирующую их характеры. Благодаря этому в
романе возникают не  только  характеры,  воплощающие  в  себе  те  или  иные
существенные   черты   различных   социальных   типов,   но   и   типические
обстоятельства, в которых  действуют  эти  персонажи.  Не  случайно  поэтому
плутовской   роман   сыграл   такую   значительную   роль   в   формировании
реалистического искусства в Испании и во всей Европе.
     Уже  в  30-40-х  годах  XVII  века  "История  жизни  пройдохи..."  была
переведена на французский, немецкий, английский, голландский  и  итальянский
языки и о тех пор стала одной из самых популярных книг испанской литературы.

                                                                З.  Плавскин

     ...была не старой  христианкой...  =  то  есть  происходили  из  семьи,
недавно принявшей христианство.

     ...сотни две кардиналов... - По-испански одно и то же слово означает  и
"кардинал", и  "синяк",  "кровоподтек";  в  данном  случае  -  от  телесного
наказания.

     Алькальд - городской голова, городской судья. ...меня часто можно  было
увидеть в церкви... - В церквах преступники пользовались правом убежища.

     Могли  бы  посадить  меня  на  осла,  если  б  я  запел  на  кобыле!  -
Признавшегося под пыткой на кобыле преступника возили по городу  на  осле  и
били плетьми.

     ..."звали меня... Кровососной Банкой... - Отец  Пабло,  как  цирюльник,
отворял кровь.

     Кот на испанском воровском жаргоне означает "вор".

     ...как чучело фарисея... - Фарисеи - члены секты, принимавшие, согласно
евангельскому преданию, участие в осуждении Христа.  Безобразные  чучела  их
носили в процессиях на страстной и пасхальной неделях.

     Битва при Лепанто - большое морское сражение в заливе Лепанто (1571), в
котором испанцы разгромили турецкий флот. В битве принимал участие и  Мигель
де Сервантес.

     Каждый из его башмаков мог  служить  могилой  для  филистимлянина.  -По
библейской легенде, царь филистимлян Голиаф  был  великаном;  поэтому  людей
высокого роста называли в Испании филистимлянами.

     ...в полселемина вместимостью. -  Селемин  -  старинная  мера  емкости,
равная 4,6 литра. Существовали и другие меры емкости, упоминаемые у  Кеведо:
асумбре - 2,16 литра и фанега (ханега) - 55,5 литра.

     ...одного имени с нашим учителем... - Имя учителя означает  по-испански
"коза".

     ...утром в одну из пятниц обнаружил у него на камзоле хлебные крошки. -
У католиков в пятницу соблюдается пост,  а  по  строгим  правилам  -  вообще
воздержание от пищи до обеда.

     ...могли выдавать себя за коррехидоров или адвокатов.  -  Коррехидор  -
администратор или судья в  городах  и  провинциях.  Коррехидоры  и  адвокаты
носили парики из белой шерсти.

     Хозяин его был мориск и вор. ...не  приходилось  мне  видеть  собаки  и
кошки, живущих в столь полном согласии... -  Мориск  -  мавр,  обращенный  в
христианство. Морисков звали собаками, а воров - котами.

     Хуан де Леганес. - В конце  XVI  века  в  Мадриде  был  известен  некий
крестьянский юноша, умевший считать лучше всех своих современников.

     Ecce homo! - согласно евангельскому преданию, слова Пилата,  обращенные
к Христу.

     ...плащ и сутану. - Студенты носили сутану, подобно духовным лицам.

     ...служили носовыми платками большим носам, чем были когда-либо  виданы
во время процессии на страстной неделе. - В Испании в религиозных процессиях
на страстной неделе участвовали маски, изображающие носатых фарисеев.

     Математик.  -  В  те  времена  математики   были   и   астрологами,   и
предсказывали будущее.

     ...взял меня за средний палец... - Сжатие среднего  пальца  левой  руки
действительно может оказать рефлекторное действие на сердце.

     Они еще собирались перетянуть мне  ляжки  веревкой...  -  Перетягивание
бедер облегчает работу сердца.

     ...Иудой - хранителем казны... - Согласно  евангельской  легенде,  Иуда
был у апостолов казначеем.

     ...не соблюдало правил риторики, ибо из большего делалось меньшим...  -
Одно из правил риторики гласило,  что  в  речи  убедительнее  переходить  от
меньшего к большему.

     Корчете - прозвище полицейских-фискалов, означающее крючок.

     Антонио Перес (1539-1616) - секретарь испанского короля Филиппа II. Был
обвинен в убийстве, организованном  по  тайному  приказу  короля,  бежал  за
границу,  где  напечатал  компрометирующие  испанскую  политику   документы;
пользовался покровительством Франции и Англии.

     Театинец, - член ордена, названного по  итальянскому  городу  Теато.  В
обязанность монахов этого  ордена  входило  исповедовать  и  утешать  людей,
приговоренных к смертной казни.

     ...откапывала мертвецов, не  будучи  злоречивой.  -  Матери  Пабло  дли
колдовства нужны были зубы  повешенных,  но,  откапывая  их,  она  мертвецам
"косточек не перемывала".

     ...Изобретения  Хуанело...  -  Имеется  в  виду  водонапорная   машина,
сооруженная итальянцем Хуанело Турриано  (ум.  1585)  для  снабжения  Толедо
водой из реки Тахо; считалась чудом технической мысли.

     Великий мастер фехтования - то есть Луис Пачеко де Нарваес, автор книги
"Величие  шпаги"  (1600),  где  он  кладет  в  основание  теории  фехтования
математический принцип. Враг Кеведо.

     ...обман с большим переходам на четверть окружности...  -  Пародируемый
автором Нарваес представлял школу фехтования  Херонимо  Карансы  (XVI  век),
одно из положений которого  требовало,  чтобы  противники  располагались  на
противоположных  точках  воображаемого  круга  с  диаметром,  равным   длине
вытянутой руки со шпагой. Противники двигались по этому кругу, но вступали в
него лишь для нанесения удара.

     ...per signum crucis... - начальные слова молитвы  "Крестным  знамением
освободи нас от врагов наших". В тексте она переделана так, что  приобретает
смысл, данный в подстрочном переводе.

     Махалаонда - селение неподалеку от Мадрида. Во  времена  Кеведо  жители
его служили мишенью для насмешек из-за их необразованности.

     Сакристан - церковный причетник.

     Сакабуча - раздвижная металлическая труба, предшественница тромбона.

     Хорнада - слово, означающее по-испански и акт пьесы, и дневной переход.

     Прагматика - указ короля, имеющий силу закона. Стр. 153.  Консептизм  -
стиль в испанской поэзии XVI-XVII веков, требовавший от автора сложности или
утонченности выражаемой мысли (подробнее о консептизме см. во  вступительной
статье).

     Долина  Иосафатова  -  по  библейскому  преданию,  место   предстоящего
Страшного суда.

     ...перестав быть маврами, хотя и  сохранив  кое-что  от  прошлого...  -
намек на мавританские сюжеты  в  поэзии,  особенно  в  романсеро  (сборниках
испанских народных романсов).

     ...пристало ли отшельничество таким безбородым людям, как я  -  Внешним
признаком отшельника была длинная борода. .

     Тетуан - город  в  Марокко,  центр  торговли  испанскими  пленниками  и
невольниками.

     "Introibo" - песнопение,  предшествующее  мессе;  "Kyrie"  -  начальное
слово первых ее разделов.

     Аиньян - Педро Линьян де Риаса (ум. 1607 г.), поэт;  Эспинель  Винсенте
(1551-1614) -  поэт  и  прозаик,  автор  романа  "Жизнеописание  Маркоса  де
Обрегона"; Алонсо де Эрсилья  (1533-1594)  -  поэт,  автор  эпической  поэмы
"Араукана"; Фигероа Франсиско  де  (1536-1617)  -  поэт;  Падилья  Педро  де
(вторая половина XVte.) - поэт и импровизатор.

     Бернардо дель Карпио - легендарный герой испанского эпоса.

     Гарсиа де Паредес Дьего (1466-1530)  -  один  из  выдающихся  воинов  в
итальянской кампании; Хулиан Ромеро  -  один  из  испанских  военачальников,
отличившихся во время войны во Фландрии (1573).

     ...буду совой, которая это масло... выпьет.., - по  народному  поверью,
совы выпивали масло из лампад.

     ...мы  встретились  с  одним  генуэзцем..,  антихристом  для  испанских
денег... - Получаемое из колоний золото  уходило  за  границу  и  оседало  в
генуэзских банках.

     Безансон - город во Франции, во времена Кеведо принадлежавший испанцам;
важный банкирский центр. Непонятно, почему Кеведо поместил его в Италии.

     ...преображенный в звонкую монету...  -  намек  на  то,  что  пирожники
начиняли свой товар мясом казненных. В подлиннике  игра  слое  hecho  cuarto
означает "четвертованный" и "превращенный в куарто",

     Пассакалья-медленный испанский танец.

     ...день ее святого Мартина. - В этот день было в обычае колоть свиней.

     Все начали... прикладываться к полу. - Землю целовали,  чтобы  оградить
себя от опасности.

     ...идальго, с домом и родовым поместьем  в  горных  краях...  -  Жители
горных районов на севере страны претендовали на особое благородство, ибо  не
знали над собой власти мавров.

     ...в бурой одежде... - Дорожная одежда обычно бывала бурого цвета.

     ...царь, что привык к яду...  -  Имеется  в  виду  Митридат  VII,  царь
Понтийский (123-63 до н. э.). Опасаясь отравления, всю жизнь приучал себя  к
ядам.

     ...пойду отведать похлебку у монастыря святого Иеронима...  -  У  ворот
монастырей в определенные часы беднякам раздавали пищу.

     ...кладбище Антигуа в Вальядолиде... - По народному поверью,  земля  на
этом  кладбище,  якобы  привезенная  из  Палестины   крестоносцами,   быстро
уничтожала трупы.

     Дон Хуан. - Имеется в виду дон Хуан Австрийский  (1547-1578),  побочный
сын императора Карла V, победитель в битве при Лепанто; Луис  Кихада  -  его
воспитатель, майордом Карла V.

     Великий  Полководец  -  Гонсало  де  Кордова  (1453-  [1515),  завоевал
Неаполитанское королевство.

     Арголья - игра в мяч, который забрасывали в обруч.

     ... в горах близ Алькала. - Алькала стоит на равнине.

     ...мученический конец святого Стефана... - По преданию,  святой  Стефан
был побит камнями.

     Апосентадор - чиновник-квартирмейстер для  важных  лиц,  прибывавших  в
Мадрид.

     ...мотовило  святого  Андрея.  -  Мотовило  своей   формой   запоминает
андреевский крест, который должны были носить лица,  осужденные  инквизицией
на длительное покаяние.

     Писпириганья - детская игра, в которой щиплют друг друга.

     ...кровью.., агнца, лишь с помощью  которой  можно  обрабатывать  самые
твердые алмазы... - Во времена Кеведо алмазы обрабатывались другими алмазами
и горячей кровью козла или другого животного.

     Один посмотрел на другого... - строки из популярного романса  о  смерти
дона Алонсо де Агиляра.

     Каса делъ Кампо - загородный мадридский парк, место прогулок  столичной
аристократии.

     Валенсуэла - лошадь берберийской породы.

     Лоа -  род  пролога,  восхваляющего  лицо,  которому  посвящена  пьеса,
подчеркивающего заслуги актеров и взывающего к благосклонности зрителей.

     Сенат - обычное почтительное обращение к зрителям.

     Рамон Алонсо - испанский поэт и драматург XVII века.

     Гарсиласо де ла Вега (1503-1536) - знаменитый испанский поэт-лирик.

     Мушкетеры - зрители из простого народа, заполнявшие стоячие места в той
части театра, которая теперь называется партером.

     Пинедо Бальтасар,  Санчес  де  Варгас  Эрнан,  Моралес  Алонсо  де,  по
прозвищу Божественный, - популярные актеры конца XVI - начала XVII века.

     ...служанка, которая была родом из Галисии. - Образ галисийца  вошел  в
испанскую литературу как воплощение необразованности и глупости.

     ...стал покушаться на роль папаши антихриста. - По  поверью,  антихрист
должен был родиться от священника и монахини.

     Субботний стол. - В Кастилии было принято не  есть  мясо  не  только  в
пятницу, но и в субботу. Но  постепенно  церковь  стала  разрешать  есть  по
субботам головы, ножки, жир и сбой.

     ...звали его Мата... - то есть "Убей!" (исп. Matar - убивать).

     Доминго Тиснадо - пирожник; Эскамилья Перо  Васкес  -  наемный  убийца,
повешенный в Севилье; Алонсо Альварес де Сориа, он же Кривой, - сатирический
поэт, повешенный в Севилье в 1604 году за  непочтительное  прозвище,  данное
коррехидору, Альварес укрылся в церкви, но был пойман полицейским  во  время
ночной вылазки. Этому коррехидору и полицейскому  и  хотят  отомстить  новые
друзья Паблоса.

     ...решил... перебраться в Вест-Индию... - то есть  в  Америку;  так  по
традиции, идущей от Колумба, в Испании называли Новый Свет.

                                                                В. Григорьев