, локлинских чад надежда, И слава песней - Оссиан Схватились в смертный бой. - Уже сырой туман, Лесов вечерняя одежда, Возлег на дремлющих древах; Окрест угрюмой ночи мраки; В пространствах гром ревет, и бурные призраки Плывут на дымных облаках... Но тщетен грома рев! Дождя напрасно волны Из туч клубящихся падут! Сердца в них гневом мести полны... То бьются... Щит с щитом и меч с мечом сомкнут, Искусству места нет: одни удары слышны... Как тучи вторят гул раскатов громовых; Так стонут звонки латы их... То, вдруг остановясь, коварно неподвижны... То снова грянут в бой! - Удар их каждый взмах, И в каждом их ударе рана!.. Но тени праотцев хранили Оссиана: Ельмор сражен - и с шумом пал во прах. Десницей слабою сжал меч осиротелой, К отчизне очи обратил И, милую призвав, с улыбкою веселой, Взор угасающий закрыл... Так полная луна плывет над океаном, Свинцовые хребты зыбей его златит, В пустынном воздухе горит И гаснет в вышине за утренним туманом. Вечерний ветр шумит в листах древес И дым с костра волнами подымает. Угрюмой ночью полон лес, Лишь изредка браздой огнь мраки раздирает, Как славные дела немую мглу веков... Убитый на щите, вблизи его убийца, Окрест Локлина царь и сонм его сынов. Пылают местью грозны лица И взоры мрачные вещают барду казнь. Но смелый бард в цепях спокойствием украшен; Печален взор, но дух бесстрашен; Унынье в сердце, не боязнь. По арфе пробежал могучими перстами; Привычный звук ответствует перстам; _Песнь смертная_ промчалась по струнам, И отзыв, пробужден, отгрянул за горами... "О арфа, пробуди уснувший глас в струнах! Воспой Ельмора прежни бои! А вы, отжившие герои, Внемлите мне, покоясь в облаках!.. Восстал Ельмор, облекся тяжкой медью, Восстал на смерть своим врагам; Сыны Морвена будут снедью Локлина гибельным мечам. Стенали вы, скалы моей отчизны. Как под ладьями их понт пеною кипел, Когда с победой он на ваш хребет взлетел, И в нем следы врага втоптали укоризны... Повсюду вихрем он протек, Исполнив землю бранным слухом; Означил смертью грозный бег... И ты, Фингал, и ты смутился духом!.. Морвенцы смертию спасались от оков; Убитых зрели их, не зрели побежденных; И не считал Ельмор сразившихся врагов, Считал врагов сраженных. Подвигся местью на него Полночный исполин, могучий мой родитель. Фингал остался победитель... Но заплатил за торжество. Насытился Локлин добычею Морвена. Враги прелестных дев чрез море увлекли, И холмы вражеской земли Отозвались на стоны плена". Умолк... Унылый звук по струнам пробежал. Но сладок был сей звук царю Локлина: Плененный враг отцу воспоминал Венчанного стократ победным лавром сына. С отцовского чела изгладилась тоска; Лишь одинокая слеза в очах дрожала, И долго праздная рука Забытый меч невольно обнажала. Казалось, в душу с песнью сей Втеснился рой родных воспоминаний; Казалось, в памяти дряхлеющей своей Он оживил толпы побед, завоеваний И славу бурную давно минувших дней, Когда он сам гремел, как горние перуны... Но вновь удар по смолкнувшим струнам, И застонали струны, И новой песнию ответствуют перстам. "Давно ль ты цвел? Давно ль благоуханьем, Прелестный цвет, долины услаждал? Тебя лелеял день отеческим сияньем, И вечер хладною росою напоял. Но ветр дохнул губительным дыханьем, И ты безвременно увял! И ты, во цвете лет кончиной пораженный, Ты рано кончил быстрый бег. О юноша! Прекрасен был твой век, Гремящий, как перун, как молния - мгновенный! Не будет жребий царств твой грозный меч решать; Твой щит не воззовет к локлинцу звуком брани; Твой голос повестью твоих завоеваний Не будет жадный слух родителя ласкать. А ты, прекрасная, любившая Ельмора, Тебе не осушать пленительных очей. Ты светлого его не встретишь боле взора, И твой отвыкнет слух от сладостных речей. Не будет милый твой свиданьем Тоску разлуки прогонять И страстным, медленным, томительным лобзаньем Блаженство в душу проливать. Вотще, пришед на брег, прославленный Ельмором, При шуме сладостном блестящих пеной вод Звать будешь милого душой, словами, взором; Вотще: твой милый не придет!" И эхо вторило печально: не придет! На царское чело воссели мрачны думы: Всю цену познавал потери он своей, И слезы медленно катились из очей... Пред ним, склонясь на лезвия мечей, Стоят его сыны, безмолвны и угрюмы... Бесслезны очи их; в бунтующих сердцах Пылает жажда мщенья И отражается в сверкающих очах. Казалось, ждут они от старца повеленья Упиться кровию певца И жизнь его принесть Ельмору в дар надгробной; Их взоры требуют лишь знака от отца... Но скован их отец печалию безмолвной... Как гром, ударил бард по дремлющим струнам; Дубравы звуком потряслися; Раздался отзыв по горам, И песни вихрем понеслися: "Смотри: Ельмор плывет на грозных облаках! На нем доспех, из молний соплетенный; Шелом, сиянием зарницы оперенный; Меч радужный блестит в его руках. Средь облачных долин еленей поражает Он меткою, пернатою стрелой. Час отдыха настал - он мертвых услаждает Рассказами страны родной; Вещает им гремящие победы, Набеги быстрые на северных морях И дружные, веселые беседы При стуке звонких чаш, при тлеющих дубах. Спокоен будь, герой! В наследный дар Локлину Свои дела ты завещал. Глас бардов освятит великого кончину, Предаст ее векам средь плесков и похвал. Их песнь в подлунной пронесется В страны далекие чрез темны времена, И сердце храброго на глас их отзовется, Как звуком радости дрожащая струна!" Гремят торжественные струны!.. Локлина царь забыл печаль и бремя лет; Он мнил, что вещие перуны От сына радостный несли ему привет, Надежду скорого свиданья, Надежду сладкую делами жить в веках!.. Сынов его томят геройские желанья, И гаснет мщение в железных их сердцах; Забыта скорбная утрата! Одною жаждою волнуется их грудь: Устать победами, на лаврах отдохнуть Иль смертию купить завидный жребий брата. Не скрылись от певца восторги их сердец; Из груди пленника исторгся вздох печальный; И с арфой вновь беседует певец - И тихо пролетел по арфе звук прощальный: "Свершилось! Ранний гроб мне грозно предстоит! Я встречу смерть в стране от родины далекой; Мой прах унылый, одинокой, Лишь ветр пустынный посетит. Где ж вы, о смелые надежды жизни юной, С которыми я шел во сретенье венцов, Пел битвы, красоту, на арфе звонкострунной И мнил по смерти жить в преданиях певцов? Не закипят во мне восторги песней; От взора милого не вспыхну я душой... О слава, жизнь, любовь, помедлите со мной: В час смерти вы предстали мне прелестней! Не жди на шумный пир, не жди к себе, Фингал, Сообщника своим беседам, Сотрудника трудам, певца своим победам! Тебе среди торжеств все скажут: сын твой пал! И радость замолчит в душе, дотоль веселой; Унынье вкрадется в нее; И взглянешь с думою тяжелой На место праздное мое! И вы, о вестники всех чувств моих, желаний, Которым поверял я славу громких дел, О струны, певшие великих в поле брани, Простите! Ваш певец стяжал другой удел! Простите! Оссиан впоследний с вами пел"! Умолк... и арфа застонала; Казалось, с песнию душа в нее вошла; Казалось, мертвая о барде тосковала И жалость в юношах невольно родила. Спешил, рыдая, царь Локлина Оковы снять с прощенного певца; И победил певец мечом геройство сына И арфой мщение отца. 1824 В. Н. Олин КАЛЬФОН ПОЭМА I Летучих серн младой ловец, Кальфон, бестрепетный боец, Племен эринских вождь прекрасный, И Рельдурата сын ужасный, Герой неистовый, Комлат, Под холмом сим сном крепким спят. Но кто сия краса младая?.. В безмолвны струны ударяя Своей воздушною рукой, Она эфирною тропой, С звездой в кудрях ее туманных, В покровах, из паров сотканных, На легком облаке летит, Как на перловой колеснице, И на густой ее реснице Слеза блестящая дрожит. Луна меж звезд, над облаками, Сияет тихими лучами И призрак девы серебрит. И тихо девы тень парит, Несясь в долине погребальной... Почто ж, Эвираллина! ты Небес с эфирной высоты Глядишь на минстреля печально? Почто, о дева! ты бледна, Как лилья при водах Любара, Как отуманенна луна? О дочь прелестная Сальгара! Иль ты уснула вечным сном Близ сих бестрепетных героев, Грозы давно минувших боев, Под сим почиющей холмом? Увы! твои красы младые, Гармония твоих речей, Ланитный пламень, блеск кудрей И очи ясно-голубые Непобедимых сих бойцов Огнем вражды воспламенили - И Эрских дерн они холмов Своею кровью обагрили. Сердца героев и царей К тебе любовию пылали. И их от стрел твоих очей Стальные брони не спасали. Но сердцу девы втайне был Один Кальфон лишь только мил. II О ты, подруга вдохновений! Певица битв и наслаждений! В веках играющий орган! О арфа полуночных стран! О арфа бардов золотая! Воспой, мелодией пленяя, Воспой, бессмертная! скорей, Как пали витязи Эрина, Как, цвет любви, Эвираллина Погибла в юности своей. Твой глас из праха возрождает Бойцов и замки старых дней, Сердца народов услаждает И, животворный, отверзает Чертоги грома для теней! Звучи, напевами прельщая, Звучи, рокочущий орган! О арфа бардов золотая! О арфа полуночных стран!.. III Блестит полдневное светило Над синим морем по водам; Корабль, как лебедь белокрылой. Летит по скачущим волнам. В лазури флаг багряный веет И парус, вздувшися, белеет И пена брызжет за кормой. На мачте щит висит огромной И тению своею темной На море падает. Герой, Величественный, сановитый, Броней блестящею покрытый, Стоит-на палубе крутой, Секирой подпершись стальной. Стрела в колчане боевая, Меч при бедре, и шлем на нем Орлиным осенен крылом, И блещет, солнце отражая, Звезда на шлеме золотая. Прекрасен витязь сей младой; Ланиты розами алеют, Взор тих приветно-голубой, Блестя, по ветру кудри веют И как потухший угль чернеют. Но кто ж сей вождь? кто сей герой? То сын прелестный Турлатона, Боец бестрепетный, Кальфон; С полей кровавых Иннистона Спешит с победой в Сельму он, Где ждет его, по нем вздыхая, Невеста - дева молодая, Цвет ненаглядный красоты, Звезда прекрасная Эрина, Сальгара дочь, Эвираллина. О ней Кальфона все мечты; Лишь к ней одной из пыла боя Неслись желания героя На крыльях пламенной любви. И в вражьей меч омыв крови, Кальфон прелестный, друг Фингала, Спешит к возлюбленной своей. О волны синие! скорей К брегам катитесь Иннисфала! Лети, корабль, лети быстрей! Попутный ветер, в парус вей! IV И взорам Иннисфал открылся. Летит корабль - и кончен бег! По мачте парус опустился, В заливе якорь погрузился, И сходни брошены на брег. "Земля отцев! страна родная! - Воскликнул пламенный Кальфон, - Где расцвели моя младая Любовь и слава боевая, Опять тебе я возвращен! Опять, тебя благословляя, Пришел к тебе твой верный сын! Как сладок воздух твой, Эрин! Леса дремучие, стремнины, Вереск блестящий по холмам, Скалы, бегущие к звездам, Обитель бурь, приют орлиный; Курганы, светлые ручьи, Дубравы тихие, долины - Опять я ваш - и вы мои!.. Товарищ битв моих блестящих, Венчавших славой Иннисфал! Отважный сын мечей громящих, Соратник верный мой, Гидалл! Боец, взлелеянный войною! Там, там, о друг! меж диких скал, За синим лесом, за горою, Где Ата в берегах шумит, Наследный замок мой стоит! Там все, о друг! чем сердце дышит, Чем жизнию пленяюсь я! Лишь для нее душа моя Призывный славы голос слышит, В ней, в ней вся прелесть бытия, Предел желаний, счастье, радость, Вся сердца жизнь - и жизни сладость! Туда, друг верный! поспешим, Туда стопы мы окрилим!" - Сказал - и сильною рукою Он щит свой медяный схватил, Источник быстро прескочил, Гремя блестящею бронею И полным тулом метких стрел, И, жизнью движимый младою, Земли не чуя под собою, С Гидаллом в Сельму полетел. V О жребий смертного печальный! Звездой надежда нам блестит И нас лучем сквозь мрак туманный За милым призраком манит, Как некий гений обаватель, Как венценосица сильфид. Она прелестна - но предатель! И часто, дряхлых и младых, Своих поклонников слепых, Приводит нас, в очарованьи И в жарком счастья упованьи, К тоске, страданьям и бедам, К ревучим безднам - по цветам! Увы! как часто мы мечтаем С друзьями скоро пировать И бардов пению внимать; Уж день желанный привечаем - Но смерть является, как тать, И мы - их гробы обнимаем! Летим, беспечные, срывать Цветы любви - младые розы, Но розы сгибли под грозой, И мы, сраженные тоской, Струим, увы! над ними слезы! Как часто арф веселых звон, Гимн брачный и покров венчальный Сменяют пенье похорон И гроб и саван погребальный! Светило дня нас в счастьи зрит, Пируем, нектар пьем кипучий - Но месяц, всплывший из-за тучи, Могильный дерн наш серебрит!.. VI И к сельмским башням вековым, Зеленым плющем перевитым, Цветными флагами покрытым, С младым товарищем своим Кальфон притек. Надежды полный, Он зрит с восторгом Аты волны, Холмы, окрестные места, И, полный радости, в врата Решетчатые, позлащенны, На обе полы растворенны, Стремя кругом веселый взор, Он входит на широкий двор... Везде все тихо, пусто; мнится, Что замок будто нежилой: Не верит взору вождь младой - И трепет в грудь ему теснится, Предвестник бедствия немой. И все в нем тайный страх су губит: На башне страж в свой рог не трубит, Пес верный цепью не брянчит, И дева милая Эрина, Сальгара дочь, Эвираллина, К нему навстречу не спешит. В пустых чертогах ветер рыщет И в переходах длинных свищет. И сельмской девы в терему На цветно-мраморном полу Лежат - и арфа золотая И роза с ландышем младая, Разрывный лук, покров с чела И в стену вонзена стрела; И черной пылью занесенны Сребром сосуды не блестят, И окна, настежь растворенны, На петлях бьются и стучат. "Где, где она, Эвираллина, Краса пустынная Эрина, Звезда моя и луч златой? - Кальфон, смятенный, восклицает, И дико взор его сверкает Чела под мрачностью густой: Так огонек перебегает По мшистым тундрам в мгле ночной. - О друг Гидалл, товарищ мой! Ужель моя увяла младость? В чертогах сельмских, где меня, На благотворный свет маня, Она, сиянье сердца, радость Ждала с любовию вдвоем, Где арфы стройные гремели И чаши звонкие кипели Багряно-пенистым вином, Трапезу обходя кругом - Теперь унынье воцарилось И запустенье водворилось. Так друг! в отсутствии моем Над Седьмой грянул страшный гром И что-то грозное свершилось!" - VII "Кальфон! - Гидалл ему в ответ, - Пусть так, твоей невесты нет; Но грусть ли будет глас обычной? И сердцу ль храброго прилично Себя безвременно крушить? Эвираллина, может быть, Теперь с подругами своими Дубрав под сводами густыми За серной гонится младой, Прицелясь меткой к ней стрелой. Ловитвой дева веселится И скоро в Сельму возвратится". - VIII "Нет, нет, товарищ мой, Гидалл! Я ни одной стрелы пернатой, Рассекшей воздух, не слыхал, Ни лани на холме рогатой, Ни серны в поле не видал. Леса окрестные безмолвны И тишины унылой полны, Как замок мой. О друг! скорей Пойдем к почтенному Алладу, В его пустынную ограду Утесов мшистых и камней. Сей, ветхий жизнию, кульдей, Пророк таинственный Эрина, Нам скажет, где Эвираллина, Куда сокрылася она. Завеса тайн пред ним сквозна; Он все постиг, все, вещий, знает И духом в будущем читает. Пойдем, Гидалл! пойдем скорей, Откроет тайну нам кульдей!" IX Отшельник сей иноплеменный, Живый обломок гробовой, Таинственный и сопряженный Своею чистою душой С какой-то тайною страной, Аллад давно уж поселился В пустынных Эрина скалах; Но он в Авзонии {1} родился, На славных Тибра {2} берегах; И, ветхий днями, поседелый, Как древний тополь снежных гор, Итальи счастливой пределы Оставил он с тех самых пор. Как свет, блеснувший в Вифлееме, {3} Подобно утру гор на теме Ум разливаться начинал Лучами по лицу земному И путь народам озарял Души к спасению святому; Когда поклонники Христа, Борцы под знаменем креста, Жестоким пыткам подвергались За веру и надежду их И в пищу тиграм предавались, Живые, от владык земных; В котлах клокочущих кипели, Иль, с верой в сердце и очах, Подобно факелам горели Меж палачей на площадях. Убогий, дряхлый и смиренный, Христовым светом озаренный, Аллад укрылся в Иннисфал. Там в недре гор и диких скал, В посте, молитвах, покаяньи И тайн небесных в созерцаньи Он жизнь святую провождал И век свой близкий доживал. Народ, вожди его любили И все пророком дивным чтили. X "Мир, мир обители твоей!" - Сказал Кальфон, входя под своды, Рукой сплетенные природы, Пещеры старцевой. Кульдей, Гробницы ветхой пыль живая, На мшистом камне восседая, Святую хартию читал И слезы жаркие ронял. И в келье сумрачной Аллада, На впадистом уступе скал, Символ спасенья крест стоял И ярко теплилась лампада; И свет лампады упадал На старца: то переливался Брады в волнистых сединах, То отбегал, то отражался В текущих из очей слезах. И старец был - весь упованье! Весь жизнь бесплотная!.. Созданье Хотя еще в плотских цепях, Парил он духом в небесах, Растроганный и умиленный... "Святой кульдей! Аллад почтенный! Скалистой житель высоты! Скажи, что зрел, что слышал ты? Все, дивный, ведаешь по духу! Тебе на все сияет свет, - Вещал Кальфон, склонившись к уху Отступника мирских сует. - Пророк таинственный Эрина! Скажи мне, где Эвираллина?" XI И ветхий житель диких скал Хранил глубокое молчанье; Кальфон ответа ожидал И был - весь трепет и вниманье. И наконец блестящий взгляд, Огня исполненный святого, Подняв на витязя младого: "Мой сын! - сказал ему Аллад, - Я зрел, стоя скалы на теме, Сквозь мрак ночной звезду на шлеме И жало светлое копья И вопли девы слышал я. Ревела грозная пучина При блеске молний в облаках, Усопших тихая долина Светилась в ярких огоньках... Младая горлица Эрина Теперь у ястреба в когтях! - Я видел сына Рельдурата, Неумолимого Комлата! Могуч и смел (ужасен был Героя взор черно-блестящий!), В чертоги Сельмы он вступил, Покрытый стадию гремящей, И грозным гласом возопил: "Иди, Кальфон! сверкнем мечами! Сальгара дочь - моя корысть! Тебе иль мне здесь лечь костями! Тебе иль мне здесь землю грызть! Где ты, Кальфон? Иди сразиться, Иди на смерть со мною биться!" - "Давно Кальфопа в Сельме нет, - Эвираллины был ответ. - Бесчестный витязь, удалися! Иль мщенья грозного страшися!" - "О дочь Сальгара! ты мила, Как роза пышная Эрина, Как снег Арвена ты бела; Люблю тебя, Эвираллина! Я отведу тебя с собой Под свод прохладный и крутой Пещеры кромльской - там с тобою. Покрытый сталью боевою. Три дня останусь под горой. Вождя Кальфона ожидая И деву Сельмы уважая. Пускай бестрепетный Кальфон Перед меня с мечом предстанет И в панцирь мой булатом грянет: Я жду его; но если он, Когда четвертый день наступит, Тебя железом не искупит - Презрев и славу и молву, Я чолн мой с якоря снимаю, Гремучий парус развеваю И в замок мой с тобой плыву". - Сказал - и, не смотря на слезы, На крики, вопли и угрозы, Комлат увлек ее с собой И скрылся в темноте ночной. Громады туч гремя неслися, Шумел и выл дремучий бор, Змеями молнии вилися И пламенели сосны горл И с тех, мой сын! заветных пор Уже четвертый день сияет, Прогнав с небес ночную тень..." XII "И я пришел в четвертый день! - Ужасным гласом восклицает, Сверкая взорами, Кальфон. - Клянусь, кульдей! не узрит он Ни звезд златых грядущей ночи. Ни дня, встающего из волн: Я наведу ему на очи Без сновидений вечный сон! Прости, отец мой! время биться И с сопостатом расплатиться. Прости - и мир тебе!.." - сказал И из пещеры побежал, Исполнен бешеной отваги. Все путь ему: ручьи, овраги, Покат стремнин и ребра скал. На Кромлу серной он взбегает И с высоты ее крутой Огромный камень низвергает, И звонко трубит и на бой Зовет могучего Комлата. И сын отважный Рельдурата Паденье камня услыхал И рог Кальфонов он познал. И рвется, гибельный, на сечу, Весь гневом пышет и кипит, Схватил свой пятигласный щит И вихрем он к врагу навстречу. Уже бойцы друг друга зрят; Сошлись, на миг остановились, В щиты секирами стучат - И друг на друга устремились, Сверкая взорами, как два Степей ливийских грозных льва. XIII Секиры, грянув, сокрушились; Удара гул звучит кругом, И их мечи уже скрестились, И звонко сшибся щит с щитом. Уж крылья шлемов их орлины Колышет в прахе ветр пустынный; Усеян сталью злачный дерн; Уже их панцири разбиты И кровью яркою покрыты, И страшен бешеный Кальфон. Гремуч и быстр, как вихрь летучий, Уж он рукой своей могучей Врагу шлем медный сокрушил И щит огромный прорубил; Грызет очами сопостата, Обходит гибелью кругом И машет свищущим мечом; И сын бесстрашный Рельдурата Закрылся весь своим щитом: Поверх сей медяной ограды Одни его лишь блещут взгляды, Как две кровавые звезды, Как две кометы - весть беды. Разят, громят они друг друга; Уж их мечи иззубрены, Щиты в куски раздроблены, Звенит, распавшися, кольчуга, Кровь на кинжалах их стальных И страшно бьется сердце в них. Палящей жаждой грудь томится И градом пот с чела катится. XIV И торжествует вождь Кальфон! Комлат повержен; бледный он В пыли, скрежеща, протянулся И черной кровью захлебнулся. Кальфона блещущий кинжал Врагу сквозь сердце пробежал. Ужасен вид! глаза отверсты И клубом пена на устах, Остервенение в чертах, Глядит, не видя, он, и персты Окостенели, роя прах. И сельмский витязь, взгляд презренья На тело бросив, возопил: "Тебя, Комлат, я усмирил! И спи ты здесь - без погребенья, Костями в дебри сей истлей, Корысть пернатых и зверей!" Сказал - и в дол с горы спускаясь, Мечем булатным подпираясь, В пещеру к деве он спешит, Багряной кровию покрыт. XV И дева сельмская навстречу К вождю ей милому летит. Услышав гибельную сечу, Знакомый рог, знакомый щит, Она стрелой вооружилась И из пещеры устремилась На холм высокий и крутой, Где пламенел кровавый бой. Зефир в кудрях ее играет, Подъемлет легкой их волной И с персей девственных свевает Покров, блестящий белизной, - И дева к другу упадает В объятия и восклицает: "Опять, о милый! ты со мной! Опять невеста я Кальфона! Ты спас меня, сын Турлатона!.. Но что я вижу, о Кальфон? Ты весь... весь кровью обагрен! И шлем и панцирь твой разбиты, Ланиты бледностью покрыты... Прости надежда и любовь!.. Вождь Иннисфала знаменитый! Чья на тебе дымится кровь?" - XVI "То кровь... кровь сына Рельдурата, В пыли простертого Комлата. Ее до капли источил Кинжал мой гибельный... не златом, Но сталью острой и булатом Тебя я, дева, искупил! И ты моя - и до могилы!.. Но я устал, слабеют силы, Свет из очей моих бежит... Воды! воды! мне грудь томит Несносной жажды лютый пламень... Позволь, склонясь главой на камень, У ног твоих мне отдохнуть... О, прохлади мне влагой грудь!" И близ тех мест, из лона скал Гремучий ключ, кипя, бежал И нес полям окрестным дани; И дева, в трепетные длани Студеный зачерпнув кристалл, Приносит, быстрая, к герою И светлой влагой ключевою Бойца ей милого поит И с страхом на него глядит. И влагу он, привстав, глотает, И жажды огнь лишь утолил - Главу на перси опустил, Шатается и упадает И дух со стоном испускает. Погиб, увы! погиб Кальфон! В кровавой сече, исступленной, В тревоге чувств не чуял он Глубокой раны и смертельной, Врага булатом нанесенной! XVII Всходила ясная луна И тихое лила сиянье; И дева сельмская, одна, И неподвижна и бледна, Как мраморное изваянье, Как монумент, что бременит Почивших тлен, в немом страданье Над прахом милым ей стоит. Лишь дико взор ее блестит, Лишь белой груди колыханье Под тиховейным полотном Гласит о чем-то в ней живом. Есть арфа - славить наслажденья, О битвах песни заводить; Но как, увы! изобразить Души растерзанной мученья?.. - Вы испытали ль те мгновенья Без упованья и отрад, Когда объемлет сердце хлад, Как смерти мразное дыханье, Когда грызет его страданье, Уста безмолвие хранят И очи влагой не блестят? Их выразить - слова напрасны: Неизъяснимы и ужасны Они пребудут навсегда, Как смерти с жизнию боренье, Как духа с телом разлученье, Как за добро - страданий мзда: Молите, други! провиденье, Чтоб вам не знать их никогда!.. XVIII Два дня, томясь, изнемогая, Очей дремотой не смыкая И ни на шаг от друга прочь, Несчастная Сальгара дочь Над женихом своим рыдала И плотоядных отгоняла От праха птиц. И в третий день, Когда холодной ночи тень С небес лазоревых сбежала, Погасли звезды и роса На мхах утесов заблистала, И солнце шло на небеса - Ловцы оленей круторогих И горных ланей быстроногих В пустыне деву обрели, Без чувств простертую в пыли. И сердце в ней уже не билось! В ее руке сверкал кинжал И бледностью чело покрылось; И ветер, веющий от скал, По персям девы обнаженным И яркой кровью обагренным Златые кудри рассыпал. Склонясь главой на грудь Кальфона, Она, казалось, будто спит И будто сына Турлатона В своих мечтаньях сонных зрит. Ловцы могильный ров изрыли Булатом копий и мечей, И девы прах и прах вождей Под звуком песней схоронили. Курган насыпали над рвом Возвышенный и весь кругом Зеленым дерном обложили; И в вечно юной красоте Холма на самой высоте Младую сосну посадили. Повесили на ветви рог, Шелом и меч, броню стальную, Колчан и арфу золотую И дань красе - из роз венок. И с той поры, когда блистали Созвездия и озаряли Небес безбрежный океан, Три юных тени прилетали На погребальный сей курган; Доспехи ратные звучали, Рог бранный звуки издавал, Венок на ветви трепетал И струны арфы рокотали. . . . . . . . . . . . . . XIX Приятен дев волшебный взгляд, Приятен розы аромат, Приятны в летний зной зефиры И сон в тени при шуме вод: Но бардов вещих звуки лиры Приятней мне!.. И вот вам плод Моих бесед уединенных С полночной арфой и мечтой В часы досугов вдохновенных, Владевших минстреля душой. Я пел - и забывал, о други! Порывы бурные страстей И сердца тяжкие недуги, И радости... мелькнувших дней! Но арфа стихла, замолчала - И он исчез, волшебный край!.. А ты, о дева Иннисфала, Эвираллина! посещай Меня в моих ты сновиденьях: Когда засну - души в волненьях - На легком облаке спустись И мне ты в образе явись Эльвиры вечно незабвенной! Пускай, восторгом упоенной, Пускай опять увижу я Уста коральные ея И очи ясно-голубые И кудри льняно-золотые; Пускай опять - в мечте моей - Услышу звук ее речей! Тебя ль, о друг! поэт забудет?.. Проснусь - и сердце полно будет Ему знакомой старины; Неизъяснимых наслаждений И тайных дум и тишины - И новых Музы вдохновений! 1824 Трилунный (Д. Ю. Струйский) ЛИРА ОССИАНА Чернеется сосна над темем скалы, На сосне той лира златая висит; Крутую скалу опеняют валы, Пустыня безмолвна, и лира молчит. Когда же громовая туча нагрянет, И молния яркой змиею блеснет, И буря застонет, и море восстанет, Та лира печальный аккорд издает. И грозные тени парят в вышине, В сияющих бронях, при бледной луне, Спускаются к сосне, становятся в строй: И лира звучит им с полночной грозой. О чем же звучит им? о родине милой, Где камень положен над храбрых могилой, Где все опустело, лишь ветер порой Вздыхает, играя с могильной травой? Но бурное море сном мирным заснет, И лира замолкнет с полночной грозой; Над синею бездной Царь неба взойдет: И сосну осветит над голой скалой. Где ж грозные тени? - в чертогах эфира! В нетленных венцах там ликуют оне. Но помнят скалу, где знакомая лира Звучит им в грозу о родной стороне! 1830 III H. M. Карамзин ПОЭЗИЯ (ОТРЫВОК) Британия есть мать поэтов величайших. Древнейший бард ее, Фингалов мрачный сын, Оплакивал друзей, героев, в битве падших, И тени их к себе из гроба вызывал. Как шум морских валов, носяся по пустыням Далеко от брегов, уныние в сердцах Внимающих родит, - так песни Оссиана, Нежнейшую тоску вливая в томный дух, Настраивают нас к печальным представленьям; Но скорбь сия мила и сладостна душе. Велик ты, Оссиан, велик, неподражаем! 1787 Е. И. Костров ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ ГРАФУ АЛЕКСАНДРУ ВАСИЛЬЕВИЧУ СУВОРОВУ-РЫМНИКСКОМУ Под кроткой сению и мирта и олив, Венчанный лаврами герой, ты, опочив, Летаешь мыслями на бранноносном поле, Дав полну быстроту воображенья воле. Почил! но самое спокойствие твое Ужаснее врагам, чем прочих копие. Известно им, что ты средь мирныя отрады О средствах думаешь, как рушить тверды грады. Я, зря тебя, тебе в приличной тишине, В покое бодрственном, герою в сродном сне, Осмелюсь возбудить усердной гласом лиры. По шумных вихрях нам приятнее зефиры. Дерзну: ты был всегда любитель нежных муз, С Минервой, с Марсом ты стяжал себе союз. Позволь, да Оссиан, певец, герой, владыка, Явяся во чертах российского языка, Со именем твоим неробко в свет грядет И вящую чрез то хвалу приобретет. Живописуемы в нем грозны виды браней, Мечи, сверкающи лучом из бурных дланей, Представят в мысль твою, как ты врагов сражал, Перуном ярости оплоты низвергал. Враг лести, пышности и роскоши ленивой, Заслугам судия неложный и правдивый, Геройски подвиги за отчество любя, Прочти его, и в нем увидишь ты себя. 1792 Г. Р. Державин НА ПЕРЕХОД АЛПИЙСКИХ ГОР (ОТРЫВОК) Но что! не дух ли Оссиана, Певца туманов и морей, Мне кажет под луной Морана, Как шел он на царя царей? Нет, зрю - Массена под землею С Рымникским в тьме сошлися к бою: Чело с челом, глаза горят; - Не громы ль с громами дерутся? - Мечами о мечи секутся, Вкруг сыплют огнь - хохочет ад! 1799 К. Н. Батюшков МЕЧТА (ОТРЫВОК) Явись, богиня, мне, и с трепетом священным Коснуся я струнам, Тобой одушевленным! Явися! ждет тебя задумчивый Пиит, В безмолвии ночном седящий у лампады; Явись и дай вкусить сердечныя отрады. Любимца твоего, любимца Аонид, {1} И горесть сладостна бывает: Он в горести _мечтает_. То вдруг он пренесен во сельмские леса, Где ветр шумит, ревет гроза, Где тень Оскарова, одетая туманом, По небу стелется над пенным океаном; То с чашей радости в руках Он с бардами поет: и месяц в облаках, И Кромлы шумный лес безмолвно им внимает, И эхо по горам песнь звучну повторяет. 1802-1817 ПОСЛАНИЕ К Н. И. ГНЕДИЧУ (ОТРЫВКИ) Что делаешь, мой друг, в полтавских ты степях? И что в стихах Украдкой от друзей на лире воспеваешь? С Фингаловым певцом мечтаешь Иль резвою рукой Венок красавице сплетаешь? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Так! сердце может лишь мечтою услаждаться; Оно все хочет оживить: В лесу на утлом пне друидов находить, Укравшихся под ель, рукой времян согбенну, Услышать барда песнь священну; С Мальвиною вздохнуть на берегу морском О ратнике младом. Все сердцу в мире сем вещает; И гроб безмолвен не бывает, И камень иногда пустынный говорит: _Герой здесь спит!_ 1805 Н. И. Гнедич К К. Н. БАТЮШКОВУ (ОТРЫВКИ) Когда придешь в мою ты хату, Где бедность в простоте живет? Когда поклонишься Пенату, {1} Который дни мои блюдет? Приди, разделим снедь убогу, Сердца вином воспламеним, И вместе - песнопенья богу Часы досуга посвятим; А вечер, скучный долготою, В веселых сократим мечтах; Над всей подлунною страною Мечты помчимся на крылах. Иль посетим Морвен Фингалов, Ту Сельму, дом его отцов, Где на пирах сто арф звучало И пламенело сто дубов; Но где давно лишь ветер ночи С пустынной шепчется травой, И только звезд бессмертных очи Там светят с бледною луной. Там Оссиан теперь мечтает О битвах и делах былых И лирой тени вызывает Могучих праотцев своих. И вот Тренмор, отец героев, Чертог воздушный растворив, Летит на тучах с сонмом воев, К певцу и взор и слух склонив. За ним тень легкая Мальвины С златою арфою в руках, Обнявшись с тению Моины, Плывут на легких облаках. 1807 В. К. Кюхельбекер ПОЭТЫ (ОТРЫВОК) Я слышу завыванье бурь: И се в одежде из тумана Несется призрак Оссиана! - Покрыта мрачная лазурь Над ним немыми облаками. Он страшен дикими мечтами; Он песней в душу льет печаль; Он душу погружает в даль Пространств унылых, замогильных! Но раздается резкий звук: Он славит копий бранный стук И шлет отраду в сердце сильных. 1820 ОССИАН ВОСПОМИНАНИЕ О КАРТИНЕ ЖИРОДЕ Пастух Сын отдаленной чужбины, Муж иноземный, - куда? В бездне лазурной пучины Теплится искра-звезда; Там же в парах белоснежных Спит золотая луна; Нет еще вихрей мятежных, Всюду еще тишина. Но уже пали на очи Брови седой полуночи; Бурь просыпается дух. Странник Жаждут и сердце и слух Песней Улина и Гала: Дом благодатный Фингала Близко ли, древний пастух? Пастух Хладный, немой, обгорелый, В сизой трепещущей мгле, Остовом дом опустелый Черный стоит на скале; Смотрит на синие волны: Из дружелюбной страны Уж не приносятся челны Шумно к подножью стены; Уж за трапезой Фингала Арфа давно замолчала: Рино и Гал и Улин, Да и мужей властелин, Сам он, отец Оссиана, Все они в царстве тумана; Сын только бродит один. Скорбью ведом и мечтами, Бродит унылый певец Между родными гробами, Сирый и дряхлый слепец. Строгой судьбой пораженный, Он полонен темнотой; Но его дух дерзновенный Мир созидает иной, Мир сладкозвучья и стона: Там еще дышит Минона, Юноша Рино не пал, Жив и Оскар и Фингал; Кровные барда обстали, Слушают песни печали Призраки с облак и скал. Пастырь умолкнул, и взоры Муж иноземный подъял С дола на мрачные горы: Камни мостов и забрал, Своды упавшей бойницы, Сельму и поле могил Змий быстротечной зарницы Белым огнем серебрил; Грома огромные струны Задребезжали; перуны Весь очертили обзор; Вздрогнул от ужаса бор, Скалы трепещут от гула... Чу! чья-то арфа дерзнула С арфой небесною в спор! Смелы и резки удары, Тверд повелительный глас, Грозны священные чары: С дивных и пламень угас И улеглися стихии; В лоно безмолвья и сна Пали воздушные змии, Снова на небе луна; Старца луна осветила: Будто широкие крыла, Вьется с рамен его плед; Молча и прадед, и дед, Сын, и отец, и клевреты, В лунное злато одеты, Слушают барда побед... Помню эфирное племя... Некогда зрел их и я В юное, мощное время (Где оно? где вы, друзья?). В райские годы, когда мы Из упованья и снов Строили пышные храмы Для небывалых богов! Часто я в светлые лета Вдруг из святыни поэта Гнедича, {1} сына Камен, {2} Несся ко гробу племен; Поли необъятного чувства, В дивном созданьи искусства Видел воскресший Морвен! - Ах! и мой Дельвиг, {3} Вильгельму Он с вдохновенным челом В Лору вождем был и Сельму, В радостный, царственный дом. Рек же владыка: "Чужбина В Сельму послала певцов; Чашу привета, Мальвина, Дева, царица пиров!" Гнедич и Дельвиг! и оба В дверь безответного гроба, Оба и вдруг вы ушли! - В глубь беспредельной дали Ухо вперяю напрасно; Все и темно и безгласно: Там они, высше земли! Тихо; по звездному своду Ходит немая луна; Ночь обаяла природу Маками мертвого сна; Дремлют и стоны и бури. Вдруг... по дрожащим лучам Что-то скользнуло с лазури, Зримое вещим очам... Холодно! млею; мой волос Весь поднялся, как живой; Всею моею душой Делятся радость и трепет; Песнью становится лепет... Братья! не вы ли со мной? 1835 (ОТРЫВОК) До смерти мне грозила смерти тьма, {4} И думал я: подобно Оссиану Блуждать во мгле у края гроба стану; Ему подобно с дикого холма Я устремлю свои слепые очи - В глухую бездну нерассветной ночи И не увижу ни густых лесов, Ни волн полей, ни бархата лугов, Ни чистого лазоревого свода, Ни солнцева чудесного восхода; Зато очами духа узрю я Вас, вещие таинственные тени, Вас, рано улетевшие друзья, {5} И слух склоню я к гулу дивных пений, И голос каждого я различу, И каждого узнаю по лицу. 1845 Н. М. Языков ПОСЛАНИЕ К КУЛИБИНУ (ОТРЫВОК) Какой огонь тогда блистал В душе моей обвороженной, Когда я звучный глас внимал, Твой глас, о бард священный, Краса певцов, великий Оссиан! И мысль моя тогда летала По холмам тех счастливых стран, Где арфа стройная героев воспевала. Тогда я пред собою зрел Тебя, Фингал непобедимый, В тот час, как небосклон горел, Зарею утренней златимый; Как ветерки игривые кругом Героя тихо пролетали, И солнце блещущим лучом Сверкало на ужасной стали. Я зрел его: он, на копье склонясь, Стоял в очах своих с грозою, И вдруг на воинство противных устремясь, Все повергал своей рукою. Я зрел, как, подвиг свой свершив, Он восходил на холм зеленый И, на равнину взор печальный обратив, Где враг упал, им низложенный, Стоял с поникшею главой, В доспехах, кровию омытых. Я шлемы зрел, его рассечены рукой, Зрел горы им щитов разбитых!.. 1819 П. Г. Ободовский К КАРТИНЕ, ПРЕДСТАВЛЯЮЩЕЙ ОССИАНА В ПУСТЫНЕ Поет дела своих отцов Слепец, герой осиротелый, Поет - и глас его средь вихря и громов Протяжно вторится в долине опустелой, Морвена! твой Гомер бессмертие стяжал - Фингала подвиги он миру завещал. 1830 М. Ю. Лермонтов ГРОБ ОССИАНА Под занавесою тумана, Под небом бурь, среди степей, Стоит могила Оссиана В горах Шотландии моей. Летит к ней дух мой усыпленный Родимым ветром подышать И от могилы сей забвенной Вторично жизнь свою занять!.. 1830 И. И. Козлов ПОЭТ И БУРЯ ИЗ ПОЭМЫ "JOCELYN" ЛАМАРТИНА О дивный Оссиан! мечтая о туманах, Об Инисторовых таинственных курганах, И песнь твоя в душе, и с арфою в руках Когда зимой бродил в дремучих я лесах, Где буря и метель, бушуя, слух страшили И, словно мертвецы, в поляне темной выли, Где, волосы мои вздымая, вихрь шумел, Над бездной водопад от ужаса ревел И, сверженный с небес над длинными скалами, Бил пеной мне чело и вопль бросал струями, Где сосны, сыпля снег, дрожали, как тростник, И ворон подымал над их снегами крик, И мерзлый где туман с утеса веял мглою, И, как Морвена сын, я был одет грозою, - Там, если молния разрежет вдруг туман Иль солнце мне блеснет украдкой меж полян И влажный луч его, в усильях исчезая, Откроет ужас мне, пространство озаряя, - То, им оживлена, и дикостью степной, И свежим воздухом, и святостью ночной, И сокрушенных сосн глухим под бурю треском, И на главе моей мороза снежным блеском, - Органа звонкого душа была звучней; И было все восторг и упоенье в ней; И сердце, сжатое в груди, для чувства тесной, Дрожало вновь, и слез источник был небесной, И робко слушал я, и руки простирал, И, как безумный, я бор темный пробегал, Мечтая вне себя, во тме грозы летучей, Что сам Иегова несется в бурной туче, Что слышу глас его в тревоге громовой, Который мчит в хаос грозы протяжный вой. Я, облит радостью, любовью пламенею И, чтоб природу знать, живой сливаюсь с нею; Я душу новую, я чувств хочу других Для новой прелести восторгов неземных! 1836 Н. С. Гумилев ОССИАН По небу бродили свинцовые, тяжкие тучи, Меж них багровела луна, как смертельная рана. Зеленого Эрина воин, Кухулин могучий, Упал под мечом короля океана, Сварана. Зловеще рыдали сивиллы седой заклинанья, Вспененное море вставало и вновь опадало, И встретил Сваран исступленный, в грозе ликованья, Героя героев, владыку пустыни, Фингала. Схватились и ходят, скользя на росистых утесах, Друг другу ломая медвежьи упругие спины, И слушают вести от ветров протяжноголосых О битве великой в великом испуге равнины. Когда я устану от ласковых слов и объятий, Когда я устану от мыслей и дел повседневных, Я слышу, как воздух трепещет от грозных проклятий, Я вижу на холме героев суровых и гневных. 1907 О. Э. Мандельштам * * * Я не слыхал рассказов Оссиана, Не пробовал старинного вина; Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна? И перекличка ворона и арфы Мне чудится в зловещей тишине, И ветром развеваемые шарфы Дружинников мелькают при луне! Я получил блаженное наследство - Чужих певцов блуждающие сны; Свое родство и скучное соседство Мы презирать заведомо вольны. И не одно сокровище, быть может, Минуя внуков, к правнукам уйдет, И снова скальд чужую песню сложит И, как свою, ее произнесет. 1914 ПРИЛОЖЕНИЯ  Ю. Д. Левин "ПОЭМЫ ОССИАНА" ДЖЕЙМСА МАКФЕРСОНА  Осенью 1759 г. в курортный городок на юге Шотландии Моффат прибыл Томас Грэм (Graham), сын шотландского помещика, который в дальнейшем стал известным английским полководцем и отличился в войнах против Наполеона. Но это произошло полвека спустя, а тогда он был еще 11-летним юнцом, который странствовал в сопровождении матери и гувернера. Обязанности гувернера исполнял молодой Джеймс Макферсон, и пребывание в Моффате явилось переломным моментом в его жизни. Именно здесь было положено начало "Оссиану", ставшему эпохальным явлением в истории мировой литературы. Джеймс Макферсон (Macpherson) родился 27 октября 1736 г. в деревушке Рутвен округа Баденох графства Инвернес, расположенного на северном склоне Грампианских гор в Шотландии. {Наиболее обстоятельная биография Макферсона: Saunders В. The life and letters of James Macpherson, containing a particular account of his famous quarrel with Dr. Johnson, and a sketch of the origin and influence of the Ossianic poems. London, 1894. Биография написана пристрастно (автор стремится представить своего тероя в наиболее благоприятном свете), но по полноте сведений она остается непревзойденной и продолжает переиздаваться до сих пор. Последнее известное нам издание: New York, 1968 (ниже в ссылках: Saunders).} Сын простого фермера, он, однако, принадлежал к старинному клану, ведущему свою родословную с XII в. Вообще Северная Шотландия занимала особое положение в Великобритании начала XVIII века. Ее мало еще коснулась так называемая уния 1707 г., когда объединение Англии и Шотландии в одно королевство было осуществлено в основном за счет ущемления шотландских интересов. {См.: Ерофеев Н. А. Англо-шотландская уния 1707 года. - В кн.: Новая и новейшая история, т. VI. М., 1975, с. 55-68; Dand С. Н. The mighty affair. How Scotland lost her Parliament. Edinburgh, 1972.} На севере страны в труднодоступных горных районах во многом сохранялись старые патриархальные порядки, горцы объединялись в кланы, возглавляемые вождями, новые капиталистические отношения их почти не затронули. Даже гэльский язык, на котором они говорили, не имел ничего общего с господствующим в стране языком и был унаследован ими от кельтских предков, поселившихся на Британских островах в VIII-VII вв. до н. э., задолго до англо-саксов. В 1745 г. горные кланы восстали против английского господства в пользу претендента на королевский престол, потомка шотландской династии Стюартов. Разгром восстания имел роковые последствия: старая родовая систем" в Шотландии была разрушена. Макферсон еще ребенком был свидетелем этих событий. В 1752 г. он поступил в Абердинский университет и в течение трех лет учился в двух колледжах, но ни одного не закончил. Затем, намереваясь стать священником, он перешел в Эдинбургский университет, чтобы изучать богословие. Но и здесь он пробыл недолго, в 1756 г. вернулся в Рутвен, где получил место учителя в школе для бедных. Тогда же Макферсон начал пробовать свои силы в поэзии. В его ранних характерных для XVIII в. классических поэмах "Смерть" (Death), "Охотник" (The Hunter), "Шотландский горец" (The Highlander) ощутимо в то же время влияние произведений нового сентименталистского толка, таких как "Могила" (Grave, 1743) Роберта Блэра или "Времена года" (The Seasons, 1726-1730) Джеймса Томсона. В 1758 г. Макферсону удалось опубликовать в Эдинбурге "Шотландского горца" - патриотическую поэму, посвященную борьбе шотландцев против вторжения датчан в XI в. Однако, сколько известно, никакого успеха поэма не имела. К этому времени Макферсон вновь поселился в Эдинбурге, теперь уже как гувернер в се- мействе Грэмов, занимающийся в свободное время литературным трудом. В Моффате, где, как мы уже отмечали, он оказался осенью 1759 г., Макферсон познакомился с Джоном Хоумом (Ноте, 1722-1808), автором нашумевшей в то время трагедии "Дуглас" (Douglas, 1756), написанной на сюжет шотландской народной баллады. Хоум, сам происходивший из южной Шотландии, интересовался старинной поэзией горцев, о которой был наслышан. Он упомянул об этом в беседе с Макферсоном, и тот сказал, "что в его распоряжении имеется несколько образцов древней поэзии. Когда г-н Хоум пожелал их увидеть, г-н Макферсон спросил, понимает ли он по-гэльски? "Ни единого слова". - "Тогда как же я смогу показать их вам?" - "Очень просто, - сказал г-н Хоум, - переведите какую-либо из поэм, которая вам нравится, и я полагаю, что смогу составить представление о духе и особенностях гэльской поэзии". Г-н Макферсон отказывался, говоря, что его перевод даст весьма несовершенное представление об оригинале. Г-н Хоум не без труда уговорил его попытаться, и через день или два тот принес ему поэму о смерти Оскара". {Цитируется свидетельство Хоума: Report of the Committee of the Highland Society of Scotland, appointed to inquire into the nature and authenticity of the poems of Ossian. Drawn up, according to the directions of the Committee by Henry Mackenzie... With a copious appendix, containing some of the principal documents on which the report is founded. Edinburgh, 1805. Appendix, p. 69 (ниже в ссылках: Report).} Поэма понравилась Хоуму, и несколько дней спустя Макферсон перевел ему еще пару поэм. Когда приятель Хоума священник Александр Карлайл встретился с ним в Моффате, тот показал ему рукописи Макферсона. Впечатление было столь сильным, что спустя более сорока лет 80-летний старец помнил даже дату этой встречи - 2 октября 1759 г. "Я был совершенно потрясен проявившимся в них поэтическим гением, - писал Карлайл в 1802 г. о переводах. - Мы оба согласились, что это весьма ценное открытие и что его следует обнародовать как можно скорее". {Ibid., p. 66.} Едва лишь Хоум вернулся в Эдинбург, он поспешил познакомить с переводами литераторов и ученых, находившихся в шотландской столице. К их числу принадлежали философы Дэвид Юм и Генри Хоум, лорд Кеймс, историк Вильям Робертсон, политэконом Адам Смит. Главенствующее положение в этом "избранном кружке", как их называли, занимал Хью Блэр (Blair, 1718-1800), профессор риторики Эдинбургского университета, признанный "литературным диктатором севера". {Sаundеrs, р. 73.} Он и сыграл решающую роль в пропаганде переводов Макферсона. Сам Блэр позднее рассказывал об этом: "Потрясенный, как и г-н Хоум, высоким поэтическим духом, каким они (переводы, - Ю. Л.) проникнуты, я тотчас же спросил, где находится г-н Макферсон и, пригласив его к себе, долго с ним беседовал об этом предмете. Когда же я узнал, что помимо нескольких образцов, имеющихся в его распоряжении, в горной Шотландии можно найти поэмы такого же рода, но более значительные по своему объему и содержанию и что они хорошо известны местным жителям, я стал настаивать, чтобы он перевел остальные стихотворения, какие у него были, и принес их мне, обещая, что постараюсь сделать их известными публике, внимания которой они вполне заслуживают. Он решительно не желал согласиться на мою просьбу, говоря, что никакой его перевод не сможет ни в малейшей мере передать дух и силу оригиналов; к тому же он опасался, что не только исказит их переводом, но что они вообще будут весьма скверно восприняты читателями, так как очень уж далеки от направления современных идей и от связного, отделанного слога современной поэзии. Только после долгих настоятельных просьб с моей стороны, когда я разъяснил ему, какой ущерб нанесет он своей родной стране, продолжая скрывать эти тайные ее сокровища, которые, уверял я его, будучи обнародованы, обогатят весь образованный мир, только тогда сумел я убедить его перевести и доставить мне несколько стихотворений, находившихся в его распоряжении". {Report, Appendix, p. 57.} Блэр осуществил свое намерение. Уже в июне 1760 г. в Эдинбурге вышла небольшая книжка под названием "Отрывки старинных стихотворений, собранные в горной Шотландии и переведенные с гэльского или эрского языка". {Fragments of ancient poetry, collected in the Highlands of Scotland, and transl. from the Galic or Erse language. Edinburgh, 1760 (ниже в ссылках: Fragments).} В книжке содержалось пятнадцать таких "отрывков". Имя переводчика не было названо. Анонимным было и предисловие Блэра, где "отрывки" именовались "уцелевшими подлинными произведениями древней шотландской поэзии". Успех книги потребовал нового издания, осуществленного в том же 1760 г.; здесь был добавлен еще один "отрывок". Эти "отрывки" в их первоначальном виде у нас почти неизвестны. {Одиннадцать из шестнадцати "отрывков" в том или ином виде (как вставные эпизоды или как приложения) вошли в поэмы Оссиана, изданные Макферсоном в дальнейшем; остальные пять (III, VI, VIII, IX, XIII) больше им не использовались.} Приводим для примера перевод одного из них (VIII). У склона утеса горного, под сенью ветхого древа на мшистом камне сидел старик Оссиан, последний из рода Фингалова. Слепы старые очи его, борода развевается по ветру. Сквозь голые ветви дерев он услышал унылый голос севера. Скорбь пробудилась в его душе: он начал оплакивать мертвых. Как же ты пал, словно дуб, распростерший вокруг свои ветви! Где ты. король Фингал? Где ты, Оскур, мой сын? Где же все мое племя? Увы! они лежат в земле. Длани мои осязают их могилы. Я внемлю, как хрипло шумит по каменьям река внизу. Что несешь ты мне, о река? Ты приносишь память о прошлом. Фингалово племя стояло на твоих берегах, словно лес на земле плодоносной. Остры были их копья стальные. Дерзок был тот, кто бы отважился встретить их. ярость. Филлан великий был там. Ты, Оскур, мой сын, был там! Сам Фингал был там, могучий, убеленный кудрями старости. Вздымались крепкие мышцы его, в рамена широко простерлись. Горе тому, кто десницу его встречал, когда восставала гордыня гнева его. Явился сын Морни Гол, самый рослый из смертных. Он стоял на холме, как. дуб, его голос ревел, словно горный поток. Зачем один ты царствуешь, - крикнул он, - сын могучего Корвала? Фингалу не хватит сил защититься, он не опора народу. Я силен, как буря морская, как вихорь в горах. Покорись же, Корвала сын; Фингал, покорись мне. Он сошел, словно горный утес, грохоча доспехами. Оскур вышел навстречу ему; мой сын хотел повстречать супостата. Но Фингал явился в силе своей и смеялся бахвальству спесивца. Они охватили друг друга, руками, они боролися на поле. Стопы их взрывают землю. Их кости трещат, как корабль в океане, когда он скачет с волны на волну. Долго трудились они; ночью пали они на гулкой равнине, как два дуба, сплетясь ветвями, свергаются с треском; с горы. Рослый сын Морни связан; победа одержана старшим. Прекрасная, златокудрая, с гладкой шеей и снежной грудью; прекрасная, как горный зефир, когда в полуденный час он веет над вереском; прекрасная, словно небесная радуга, пришла Минвана юная. Фингал, - говорит она нежно. - отдай мне брата Гола. Отдай надежду рода моего, грозу для всех, кроме Фингала. Могу ли я, - отвечает король, - могу ли я отказать дочери гор? Возьми же брата, Минвана, ты, что прекрасней снегов севера! Такова была, Фингал, твоя речь; но речей твоих больше не слышу я. Слепой я сижу у твоей могилы. Я слышу ветер в лесу, но больше не слышу своих друзей. Не раздается крик звероловца. Голос войны умолк. {Fragments, p. 37-40.} Этот "отрывок" дает представление об основных особенностях той прозаической поэзии, которую Макферсон представил своим читателям. Повесть о бранях минувших времен, вызванных столкновением честолюбий; величавый горный пейзаж, на фоне которого совершает свои подвиги властитель Шотландии Фингал, первый из королей, не превзойденный ни в мощи, ни в доблести, ни в благородстве; наконец, образ его сына, творца этих лиро-эпических песнопений, воина и поэта Оссиана, на чью долю выпало пережить великое племя и, скорбя о нынешней участи, воспевать подвиги былого. Отсюда - меланхолический дух, пронизывающий все произведение. В нем отсутствует только любовная тема, широко представленная в других "отрывках". В предисловии, которое Блэр написал в результате бесед с Макферсоном, {Блэр сам признавался в этом; см.: Report, Appendix, p. 57-58.} между прочим высказывалось предположение, что, хотя публикуемые отрывки носят обособленный характер, есть основание полагать, что они являются фрагментами большого эпического произведения о войнах Фингала и что многочисленные предания об этом герое существуют поныне в горной Шотландии. {См.: Fragments, p. VII-VIII.} Мысль о неведомых поэтических сокровищах не покидала Блэра и, преодолевая первоначальные отказы и сопротивление Макферсона, он настоял, чтобы тот оставил место гувернера и отправился в горы на поиски уцелевшего гэльского эпоса. Была проведена специальная подписка, собравшая необходимые средства, и в конце августа 1760 г. Макферсон отправился в шестинедельное путешествие по графствам Перт, Аргайл и Инвернесс и островам Скай, Саут-Уист, Норт-Уист и Бенбекьюла, входящим в группу Гебридских островов, после чего в октябре приехал в родной Рутвен. Затем он предпринял второе путешествие на побережье графства Аргайл и остров Малл. По свидетельству тех, с кем он встречался в своих странствиях, Макферсон записывал гэльские поэмы, сохранившиеся в устной традиции, а также разыскивал старинные рукописи, где содержались нужные ему тексты. {См.: Report, Appendix, p. 20, 29, 92-98, 175-177, 271.} Один из этих свидетелей, некий капитан Александр Моррисон утверждал впоследствии, что Макферсон "несомненно имел большие заслуги в том, что собрал, привел в порядок и перевел поэмы, но сам он не был ни большим поэтом, ни досконально осведомленным знатоком гэльской литературы". {Ibid., p. 177.} Впрочем, на разных этапах путешествия Макферсону помогали лучшие, чем он, знатоки гэльского языка, в частности два его однофамильца Юин Макферсон, учитель из Баденоха, и особенно его родственник Леклен Макферсон, сам сочинивший несколько гэльских поэм. В начале января 1761 г. Джеймс Макферсон вернулся в Эдинбург и принялся за обработку собранных материалов, продолжая получать рукописи от новых знакомых, которых заинтересовал своим предприятием. 16 января он писал одному из них: "Мне посчастливилось заполучить довольно-таки полную поэму, настоящий эпос о Фингале. Древность ее устанавливается без труда, и она не только превосходит все, что есть на этом языке, но, можно считать, не уступит и более совершенным произведениям в этом духе, имеющимся у иных народов". {Цит. по: Saunders, p. 153.} Слух об открытии эпической поэмы Оссиана, шотландского Гомера III века, которая сохранилась по истечении полутора тысячелетий, не замедлил распространиться. Блэр и его друзья организовали сбор средств на издание английского ее перевода и решили, что для вящей славы Шотландии оно должно быть осуществлено в Лондоне. Их замысел поддержал лорд Бьют, всесильный министр короля Георга III и меценат. шотландец по происхождению. Весною 1761 г. Макферсон перебрался в Лондон, и в декабре вышло великолепное издание in quarto, озаглавленное: "Фингал, древняя эпическая поэма в шести книгах, вместе с несколькими другими поэмами Оссиана сына Фингала. Переведены с гэльского языка Джеймсом Макферсоном". {Fingal, an ancient epic poem, in six books: together with several other poems, composed by Ossian the son of Fingal. Transl. from the Galic language, by Jame? Macpherson. London, 1762 (ниже в ссылках: Fingal). Хотя издание вышло в конце 1761 года, оно из коммерческих соображений было помечено следующим годом.} Этот том, содержавший помимо "Фингала" шестнадцать так называемых малых поэм, {Более подробную характеристику изданий см. ниже в примечаниях.} был, несмотря на высокую цену, так скоро распродан, что в 1762 г. потребовалось второе его издание. А год спустя появился новый том того же формата и аналогичного оформления - "Темора". {Temora, an ancient epic poem, in eight books: together with several other poems, composed by Ossian, the son of Fingal. Transl. from the Galic language, by James Macpherson. London, 1763 - (ниже в ссылках: Temora).} Том этот был посвящен лорду Бьюту. В нем, кроме эпической поэмы в восьми книгах "Теморы", содержалось пять малых поэм, а также гэльский оригинал книги VII "Теморы". В отличие от "Фингала" "Темора" особого успеха не имела, однако в 1765 г. обе эпические поэмы и сопутствующие малые поэмы были переизданы в виде двух томов "Творений Оссиана" без сколько-нибудь существенного изменения содержания, но в скромном оформлении, предназначавшемся, видимо, для более широких кругов публики. {The Works of Ossian, the son of Fingal. In two vols. Transl, from the Galic language by James Macpherson. The 3rd ed. To which is subjoined a critical dissertation on the poems of Ossian. By Hugh Blair, D. D. London, 1765. Обозначение "3-е издание" соответствовало в сущности только "Фингалу" и сопутствующим ему малым поэмам, для "Теморы" это было второе издание.} Степень участия самого Макферсона в этом издании неясна, поскольку в момент выхода книг он уже год как находился в западной Флориде, исполняя обязанности секретаря губернатора, и вернулся оттуда лишь в 1766 г. В сущности основная работа Макферсона над поэмами Оссиана ограничивается 1760-1763 гг. В дальнейшем он обратился к политической деятельности, неоднократно выступал как политический памфлетист и историк, но его публикации на этом поприще особого успеха не имели. {В числе его исторических и политических сочинений: An introduction to the history of Great Britain and Ireland (1771); The history of Great. Britain from the Restoration to the accession of the House of Hanover (1775); Original papers, containing the secret history of Great Britain from the Restoration to the accession of the House of Hanover (1775); The rights of Great Britain asserted against the claims of America (1776); A short history of the opposition during the last session of Parliament (1779).} А его опыт перевода "Илиады" в оссианическом стиле, осуществленный в 1773 г., вызвал дружное осуждение критики и насмешки над незадачливым переводчиком, вздумавшим рядить гомеровских героев в костюмы шотландских горцев. {См.: Saunders, p. 223.} Провал "Илиады" обозначил конец литературной карьеры Макферсона. Правда, в том же 1773 г. он выпустил "Поэмы Оссиана" - заново отредактированное и композиционно перестроенное. издание. {The Poems of Ossian. Transl. by James Macpherson, Esq., in two vols. A new ed. carefully corrected, and greatly improved. London, 1773 (ниже в ссылках: Poems).} Этот новый текст неоднократно переиздавался как при жизни Макферсона, так и после его смерти, но сам он уже к Оссиану не возвращался. Такова внешняя история английского Оссиана. Здесь нет необходимости излагать содержание этих прозаических поэм, с русским переводом которых читатель имел уже возможность ознакомиться. Попытаемся дать общую их характеристику. Макферсоновские поэмы Оссиана - это цикл лиро-эпических сказаний с центральным героем Фингалом, королем легендарного древнего государства Морвен, располагавшегося на западном побережье Шотландии. Здесь находился королевский дворец - Сельма. В своем "рассуждении" (dissertation), сопровождавшем публикацию поэм, Макферсон относил Фингала к III веку нашей эры и считал его современником римских императоров Севера и Каракаллы. Автором поэм объявлялся старший сын Фингала, воин и бард Оссиан, доживший до преклонного возраста и воспевающий подвиги героев былых времен. Поэмы эти, однако, внутренне противоречивы: они изобилуют событиями, которые буквально громоздятся одно на другое в пределах ограниченного объема повествования. Сюжет осложняется введением эпизодов, не имеющих к нему прямого отношения. Такими эпизодами наполнены не только большие эпопеи "Фингал" и "Темора", но и некоторые малые поэмы, например "Карик-тура" или "Кат-лода", а "Песни в Сельме" в сущности - цепь таких эпизодов, лишь формально связанных между собой. Но при этом обилии событий они весьма однородны, ни одно из них не развивается сколько-нибудь подробно, сложное действие отсутствует. Война и любовь - две основные темы в поэмах Оссиана. Война составляет главное занятие оссиановсюй героев, ее дополняет охота. Битвы, погоня за зверями, воинские забавы, пиры неизменно чередуются на протяжении поэм. Войны ведутся главным образом либо против чужеземных захватчиков, пришельцев из Лохлина (Скандинавии), о чем рассказывается в "Фингале", либо против незаконных узурпаторов престола, чему посвящена "Темора"; те же темы варьируются и в малых поэмах. Но когда вожди и ратники выходят на поле боя, практические виды отходят на задний план, основным движущим стимулом становится понятие воинской чести, напоминающее. нравственный кодекс средневекового рыцарства. Геройская смерть в бою, которую барды увековечат в потомстве, считается высшим благом. Противоречивы и сами герои. Они бесстрашны и могучи, когда сражаются. "Наши стопы повергали деревья. Утесы рушились с мест своих, а ручьи меняли течение, с рокотом убегая от нашего единоборства", - так описывает свой поединок один из них ("Фингал", кн. I). Но души их не огрубели в непрерывных войнах. "Будь же в сражении бурей ревущей, - наставляет Фингал своего внука Оскара, - а в дни мира - кроток, как солнце вечернее" ("Война Инис-тоны"). Сам он, повергнув наземь противника, удерживает поднятый меч, тронутый скорбью девы, невесты воина, и слезы выступают на глазах великодушного короля ("Карик-тура"). Грозные его витязи обладают чувствительной, нежной душой и склонны к горестным медитациям даже в часы веселья. Подстать героям и их возлюбленные - невесты и жены. Они способны пронзить мечом врага (см., например, эпизод Морны и Духомара в "Фингале", кн. I), но тоска по милому их убивает. Многочисленные любовные истории, о которых рассказывается в поэмах, почти никогда не имеют счастливого конца. Герой обычно гибнет на войне, на охоте, в плавании. Его возлюбленная, если только она не сопровождала его, облачившись в мужские доспехи, и не погибла с ним, умирает от горя. Иногда один из любовников роковым образом является невольной причиной гибели другого и, скорбя, тоже принимает смерть (например, эпизод Комала и Гальвины: "Фингал", кн. II); иногда влюбленных губит соперник или враг героя, и лишь в редких случаях их любовь кончается счастливо ("Кальтон и Кольмала", "Кольна-дона"). Героини, все эти Гальвины, Гельхосы, Винвелы, Кутоны, Криморы, Минваны, похожи одна на другую и различаются лишь именами, как, впрочем, и их любовники, будь то Комал или Ламдерг, Шильрик или Конлат, Коннал или Рино. Как далеки они от гомеровских героев с их ясно очерченными индивидуальными характерами! Эти возвышенные герои живут и действуют вне быта. В оссиановских поэмах мы не найдем ни конкретной житейской обстановки, ни описаний материальных предметов, утвари, еды, самого жилища, кроме неопределенных чертогов (halls), где по стенам развешены столь же неясные доспехи и куда сходятся воины на "пиршество раковин" (feast of shells). {По утверждению Макферсона, оссиановские герои пили вино из раковин, подобранных на морском берегу. В переводе эта деталь не сохранена в связи с неуместными в данном случае ассоциациями, которые вызывает слово "раковина" в русском языке, и оно передается словом "чаша".} Такая оторванность от эмпирической реальности немало способствует тому, что герои предстают как некие идеальные носители высоких этических и эстетических ценностей. Они собственно и являются вершиной мироздания, ибо высшего существа над ними нет. В отличие от гомеровского эпоса в оссиановских поэмах отсутствуют боги, играющие столь важную роль в событиях "Илиады" и "Одиссеи". Единственное исключение - огромная фигура духа Лоды, которого Макферсон отождествляет со скандинавским Одином. Однако этот смутный призрак бессилен повлиять на земную жизнь, и смертный Фингал, бесстрашно вступивший с ним в единоборство, побеждает его ("Карик-тура"). В сущности этот дух мало отличается от бесплотных теней умерших героев, сквозь которые, когда пролетают они над землей, просвечивают звезды. Они обитают на облаках, сохраняя те же склонности, что отличали их при жизни, слетаются на звук арфы барда, воспевающего их подвиги, или являются живым - во сне и наяву, - чтобы возвестить грядущие беды. Важным новшеством, способствовавшим успеху поэм шотландского барда, был пронизывающий их лиризм. В гомеровском эпосе повествование объективно: рассказчик с эмоциональным отношением к событиям отсутствует. Макферсон же представил своим читателям не просто рассказы о прошлом, но проникнутые личным чувством творения престарелого слепого певца, который сам был некогда победоносным вождем теперь, вещая о подвигах своих соплеменников - героев ушедших годов, - прославляет их и оплакивает и скорбит о собственной горькой участи. Образ Оссиана как бы осеняет поэмы: то он беседует с тенями умерших героев, то обращается к небесным светилам, морям и землям, то размышляет о земной юдоли, то действует сам в описываемых событиях. Когда же он не участвует в сюжетном действии, он все равно присутствует как рассказчик, придающий определенный меланхолический колорит повествованию. Другое новшество поэм Оссиана, отличавшее их от привычного эпоса, заключалось в своеобразном психологизме. Рассказчик сообщает не только о поступках героев, но и об их чувствах, мыслях, переживаниях, раскрывает их душевный мир. Он приводит речи героев, обращенные к самим себе (подобно репликам "в сторону" в драме), т. е. в сущности их размышления - вещь, немыслимая в поэмах Гомера. Эмоциональный мир героев обычно согласуется с переживаниями рассказчика, и в поэмах господствует скорбное, меланхолическое настроение. При этом Оссиан и его герои в самих горестях находят некое наслаждение, упиваются своей печалью, испытывают "радость скорби" (joy of grief) - эти слова постоянно встречаются на страницах поэм. С настроением барда согласуется и окружающая природа. Представленный в поэмах северный горный и морской пейзаж тоже явился поэтическим открытием, ранее неведомым в литературе. Недаром Макферсон родился в горной шотландской деревушке: каково бы ни было происхождение опубликованных им поэм, несомненно, что в пейзажных картинах воплотились его собственные впечатления и переживания. Перед глазами читателя высятся окутанные облаками угрюмые горы и холмы, голые или покрытые лесами, прорезанные расселинами, где разносится гулкое эхо и прячутся робкие косули и лани; пенистые ревущие потоки низвергаются с высоты; бурный ветер овевает бесплодные равнины, поросшие вереском и чертополохом; гонимые им клубы тумана стелятся над топкими болотами и озерами, окаймленными тростником; темное море катит белопенные валы на замшелые прибрежные скалы. И над всем этим простерлось суровое небо, где проносятся мрачные тучи с тенями павших героев и являются небесные светила, одушевленные воле поэта. {См. обращения Оссиана к звезде ("Песни в Сельме"), луне ("Дар-тула"), солнцу ("Картон").} Все непрерывно движется, меняется, но движение однообразно и безрадостно. Это однообразие, монотонность пейзажей является в данном случае достоинством, ибо оно соответствует общему печально колориту. Особенно часто пейзаж озаряется луной, тусклый свет которой, с трудом пробивающийся сквозь волны тумана и смутные края облаков, гармонирует со скорбными думами слепого барда, оплакивающего ушедшие дни былой славы. {Подробному разбору оссиановского пейзажа посвящена диссертация: Меуеr С. Die Landschaft Ossians. Jena, 1906.} Такая поэзия, представленная как перевод, обладала своеобразным стилем. Проза, ритмизованная и в то же время свободная от жестких границ стихотворного размера и сковывающей рифмовки, таила в себе особую прелесть. Богатая непривычными образами, она сохраняла при этом синтаксическую простоту и ясность. А главное, создавалось впечатление достоверности текста, что дало основание Блэру утверждать еще в предисловии к "Отрывкам", что "перевод буквален до последней степени. Даже порядок слов воспроизведен точно". {Fragments, p. VI-VII.} По мнению исследователя английской просодии, "главный секрет" примененной Макферсоном поэтической формы состоял в "резкой и полной изоляции предложений разной длины. Едва ли удастся найти где-либо в стихах или прозе столь решительно концентрированный стиль с таким полным отсутствием связи между составными частями целого. Каждое предложение в пределах своей протяженности полностью передает заключенный в нем смысл". {Saintsbury G. A history of English prosody from the twelfth century to the present day, vol. III. London, 1923, p. 44.} Поскольку Макферсон употреблял короткие предложения или обороты, его проза как бы распадается на строки, причем многие из них объединены тематическим или структурным параллелизмом. Иногда эти строки образуют правильный стихотворный размер, но в большинстве случаев они составляются из различных сочетаний двух- или трехсложных стоп. {Ibid., p. 44-46.} Такая "мерная проза" (measured prose), как называл ее сам Макферсон, изобиловала некоторыми стилистическими штампами, из которых наиболее примечательны сложные эпитеты ("колесницевластный вождь", "снежнорукая дева", "темногрудый корабль" и т. п.), а также родительный падеж в определительной и описательной функциях ("бард времен минувших", "холм оленей", "Сельма королей", "Сваран островов бурь" и т. д.), {Такое употребление Макферсоном родительного падежа по образцу гэльской поэзии не всегда передается в переводе, поскольку некоторые сочетания выглядят в русском языке крайне несообразно.} который часто применяется для образования перифраз ("уста песен" - бард, "любовь героев" - красавица, "златокудрый сын небес" - солнце, "дочь ночи" - луна и т. д.). Эти стилистические приемы напоминали Гомера, Библию, но ни один английский поэт - современник Макферсона не прибегал к ним столь настойчиво и последовательно. Вообще говоря, в английской поэзии XVIII в. можно найти параллели к сравнениям, метафорам, олицетворениям и т. п., взятым из поэм Оссиана в отдельности, но их обилие и непременная связь с природой в таких масштабах были присущи только стилю Макферсона. {См.: Fitzgerald R. P. The style of Ossian. - Studies in romanticism, 1966, vol. VI, N 1, p. 23.} Успех оссиановских поэм сразу же после опубликования их на английском языке (этим успехом, как мы увидим ниже, они пользовались во всех европейских странах, куда вскоре попали) был во многом обусловлен историко-литературным моментом их появления. В середине XVIII в. просветительское мировоззрение, утвержденное и отстаиваемое передовыми мыслителями Европы, переживало кризис, что в конечном счете было вызвано обнажением противоречий буржуазной цивилизации, которые раньше всего выявились в Англии, пережившей буржуазную революцию еще в предыдущем веке. Связанное с Просвещением рационалистическое искусство классицизма XVIII в. постепенно утрачивает безусловный авторитет и начинает вытесняться новыми направлениями, получившими в дальнейшем названия сентиментализма и преромантизма. Чувство в противовес скомпрометированному разуму объявляется основой искусства, а из отрицания "противоестественной" извращающей людей цивилизации возникает культ "вечной", "благой" природы, на лоне которой только и может человек вести правильную "естественную" жизнь. Руссо, провозгласивший возврат к природе и славивший благородного и счастливого дикаря, лишь окончательно оформил тенденции, возникшие еще раньше в европейской, особенно в английской, литературе. В таких условиях закономерно появился интерес к народной поэзии, чья безыскусственность противопоставлялась как достоинство литературе, основанной на рациональных правилах. "Илиада" и "Одиссея", долгие века существовавшие в культурной жизни Европы как творения древнего поэта Гомера, который считался фигурой, не менее реальной, чем Софокл или Вергилий, теперь переосмысляются, толкуются как комплекс эпических песен, созданных в разные периоды безымянными народными поэтами. Эти воззрения, легшие в основу так называемого "гомеровского вопроса" и получившие распространение в трудах европейских филологов, в известной мере подготовляли почву для Оссиана. С другой стороны, живое внимание европейских и, в том числе английских и шотландских, литераторов и ученых привлекли труды швейцарского историка Поля-Анри Малле "Введение в историю Дании" (1755), и особенно "Памятники мифологии и поэзии кельтов, в частности древних скандинавов" (1756; английский перевод - 1770). В самой Шотландии еще до Макферсона начались поиски кельтского или гэльского фольклора, и зимою 1755-1756 г. в "Шотландском журнале" (Scots magazine) была даже опубликована поэма "Элбин и дочь Мэя" - вольный стихотворный английский перевод гэльского оригинала, созданный Джеромом Стоуном (Stone, 1727-1756), шотландским сельским учителем, вскоре умершим. В приложенном к поэме письме Стоун сообщал читателям о множестве гэльских стихотворений, известных в горной Шотландии. Возможно, эта публикация была замечена Макферсоном, который в ту зиму, по-видимому, находился в Эдинбурге. {См.: Saundеrs, р. 52-56.} Распространение идеи возврата к природе имело различные следствия для нравственной жизни XVIII в., в частности, она ослабляла рациональный самоконтроль. Восприимчивость к внешним воздействиям, непосредственная живая реакция на них стали расцениваться как свойства благородной души. И в мире, исполненном тягот и бедствий, такое воззрение утверждало меланхолию как господствующую эмоцию истинного человека, поскольку чувствительность признавалась более высоким душевным достоинством, чем выдержка и стоицизм. Этот взгляд получил и своеобразное эстетическое преломление в утвердившейся в это время категории "возвышенного" (sublime), которое противополагалось "прекрасному" (beautiful). Само понятие было заимствовано из приписанного Лонгину античного трактата "О возвышенном"; но теперь в него вкладывалось новое содержание. "Все, что так или иначе ужасно... или воздействует подобно ужасу, - писал в 1757 г. в специальном исследовании английский философ и политический деятель Эдмунд Берк, - все это является источником возвышенного, т.е. производит сильнейшее волнение, какое способна испытывать душа". {Burke Е. A philosophical enquiry into the origin of our ideas of the Sublime and Beautiful. London, 1958, p. 39. Ср.: Monk S. H. The Sublime: a study of critical theories in XVIII-century England. New York, 1935, p. 84-100.} Возвышенные предметы воздействуют на душу человека настолько же сильнее, чем прекрасные, насколько страдание сильнее наслаждения. Но и они, утверждал Берк, способны вызывать положительные эмоции, своеобразный восторг, связанный с представлением о величии. Такую эмоцию Берк называл "восхищением" (delight) в отличие от "наслаждения" (pleasure) как такового. Блэр, воспринявший учение Берка, в своих лекциях по риторике и литературе указывал на пять качеств, которые встречаются в природе и вызывают представление о возвышенном. Это - безмерность, мощь, торжественность, неясность и беспорядочность. Понятие возвышенного он связывал с горами и равнинами, морями и океанами, раскатами грома и воем ветров, мраком, безмолвием, одиночеством, а также с явлением сверхъестественных сущест