дине с дочерью, он бросил на нее сверкающий яростью взор и сказал: - Несчастная! Несмотря на свое благородное происхождение, ты не постыдилась опозорить себя? Приготовься к заслуженному наказанию. Этот клинок, - прибавил он, вынимая спрятанный на груди кинжал, - лишит тебя жизни, если ты не скажешь всей правды. Назови мне дерзновенного, который сегодня ночью приходил к тебе и обесчестил мой дом. Эмеренсиана стояла, ошеломленная; она так испугалась, что не могла выговорить ни слова. - А, презренная! - продолжал отец. - Твое молчание и испуг слишком красноречиво изобличают твое преступление. Неужели, недостойная дочь, ты воображаешь, будто я не знаю, что происходит? Я видел сегодня ночью этого наглеца, - я узнал дона Кимена. Тебе мало того, что ты по ночам принимаешь у себя мужчину; нужно было еще, чтобы этот человек был мой злейший враг. Рассказывай тотчас, каково же оскорбление, которое он нанес мне. Говори все без утайки; только искренность может спасти тебя от смерти. Эти последние слова дали Эмеренсиане некоторую надежду избегнуть печальной участи, которая ей угрожала; немного успокоившись, она отвечала: - Сеньор, я не могла не выслушать дона Кимена. Но да будет небо свидетелем чистоты его чувств. Он знает, что вы ненавидите весь его род и поэтому не осмеливался просить вашего согласия, и только для того, чтобы сообща придумать, как добиться его, я иногда позволяла дону Кимену приходить сюда. - А через кого вы передаете друг другу письма? - спросил Стефани. - Эту услугу оказывает нам один из ваших пажей, - отвечала дочь. - Вот все, что я хотел знать, - сказал отец. - Теперь остается только привести в исполнение задуманный мною план. После этого, не выпуская из рук кинжала, он велел дочери взять чернила и бумагу и заставил ее написать под диктовку записку следующего содержания: "Возлюбленный супруг, единственная отрада моей жизни! Извещаю вас, что отец уехал в свое имение, откуда возвратится только завтра. Воспользуйтесь этим. Я льщу себя надеждой, что вы с таким же нетерпением будете ожидать ночи, как и я". Когда донья Эмеренсиана написала и запечатала это вероломное письмо, дон Гильем сказал ей: - Позови пажа, который так хорошо исполняет твои поручения, и прикажи ему отнести эту записку дону Кимену. Но не вздумай меня обманывать. Я спрячусь и прослежу, как ты дашь ему это поручение. Если молвишь хоть слово или сделаешь малейший знак, по которому послание покажется ему подозрительным, я немедленно вонжу кинжал тебе в сердце. Эмеренсиана слишком хорошо знала отца, чтобы посметь ослушаться его. Она передала пажу записку, как делала это обычно. Тогда Стефани вложил кинжал в ножны. Но в течение всего дня он ни на минуту не оставлял дочь, не позволял ей говорить ни с кем с глазу на глаз, так что Лисана никак не мог быть предупрежден о расставленной ему западне. Молодой человек явился на свидание. Едва он вошел в дом возлюбленной, как почувствовал, что трое сильных мужчин схватили его и обезоружили, не дав времени и возможности защищаться; они заткнули ему рот платком, чтобы он не кричал, завязали глаза и скрутили руки. В таком виде они отнесли его в заранее приготовленную карету и сели с ним сами, чтобы не оставлять его без надзора. Его отвезли в имение Стефани, находящееся близ деревни Миедес, в четырех милях от Сигуэнсы. Вслед за ними, в другой карете, выехали дон Гильем с дочерью, двумя горничными и отвратительной дуэньей, которую он нанял в тот же день. Он увез с собой и других своих слуг, кроме одного престарелого камердинера, который ничего не знал о похищении дона Кимена. В Миедес они прибыли еще до рассвета. Прежде всего сеньор Стефани приказал запереть Лисану в сводчатый погреб, тускло освещавшийся оконцем, таким узким, что пролезть через него было невозможно; затем он велел слуге Хулио, своему доверенному, бросить пленнику вязанку соломы для подстилки, держать его на хлебе и воде и говорить всякий раз, как Хулио будет приносить ему пищу: "Вот, подлый соблазнитель, как обращается дон Гильем с тем, у кого хватает дерзости оскорбить его". Жестокий сицильянец не менее сурово поступил и с дочерью. Он заточил ее в комнату без окна, отнял у нее горничных и посадил к ней, чтобы сторожить ее, выбранную им дуэнью, которая, как никто, умела мучить отданных на ее попечение девушек. Так дон Гильем распорядился судьбой любовников. Однако он не намерен был ограничиться этим. Он решил отделаться от дона Кимена, но хотел совершить это преступление безнаказанно, что, конечно, было делом нелегким. Так как в похищении дона Кимена ему помогали слуги, он не мог надеяться, что поступок, который многим известен, останется втайне. Как же быть, чтобы не иметь дела с правосудием? И вот дон Гильем решил действовать, как последний негодяй. Он собрал всех своих слуг-соучастников в отдельном флигеле, в стороне от замка, и сообщил им, что весьма доволен их усердием, а потому намерен в знак благодарности наградить их деньгами, предварительно хорошенько угостив. Их усадили за стол, и во время пиршества Хулио по приказанию своего господина отравил их. Затем хозяин и слуга подожгли флигель. Не дав пламени разгореться, чтобы не сбежались на пожар селяне, дон Гильем и Хулио убили двух горничных Эмеренсианы и маленького пажа, о котором я говорил, и бросили их трупы к остальным. Вскоре все здание заполыхало и, несмотря на старания окрестных крестьян, превратилось в кучу пепла. Надо было видеть, как сицильянец выражал свое горе; он казался безутешным, что лишился слуг. Обеспечив себе, таким образом, молчание людей, которые могли бы его выдать, дон Гильем сказал своему наперснику: - Дорогой Хулио, теперь я спокоен и могу, когда мне вздумается, покончить с доном Кименом. Но прежде чем я принесу его в жертву моей поруганной чести, я хочу насладиться его страданием: ужас и муки долгого заточения будут для него тяжелее смерти. Действительно, Лисана денно и нощно оплакивал свое несчастье; не надеясь когда-либо выйти из заточения, он желал, чтобы смерть поскорее избавила его от страданий. Но напрасно надеялся Стефани, что будет спокоен после совершенного им подвига. Через три дня его стала терзать новая тревога: он боялся, как бы Хулио, принося пищу заключенному, не соблазнился его обещаниями; эти опасения внушили ему мысль ускорить расправу с доном Кименом, а затем пристрелить и Хулио. Но слуга тоже был настороже; он догадывался, что. Стефани, покончив с доном Кименом, пожелает ради собственного спокойствия отделаться и от него. Поэтому он решил как-нибудь ночью бежать, захватив с собой все, что можно унести. Вот о чем размышляли про себя эти два достойных человека, как однажды, совершенно неожиданно, в ста шагах от замка, их окружили пятнадцать - двадцать стражников братства святой Эрмандады{103} с возгласом: "Именем короля и закона!" При виде их дон Гильем побледнел и смутился, но, взяв себя в руки, все же спросил у начальника, кого ему нужно. - Именно вас, - отвечал офицер, - вас обвиняют в похищении дона Кимена де Лисана; мне поручено сделать тщательный обыск в замке и произвести поиски этого дворянина, а вас арестовать. Стефани, поняв из этого ответа, что он погиб, пришел в ярость; он выхватил из кармана два пистолета и объявил, что не позволит обыскивать его дом и размозжит офицеру голову, если тот сейчас же не уберется со своими людьми. Но начальник святого братства, презрев эту угрозу, все же подошел к сицильянцу. Тот выстрелил в упор и ранил офицера в щеку; но выстрел этот стоил безумцу жизни, ибо два или три стражника в отместку за своего начальника сразили его наповал. Хулио сдался без сопротивления, и у него не пришлось выпытывать, находится ли дон Кимен в замке: слуга во всем сознался, но, видя, что его господин убит, свалил все на него. Затем он повел командира и его подчиненных в погреб, где они нашли лежащего на соломе дона Кимена, связанного по рукам и ногам. Несчастный кабальеро, живший в постоянном ожидании смерти, при виде вооруженных людей решил, что они пришли его убить, и был приятно изумлен, узнав, что к нему явились не палачи, а освободители. Когда они развязали его и вывели из погреба, дон Кимен поблагодарил их и спросил, каким образом им стало известно о его заточении. - Я вам расскажу это в нескольких словах, - отвечал командир. - В ночь вашего исчезновения один из похитителей пошел перед отъездом проститься со своей возлюбленной, которая живет в двух шагах от дома дона Гильема, и имел неосторожность открыть ей весь план похищения. Два-три дня эта женщина молчала, но когда распространился слух о пожаре в Миедесе и всем показалось странным, что погибли все слуги сицильянца, она начала подозревать, что виновник пожара дон Гильем и, чтобы отомстить за своего дружка, пошла к сеньору дону Феликсу, вашему отцу, и рассказала ему все, что знала. Дон Феликс, испугавшись, что вы находитесь в руках человека, способного на все, повел женщину к судье. Тот, выслушав ее, понял, что у Стефани вас ожидают тяжкие и долгие мучения и что именно он виновник дьявольского пожара. Чтобы расследовать это дело, судья прислал мне сегодня утром в Ретортильо - на место моего жительства - приказ отправиться верхом с моим отрядом в этот замок, разыскать вас и взять дона Гильема живым или мертвым. Относительно вас я хорошо исполнил поручение, но жалею, что не могу доставить преступника живым в Сигуэнсу; своим сопротивлением он принудил нас убить его. Потом офицер обратился к дону Кимену: - Сеньор кабальеро, я составлю протокол о том, что здесь произошло, а затем мы отправимся в Сигуэнсу, ибо вам, конечно, хочется поскорее успокоить вашу семью. - Подождите, сеньор командир, - воскликнул Хулио при этих словах, - я вам еще кое-что сообщу для вашего протокола. Тут есть еще заключенная, которую надо освободить. Донья Эмеренсиана заперта в темной комнате, где безжалостная дуэнья мучает ее и оскорбляет своими разговорами, не давая ей ни минуты покоя. - О небо, - воскликнул Лисана, - жестокий Стефани не удовольствовался мною, чтобы изощряться в жестокости! Пойдемте скорее освободим несчастную девушку от тиранства дуэньи. Тут Хулио повел командира и дона Кимена в сопровождении пяти-шести стражников в комнату, служившую тюрьмой дочери дона Гильема. Они постучались, и дуэнья отворила им дверь. Можете себе представить радость, с которой Лисана ожидал свидания со своей возлюбленной, после того, как уже отчаялся когда-либо увидеть ее; теперь надежда в нем воскресла, или, вернее сказать, теперь он был уверен в своем счастье, ибо единственного человека, который воспротивился бы ему, уже не было в живых. Увидев Эмеренсиану, он бросился к ее ногам. Но как передать его горе, когда вместо возлюбленной, готовой ответить на его страсть, он увидел помешанную? И действительно, дуэнья так мучила девушку, что та сошла с ума. Некоторое время Эмеренсиана все задумывалась, потом вообразила себя прекрасной Анжеликой{104} в крепости Альбрак, осажденной татарами. Она приняла мужчин, вошедших к ней, за рыцарей, которые явились ее спасти; начальника святого братства - за Роланда, дона Кимена - за Брандимарта, Хулио - за Губерта де Лион, стражников - за Антифорта, Клариона, Адриена и за двух сыновей маркиза Оливье{104}. Она встретила их весьма учтиво и сказала: - Храбрые рыцари, мне не страшны отныне ни император Агрикан, ни царица Марфиза: вы защитите меня от воинов всего света. При этих невразумительных словах офицер и его подчиненные прыснули со смеху, но не то было с доном Кименом: он был так потрясен, увидев даму своего сердца в столь печальном состоянии, что ему казалось, будто он сам вот-вот лишится рассудка; но он все же не терял надежды, что его возлюбленная придет в себя. - Милая моя Эмеренсиана, неужели вы меня не узнаете? - ласково сказал он. - Очнитесь! Все наши невзгоды окончились. Небо не хочет более разлучать сердца, которые оно само соединило. Жестокий отец, так мучивший нас, не может уже противиться нашей любви. Ответ, который дала на эти слова дочь короля Галафрона, был опять обращен к храбрым защитникам Альбрака, но они уже не смеялись. Даже суровый по природе командир почувствовал сострадание при виде того, как удручен горем дон Кимен. - Сеньор кабальеро, - сказал он, - не теряйте надежды, ваша дама выздоровеет; у вас в Сигуэнсе есть врачи, которые вылечат ее своими снадобьями. Здесь нам нельзя дольше оставаться. Вы, сеньор Губерт де Лион, - прибавил он, обращаясь к Хулио, - знаете, где в этом замке конюшни; проводите туда Антифорта и двух сыновей маркиза Оливье, выберите лучших лошадей и запрягите в колесницу принцессы, а я тем временем составлю протокол. Затем он вынул из кармана бумагу и чернильницу и, написав все, что требовалось, предложил руку Анжелике, чтобы помочь ей спуститься во двор, где заботами рыцарей была приготовлена карета, запряженная четырьмя мулами. Командир сел в нее вместе с дамой и доном Кименом; он велел сесть туда и дуэнье, полагая, что судье интересны будут ее показания. Но это еще не все: по его распоряжению Хулио заковали в цепи и посадили в другую карету, в которой везли тело дона Гильема. Затем стражники вскочили на коней, и все отправились в Сигуэнсу. Дорогой дочь Стефани говорила еще много нелепостей, которые отзывались в сердце ее возлюбленного, как удары кинжала. Он не мог без гнева смотреть на дуэнью. - Это вы, жестокая старуха, - сказал он, - это вы своими преследованиями довели Эмеренсиану до отчаяния и лишили ее рассудка. Дуэнья лицемерно оправдывалась, говоря, что во всем-де виноват покойный. - Причина несчастья, - восклицала она, - один только дон Гильем! Этот суровый отец приходил каждый день пугать дочь угрозами, пока не свел ее с ума. По прибытии в Сигуэнсу командир отряда поспешил к судье, чтобы отдать отчет в исполненном поручении. Судья сейчас же допросил Хулио и дуэнью и отправил их в тюрьму, где они находятся еще и теперь; он выслушал также показания дона Кимена, который затем поехал к отцу; там горе и беспокойство сменились радостью. Донью Эмеренсиану судья отправил в Мадрид, где у нее есть дядя со стороны матери. Этот добрый человек охотно согласился управлять имениями племянницы и был назначен ее опекуном. Чтобы не показаться нечестным и не дать повода заподозрить его в намерении обобрать племянницу, ему пришлось сделать вид, будто он желает ее выздоровления, и пригласить к ней лучших врачей. Опекун не раскаялся в этом, потому что после множества усилий врачи объявили, что болезнь неизлечима. Основываясь на этом заключении, он не замедлил поместить подопечную в этот дом, где она, судя по всему, и проведет остаток своих дней. - Какая печальная участь! - воскликнул дон Клеофас. - Я искренне растроган! Донья Эмеренсиана заслуживала лучшей доли. А дон Кимен? - прибавил он. - Что с ним сталось? Мне хотелось бы знать, как он поступил. - Весьма благоразумно, - ответил Асмодей. - Когда он убедился, что болезнь его возлюбленной неизлечима, он уехал в Новую Испанию. Он надеется, что в странствиях понемногу забудет донью Эмеренсиану; этого требуют его рассудок и покой... Но, - продолжал бес, - после того как я показал вам помешанных, заключенных в сумасшедшем доме, я должен показать вам таких, которые хоть и живут на воле, но вполне заслуживают, чтобы их держали под замком. ГЛАВА X Тема которой неисчерпаема - Посмотрим теперь на разгуливающих по городу, - продолжал Асмодей. - По мере того как я буду находить людей, имеющих все основания сидеть в сумасшедшем доме, я буду описывать вам их характеры. Вот одного я уже вижу, его жаль упустить. Это молодожен. Неделю тому назад ему сообщили о любовных похождениях некоей искательницы приключений, в которую он влюблен; он побежал к ней, взбешенный: часть ее мебели изломал, часть выбросил в окно, а на следующий день женился на ней. - Такой человек действительно заслуживает, чтобы ему предоставили здесь первое же освободившееся место, - согласился Самбульо. - Его сосед, по-моему, не умнее его, - продолжал Хромой. - Ему сорок пять лет, он холостяк, обеспечен, а желает поступить на службу к гранду. Я вижу вдову юрисконсульта. Ей уже стукнуло шестьдесят лет, муж ее только что умер, а она хочет уйти в монастырь, дабы, как она говорит, уберечь свое доброе имя от злословия. Вот перед нами две девственницы, или, лучше сказать, две пятидесятилетние девы. Они молят Бога, чтобы он смилостивился над ними и поскорее призвал к себе их отца, который держит их взаперти, словно несовершеннолетних. Дочери надеются, что после его смерти найдут красавцев-мужчин, которые женятся на них по любви. - Ну, а что же? - возразил дон Клеофас. - Бывают ведь такие странные вкусы. - Согласен, - отвечал Асмодей, - мужей они найти могут, но обольщаться этой надеждой им не следует, - в этом-то их безумие и заключается. Нет такой страны, где женщины признавались бы в своих летах. Месяц тому назад в Париже некая сорокавосьмилетняя девица и шестидесятидевятилетняя женщина должны были давать показания у следователя в пользу своей приятельницы-вдовы, добродетель которой подвергалась сомнению. Следователь сначала стал допрашивать замужнюю даму; он спросил ее, сколько ей лет. Хотя ее метрическое свидетельство красноречиво значилось на ее лице, она смело отвечала, что ей только сорок восемь. Допросив замужнюю, следователь обратился к девице. - А вам, сударыня, сколько лет? - спросил он. - Перейдем к другим вопросам, господин следователь, - отвечала она, - об этом не спрашивают. - Что вы говорите! - возразил тот. - Разве вы не знаете, что в суде... - Ах, ну что там суд! - резко перебила его старая дева. - Зачем суду знать мои лета - это не его дело. - Но я не могу записать ваши показания, если там не будет обозначен ваш возраст, - сказал он, - это требуется законом. - Если уж это так необходимо, - сказала она, - то посмотрите на меня внимательно и определите по совести, сколько мне лет. Следователь посмотрел на нее и был настолько вежлив, что поставил ей двадцать восемь. Затем он спросил, давно ли она знает вдову. - Я была с ней знакома еще до ее замужества, - отвечала она. - Значит, я неверно определил ваш возраст: я написал двадцать восемь, а вдова вышла замуж двадцать девять лет тому назад. - Ну, так напишите тридцать: мне мог быть один годик, когда я познакомилась с нею. - Это покажется странным, - возразил следователь, - прибавим хоть лет двенадцать. - Нет уж, пожалуйста! - воскликнула она. - Самое большее, что я могу сделать, чтобы удовлетворить суд, это накинуть еще год, но ни за что не добавлю больше ни месяца. Это уже дело чести! Когда свидетельницы вышли от следователя, замужняя сказала девице: - Подумайте, какой дурак; он воображает, что мы настолько глупы, что объявим ему наш настоящий возраст: довольно и того, что он записан в приходских книгах. Очень нужно, чтобы его проставили еще в каких-то бумагах и чтобы все об этом узнали. Подумаешь, какое удовольствие слышать, как на суде громогласно читают: "Госпожа Ришар, шестидесяти и стольких-то лет, и девица Перинель, сорока пяти лет, свидетельствуют то-то и то-то". Что касается меня, мне на это наплевать, я убавила целых двадцать. Вы хорошо сделали, что поступили так же. - Что вы называете "так же"? - резко перебила девица. - Покорнейше благодарю! Мне самое большее тридцать пять. - Ну, моя крошка, - ответила та не без лукавства, - кому вы это говорите: вы при мне родились. Я помню вашего отца: он умер уже немолодым, а ведь это было лет сорок тому назад. - Отец, отец! - перебила девица, раздраженная откровенностью своей собеседницы. - Когда отец женился на моей матери, он был так стар, что уже не мог иметь детей. - Я вижу в том вон доме, - продолжал бес, - двух безрассудных людей; один - молодой человек из знатной семьи, который не умеет ни беречь деньги, ни обходиться без них: вот он и нашел верное средство всегда быть при деньгах. Когда они у него есть, он покупает книги, когда денег нет, он их продает за полцены. Другой - иностранный художник, мастер по части женских портретов. Он очень искусен, рисунок у него безупречен; он превосходно пишет красками и удивительно улавливает сходство, но он не льстит заказчикам и все же надеется, что будет иметь успех. Inter stultos referatur*. ______________ * Он должен быть отнесен к числу дураков (лат.). - Как, вы говорите по-латыни? - воскликнул студент. - Что же тут удивительного? - отвечал бес. - Я в совершенстве говорю на всех языках: я знаю еврейский, турецкий, арабский и греческий, однако я не спесив и не педантичен. В этом мое преимущество перед вашими учеными. Загляните теперь в этот большой дом, налево: там лежит больная дама, окруженная несколькими женщинами, которые за ней ухаживают. Это вдова богатого и знаменитого архитектора; она помешана на своем благородном происхождении. Она только что составила завещание, отказав свои богатейшие поместья лицам высшего круга, которые ее даже не знают. Она отдает эти имения им, просто как носителям громких фамилий. Ее спросили, не желает ли она что-нибудь оставить человеку, оказавшему ей большие услуги. - Увы, нет! - отвечала она печально. - Я не так неблагодарна, чтобы не сознавать, что я ему действительно многим обязана. Но он простого звания, и имя его обесчестит мое завещание. - Сеньор Асмодей, - перебил беса Леандро, - скажите на милость, не место ли в сумасшедшем доме старику, которого я вижу в кабинете за чтением? - Разумеется, он заслуживал бы этого, - отвечал бес. - Это старый лиценциат: он читает корректуру книги, которую сдал в печать. - Это, вероятно, какой-нибудь трактат по этике или теологии? - осведомился дон Клеофас. - Нет, - ответил Хромой, - это игривые стишки, написанные им в юности. Вместо того чтобы их сжечь или предоставить им погибнуть вместе с автором, он их отдал в печать, опасаясь, что его наследники напечатают их, выпустив, из уважения к нему, всю соль и все забавное. Не оставим без внимания и маленькую женщину, которая живет у этого лиценциата; она до того уверена в своем успехе у мужчин, что считает каждого, кто только заговорит с ней, своим поклонником. Перейдем, однако, к богатому канонику, которого я вижу в двух шагах отсюда. У него странная мания: он живет очень скромно и питается умеренно, но не ради воздержания или умерщвления плоти: он обходится без кареты, но тоже не из скупости. - Так зачем же он бережет свои доходы? - Он копит деньги. - Для чего? Чтобы раздавать милостыню? - Нет, он покупает картины, дорогую мебель, драгоценные камни. И вы думаете для того, чтобы наслаждаться всем этим при жизни? Ошибаетесь: он покупает их только для того, чтобы они попали в опись его имущества. - Вы, вероятно, преувеличиваете, - перебил его Самбульо, - неужели есть такие люди? - Говорю же вам, - возразил бес, - у него такая мания; он радуется при мысли, что будут восхищаться оставшимися после него вещами. Вот, например, он приобрел прекрасный письменный стол, велел его аккуратно запаковать и поставить в кладовую, чтобы стол имел совсем новый вид, когда старьевщики придут покупать его после смерти владельца. Теперь перейдем к одному из его соседей, которого вы сочтете не менее безумным. Это старый холостяк, недавно вернувшийся в Мадрид с Филиппинских островов. Отец его, бывший аудитор при мадридском суде, оставил ему богатое наследство. Он ведет очень странный образ жизни. Целый день он проводит в приемных короля и первого министра; не думайте, что это честолюбец, добивающийся важного поста: ничего подобного он не желает и не просит. "Неужели, скажете вы, этот человек ездит туда только на поклон?" Вовсе нет! Он никогда не говорит с министром - тот его далее не знает, и наш холостяк об этом и не заботится. - Какая же у него цель? - А вот какая: ему хочется всех уверить, будто он влиятельное лицо. - Ну и чудак! - воскликнул Клеофас, разражаясь смехом. - Столько труда из-за такой малости! Вы правы, он не далеко ушел от тех, что заперты в сумасшедшем доме. - О, я покажу вам еще много других, которых, по справедливости, нельзя причислять к разумным людям, - сказал Асмодей. - Загляните в этот большой дом, освещенный множеством свечей. Там сидят за столом трое мужчин и две женщины. Они поужинали и теперь играют в карты, чтобы скоротать ночь, а потом разойдутся. Эти дамы и их кавалеры ведут такой образ жизни: они собираются каждый вечер и расстаются на заре, чтобы лечь и спать до тех пор, пока день не сменится ночью: они отказались от солнца и от красот природы. Глядя на этих людей, окруженных свечами, думаешь, что это покойники, ожидающие, чтобы пришли отдать им последний долг. - Этих полоумных и запирать не стоит, - сказал дон Клеофас, - они и так уже заперты. - Я вижу объятого сном человека, - продолжал Хромой. - Я люблю его, и он тоже весьма ко мне расположен. Он из того же теста, что и я. Это старый бакалавр, который боготворит прекрасный пол. Если вы заговорите с ним о хорошенькой женщине, он будет слушать вас с величайшим удовольствием; если вы скажете, что у нее маленький рот, пунцовые губки, перламутровые зубы, ослепительно белый цвет лица, короче, если вы будете разбирать ее во всех подробностях, он будет вздыхать при каждом вашем слове, закатывать глаза, и его охватит сладостный трепет. Два дня тому назад, проходя по улице в Алькала, бакалавр остановился перед лавкой башмачника, чтобы полюбоваться выставленною там дамской туфелькой. Внимательнейшим образом осмотрев ее, хотя она того и не стоила, он сказал своему спутнику, млея от восторга: - Ах, друг мой, этот башмачок распаляет мое воображение! Как прелестна должна быть ножка, для которой он сделан! Я слишком возбуждаюсь, любуясь им; уйдем поскорее: я чувствую, что проходить здесь для меня небезопасно. - Надо заклеймить этого бакалавра черной печатью, - сказал Леандро. - Вы здраво судите о нем, - отвечал бес. - Но такой же печати заслуживает и его ближайший сосед, аудитор. У него собственный экипаж, поэтому он краснеет от стыда всякий раз, когда ему приходится ехать в наемной карете. Поставим рядом с ним его родственника, лиценциата, который занимает весьма доходное место в одной из мадридских церквей и, наоборот, ездит почти всегда в наемной карете, потому что жалеет свои собственные две очень приличные кареты и четырех прекрасных мулов, которые стоят у него на конюшне. По соседству с этими двумя чудаками я вижу человека, которого по справедливости давно следовало бы запрятать в дом умалишенных. Это шестидесятилетний старик, ухаживающий за молодой женщиной. Он приходит к ней каждый день и воображает, что понравится ей, если будет рассказывать о своих любовных похождениях, относящихся к дням его юности: он рассчитывает, что красавица примет во внимание его былые успехи. Присоединим к этому старому ловеласу другого старика, который отдыхает в десяти шагах от нас. Это французский граф, прибывший в Мадрид, чтобы посмотреть на испанский двор. Старому вельможе за семьдесят; в молодые годы он блистал при дворе. Некогда все восхищались его статностью, обходительностью и особенно хвалили вкус, с каким он одевался. Он сохранил все свои наряды и носит их уже пятьдесят лет, не считаясь с модой, а мода в его отечестве меняется каждый год; но самое забавное то, что старец убежден, будто сохранил все очарование прежних лет. - Тут нечего колебаться, - сказал дон Клеофас, - причислим и этого французского вельможу к лицам, достойным быть обитателями la casa de los locos. - Я приберегаю там комнатку для той дамы, что живет на чердаке, рядом с графским домом, - продолжал бес. - Это престарелая вдова, от избытка нежности и доброты она отдала своим детям все свое состояние взамен маленькой пенсии, которую они обязались выдавать ей на пропитание. Из благодарности они, конечно, этой пенсии ей не выплачивают. Мне хочется послать туда же старого холостяка аристократа, который не успевает получить дукат, как тотчас же его истратит; но без денег он обойтись не может и готов на все, лишь бы их раздобыть. Две недели тому назад к нему пришла за деньгами прачка, которой он задолжал тридцать пистолей: ей нужны были деньги, чтобы обвенчаться с посватавшимся за нее лакеем. - Видно, у тебя водятся денежки, - сказал ей старикашка, - а то какой же черт стал бы жениться на тебе ради тридцати пистолей. - Да, у меня, кроме того, есть еще двести дукатов. - Двести дукатов! - всполошился он. - Черт возьми! Дай их мне: я женюсь на тебе, и мы будем в расчете. Прачка поймала его на слове и стала его женой. Оставим три места для тех трех особ, которые только что поужинали в гостях и возвращаются к себе в тот дом, направо. Один из них - граф, мнящий себя знатоком литературы, другой - его брат, лиценциат, а третий - остряк, состоящий при них. Они неразлучны и всегда вместе ходят в гости. Граф только и делает, что восхваляет себя, его брат хвалит его и себя, а у остряка три обязанности: хвалить обоих братьев, не забывая при этом и собственную особу. Еще два места: одно - для старика горожанина, любителя цветов. Ему не на что жить, а он тщится содержать садовника и садовницу, чтобы те ухаживали за дюжиной цветов в его саду. Второе место - для скомороха, который, жалуясь на неприятности, сопряженные с актерской жизнью, говорил как-то товарищам: - Право, друзья, мне опротивело мое ремесло; я бы предпочел быть мелким землевладельцем с доходом в тысячу дукатов. - Куда ни посмотришь, везде видишь людей с поврежденными мозгами, - продолжал бес. - Вот кавалер ордена Калатравы; он так хорохорится и так гордится своей связью с дочерью гранда, что считает себя ровней знатнейшим особам. Он похож на Виллия, считавшего себя зятем Суллы, потому что был любовником дочери этого диктатора. Это сравнение тем более верно, что у нашего кавалера, как и у римлянина, имеется свой Лонгасен, то есть ничтожный соперник, который еще более любим, чем он. Право, можно подумать, будто на свет появляются все одни и те же люди, только в других обличьях. В том приказчике я узнаю министра Боллана, который ни с кем не считался и был груб со всяким, кто ему не нравился. В этом престарелом председателе воплощен Фуфилий, дававший деньги из пяти процентов в месяц, а Марсей, который подарил свое родовое имение комедийной актрисе Ориго, воплотился в этом юноше из хорошей семьи, прокучивающем с актрисой свой загородный дом вблизи Эскуриала. Асмодей хотел продолжать, но, услышав, что где-то настраивают инструменты, остановился и сказал дону Клеофасу: - В конце этой улицы музыканты собираются устроить серенаду в честь дочери некоего алькальда: если хотите посмотреть на этот праздник поближе, вам стоит только сказать. - Я очень люблю такие концерты, - ответил Самбульо, - приблизимся к музыкантам: может быть, среди них есть и певцы. Не успел он проговорить это, как уже очутился на доме рядом с домом судьи. Музыканты сыграли сначала несколько итальянских мелодий, после чего два певца по очереди пропели следующие куплеты: Первый куплет Коль красы своей прелестной Ты иметь хотела б список, Молви: стану я без лести Живописцем. Второй куплет Лик твой мраморно-спокойный Бросил вызов Купидону, Кто смеялся над тобою Прежде, донья. Третий куплет Из бровей твоих красивых Строя лук, амур-насмешник Сам стрелой твоей зеницы Был повержен. Четвертый куплет Ты владычица округи, Чаровательница смертных: Как магнит, влечешь ты души, - Нежный жемчуг! Пятый куплет Если б выразить всю негу Твоего, о донья, взора! Вижу в нем звезду и небо! Нет: Аврору!* ______________ * Перевод М.Талова. - Куплеты очень изящные и нежные! - воскликнул студент. - Это вам так кажется, потому что вы испанец, - сказал бес, - если бы они были переведены на французский язык, они не показались бы такими красивыми. Читатели французы не одобрили бы иносказательных выражений и посмеялись бы над причудливостью фантазии. Каждый народ восхваляет свой вкус и свой гений. Но оставим эти куплеты, сейчас вы услышите музыку другого рода. Следите за четырьмя мужчинами, которые показались на улице. Вот они накидываются на наших музыкантов. Те прикрываются инструментами, как щитами, но щиты не выдерживают ударов и разлетаются вдребезги. Смотрите, - на помощь им бегут два кабальеро, из которых один - устроитель серенады. С какой яростью они бросаются на нападающих! Но те, не менее ловкие и отчаянные, готовы принять атаку. Искры сыплются из-под шпаг! Смотрите: один из защитников музыкантов падает; это тот, который устроил серенаду: он смертельно ранен; его товарищ, увидя это, бежит, напавшие тоже разбегаются, музыканты исчезают. На месте остается только злополучный кабальеро, жизнью заплативший за серенаду. Обратите в то же время внимание на дочь алькальда. Она притаилась за ставнями, откуда было видно все, что произошло: эта особа так тщеславна и так гордится своей красотой, по существу довольно заурядной, что вместо того чтобы сокрушаться об этом прискорбном происшествии, бессердечная, только радуется, и теперь еще больше возомнит о себе. Это не все. Посмотрите, - прибавил он, - вон другой кабальеро останавливается на улице возле человека, истекающего кровью, чтобы, если еще не поздно, подать ему помощь. Но, пока он занят этим добрым делом, патруль застает его и ведет в тюрьму, где его изрядно продержат и поступят с ним так, как если бы он действительно был убийцей. - Сколько несчастий случилось в эту ночь! - заметил Самбульо. - Если бы в эту минуту вы были у Пуэрто дель Соль, вы бы убедились, что это еще не последнее, - возразил бес. - Вы бы ужаснулись зрелища, которое там готовится. По небрежности слуги в одном дворце случился пожар, уничтоживший множество драгоценной мебели. Но сколько бы дорогих вещей ни сгорело, дон Педро де Эсколано, владелец злополучного дворца, не пожалеет о них, лишь бы удалось спасти его единственную дочь, Серафину, которой угрожает большая опасность. Дон Клеофас пожелал видеть пожар, и Хромой тотчас же перенес его к Пуэрто дель Соль, на большой дом, напротив горевшего. ГЛАВА XI О пожаре и о том, что сделал Асмодей из дружбы к дону Клеофасу Сначала они услышали беспорядочный шум голосов: одни кричали "горим", другие требовали воды. Вскоре они заметили, что большая лестница, ведущая в главные апартаменты дона Педро, объята пламенем; из окон вырывались клубы огня и дыма. - Пожар в самом разгаре, - сказал бес, - огонь добрался до крыши и прорывается наружу. Искры так и летят. Горит до того сильно, что народу, сбежавшемуся тушить пожар, остается только глазеть на него. Постарайтесь рассмотреть в толпе старика в халате; это - сеньор де Эсколано. Слышите его вопли и мольбы? Он обращается к окружающим и умоляет спасти его дочь. Но напрасно он обещает щедрую награду; никто не хочет рисковать жизнью. А девушке только шестнадцать лет, и красоты она несравненной. Отец, видя, что тщетно просить о помощи, в припадке безумного отчаяния рвет на себе волосы, выдергивает усы, колотит себя в грудь; избыток горя доводит его до безрассудных поступков. С другой стороны Серафина, покинутая в своей комнате служанками, от страха лишилась чувств и скоро задохнется от дыма. Ни один смертный не в силах спасти ее. - Ах, сеньор Асмодей, - воскликнул Леандро-Перес в порыве великодушного сострадания, - снизойдите к охватившей меня жалости и не откажите в моей просьбе: спасите эту юную особу от угрожающей ей смерти! Я вас умоляю, пусть это будет отплатой за услугу, которую я вам оказал. Не противьтесь моему желанию; вы меня смертельно огорчите. Слушая эти мольбы, бес улыбнулся. - Сеньор Самбульо, у вас все качества доброго странствующего рыцаря, - сказал он ему, - вы храбры, сострадательны к несчастьям других и прытки на оказание услуг девицам. Уж не броситесь ли вы в пламя, как новый Амадис{115}, чтобы спасти Серафину и возвратить дочь отцу? - О, если бы это было возможно, я, не колеблясь, бросился бы в огонь! - воскликнул дон Клеофас. - Единственной наградой за такой прекрасный подвиг была бы смерть. Я уже сказал вам, что человеческая храбрость в этом случае бессильна. Придется мне самому вмешаться, чтобы доставить вам удовольствие. Смотрите отсюда, как я буду действовать; внимательно наблюдайте за мной. Не успел бес договорить, как преобразился в дона Клеофаса, к немалому удивлению последнего, смешался с толпой, протиснулся сквозь толчею и кинулся в огонь, как в родную стихию, на глазах у зрителей, которые пришли в ужас от этого поступка и выразили порицание единодушным криком. - Что за безумец! - возмущался один. - Как могла корысть так ослепить его? Не будь он полоумным, обещанная награда не соблазнила бы его. - Он, верно, влюблен в дочь дона Педро и с отчаяния решил либо спасти свою возлюбленную, либо погибнуть вместе с ней, - сказал другой. Все уже решили, что ему предстоит участь Эмпедокла*, но через минуту увидели, как он выходит из пламени с Серафиной на руках. Воздух огласился радостными кликами, толпа воздавала хвалу храброму кабальеро за такой доблестный подвиг. Когда безумно отважный поступок увенчивается успехом, никто его не осуждает, - так и это чудо показалось народу естественным проявлением испанской доблести. ______________ * Сицилийский поэт и философ, бросившийся в кратер Этны. Но девушка была еще в обмороке, и отец не решался предаваться радости, опасаясь, как бы она не умерла от пережитого ужаса. Однако старик скоро успокоился: девушку удалось привести в чувство. Она посмотрела на отца и сказала ему с нежностью: - Сеньор, если бы не было в живых вас, я бы более опечалилась, чем радуюсь теперь, когда спасли меня. - Ах, дочь моя, - отвечал он, целуя ее, - тебя я не потерял, а остального мне не жаль. Поблагодарим, - продолжал он, представляя ей мнимого дона Клеофаса, - поблагодарим этого милого человека, - это твой спаситель, ему ты обязана жизнью. Благодарность наша безмерна, и обещанной денежной наградой с ним расквитаться невозможно. Тогда бес решил ответить дону Педро и вежливо сказал: - Сеньор, не обещанная вами награда побудила меня к услуге, которую я имел счастье оказать вам. Я - дворянин и кастилец. Приятное сознание, что я осушил ваши слезы и вырвал из пламени столь прелестную особу, - достаточная для меня награда. Такое бескорыстие и великодушие внушили сеньору де Эсколано большое уважение к спасителю его дочери; он пригласил юношу бывать у него в доме и предложил ему свою дружбу. После оживленного обмена любезностями отец с дочерью удалились во флигель, стоявший в конце сада, а бес возвратился к студенту. Тот, видя Асмодея в первоначальном обличье, спросил: - Сеньор бес, не обманывают ли меня глаза: ведь я видел вас сейчас в моем образе? - Извините меня, я вам сейчас объясню причину этого превращения, - ответил Хромой. - У меня созрел большой план: я хочу женить вас на Серафине; представ перед ней в вашем облике, я уже внушил ей сильную страсть к вашей милости. Дон Педро тоже весьма доволен вами, потому что я тонко польстил ему, сказав, что, спасая его дочь, имел в виду только услужить им обоим и что честь довести до конца такое опасное предприятие - лучшая награда для испанского дворянина. У старика благородная душа, и он не захочет отстать от вас в великодушии. Поверьте, в эту минуту он раздумывает о том, не выдать ли за вас свою дочь, чтобы награда соответствовала услуге, которую, по его представлению, вы ему оказали. Покуда он примет решение, - прибавил Хромой, - займем для наблюдений место поудобнее. И с этими словами он перенес студента на высокую церковь, в которой было множество гробниц. ГЛАВА XII О гробницах, тенях и Смерти - Оставим пока наблюдения над живыми, - сказал бес, - и потревожим ненадолго сон мертвых, покоящихся в этом храме. Осмотрим все эти гробницы. Любопытно, что в них скрыто и почему они воздвигнуты? В первой, направо, покоятся останки генерала, который, возвратясь с войны, нашел, подобно Агамемнону, у себя в доме нового Эгиста{117}. Во второй лежит молодой дворянин, пожелавший во время боя быков похвалиться перед дамой сердца ловкостью и силой. Он был убит и растерзан. В третьей покоится старый прелат, покинувший этот свет довольно неожиданно: будучи вполне здоровым, он написал духовное завещание и прочитал его своим слугам. Как добрый господин, он им кое-что завещал. Его повар поспешил получить свою долю. В четвертой гробнице погребен придворный, который всю жизнь угождал великим мира сего. В течение шестидесяти лет его ежедневно видели при вставании короля, за его обедом, ужином и перед тем, как король ложился спать; за такое усердие он был осыпан монаршими милостями. - А сам-то он оказывал кому-нибудь услуги? - спросил дон Клеофас. - Никому, - отвечал бес, - он часто обещал, но никогда не исполнял обещания. - Ах, негодяй! Если бы захотели выбросить из человеческого общества лишних людей, хорошо бы начать с таких царедворцев! - воскликнул дон Клеофас. - Пятая гробница, - продолжал Асмодей, - хранит останки вельможи, большого патриота и ревностного поборника величия трона. Он был всю жизнь посланником: в Риме или во Франции, в Англии или Португалии; он совсем разорился на этих посольских постах, и, когда умер, его не на что было похоронить. Король в награду за его заслуги принял на свой счет расходы по его похоронам. Перейдем теперь к памятникам на той стороне. Первый принадлежит богатому купцу; покойный оставил детям громадное состояние, но, опасаясь, что они забудут свое происхождение, велел высечь на гробнице свое имя и звание, что теперь не очень-то нравится его потомкам. Следующий мавзолей, превосходящий великолепием все остальные, вызывает восхищение путешественников. - Действительно, он прекрасен, - согласился Самбульо. - Особенно эти две коленопреклоненные фигуры. Какое мастерское исполнение, какой искусный скульптор ваял их! Но скажите, пожалуйста, кем были при жизни изображенные здесь особы? - Это герцог и его супруга, - ответил Хромой. - Он занимал высокий пост при дворе и с честью исправлял свою должность; жена его была весьма благочестивая женщина. Я хочу вам рассказать небольшой эпизод из жизни этой доброй герцогини, хоть вы его, пожалуй, и найдете немного вольным для такой набожной особы. Долгое время духовником этой дамы был монах ордена Милосердия{117} по имени дон Херонимо де Агиляр, почтенный человек и знаменитый проповедник: она была им довольна. Но в то время в Мадриде появился некий доминиканец, восхищавший всех своим красноречием. Этого нового проповедника звали братом Пласидом; на его проповеди собирались, как на проповеди кардинала Хименеса{118}. Слух о его даровании проник во дворец, его пожелали послушать, и там он еще более понравился, чем в городе. Несмотря на громкую славу брата Пласида, наша герцогиня сначала сочла делом чести не поддаваться любопытству и не ходить на его проповеди. Она хотела показать своему пастырю, что, как чуткая и преданная духовная дочь, она понимает чувство зависти и досады, которые мог ему внушить этот пришлый проповедник. Но в конце концов устоять не было никакой возможности: слава доминиканца так гремела, что искушение было слишком велико, и она решилась пойти только посмотреть на него. Герцогиня увидела его и прослушала его проповедь; он ей понравился, она все чаще стала посещать его проповеди, и в конце концов изменница решила сделать его своим духовником. Однако надо было сначала отделаться от прежнего духовника. Это было нелегко. Духовника нельзя бросить, как любовника: набожная женщина не может слыть ветреницей и не хочет потерять уважение пастыря, которого она покидает. Как же поступила герцогиня? Она пошла к отцу Херонимо и сказала ему с таким печальным видом, точно и в самом деле была огорчена: - Отец мой, я в отчаянии! Я страшно расстроена, опечалена, озабочена. - Что с вами, сударыня? - спросил де Агилар. - Поверите ли, - продолжала она, - мой муж, который был всегда так уверен в моей добродетели, находящейся под вашим продолжительным надзором, вдруг стал меня ревновать и не хочет, чтобы вы были моим духовником. Слышали ли вы когда-нибудь о такой причуде? Напрасно я корила его, говоря, что он оскорбляет вместе со мной человека, глубоко благочестивого и свободного от власти страстей, - защищая вас, я только усилила его недоверие. Дон Херонимо, несмотря на свой ум, попался в ловушку; правда, герцогиня говорила так убедительно, что провела бы весь мир. Хотя ему и досадно было терять такую знатную духовную дочь, он сам уговорил ее покориться желаниям супруга; у его преподобия открылись глаза, только когда он узнал, что духовником этой дамы стал брат Пласид. Рядом с усыпальницей герцога и его ловкой супруги, - продолжал бес, - недавно сооружен более скромный мавзолей; под ним покоятся старшина совета по делам Индии и его молодая супруга - чета довольно странная. Ему было шестьдесят три года, когда он женился на двадцатилетней девушке; он уж собрался лишить наследства двоих детей от первого брака, но скоропостижно умер от удара; жена его скончалась через сутки после него от горя, что он не умер тремя днями позже. Теперь перед нами самый почтенный памятник: испанцы чтут эту гробницу так же, как римляне чтили гробницу Ромула. - Останки какого же великого человека покоятся здесь? - спросил Леандро-Перес. - Первого министра испанского королевства, - отвечал Асмодей. - Может быть, никогда не увидит страна равного ему государственного деятеля. Король доверил этому человеку управление всем государством, и он так хорошо справлялся с этой задачей, что и король и подданные были им чрезвычайно довольны. Под его управлением страна процветала, народ благоденствовал; к тому же этот искусный министр был набожен и человеколюбив. Хотя он никогда ни в чем не мог себя упрекнуть, ответственность занимаемого им поста все же тревожила его. Немного дальше, за этим министром, столь достойным сожаления, отыщите в углу черную мраморную доску, прикрепленную к колонне. Хотите, я приоткрою гроб, который стоит под нею, и покажу вам девушку-горожанку, пленявшую всех красотой и умершую во цвете лет? Теперь там только прах, а при жизни это была такая привлекательная особа, что отец ее был в постоянном страхе, как бы ее не похитил какой-нибудь поклонник. Это неминуемо и случилось бы, проживи она дольше. Ее обожали трое дворян. Когда она умерла, они были неутешны и в знак отчаяния лишили себя жизни. Эта трагическая история начертана золотыми буквами на мраморной доске с изображением фигурок трех безутешных влюбленных, собирающихся покончить с собой: один выпивает отраву, другой закалывается шпагой, третий накидывает на шею петлю, чтобы повеситься. В этом месте рассказа Самбульо от души рассмеялся, ему показалось забавным, что надгробную плиту девушки украсили подобными фигурами; заметив это, бес сказал студенту: - Раз это вас смешит, я мог бы перенести вас на берега Тахо, чтобы показать памятник некоего драматурга, поставленный по его завещанию в деревенской церкви около Альмараса, куда он удалился после долгой разгульной жизни в Мадриде. Этот сочинитель написал для театра множество комедий, полных острот и непристойностей, но перед смертью раскаялся и, чтобы искупить произведенный его комедиями скандал, велел изобразить на своей гробнице нечто вроде костра из томов, содержащих некоторые его пьесы. Целомудрие поджигает груду книг горящим факелом. Кроме покойников, лежащих в гробницах, которые я вам показывал, бесконечное множество других похоронено здесь очень скромно. Я вижу их блуждающие тени; они бродят взад и вперед, не нарушая глубокого покоя, царящего в этом святом месте. Призраки не говорят между собой, но и в безмолвии мне ясны все их мысли. - Как досадно, что я не могу наслаждаться, как вы, их видом! - воскликнул дон Клеофас. - Я могу доставить вам и это удовольствие, - отвечал Асмодей, - мне это нетрудно. Бес прикоснулся к глазам студента, и тот каким-то чудом увидел множество белых призраков. При этом зрелище Самбульо задрожал. - Как, вы дрожите? Тени вас пугают? - сказал бес. - Не приходите в ужас от их одеяния, старайтесь свыкнуться с этим зрелищем теперь же: ведь в свое время и вы будете в таком виде. Это - мундир усопших. Успокойтесь же и откиньте страх. Неужели у вас в этом случае недостает храбрости, между тем как хватило мужества перенести мой вид? Эти люди не так зловредны, как я. Тут студент собрался с духом и стал довольно смело смотреть на привидения. - Вглядитесь внимательно в эти тени, - сказал Хромой. - Тут те, которым соорудили мавзолеи, находятся вместе с теми, у кого вместо памятника обыкновенный гроб; неравенства, разделявшего их при жизни, здесь не существует. Камергер и первый министр теперь равны с самыми скромными гражданами, похороненными в этой церкви. Величие благородных покойников окончилось с их жизнью, подобно тому как величие театрального героя кончается вместе с пьесой. - Я хочу сделать одно замечание, - вставил Леандро, - я вижу тень, которая блуждает совсем одиноко, она как будто избегает общества других. - Скажите лучше, что другие ее избегают, - это будет вернее. Знаете, чья это тень? Это тень старого нотариуса, который из тщеславия велел похоронить себя в свинцовом гробу, что очень не понравилось другим покойникам, тела которых погребены более скромно. Чтобы унизить его гордыню, они чуждаются его тени. - Я заметил еще, - сказал дон Клеофас, - что два призрака, встретившись, остановились на мгновенье, посмотрели друг на друга и пошли каждый своей дорогой. - Это тени двух закадычных друзей, - отвечал бес. - Один из них был художник, другой - музыкант; они любили выпить, а в общем были очень порядочными людьми. Они умерли в один год; когда их тени встречаются, они вспоминают былые пирушки, и печальное молчание их как будто говорит: "Ах, друг мой, нам уже больше не пить!" - Боже, что я вижу! - воскликнул студент. - В углу церкви две тени гуляют вместе; но как они мало подходят друг к другу! Их рост и повадки совсем различны: одна громадного роста и выступает так важно, а другая, напротив, маленькая и очень легкомысленного вида. - Большая тень, - объяснил Хромой, - это немец, который умер оттого, что во время попойки три раза выпил за чье-то здоровье вина, подправленного табаком. Маленькая тень - это француз; по любезному обычаю своей родины он вздумал, входя в церковь, предложить выходившей оттуда молодой даме святой воды. В тот же день он был убит наповал выстрелом из мушкета. Среди толпы я вижу еще три замечательных призрака, - продолжал Асмодей. - Надо вам рассказать, каким образом они покинули свою земную оболочку. В жизни это были три актрисы, имена которых гремели в Мадриде, как в свое время в Риме имена Оригины, Киферионы и Арбускулы; они обладали даром, как и те, забавлять людей в общественных местах и разорять наедине. Вот каков был конец этих знаменитых испанских лицедеек: первая лопнула от зависти при громе аплодисментов, которым приветствовали молодую дебютантку; смерть другой наступила от излишества в пище; третья играла с таким увлечением, представляя на сцене весталку, что умерла за кулисами от преждевременных родов. Но оставим в покое мертвецов, - продолжал бес, - довольно мы на них нагляделись. Теперь я хочу показать вам другое зрелище, которое, вероятно, произведет на вас еще более сильное впечатление. Той же властью, какой я показал вам эти призраки, я покажу вам Смерть. Вы увидите этого неумолимого врага рода человеческого, врага, который постоянно и незримо вьется вокруг людей. В мгновенье ока проносится Смерть по всем частям света и в один и тот же миг напоминает о своей власти различным народам, обитающим на земле. Посмотрите на восток: вот Смерть является перед вами; громадная стая зловещих птиц, возглавляемая Ужасом, летит впереди нее и возвещает ее появление скорбными криками. Неумолимая рука Смерти вооружена страшной косой, от взмахов которой падает поколение за поколением. На одном ее крыле изображены война, чума, голод, кораблекрушение, пожар - все гибельные бедствия, ежеминутно доставляющие ей новую добычу; на другом крыле видны молодые врачи, которые из ее рук получают докторскую степень и дают ей при этом клятву всегда держаться теперешнего способа лечения. Хотя дон Клеофас и был убежден, что в этом видении нет для него ничего угрожающего и что бес показывает ему Смерть только для того, чтобы доставить ему удовольствие, все же он не мог смотреть на нее без ужаса. Успокоившись немного, он сказал: - Едва ли эта зловещая фигура пролетит над Мадридом бесследно: она, наверное, оставит тут жертвы своего посещения? - Да, конечно, - отвечал Хромой, - она явилась сюда не зря, от вас зависит быть свидетелем ее дел. - Ловлю вас на слове, - возразил Самбульо. - Полетим вслед за нею и посмотрим, на какие несчастные семьи обрушится ее ярость. Сколько прольется слез! - Я в этом не сомневаюсь, но будет много и притворства, - сказал Асмодей. - Несмотря на сопровождающий ее ужас, Смерть приносит столько же радости, сколько и горя. Наши два соглядатая понеслись вслед за Смертью, чтобы наблюдать за ней. Она проникла сначала в дом горожанина, находившегося в агонии: она коснулась его косой, и умирающий испустил последний вздох; тотчас же поднялись удручающие рыдания и жалобы его близких. - Здесь нет обмана, - пояснил бес, - жена и дети нежно любили скончавшегося; притом он содержал их; их сетования непритворны. Иное дело вон там, в другом доме, где Смерть поражает лежащего в постели старика. Это советник, который всю жизнь прожил холостяком и очень скудно питался, чтобы скопить состояние, которое он оставляет трем племянникам. Они все сбежались, как только узнали, что дни его сочтены. Они притворились убитыми горем и превосходно сыграли свою роль. Но теперь они сбросили маски и готовятся действовать в качестве наследников, после того как покривлялись в качестве родственников; теперь они начнут рыться везде. Сколько золота и серебра найдут они! "Как приятно, - говорит один из них, - как приятно для племянников иметь старого, скаредного дядю, который отказывает себе в радостях жизни, чтобы доставить их наследникам!" - Вот так надгробное слово! - заметил Леандро-Перес. - Мне кажется, - сказал бес, - что почти все богатые отцы, которые зажились на свете, не должны ожидать ничего лучшего даже от собственных детей. Пока эти наследники, захлебываясь от радости, разыскивают сокровища покойного, Смерть уже понеслась к большому дворцу, где живет молодой вельможа, заболевший оспой. Этому сановнику, самому привлекательному из придворных, суждено умереть на заре жизни, хотя его и лечит знаменитый доктор, а, может быть, именно потому, что его лечит этот доктор. Заметьте, с какой быстротой Смерть вершит свои дела: она уже скосила жизнь молодого вельможи, и я вижу, как она готовится к новой работе. Вот она останавливается над монастырем, спускается в келью, набрасывается на благочестивого монаха и обрезает нить его жизни, - жизни, которую он уже целых сорок лет проводит в покаянии и умерщвлении плоти. Но как ни ужасна Смерть, она не испугала монаха. Чтобы вознаградить себя, она входит в роскошный особняк и действительно наполняет его ужасом. Она приближается к знатному лиценциату, недавно назначенному епископом в Альбарасин. Этот прелат только и думает о приготовлениях к поездке в свою епархию со всею пышностью, какою окружают себя ныне высшие сановники церкви. Менее всего помышляет он о смерти, а между тем сейчас он отправится на тот свет и прибудет туда без свиты, как и тот монах; право, не знаю, примут ли его так же милостиво, как того. - О Боже, Смерть летит над дворцом короля! - воскликнул Самбульо. - Я боюсь, как бы жестокая одним взмахом косы не повергла в печаль всю Испанию! - Ваши опасения не напрасны, потому что Смерть не делает различия между королем и его слугой, - сказал бес. - Но успокойтесь, - прибавил он немного погодя, - она еще не угрожает королю, она хочет напасть на одного из царедворцев, - одного из тех вельмож, единственное занятие которых состоит в том, чтобы сопровождать королей и прислуживать им. Таких государственных мужей заменить не трудно. - Но мне кажется, что Смерть не удовольствовалась жизнью этого царедворца, - возразил дон Клеофас, - она задержалась над дворцом в том месте, где находятся покои королевы. - Вы правы, - ответил бес, - но тут она хочет сделать доброе дело, а именно: зажать рот одной дурной женщине, любительнице заводить ссоры при дворе королевы; эта сплетница захворала от горя, что две повздорившиеся из-за нее дамы помирились. Сейчас вы услышите душераздирающие вопли, - продолжал бес. - Смерть вошла в тот прекрасный дом, на левой стороне; там произойдет самая печальная сцена, какую только можно видеть на свете. Обратите внимание на это прискорбное зрелище. - Действительно, я вижу какую-то даму. Она рвет на себе волосы и отбивается от горничных, - отвечал Самбульо. - Чем она так потрясена? - Загляните в комнату напротив и вы поймете, - объяснил бес. - Видите человека, распростертого на великолепной кровати? Это ее муж, он умирает. Молодая женщина неутешна. История их очень трогательна и стоит того, чтобы описать ее. Мне хочется рассказать ее вам. - Вы мне доставите большое удовольствие, - ответил Леандро. - Печальное меня трогает настолько же, насколько забавляет смешное. - История длинновата, зато очень занимательна, и вы не соскучитесь. Впрочем, должен вам сознаться, что хотя я и бес, но мне быстро надоедает ходить по стопам Смерти: предоставим ей искать новых жертв. - Вполне с вами согласен, - сказал Самбульо. - Мне гораздо приятнее узнать историю, которую вы мне расскажете, чем видеть, как один за другим умирают люди. Тогда Хромой перенес студента на одно из самых высоких зданий на Алькальской улице и так начал свое повествование. ГЛАВА XIII Сила дружбы Рассказ Молодой толедский дворянин в сопровождении слуги скакал из родного города, спасаясь от последствий трагического приключения. Он был уже в двух лье от Валенсии, когда на опушке леса увидел даму, поспешно выходившую из кареты; лицо ее, не прикрытое вуалью, было ослепительно красиво; прелестная особа казалась столь взволнованной, что молодой кабальеро предложил ей свои услуги, полагая, что она нуждается в помощи. - Я не откажусь от вашего предложения, великодушный незнакомец, - ответила дама. - Видно, само небо послало вас сюда, чтобы предотвратить несчастье, которого я боюсь. Два кабальеро назначили здесь встречу; я сейчас видела, как они входили в этот лес; они будут драться. Пойдите, пожалуйста, за мной; помогите мне разнять их. С этими словами она направилась к лесу. Толедец передал свою лошадь слуге и поспешил за дамой. Но не успели они пройти и ста шагов, как услышали лязг оружия и вскоре увидели меж деревьев двух мужчин, яростно дравшихся на шпагах. Толедец бросился вперед, чтобы прекратить поединок, и когда, после долгих уговоров и просьб, это ему удалось, он спросил противников о причине их ссоры. - Храбрый незнакомец, - сказал один из кабальеро, - меня зовут Фадрике де Мендоса, а моего соперника - дон Альваро Понсе. Мы оба любим донью Теодору - даму, которую вы сопровождаете. Она всегда обращала мало внимания на наше ухаживание, и, как мы ни угождали ей, добиваясь благосклонности, она, жестокая, обходилась с нами от этого не лучше. Я намеревался по-прежнему служить ей, невзирая на ее равнодушие, но мой соперник, вместо того чтобы вести себя так же, вызвал меня на дуэль. - Это правда, - прервал его дон Альваро, - я нашел нужным так поступить. Мне кажется, что если бы у меня не было соперника, донья Теодора была бы ко мне благосклонней. Поэтому я намерен убить дона Фадрике, чтобы отделаться от человека, который препятствует моему счастию. - Сеньоры кабальеро, - сказал тогда толедец, - я не одобряю вашего поединка: он оскорбителен для доньи Теодоры. Во всем королевстве Валенсии скоро узнают, что вы дрались из-за нее. Честь вашей дамы должна быть вам дороже, чем собственное благополучие и жизнь. К тому же каких плодов может ожидать победитель от своей победы? Неужели вы думаете, что, предав злословию доброе имя возлюбленной, вы тем самым заслужите ее благосклонность? Что за ослепление! Послушайтесь меня, сделайте оба над собой усилие, достойное имен, которые вы носите, укротите порывы вашего гнева и дайте нерушимую клятву, что согласитесь на уговор, который я вам предложу. Ваша ссора может кончиться без кровопролития. - Каким же это образом? - спросил дон Альваро. - Надо, чтобы дама сама выразила свое желание, - ответил толедец. - Пусть она сделает выбор между вами и доном Фадрике с тем, чтобы отвергнутый поклонник смирился и предоставил сопернику свободу действий. - Согласен! - сказал дон Альваро. - Клянусь всем, что есть самого святого, покориться решению доньи Теодоры: даже если она выберет моего соперника, это предпочтение будет для меня менее тягостно, чем неизвестность, в которой я томлюсь. - И я, - сказал вслед за ним дон Фадрике, - призываю небо в свидетели, что если дивное создание, которое я боготворю, выскажется не в мою пользу, я удалюсь от его чар, и если и не смогу забыть его, то по крайней мере не буду больше видеть. Тогда толедец обратился к донье Теодоре: - Теперь решение за вами, сударыня. Вы можете одним словом обезоружить соперников: вам стоит только назвать того, кого вы хотите вознаградить за постоянство. - Сеньор кабальеро, - отвечала дама. - Ищите другое средство, чтобы их помирить. Зачем мне приносить себя в жертву ради их примирения? Я искренне уважаю дона Фадрике и дона Альваро, но я не люблю ни того, ни другого. Зачем должна я подавать надежду, которую в дальнейшем не смогу оправдать, только ради того, чтобы на мое доброе имя не пала тень? - Теперь не время притворяться, сударыня, - сказал толедец, - мы просим вас сделать выбор. Это необходимо. Хотя оба кабальеро одинаково хороши собою, я уверен, что один вам нравится больше, чем другой. Я основываюсь на том смертельном страхе, в котором я рас видел. - Вы неверно объясняете мой страх, - отвечала дама. - Конечно, смерть любого из них огорчила бы меня. Я беспрерывно упрекала бы себя, хотя бы и явилась лишь невольной причиной этой смерти. Но я была так взволнована потому только, что меня пугала опасность, угрожавшая моему доброму имени. Тут дон Альваро, по природе грубый, потерял, наконец терпение. - Это уж слишком, - сказал он резко, - раз донья Теодора не желает, чтобы дело кончилось миролюбиво, его решит клинок. И он стал наступать на дона Фадрике, который уже приготовился дать ему отпор. Тогда донья Теодора, повинуясь скорее страху, чем голосу сердца, в смятении закричала: - Остановитесь, сеньоры, я поступлю по вашему желанию. Раз нет другого средства прекратить поединок, затрагивающий мою честь, я объявляю, что отдаю предпочтение дону Фадрике де Мендоса. Не успела она договорить этих слов, как отвергнутый Понсе, не произнеся ни звука, бросился к своей лошади, которая была привязана к дереву, и исчез, бросая свирепые взгляды на счастливого соперника и на возлюбленную. Мендоса, напротив, был вне себя от радости: он то бросался на колени перед доньей Теодорой, то обнимал толедца и не находил слов, чтобы выразить им свою благодарность. Между тем дама, немного успокоившись после отъезда дона Альваро, с горестью думала, что она обязалась принимать ухаживания влюбленного, чьи достоинства она высоко ценит, но к которому не лежит ее сердце. - Сеньор дон Фадрике, - сказала она ему, - я надеюсь, что вы не употребите во зло предпочтение, оказанное вам мною; вы этим обязаны только тому, что я была вынуждена сделать выбор между вами и доном Альваро, чтобы прекратить поединок. Конечно, я всегда ценила вас гораздо более, чем его; я хорошо знаю, что у него нет многих ваших достоинств; вы самый безукоризненный кабальеро в Валенсии, - эту справедливость я вам отдаю; я даже скажу, что домогательства такого человека, как вы, могут льстить самолюбию женщины; но как бы они ни были лестны для меня, сознаюсь, я мало им сочувствую, и мне жаль, что вы меня, по-видимому, так нежно любите. Впрочем, не хочу отнимать у вас надежды тронуть мое сердце; равнодушие мое объясняется, быть может, только тем, что еще не рассеялась моя печаль о смерти мужа, дона Андре де Сифуэнтеса, которого я потеряла год тому назад. Хотя мы недолго прожили вместе и он был уже в летах, когда мои родители, прельстившись его богатством, выдали меня за него замуж, все же я была очень удручена его кончиной и до сих пор каждый день вспоминаю о ней с горечью. Ах, - прибавила она, - он вполне достоин моих сожалений! Он ничуть не походил на тех угрюмых и ревнивых старцев, которые не допускают мысли, что молодая жена может быть настолько благоразумна, что простит им их дряхлость, и следят за каждым ее шагом или приставляют к ней дуэнью, верную пособницу их самоуправства. Увы! Он верил в мою добродетель, что едва ли можно было бы ожидать и от молодого, обожаемого мужа. Вообще его преданность не знала границ. Могу прямо сказать, что единственной его заботой было угождать мне во всем. Таков был дон Андре де Сифуэнтес. Вы понимаете, Мендоса, что столь прекрасного человека не скоро забудешь: в мыслях он всегда предо мною, и это мешает мне обращать внимание на все, что делают мои поклонники, чтобы мне понравиться. Дон Фадрике не удержался и перебил донью Теодору. - Ах, сударыня, - воскликнул он, - как мне приятно слышать из ваших уст, что вы отвергали меня не из отвращения ко мне. Надеюсь, что мое постоянство тронет вас, наконец. - Это от меня не зависит, - отвечала дама, - я ведь позволяю вам навещать меня и изредка говорить о вашей любви. Старайтесь увлечь меня своим ухаживанием, внушите мне любовь, тогда я не скрою своего доброго чувства к вам. Но если все ваши старания окажутся напрасными, помните, Мендоса, что вы будете не вправе упрекать меня. Дон Фадрике хотел было ответить, но не успел, ибо донья Теодора взяла толедца за руку и быстро направилась к карете. Тогда он отвязал свою лошадь, привязанную к дереву, и, взяв ее под уздцы, пошел вслед за доньей Теодорой. Дама села в карету с таким же волнением, как и вышла из нее; но причина теперь была совсем иная. Толедец и дон Фадрике проводили ее верхом до Валенсии и там с нею расстались. Она поехала домой, а дон Фадрике пригласил толедца к себе. Он дал гостю отдохнуть, хорошо угостил его, потом наедине спросил, что привело его в Валенсию и долго ли он намерен тут пробыть. - Я проживу здесь как можно меньше, - отвечал толедец. - Я тут только проездом: я хочу добраться до моря и сесть на первый корабль, который отплывет от берегов Испании, потому что мне безразлично, где кончить свою горемычную жизнь, - только бы подальше от этой зловещей страны. - Что вы говорите! - удивился дон Фадрике. - Что могло восстановить вас против отчизны и вызвать отвращение к тому, к чему люди питают врожденную любовь? - После того, что со мной случилось, родина мне опостылела, и у меня одно только желание - покинуть ее навсегда, - ответил толедец. - Ах, сеньор кабальеро, - сказал Мендоса с состраданием, - я горю нетерпением узнать ваши несчастья! Если я не в силах пособить в вашем горе, то по крайней мере я разделю его с вами. Ваша наружность сразу же расположила меня в вашу пользу, ваши манеры меня очаровали, и я заранее сочувствую вашей доле. - Это меня в высшей степени утешает, сеньор дон Фадрике, - отвечал толедец, - и, чтобы отплатить за вашу доброту, признаюсь вам, что, увидев вас сейчас с доном Альваро Понсе, я склонялся в вашу сторону. Я почувствовал к вам внезапное расположение, которое у меня никогда с первого взгляда не зарождалось к другим; я даже опасался, как бы не был предпочтен ваш соперник, и очень обрадовался, когда донья Теодора избрала вас. Первое впечатление, произведенное вами, еще более усилилось теперь, так что я не только не намерен скрыть от вас мои горести, но мне, напротив, самому хочется излиться перед вами, и я с удовольствием открою вам свою душу. Итак, слушайте повесть о моих несчастьях. Родился я в Толедо; зовут меня дон Хуан де Сарате. Я почти ребенком лишился тех, кому обязан жизнью, так что очень рано начал пользоваться доходом в четыре тысячи дукатов, оставленным мне в наследство. Я мог самостоятельно располагать собой и считал себя достаточно богатым, чтобы при выборе жены следовать только влечению сердца; поэтому я, несмотря на ее ничтожное состояние и неравенство в общественном положении, обвенчался с девушкой совершенной красоты. Я был вне себя от счастья и, чтобы полнее насладиться обладанием любимой женщиной, увез ее через несколько дней после свадьбы в свое имение, расположенное неподалеку от Толедо. Мы там жили уже два года и наслаждались безоблачным счастьем, когда однажды ко мне заехал герцог де Наксера, замок которого находится по соседству с моим поместьем; герцог возвращался с охоты и хотел у меня отдохнуть. Он увидел мою жену и влюбился в нее, - так по крайней мере мне показалось. Я в этом убедился окончательно, когда он начал настойчиво домогаться моей дружбы, которою прежде пренебрегал; он стал приглашать меня к себе на охоту, постоянно делал мне подарки и предлагал свои услуги. Сначала его страсть встревожила меня; я уж собирался уехать с женою в Толедо. Само небо, без сомнения, внушало мне эту мысль. Действительно, если бы я лишил герцога возможности видеть мою жену, я бы избавился от бед, которые со мною приключились; но уверенность в ней меня успокоила. Мне казалось невозможным, чтобы женщина, которую я взял без приданого и из низкого звания, была бы так неблагодарна, чтобы забыть мои милости. Увы! Я мало знал ее. Честолюбие и тщеславие - две черты, столь свойственные женщинам, - были главными недостатками и моей жены. Когда герцогу удалось открыться в своих чувствах, она возгордилась этой победой. Любовь человека, которого звали его сиятельством, льстила ее самолюбию и внушала ей тщеславные бредни; она возвысилась в собственном мнении и стала меньше меня любить. Она не только не была мне благодарна за все, что я для нее сделал, но начала меня презирать за это; она решила, что я недостоин быть мужем такой красавицы, и вообразила, что если бы влюбленный вельможа увидел ее до замужества, то непременно женился бы на ней. Опьяненная этими безумными мечтами и тронутая подарками, которые льстили ей, она под конец уступила тайным мольбам герцога. Они стали переписываться, но я не имел ни малейшего понятия об их отношениях; наконец, к моему несчастью, я прозрел. Однажды, возвратясь с охоты раньше обыкновенного, я вошел в комнату жены; она не ожидала меня так рано; ей только что подали письмо от герцога, и она собиралась отвечать. Увидев меня, она не могла скрыть своего замешательства; я заметил на столе бумагу и чернила и содрогнулся; я понял, что она меня обманывает. Я потребовал показать мне, что она пишет, но она отказалась, так что мне пришлось употребить силу, чтобы удовлетворить свое ревнивое любопытство. Несмотря на ее сопротивление, я вырвал спрятанное у нее на груди письмо. Оно было следующего содержания. "Долго ли мне томиться в ожидании второго свидания? Как вы жестоки, что, подав сладостную надежду, все медлите с ее осуществлением! Дон Хуан каждый день ездит на охоту или в Толедо: неужели мы не воспользуемся этим обстоятельством? Пощадите пылкую страсть, сжигающую меня. Пожалейте меня, сударыня! Подумайте о том, что если получить желаемое - великая радость, то ожидать его исполнения - нестерпимая мука". Еще не дочитав эту записку, я пришел в страшную ярость. Первым моим движением было схватить кинжал, чтобы покончить с неверной женой, которая меня бесчестит, но, сообразив, что это была бы только половина мщения и что негодование мое требует еще другой жертвы, я сдержал свое бешенство. Я притворился и сказал жене как можно спокойнее: "Сударыня, вы напрасно слушаете герцога: блеск его положения не должен вас ослеплять. Но молодым женщинам нравится пышность, и я хочу верить, что только в этом и состоит ваше преступление и что вы не оскорбили меня окончательно. Поэтому я прощаю вашу нескромность с условием, что впредь вы будете помнить о своих обязанностях в отношении меня и, отвечая только на мои чувства, постараетесь быть достойной их". Сказав это, я вышел из комнаты с тем, чтобы дать жене оправиться от замешательства, а также чтобы в уединении самому успокоиться от гнева, который во мне клокотал. Хотя волнение мое и не улеглось, я два дня делал вид, что вполне спокоен. На третий день я выдумал, будто у меня крайне важное дело в Толедо, сказал жене, что должен на некоторое время отлучиться и что прошу ее в мое отсутствие не уронить своего доброго имени. Я уехал. Но вместо того чтобы отправиться в Толедо, я с наступлением ночи тайком вернулся домой и спрятался в комнате преданного слуги, откуда мог видеть всякого входящего в мой дом. Я не сомневался, что герцог будет уведомлен о моем отъезде, и думал, что он не преминет воспользоваться этим обстоятельством; я надеялся застать их вдвоем и рассчитывал на полное возмездие. Однако я обманулся в своих ожиданиях. В доме не делалось никаких приготовлений для приема ухаживателя; напротив, запирались наглухо все двери, и целых три дня не приходил не только сам герцог, но и никто из его слуг; тогда я убедился, что жена моя раскаялась в своем поступке и прервала все отношения с любовником. Придя к такому выводу, я потерял охоту мстить и под влиянием любви, временно заглушенной гневом, бросился в покои жены, с восторгом обнял ее и сказал: "Сударыня, возвращаю вам мое уважение и любовь. Признаюсь, я не ездил в Толедо; я выдумал это путешествие, чтобы испытать вас. Простите ревнивому мужу расставленную вам ловушку; ревность моя была не без основания: я боялся, что вы не образумитесь и не бросите горделивых бредней, но, благодарение небу, вы осознали свою ошибку, и я надеюсь, что впредь ничто не нарушит нашего согласия". Слова эти, казалось, тронули мою жену; она сказала со слезами на глазах: "Как я сожалею, что подала вам повод сомневаться в моей верности! Но напрасно я сокрушаюсь о том, что вызвало ваше естественное раздражение против меня; напрасно два дня я не осушаю глаз, напрасно все мое горе, все укоры совести, вы никогда уже не будете мне доверять!" "Я уже вам верю! - прервал я ее, растроганный ее показным горем. - И не хочу больше вспоминать прошедшее, раз вы в нем раскаиваетесь". Действительно, с этого времени я был к ней так же внимателен, как и прежде, и опять наслаждался счастьем, так жестоко нарушенным. Ощущения мои стали даже более острыми, потому что жена, словно желая изгладить из моей памяти нанесенную мне обиду, прилагала все усилия, чтобы мне нравиться; ее ласки стали более пылкими, и я почти рад был огорчениям, которые она мне причинила. Вскоре я захворал. Хотя болезнь не угрожала жизни, трудно представить себе, до чего встревожилась моя жена; она проводила возле меня целые дни, а ночью, - я спал в отдельной комнате, - заходила ко мне по два-три раза, чтобы самолично узнать, как я себя чувствую; наконец, она вызвалась сама прислуживать мне во всем и казалось, что ее жизнь зависит от моей. Я со своей стороны так был тронут проявлениями ее любви, что беспрестанно ей об этом говорил. А между тем любовь ее, сеньор Мендоса, не была искренна, как я воображал. Однажды ночью, когда я уже начал поправляться, меня разбудил слуга. "Сеньор, - сказал он в волнении, - мне очень жаль вас тревожить, но я слишком вам предан, чтобы скрыть происходящее сейчас в вашем доме: герцог де Наксера находится у вашей супруги". Я так был ошеломлен этим известием, что некоторое время смотрел на слугу, не находя слов. Чем больше я вникал в принесенное им известие, тем труднее было мне ему поверить. "Нет, Фабио, - воскликнул я, - невозможно, чтобы жена моя была способна на такое страшное вероломство! Ты сам не уверен в том, что говоришь!" "Дай Бог, чтобы я еще мог сомневаться в этом, сеньор, - отвечал Фабио, - но меня не обманешь притворством. С тех пор, как вы больны, я подозревал, что герцога каждую ночь впускают в комнату нашей госпожи. Я спрятался, чтобы увериться в своих подозрениях, и теперь вполне убедился, что они справедливы". При этих словах я вскочил вне себя от гнева, накинул халат, взял шпагу и отправился в спальню жены; меня сопровождал Фабио со свечой в руках. При шуме, произведенном нашим приходом, сидевший на постели моей жены вскочил, выхватил из-за пояса пистолет, ринулся мне навстречу и выстрелил; но от волнения и поспешности он промахнулся. Тогда я бросился на него и всадил ему шпагу в сердце. Потом я повернулся к жене, которая была ни жива, ни мертва, и сказал ей: "И ты, негодная, получи награду за свое вероломство". С этими словами я пронзил ей грудь клинком, еще дымившимся кровью ее любовника. - Я сам порицаю свою горячность, сеньор дон Фадрике, и сознаю, что мог бы наказать достойным образом неверную жену, не лишая ее жизни. Но легко ли сохранить хладнокровие в таких условиях? Вообразите себе эту изменницу, такую внимательную во время моей болезни, представьте себе все выражения ее привязанности, все обстоятельства, всю чудовищность ее измены и скажите, можно ли не простить ее убийство мужу, обезумевшему от справедливого - негодования? Чтобы закончить в двух словах эту трагическую повесть, я прибавлю, что, вполне утолив жажду мести, я наскоро оделся; я понимал, что нельзя терять времени. Родственники герцога, конечно, будут разыскивать меня по всей Испании, и связи моих родных ничто в сравнении с влиянием его семьи. Я знал, что буду в безопасности только в чужих краях. Поэтому я выбрал двух лучших своих скакунов, и, захватив с собой все деньги и драгоценности, выехал на рассвете из дома в сопровождении слуги, который так хорошо доказал мне свою верность. Я поехал по дороге в Валенсию с намерением сесть на первый же корабль, который отправится в Италию. Проезжая сегодня по опушке леса, где вы были, я встретил донью Теодору, а она попросила меня последовать за ней и помочь ей разнять вас. Когда толедец окончил свой рассказ, дон Фадрике сказал: - Сеньор дон Хуан, вы поступили справедливо, отомстив герцогу де Наксера. Не беспокойтесь, что вас будут преследовать его родные; оставайтесь, если вам угодно, у меня, пока не представится случая уехать в Италию; вы будете здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было, потому что губернатор Валенсии - мой дядя, а жить вы будете с человеком, желающим быть всю жизнь вашим искренним другом. Сарате от всей души поблагодарил Мендосу и принял предложенное ему убежище. - Обратите внимание, сеньор дон Клеофас, как сильно бывает взаимное влечение, - сказал бес. - Эти два молодых человека почувствовали такое расположение друг к другу, что через несколько дней стали неразлучными друзьями, как Орест и Пилад. При равных достоинствах и вкусы у них были одинаковы: что нравилось дону Фадрике, то непременно нравилось и дону Хуану; характеры у них были одни и те же, - словом, они были созданы, чтобы любить друг друга. Особенно дон Фадрике восхищался своим товарищем; он не мог удержаться и при всяком удобном случае расхваливал его даже донье Теодоре. Друзья часто бывали вместе у этой дамы, а она по-прежнему равнодушно относилась к любви и ухаживанию Мендосы. Это его очень удручало, и он порою жаловался своему другу, а тот, чтобы его утешить, говорил, что даже самые нечувствительные женщины под конец сдаются; что у поклонников не хватает только терпения дождаться этого благоприятного мгновения; что не следует унывать; что рано или поздно донья Теодора вознаградит его за любовь. Эти слова, хотя и основанные на опыте, не успокаивали робкого Мендосу; он опасался, что никогда не увлечет вдову де Сифуэнтеса. Это постоянное опасение повергало его в такое уныние, что дону Хуану жалко было на него смотреть; но скоро сам дон Хуан стал еще более достоин жалости. Какое бы основание ни имел толедец негодовать на женщин после чудовищной измены жены, он не мог устоять и влюбился в донью Теодору. Однако он не давал воли этой страсти, оскорбительной для его друга, а, наоборот, старался ее подавить; убедившись же, что он сможет совладать с нею лишь в том случае, если скроется с глаз, которые эту страсть внушили, он решил не встречаться более с вдовой де Сифуэнтеса. Поэтому, когда Мендоса предлагал ему вместе навестить ее, толедец всегда находил предлог, чтобы уклониться от поездки. С другой стороны, всякий раз как дон Фадрике являлся один, донья Теодора его спрашивала, почему дон Хуан перестал у нее бывать. Однажды, когда она предложила дону Мендосе этот вопрос, он с улыбкой ответил, что у его друга имеются на то особые причины. - Какие же у него могут быть причины избегать меня? - спросила донья Теодора. - Сегодня я хотел привести его к вам, сударыня, и выразил удивление, что он отказывается сопровождать меня; тогда он мне открыл свою тайну, которую я вам сообщу, чтобы оправдать его, - ответил Мендоса. - Он мне сказал, что завел любовницу, а так как он недолго пробудет в городе, то дорожит каждой минутой. - Эта отговорка меня не удовлетворяет, - возразила, краснея, вдова Сифуэнтеса, - влюбленные не имеют права пренебрегать друзьями. Дон Фадрике заметил смущение доньи Теодоры, но объяснил его тщеславием, предполагая, что она покраснела просто от досады, что ею пренебрегают. Он ошибался: замешательство доньи Теодоры было вызвано чем-то более сильным, чем задетое самолюбие. Боясь, как бы он не догадался об ее истинных чувствах, она переменила разговор и в течение всей дальнейшей беседы притворялась такой веселой, что могла бы сбить с толку Мендосу, не дайся он уже с самого начала в обман. Оставшись одна, вдова Сифуэнтеса погрузилась в глубокую задумчивость: она вдруг осознала всю силу любви, которую питала к дону Хуану, и, думая, что он ей менее отвечает взаимностью, чем это было в действительности, проговорила, вздохнув: - Какая несправедливая и жестокая сила тешится тем, что воспламеняет сердца, лишая их взаимности? Я не люблю дона Фадрике, который меня боготворит, и горю страстью к дону Хуану, мысли которого поглощены другой! Ах, Мендоса, перестаньте упрекать меня в равнодушии, ваш друг достаточно мстит за вас! При этих словах, удрученная горем и ревностью, она заплакала; но под влиянием надежды, которая всегда умеряет горести влюбленных, воображение начало рисовать перед ней разные заманчивые картины. Она представляла себе, что ее соперница не очень-то опасна: может быть, дона Хуана не столько чарует ее красота, сколько тешит ее благосклонность, а такую легкую связь нетрудно порвать. Чтобы выяснить все это, она решила поговорить с толедцем наедине. Она дала ему знать, чтобы он пришел к ней. Дон Хуан явился, и, когда они остались вдвоем, донья Теодора начала так: - Я никак не думала, что под влиянием любви благовоспитанный человек может забыть свои обязанности по отношению к дамам; однако с тех пор как вы влюблены, дон Хуан, вы перестали меня посещать. Мне кажется, я имею право быть вами недовольной. Во всяком случае, я хотела бы верить, что вы не по собственному побуждению избегаете меня. Ваша дама, наверное, запретила вам у меня бывать. Признайтесь в этом, дон Хуан, и я вас прощу. Я знаю, что любовники не свободны в своих поступках и не смеют ослушаться возлюбленных. - Сударыня, - отвечал толедец, - я понимаю, что мое поведение должно вас удивлять, но ради Бога не требуйте, чтобы я оправдывался, - удовольствуйтесь тем, что у меня есть основание избегать вас. - Какова бы ни была причина, - возразила донья Теодора, сильно волнуясь, - я хочу, чтобы вы мне ее открыли. - Если так, сударыня, - отвечал дон Хуан, - я должен вам повиноваться. Но не пеняйте, если вам придется услышать больше, нежели вы желаете знать. Дон Фадрике, - продолжал он, - рассказал вам о приключении, из-за которого я был вынужден покинуть Кастилию. Уезжая из Толедо с сердцем, исполненным злобы против женщин, я мог побиться об заклад, что никогда не поддамся их чарам. С этой гордой уверенностью я подъезжал к Валенсии, когда встретил вас, и, чего еще ни с кем, может быть, не случалось, выдержал, не смутясь, ваш взгляд. И позже некоторое время я с вами виделся безнаказанно. Но увы, какой дорогой ценой я заплатил за эти несколько дней горделивой самонадеянности! Вы сломили мою стойкость; ваша красота, ваш ум, все ваши прелести пленили непокорного. Словом, я вас люблю такой любовью, какую можете зажечь только вы. Вот, сударыня, что гонит меня от вас. Особа, про которую вам говорили, будто я за ней ухаживаю, - сплошной вымысел. Я поделился с Мендосой вымышленною тайной, чтобы он не заподозрил истинной причины, почему я постоянно отказываюсь вместе с ним посещать вас. Это объяснение, которого донья Теодора никак не ожидала, столь ее обрадовало, что она не могла не выдать себя собеседнику. Правда, она и не старалась скрыть свою радость и, вместо того чтобы взглянуть на толедца с напускной суровостью, сказала ему нежно: - Вы поведали мне вашу тайну, дон Хуан; теперь я поведаю вам свою. Слушайте, что я скажу вам. Равнодушная ко вздохам дона Альваро Понсе и к привязанности Мендосы, я вела спокойную и счастливую жизнь, пока случай не свел нас на опушке леса, где вы проезжали. Несмотря на мое тогдашнее смятение, я не могла не заметить, как любезно вы предложили мне свои услуги, а ловкость и мужество, с которыми вы разняли ожесточенных соперников, показали мне вас с еще более выгодной стороны. Мне только не понравилось, как вы придумали помирить их; мне было очень трудно выбрать того или другого, но, - если уж говорить совсем откровенно, - мне кажется, что отчасти именно из-за вас мне и не хотелось выбирать между ними, ибо в то мгновенье, как я произносила имя дона Фадрике, я почувствовала, что сердце мое склоняется к незнакомцу. С сегодняшнего дня, который я буду считать счастливейшим, после сделанного вами признания, ваши достоинства еще усилили мое уважение к вам. Я не хочу, - продолжала она, - скрывать от вас свои чувства, я вам их высказываю с той же откровенностью, с какой говорила Мендосе, что не люблю его. Женщина, имеющая несчастье любить человека, который не может ей принадлежать, поневоле должна быть сдержанной, чтобы наказать себя за свою слабость вечным молчанием. Но я думаю, что можно, не совестясь, признаться в невинной любви к человеку, у которого законные намерения. Да, я в восторге, что вы меня любите, и благодарю за это небо, которое, без сомнения, предназначило нас друг для Друга. Тут она замолчала, чтобы дать дону Хуану высказаться и выразить во всей полноте радость и признательность, какие, по ее мнению, он должен был чувствовать; но, вместо того чтобы казаться счастливым после всего услышанного, дон Хуан сидел печальный и задумчивый. - Что это, дон Хуан? - удивилась она. - Я вам делаю предложение, которому всякий другой порадовался бы; забывая женскую гордость, я раскрываю перед вами свою очарованную душу, а вы не испытываете никакой радости от этого любовного признания? Вы храните ледяное молчание? В ваших глазах даже видна печаль. Ах, дон Хуан, что за странное действие производит на вас моя благосклонность. - Но какое же другое действие, сударыня, может она произвести на такое сердце, как мое? - проговорил он печально. - Чем больше вы мне выказываете любви, тем я несчастнее. Вам ведь известно, чем я обязан Мендосе, вы знаете, какая нежная дружба соединяет нас. Могу ли я построить свое счастье на обломках самых сладостных его надежд? - Вы чересчур щепетильны, - сказала донья Теодора. - Я ничего не обещала Мендосе; я могу вам предложить свою любовь, не заслуживая его упреков, а вы можете ее принять, ничего не отнимая у него. Мне понятно, что мысль о несчастье друга должна вас огорчать; но, дон Хуан, разве печаль может омрачить то счастье, которое вас ожидает? - Может, сударыня, - отвечал он твердо. - Такой друг, как Мендоса, имеет надо мной больше власти, чем вы думаете. Если бы вы поняли всю нежность, всю силу нашей дружбы, как бы вы меня пожалели! У дона Фадрике нет от меня никаких тайн, мои помыслы стали его помыслами; ни одна мелочь, касающаяся меня, не ускользает от его внимания, или, чтобы выразить все одним словом, - его душа разделена пополам между вами и мною. Ах, если вы хотели, чтобы я воспользовался вашей благосклонностью, надо было мне выказать ее прежде, чем я заключил такую крепкую дружбу! Счастливый тем, что я снискал ваше благоволение, я бы относился к дону Фадрике только как к сопернику; мое сердце было бы настороже и не ответило бы на дружбу, которою он почтил меня, и я не был бы ему сейчас обязан всем, что он для меня сделал. Но, сударыня, теперь уже поздно. Я принял от него все услуги, которые ему угодно было предложить мне; я дал волю чувству, которое он мне внушал; благодарность и дружба связывают меня; словом, жестокая необходимость принуждает меня отказаться от сладостной участи, которую вы мне сулите. При этих словах толедца на глаза доньи Теодоры навернулись слезы, и она взяла платок, чтобы их осушить. Это смутило молодого человека; он чувствовал, что его решимость колеблется, что вскоре он не в силах будет отвечать ни за что. - Прощайте, сударыня, - продолжал он голосом, прерывающимся от волнений, - прощайте, я должен бежать от вас, чтобы спасти свою честь. Я не могу переносить ваших слез; они делают вас слишком опасной. Я удаляюсь от вас навсегда и буду всю жизнь оплакивать потерю блаженства, которое неумолимая дружба требует принести ей в жертву. И он удалился, с трудом сохраняя твердость. После его ухода тысячи нежных чувств охватили вдову Сифуэнтеса. Ей было стыдно, что она объяснилась в любви человеку, которого не могла удержать; но, будучи убеждена, что он страстно влюблен в нее и что только интересы друга понудили его отказаться от руки, которую она ему предложила, донья Теодора была достаточно благоразумна, чтобы оценить такое редкостное проявление дружбы, а не принять его за оскорбление. Но так как нельзя не огорчаться, когда не достигаешь желаемого, она решила завтра же уехать к себе в имение, чтобы рассеять горе, или, вернее, углубить его, ибо уединение скорее укрепляет любовь, чем ослабляет ее. Дон Хуан, не застав Мендосы дома, тоже замкнулся у себя, чтобы без помехи предаться скорби. После того, что он сделал ради друга, он считал себя вправе хоть повздыхать о случившемся; но дон Фадрике скоро вернулся, и течение мыслей влюбленного было нарушено. Видя по лицу друга, что тот расстроен, дон Фадрике так встревожился, что дону Хуану пришлось для его успокоения сказать, что ничего не случилось и что ему нужен только покой. Мендоса тотчас удалился, предоставляя другу отдохнуть, но вышел он с таким печальным видом, что толедец только еще сильнее почувствовал свое несчастье. - О небо, - молвил он про себя, - зачем случилось так, что нежнейшая в мире дружба стала несчастьем моей жизни? На другой день дон Фадрике еще не вставал, когда ему доложили, что донья Теодора со всеми домочадцами уехала в свой замок Вильяреаль и что, по всем данным, она не скоро оттуда вернется. Это известие огорчило дона Фадрике, и не столько потому, что тяжело расставаться с любимой женщиной, сколько потому, что она скрыла от него свой отъезд. Не зная, что думать, он все же почувствовал в этом дурное предзнаменование. Он собирался пойти к своему другу поговорить об отъезде доньи Теодоры, а также узнать, как его здоровье, но еще не успел одеться, как толедец сам вошел в его комнату и сказал: - Я пришел вас успокоить насчет моего здоровья: сегодня я чувствую себя гораздо лучше. - Это приятное известие немного утешает меня, а то я получил сейчас дурные вести. На вопрос дона Хуана, какие это дурные вести, дон Фадрике, выслав из комнаты слуг, ответил: - Донья Теодора утром уехала к себе в поместье и, как полагают, надолго. Ее отъезд меня очень удивляет. Зачем она скрыла его от меня? Что вы об этом думаете, дон Хуан? Здесь, должно быть, таится что-нибудь для меня неприятное? Сарате воздержался высказать свое мнение и старался уверить друга, что нет никакой причины волноваться из-за того, что донья Теодора уехала в деревню. Но Мендоса, не удовлетворившись доводами друга, перебил его. - Все эти разговоры не рассеют подозрения, закравшегося мне в душу, - заметил он. - Вероятно, я, по неосторожности, сделал что-нибудь такое, что не понравилось донье Теодоре, и она в наказание мне уезжает, не удостоив даже сообщить, в чем моя вина. Как бы то ни было, я не могу оставаться в неизвестности. Поедем, дон Хуан, поедем к ней, я велю оседлать лошадей. - Я вам советую ехать одному, - сказал толедец. - Такое объяснение должно происходить без свидетелей. - Дон Хуан ни при каких обстоятельствах не может быть лишним, - возразил дон Фадрике. - Донье Теодоре известно, что вы знаете все, происходящее в моем сердце; она вас уважает; вы не только не помешаете, но, напротив, поможете расположить ее в мою пользу. - Нет, дон Фадрике, - возразил толедец, - мое присутствие не может быть вам полезно; поезжайте без меня, прошу вас. - Нет, мой милый дон Хуан, - настаивал тот, - мы поедем вместе; я жду от вас этой дружеской услуги. - Какая жестокость! - воскликнул дон Хуан с горечью. - Зачем вы требуете, чтобы я из дружбы к вам сделал то, на что я не могу согласиться. Эти слова, смысла которых дон Фадрике не понял, а также резкий тон, которым они были произнесены, немало удивили его. Он внимательно посмотрел на друга. - Что означают ваши слова, дон Хуан? - спросил он. - Какое ужасное подозрение возникает в моем уме! Ах, довольно вам таиться и мучить меня. Говорите! Почему вы отказываетесь ехать со мной? - Я хотел скрыть от вас это, - отвечал толедец, - но раз вы сами принуждаете меня высказаться, то мне дольше не следует молчать. Перестанем радоваться, дорогой дон Фадрике, что у нас одни и те же вкусы и привязанности. Они, к сожалению, слишком схожи, и черты, пленившие вас, не пощадили и вашего друга. Донья Теодора... - Вы - мой соперник? - перебил его Мендоса, бледнея. - Как только я убедился в своей любви. - продолжал дон Хуан, - я старался ее преодолеть. Я постоянно избегал вдову Сифуэнтеса. Вы это знаете: вы сами меня в этом упрекали. Если я и не в силах был совсем побороть свою страсть, я по крайней мере укрощал ее. Но вчера эта дама велела мне передать, что желает поговорить со мной у себя дома. Я отправился к ней. Она спросила, почему я, как видно, избегаю ее. Я придумывал всякие объяснения; она не поверила им. Наконец, она принудила меня сказать истинную причину. Я полагал, что после этого она одобрит мое намерение избегать ее, но по странной прихоти судьбы... сказать ли вам, Мендоса? Да, я должен вам это сказать: Теодора выказала мне полную благосклонность. Дон Фадрике был самого кроткого и рассудительного нрава, но от этих слов он пришел в страшную ярость и, перебив друга, вскричал: - Довольно, дон Хуан! Лучше пронзите мне грудь, но прекратите этот страшный рассказ. Вы не только сознаетесь, что вы мой соперник, но еще говорите мне, что вы любимы. Праведное небо! Что за признание вы осмеливаетесь мне сделать! Вы подвергаете нашу дружбу слишком сильному испытанию. Да что говорить о нашей дружбе, вы ей изменили, лелея вероломные чувства, в которых вы мне сейчас признались. Как я ошибся! Я считал вас великодушным и благородным, а вы - двуличный друг, раз вы способны на любовь, которая меня оскорбляет. Я сражен этим неожиданным ударом, и я чувствую его тем острее, что он нанесен мне рукой... - Будьте справедливее ко мне, - перебил его в свою очередь толедец, - потерпите минуту. Все, что угодно, только не двуличный друг! Выслушайте меня, и вы раскаетесь, что бросили мне такое оскорбление. Тут он рассказал, что произошло между ним и вдовой Сифуэнтеса, рассказал о ее любовном признании, о том, как она убеждала его отдаться страсти без угрызений совести, не видя в этом ничего дурного. Дон Хуан повторил все, что он отвечал на ее речи, и, по мере того как дон Фадрике убеждался в твердости, с какой его друг вел себя, гнев его мало-помалу утихал. - Словом, дружба взяла верх над страстью, и я отказался от любви доньи Теодоры, - закончил дон Хуан. - Она заплакала от досады, но, Боже мой, что за смятение вызвали ее слезы в моей душе! Я еще до сих пор не могу вспомнить без трепета, какой опасности я подвергался. Мне показалось, что я непомерно жесток, и на несколько мгновений, Мендоса, сердце мое вам изменило. Но я не поддался слабости, я поспешил удалиться, чтобы не видеть этих опасных слез. Однако недостаточно того, что я пока избежал опасности; надо страшиться и за будущее. Я должен поскорее уехать; я не хочу более показываться на глаза донье Теодоре. Неужели и после этого, дон Фадрике, вы будете обвинять меня в неблагодарности и вероломстве? - Нет, - ответил Мендоса, обнимая его, - признаю: вы ни в чем не виноваты! Глаза мои открылись. Простите мой незаслуженный упрек: он брошен в припадке гнева под первым впечатлением. Простите влюбленному, который видит, что у него отнимают всякую надежду. Увы, как смел я думать, что донья Теодора может вас видеть столь часто и не полюбить, не увлечься вашим обаянием, силу которого я испытал на себе? Вы - истинный друг. Я обязан своим несчастьем только злому року и, вместо того чтобы ненавидеть вас, чувств