евозможные планы, как вызволить его из заключения. Герцог Немур открыто объявил себя сторонником Принца, и наконец все, казалось, споспешествовало замыслам г-на де Тюренна. И вот, чтобы не упустить столь благоприятно сложившейся обстановки, он вступил в Шампань и сразу же захватил Шато-Порсьен и Ретель, оказавшие весьма слабое сопротивление, после чего продвинулся вплоть до Ферте-Милона. Но, узнав там о перемещении принцев в Гавр-де-Грас, испанцы не пожелали идти дальше, и г-н де Тюренн принужден был вместе с армией возвратиться в Стене. Все же он распорядился укрепить Ретель и оставил в нем испанский гарнизон во главе с делли Понти. {93} Он полагал, что, ставя начальника над крепостью, ставшей исключительно важной, нельзя сделать лучшего выбора, как препоручив ее человеку, который со славою защитил три или четыре наиболее значительных крепости Фландрии. Известия о только что рассказанном мною ускорили возвращение двора. Фрондеры, действовавшие, пока принцы находились в Венсенне и в Маркусси, заодно с Кардиналом в надежде заполучить их в свои руки, полностью утратили эту надежду, узнав о перемещении их в Гавр. Свое недовольство Кардиналом они тем не менее скрыли под личиной того же самого поведения, какого держались ранее, дабы скрывать свое сближение с ним. Хотя со времени заключения принцев они постарались неприметно извлечь из своего примирения с Кардиналом все, что только могло пойти им на пользу, все же, чтобы сохранить свое влияние на народ, они, с согласия Кардинала, стремились внушить всем и каждому, что нисколько не оставили своего былого намерения добиться его падения. Таким образом, то, что сначала делалось фрондерами по уговору с Кардиналом, теперь, когда они по-настоящему захотели сбросить его, послужило им против него. Их ненависть к нему возросла еще больше из-за заносчивости, с какою он после своего возвращения стал относиться ко всем. Он с легкостью сам себя убедил, что, переместив принцев в Гавр и усмирив Гиень, вознесся над всеми партиями и группировками, из-за чего пренебрег теми, в ком больше всего нуждался, и помышлял лишь о создании сильной армии для отвоевания Ретеля и Шато-Порсьена. Начальствование над нею он вручил маршалу Дюплесси-Пралену, {94} которому повелел со всею поспешностью выступить с задачею обложить Ретель, решив прибыть к армии под конец осады, чтобы присвоить всю славу победы. Г-н де Тюренн сообщил испанцам о замысле Кардинала и приготовился ему помешать. Делли Понти поручился, что сможет держаться достаточно продолжительный срок, и г-н де Тюренн, основываясь на этом, совместно с испанцами принял необходимые меры для оказания ему помощи. Он решил поспешно двинуться к Ретелю с целью вынудить маршала Дюплесси снять осаду или чтобы напасть на его размещенные в некотором удалении войсковые квартиры. Но трусость или измена делли Понти, который продержался на шесть дней меньше обещанного, не только сделала бесполезным замысел г-на де Тюренна, но и вынудила его сразиться в невыгодных для него условиях. Маршал Дюплесси, усилившийся благодаря прибытию подкреплений, двинулся с опережением в один переход, так что, не имея возможности уклониться от неприятеля, г-м де Тюренн вступил в бой, выказав много доблести, но потерпев неудачу. {95} Тогда он рассудил, что нужно как можно скорее отправиться к графу Фуенсальданья, {96} не только чтобы успокоить его и склонить к новым усилиям, но и для того, чтобы не подать повода испанцам подумать, будто случившееся способно оторвать его от их интересов и побудить к самостоятельным поискам выхода за спиною у них. После этой победы Кардинал, успевший добраться уже до Ретеля, возвратился в Париж как бы с триумфом и выказал столько чванства по случаю этой удачи, что в умах всех с новой силою пробудились издавна питаемое к нему отвращение и страх перед era владычеством. Тогда же было подмечено, что судьба использовала исход этой битвы посвоему, а именно таким образом, что потерпевший в ней поражение г-н де Тюренн стал крайне нужен испанцам и получил верховное командование над их армией, а Кардинал, приписавший себе всю славу за это деяние, навлек на себя зависть и общественную ненависть. Фрондеры сочли, что он перестанет с ними считаться, поскольку переставал испытывать в них нужду, и, опасаясь, как бы он не разделался с ними, чтобы править единолично, или не отдал их на заклание Принцу, именно тогда и заключили соглашение с президентом Виолем, {97} Арно {98} и Монтереем, {99} ревностными приверженцами Принца, сообщавшими ему обо всем и получавшими от него ответные указания. Начало этих переговоров повлекло за собой целый ряд других - особых и тайных, то с герцогом Орлеанским, г-жой де Шеврез, Коадъютором и г-ном де Шатонефом, то с герцогом Бофором и г-жою де Монбазон; некоторые повели переговоры непосредственно с Кардиналом. Но поскольку принцесса Пфальцская {100} как никто другой пользовалась в то время доверием принцев и г-жи де Лонгвиль, она и начала все эти многочисленные переговоры и в конце концов стала хранительницей стольких обязательств и стольких противоречащих друг другу соглашений, что, почувствовав на себе бремя такого множества несовместимых вещей, устрашилась, как бы не внушить подозрения и той и другой стороне. Охваченная этими опасениями, принцесса известила герцога Ларошфуко, что ему необходимо, оставаясь неузнанным, приехать в Париж, дабы она обрисовала ему состояние создающихся группировок и присоединилась затем к той из них, которая располагает наибольшими возможностями споспешествовать освобождению принцев. Герцог Ларошфуко без промедления прибыл в Париж {101} и находился там, скрываясь у принцессы Пфальцской, чтобы вместе рассмотреть недавно сделанные ей со всех сторон предложения. Общая и главнейшая цель фрондеров состояла в удалении и полном низложении Кардинала, и ради итого они домогались согласия принцев содействовать им всем, чем только смогут. Г-жа де Шеврез желала, чтобы принц Конти вступил в брак с ее дочерью, чтобы после падения Кардинала г-н де Шатонеф был назначен первым министром и чтобы по исполнении всего этого Принцу было отдано губернаторство Гиень вместе с генеральным наместничеством {102} в этой провинции, Блэ - тому из его друзей, на ком он остановит свой выбор, а губернаторство Прованс - принцу Конти. Герцог Бофор и г-жа де Монбазон ничего не знали об этом проекте и выдвигали свои собственные условия, которые оставались неизвестны другим и сводились только к выдаче денежных сумм г-же де Монбазон и пожалованию ее сыну права на занятие одной из должностей герцога Монбазона, в случае ее освобождения, или на возмещение за нее. {103} Коадъютор, казалось, не преследовал никаких личных целей и лишь поддерживал интересы своих друзей. Но помимо того, что он рассчитывал обрести величие в падении Кардинала, у него была тесная связь с г-жой де Шеврез, и говорили, что красота ее дочери имеет над ним еще большую власть. {104} Г-н де Шатонеф не пожелал быть упомянутым в этом договоре, но поскольку он тоже был близок с г-жой де Шеврез как до своего заключения, так и после него и поскольку они всегда действовали совместно, сначала заодно с Кардиналом, позже с его врагами, можно было удовольствоваться словом г-жи де Шеврез, данным ею от имени г-на де Шатонефа. Он одобрительно отнесся к тому, чтобы все его могущественные и влиятельные друзья из окружения короля и в Парламенте тайно повидались с принцессою Пфальцской и пообещали ей взять на себя те же самые обязательства, что и он. Он все еще сохранял большое влияние на герцога Орлеанского, и ему удалось вместе с Коадъютором и г-жой де Шеврез убедить герцога потребовать освобождения принцев. Итак, все было заранее подготовлено. Принц, во всех подробностях об этом осведомленный, склонялся, казалось, к заключению договора с фрондерами, но герцог Ларошфуко, который до того времени был врагом Коадъютора, г-жи де Шеврез, герцога Бофора и г-жи де Монбазон, видя, что переговоры продвинулись и близки к завершению, помешал принцессе Пфальцской подать Принцу совет утвердить договор с фрондерами и сам не торопился поставить под ним свою подпись. Он считал, что если с ними будет заключено соглашение, то принцам не выйти из заключения без подлинной революции, и что, напротив, Кардинал, располагавший ключами от Гавра, может без промедления выпустить их на свободу и, возможно, воспользуется столь справедливым и столь достойным путем ради избежания грозящих ему опасностей. Как только Кардинал был извещен принцессою Пфальцской о пребывании в Париже герцога Ларошфуко, он заявил о своем горячем желании тайно свидеться с ним тою же ночью. Вопреки своему обыкновению он даже отважился ввести в свои покои герцога Ларошфуко так, чтобы никто его не заметил, ради чего один и без фонаря спустился во двор Палэ-Рояля и тем самым подставил себя под удар всякого, кто вздумал бы на него покуситься. В начале беседы он прежде всего с большим старанием и очень искусно попытался оправдать все то, что вынужден был предпринять против Принца, и распространился о различных причинах, из-за которых отдал приказ об его аресте; он не упустил ничего, чтобы убедить герцога Ларошфуко в своем искреннем желании помириться с домом Конде, и заверил его, что отныне хотел бы разделять с членами этой фамилии все их воззрения и дружеские связи и что общая для них непримиримая ненависть к коадъютору Парижскому должна прочно скрепить их союз. Еще Кардинал сказал, что для соглашения с Принцем ему не требуется никаких иных поручительств, Кроме слова г-жи Де Лонгвиль и герцога Ларошфуко, но, чтобы заключить договор, который может иметь столь значительные последствия, ему нужно подумать, и он просит дать ему время на это. Он попытался купить герцога Ларошфуко всевозможными весьма лестными для его честолюбия обещаниями; он предложил ему по своему усмотрению выбрать мужей для его трех племянниц, {105} стремясь доказать, как он сказал, этим столь исключительным знаком доверия и уважения, какое предпочтение перед всеми своими друзьями он хочет оказать герцогу Ларошфуко. Столь важные и так далеко заходящие предложения, однако, скорее посеяли в герцоге недоверие, чем подали ему какие-либо надежды. Тем не менее, поскольку все интересы Кардинала, казалось, должны были побуждать его искренне стремиться прийти к соглашению, герцог Ларошфуко некоторое время склонен был полагать, что начатые переговоры окажутся небесполезными и что Кардинал, окруженный столькими врагами и подвергающийся стольким опасностям, примет, наконец, единственное правильное решение, какое ему только и остается принять. Герцог Ларошфуко счел бесполезным оправдывать прошлое поведение Принца. Он лишь воздал Кардиналу хвалу за то, что в столь трудное время тот с такой славою и такой твердостью выдержал на своих плечах бремя государственных дел. Он дал ему также понять, что с превеликой почтительностью и признательностью принимает исключительные свидетельства уважении и дружбы, явленные ему Кардиналом, но вместе с тем не подал ему ни малейшего основания думать, будто его можно обольстить таким множеством праздных надежд. Сверх того он попросил Кардинала припомнить, что именно сказал ему в Буре, по оставлении Бордо, после подписания мира. Заверив его тогда, что взятые им на себя обязательства в отношении Принца и принца Конти не утратят силы, пока не окончится их заточение, он то же самое повторяет и здесь, в Палэ-Рояле, хотя находится в руках Кардинала в еще большей степени, чем в Гиени, и подтверждает, что освобождение принцев - единственная цель, осуществления которой он тогда добивался. Еще он указал Кардиналу, что промедление в этом наносит в одинаковой мере ущерб интересам как двора, так и принцев, и что это их свидание, которое не может долго оставаться тайною, возродит среди фрондеров недоверие к Кардиналу. Затем он сообщил министру все то, что, по его мнению, могло усилить его подозрения и опасения, умолчав, однако, о том, что делалось всякий день ради его изгнания. Наконец, он сказал Кардиналу, что хочет иметь от него определенный ответ, так как, если их переговоры затянутся, приверженцы принцев могут упустить благоприятствующие их освобождению обстоятельства; что они все еще изъявляют готовность принять эту милость из его рук и стать на его сторону в борьбе с общим врагом, но что, вместе с тем, они близки и к тому, чтобы сплотиться со всеми теми, кто выступает против него, и без сомнения сделают это, если он откажется освободить принцев; что теперь уже ничего другого не остается, как предоставить ему двадцать четыре часа на решение, что ему выгоднее, объединиться ли с Принцем, чтобы осилить фрондеров, или увидеть, как Принц объединяется с фрондерами, дабы осилить его самого. Этой речью непреклонность Кардинала была поколеблена; тем не менее он не смог тут же принять решение и отложил сообщение своего окончательного ответа на завтра. Однако прирожденная нерешительность и непонимание своего истинного положения заставили его бессмысленно упустить время для заключения соглашения и тем самым вынудили герцога Ларошфуко спустя два дня договориться с герцогом Орлеанским и фрондерами и поставить свою подпись под тем, что отвечало их пожеланиям. Ловкости, проявленной кардиналом Мазарини в столь многих случаях, герцог Ларошфуко, пока длились эти переговоры, так и не обнаружил. Почти все время он видел перед собой Кардинала встревоженным, нерешительным, охваченным нелепым тщеславием и прибегающим к мелким уловкам. При всей недоверчивости этого министра и при том, что ему было крайне необходимо не допускать ошибочных суждений в оценке подлинного состояния своих дел, он никогда не обладал достаточной проницательностью, чтобы замечать готовящиеся против него козни: он совершенно не знал, ни какие цели ставят себе различные группировки, ни взглядов столь многих людей, участь которых, как он полагал, полностью зависит от занимаемого им высокого положения и которые тем не менее что ни день договаривались между собой об его отстранении и о способах освобождения принцев. Положение дел, в конце концов, оказалось таким, что уже ничто не могло остановить взрыва. Герцог Орлеанский, направляемый тогда, как я уже говорил, советами и мнениями г-жи де Шеврез, г-на де Шатонефа и Коадъютора, открыто заявил, что хочет освобождения принцев. Это заявление терцога Орлеанского сообщило новую силу Парламенту и народу и повергло Кардинала в полное замешательство. Горожане схватились за оружие; у городских ворот была расставлена стража; не прошло и шести часов, как король и королева лишились возможности выехать из Парижа. В это самое время знать, желая принять участие в освобождении принцев, собралась, чтобы его потребовать; однако собрание это не удовольствовалось упомянутым требованием: ему нужна была и жизнь Кардинала. Итак, г-н де Шатонеф видел, что его надежды обретают под собой твердую почву; маршал Вильруа {106} и почти весь королевский придворный штат втайне всемерно способствовали их скорейшему претворению в жизнь. Часть министров и некоторые из ближайших друзей и ставленников Кардинала поступали так же - словом, двор ни при каких обстоятельствах, никогда еще не раскрывал с такой полнотой своей действительной сущности. Г-жа де Шеврез и г-н де Шатонеф все еще строго придерживались усвоенного ими ранее поведения и ничем не навлекли на себя подозрений Кардинала - настолько его несчастливая в то время звезда и тайное отступничество друзей и соратников помешали ему узнать о предпринятом против него. И вот, оставаясь в неведении о задуманном браке принца Конти и зная о г-же де Шеврез только то, что она, как никто, способствовала заточению принцев, ибо она-то и склонила герцога Орлеанского дать на это согласие, Кардинал с тем меньшим недоверием относился к подаваемым ею советам, что его уныние и страхи не позволяли ему следовать каким-либо иным, кроме тех, которые, казалось, обеспечивали его безопасность. Он непрерывно предавался мыслям о том, что, находясь в самом сердце Парижа, вынужден страшиться необузданности народа, дерзнувшего поднять оружие, дабы воспрепятствовать отъезду короля. Г-жа де Шеврез весьма ловко использовала это охватившее его настроение и, по-настоящему желая его удаления ради возвышения г-на де Шатонефа и доведения до конца дела с замужеством своей дочери, повела себя так умело, что решение удалиться, к которому в конце концов пришел Кардинал, было принято им в большой мере по ее наущению. Он выехал из Парижа вечером на коне, не встретив препятствий, и в сопровождении нескольких своих приближенных направился в Сен-Жермен. {107} Этот отъезд не успокоил ни умов парижан, ни парламентских. Больше того, опасались, не направился ли Кардинал в Гавр с намерением прихватить с собой принцев и не собирается ли королева одновременно упеитн короля из Парижа. Мысль об этом побудила принять новые предосторожности. Удвоили численность стражи у городских ворот и на улицах близ Палэ-Рояля и к тому же всякую ночь их объезжали дозоры кавалеристов, дабы не допустить выезда короля; однажды вечером, когда королева и в самом деле намеревалась его увезти, один из высших придворных чинов известил об этом герцога Орлеанского, и тот сразу же послал Дезуша {108} умолять королеву не упорствовать в столь опасном намерении, которому все решили воспрепятствовать; и сколько бы королева ни говорила, что у нее не было ничего подобного в мыслях, ее словам не пожелали придать никакой веры. Потребовалось, чтобы Дезуш посетил Палэ-Рояль и посмотрел, нет ли признаков приготовлений к отъезду, и даже вошел в покой короля, дабы иметь возможность после этого доложить, что видел его почивающим на своем ложе. При таком положении дел Парламент ежедневно выносил всевозможные постановления и обращался к королеве со все новыми и новыми настояниями освободить из заключения принцев. Но ее ответы неизменно отличались неопределенностью и вместо того, чтобы успокоить умы, еще больше их возбуждали. Тогда, чтобы обмануть всех, она прибегла к ловкому ходу, послав в Гавр маршала Грамона для отвлечения принцев притворными переговорами, причем он и сам был обманут якобы благородной целью этой поездки. Но поскольку он не имел полномочий возвратить им свободу, вскоре всякому стало ясно, что все предпринятое до этой поры королевою было затеяно лишь для того, чтобы выиграть время. Наконец, под нажимом со всех сторон и не зная наверное, собирается ли Кардинал освободить принцев или увезти их с собой, она решила торжественно пообещать Парламенту на этот раз безотлагательное освобождение принцев. Чтобы доставить в Гавр г-ну де Бару, который сторожил принцев, этот столь четкий и ясный приказ, угрожавший смертною казнью всякому, кто вздумал бы ему воспротивиться, был избран герцог Ларошфуко. Статс-секретарю Лаврийеру и капитану гвардейцев королевы Комменжу было поручено сопровождать герцога, дабы придать этому событию как можно больше торжественности и оставить как можно меньше места сомнениям в искренности королевы. Но все эти внешние проявления доброй воли не обманули герцога Ларошфуко, и накануне отъезда он сказал герцогу Орлеанскому, что соблюдение стольких письменных обещаний и стольких торжественно данных слов зависит от тщательности, с какою будет охраняться Палэ-Рояль, и что королева сочтет себя свободной от всех и всяческих обязательств, едва окажется вне Парижа. И действительно, как впоследствии стало известно, об этой поездке она поспешила сообщить Кардиналу, который тогда уже приближался к Гавру, повелев передать ему, что, невзирая на ее обещания и указ за подписью короля, ее собственной и статс-секретарей, находящийся на руках у герцога Ларошфуко и г-на де Лаврийера, он может по своему усмотрению располагать дальнейшей судьбою принцев, тогда как она будет искать любые пути, лишь бы вывезти короля из Парижа, Однако это известие не произвело никаких перемен в намерениях Кардинала; напротив, он решил лично свидеться с Принцем и поговорить с ним в присутствии принца Конти, герцога Лонгвиля и маршала Грамона. Он начал с оправдания своего образа действий в главном и основном; затем безо всякого стеснения и в достаточной мере надменно отметил многое в поведении Принца, на что имел основание жаловаться, и, наконец, перечислил причины, в силу которых распорядился взять его под арест. При всем этом он попросил Принца подарить ему свою дружбу, одновременно заверив его, что он волен пойти навстречу этому пожеланию или отвергнуть его и что, к чему бы он ни склонился, ничто не помешает ему покинуть безотлагательно Гавр и отправиться куда ему будет угодно. По-видимому, Принц не упорствовал и пообещал все, чего хотел от него Кардинал. Они отобедали вместе, не скупясь на взаимные уверения, что мир между ними полностью восстановлен. Сейчас же после обеда Кардинал попрощался с Принцем и увидел, как тот сел в карету вместе с принцем Конти, герцогом Лонгвилем и маршалом Грамоном. Заночевали они за три лье от Гавра в поместье, носящем название Громениль, на дороге в Руан, куда почти одновременно с ними прибыли герцог Ларошфуко, г-н де Лаврийер, Комменж и президент Виоль, заставшие принцев в еще не успевшем остыть радостном возбуждении. Вот так они вновь обрели свободу по миновании тринадцати месяцев после ее утраты. Принц перенес эту опалу с непоколебимой твердостью и не упустил ни малейшей возможности просечь свои злоключения. Он был покинут некоторыми своими приверженцами, но можно положительно утверждать, что никто никогда не располагал более решительными и преданными, нежели те, кто его не оставил. Ни одной особе его ранга никогда не вменялись в вину столь незначительные проступки и никого из них никогда не подвергали аресту столь же необоснованно, как его. Но его рождение, его заслуги и даже самая безвинность его, которые по справедливости должны были воспрепятствовать его заключению, стали бы главнейшими основаниями длить это заключение неопределенно долгое время, если бы страх и нерешительность Кардинала, а также все те, кто тогда поднялся против него, не толкнули его на ни с чем не сообразные действия как в начале, так и при завершении этого дела. IV  (февраль-август 1651) Заточение Принца сообщило новое сияние его славе, и он прибыл в Париж {1} среди всеобщего ликования, вызванного освобождением, которого удалось так успешно добиться. Герцог Орлеанский и Парламент вызволили Принца из рук королевы, тогда как Кардинал едва ускользнул из рук объятого гневом народа и покинул королевство, напутствуемый презрением и ненавистью; наконец, тот же народ, который за год перед тем зажег праздничные огни в знак своей радости по случаю заточения Принца, совсем недавно, чтобы доставить ему свободу, держал взаперти двор в Палэ-Рояле. Постигшая Принца опала повела, как видно, к тому, что всеобщая ненависть, которую он навлек на себя своим характером и образом действий, сменилась таким же всеобщим сочувствием, и все в одинаковой мере надеялись, что его возвращение восстановит порядок и общественное спокойствие. Таково было положение дел, когда Принц вместе с принцем Конти и герцогом Лонгвилем прибыл в Париж. Бесчисленные толпы народа и лиц всякого звания вышли навстречу ему до самого Понтуаза. На полпути его встретил герцог Орлеанский, представивший ему герцога Бофора и коадъютора Парижского, после чего его препроводили в Палэ-Рояль среди всеобщего ликования и кликов народа. Король, королева и герцог Анжуйский оставались в Палэ-Рояле лишь с чинами своего придворного штата, и Принца там приняли {2} как человека, которому скорее подстать даровать прощение, чем молить о нем. Некоторые сочли, что герцог Орлеанский и Принц допустили весьма значительную ошибку, позволив королеве сохранить власть, которую нетрудно было бы у нее отобрать: можно было парламентским постановлением передать регентство герцогу Орлеанскому и поручить ему не только управление государством, но и опеку над королем, чего только и недоставало партии принцев, чтобы в глазах всех она стала столь же законной, сколь могущественной была на деле. Все партии дали бы на это согласие, ибо никто не был в состоянии, да и не пожелал бы воспротивиться этому: настолько уныние и бегство Кардинала повергли в смятение его друзей и сторонников. Данный способ, столь простой и удобный, несомненно закрыл бы навсегда перед этим министром путь к возвращению и отнял бы у королевы надежду вернуть ему прежнее положение. Но Принц, въезжавший в Париж наподобие триумфатора, был слишком ослеплен блеском озарившей его свободы, чтобы отчетливо представить себе, на что он может решиться. Не исключено, что и огромность такого дела помешала ему понять, как легко его выполнить. Можно думать, что, даже отдавая себе в этом ясный отчет, он не мог решиться на вручение неограниченной власти герцогу Орлеанскому, находившемуся в руках фрондеров, от которых Принц не хотел зависеть. Были и такие, кто счел более вероятным, что они оба - и тот, и другой - в расчете на кое-какие уже начавшиеся переговоры и слабость правительства надеялись утвердить за собою влияние более мягким и более законным путем. В конце концов, они оставили королеве и ее сан, и власть, не обеспечив себе существенных выгод. Люди, приглядывавшиеся тогда к их образу действий и судившие о нем, руководствуясь здравым смыслом, отмечали, что с ними произошло то же самое, что в подобных случаях нередко происходило и с величайшими мужами, поднявшими оружие на своих повелителей, а именно, что они не сумели воспользоваться некоторыми решающими и благоприятными для них обстоятельствами. Так, например, герцог Гиз {3] в дни первых парижских баррикад выпустил короля, продержав его день и ночь в Лувре как бы в осаде; и те, кто при последних баррикадах вели за собой парижский народ, позволили угаснуть его порыву сразу же после того, как он вынудил силою вернуть ему Брусселя и президента Бланмениля, {4} и при этом даже не подумали добиться выдачи Кардинала, по приказу которого те были арестованы и которого можно было без труда извлечь из обложенного со всех сторон Палэ-Рояля. Наконец, каковы бы ни были соображения принцев, они не использовали столь выгодно сложившейся для них обстановки, и свидание, о котором я упоминал выше, прошло только в обмене привычными любезностями, без каких-либо проявлений взаимного озлобления и без единого слова о государственных делах. Но королева слишком горячо желала возвращения Кардинала, чтобы не попытаться любыми средствами склонить Принца оказать ей в этом поддержку. Через принцессу Пфальцскую она предложила ему вступить в тесный союз с Кардиналом и, если он это сделает, предоставить ему всевозможные преимущества. Но поскольку все это говорилось в очень общих выражениях, его ответ состоял из ни к чему не обязывающих любезностей. Больше того, он счел, что все это не более как хитрости королевы, цель которых возродить всеобщую неприязнь к нему, возбудить этим тайным союзом подозрения в герцоге Орлеанском, Парламенте и народе и в конце концов ввергнуть его в уже испытанные им ранее злоключения. Он принимал во внимание и то, что вышел из заточения благодаря соглашению, которое подписал с г-жой де Шеврез и в соответствии с которым принц Конти должен был жениться на ее дочери, {5} что главным образом благодаря этому браку фрондеры и коадъютор Парижский прониклись к нему довернем и что тот же брак повлиял в том же смысле и на хранителя печати г-на де Шатонефа, занимавшего тогда первое место в Совете и неразрывно связанного с г-жой де Шевреэ. К тому же эта партия продолжала существовать, располагая, по-видимому, той же силой и весом и предлагая на выбор различные назначения для него и его брата. Г-н де Шатонеф только что восстановил их обоих, равно как и герцога Лонгвиля, в отправлении их прежних должностей. Наконец, Принц считал, что для него и опасно, и постыдно порывать с теми людьми, которые принесли ему столько пользы и так способствовали его освобождению. Хотя из-за раздумий подобного рода Принц колебался, королева отнюдь не отказалась от своего замысла и так же горячо желала вступить с Принцем в переговоры, рассчитывая либо добиться его полного и окончательного перехода на ее сторону и тем самым обеспечить возвращение Кардинала, либо снова навлечь на него подозрения всех его друзей и приверженцев. В этих видах она поторопила принцессу Пфальцскую добиться от Принца разъяснений, чего он хотел бы для себя и своих друзей, и подала ей такую надежду на удовлетворение его пожеланий, что эта принцесса убедила его наконец решиться начать переговоры и тайно свидеться у нее с господами Сервьеном и де Лионном. Принц пожелал, чтобы при этом присутствовал и герцог Ларошфуко, что тот и сделал совместно с принцем Конти и г-жой де Лонгвиль. Первый проект соглашения, представленный принцессою Пфальцской, предусматривал, что Принцу будет дана Гиень, {7} а должность генерального наместника в ней - тому из его приверженцев, кого он сам назовет, тогда как губернаторство Прованс - принцу Конти; {8} что будут розданы денежные награды всем, державшим сторону Принца; что от него потребуется только одно: выехать в свое губернаторство, взяв с собой для обеспечения безопасности те подразделения своих войск, какие он сам изберет; что, пребывая там, он не обязан содействовать возвращению кардинала Мазарини, но не должен вместе с тем и препятствовать этому, и уж во всяком случае Принц волен быть его другом или врагом, смотря по тому, что подскажет ему образ действий Кардинала. Эти условия были не только подтверждены, но и дополнены господами Сервьеном и де Лионном, ибо на выраженное Принцем желание, чтобы герцогу Ларошфуко была предоставлена должность генерального наместника Гиени с передачей в его ведение также Блэ, они ответили как нельзя более обнадеживающим образом. Правда, они попросили предоставить им время, чтобы договориться о губернаторстве Прованс с герцогом Ангулемским {9} и окончательно склонить королеву к согласию относительно Блэ, но, вероятно, это было сделано ими, чтобы доложить Кардиналу о ходе переговоров и получить от него дальнейшие указания. Они также коснулись причин неодобрения королевою женитьбы принца Конти на м-ль де Шеврез, но им не дали подробнее остановиться на этом и ограничились разъяснением, что обязательства, принятые на этот счет по отношению к г-же де Шеврез, слишком определенны, чтобы заниматься поисками благовидных предлогов для их нарушения. По этому пункту господа Сервьен и де Лионн не стали настаивать. Таким образом создалось впечатление, что соглашение между королевой и Принцем - дело, можно сказать, решенное. Они оба в равной мере были заинтересованы в сохранении тайны этих переговоров. Королеве приходилось соблюдать осторожность, чтобы не усилить недоверия герцога Орлеанского и фрондеров, тем более что она готовилась вскоре поступить, и притом без всякого объяснения, вопреки своим же направленным Парламенту заявлениям, предусматривавшим Невозвращение Кардинала. {10} Принц со своей стороны должен был принимать не меньшие предосторожности, поскольку молва о его соглашении с королевою, заключенном, как справедливо сочли бы его друзья и приверженцы, за их спиною, могла явиться причиною отпадения от него герцога Буйонского и г-на де Тюренна. К тому же Принц опасался, как бы, наново порвав с фрондерами и г-жой де Шеврез, не оживить в памяти Парламента и народа страшных картин последней Парижской войны. Таким образом, эти переговоры в течение некоторого времени не получили огласки, но тот, кого избрали для их завершения, вскоре подал поводы к их разрыву и довел дело до крайностей, свидетелями которых мы впоследствии стали. Между тем, хотя принцы были уже на свободе, собрание знати {11} не разошлось и продолжало заседать, используя для этого различные предлоги. Прежде всего дворянство потребовало восстановления своих привилегий и устранения кое-каких отдельных непорядков, но истинной его целью было добиться созыва Генеральных штатов, что и впрямь являлось бы самым надежным и безболезненным средством восстановления древних основ государства, с некоторых пор, как представлялось, вконец расшатанных чрезмерным могуществом временщиков. Последовавшие события с очевидностью показали, насколько этот исходивший от знати проект был бы полезен для королевства. Но герцог Орлеанский и Принц, не понимая своих подлинных интересов и стремясь угодить двору и Парламенту, в равной мере боявшихся влиятельности Генеральных штатов, не только не поддержали требований знати и не заслужили тем самым признательности за установление общественного спокойствия, но помышляли лишь о способах распустить собрание и сочли свой долг до конца исполненным, добившись от двора обещания созвать Генеральные штаты через полгода по достижении королем совершеннолетия. {12} За этим пустым обещанием последовал самороспуск собрания. Двор в ту пору разделялся на несколько группировок, но все они сходились в стремлении воспрепятствовать возвращению Кардинала. Однако их образ действий был различен: фрондеры открыто заявляли о своей враждебности к Кардиналу, но хранитель печати де Шатонеф выказывал преданность королеве, хотя и был смертельным врагом Кардинала. Он находил, что нет лучшего способа держать Кардинала вдали и занимать его место, как делая вид, что неизменно разделяешь мнения королевы. Она же во всем отдавала отчет пребывавшему в изгнании Кардиналу, {13} и его отсутствие служило лишь к усилению его власти. Но так как его указания доходили медленно и нередко одно отменялось другим, эта противоречивость вносила такую путаницу в государственные дела, что разобраться в ней не было ни малейшей возможности. Между тем фрондеры торопили с заключением брака между принцем Конти и м-ль де Шеврез. Малейшие промедления в этом внушали им подозрения, и они стали подозревать г-жу де Лонгвиль и герцога Ларошфуко в намерении расстроить этот брак {14} из опасения, как бы принц Конти не ускользнул из их рук и не попал в руки г-жи де Шеврез и коадъютора Парижского. Принц искусно подогревал их подозрения насчет своей сестры и герцога Ларошфуко, рассчитывая, что, пока фрондерами будет владеть эта мысль, они никогда не доищутся истинной причины промедления, состоявшей в том, что Принц, не достигнув соглашения с королевою и вместе с тем не прекратив переговоров о нем, а также располагая сведениями, что г-н де Шатонеф будет смещен, хотел дождаться выяснения обстановки и лишь после этого или допустить этот брак, если г-н де Шатонеф возобладает над Кардиналом, или окончательно расстроить его, если Кардинал настоит на смещении г-на де Шатонефа. Между тем отправили в Рим доверенных лиц хлопотать о дозволении этого брака между родственниками. Принц Конти с нетерпением ждал дозволения на него столько же потому, что м-ль де Шеврез ему нравилась, сколько и потому, что перемена в условиях существования привлекала его прелестью новизны. Это чувство, однако, он со всем присущим ему хитроумием тщательно скрывал от друзей; но более всего он опасался, как бы ого не заметила г-жа де Лонгвиль, что принизило бы и се глазах внешние проявления его необыкновенной и странной страсти, которую, как ему хотелось ее уверить, он к ней питает. В поисках выхода из этого затруднения он доверительно попросил президента Виоля, которому было, поручено составить статьи брачного договора, уступить по всем спорным пунктам и во что бы то ни стало преодолеть все помехи. Тогда же г-на де Шатонефа отстранили от должности хранителя печати, назначив на его место Первого президента Моле. {15} Это событие застигло врасплох и привело в ярость фрондеров, и Коадъютор, личный враг Первого президента, поспешил в Люксембургский дворец сообщить о случившемся герцогу Орлеанскому и находившемуся вместе с ним Принцу. Он с такими преувеличениями и с такой злобой изобразил им образ действий двора, что тотчас же было созвано совещание, на котором присутствовало много знатных особ и которое занялось обсуждением вопроса о том, отправиться ли немедля во Дворец Правосудия и силою отобрать печать у Первого президента или сначала поднять народ, дабы он поддержал это насилие. Принц, однако, решительно воспротивился этому, побуждаемый то ли доводами рассудка, то ли соображениями личного интереса; он даже ввернул в свою речь легкую шутку, заявив, что недостаточно храбр, чтобы не дрогнуть перед опасностями войны, в которой противник станет их осыпать камнями и головешками. Фрондеров обидел этот ответ, и они еще больше укрепились в своем прежнем мнении, что Принц поддерживает тайные сношения со двором. Они решили, что отстранение г-на де Шатонефа и возвращение г-на де Шавиньи, в прошлом статс-секретаря и министра, в это самое время вызванного двором, были согласованы с Принцем, хотя в действительности он был к этому совсем не причастен. Королева между тем тотчас же предоставила г-ну де Шавиньи его прежнее место в Совете. Она сочла, что, вернувшись без чьего-либо заступничества, он будет обязан своим возвращением ей одной, и действительно, пока г-н де Шавиньи надеялся завоевать доверенность и расположение королевы, он старался держаться поодаль от Принца и всех своих главнейших друзей, но после того, как первые же дни показали ему, что пристрастие, питаемое королевою к Кардиналу, вытеснить из ее души невозможно, он тайно объединился с Принцем, сочтя, что этот союз вознесет его ко всему, чего он желал по чрезмерному своему честолюбию. Он начал с того, что побудил Принца ознакомить герцога Орлеанского с заключаемым между ним и королевою соглашением, дабы тот помог ему от него отступиться, и, хотя доверием, которое ему оказывал Принц, г-н де Шавиньи был обязан исключительно г-же де Лонгвиль и герцогу Ларошфуко, он настоятельно просил Принца не раскрывать своих намерений в точности и до конца ни той, ни другому. Пока г-н де Шавиньи действовал указанным образом, отстранение г-на де Шатонефа усилило в г-же де Шеврез опасения, как бы не расстроилось столь желанное для нее замужество ее дочери: ведь она больше не была в состоянии обеспечить Принцу и его друзьям назначения, которые взялась им доставить. И все же г-жа де Род {16} по ее указанию договорилась с герцогом Ларошфуко, что эти назначения и бракосочетание должны состояться одновременно и явиться доказательствами доброй воли обеих группировок. Но если, с одной стороны, г-жа де Шеврез понимала, что с ослаблением ее влияния ослабляются и ее надежды, то, с другой, наново проникалась ими, наблюдая проявления страстной влюбленности, расточаемые принцем Конти ее дочери. А он и в самом деле оказывал ей тысячу знаков внимания, тщательно скрывая их от друзей и особенно от сестры, вел весьма продолжительные и доверительные разговоры с Легом и Нуармутье, ближайшими друзьями м-ль де Шеврез, и вопреки своему обыкновению никому об этом ничего не рассказывал. Наконец, его поведение показалось столь необычным, что президент Немон, {17} особенно ревностный приверженец Принца, почел себя должным доложить ему о намерениях его брата. Он сказал, что тот собирается жениться на м-ль де Шеврез, обойдясь без его содействия и разрешения папы, что сторонится всех своих давних друзей, чтобы без помех договориться обо всем с Легом, и что если Принц срочно не примет мер, то ему придется увидеть, как г-жа де Шеврез отнимает у него брата и доводит до конца дело об этом браке, и притом тогда, когда для Принца, по-видимому, особенно важно ему воспрепятствовать. Это сообщение прекратило колебания Принца, и, ни с кем не обсудив того, что задумал, он отправился к принцу Конти. Разговор с ним он начал с насмешек над безмерностью его страсти и кончил тем, что рассказал о м-ль де Шеврез, Коадъюторе, Нуармутье и Комартене {18} все, сочтенное им наиболее подходящим, чтобы внушить отвращение любовнику или мужу. Ему не стоило большого труда преуспеть в этом намерении. Принц Конти посчитал, что все рассказанное ему соответствует истине, или не захотел показать, что сомневается в его достоверности. Он поблагодарил брата за столь полезное сообщение и решил отказаться от женитьбы на м-ль де Шеврез. Больше того; он посетовал на г-жу де Лонгвиль и герцога Ларошфуко, не поставивших его ранее в известность о том, какие толки ходят на этот счет в обществе. Затем стали изыскивать способы покончить с этим делом по возможности безболезненно, но затронутые им интересы были чересчур существенны и сопровождавшие его обстоятельства чересчур щекотливы, чтобы не возобновить и не распалить с еще большей силой давнюю ненависть г-жи де Шеврез и фрондеров к Принцу и тем, кто, по их подозрению, подстроил совместно с ним только что происшедшее. На президента Виоля было возложено поручение отправиться к г-же де Шеврез и под благовидным предлогом снять с Принца и его брата взятые ими на себя обязательства в отношении этого брака. Кроме того предполагалось, что на следующий день они - и тот и другой - посетят ее лично. Но то ли потому, что они не могли заставить себя предстать перед особою, которой доставили столь чувствительную неприятность, или, быть может, из-за того, что оба брата, раздражавшиеся что ни день по поводу любых пустяков, довели себя до крайней степени раздражения, обсуждая, как подобает держаться при этом посещении г-жи де Шеврез, - в конце концов ни они, ни президент Виоль так у нее и не побывали. Таким образом, брак был расстроен по их воле и побуждению, причем они не попытались ни соблюсти хоть какую-либо учтивость, ни сохранить хотя бы малейшее благоприличие. Не могу сказать, при участии ли г-на де Шавиньи Принц согласился принять губернаторство Гиень в обмен на губернаторство Бургундия, которое было дано герцогу Эпернону, но в конце концов соглашение об этом он заключил, не упомянув в нем ни словом о том, что требовал ранее для своего брата, для герцога Ларошфуко и всех прочих своих друзей и приверженцев. Теперь Принц неуклонно следовал советам г-на де Шавиньи. Он один пользовался полным доверием Принца, и это он побудил его отступиться от соглашения с королевою, не посчитавшись с мнением г-жи де Лонгвиль, принцессы Пфальцской, а также герцогов Буйонского и Ларошфуко. Господа Сервьен и де Лионн в связи с этими переговорами подверглись нападкам с обеих сторон и вслед за тем были отставлены. Королева отрицала, что когда-либо слышала о предложении касательно Блэ, и обвиняла г-на Сервьена в том, что он выдвинул его с умыслом, чтобы сделать требования Принца столь непомерными, что ей было бы невозможно согласиться на них. Принц, со своей стороны, жаловался на то, что г-н Сервьен, войдя с ним от имени королевы в рассмотрение условий, о которых она ничего не знала, сделал ему столько пустых предложений, чтобы обмануть видимостью добросердечного соглашения, за которым в действительности скрывалось заранее обдуманное намерение его погубить. Наконец, хотя г-н Сервьен навлек на себя подозрения обеих сторон, это нисколько не ослабило напряженности, которая вновь появилась в отношениях между королевой и Принцем. К расхождению их почти в равной мере подталкивали псе приближенные. Королеву старались убедить в том, что нелады между Принцем и г-жой де Шеврез заставят фрондеров принять сторону Кардинала и что положение дел вскоре окажется точно таким же, каким оно было при аресте Принца. Он же со своей стороны дошел до разрыва с двором и потому, что больше не доверял королеве и опасался, как бы на него не свалились уже испытанные им злоключения, и потому, что его толкнули на это другие. Г-жа де Лонгвиль знала о том, что Коадъютор безвозвратно восстановил против нее ее мужа и что после сообщений, сделанных Коадъютором о ее поведении, она не может поехать к нему в Нормандию, не подвергнув опасности по меньшей мере свою свободу. А между тем герцог Лонгвиль всеми средствами добивался ее приезда, и она не располагала иною возможностью избегнуть этой столь опасной поездки, как склонив своего брата к гражданской войне. У принца Конти не было твердо намеченной цели. Тем не менее он следовал за мнениями сестры, не зная, что лежит в их основе, и хотел войны, потому что она отдалила бы его от принятия столь нелюбимого им духовного сана. {19} Герцог Немур также был горячим сторонником войны, но за этим стояли не столько честолюбивые побуждения, сколько ревность к Принцу. Для него было невыносимо, чтобы тот встречался с г-жою де Шатильон {20} и любил ее, и так как этому нельзя было помешать иначе, как разлучив их навсегда, он решил, что сделать это может только война, и в этом была единственная причина, почему он стремился к ней. Герцоги Буйонский и Ларошфуко были далеки от подобных желаний: они только что испытали, сколько забот и неодолимых трудностей выпадает на долю того, кто ведет гражданскую войну со своим королем; они знали, как легко идут друзья на предательство, когда оно щедро оплачивается двором и доставляет благовидный предлог вернуться к исполнению своего долга. Они знали, насколько слабы испанцы, насколько никчемны и обманчивы их обещания и насколько им безразлично, станет ли хозяином положения Принц или Кардинал, и единственное, чего они добиваются, - это углублять разлад между ними, чтобы использовать наши распри для достижения своих целей. Герцог Буйонский, помимо общественных интересов, учитывал и свои личные: он надеялся заслужить расположение королевы, способствуя удержанию Принца в повиновении. Герцог Ларошфуко не мог с такою же откровенностью говорить о своем отвращении к войне: он связал себя словом разделять взгляды г-жи де Лонгвиль и единственное, что тогда было в его возможностях, - это попытаться убедить ее желать мира. Но образ действий как двора, так и Принца вскоре доставил обильные поводы ко взаимному недоверию, последствия чего подвергли стольким опасностям государство и столь многие знатные фамилии королевства. И вот при том, что все повсюду вело к окончательному разрыву, Принц незадолго пред тем отправил во Фландрию маркиза Сильери якобы для того, чтобы освободить г-жу де Лонгвиль и г-на де Тюренна от обязательств, взятых ими на себя перед испанцами, дабы доставить ему свободу. В действительности, однако, маркиз Сильери получил приказание связаться с графом Фуенсальданья и выяснить, какую помощь мог бы оказать Принцу испанский король, если бы ему пришлось повести войну. Фуенсальданья ответил в соответствии с принятым у испанцев обыкновением и, посулив, в общем, гораздо больше того, что, не утратив благоразумия, можно было у них попросить, не упустил ничего, чтобы склонить Принца поднять оружие. Что касается противного лагеря, то королева заключила новый союз с Коадъютором, главнейшей основой которого была их общая ненависть к Принцу. {21} Этот договор не подлежал разглашению как в интересах королевы, так и фрондеров, поскольку она могла ожидать, что они сослужат ей службу благодаря тому весу, который имели в народе, а сохранять его они могли только пока народ продолжал верить, что они - враги Кардинала. Обе стороны сошлись, таким образом, в том, что для их безопасности необходимо ниспровержение Принца. Больше того, королеве предложили либо его убить, либо арестовать и бросить в тюрьму, но она с ужасом отвергла первое предложение и охотно дала согласие на второе. Коадъютор и г-н де Лионн встретились у графа Монтрезора, чтобы сообща изыскать средства к осуществлению этого замысла; они согласились в том, что следует попытаться исполнить задуманное, но не приняли никакого решения ни о сроке, ни о способе его осуществления. Но то ли потому, что г-н де Лионн опасался, что этот шаг поведет к прискорбным последствиям для государства, или, может быть, потому, что стремился, как его в этом подозревали, помешать возвращению Кардинала, - а свободу Принца он считал самым большим препятствием к этому - он сообщил маршалу Грамону, который был его другом, все принятые у графа Монтрезора решения в отношении Принца. Маршал Грамон использовал эту тайну так же, как г-н де Лионн: он открыл ее г-ну де Шиииньи, обязав его всевозможными клятвами ни с кем не делиться ею, но г-н де Шавиньи тотчас же обо всем предупредил Принца. Тот некоторое время считал, что слух о его предстоящем аресте распущен умышленно, дабы вынудить его оставить Париж, и что было бы проявлением непростительной слабости поднимать из-за него тревогу: он видел, с какою горячностью его поддерживает народ, и его постоянно сопровождали офицеры как королевских войск, так и его собственных, слуги, принадлежавшие к его домашнему штату, а также ближайшие друзья и приверженцы. Пребывая в уверенности, что ничто ему не грозит, он ничего не изменил в своем поведении, кроме разве того, что перестал бывать в Лувре, но эта предосторожность не могла оградить его от опасностей, которым он сам себя подвергал и которых хотел избежать, ибо по чистой случайности он как-то оказался на Куре {22} в то самое время, когда, возвращаясь с охоты, по нему проезжал король в сопровождении гвардейцев и отряда легкой кавалерии. Эта встреча, которая могла погубить Принца, прошла для него безо всяких последствий. Король продолжил свой путь, и никто из находившихся близ него не посмел что-либо ему посоветовать. Принц поспешно покинул Кур, чтобы у короля не успело созреть решение. Королева и вместе с нею фрондеры, упустив столь блистательную возможность, нашли для себя утешение в надежде на то, что вскоре обретут ее снова. Между тем предупреждения, со всех сторон непрерывно поступавшие к Принцу, начали убеждать его в том, что при дворе, очевидно, и в самом деле задумали избавиться от его особы, и в связи с этим он помирился с г-жой де Лонгвиль и герцогом Ларошфуко. Тем не менее некоторое время он не принимал никаких дополнительных предосторожностей, как его к этому ни побуждали. Однако после упорных отказов считаться со столь обоснованными доводами и внушающими доверие предупреждениями Принц при ложном известии вдруг сделал то, чего не пожелал сделать по внушенному истинным положением дел совету друзей. Однажды, когда он уже улегся и еще беседовал с Винеем, {23} тот получил записку от одного дворянина по имени Лебуше, который просил его предупредить Принца, что две роты гвардейцев в полном боевом снаряжении готовятся выступить в направлении предместья Сен-Жермен. Это известие заставило его счесть, что им предписано окружить особняк Конде, тогда как в действительности их отрядили лишь для того, чтобы принуждать к внесению сбора за провоз товаров через городские ворота. Принц нашел необходимым тотчас же вскочить в седло и в сопровождении всего шести или семи спутников ускакал через предместье Сен-Мишель. Некоторое время он простоял на большой дороге, ожидая известий от принца Конти, к которому послал предупредить о случившемся, но второе заблуждение, еще более нелепое, нежели первое, заставило его сняться с места. До него донеслось цоканье копыт большого числа рысивших в его сторону лошадей, и, подумав, что это - разыскивающий его отряд, он подался к Флери, близ Медона, но в конце концов обнаружил, что то были всего лишь торговцы птицей, ехавшие и ночью, чтобы к утру быть в Париже. Принц Конти, узнав, что его брат выехал, сразу же сообщил об этом герцогу Ларошфуко, который отправился к Принцу, чтобы за ним последовать, но тот попросил его тотчас же возвратиться в Париж и поставить в известность герцога Орлеанского о причинах, вынудивших его уехать, и о том, что он отправляется в Сен-Мор. {24} Этот отъезд Принца произвел в обществе впечатление, какое обычно производят новости о каких-либо больших событиях, и всякий старался дать ему свое объяснение. Вероятность переворота и связанных с ним перемен обрадовала народ и напугала обеспеченные слои. Коадъютор, г-жа де Шеврез и фрондеры сочли, что удаление Принца сплотит их с диором и с ними станут еще больше считаться, поскольку и них будет нужда. Королева несомненно предвидела грозившие государству бедствия, но не могла огорчаться из-за того, что могло способствовать возвращению Кардинала. Принц страшился последствий столь огромного дела и не мог решиться взять на себя осуществление так далеко заходящего замысла. Он не доверял толкавшим его на войну, опасался их ветрености и совершенно справедливо считал, что они недолго станут ему помогать нести ее бремя. К тому же он знал, что, не порывая открыто, от его дела отстраняется герцог Буйонский; что г-н де Тюренн уже заявил о том, что отныне не станет ни в чем участвовать; что герцог Лонгвиль не хочет ни во что вмешиваться и слишком недоволен своей женой, чтобы споспешествовать войне, главнейшей причиной которой она, по его мнению, и была. Маршал Ламотт взял назад данное ранее слово поднять оружие и, что бы ни побудило его изменить решение, сказал, что у него больше нет оснований жаловаться на двор, ибо Летеллье, единственного, кто был повинен в постигших его преследованиях, прогнали оттуда. И, наконец, столько доводов и столько примеров склоняло Принца последовать внутреннему желанию помириться с двором, что он, без сомнения, так бы и поступил, если бы можно было довериться слову Кардинала. Но страх перед тюрьмой все еще не оставил Принца, и он не решался положиться на добросовестное соблюдение этим министром своих обещаний. Кроме того, г-жа де Лонгвиль, от которой ее муж снова настоятельно требовал, чтобы она выехала к нему в Нормандию, не могла бы избежать этой поездки, если бы Принц заключил с двором соглашение. При всех этих противоречащих друг другу суждениях и побуждениях герцог Ларошфуко все же хотел избавить г-жу де Лонгвиль от поездки в Руан и вместе с тем убедить Принца договориться с двором. Положение дел, однако, крайне не благоприятствовало его намерению: спустя немного часов по прибытии в Сен-Мор Принц отказался от беседы наедине с маршалом Грамоном, который явился от имени короля спросить его о причине отъезда, пригласить возвратиться в Париж и пообещать ему полную безопасность. Принц в присутствии всех ответил ему, что, хотя кардинал Мазарини и удален от двора, а господа Сервьен, Летеллье и де Лионн покинули его по приказанию королевы, тем не менее дух и правила Кардинала царят в нем по-прежнему, и, претерпев столь суровое и несправедливое заключение, он испытал на себе, что отсутствие какой-либо вины отнюдь не достаточно для обеспечения безопасности, и надеется найти ее в уединении, где сохранит те же взгляды на благо государства и славу короля, которые уже многократно высказывал. Маршала Грамона эта речь поразила и уязвила. Он рассчитывал изложить Принцу содержание своего поручения и от имени двора начать с ним переговоры, но не мог, по справедливости, обижаться на Принца за отказ в доверии словам о его безопасности, которые он только что ему передал, поскольку г-н де Лионн по секрету рассказал ему о принятом у графа Монтрезора решении вторично арестовать Принца. Принцесса, принц Конти и г-жа де Лонгвиль прибыли в Сен-Мор вскоре после Принца, и в первые дни этот новый двор был полон знати не менее, чем королевский. Больше того, чтобы послужить политике, здесь оказались налицо всевозможные развлечения, и балы, спектакли, карты, охота и изысканный стол привлекали сюда бесчисленное множество тех подбитых ветром людей, которые всегда предлагают себя при образовании партий и обычно предают или покидают их в зависимости от своих страхов или выгод. Тем не менее нашли, что их многочисленность способна расстроить вполне возможные приготовления к нападению на Сен-Мор и что эта толпа, бесполезная и стеснительная при всех других обстоятельствах, в данных условиях может сослужить службу и произвести известное впечатление. Никогда еще двор не бывал возбужден столькими интригами, как тогда. Желания королевы, как я сказал, ограничивались возвращением Кардинала. Фрондеры домогались возвращения г-на де Шатонефа; он был им нужен для осуществления многих замыслов, ибо, будь он восстановлен в своей прежней должности, все было бы много проще: он мог бы исподволь и неприметно расстраивать замыслы Кардинала и занять его пост, если бы того удалось свалить. Маршал Вильруа старался, сколько мог, склонить королеву вернуть г-на де Шатонефа, но решить этот вопрос, как и все прочие, можно было только с согласия Кардинала. Пока при дворе ожидали его распоряжений в связи с создавшейся обстановкой, Принц продолжал колебаться, как ему поступить, все еще не решив, чему отдать предпочтение, миру или войне. Герцог Ларошфуко, видя его нерешительность, нашел, что этим обстоятельством должно воспользоваться, дабы убедить Принца благожелательнее отнестись к предложениям о мирном разрешении спора, от чего, видимо, старалась отвратить его г-жа де Лонгвиль. Вместе с тем он хотел также располагать возможностью избавить ее от необходимости отправиться в Нормандию, и ничто лучше не отвечало обоим этим намерениям, как склонить ее перебраться в Мурон. Исходя из этих соображений, он указал г-же де Лонгвиль, что только ее отъезд из Парижа способен удовлетворить ее мужа и окончательно расстроить внушавшую ей такой страх поездку; что Принцу легко может наскучить оказывать ей, как он это делал до того времени, защиту и покровительство, тем более что он располагает столь благовидным предлогом, как примирение жены с мужем, в особенности если рассчитывает привлечь этим путем на свою сторону герцога Лонгвиля. Кроме того, герцог Ларошфуко сказал ей и о том, что ее одну обвиняют в подстрекательстве к беспорядкам и что во многих отношениях на нее ляжет ответственность и перед братом, и перед всеми за разжигание в королевстве войны, последствия которой окажутся пагубными для ее дома или для всего государства, тогда как она почти в равной степени заинтересована в сохранении того и другого. Он указал ей и на то, что огромные издержки, которые лягут на Принца, лишат его возможности, а может быть, и желания снабжать ее средствами, и, ничего не получая от г-на де Лонгвиля, она может быть доведена до нестерпимой нужды; наконец, он советовал ей, во избежание стольких трудностей, попросить Принца благожелательно отнестись к тому, чтобы Принцесса, принц Энгиенский и она удалились в Мурон, дабы не стеснять его в случае неожиданного похода, если он сочтет нужным выступить, и вместе с тем избавить себя от тягостной необходимости соучаствовать в принятии ответственного решения, накануне которого он находится, а именно: разжечь в королевстве пламя гражданской войны или доверить свою жизнь, свою свободу и свое имущество ненадежному слову кардинала Мазарини. Этот совет был одобрен г-жой де Лонгвиль, и Принц пожелал, чтобы он был возможно скорее осуществлен. Горячность герцога Немура начала понемногу остывать, и, хотя все его страсти еще его не покинули, он не давал им увлечь себя с такой же неодолимостью, как это было прежде. Герцог Ларошфуко не преминул этим воспользоваться, чтобы приобщить его к своим взглядам. Он разъяснил ему, что гражданская война никоим образом не отвечает их интересам; что Принц и случае неудачи легко может довести их до потери всего имущества, тогда как извлечь для себя выгоду из его удач они едва ли когда-нибудь смогут, так как ослабление государства неминуемо повлечет за собой и их разорение; что если Принцу трудно решиться поднять оружие, то положить его, после того как он его поднял, ему будет еще труднее; что обеспечить себе при дворе безопасность, нанеся ему оскорбление, будет для Принца отнюдь не легко, поскольку он там не находит ее и ныне, хотя еще ничего против него не предпринял; и, наконец, что если герцог Немур вынужден считаться с некоторыми особенностями в характере Принца, то не следует забывать и о том, что, добившись его удаления из Парижа, он должен будет и сам из него удалиться и отдать свою судьбу в руки своего соперника. Герцог Немур обнаружил готовность внять этим доводам и, то ли потому, что они открыли ему глаза на многое, чего он прежде не видел, то ли по обычному для людей его возраста легкомыслию, {25} проникся стремлениями, противоположными тем, которые владели им ранее, и, решив содействовать сохранению мира с тем же пылом, с каким прежде жаждал войны, условился с герцогом Ларошфуко о совместных действиях ради достижения этой цели. Королеву все больше и больше охватывала враждебность к Принцу; фрондеры старались любыми способами ему отомстить и тем временем утрачивали свое влияние на народ из-за толков об их союзе с двором. Особую ненависть Коадъютор питал к герцогу Ларошфуко: он приписывал ему расстройство замужества м-ль де Шеврез и, считая, что для расправы с ним допустимы все средства, не забыл ничего, чтобы любыми способами натравить на герцога его личных врагов. На его карету за одну ночь было произведено три нападения, причем так и не удалось выяснить, кем они были учинены. Эти проявления злобности, однако, не помешали ему совместно с герцогом Немуром прилагать усилия к сохранению мира. Да и г-жа де Лонгвиль, лишь только твердо решила ехать в Мурон, также стала им в этом содействовать. Но люди были слишком возбуждены, чтобы прислушиваться к голосу разума, и впоследствии все явственно почувствовали, что никто не понимал своих истинных интересов. Даже двор, который поддержала сама судьба, часто допускал значительные ошибки, и позже все увидели, что каждая партия держалась скорее благодаря промахам той, которая с ней враждовала, чем благодаря собственному разумному образу действий. Между тем Принц прилагал всяческие старания, чтобы оправдать свои взгляды в глазах Парламента и народа. Понимая, что войне, которую он собирался начать, недостает подобающего предлога, Принц пытался отыскать его в поведении королевы, снова призвавшей и приблизившей к себе господ Сервьена и Летеллье, удаленных ранее, дабы уважить его пожелания, и старался уверить всех в том, что их вернули не столько с целью нанести ему оскорбление, сколько затем, чтобы ускорить возвращение Кардинала. Этот слух, умышленно распространявшийся им в народе, произвел известное впечатление. Раскол в Парламенте достиг невиданных дотоле пределов: Первый президент Моле стал врагом Принца, считая, что тот способствовал отнятию у него печати, чтобы передать ее г-ну де Шатонефу. {26} Подкупленные двором примкнули к г-ну Моле. Фрондеры, однако, вели себя более осторожно: они не решались открыто выказывать свое сочувствие Кардиналу, тогда как в действительности хотели сослужить ему службу. Таково было положение дел, когда Принц покинул Сен-Мор, чтобы вернуться в Париж. {27} Он счел, что, опираясь на многочисленных друзей и тех, кто был от него зависим, он в состоянии держаться против двора и что такое горделивое и смелое поведение внушит уважение к его делу. Одновременно он отослал в Мурон Принцессу, принца Энгиенского и г-жу де Лонгвиль, рассчитывая вскоре прибыть туда же и затем вместе с ними перебраться в Гиень, где обнаруживали готовность оказать ему хороший прием. Графа Таванна {28} он между тем отправил в Шампань, дабы тот возглавил его числившиеся при армии войска и по получении соответствующего приказа повел их в полном составе в Стене. Он позаботился и о других своих крепостях и собрал двести тысяч экю наличными. Таким образом, он вел подготовку к войне, хотя еще не полностью утвердился в намерении начать ее. Тем не менее, предвидя ее возможность, он пытался привлечь на свою сторону знатных особ, и среди них - герцога Буйонского и г-на де Тюренна. И тот и другой были ближайшими друзьями герцога Ларошфуко, приложившего всяческие усилия, чтобы убедить их присоединиться к той партии, следовать за которой он почитал своим долгом. Герцог Буйонский показался ему нерешительным: было очевидно, что он стремился обеспечить себе полную безопасность и верную выгоду, почти одинаково не доверяя как двору, так и Принцу и желая сначала увидеть, как обернутся дела, и лишь тогда объявить, чью сторону он принимает. Г-н де Тюренн, напротив, после возвращения из Стене говорил герцогу Ларошфуко неизменно одно и то же. Он сказал, что после своего освобождения Принц ничего для него не сделал и что, далекий от того, чтобы согласовать с ним свои действия и поставить его в известность относительно своих планов, он не только от него отдалился, но даже предпочел скорее погубить только что бившиеся за его свободу войска, чем пошевелить пальцем для предоставления им зимних квартир. Он также добавил, что старался ни хвалить Принца, ни жаловаться на него, дабы не входить в нежелательные разъяснения; что, по его мнению, служа Принцу, он сделал решительно все, что было в его возможностях, но полагает, что срок действия принятых им на себя обязательств окончился вместе с заточением Принца, и теперь он волен вступать в соглашения соответственно своим склонностям и интересам. Таковы были доводы, на основании которых г-н де Тюренн отказался вторично связать свою судьбу с Принцем. Герцог Буйонский, не желавший высказаться с полной определенностью, находился в большом затруднении, как избегнуть прямого ответа. Принц и он обратились к посредничеству герцога Ларошфуко, но так как тот хорошо понимал, насколько щекотливы такие обязанности, когда имеешь дело с людьми, которым надлежит договориться о столь различных и важных предметах, он обязал их изложить в его присутствии свои взгляды, и вопреки тому, что обычно бывает при объяснениях подобного рода, вышло так, что их разговор закончился, не вызвав взаимной досады, и они остались вполне довольны друг другом, не вступив в союз и не взяв на себя никаких обязательств. В то время казалось, что основная цель как двора, так и Принца заручиться благожелательностью Парламента. Фрондеры старались показать, что у них нет иных интересов, кроме общественной пользы, и под этим предлогом по любому поводу всячески задевали Принца и прямо противодействовали всем его замыслам. Вначале, возводя на него обвинения, они соблюдали известную сдержанность, но, видя, что двор их открыто поддерживает, Коадъютор начал как бы бахвалиться своей подчеркнуто непримиримой враждебностью к Принцу и с той поры не только стал, нарушая всякую меру, противиться любому исходившему от того предложению, но и появляться во Дворце Правосудия не иначе как в сопровождении своих приверженцев и целой толпы вооруженных слуг. Столь надменное поведение, естественно, не понравилось Принцу: он считал, что заботиться в силу необходимости об охране, которая сопровождала бы его во Дворец Правосудия, чтобы он добивался там победы над Коадъютором, не менее нестерпимо, чем приходить туда одному и тем самым отдавать спою жизнь и свободу в руки самого опасного из своих врагов. Все же он рассудил, что свою безопасность должен предпочесть всему остальному, и в конце концов принял решение впредь не появляться в Парламенте иначе, чем сопутствуемый своими сторонниками. Люди сочли, что королеве доставляло немалое удовольствие наблюдать, как рождается новый повод к раздорам между обоими этими лицами, к которым в глубине души она питала почти равную ненависть, и что она достаточно хорошо представляла себе, какие последствия могут из этого проистечь, чтобы надеяться отомстить тому и другому их же собственными стараниями и увидеть гибель обоих. Тем не менее она стремилась всячески показать, что благоволит к Коадъютору, и пожелала, чтобы к нему был приставлен эскорт из отряда жандармов, и легкой кавалерии короля, а также офицеров и солдат гвардии. {29} Принца сопровождало большое число знатных особ, несколько офицеров и множество людей разного рода занятий, не покидавших его после возвращения из Сен-Мора. Это смешение приверженцев враждующих партий, собиравшихся вместе в Большом зале Дворца, возбудило в Парламенте опасения, как бы не вспыхнули беспорядки, которые могли бы ввергнуть всех в одинаковую опасность и успокоить которые никто не был бы в состоянии. {30} Первый президент ради предупреждения этого зла решил попросить Принца больше не приводить своих сторонников во Дворец Правосудия. Но однажды, когда принца Орлеанского не оказалось в Парламенте, а Принц и Коадъютор явились туда со всеми своими приверженцами, случилось, что их многочисленность и явные признаки взаимного озлобления еще больше усилили опасения Первого президента. Принц произнес несколько колких слов, имевших в виду Коадъютора. Тот, нисколько не растерявшись, ответил тем же к посмел публично сказать, что даже его враги никоим образом не могут его обвинить в неисполнении данных им обещаний и что ныне мало кто свободен от такого упрека, намекая тем самым на Принца и молчаливо упрекая его в расстройстве замужества м-ль де Шеврез, нарушении договора в Нуази и оставлении им фрондеров после примирения с Кардиналом. Толки об этом, широко распространенные сторонниками Коадъютора и возобновленные теперь с такой наглостью перед собравшимся в полном составе Парламентом и в присутствии Принца, должны были, без сомнения, задеть его своей оскорбительностью намного чувствительнее, чем он это выказал; Принц тем не менее совладал со своим гневом и ничего не ответил Коадъютору. В это мгновение пришли сообщить Первому президенту, что Большой зал полон вооруженных людей и что, поскольку они принадлежат к охваченным такой враждой партиям, не исключено, что может случиться большое несчастье, если не будут срочно приняты меры. Тогда Первый президент сказал Принцу, что он крайне обязал бы Парламент, если бы соблаговолил приказать явившимся вместе с ним удалиться; что Парламент собрался для пресечения смуты в государстве, а не для того, чтобы ее усилить, и что никто не может считать, что располагает возможностью свободно подать свой голос, пока Дворец, призванный быть убежищем правосудия, на глазах у всех превращается в место проведения боевых смотров. Принц, не колеблясь, изъявил готовность приказать своим приверженцам удалиться и попросил герцога Ларошфуко отдать им распоряжение выйти, не нарушая порядка. Сразу же со своего места поднялся и Коадъютор и, стремясь показать, что в этих обстоятельствах с ним должно обращаться как с равным Принцу, сказал, что и он со своей стороны идет выполнить то же самое, и, не дождавшись ответа, вышел из Первой палаты, чтобы переговорить со своими приверженцами. Возмущенный этим поступком, герцог Ларошфуко шел в восьми или десяти шагах позади Коадъютора и еще находился в помещении судебных приставов, когда Коадъютор уже вошел в Большой зал. Увидев Коадъютора, все, принадлежавшие к его партии, ничего не зная о причине его появления, схватились за шпаги, приверженцы Принца сделали то же. {31} Каждый пристроился к своим единомышленникам, и в одно мгновение оба отряда оказались друг от друга на длину их скрестившихся шпаг, но, несмотря на это, среди такого множества отважных людей, охваченных такою взаимной ненавистью и преследовавших столь противоположные цели, не нашлось никого, кто бы нанес удар шпагою или выстрелил из пистолета. Коадъютор, увидев, до чего дошло дело, и понимая, какой опасности он подвергается, вознамерился уйти от нее и вернуться в Первую палату, но, подойдя к двери зала, через которую он туда вошел, обнаружил, что ею завладел герцог Ларошфуко. Он попытался отворить ее силою, но, поскольку она приоткрылась только наполовину, а герцог Ларошфуко не отпускал ее и, когда Коадъютор в нее проходил, притянул снова к себе, тот был им остановлен и притом таким образом, что его голова оказалась просунутой в помещение приставов, тогда как туловище оставалось по ту сторону, в Большом зале. Как нетрудно представить себе, этот случай после всего, что произошло между ними, мог бы ввести в соблазн герцога Ларошфуко и соображения общего и личного свойства могли бы толкнуть его покончить со своим злейшим врагом, тем более что наряду с удовлетворением, которое принесло бы ему отмщение за себя, он отметил бы также за Принца, за наглые слова, только что брошенные тому в поношение. К тому же герцог Ларошфуко находил справедливым, чтобы Коадъютор ответил жизнью за подстроенные им беспорядки, которые, несомненно, могли повести к ужасным последствиям. Но, принимая во внимание, что в зале не дрались и что никто из приверженцев Коадъютора, оказавшихся тогда в помещении приставов, не обнажил шпаги, чтобы его защитить, у герцога Ларошфуко не было предлога к нападению на него, который возник бы, если бы где-нибудь началась схватка. К тому же находившиеся рядом с герцогом Ларошфуко люди Принца не понимали, сколь важную услугу они могли бы оказать своему господину, и в конце концов получилось, что один, не захотев совершить поступок, который мог бы показаться жестоким, а другие, проявив нерешительность в столь значительном деле, предоставили время Шамплатре, сыну Первого президента, явиться с поручением Первой палаты вызволить Коадъютора, что он и сделал, и, таким образом, тот был избавлен от самой большой опасности, какую когда-либо испытал. {32} Герцог Ларошфуко, выпустив Коадъютора и сдав его на руки Шамплатре, вернулся в Первую палату занять. свое место, и одновременно с ним туда же вошел Коадъютор, крайне взволнованный только что избегнутой им опасностью. Он начал с того, что принес собранию жалобу на учиненное герцогом Ларошфуко насилие. Он заявил, что его едва не убили и что его держали в дверях лишь затем, чтобы подвергнуть всему, что его враги пожелали бы над ним совершить. Герцог Ларошфуко, повернувшись к Первому президенту, ответил, что вне всяких сомнений страх отнял у Коадъютора способность здраво судить о случившемся; иначе, он бы увидел, что герцог Ларошфуко не имел и в мыслях лишить его жизни, поскольку не сделал этого, невзирая на то, что долгое время имел возможность распорядиться ею по своему усмотрению; что он действительно завладел дверью и помешал Коадъютору выйти из зала, но ведь он отнюдь не считал, что обязан помочь Коадъютору освободиться от страха и тем самым подставить Принца и Парламент разнузданности его приверженцев, которые стали бесчинствовать, как только он предстал перед ними. К этой речи герцог Ларошфуко присовокупил несколько резких и язвительных слов, побудивших герцога Бриссака, зятя герцога Реца, {33} ответить тем же, и они порешили в тот же день драться без секундантов, но, поскольку повод к их ссоре был общественного, а не личного свойства, она была улажена герцогом Орлеанским, когда они покидали Дворец Правосудия. Это дело, которое, казалось, должно было повлечь за собой столько последствий, напротив, покончило с тем, что более всего могло способствовать беспорядкам, ибо Коадъютор прекратил посещения Дворца Правосудия и, таким образом, не появляясь там, где бывал Принц, не подавал более поводов опасаться происшествий, подобных тому, какое едва не случилось. Тем не менее, поскольку событиями чаще управляет судьба, чем избранный людьми образ действий, она столкнула Принца с Коадъютором, и притом тогда, когда они менее всего искали встречи друг с другом. Это произошло, правда, при обстоятельствах, весьма отличных от тех, в каких они сошлись во Дворце Правосудия, ибо однажды, {34} когда Принц вместе с герцогом Ларошфуко покидал Парламент, отъезжая в своей карете и провожаемый несметной толпою народа, он столкнулся с процессией из Нотр-Дам и с Коадъютором в епископском облачении, идущим позади ковчежцев с мощами и священных реликвий. Принц тотчас остановился, дабы выразить свою величайшую почтительность к церкви, и Коадъютор, с полнейшей невозмутимостью продолжая свой путь, когда поравнялся с Принцем, отвесил ему глубокий поклон и дал ему, равно как и герцогу Ларошфуко, свое пастырское благословение. И тот и другой приняли его со всеми внешними проявлениями почтительности, хотя ни одному из них, разумеется, отнюдь не хотелось, чтобы оно возымело действие, которое отвечало бы сокровенным пожеланиям Коадъютора. Тогда же народ, следовавший за каретою Принца и возмущенный происшедшим у него на глазах, обрушил на голову Коадъютора тысячу проклятий и уже собирался разорвать его в клочья, но Принц приказал своим людям спешиться и обуздать ярость толпы. V  (август 1631-март 1632) Между тем все способствовало усилению недоверия и подозрений в Принце: он понимал, что совершеннолетие наделит короля самодержавной властью; он знал, что восстановил против себя королеву, и явственно видел, что, смотря на него как на единственное препятствие к возвращению Кардинала, она не остановится ни перед чем, чтобы его погубить или выслать. Дружба герцога Орлеанского представлялась ему весьма непрочной и ненадежной опорой, едва ли способной поддержать его в столь трудные времена, и он отнюдь не был уверен, что она надолго останется искренней, поскольку герцог всегда находился под очень сильным влиянием Коадъютора. Столь многочисленные поводы к опасениям могли с достаточным основанием усилить недоверие Принца и воспрепятствовать ему явиться в Парламент в день объявления короля совершеннолетним, но все это еще не могло бы склонить его к решению порвать со двором и удалиться в свои губернаторства, если бы дела обстояли по-прежнему и если бы его продолжали удерживать надеждою на какую-то возможность договориться. Герцог Орлеанский хотел воспрепятствовать открытому разрыву между двором и Принцем, рассчитывая стать необходимым обеим партиям и почти в равной мере желая избегнуть ссоры и с той, и с другою. Но королева держалась противоположного мнения; никакое промедление не могло удовлетворить ее возбужденный ум, и на все предложения заключить соглашение она смотрела как на пустые уловки с целью продлить отсутствие Кардинала. Исходя из этих соображений, она предложила вернуть г-на де Шатонефа к руководству государственными делами, {1} возвратить государственную печать Первому президенту Моле, {2} а финансы - г-ну де Лавьевилю. {3} Она с полным основанием рассудила, что выбор трех этих министров, убежденнейших врагов Принца, окончательно отнимет у него последнюю надежду на примирение, и ее замысел в скором времени увенчался успехом. Этот выбор министров наглядно показал Принцу, что ему больше незачем считаться с двором, и побудил его мгновенно ко всем тем решениям, которые он не мог принять по собственному почину. Он уехал в Три, к герцогу Лонгвилю, написав королю о причинах, препятствующих ему находиться при нем в день его совершеннолетия; {4} передать это письмо он поручил принцу Конти, которого оставил в Париже для присутствия на церемонии. Герцог Ларошфуко также остался там, якобы ради того же, но в действительности чтобы попытаться заключить соглашение с герцогом Буйонским, сделавшим новые предложения, состоявшие в том, что он изъявлял готовность примкнуть к Принцу и привлечь на его сторону г-на де Тюренна, принца Тарентского {5} и маркиза Лафорса, {6} как только Принц будет принят в Бордо и бордосский парламент открыто примкнет к нему, вынеся постановление о заключении с ним союза. Герцог Ларошфуко от имени Принца, пообещал герцогу Буйонскому нижеследующее: передать ему крепость Стене {7} вместе с относящимся к ней доменом для владения на тех же правах, что и Принц, до тех пор, пока тот не добьется возвращения в его руки Седана или не обеспечит ему возмещения, которое двор обещал взамен этой крепости; снабдить его известной суммой денег, о размерах которой они договорятся впоследствии, для набора войск и ведения войны; добиться, чтобы его приняли в Бельгарде с предоставлением ему начальствования над этой крепостью; отказаться в его пользу от притязаний на герцогство Альбре и никоим образом не заключать соглашения без включения в него статьи о ранге, подобающем его дому. Герцог Ларошфуко предлагал ему кроме того послать г-на де Тюренна в Стене, Клермон и Дамвиллье, дабы тот стал во главе долженствовавших отойти туда старых войск Принца, {8} каковые вместе с войсками, которые испанцы должны были направить из Фландрии, доставили бы г-ну де Тюренну возможность занять ту самую крепость, {9} где г-жа де Лонгвиль и он, герцог Ларошфуко, держались во время пребывания принцев в заточении. Наконец, Принц поручил герцогу Ларошфуко поставить герцога Буйонского в известность о его намерении оставить принца Конти, г-жу де Лонгвиль и г-на де Немура в Бурже и в Муроне, чтобы произвести там наборы и прочно подчинить своей власти Берри, Бурбонне и часть Оверни, тогда как он сам отправится в Бордо, куда приглашен Парламентом и народом и куда испанцы доставят ему войска, деньги и корабли соответственно соглашению маркиза Сильери с графом Фуенсальданья, дабы облегчить набор войск, который он будет вынужден произвести и в Гиени; что к его партии примкнет граф Дюдоньон {10} с крепостями Бруаж, Ре, Олерон и Ла-Рошель; что герцог Ришелье сделает то же и проведет свои наборы в Сентонже и в области Онис, маршал Лафорс - в Гиени, а герцог Ларошфуко - в Пуату и Ангумуа, маркиз Монтеспан {11} - в Гаскони, г-н д'Арпажон {12} - в Руэрге и что Принц не обойдет своею признательностью г-на де Марсена, командующего армией в Каталонии. Столь блестящие виды на будущее укрепили герцога Буйонского в намерении примкнуть к Принцу, и он дал герцогу Ларошфуко слово, что сделает это на перечисленных выше условиях. Принцу, однако, не удалось столь же преуспеть в привлечении герцога Лонгвиля и добиться от него, сколько он ни настаивал, окончательного и твердого обещания, то ли из-за его нерешительности, то ли потому, что тот не хотел поддержать образованную его женой партию, или так как счел, что, связав себя обязательствами пред Принцем, окажется втянутым в это дело сильнее, чем было в его обычае. Так и не сумев чего-либо от него добиться, Принц направился в Шантийи, где ему стало известно, что против него повсюду принимаются меры и что, невзирая на увещания герцога Орлеанского, королева не пожелала отложить хотя бы на двадцать четыре часа назначение трех названных мною министров. Итак, увидев, как складываются дела, он решил, что пора прекратить колебания и удалиться в свои губернаторства. Он немедленно известил об этом герцога Орлеанского и пригласил принца Конти, а также герцогов Немура и Ларошфуко прибыть на следующий день и Эссонн для совместной посадки и Муром. Этот отъезд, который все предвидели уже очень давно, который Принц считал необходимым для своей безопасности и который всегда был желателен королеве как некий шаг к возвращению Кардинала, смутил тем не менее и приверженцев Принца, и двор. Обе стороны стали раскаиваться, что допели дела до такого состояния, в каком они оказались, и перед каждым предстали образы гражданской войны со всем неведомым и ужасным, чем чреваты ее события. Тогда и герцог Орлеанский располагал возможностью с успехом использовать сложившуюся обстановку, и Принц провел полный день в Ожервиле у президента Перро {13} в ожидании, не пришлет ли ему его королевское высочество каких-нибудь предложений, но поскольку мельчайшие обстоятельства обычно имеют в наиважнейших делах исключительное значение, так и в данном деле случилось, что герцог Орлеанский, склонив королеву удовлетворить Принца в вопросе о назначении трех министров, не пожелал взять на себя труд сразу же собственноручно об этом ему написать и отложил на день свое сообщение. Таким образом, Круасси, {14} получивший поручение доставить Принцу это послание, не нашел его в Ожервиле, {15} когда Принц еще колебался, как ему поступить, и ждал, не наметится ли примирение, и встреча между ними произошла лишь по прибытии Принца в Бурж, где восторженные приветствия народа и знати настолько укрепили его надежды, что он проникся уверенностью в поддержке всего королевства, которое, как он считал, последует их примеру и возьмет его сторону. Поездка Круасси, таким образом, оказалась бесплодной, и Принц, продолжив свой путь, прибыл в Мурон, где его ждали Принцесса и г-жа де Лонгвиль. Он задержался там на день, чтобы осмотреть крепость, которую нашел превосходной и в отличнейшем состоянии. Итак, поскольку все способствовало укреплению в нем надежд и благоприятствовало его новому замыслу, он больше не колебался, начинать ли войну, я в тот же день набросал пространную инструкцию на предмет заключения договора с королем Испании, причем учел в ней интересы как своей ближайшей родни, так и главнейших своих приверженцев. Для ведения переговоров был избран Лене. {16} Затем своему брату и г-ну де Немуру Принц вручил деньги на проведение наборов в соседних провинциях и, оставив их в Муроме с г-жой де Лонгвиль, оставил там же и интенданта правосудия {17} г-на де Винея, чтобы тот начал обложение подушною податью Берри и Бурбонне, настоятельно посоветовав ему щадить город Бурж, дабы удержать его в том же расположении духа, в каком, он тогда находился. Отдав надлежащие распоряжения. Принц назавтра вместе с герцогом Ларошфуко выехал из Мурона. Остановившись проездом в поместье герцога, {18} Принц нашел там много присоединившейся к нему знати и с нею поспешил в Бордо, куда немного погодя прибыли {19} Принцесса с герцогом Энгиенским. Там все сословия города приняли его с ликованием, и трудно сказать, что больше воодушевляло этот горячий и привычный к мятежам люд - блеск рода, к которому принадлежал Принц, и его личная слава или, быть может, то, что они видели в нем самого могущественного врага герцога Эпернона. Такое же настроение нашел Принц и в Парламенте, который вынес все, какие только Принц мог пожелать, благоприятствующие его целям постановления. {20} Ободренный столь удачным началом, Принц посчитал, что нет ничего столь же безотлагательного и столь же для него важного, как завладеть всей наличной в Бордо королевской казной и употребить эти деньги на срочное проведение воинских наборов, ибо он хорошо понимал, что двор немедленно бросит против него, какие только возможно, войска, дабы не дать ему времени снарядить свои. В этих видах он распределил деньги между всеми, вступившими с ним в соглашение, и так торопил их ускорить свои наборы, что эта торопливость доставила им предлог пренебречь их качеством. Спустя несколько дней по его прибытии в Бордо к нему явился граф Дюдоньон и открыто объявил, что принимает его сторону. Герцог Ришелье и маршал Лафорс поступили так же, а принц Тарентский, вступив в Тайбур, известил Принца о том же. С г-ном д'Арпажоном дело обстояло сложнее: он и в этом случае предпочел держаться того самого поведения, из которого успел уже ранее, во время заточения принцев, извлечь для себя немалые выгоды, выдвинув заведомо неприемлемые условия, а когда увидел, что дело Принца проиграно, договорился с двором. Тем временем герцог Ларошфуко довел до сведения герцога Буйонского о происшедшем в бордоском парламенте и указал, что, поскольку желательные для него условия налицо, ожидают, что и он поступит соответственно своим обещаниям. Герцог Буйонский довольно долго уклонялся от прямого ответа, стремясь ладить с не скупившимся на щедрые посулы двором и вместе с тем не порывать с Принцем, в котором у него могла явиться нужда. Он видел и то, что г-н де Тюренн, с которым, как он считал, неразрывно связан общностью интересов, отказывается выступить на стороне Принца; что принц Тарентский, несмотря на это, примкнул к нему, а маркиз Лафорс продолжает оставаться заодно с г-ном де Тюренном. Герцог также предвидел, что, поскольку его не поддержит брат {21} и прочие, кого я назвал и за кого он поручился пред герцогом Ларошфуко, его влияние в стане тех, с кем он собирался объединиться, уменьшится и что Принц, возможно, отплатит за то, что г-н де Тюренн и он смогли бы в будущем для него сделать, не большей признательностью, нежели та, какой он отплатил им за прошлое. Больше того, он хорошо понимал, что придется заключить новое соглашение с Принцем, и при- том менее выгодное, нежели то, о котором они предварительно договорились, и в конце концов все эти соображения вместе с обещаниями двора, поддержанные влиянием и ловкостью г-жи де Буйои, располагавшей властью над мужем, помешали ему последовать своему первому побуждению и примкнуть к Принцу. Но, чтобы выйти из этого затруднения, он захотел взять на себя посредничество в примирении Принца с двором и после нескольких проведенных им наедине с королевою и посвященных этому совещаний отослал обратно Гурвиля, направленного к нему с письмами герцогом Ларошфуко, поручив Гурвилю предложить Принцу все, испрошенное тем для себя и своих друзей. Кроме того, Принцу предоставлялось начальствование над Блэ и не предъявлялось каких-либо иных условий, кроме перечисленных господами Сервьеном и де Лионном в предварительном проекте соглашения, который был составлен в Париже по выходе Принца из заключения и о котором я уже говорил. Помимо этого, г-н де Шатонеф намеревался предложить через того же Гурвиля другие условия примирения, но поскольку они клонились к тому, чтобы воспрепятствовать возвращению Кардинала, он не мог противопоставить их предложениям королевы, сообщенным ею через герцога Буйонского. Что касается самого г-на де Шатонефа, то он изъявлял готовность безраздельно объединиться с Принцем и предоставить ему в руководстве государственными делами столько участия, сколько тот пожелает, лишь после падения Кардинала. От имени двора Принцу также было предложено дать согласие на свидание с герцогом Орлеанским в городе Ришелье, дабы они сообща обсудили условия, на которых могло бы состояться чистосердечное примирение, причем двор, видимо, искренне стремился его достигнуть. Но, к несчастью для Франции и самого Принца, он остался глух к этим призывам и отверг столько благоприятных возможностей, и как бы значительны и существенны ни были предложения королевы, они вызвали в нем раздражение, потому что были сделаны при посредстве герцога Буйонского. Он рассчитывал, что тот и г-н де Тюрснн будут обладать в его партии большим весом, и находил, что никто, кроме них, не сможет защитить укрепления Бельгарда и Стене. Он видел, что его прежние войска, оставленные им с тем, чтобы их возглавил г-н де Тюренн, становились там решительно бесполезными и им угрожала опасность либо распасться, либо подвергнуться разгрому; он также видел, что меры, принятые им совместно с испанцами для обеспечения безопасности его крепостей в Шампани, ничего не дадут, и что ни его войска, ни испанцы не станут оказывать никакому военачальнику, который мог бы занять этот пост, такое же доверие и уважение, с каким они относились к г-ну де Тюренну. Все это чувствительно беспокоило Принца, хоть он и старался совладать с охватившей его досадой. И все же он весьма сухо ответил герцогу Буйонскому: он написал, что теперь больше не время выслушивать предложения, осуществить которые заведомо не хотят; чтобы герцог, соответственно своим обещаниям, открыто встал на его сторону; чтобы г-н де Тюренн возглавил его выступившие в Стене войска и что лишь после этого он сочтет возможным рассмотреть предложения двора и заключить надежное и почетное соглашение. Он поручил Гурвилю доставить этот ответ и изложить герцогу Орлеанскому соображения, вынудившие его отказаться от свидания в Ришелье. Главнейшие из них состояли в следующем: это совещание намечалось отнюдь не с целью заключить мир, а лишь для того, чтобы помешать ему устоять в войне; что в то самое время, когда все сословия государства вот-вот выступят против двора, когда испанцы готовятся оказать существенную помощь людьми, деньгами и кораблями, его хотят втянуть в гласные переговоры, один слух о которых сорвал бы проводимые им наборы в войска и изменил бы умонастроение всех собирающихся примкнуть к его партии. Помимо этих общих причин были и другие, особого рода, не позволявшие Принцу верить в благожелательность герцога Орлеанского, и среди них - его тесная связь с коадъютором Парижским, заклятым врагом Принца и его партии, снова сблизившимся с двором, который заверил его, что добудет ему кардинальскую шляпу. {22} Это последнее обстоятельство крайне заботило Принца и повело к тому, что возложенные им на Гурвиля поручения не ограничились только что мною отмеченными и что к ним он добавил еще одно, более трудное и опасное. Ибо, видя, что Коадъютор в своей вражде к нему по-прежнему не останавливается ни перед чем и, преследуя свои цели, а также из тщеславия, старается чинить ему помехи во всем, Принц решил приказать, чтобы Коадъютора похитили и увезли из Парижа в одну из крепостей Принца. Сколь бы неосуществимым этот замысел ни казался, Гурвиль взялся за его исполнение, предварительно получив соответствующее, написанное рукою Принца и подписанное им приказание, и он, без сомнения, успел бы в своем предприятии, если бы Коадъютор, приехав однажды вечером в особняк де Шеврез, отбыл оттуда в той же карете, которая его привезла. Но так как он отослал ее вместе со своими людьми, нельзя было наверное установить, в какой именно он уедет. Таким образом, это дело затянулось на несколько дней, а затем и вовсе было раскрыто, потому что почти невозможно, чтобы те, чьими услугами в подобных случаях приходится пользоваться, были в достаточной мере скромны и удовольствовались лишь теми сведениями, которые им хотят сообщить, или достаточно преданы и скрытны, чтобы надежно выполнить то, что им доверили. {23} Итак, все со всех сторон вело к развязыванию войны. Г-н де Шатонеф, возглавлявший тогда Совет, побудил двор отправиться в Бурж, и присутствие короля сразу же привело этот город к покорности его воле. Прослышав об этой одержанной двором с первого шага победе, принц Конти, г-жа де Лонгвиль и г-н де Немур оказались в необходимости покинуть со своими войсками Мурон и удалиться в Гиень. Они оставили шевалье Ларошфуко {24} при смерти, и он умер в день их выступления. Все, знавшие шевалье, имели основания его оплакивать, ибо, не говоря уж о том, что у него были все необходимые для человека его положения качества, немного найдется людей столь юного возраста, которые явили бы столько свидетельств безупречности поведения, преданности и бескорыстия и притом в столь важных и опасных обстоятельствах, какие выпали на его долю. В крепости, чтобы принять начальствование над нею, остался маркиз Персан. {25} Она была обложена небольшим соединением королевской армии, которое было расквартировано в Сент-Амане и которым командовал генерал-лейтенант Палюо. {26} Затем двор двинулся дальше и остановился в Пуатье. Г-н де Шатонеф настаивал на его переезде в Ангулем. Он считал, что единственным поводом к гражданской войне был вопрос о возвращении Кардинала, и хотел воспользоваться его отсутствием, чтобы закрепиться на своем месте. Он также указывал, что при зарождении беспорядков, присутствие короля - могущественное средство к удержанию народа в повиновении, что власть Принца над Гиенью и бордосским парламентом еще не упрочена и что, приблизившись к Принцу, можно с легкостью расстроить его замыслы, которые, напротив, окрепнут из-за пребывания двора вдалеке от него. Но советы г-на де Шатонефа внушали слишком сильное подозрении Кардиналу, чтобы им следовали в Пуатье без предварительного рассмотрения в Кельне. А так как надлежало ждать его указаний, то промедление с их доставкой и их противоречивость постоянно повергали двор в нерешительности и в этой неопределенности удерживали его в Пуатье вплоть до случившегося вскоре возвращения Кардинала. Что касается лагеря Принца, то сюда прибыл барон Баттвиль {27} с испанской эскадрою в составе восьми боевых кораблей и нескольких брандеров, вошедшей в реку, на которой стоит Бордо. Барон Баттвиль укрепил Тальмон, где размещался пехотный отряд численностью в полторы тысячи человек; город Сект, не оказав сопротивления, сдался; Тайбур со своим мостом через Шаранту был достаточно хорошо укреплен. Таким образом, за исключением Коньяка, Принц держал в своих руках всю реку вплоть до Ангулема. Граф Жонзак, {28} наместник короля в Сентонже и королевский комендант Коньяка, все еще не зная, кому отдать предпочтение, укрылся в этой крепости, дабы, располагая ею, улучшить свое положение в партии, к которой в конце концов он решится примкнуть. Охваченный этими колебаниями, он вошел в письменные сношения с Принцем и написал ему в таком роде, который подал тому основание счесть, что единственное, чего он добивается, - это соблюсти некоторую благопристойность, и что он не замедлит передать Принцу город, если будет создана видимость, что его собираются осадить. Скорее в надежде на это, чем трезво рассчитав свои силы, тогда еще очень малые, Принц проникся намерением двинуться на Коньяк. Он понимал, насколько для него важно внушить почтение к своему оружию, но он хорошо знал и то, что при нехватке войск и всего необходимого для осады, лишь в отношении этого города он может достигнуть успеха. И вот, основывая свои надежды исключительно на его коменданте, он повелел герцогу Ларошфуко выехать из Бордо и собрать вместе всех, готовых к выступлению на противника, которых набралось всего-навсего три пехотных полка и триста кавалеристов, и отдал ему приказ отправиться осадить Коньяк, куда со всеми своими войсками должен был подойти и принц Тарентский. Слух об этом походе распространился повсюду, и все, что можно было вывезти из поместий, спешно отослали в Коньяк. Там же укрылось и много знати, чтобы выказать свое рвение к королевской службе и, что еще вероятнее, самолично оберегать свое переправленное туда добро. Это значительное число дворян легко удержало горожан в верности долгу и заставило их решиться запереть городские ворота в надежде на то, что вскоре им будет оказана помощь генералом королевской армии графом Аркуром, уже приближавшимся к городу. Но, не очень-то доверяя графу Жонзаку, подозревая его почти столько же в малодушии, сколько и в том, что он подкуплен Принцем, они пристально следили за ним и так выразительно указали ему на безусловную необходимость служить королю, что он решил, в конце концов, оборонять крепость, можно сказать, лишь потому, что ему не позволили ее сдать. Впрочем, лишь в этом одном знать проявила некоторую настойчивость; что же касается всего остального, то в течение целой недели, пока горстка войск Принца без оружия, без боевых припасов и снаряжения, без офицеров и в еще большей мере без дисциплины стояла перед Коньяком, будучи, кроме того, изнуренной непрерывными ливнями, унесшими наплавной мост, который был наведен через Шаранту для поддержания сообщений между войсковыми квартирами, защитники крепости ни разу не воспользовались всеми этими неурядицами, а сидели вместе с горожанами взаперти, довольствуясь пальбой из-за стен. Принц, извещенный о том, что город все же вот-вот сдастся, выехал из Бордо и вместе с герцогом Немуром прибыл в лагерь осаждающих. Назавтра после его прибытия граф Аркур, извещенный о том, что наплавной мост разрушен, что генерал-майор Нор отрезан в предместье на том берегу с пятьюстами людьми и что к нему невозможно прийти на выручку, двинулся на него с двумя тысячами пехоты французских и швейцарских гвардейцев, жандармами и легкой кавалерией короля, своей гвардией и отрядами знати. Он раз