Мигуэль Сервантес Сааведра. Интермедии ---------------------------------------------------------------------------- A.H. Островский. Полное собрание сочинений. Том XI Избранные переводы с английского, итальянского, испанского языков 1865-1879 ГИХЛ, М., 1962 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ИНТЕРМЕДИИ МИГУЭЛЯ СЕРВАНТЕСА СААВЕДРА Перевод с испанского САЛАМАНКСКАЯ ПЕЩЕРА {*} (La cueva de Salamanca) {* Несчастные жертвы инквизиции в Испании в своих вынужденных пытками признаниях объявляли, что они имели сношения с дьяволами и учились волшебству в пещерах Толедо и Саламанки. Эти пещеры в Испании играли ту же роль, какую в инквизиционных судах Германии играли "шабаши". (А. Н. О.)} ЛИЦА: Панкрасио. Леонарда, его жена. Кристина, горничная. Сакристан Репонсе. Николас Рокэ, цирюльник. Студент. Леонисо, кум Панкрасио. СЦЕНА ПЕРВАЯ Комната в доме Панкрасио. Входят Панкрасио, Леонарда и Кристина. Панкрасио. Осушите слезы, сеньора, и прервите вздохи! Подумайте! Четыре дня отсутствия - ведь не вечность. Я возвращусь, уж самое большее, на пятый день, если, бог даст, не умру. Хотя, конечно, будет лучше не расстраивать вас, нарушить обещание и оставить эту поездку, потому что сестра может выйти замуж и без меня. Леонарда. Не хочу, Панкрасио, муж и сеньор мой, чтобы из угожденья мне вы сделали невежливость. Отправляйтесь в час добрый и исполняйте ваши обязанности, их нельзя нарушать; а уж я перемаюсь со своим горем и скоротаю как-нибудь одиночество. Об одном прошу: возвращайтесь и не оставайтесь долее назначенного вами срока. Держи меня, Кристина, у меня замирает сердце! (Падает в обморок.) Кристина. Ох, уж эти мне свадьбы и праздники! Ну, сеньор, по правде вам сказать, если бы я была на месте вашей милости, ни за что бы я не поехала. Панкрасио. Поди-ка, дитя мое, принеси стакан воды; надо плеснуть ей в лицо; или нет, постой, я скажу ей на ухо словечко, которое женщин в чувство приводит. (Шепчет какие-то слова, Леонарда приходит в чувство.) Леонарда. Довольно; нужно быть твердой! В самом деле, должны же мы иметь терпение, радость моя! Чем более вы здесь медлите, тем более отдаляете мое благополучие. Ваш кум, Леонисо, должно быть, уже ждет вас в карете; идите с богом, и пусть он возвратит вас так скоро и в таком добром здоровье, как я того желаю. Панкрасио. Мой ангел, если хочешь, чтобы я остался, я не двинусь с места, как статуя. Леонарда. Нет, нет, опора моя: мои желания - это ваши желания; и теперь для меня лучше, чтобы вы ехали, чем оставались, потому что ваша честь - моя честь. Кристина. Образцовые супруги! По правде, если б все жены любили своих мужей так, как моя сеньора Леонарда любит своего, так было бы для них лучше, другая бы музыка была. Леонарда. Поди, Кристина, принеси мне манто: я хочу проводить твоего господина и дождаться, пока он сядет в карету. Панкрасио. О нет, ради любви моей! Обними меня и оставайся. Ну, ради жизни моей! Кристиночка, старайся развлекать свою сеньору; я, когда возвращусь, подарю тебе башмаки, какие ты желала. Кристина. Поезжайте, сеньор, и не беспокойтесь о моей сеньоре; я надеюсь уговорить ее; мы повеселимся так, что ей в голову не придет, что вашей милости нет дома. Леонарда. Мне веселиться? Хорошо же ты меня знаешь, глупенькая! Нет! Нет любезного со мною, И веселье прочь летит; Только горем да тоскою Сердце бедное щемит! Панкрасио. Наконец я не могу выносить этого. Будь покойна, свет очей моих, и не видать этим глазам никакой радости вплоть до моего возвращения и свидания с тобой. (Уходит.) Леонарда. О, чтоб провалиться тебе в преисподнюю, лазутчику! Убирайся, и век бы тебя не видать! Выжига! Нет уж, клянусь богом, на этот раз не помогут тебе ни твоя премудрость, ни твои хитрости. Кристина. Я тысячу раз дрожала от страха, что ты своими необыкновенными чувствами остановишь его и помешаешь нашим удовольствиям {Фамильярные отношения между горничными и их барынями - дело обыкновенное в Испании. Там так называемого простого народа не было, все были идальги (hidalgos), и умственное развитие женщин и образование, или, лучше сказать, невежество их, во всех классах были одинаковы. Кроме того, было в обычае брать в услужение бедных родственниц. В пьесе Сервантеса "Ревнивый старик" горничная Кристина называет госпожу свою сеньора тетенька (senora tia). Тот же обычай существует и у нас в среде достаточных крестьян, мещан и мелких купцов, у которых прислугу заменяют бедные племянники и племянницы. Они служат без всякого договора, без всякого жалованья, в ожидании будущих благ: племянницы в ожидании, что их выдадут замуж, а племянники - что их выведут в люди, то есть в приказчики. Это называется "жить в племянниках" (А. Н. О.)}. Леонарда. А придут нынче ночью те, кого ждем-то? Кристина. Еще бы не притти! Я им весточку послала, и они так хорошо ее приняли, что сегодня вечером с нашей доверенной прачкой прислали нам целую корзинку с подарками и съестным; та и притащила ее как будто с бельем. Эта корзинка похожа на те, которые посылает король в великий четверг своим бедным или скорее уж на пасхальную, потому что там и пироги, и холодное жаркое, и куриная грудинка с рисом, и два каплуна, еще не ощипанные, и всякие фрукты, какие в эту пору водятся, да кроме того, бурдючок вина, побольше полупуда весом, и такого крепкого, что так в нос и бьет. Леонарда. Это очень учтиво, да он и всегда был таков, мой Репонсе - сакристан моего существа. Кристина. А чего ж нехватает моему мастеру Николасу? Он тоже цирюльник всего моего существа и бритва моих печалей! Как только я его увижу, так он у меня всякое горе обстригает, как будто ничего и не бывало. Леонарда. Ты спрятала корзину-то? Кристина. Она у меня в кухне стоит, покрыта мешком из-под золы, чтобы не заметили. Стучат в дверь, потом, не дождавшись ответа на свой стук, входит студент. Леонарда. Кристина, посмотри, кто там стучит. Студент. Сеньоры, это я, бедный студент. Кристина. Это сейчас видно, что вы и бедный, и студент; что вы студент, видно по вашему платью, а что вы бедный - по вашей дерзости. Только вот это странно, что бедный не дожидается за дверью, пока ему вынесут милостыню, а врывается в дом до самого последнего угла, не рассуждая, беспокоит ли он спящих, или нет. Студент. Другого, более мягкого приема ждал я от милостей вашей милости; я никакого подаяния не прошу и не ищу, кроме конюшни или сарая с соломой, чтобы на эту ночь укрыться от немилостей неба, которое, как я предчувствую, хочет показать земле всю свою свирепость. Леонарда. Откуда вы, милый друг? Студент. Я саламанкинец, сеньора моя, то есть я хочу сказать, что я из Саламанки. Я ходил в Рим с дядей, и он умер на дороге, в середине Франции. Тогда я пошел один; я решился возвратиться в свою землю. В Каталонии меня ограбили слуги или товарищи Рокэ Гинарде {Атаман разбойников Roque Guinarde выведен Сервантесом в "Дон Кихоте". В романе он называется: Roque Guinart. Испания по преимуществу страна разбойников. Во времена Сервантеса бывало нередко, что разбойничьи шайки пополнялись молодыми людьми из лучших фамилий. Вражда двух каких-нибудь значительных фамилий, из которых каждая имела свою партию, разделяла области и города на два враждебные лагеря. Вражда порождала убийства, а убийства - кровавую месть, то есть новые убийства; убийцы, скрываясь от правосудия, находили убежище в разбойничьих шайках и часто предводительствовали над ними. В Каталонии в то время, как видно из романа Сервантеса, враждовали две фамилии: Ниарры (Niarros) и Кадельи (Cadelles); Рокэ принадлежал к партий Ниарров. Сервантес изображает Рокэ человеком благородным и великодушным и вообще относится к нему очень сочувственно. (А. Н. О.)}. Сам он был в отсутствии, а будь он там, он не позволил бы обидеть меня, потому что он очень учтив, честен и даже милостив. Теперь застала меня ночь у ваших святых дверей; я такими их считаю и прошу помощи. Леонарда. Кристина, право, этот студент возбуждает во мне сострадание. Кристина. Да и меня уж берет за сердце. Оставим его ночевать у нас; от излишков замка можно прокормить целый полк, говорит пословица; я хочу сказать, что остатками нашей провизии он может утолить свой голод, и, сверх того, он поможет мне щипать живность, которая в корзине. Леонарда. Однако как же это, Кристина? Ты хочешь, чтобы у нас в доме были свидетели нашего легкомысленного поведения? Кристина. Ну, кажется, от него слова-то, как от рыбы, не скоро дождешься. Подите сюда, друг мой! Умеете вы щипать? Студент. Как это - "умею щипать"? Я не понимаю, что значит "щипать". Мне кажется, ваша милость хочет посмеяться над моей ощипанностью. Так уж это зачем же? Я и сам признаюсь, что я величайший оборванец в мире. Кристина. Нет, совсем не то, по душе вам говорю; я хотела только знать, сумеете ли вы ощипать две или три пары каплунов. Студент. На это, сеньоры, я могу вам ответить, что я, по милости божией, имею ученую степень баккалавра Саламанки; я не говорю, чтобы... Леонарда. Да, коли так, кто же может сомневаться, что вы сумеете ощипать не только каплунов, но и гусей и дроф! А хранить тайну - как вы насчет этого? Не нападает ли на вас искушение рассказывать то, что вы видите, предполагаете или думаете? Студент. Вы можете перед моими глазами перебить людей побольше, чем баранов на бойне, и я все-таки не раскрою губ, чтобы проронить хоть одно слово. Кристина. Итак, зажмите ваш рот, привяжите шнурком ваш язык, навострите ваши зубы и пойдемте с нами, и вы увидите тайны и будете есть чудеса, и можете потом на соломе протянуть ноги во всю длину постели. Студент. Это ровно в семь раз больше того, что мне нужно; я не жадный человек и не избалован. Входят сакристан Репонсе и цирюльник. Сакристан. Да будут благословенны антомедоны и кондукторы повозок наших удовольствий, лучи в наших потемках, и две взаимные склонности, которые служат базами и колоннами любовной фабрики наших пожеланий. Леонарда. Ведь вот только это и противно в тебе, Ренонсе: говори ты, рак все говорят, чтоб тебя понять можно было, и не заносись ты так высоко, что тебя не достанешь. Цирюльник. Вот у меня это дело идет настоящим порядком; моя речь льется гладко, как подошвы у башмака: хлеб вместо вина, и вино вместо хлеба, или вообще как следует выражаться... Сакристан. Да, но только в том и разница между сакристаном-грамматиком и цирюльником-романсистом. Кристина. Для того, что мне нужно от моего цирюльника, он знает по-латыни очень довольно и даже больше, чем у Антонио де Небриха {Знаменитый испанский грамматик; его грамматика была во всеобщем употреблении. (А. Н. О.)} вычитать можно; да и нечего теперь спорить ни о науках, ни об уменье говорить; пусть каждый говорит если не по-ученому, то как умеет; и пойдемте, примемся за работу, нам еще много нужно сделать. Студент. И много щипать. Сакристан. Кто это, этот добрый человек? Леонарда. Бедный студент саламанкский; он просит пристанища на эту ночь. Сакристан (вынимая деньги). Я дам ему два реала на ужин и ночлег, и пусть идет с богом. Студент (принимая деньги). Сеньор сакристан Репонсе, принимаю и благодарю вас за милость и милостыню. Но я молчалив и сверх того беден, что и нужно для этой сеньоры девицы, у которой я в гостях; и я клянусь, что... что уж в эту ночь не уйду из этого дома, хотя бы даже весь свет меня гнал. Ваша милость, доверьтесь каторжному человеку моего пошиба, который довольствуется ночлегом на соломе. Что же касается до ваших каплунов, то пусть их щиплет турка, и подавиться бы вам ими. Цирюльник. Мне кажется, он больше мошенник, чем бедняк. У него такой вид, как будто собирается поднять весь дом вверх дном. Кристина. Что бы там ни было, а эта смелость мне нравится; пойдемте все и по порядку примемся за дело; бедняк будет щипать и будет молчать, как за обедней. Студент. Уж верней сказать: как за всенощной. Сакристан. Этот студент меня пугает; я бьюсь об заклад, что он знает по-латыни больше меня. Леонарда. Оттого-то он, должно быть, такой и смелый. Но не раскаивайся, мой друг, в своей благотворительности, потому что это во всяком случае дело хорошее. Уходят все. СЦЕНА ВТОРАЯ На улице. Входят Панкрасио и кум его Леонисо. Кум. Я сейчас же заметил, что колесо у нас сломается. Но извозчики все без исключения народ упрямый; если бы он поехал в объезд, а не прямо через этот овраг, мы были бы за две мили отсюда. Панкрасио. Для меня это беда небольшая; мне гораздо приятнее возвратиться и провести эту ночь с моей женой Леонардой, чем на постоялом дворе. Ведь она, несчастная, чуть не умерла сегодня вечером от горя, что я уезжаю. Кум. Великая женщина! Наградило вас небо, сеньор кум. Благодарите его за жену. Панкрасио. И то благодарю, как умею; но, конечно, меньше того, чем бы должен: никакая Лукреция ей не под-стать; ни одна Порция с ней не сравнится: честность и любовь к уединению так и живут в ее душе. Кум. Ну, и моя, если б не была ревнива, так и мне лучше не надо. Мне по этой улице ближе к дому, а вы тут идите, по этой, и мигом будете дома. Завтра увидимся; за экипажем дело не станет. Прощайте! Панкрасио. Прощайте! Уходят. СЦЕНА ТРЕТЬЯ В доме Панкрасио. Входят сакристан и цирюльник (с гитарами), Леонарда, Кристина и студент. Сакристан, подобравши сутану и завязавши концы пол кругом пояса, пляшет под звуки своей гитары и при каждом скачке припевает. Сакристан. Отличная ночка, отличная пирушка, отличный ужин и отличная любовь! Кристина. Сеньор сакристан Репонсе, теперь не время танцевать; садитесь честь-честью ужинать и заниматься разговорами и отложите танцы до более удобного времени. Сакристан. Отличная ночка, отличная пирушка, отличный ужин и отличная любовь! Леонарда. Оставь его, Кристина, мне очень приятно видеть его веселым. Стук в дверь и голос Панкрасио, Панкрасио. Сонный народ! Не слышите, что ли? Зачем так рано заперли двери? Вот до чего доходит скромность моей Леонарды! Леонарда. Ах, я несчастная! По голосу и по стуку это мой муж Панкрасио; с ним что-нибудь случилось, вот он и воротился. Сеньоры, скрывайтесь в угольницу, то есть в чулан, где у нас уголь. Беги, Кристина, проводи их, а я удержу Панкрасио, сколько будет нужно. Студент. Скверная ночь, дрянная пирушка, плохой ужин и еще хуже любовь! Кристина. Как снег на голову! Пойдемте, пойдемте все. Панкрасио. Что там за чорт такой! Да что ж вы не отпираете, сони? Студент. Вот что: я не хочу быть заодно с этими сеньорами; пусть прячутся, где хотят, я пойду на солому; хоть там меня и найдут, все-таки примут за бедного, а не за любовника. Кристина. Пойдемте, а то он так стучит, что того гляди расколотит дом. Сакристан. У меня душа в зубах трепещется. Цирюльник. А у меня ударилась в пятки. Все уходят, остается Леонарда одна. Леонарда. Кто там? Кто стучит? Панкрасио. Твой муж, Леонарда моя. Отопри, уж я полчаса колочу в двери. Леонарда. По голосу-то мне кажется, как будто это мой чурбан Панкрасио; но ведь голоса-то - что у того, что у другого петуха - все похожи; не могу сказать наверное... Панкрасио. Вот умная-то жена! Какая необыкновенная осторожность! Это я, жизнь моя, твой муж, Панкрасио; отпирай, не сомневайся. Леонарда. Подите-ка сюда; вот я посмотрю. Что я делала, когда муж уезжал сегодня вечером? Панкрасио. Вздыхала, плакала и, наконец, упала в обморок. Леонарда. Правда. Но все-таки скажите мне еще: какие у меня знаки на плече, и на каком? Панкрасио. На левом родимое пятно величиной в полреала, с тремя волосками, как три золотые ниточки. Леонарда. Правда. А как зовут девушку-служанку в доме? Панкрасио. Ах, дурочка, довольно, надоела! Кристи-ночкой ее зовут; ну, что тебе еще? Леонарда. Кристиночка, Кристиночка, это твой сеньор; отопри, дитя мое. Кристина. Иду, сеньора. Ну вот, чего же лучше! (Отпирая.) Что это, сеньор мой? Что это вы сегодня так скоро вернулись? Леонарда. Ах, блаженство мое! Говорите скорей! Я так боюсь, не случилось ли какой беды с вами, что у меня все жилы болят. Панкрасио. Ничего такого не случилось. Только в одном овраге сломалось колесо у кареты, и мы с кумом решили возвратиться, чтобы не ночевать в поле. Завтра утром мы сыщем подводу, потому что время еще не ушло. Что это за крики? Издали слышится голос студента. Студент (за сценой). Выпустите меня, сеньоры, я задыхаюсь! Панкрасио. Это в доме или на улице? Кристина. Ну, убейте меня, если это не бедный студент, которого я заперла в чулане, чтобы он там переночевал эту ночь. Панкрасио. Студент заперт у меня в доме и в мое отсутствие? Нехорошо! Сеньора, если б я не был так уверен в вашей добродетели, то это прятанье возбудило бы во мне некоторое подозрение. Однакож поди выпусти его. Должно быть, там вся солома на него повалилась. Кристина. Я иду. (Уходит.) Леонарда. Сеньор, это бедный саламанкинец: он просил Христа ради пустить его переночевать эту ночь хоть на соломе. Вы знаете мой характер, я ни в чем не могу отказать, коли меня просят; ну, мы пустили и заперли его. Вот он, посмотрите, в каком виде! Входят Кристина и студент; у него в бороде, в волосах и на платье солома. Студент. Вот если б я не боялся и не был так совестлив, я бы не подвергал себя опасности задохнуться в соломе; я бы хорошо поужинал и имел бы более мягкую и менее опасную постель. Панкрасио. А кто ж бы вам дал, мой друг, лучший ужин и лучшую постель? Студент. Кто? Искусство мое; только бы страх суда не вязал мне руки. Панкрасио. Значит, ваше искусство опасное, коли оно суда боится. Студент. Знания, которые я приобрел в пещере саламанкской (я родом из Саламанки), если только употребить их в дело и не боясь святой инквизиции, таковы, что я всегда могу ужинать и пировать на счет моих наследников, то есть даром. И я непрочь употребить их в дело, по крайней мере на этот раз, когда необходимость меня к тому принуждает и, следовательно, оправдывает. Но я не знаю, умеют ли эти сеньоры молчать, как я умею. Панкрасио. Не заботьтесь об них, друг мой. Делайте, что вам угодно; я заставлю их молчать. Я желаю от всего сердца видеть что-нибудь из тех диковин, которым, как говорят, обучаются в пещере саламанкской. Студент. Будет ли довольна ваша милость, если я прикажу двум дьяволам, в человеческом виде, принести сюда корзину с холодным кушаньем и прочим съестным? Леонарда. Дьяволы в моем доме, в моем присутствии? Боже, спаси меня от напасти, от которой сама спастись не умею! Кристина. Сам чорт сидит в этом студенте. Дай бог, чтоб эта проделка добром кончилась! У меня сердце в груди замирает. Панкрасио. Ну, хорошо; если только это не опасно и не ужасно, я очень желаю видеть сеньоров дьяволов и корзину с холодным кушаньем. Но я вам повторяю: чтоб вид их не был ужасен. Студент. Они покажутся в виде сакристана приходской церкви и цирюльника, его друга. Кристина. Что он там толкует о сакристане Репонсе и о господине Рокэ, нашем домашнем цирюльнике? Несчастные, они должны превратиться в дьяволов! Скажите мне, родной мой, это будут дьяволы крещеные? Студент. Вот новость! Когда ж дьявол бывает крещеным дьяволом? Да и зачем крестить дьяволов? А может быть, эти и крещеные, потому что не бывает правила без исключения. Посторонитесь, и увидите чудеса. Леонарда. Ах, я несчастная! Теперь все пропало; все наше плутовство откроется. Я умираю. Кристина. Смелей, сеньора! Смелый из воды сух вылезет. Студент О жалкие, что в угольном чулане Скрываетесь, приказ услышьте грозный! Несите к нам легко и грациозно В корзине ужин, стряпанный заране. Вы слушайтесь, пока прошу учтиво, И грубым быть меня не принуждайте! Или сейчас идите, или знайте, Что день для вас не кончится счастливо! А! Теперь я знаю, как мне вести себя с этими воплощенными дьяволами. Я пойду к ним и наедине поговорю с ними, да так крепко, что они мигом выскочат; свойство этих дьяволов таково, что их убедишь скорее разумными советами, чем заклинаниями. (Уходит.) Панкрасио. Вот что я вам скажу! Если все выйдет так, как он говорит, так это будет такая новая и такая диковинная штука, каких еще на свете не видано. Леонарда. Да, конечно, выйдет. Какое сомненье! Что ему нас обманывать! Кристина (прислушиваясь). Там возня поднимается. Бьюсь об заклад, что это он их гонит. Да вот он с дьяволами, и целая кладовая в корзине. Входят студент, за ним сакристан и цирюльник несут корзину. Леонарда. Господи Иисусе! Как они похожи на сакристана Репонсе и цирюльника с площади. Кристина. Смотрите, сеньора, при дьяволах не говорят: "господи Иисусе!" Сакристан. Говорите что угодно: мы, как собаки у кузнеца, которые преспокойно спят под шум молотков; нас уж ничто не испугает, не возмутит. Леонарда. Подойдите поближе, я хочу попробовать то, что в корзине. И вы тоже возьмите что-нибудь. Студент. Я во славу божию отведаю и начну отведыванье с вина. (Пьет.) Хорошо. Это эскивийское, сеньор ваше дьявольство? Сакристан. Эскивийское, клянусь вам... Студент. Довольно, чорт вас возьми, не продолжайте! Я хорошо знаком с дьявольскими клятвами. Дьявольство дьявольством, а все-таки мы пришли сюда не за тем, чтобы творить смертные грехи, а только приятно провести время час-другой, поужинать и отправиться со Христом. Кристина. И они будут ужинать с нами? Панкрасио. Э, что ты! Дьяволы не едят. Цирюльник. Ну, некоторые едят; конечно, не все; но мы из тех, которые едят. Кристина. Ах, сеньоры, оставьте здесь этих бедных дьяволов; они нам ужинать принесли; это будет не очень учтиво, если мы отпустим их умирать с голоду. Они, как кажется, дьяволы очень честные и очень порядочные люди. Леонарда. Они нас не пугают; так, если моему мужу угодно, пусть остаются на здоровье. Панкрасио. Пусть остаются; я хочу видеть, чего сроду не видел. Цирюльник. Господь вам заплатит за ваше доброе дело, сеньоры мои. Кристина. Ах, какие образованные, какие учтивые! Клянусь вам, если все дьяволы точно такие, так с этих пор они станут моими друзьями. Сакристан. А вот слушайте, так, может быть, вы их и вправду полюбите. (Играет на гитаре и поет.) Вы послушайте прилежно, Малознающие люди, Расскажу я вам свободно, Если только есть в вас вера, Чт_о_ добра в себе содержит... Цирюльник Саламанкская пещера! Сакристан Вот что баккалавр Туданса Написал об ней на коже От кобылы старой; впрочем, Говорят, что та кобыла Молодой была когда-то. Исписал он ту часть кожи, Что граничит близко с задом, Восхваляя через меру... Цирюльник Саламанкскую пещеру. Сакристан В ней наука для богатых И для тех, кто за душою Не имеет ни копейки; Там и плохонькая память Округляется и крепнет. А профессору скамейкой Служит там смола иль сера, И полна чудесной силы... Цирюльник Саламанкская пещера. Сакристан В ней учились и умнели Даже мавры из Паланки, И из грубого невежи Выходил студент на диво: Что за ум, что за манера! Процветай же ты навеки... Цирюльник Саламанкская пещера! Сакристан Заклинателю, что нами Здесь командует, желаю, Чтоб родился изобильно На его цветущих лозах Синий виноград и белый. Если б кто из нашей братьи Обвинить его задумал, То такого негодяя Без суда, дверным запором Пусть отдуют; нет примера, Чтоб на подлость покусилась... Цирюльник Саламанкская пещера! Кристина. Довольно! Мы видим, что и дьяволы поэты. Нирюльник. И все поэты дьяволы. Панкрасио. Скажите мне, сеньор мой, - дьяволы все знают, - где изобретены все эти танцы: сарабанда, самбапало и особенно знаменитый новый эскарраман? Цирюльник. Где? В аду; там они имеют свое начало и происхождение. Панкрасио. Да, я этому верю. Леонарда. Признаюсь, я сама немножко помешана на эскаррамане, но из скромности и из уважения к положению, в котором нахожусь, не осмеливаюсь танцевать. Сакристан. Если я буду вашей милости показывать по четыре тура в день, то в неделю вы будете неподражаемой танцовщицей; вам для этого очень немногого недостает. Студент. Все это придет со временем; а теперь пойдемте ужинать; это дело отлагательства не терпит. Панкрасио. Пойдемте. Я желаю увериться, едят дьяволы или нет, а также во многом другом, что говорят про них; и, ради бога, чтобы не уходили они из моего дома, пока не передадут мне науки и всех знаний, которым учатся в пещере саламанкской. ----- Сюжет этой интермедии очень старого происхождения: в fabliaux труверов северной Франции XII и XIII века встречается несколько вариантов на тему неожиданного возвращения домой мужа. Позднее, в новеллах итальянских, тот же сюжет повторялся довольно часто. Первообразом "Саламанкской пещеры" было, как кажется, "Fabliau du pauvre clerc" (Recueil de Meon, t. I, pag. 104, ed. 1823). "Саламанкская пещера" даже в деталях напоминает "Бедного клерка"; например, в перечислении кушаньев, находившихся в корзине. Фаблио были переведены прозой Леграном (Legrand); они переложены в стихи Имбером (Imbert) и изданы им в 1788 г. в двух томах. Имбертов перевод "Бедного клерка" помещен также в превосходном собрании Fabliaux ou contes, traduits ou extraits par Legrand d'Aussy (troisieme ed.), t. 4, pag. 63. Вот его начало: Un clerc voyageoit lestement, Mais tristement, Car il avoit vide sa bourse. La nuit vient, et point de ressource Pour se giter jusqu'au jour seulement. Il apercoit heureusemeat Une maison... {*} {* Некий клерк шествовал бодрым шагом, Но в печали, Ибо кошелек его был пуст. Приходит ночь, и нет средств, Чтобы найти кров до наступления дня. К счастью, он замечает Какой-то дом...} В конце прошлого столетия во Франции из "Бедного клерка" была сделана комическая опера или, лучше сказать, оперетка "Soldat magicien"; она пользовалась всеобщей известностью и была напечатана много раз в разных сборниках. Из этой пьески Котляревский, под тем же названием, сделал малороссийскую оперетку "Москаль-чаривник" (солдат-колдун), которая, благодаря игре Щепкина, долгое время пользовалась в Москве большим успехом. (А. Н. О.) ТЕАТР ЧУДЕС (El retablo de las maravillas) ЛИЦА: Чанфалья Монтиель. Чиpинос. Карапузик-музыкант. Лисенсиат Гомесильос, гобернадор {*}. Бенито Репольо, алькальд. Тереса, его дочь. Хуан Кастрадо, рехидор. Хуана, его дочь. Педро Капачо, письмоводитель. Репольо, племянник алькальда. Фурьер. Жители местечка без речей. {* Гобернадор хотя слово громкое, но оно значит: бургомистр местечка, не более. (А. Н. О.)} СЦЕНА ПЕРВАЯ Улица. Входят Чанфалья и Чиринос. Чанфалья. Чиринос, не выпускай из памяти моих наставлений, в особенности относительно новой проделки; нужно, чтобы она удалась нам наславу. Чиринос. Знаменитый Чанфалья, все мои способности в твоем распоряжении: и моя память, и рассудок, и, сверх того, желание сделать тебе угодное превосходят границы возможного. Но скажи мне, зачем нам этот Карапузик, которого мы наняли? Разве мы вдвоем с тобой не можем исполнить нашего предприятия? Чанфалья. Он нам необходим, как насущный хлеб, чтобы играть в промежутках между выходами фигур в нашем представлении чудес. Чиринос. Нет, вот чудо-то будет, если нас не побьют камнями за этого Карапузика {В то время в Испании, да и в других странах, существовало какое-то суеверное отвращение к уродам; предполагали, что они являются на свет не без участия дьявола. Уродам небезопасно было являться перед публикой; случалось, что их даже убивали. (А. Н. О.)}; потому что такого несчастного недоноска я во всю свою жизнь не видывала. Входит Карапузик. Карапузик. Будет мне какое-нибудь дело в этом городе, сеньор директор? Я готов умереть, чтобы ваша милость видели, что я вам не в тягость. Чиринос. Четверых таких мальчиков, как ты, можно в горсть взять, так уж какая тут тягость! Если ты так же велик в музыке, как ростом, так будем мы в барышах. Карапузик. А вот это как вам покажется: мне было сделано письменное предложение войти в долю в одной компании, нужды нет, что я мал. Чанфалья. Если будут мерить твою долю по твоему росту, так тебе достанется такая малость, которую и разделить нельзя. Чиринос, вот мы мало-помалу добрались до городка; и те господа, которые идут к нам, без сомнения, должны быть гобернадор и алькальды. Пойдем им навстречу. Наточи свой язык на камне лести, только смотри не перетони. Входят гобернадор, Бенито Репольо - алькальд, Хуан Кастрадо - рехидор и Педро Капачо - письмоводитель. Целую руки ваших милостей. Кто из ваших милостей гобернадор этого местечка? Гобернадор. Я гобернадор. Что вам угодно, добрый человек? Чанфалья. Если б у меня было только две унции смысла, и то я сейчас же должен был бы догадаться, что этот перипатетический {Перипатетический, то есть пеший. Чанфалья нарочно кудрявит речь, чтобы показаться ученым. (А. Н. О.)}, пространный и торжественный выход не может принадлежать никому другому, кроме достойнейшего гобернадора этого города, который вы, ваша милость, скоро покинете, заняв должность наместника целой области. Чиринос. Да, клянусь жизнью сеньоры и маленьких сеньоров, если сеньор гобернадор их имеет. Капачо. Не женат сеньор гобернадор. Чиринос. Ну, когда будут; от моих слов убытка нет. Гобернадор. Ну, чего же вы хотите, честный человек? Чиринос. Много честных дней желаем вашей милости за оказанную нам честь: наконец дуб дает жолуди, груша - груши, виноградные лозы - кисти, от честного человека - честь, иначе и быть не может. Бенито. Цицерониаское выражение, ни прибавить, ни убавить нечего. Капачо. "Цицероновское" - хочешь сказать, сеньор алькальд Бенито Репольо. Бенито. Да, я всегда хочу сказать как можно лучше, но по большей части это у меня не выходит. Наконец, добрый человек, что вам угодно? Чанфалья. Я, сеньоры мои, Монтиель - содержатель театра чудес. Меня вызвали из столицы сеньоры госпитального братства; у них нет ни одного содержателя театра, а они умирают от желания иметь театр; с моим прибытием все дело поправится. Гобернадор. А что это значит: театр чудес? Чанфалья. От чудесных вещей, которые на этом театре изъясняются и показываются, произошло и название театра чудес. Этот театр изобрел и устроил мудрец Дурачина, под такими параллелями, румбами, звездами и созвездиями, с такими условиями, особенностями и соблюдениями, что чудес, которые на нем представляют, не может видеть ни один из тех, которые имеют в крови хоть какую-нибудь примесь от перекрещенцев или которые родились и произошли от своих родителей не в законном браке. И кто заражен этими двумя столь обыкновенными недостатками, тот лучше откажись видеть никогда невиданные и неслыханные представления моего театра. Бенито. Вот, изволите видеть, каждый день какие-нибудь новости являются на белом свете. А этот мудрец назван Дурачиной оттого, что он этот театр изобрел? Чиринос. Дурачиной он назван потому, что родился в городе Дураково поле. Про него идет молва, что у него борода была по пояс. Бенито. Люди с большими бородами по большей части мудреные. Гобернадор. Сеньор рехидор Хуан Кастрадо, с вашего позволения, я полагаю, что сегодня вечером выходит замуж сеньора Тереса Кастрада, ваша дочь, которой я довожусь крестным отцом. Для увеселения на этом празднике я желаю, чтобы сеньор Монтиель дал в вашем доме свое представление. Хуан. Я всегда готов к услугам сеньора гобернадора, с мнением которого я соглашаюсь, которое утверждаю и к которому присоединяюсь, и ничего против не имею. Чиринос. Вот что имеется против: если нам за наш труд не будет вперед заплачено, то мы с нашими фигурами останемся, как раки на мели. Ваши милости, сеньоры судьи, есть ли в вас совесть и душа? Куда как хорошо это будет: сегодня вечером весь ваш городок сберется в дом сеньора Хуана Кастрадо, или как там зовут его милость, да и удовольствуется этим спектаклем; а завтра, когда мы захотим дать представление для народа, так не явится ни одной живой души. Нет, сеньоры, ante omnia {прежде всего} пусть нам заплатят, что следует. Бенито. Сеньора директорша, здесь нет никакой Антонии, никакого Антония, чтобы заплатить вам. Сеньор рехидор Хуан Кастрадо заплатит вам более чем честно; а если не он, так общинный совет. Его знают здесь хорошо. Здесь, родная моя, мы не дожидаемся, пока какая-нибудь Антония заплатит за нас. Капачо. Ах, грехи тяжкие! Опять вы, сеньор Бенито Репольо, не туда попали. Сеньора директорша не говорит, чтоб ей платила какая-то Антония, а только чтоб заплатили ей немедленно, прежде всего; это и значит ante omnia. Бенито. Ну, так, письмоводитель Педро Капачо, заставьте, чтоб со мной разговаривали начистоту, тогда я пойму все без сучка и задоринки; вы и начитанный и письменный человек, вы можете эти арабские выверты понимать, а я нет. Хуан. Ну, хорошо. Доволен будет сеньор директор, если я заплачу ему сейчас же полдюжины дукатов? И, кроме того, мы примем предосторожности, чтобы сегодня вечером жители местечка не входили в мой дом. Чанфалья. Я доволен, я доверяю себя распорядительности вашей милости и вашему разуму. Хуан. Пойдемте со мной, получите деньги, посмотрите мой дом и удобства, какие он имеет для устройства театра. Чанфалья. Пойдемте, но не забывайте, какие качества должны иметь зрители, которые хотят видеть чудесное представление. Бенито. Это уж мое дело. Что касается меня, то я должен сказать, что могу итти на суд с уверенностию, потому что мой отец был алькальд. Четыре пальца старого христианского жиру со всех четырех сторон наросло на мое родословное дерево; вот и посудите, могу ли я видеть представление. Капачо. Все надеемся видеть, сеньор Бенито Репольо. Хуан. Мы тоже не выродки какие-нибудь, сеньор Педро Капачо. Гобернадор. По моему мнению, все будет как надо, сеньоры алькальд, рехидор и письмоводитель. Хуан. Пойдемте, директор, и за работу. Меня зовут Хуан Кастрадо, сын Антона Кастрадо и Хуаны Мача; и больше я ничего не скажу, кроме того, что, по совести и чести, могу с открытым лицом и смелой поступью итти на сказанное представление. Чиринос. Ну, дай бог! Хуан Кастрадо и Чанфалья уходят. Гобернадор. Сеньора директорша, какие поэты в настоящее время пользуются в столице славой и почетом, особенно из так называемых комических? Я сам чуть-чуть поэт и имею претензию на комизм и комическую маску. Я написал двадцать две комедии, все новые, и одна другой стоит. И я жду только случая отправиться в столицу и обогатить ими с полдюжины антрепренеров. Чиринос. На ваш вопрос о поэтах, сеньор гобернадор, я вам хорошенько ответить не умею, потому что их так много, что из-за них солнца не видать, и все они считают себя знаменитостями. Теперь комические поэты все заурядные, такие, как и всегда, и нет надобности называть их. Но скажите мне, ваша милость, прошу вас, как ваше имя? Гобернадор. Мое имя, сеньора директорша, лисенсиат Гомесильос. Чиринос. Боже милостивый! Ваша милость - сеньор лисенсиат Гомесильос, тот, который написал эти знаменитые стихи: "Захворал Люцифер тяжко; он по родине тоскует"? Гобернадор. Эти стихи приписывают мне злые языки; они столько же принадлежат мне, как и турецкому султану. Я писал стихи и не отказываюсь, но то были другие: в них я описывал наводнение в Севилье. Хотя поэты постоянно воруют один у другого, но я себе не позволял никогда украсть даже малости. Помоги мне бог писать стихи, а ворует пусть, кто хочет. Возвращается Чанфалья. Чанфалья. Ваша милость, сеньоры, пожалуйте! Все готово, остается только начать. Чиринос (тихо). Деньги в кармане? Чанфалья. У самого у сердца. Чиринос. Заметь, Чанфалья, гобернадор - поэт. Чанфалья. Поэт! Как бы не так! Нет, это ты в нем ошиблась; все эти смешные люди только для насмешек и созданы: ленивы, легковерны и простодушны. Бенито. Пойдем, директор! Меня так и поджигает видеть чудеса. Все уходят. СЦЕНА ВТОРАЯ Комната в доме Кастрадо. Входят Хуана Кастрада и Тереса Репольо, первая в венчальном платье. Кастрада. Вот здесь можешь ты сесть, милая Тереса Репольо, чтобы сцена была прямо перед нами. Ты ведь знаешь, под каким условием можно смотреть это представление; не забудь, а то будет большая беда. Тереса. Ты знаешь, Хуана Кастрада, что я твоя родственница, больше я ничего не скажу. Как твердо я уверена, что буду на небе, так же уверена и в том, что увижу все, что на этом представлении будет показываться. Клянусь жизнью моей матери, я готова выколоть себе оба глаза, если случится со мной какая-нибудь беда. Ничего со мной не будет, вот что! Кастрада. Потише, сестрица, все идут сюда. Входят гобернадор, Бенито Репольо, Хуан Кастрадо, Педро Капачо, директор и директорша, музыкант, некоторые из жителей местечка и племянник Бенито, человек ловкий, мастер танцевать. Чанфалья. Садитесь все; представление будет за этим занавесом, и директорша там же, а здесь музыкант. Бенито. Это музыкант-то? Уж и его тоже за занавес; за то только, чтобы не видать его, я с удовольствием откажусь его слушать. Чанфалья. Вы, ваша милость, сеньор алькальд Репольо, без всякого основания недовольны музыкантом. Он поистине очень добрый христианин и идальго, от известного корня. Гобернадор. Эти качества необходимы, чтоб быть хорошим музыкантом. Бенито. Чтоб деревом - допускаю; но музыкантом - abrenuncio {не признаю}. Карапузик. Да, действительно тот должен считать себя дураком, кто явился играть перед таким... Бенито. Нет, ей-богу, мы видывали здесь музыкантов совсем не таких, как... Гобернадор. Оставьте ваши обоюдные возражения, как сеньор Карапузик, так и алькальд; а то они могут затянуться до бесконечности. Сеньор Монтиель, начинайте свое дело. Бенито. Не много ж утвари у директора великого спектакля. Хуан. Тут, должно быть, все чудеса. Чанфалья. Внимание, сеньоры! Начинаю. О ты, кто б ты ни был, ты, который устроил этот театр с таким чудесным искусством, что он получил имя театра чудес! Ради добродетели, которая в нем заключается, заклинаю тебя, заставляю тебя и приказываю тебе, чтобы сейчас, сию минуту показал ты некоторые из тех чудесных чудес этим сеньорам, для их утешения и увеселения, без всякого скандала. Но вот я уж вижу, что ты мою просьбу исполняешь, потому что с этой стороны является фигура сильнейшего Самсона, обнимающего столбы храма, чтобы повергнуть их на землю и отомстить своим врагам. Стой, храбрый рыцарь, стой ради самого бога! Удержись от такого злого дела! Ты разрушишь дом и превратишь в яичницу столь многих и благородных людей, каковы собравшиеся здесь. Бенито. Остановись, прах тебя побери! Хорошо будет, если вместо удовольствия, за которым мы пришли, нас расплюснут в лепешку. Остановись, сеньор Самсон, чтоб тебе провалиться! Тебя просят честные люди. Капачо. Видите вы его, Кастрадо? Хуан. Еще бы не видать! У меня глаза-то на затылке, что ли? Капачо. Удивительное это дело: я так же вижу там Самсона, как турецкого султана; хотя поистине я законный сын и старый христианин. Чиринос. Берегитесь! Идет бык, тот самый, который убил носильщика в Саламанке. Ложись, ложись! Сохрани тебя боже! Сохрани тебя боже! Чанфалья. Ложитесь все, ложитесь все! Ух, ух, ух! Все ложатся и трепещут. Бенито. В этом быке сидит сам дьявол: он с боков черноват и пегий. Если я не присяду, он меня вздернет кверху. Xуан. Сеньор директор, постарайтесь, если можно, чтоб не выходили фигуры такие страшные, они нас пугают. Я говорю не про себя, а про этих девочек... в них кровинки не осталось при виде такого свирепого быка. Кастрада. Да еще как, отец! Я думала, что три дня не приду в себя. Мне показалось, что я уж на его рогах, которые у него такие острые, как шило. Хуан. Не была ты, дочка, на рогах и их не видала. Гобернадор (про себя). Ну, пускай все видят то, чего я не вижу; под конец и я скажу, что все видел; а то стыдно будет. Чиринос. Это стадо мышей, которое появляется перед вами, происходит по прямой линии от тех, которые были в Ноевом ковчеге. Вот тут белые, а тут пестрые, тут крапчатые, а тут синие; и, наконец, все это мыши. Хуана Кастрада. Боже! Горе мне! Держите меня, я выпрыгну в окошко. Ах, я несчастная! Милая, обожми крепче твоя юбки и смотри, чтобы тебя не укусили. Нет, их тут не стадо, клянусь жизнью моей бабушки, их больше тысячи! Тереса. Я несчастная-то, потому что они забрались ко мне, так что и не выгонишь; одна гнедая мышь влепилась мне в коленку. Силы небесные, помогите мне, на земле нет мне помощи! Бенито. Однако хорошо, что я в штанах; ни одна мышь ко мне не залезет; даже самая маленькая. Чанфалья. Эта вода, которая с такой стремительностью низвергается из облаков, есть тот источник, который дал начало и происхождение реке Иордану. У каждой женщины, если ей плеснуть этой воды в лицо, оно превратится в гладкое серебро, а если мужчинам, то у них бороды сделаются золотыми. Кастрада. Слушай, милая, открой лицо - ты увидишь то, что тебе нужно. О, какая вкусная вода! Закройся, отец, не замочись! Хуан. Все закроемся, дочка. Бенито. От плеч вода пробралась у меня до главного шлюза. Капачо (про себя). Я сух, как ковыль. Гобернадор (тоже). Это чорт знает что такое! На меня не попало ни одной капли, а все промокли! Как, неужели же я, между столькими законными детьми, один незаконнорожденный? Бенито. Уберите вы от меня этого музыканта; иначе, клянусь богом, я уйду и не увижу больше ни одной фигуры. Чорт тебя побери, музыкант-оборотень! И пусть идет представление без треску и без звону. Карапузик. Сеньор алькальд, не злобьтесь на меня! Я играю так, как мне бог помог выучиться. Бенито. Тебе-то бог помог выучиться? Ах ты, червяк! Убирайся за занавес! А то, ей-богу, я запущу в тебя этой скамейкой. Карапузик. И чорт меня занес в этот город! Капачо. Свежа вода святой реки Иордана; хоть я и закрывался, как только мог, но все-таки мне немного на бороду попало, и я пари держу, что она у меня светится, как золото. Бенито. И даже в пятьдесят раз хуже. Чиринос. Теперь является около двух дюжин свирепых львов и седых медведей: все живое берегись! Хотя они и призрачные, но не преминут наделать каких-нибудь бед и даже воспроизвести подвиг Геркулеса с обнаженными шпагами. Хуан. Эй, сеньор директор! Вы, провалиться на месте, хотите прогнать нас из дому, что ли, своими медведями да львами? Бенито. Ваш Дурачина должен бы нам соловьев и жаворонков показывать, а не львов да драконов. Сеньор директор, или пусть являются фигуры более приятные, или с нас довольно того, что мы видели; и убирайтесь с богом и не оставайтесь дольше ни одной минуты в нашем местечке. Кастрада. Сеньор Бенито Репольо, пусть являются медведи и львы, хоть только для нас, женщин, нам будет очень приятно. Хуан. Как же, дочка, давеча ты испугалась мышей, а теперь захотелось тебе медведей и львов? Кастрада. Все новое заманчиво, сеньор отец. Чиринос. Вот является девица, милая и учтивая; это так называемая Иродиада, пляска которой стоила головы Предтече. Если б взялся кто-нибудь потанцевать с ней, вы бы увидали чудеса. Бенито. Это так! Фу ты пропасть, какая милая фигурка, приятная и светленькая! Ах ты, шлюха! Как вертится-то девчонка! Племянник Репольо, ты кой-что умеешь на кастаньетах, пособи ей, и пойдет у нас пир горой. Племянник. Я здесь, дядя Бенито Репольо. (Танцует сарабанду, Карапузик играет.) Капачо. Клянусь дедушкой, значит сарабанда и чакона очень древние танцы. Бенито. Эй, племянник, держись крепче за эту плутовку жидовку! Но если она жидовка, как же она может видеть чудеса? Чанфалья. Нет правила без исключения, сеньор алькальд. За сценой трубят, входит фурьер кавалеристов. Фурьер. Кто здесь сеньор гобернадор? Гобернадор. Это я. Что вам нужно? Фурьер. Приготовьте сейчас же помещение для тридцати кавалеристов, они будут здесь через полчаса и даже раньше; уж слышны трубы! Прощайте! (Уходит.) Бенито. Я бьюсь об заклад, что эту конницу послал наш мудрец Дурачина. Чанфалья. Ну, нет, это отряд конницы, который был на постое в двух милях отсюда. Бенито. Ну, теперь я знаю вашего Дурачину, знаю и то, что вы и он величайшие мошенники, не исключая и музыканта. Слушайте же! Я вам приказываю приказать Дурачине, чтобы он не смел присылать этих солдат, иначе я им всем поодиночке закачу в спину по двести плетей. Чанфалья. Говорю вам, сеньор алькальд, что их послал не Дурачина. Бенито. Ая говорю, что их послал Дурачина, как он послал и всех других гадов, которых я видел. Капачо. Мы всех их видели, сеньор Бенито Репольо. Бенито. Я и не говорю, что вы не видали, сеньор Педро Капачо. Не играй больше, ты, разиня-музьфсант, а то я тебе голову разобью. Возвращается фурьер. Фурьер. Ну, готовы квартиры? Кавалеристы уж в городе. Бенито. Так Дурачина хочет на своем поставить? Ну, так я клянусь этому директору пустяков и плутней, что он мне за это поплатится. Чанфалья. Будьте свидетелями, что алькальд мне грозит. Чиринос. Будьте свидетелями, что про посланных от его величества алькальд говорит, что они посланы от мудрого Дурачины. Бенито. Самой-то тебе одурачиться бы пошли боже всемогущий! Гобернадор. А я сам про себя думаю, что эти кавалеристы, должно быть, настоящие, а не в шутку. Фурьер. В шутку, сеньор гобернадор? Да в уме ли вы? Хуан. Очень может быть, что они дурачковские, как все, что мы видели. Сделайте милость, директор, заставьте девицу Иродиаду выйти в другой раз, чтобы вот этот сеньор видел то, чего никогда не видывал. Может быть, мы его подкупим этим, чтобы он поскорее ушел из этого местечка. Чанфалья. Это извольте. Смотрите же, как она покажется, мигните вашему танцору, чтобы он ей опять помог танцевать. Племянник. Уж, конечно, за мной дело не станет. Бенито. Так, племянник, замучь ее, замучь ее! Поворот, еще поворот! Ей-богу, это ртуть, а не девчонка! Живо, живо! Еще, еще! Фурьер. С ума сошел, что ли, этот народ? Какой тут дьявол, какая девушка, и что за пляска, и что за Дурачина? Капачо. Значит, сеньор фурьер не видит иродианскую девушку? Фурьер. Да (какого чорта и какую девушку мне видеть? Капачо. Довольно, ex illis est {Ex illis est - значит: "он из тех", то есть из перекрещенцев или из незаконнорожденных. (А. Н. О.)}. Гобернадор. Ex illis est, ex illis est. Хуан. Он из тех, сеньор фурьер, из тех, он из тех. Фурьер. Что за подлая порода! А вот, клянусь богом, коли положу я руку на шпагу, так придется вам в окна метаться, а не в дверь. Капачо. Довольно, ex illis est. Бенито. Довольно, он из тех, потому что не видит ничего. Фурьер. Ах, гнусные канальи, если еще раз вы мне скажете, что я "из тех", на вас живого места не останется. Бенито. Никогда еще перекрещенцы и незаконные храбры не бывали, и потому мы можем сказать: он из этих, он из этих. Фурьер. Ах, проклятая деревенщина! Погодите ж! (Берет шпагу и дерется со всеми. Алькальд бьет палкой Карапузика, Чиринос сдергивает занавес.) Чиринос. Чорт их принес, эту трубу и кавалеристов; точно их в колокол сзывали! Чанфалья. Мы имеем необыкновенный успех. Хорошие качества нашего театра обнаружились, и завтра мы можем показать его городу, а сами можем воспеть триумф этой битвы, восклицая: "Да здравствуют Чиринос и Чанфалья!" ДВА БОЛТУНА (Los dos habladores) ЛИЦА: Сармиенто. Прокурадор. Рольдан. Беатрис, жена Сармиенто. Инес, горничная. Альгвасил. Письмоводитель. Сыщик. СЦЕНА ПЕРВАЯ Улица. Входят прокурадор, Сармиенто и Рольдан (дурно одетый, в кожаной куртке, коротких штанах, со шпагой). Сармиенто. Вот, сеньор прокурадор, двести дукатов! Даю вам слово, что я заплатил бы и четыреста, если б рана была шире. Прокурадор. Вы нанесли ее как кавалер и как христианин заплатили. Я беру деньги и очень доволен, что я с барышом, а он с лекарством. Рольдан. Кавалер! Вы прокурадор? Прокурадор. Да. Что вам угодно? Рольдан. Что это за деньги? Прокурадор. Я получил их от этого кавалера, чтобы заплатить моему клиенту, которому он нанес рану в двенадцать линий. Рольдан. А много ли денег? Прокурадор. Двести дукатов. Рольдан. Ну, ступайте с богом! Прокурадор. Счастливо оставаться. (Уходит.) Рольдан. Кавалер! Сармиенто. Вы это мне, благородный человек? Рольдан. Да, вам. Сармиенто. Что вам угодно? (Снимает шляпу.) Рольдан. Наденьте шляпу, иначе слова от меня не услышите. Сармиенто. Я надел. Рольдан. Сеньор мой, я бедный идальго; однако я видал себя в чести. Я в нужде. Я слышал, что вы дали двести дукатов человеку, которому нанесли рану; если вам подобное занятие доставляет удовольствие, я готов получить рану куда вам угодно. Я вам сделаю пятьдесят дукатов, уступки против других. Сармиенто. Если б я не был так расстроен теперь, ведь я должен бы был расхохотаться. Да вы не шутя это говорите? Послушайте! Вы думаете, что раны наносятся так, без причины и кому ни попало, а не тому, кто этого заслуживает? Рольдан. Однако кто же больше заслуживает, как не нужда? Разве не говорят: нужда смотрит анафемой? Так разве не лучше иметь рану, чем физиономию анафемы? Сармиенто. Вы, должно быть, не очень начитаны. Латинская пословица говорит: necessitas caret lege, это значит: нужда закона не знает. Рольдан. Вы изволили очень хорошо сказать, потому что закон изобретен для спокойствия, и разум есть душа закона, У кого есть душа, у того есть и душевные способности; душевных способностей три: память, воля и рассудок. Вы имеете очень хороший рассудок; рассудок сейчас видно по физиономии; у вас физиономия искаженная от соединенного влияния Юпитера и Сатурна, хотя Венера находилась в квадрате и в восхождении по восходящей линии по вашему гороскопу. Сармиенто. И чорт меня замес сюда! Этого только еще недоставало; двести дукатов за рану заплатил, да еще... Рольдан. "Рану", изволите говорить? Очень хорошо. Рану нанес Каин своему брату Авелю, хотя тогда и ножей еще не было; рану нанес Александр Великий царице Потасилее когда взял хорошо укрепленную Замору; точно так же и Юлий Цезарь графу дон Педро Ансуресу во время игры в кости. Нужно вам знать, что раны наносятся двумя способами: есть предательство и есть вероломство; предательство против короля, а вероломство против равных: оно бывает и в оружии, - и если я пользуюсь преимуществом, потому что, говорит Карранса в своей философии шпаги и Теренсий в заговоре Каталины... Сармиенто. Убирайтесь к черту! Вы меня с ума сведете! Что вы мне за чушь несете! Рольдан. "Чушь", вы изволили сказать? Это очень хорошо, потому что чушь, хвастовство, фанфаронады по-испански называются бернардинами. Одна женщина, которую ввали Бернардиной, принуждена была сделаться монашенкой святого Бернарда; а вот если бы ее звали Франсиской, так она не могла бы этого сделать; в Франсисках четыре еф. Fe - есть одна из букв азбуки; букв в азбуке двадцать три. Букву ка мы чаще употребляем в младенчестве, - стоит только повторить ее, сказать в два приема. В два приема хорошо пить и вино; в вине много великих достоинств; но не надо пить его натощак, а также и разбавленное водой, потому что тонкие частицы воды проникают сквозь поры и поднимаются в мозг; таким образом... Сармиенто. Остановитесь, вы меня уморили! Точно дьявол сидит у вас в языке. Рольдан. Вы изволили сказать: "в языке"? Это очень хорошо. Язык до Рима доводит. Я был в Риме и в Манче, в Трансильвании и в городе Монтальване. Монтальван был крепостью, в которой был Рейнальдос; Рейнальдос был один из двенадцати пэров Франции и из тех, которые кушали с императором Карлом Великим за круглым столом. Потому он круглый, что был не четверо- и не осьмиугольный. В Вальядолиде есть маленькая площадь, которая называется Осьмушкой. Осьмушка есть половина четверти, или кварты. Кварта состоит из четырех мараведи. В старину мараведи стоил столько же, сколько теперь эскудо; эскудо два рода: есть эскудо терпения и эскудо... Сармиенто. Господи, помоги мне перенести все это! Постойте, я совсем потерялся. Рольдан. "Потерялся", вы изволили сказать? Это очень хорошо. Потерять - это не то, что найти. Есть семь родов разных потерь: можно потерять в игре, то есть проиграть, потерять состояние, положение, потерять честь, потерять рассудок, потерять по небрежности перстень или платок, потерять... Сармиенто. Довольно, чорт вас подери! Рольдан. Вы изволили сказать: "чорт"? Это очень хорошо. Потому что чорт искушает нас разными соблазнами, главнейшим образом посредством мяса. Мясное - это не рыбное. Рыба флегматична, а флегматики не холерики. Человек составлен из четырех элементов: из желчи, крови, флегмы и меланхолии. Меланхолия - это не веселость, потому что веселость зависит от того, есть ли у человека деньги. Деньги делают людей людьми. Люди не скоты... скоты пасутся на траве, и, наконец... Сармиенто. И, наконец, вы сведете меня с ума; вы можете это сделать. Но я умоляю вас, выслушайте, хоть из учтивости, одно слово, и чтоб от вас ни слова, ни звука, иначе я тут же умру на месте. Рольдан. Что вам угодно? Сармиенто. Сеньор мой! У меня есть жена, и, по грехам моим, величайшая болтунья, каких еще не бывало с тех пор, как женщины существуют на свете. Она так болтает, что уж я несколько раз ощущал в себе решимость убить ее за разговоры, так же как других убивают за дурные дела. Искал я средств, но ни одно не помогает. Теперь мне пришло на мысль, что если я возьму вас с собой домой и потолкуете вы с ней шесть дней кряду, то окажется она перед вами, как новичок перед человеком бывалым. Пойдемте со мной, умоляю вас; я скажу, что вы мне двоюродный брат, и под этим предлогом вы будете приняты в моем доме. Рольдан. Вы изволили сказать: "двоюродный"? Это очень хорошо. Мы все сродни, и все одно другому сродни; сродни прима секунде на гитаре; на гитаре пять струн, а нищенствующих монашеских орденов четыре. В четырех есть недостача до пяти. В древности был обязан драться с пятерыми тот, кто вызывал на поединок всех, как это было с дон Диего Ордоньесом и с сыновьями Ариаса Гонсало, когда король дон Санчо... Сармиенто. Ради бога, перестаньте! Пойдемте ко мне, там договорите остальное. Рольдан. Идите вперед! Я берусь, что через два часа ваша жена будет нема, как камень; потому что камень... Сармиенто. Я не хочу слова слышать. Рольдан. Идите! Я вылечу вашу жену. Уходят. СЦЕНА ВТОРАЯ Комната в доме Сармиенто. Входят донья Беатрис и Инес. Беатрис. Инес, эй, Инес! Долго ль мне звать? Инес, Инес! Инес. Слышу, сеньора, сеньора, сеньора! Беатрис. Бездельница, дерзкая! Как смеете вы отвечать таким образом? Разве вы не знаете, что скромность есть первое украшение женщины? Инес. Вашей милости разговаривать хочется, а не об чем, вот вы и кличете меня двести раз. Беатрис. Бесстыдная! Двести раз уж очень много; пожалуй, можно сказать и двести тысяч раз, - только нолей прибавить: ноли ведь сами по себе ничего не значат. Инес. Сеньора, уж это я слышала; скажите, что мне делать, а то мы только прозу сочиняем. Беатрис. А проза эта в том состоит, чтобы накрывать стол, кушать вашему господину. Вы знаете, что он приходит сердитый; а когда муж сердит, то это бывает причиной, что поднимается палка, и, начиная с прислуги, доходит она и до хозяйки. Инес. Если больше ничего, как только стол накрывать, так я лечу. (Уходит.) Входят Сармиенто и Рольдан. Сармиенто. Эй! Или никого в доме нет? Донья Беатрис! Беатрис. Я здесь, сеньор. Зачем вы так кричите? Сармиенто. Вот я привел гостя, кавалера, - он солдат и мой родственник; я пригласил его обедать. Ласкайте и ублажайте его хорошенько. Он ищет службы в столице. Беатрис. Если ваша милость идете в столицу, так имейте в виду, что столица существует не для робких людей, потому что робость есть дочь глупости. А глупый почти всегда человек загнанный, да и стоит того, потому что ум есть свет для человеческих дел. Каждое дело зависит... Рольдан. Позвольте, позвольте, прошу вас... зависит от расположения, комплекции; а комплекция действует посредством телесных органов и располагает чувствами. Чувств пять: ходить, осязать, бегать, думать и не мешать другим; всякий, кто мешает, есть невежа, а невежество состоит в том, что человек не попадает в раз. Но кто падает и возвышается, пошли тому бог хорошие праздники. Главных праздников четыре: рождество, богоявление, пасха и пятидесятница. Пятидесятница - слово изысканное. Беатрис. Как изысканное? Плохо ваша милость знает, что такое изысканное. Все изысканное необыкновенно; обыкновенное не удивляет; удивления порождают дела великие; самое высочайшее дело в мире есть спокойствие, потому что никто его не достигает; самое глупое - это злость, потому что в нее все впадают. Падать необходимо, потому что все имеет три степени: начало, возвышение и склонение. Рольдан. Вы изволили сказать: "склонение"? Это очень хорошо. Имена существительные склоняются, а глаголы спрягаются, и те, кто женятся, тоже спрягаются, и супруги обязаны любить друг друга, как того требует наша святая мать церковь. Причина этому та, что... Беатрис. Постойте, погодите! Муж мой, кто это? В уме ли вы? Что это за человек? Кого вы привели в наш дом? Сармиенто. О боже! Как легко мне! Я нашел, чем отомстить ей! Скорее накрывайте стол, будем обедать. Сеньор Рольдан прогостит у меня шесть или семь лет. Беатрис. Семь лет! Ах, чорт возьми! Ни одного часу, муж мой, или я лопну с отчаяния. Сармиенто. Я слишком хорош для того, чтобы быть вашим мужем. Эй, давайте кушать! Входит Инес. Инес. У нас гости? Стол готов. Рольдан. Кто это, сеньор? Сармиенто. Наша горничная. Рольдан. Горничная в Валенсии называется fadrina, в Италии masara, во Франции gazpirria, в Германии filimogina, при дворе sirvienta, в Бискайи moscorra, у мошенников daixa. Пойдемте веселей за обед. Я хочу вам показать, что я обедаю по обычаям Великобритании. Беатрис. Мне осталось только с ума сойти, муж мой! Мне хоть лопнуть, да только бы разговаривать. Рольдан. Ваша милость изволили сказать: "разговаривать"? Это очень хорошо. В разговоре узнается ум человека; ум образуется из понимания; кто не понимает, тот не чувствует; кто не чувствует, тот не живет, а кто не живет, тот умер. А кто умрет, тот меньше врет... Беатрис. Муж, муж! Сармиенто. Что вам угодно, супруга моя? Беатрис. Пошлите этого человека ко всем чертям. Мне хоть лопнуть, да говорить. Сармиенто. Имейте терпение, супруга моя! Прежде семи лет, как сказано, он не уйдет от нас, потому что я дал слово и обязан сдержать его, - или я буду не я. Беатрис. Семь лет? Нет, прежде вы увидите меня мертвой. Ай, ай, ай! Инес. Обморок! Вам хотелось этого видеть, сеньор? Посмотрите, она умерла. Рольдан. Боже! Отчего с ней такая беда? Сармненто. Говорить не дали. Альгвасил (за сценой). Отоприте правосудию! Отоприте правосудию! Рольдан. Правосудие! Ай, горе мне! Мне бы бежать надо; если меня найдут, так упрячут в тюрьму. Сармиенто. Сеньор, вот средство: полезайте в эту цыновку {В Испании цыновки употреблялись, да и теперь употребляются, вместо ковров. (А. Н. О.)}, ее сняли и свернули для чистки; там вы можете спрятаться, а другого средства я не знаю. Рольдан прячется в цыновку, свернутую кольцом. Альгвасил (за сценой). Отопрут мне сегодня или нет? Входят альгвасил, письмоводитель и сыщик. Сармиенто. Что же угодно будет приказать вашей милости? Что-то уж очень грозно вы входите. Альгвасил. Сеньор гобернадор, не довольствуясь тем, что ваша милость заплатили двести дукатов за нанесенную рану, приказал, чтобы вы подали тому человеку руку, обнялись с ним и стали друзьями. Сармиенто. Я сейчас сажусь обедать. Письмоводитель. Он здесь, и ваша милость можете сейчас же возвратиться и кушать в свое удовольствие. Сармиенто. Ну, так пойдемте в добрый час. Уходят. Инес. Сеньора, приди в себя. Ведь обморок у тебя оттого, что разговаривать не давали; теперь ты одна, разговаривай сколько угодно. Беатрис. Слава богу, наконец-то я могу прервать свое молчание! Рольдан (показывая голову из-под цыновки). Ваша милость изволили сказать: "молчание"? Это очень хорошо. Молчание всегда восхвалялось мудрецами; мудрые молчат во-время и говорят во-время, потому что есть время говорить и есть время молчать. Кто молчит - тот соглашается, а согласие предполагает условие; условие требует трех свидетелей, а завещание семи, потому что... Беатрис. Потому что убирайся ты к чорту и вместе с тем, кто тебя привел! Видана ли где такая величайшая подлость? Нет, я опять в обморок. Входят Сармиенто, альгвасил, письмоводитель и сыщик. Сармиенто. Теперь, после мировой, я прошу вас выпить и закусить. Эй, подайте похолоднее вина и грушевого киселя. Беатрис. Зачем вы пришли в эту комнату? Разве вы не видите, что мы выколачиваем эти цыновки. Инес, вот палка, бери другую и выколотим их начисто. Принимаются выбивать. Рол дан (из-под цыновки). Тише, тише, сеньоры! Я не за тем здесь; языком болтайте, а рукам воли не давайте. Альгвасил. Что такое? Кто это? Никак это мошенник Рольдан, болтун и бездельник? Письмоводитель. Он самый. Альгвасил. Вы арестованы, арестованы. Рольдан. Ваша милость изволили сказать: "арестован"? Это очень хорошо. Кто арестован, тот не свободен; а свобода... Альгвасил. Нет, нет, теперь уж болтовня не поможет; теперь уж вы отправитесь в тюрьму. Сармиенто. Сеньор альгвасил, прошу у вашей милости одолжения: пусть он побудет у меня в доме; на этот раз не берите его. Я даю вам слово, что предоставлю ему возможность найти приличное занятие, если он вылечит жену мою. Альгвасил. От чего он ее лечит? Сармиенто. От разговоров. Альгвасил. Чем? Сармиенто. Разговорами. Он так ее заговаривает, что она немеет. Альгвасил. Я был бы очень рад видеть такое чудо. Только вот условие: если он ее вылечит, вы сейчас же известите меня; я его возьму к себе домой; моя жена тоже имеет эту слабость, и я был бы очень доволен, если б он мне ее сразу вылечил. Сармиенто. Я вас уведомлю об успехе лечения. Рольдан. Я знаю, что я ее вылечу. Альгвасил. Прочь, болтливый негодяй! Сармиенто. А, это стихи? Я люблю стихи. Альгвасил. А если любите, слушайте, во мне есть небольшая поэтическая жилка. Рольдан. Как? Ваша милость изволили сказать: "поэтическая жилка"? Так погодите, вас нужно приветствовать. (Аплодирует.) Альгвасил (начинает глоссу {*}) {* Глоссы - особый род стихотворений: каждый куплет из десяти строк с рифмой и оканчивается одинаково, на заданный стих. (А. Н. О.)} Кто безустали болтает, Так, наверное, его Сам нечистый искушает; Не владеет тот умом, Кто безумолку болтает. В барабанщики наймися Барабанить языком. Здесь порядочные люди, Ты ушей им не терзай! Прочь, болтливый негодяй! Письмоводитель Эпитафию твою Я скажу тебе зараней: Здесь лежит болтун; по смерти Столько не молчать ему, Сколько он болтал при жизни. Инес. Я желаю кончить этот куплет. Письмоводитель. Говорите, послушаем. Инес Ты своею болтовней Людям ужас нагоняешь, Так поди в лесу болтай, Никому не помешаешь. Прочь, болтливый негодяй! Сармиенто (жене) Ты болтаешь, точно двадцать, Двадцать тысяч человек... Беатрис Продолжать я буду дальше. Рольдан Продолжать болтать? Не дам. Беатрис Уходи туда, наш сродник, Где язык твой не звонил О твоих делах бесчестных, Здесь доподлинно известных, По другим местам болтай! Прочь, болтливый негодяй! Рольдан. Слушайте, ваши милости, и мои стихи будут не хуже! Удержать язык болтливый Здесь хозяйка не умеет; Но от моего леченья, Я надеюсь, онемеет. Приглашен сюда обедать Я сеньором и вплотную Пообедаю. Хозяйка Мне, что хочешь, возражай; Но пойдет обедать с вами И болтливый негодяй! Весело уходят. РЕВНИВЫЙ СТАРИК (El viejo celoso) ЛИЦА: Каньисарес, старик. Лоренса, жена его. Ортигоса, соседка. Кристина, служанка Лоренсы, ее племянница {*}. Кум Каньисареса. Альгвасил. Музыканты и плясун. Молодой человек (без речей). {* Обычай брать в услужение племянниц и других родственников водится и у нас в среде мелкого купечества. (А. Н. О.)} СЦЕНА ПЕРВАЯ Комната. Входят донья Лоренса, Кристина и Ортигоса. Лоренса. Это чудо, сеньора Ортигоса, что он не запер дверь; он моя скорбь, мое иго, мое отчаяние! Ведь это в первый раз с тех пор, как я вышла замуж, я говорю с посторонними. О, как бы я желала, чтоб он провалился не только из дому, но и со свету белого, и он, и тот, кто меня выдал замуж! Ортигоса. Ну, сеньора моя, донья Лоренса, не печальтесь уж очень. Вместо старого горшка можно новый купить, Лоренса. Да, вот такими-то и другими подобными пословицами и прибаутками меня и обманули. Будьте вы прокляты его деньги, исключая крестов {Которые на них изображены. Испанские талеры и по-русски назывались "крестовики", (А. Н. О.)}, будьте вы прокляты его драгоценности, будьте вы прокляты наряды, и будь проклято все, что он мне дарил и обещал! На что мне все это, коли я среди роскоши бедна и при всем изобилии голодна? Кристина. Вот правда, сеньора тетя, справедливо ты рассуждаешь. Я лучше соглашусь ходить в тряпках, одну повесить сзади, другую спереди, только б иметь молодого мужа, чем погрязнуть с таким гнилым стариком, за какого ты вышла. Лоренса. Я вышла? Что ты, племянница! Меня выдали, ей-богу, выдали; а я, как скромная девчонка, лучше умела покоряться, чем спорить. Если б тогда я была так опытна в этих вещах, как теперь, я б лучше перекусила себе язык пополам, чем сказала это "да". Скажешь только две буквы, а плачь потом две тысячи лет из-за них. Но уж я так думаю: чему быть, того не миновать; и уж чему надо случиться, так ни предупредить, ни отвратить этого нет никакой человеческой возможности. Кристина. Боже мой, какой дрянной старик! Всю-то ночь двигает под кроватью эту посуду. "Вставай, Кристина, погрей мне простыню, я иззяб до смерти; подай мне тростник, меня камень давит". Мазей да лекарств у нас в комнате столько же, как в аптеке. У меня и одеться-то нет времени, а я еще служи ему сиделкой. Тьфу, тьфу, тьфу, поношенный старикашка! Грыжа ревнивая! Да еще какой ревнивый-то, каких в свете нет! Лоренса. Правда, племянница, правда. Кристина. Помилуй бог, чтоб я солгала когда! Ортигоса. Ну, так, сеньора донья Лоренса, сделайте то, что я вам говорила, и увидите, как это будет хорошо. Молодой человек свеж, как подорожник; очень любит вас, умеет молчать и быть благодарным за то, что для него делают. А так как ревность и подозрительность старика нам долго разговаривать не позволяют, то будьте решительнее и смелей; и я тем самым порядком, как мы придумали, проведу любезного к вам в комнату и опять уведу, хотя бы у старика было глаз больше, чем у Аргуса, и пусть он, как Сагори, видит на семь сажен в землю. Лоренса. Для меня это внове, и потому я робка и не хочу из-за удовольствия рисковать своей честью. Кристина. Сеньора тетенька, это ведь похоже на песенку про Гомеса Ариаса: Сеньор Гомес Ариас, Сжальтесь надо мной, Над невинной крошечкой, Девкой молодой! Лоренса. Ведь это в тебе нечистый говорит, племянница, коли разобрать твои слова. Кристина. Не знаю, кто во мне говорит, только знаю, что, как сеньора Ортигоса рассказывает, я все бы это сделала точь-в-точь. Лоренса. А честь, племянница? Кристина. А удовольствия, тетенька? Лоренса. А если узнают? Кристина. А если не узнают? Лоренса. А кто мне порукой, что все это не будет известно? Ортигоса. Кто порукой? Наше старание, ум, ловкость, а больше всего смелость и мои выдумки. Кристина. Ну, сеньора Ортигоса, приведите к нам любовника, чистенького, развязного, даже немножко и дерзкого, и пуще всего молодого. Ортигоса. Все это есть в нем, про кого я говорю-то, да еще и другие два качества: богат и щедр. Лоренса. Я не ищу богатства, сеньора Ортигоса; у меня пропасть драгоценных вещей, и уж я совсем запуталась в разных цветных платьях, которых у меня множество; в этом отношении мне и желать больше нечего. Дай бог здоровья Каньисаресу, он меня рядит в платья, как куклу, а в драгоценности, как витрину у богатого бриллиантщика. Вот если б он не забивал окон, не запирал дверей, не осматривал поминутно весь дом, не изгонял котов и собак за то, что носят мужские клички; если б он не делал этого и разных других штук, и в сказках не слыханных, я бы охотно отдала ему назад его подарки и деньги. Ортигоса. Неужели он так ревнив? Лоренса. Я вам лучше скажу: он недавно продал дорогой ковер, потому что на нем были вышиты мужские фигуры, и купил другой, с деревьями, заплатил дороже, хотя он хуже. Прежде чем войти в мою комнату, надо пройти семь дверей, исключая наружной, и все запираются на ключ, а ключи, - я до сих пор не могу догадаться, куда он их прячет на ночь. Кристина. Тетенька, я думаю, что он прячет их под рубашку. Лоренса. Не думаю, племянница; я сплю с ним вместе и знаю, что при нем нет ключей. Кристина. Да еще всю ночь ходит, как домовой, по всему дому; и если случайно услышит музыку на улице, бросает камнями, чтобы уходили. Он злой, он колдун, он старый! Больше нечего и сказать о нем. Лоренса. Сеньора Ортигоса, смотрите, брюзга скоро воротится домой, он может вас застать - и все пропало. А что он захочет сделать, так делает скоро; и все это мне так опротивело, что остается только надеть петлю на шею, чтоб избавиться от такой жизни. Ортигоса. А вот, может быть, как начнется для вас новая жизнь, эти дурные мысли и пройдут, и придут другие, более здравые и более приятные для вас. Кристина. Так и будет; я за это готова дать себе палец на руке отрубить. Я очень люблю сеньору тетеньку, и мне до смерти жаль видеть ее такой задумчивой и скучной и под властью такого старого и перестарого, и хуже, чем старого; я никак досыта не наговорюсь, что он старый, старый... Лоренса. Однако он тебя любит, Кристина. Кристина. Оттого, что старый. Я часто слыхала, что старики всегда любят молоденьких девочек. Ортигоса. Это правда, Кристина. Ну, прощайте; я хочу вернуться домой к обеду. Держите на уме то, о чем уговорились, вы увидите, как мы обделаем это дело. Кристина. Сеньора Ортигоса, сделайте милость, приведите мне какого-нибудь школьника-мальчонка, чтобы и мне какая-нибудь забава была. Ортигоса. Я этому ребенку рисованного доставлю. Кристина. Не хочу я рисованного, мне живого, живого, беленького, хорошенького, как жемчужинка! Лоренса. А если его дядя увидит? Кристина. Я скажу, что это домовой, дядя испугается, а мне будет весело. Ортигоса. Хорошо, я приведу; и прощайте. (Уходит.) Кристина. Вот что, тетенька, если Ортигоса приведет любовника, а мне школьника, и сеньор их увидит, нам уж больше нечего делать, как схватить его всем, задушить и бросить в колодезь или похоронить в конюшне. Лоренса. А ведь ты, пожалуй, готова и сделать то, что говоришь. Кристина. Так не ревнуй он и оставь нас в покое! Мы ему ничего дурного не сделали и живем, как святые. Уходят. СЦЕНА ВТОРАЯ Улица. Входят Каньисарес-старик и его кум. Каньисарес. Сеньор кум, сеньор кум, если семидесятилетний женится на пятнадцатилетней, так он или разум потерял, или имеет желание как можно скорей отправиться на тот свет. Я думал, что донья Лоренсика будет мне подругой и утешением, будет сидеть у моей постели и закроет мне глаза, когда я умирать буду; но едва я успел жениться на ней, как стала меня одолевать тоска да беспокойство всякое. Было хозяйство, так хозяйку захотел; мало было горя, так прибавил. Кум. Была, кум, ошибка, но небольшая; потому что, по словам апостола, лучше жениться, чем страстями распаляться. Каньисарес. Где уж мне распаляться! Каждая малая вспышка обратит меня в пепел. Я желал подруги, искал подругу и нашел подругу; но упаси господи от такой подруги, какова она! Кум. Вы ревнуете жену, сеньор кум? Каньисарес. К солнцу, которое на нее смотрит, к воздуху, который ее касается, к юбкам, которые бьются об нее. Кум. Подала она повод? Каньисарес. Ни малейшего, да и не может ничем, никогда и нигде; окна не только заперты, но закрыты занавесками и ставнями; двери не отпираются никогда; ни одна соседка не переступает моего порога и никогда не переступит, пока я, благодаря бога, жив. Кум, дурное приходит в голову женщинам не на юбилеях, не на процессиях или других народных увеселениях; где они портятся, где они извращаются и где сбиваются с пути, так это у своих соседок и приятельниц. Дурная подруга прикроет срамных дел больше, чем даже покров ночи. Связи начинаются и устраиваются более у приятельниц, чем в разных собраниях. Кум. Да, я то же думаю. Но если сеньора донья Лоренса не выходит из дому и к себе никого не принимает, так об чем же, кум, вам печалиться? Каньисарес. А о том, что недалеко то время, когда Лоренса догадается, чего ей недостает. Это будет очень дурно, так дурно, что я и вздумать боюсь; а от боязни прихожу в отчаяние и с отчаянием-то живу да маюсь. Кум. Да и есть причина вам бояться, потому что женщины желают пользоваться вполне тем, что им предоставляет супружество. Каньисарес. Моя более других чувствует, что такое супружеская жизнь. Кум. Это тоже плохо, сеньор кум. Каньисарес. Нет, нет, нисколько! Потому что Лоренса проще голубя и до сих пор ничего не понимает в этих глупостях. Прощайте, сеньор кум, я пойду домой. Кум. Я тоже хочу пойти с вами, посмотреть на сеньору Лоренсу. Каньисарес. Знайте, кум, что у древних римлян была пословица: amicus usque ad aras. Это значит: друг только до домашнего алтаря, то есть надо делать друг для друга все, что не противно богу. А я говорю, что у меня мой друг usque ad portam, - только до двери, потому что никто не перешагнет моего порога. Прощайте, сеньор кум, и извините меня. (Уходит.) Кум. В жизнь свою не видал человека более подозрительного, более ревнивого и более грубого. Он из тех людей, которые сами на себя цепи накладывают и которые всегда умирают от три болезни, (которой боятся. (Уходит.) СЦЕНА ТРЕТЬЯ Комната. Входят донья Лоренса и Кристина. Кристина. Тетенька, дядя что-то долго замешкался, а сеньора Ортигоса еще дольше. Лоренса. Да уж лучше б он и совсем не приходил, а она и подавно; он мне надоел, а она меня в стыд вводит. Кристина. Все-таки всякое дело надо прежде испробовать, сеньора тетенька; ну, а не выйдет толку, можно и бросить. Лоренса. Аи, что ты, племянница! Уж в этих делах я или не знаю ничего, или знаю и скажу тебе, что вся и беда-то в том, что попробуешь. Кристина. Надо правду сказать, сеньора тетенька, у вас мало смелости; будь я на вашем месте, да я бы никаких волков не побоялась. Лоренса. В другой раз я тебе говорю и тысячу раз еще скажу, что сатана в тебя вселился да и разговаривает. А ведь это сеньор! Как он вошел? Кристина. Он, должно быть, отпер своим ключом. Лоренса. Ну его к чорту с его ключами! Входит Каньисарес. Каньисарес. С кем вы разговаривали, донья Лоренса? Лоренса. С Кристиной разговаривала. Каньисарес. То-то же, вы смотрите, донья Лоренса! Лоренса. Я говорю, что разговаривала с Кристиной. С кем же мне еще разговаривать? Разве есть с кем? Каньисарес. Не желал бы я, чтобы вы и сами с собой разговаривали, это всегда ко вреду для меня. Лоренса. Не понимаю я этих ваших разглагольствований, да и понимать не хочу. Дайте хоть сиесту {Отдых в полдень. (А. Н. О.)} мирно провести. Каньисарес. Да я даже и во время ночного бдения не желаю воевать с вами. Но кто это так сильно стучит в дверь? Посмотри, Кристина, кто там, и если нищий, так подай милостыню, и пусть идет дальше. Кристина. Кто там? Ортигоса (за сценой). Это соседка Ортигоса, сеньора Кристина. Каньисарес. Ортигоса, да еще и соседка! Сохрани господи! Спроси, Кристина, чего ей нужно, и дай ей, но с условием, чтоб не всходила на крыльцо. Кристина. Что вам угодно, сеньора соседка? Каньисарес. Слово "соседка" меня возмущает; называй ее по имени, Кристина. Кристина. Скажите, что вам нужно, сеньора Ортигоса? Ортигоса. Я хочу попросить сеньора Каньисареса об одном деле, которое касается моей чести, жизни и души. Каньисарес. Скажи, племянница, этой сеньоре, что у меня есть дело, которое тоже касается всего этого и даже больше, и чтобы она поэтому не приходила сюда. Лоренса. Боже, вот дикий поступок! Разве вас нет здесь, со мной? Что ж, меня съедят, что ли, глазами-то? Или на воздухе унесут? Каньисарес. Ну, коли вы желаете, так пусть войдет, сто тысяч ей чертей! Кристина. Войдите, сеньора соседка! Каньисарес. Ах, роковое это слово для меня: "соседка"! Входит Ортигоса; у нее в руках ковер, по четырем углам которого изображены Родамонт, Мандрикардо, Рухеро и Градасо; Родамонт изображен закутанным в плащ. Ортигоса. Сеньор души моей, подвигнутая и возбужденная доброй славой о вашем великом милосердии и многих благодеяниях, я осмелилась притти просить вашу милость оказать мне такое одолжение, милосердие, помощь и благодеяние - купить у меня этот ковер. Мой сын взят под стражу за то, что ранил цирюльника. Суд приказал произвести хирургу осмотр, а мне нечем заплатить ему; последствия могут быть опасные и очень убыточные, потому что мой сын парень отчаянный. Я хотела бы выкупить его из тюрьмы сегодня или завтра, если возможно. Работа хорошая, ковер новый, и при всем том я отдам его за такую цену, какую ваша милость назначит, хоть и в убыток. Сколько я в свою жизнь вот так-то растеряла добра! Держите, сеньора моя, развернем его, чтобы сеньор мог видеть, что в моих словах нет обмана. Подымите выше, сеньора. Посмотрите, как хороши коймы. А фигуры по углам совсем живые. Когда поднимают перед Каньисаресом и показывают ему ковер, входит молодой человек и пробирается во внутренние комнаты. Каньисарес. О, это милый Родамонт! Что ему нужно в моем доме, этому закутанному сеньору? Если б он знал, как я люблю эти подходы и прятанья, он бы ужаснулся. Кристина. Сеньор дяденька, я ничего не знаю о закутанных; и если кто вошел к нам в дом, так по воле сеньоры Ортигосы, а я, пусть чорт меня возьмет, если я словом или делом виновата в том, что он вошел; говорю по совести. Уж это будет чорт знает что такое, если вы, сеньор дядя, подумаете, что это я виновата в том, что он пришел. Каньисарес. Да, я вижу, племянница, что виновата сеньора Ортигоса. Я и не удивляюсь этому, потому что она не знает ни моего характера, ни того, как я не люблю таких рисунков. Лоренса. О рисунках он говорит, племянница, а не о другом чем-нибудь. Кристина. Да я про то же говорю. (Про себя.) Ах, господи помилуй! Опять душа на свое место стала, а то было в пятки ушла. Лоренса. На кой чорт мне этот трехполенный верзила, да и к тому же поводись я с этими ребятами, так... Кристина (про себя). Ай, как неловко, в какую беду влететь можно с такими проказами! Каньисарес. Сеньора Ортигоса, я не охотник до закутанных лиц и ни до какого переряживанья; вот вам дублон, этого довольно на ваши нужды, и уходите из моего дома как можно скорей, сию же минуту, и возьмите свой ковер. Ортигоса. Продли бог вашей милости веку больше, чем Мордасуилу иерусалимскому. Вот клянусь жизнью этой сеньоры, имени я их не знаю, пусть они приказывают мне, а я буду служить, день и ночь, телом и душой, потому что у них душа, надо полагать, как есть у горлинки невинной. Каньисарес. Сеньора Ортигоса, кончайте и уходите! Не ваше дело чужие души разбирать. Ортигоса. Если вашей милости нужно какого-нибудь пластыря против болезни матки, так у меня есть удивительные и против зубной болезни я знаю такие слова, которые всякую боль как рукой снимают. Каньисарес. Кончайте, сеньора Ортигоса; у доньи Лоренсы нет ни болезни матки, ни зубной боли, все у ней здоровы и целы, и во всю ее жизнь еще не выпало ни одного. Ортигоса. Еще выпадут, бог даст; ей господь долгую жизнь пошлет, а старость уж в конец зубы-то сокрушает. Каньисарес. Ах, господи, нет возможности отделаться от этой соседки! Ортигоса, дьявол ли ты, соседка ли, или кто бы там ни было, убирайся, освободи нас! Ортигоса. Справедливо говорить изволите. Не сердитесь, ваша милость, я ухожу. (Уходит.) Каньисарес. Ох, уж эти мне соседки, соседки! Разжигало меня каждое слово этой соседки, и именно потому только, что она соседка. Лоренса. А я вам говорю, что у вас характер совсем как у варвара и у дикого. Что такое сказала эта соседка, что вы так взъелись на нее? Вы ко всякому доброму делу примешиваете какой-нибудь смертный грех. Волчий рот, скорпионов язык, бездонная яма злости! Каньисарес. Нет, нет, остановите вашу мельницу, а то это добром не кончится. А вот не нравится мне, что вы так заступаетесь за вашу соседку. Кристина. Сеньора тетенька, шли бы вы к себе в комнату и позабавились чем-нибудь; оставьте дядю в покое, он, кажется, сердит. Лоренса. Я так и сделаю, племянница, и не покажусь ему на глаза целых два часа. Божусь тебе, я его так отпотчую, что он доволен останется. (Уходит.) Кристина. Дяденька, видели, как она скоро дверь-то защелкнула? Я думаю, она теперь ищет какой-нибудь запор, чтоб припереть ее покрепче. Лоренса (за сценой). Кристиника, Кристиника! Кристина. Что угодно, тетенька? Лоренса. Если б ты знала, какого мне любовника судьба послала! Молодой, красивый, смуглый и весь померанцевыми цветами продушен. Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Вы с ума сошли, тетенька? Лоренса. Ничуть, в полном своем разуме. Ну, божусь тебе, если бы ты увидела, ты бы возрадовалась. Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Дяденька, побраните ее, она даже и в шутку не должна говорить таких непристойностей. Каньисарес. Ты дурачишься, Лоренса? Но я тебе; серьезно говорю, я совсем не в расположении терпеть от; тебя такие шутки. Лоренса. Не шутки, а правда; да еще какая правда-то! Чего лучше не бывает! Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Скажите, тетенька, уж не там ли и мой школьник? Лоренса. Нет, племянница. Он придет как-нибудь в другой раз, если захочет Ортигоса, соседка. Каньисарес. Лоренса, говори, что хочешь, только слова "соседка" не произноси никогда; у меня трясутся все члены, как я его услышу. Лоренса. И у меня тоже трясутся, только от любви к соседке. Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Лоренса. Теперь-то я увидала, каков ты, проклятый старик! А до сих пор, пока я жила с тобой, ты меня все обманывал. Кристина. Побраните ее, дяденька, побраните ее, дяденька, уж очень она бесстыдничает. Лоренса. Я хочу помочить бородку моему милому ангельской водой из бритвенного тазика; он так хорош лицом, вот как есть ангел писаный! Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Расшибите ее на мелкие части, дяденька! Каньисарес. Не ее, а двери, за которыми она прячется, я расшибу на мелкие части. Лоренса. Незачем; видите, они отворены. Войдите и увидите, что я правду говорила. Каньисарес. Хоть я и знаю, что ты шутишь, но я войду, чтоб тебя на ум наставить. (Идет в дверь. В дверях Лоренса выплескивает ему в глаза воду из бритвенного тазика. Каньисарес возвращается и протирает глаза; Кристина и донья Лоренса окружают его. В это время молодой человек пробирается из комнаты и уходит.) Каньисарес. Ведь, ей-богу, ты меня чуть не ослепила, Лоренса! К чорту эти шутки, от них без глаз останешься. Лоренса. Посмотрите, с кем меня судьба связала! С самым-то злым человеком на свете! Посмотрите, он поверил моим выдумкам, по своей... только потому, что я его ревность поддразнила! Как испорчено, как загублено мое счастье! Заплатите же вы, волосы, за злодеяние этого старика! Оплакивайте вы, глаза, грехи этого проклятого! Посмотрите, как он мою честь и славу поддерживает! Подозрения он принимает за действительность, ложь за правду, шутки за серьезное, забаву за преступление! Ах, у меня душа расстается с телом! Кристина. Тетенька, не кричите так; все соседи соберутся. Альгвасил (за сценой). Отоприте двери! Отоприте сейчас, или я расшибу их в прах! Лоренса. Отопри, Кристиника, и пусть весь свет узнает мою невинность и злобу этого старика. Каньисарес. Господи помилуй! Да ведь я сам говорил тебе, что ты шутишь. Потише, Лоренса, потише! Входят альгвасил, музыканты, танцовщик и Ортигоса. Альгвасил. Что это? Что за ссора? Кто кричал здесь? Каньисарес. Сеньор, ничего нет; ссора между мужем и женой; она сейчас же и кончилась. Музыкант. А мы, чорт возьми, то есть я и мои товарищи, мы, музыканты, были здесь неподалеку, на сговоре, и прибежали на крик с немалой тревогой, полагая, что это что-нибудь другое! Ортигоса. И я тоже, грешным делом, подумала. Каньисарес. По правде сказать, сеньора Ортигоса, если бы не вы, так не вышло бы того, что вышло. Ортигоса. Это по грехам моим; я такая несчастная, что нежданно-негаданно на меня всякие чужие грехи сваливают. Каньисарес. Сеньоры, отправляйтесь подобру-поздорову! Я благодарю вас за ваше доброе желание, но уж теперь мы опять примирились с женой. Лоренса. Примиримся, если вы прежде попросите у соседки прощения за то, что дурно думали о ней. Каньисарес. Если у всех соседок, о которых я дурно думаю, мне просить прощения, то этому конца не будет. Ной все-таки я прошу прощения у сеньоры Ортигосы. Ортигоса. И я вас извиняю и теперь, и напредки. Музыкант. Ведь не напрасно же мы сюда пришли: играйте, товарищи, пляши, плясун! Отпразднуем замирение песенкой. Каньисарес. Сеньоры, я не люблю музыки; я наслушался ее довольно. Музыкант. Да хоть бы вы и не любили, мы все-таки споем. Музыканты (поют) На Иванов день дожди, Урожая уж не жди; А как брань в тот день зайдет, Будет мир на целый год. Когда в дождь хлеб на току, Виноградники в цвету; У несчастных поселян Плохо в житницах и в бочках. Если ж ссоры да жары Приключатся на Ивана, Будет мирно целый год И здорово для кармана. Желчь в каникулы вскипает, А под осень утихает. И недаром разговоры Про Иванов день идут, Что в Иванов день раздоры Мир на целый год дают. Плясун пляшет. Музыканты (поют) Между мужем и женою Хоть частенько брань идет, Но она всегда ведет Примиренье за собою. О ненастье нет помину, Если солнышко взойдет, Ссора на Иванов день Мир дает на целый год. Каньисарес. Вот вы сами видите, ваши милости, в какое беспокойство и расстройство поставила меня соседка. Так прав ли я, что не люблю соседок? Лоренса. Хоть мой муж и не любит соседок, но я целую ваши ручки, сеньоры соседки. Кристина. И я тоже. А если б моя соседка привела мне школьника, то была бы она самая лучшая соседка. Прощайте, сеньоры соседки! СУДЬЯ ПО БРАКОРАЗВОДНЫЙ ДЕЛАЙ (El juez de los divorcios) ЛИЦА: Судья по бракоразводным делам. Письмоводитель. Прокурадор. Старик. Мариана, его жена. Солдат. Донья Гиомар, его жена. Подлекарь {*}. Донья Альдонса, его жеяа. Крючник {**}. Два музыканта. {* В подлиннике cirujano - фельдшер; их прежде называли подлекарями. Есть и пословица: "Толкуй больной с подлекарем". От испанского cirujano произошло русское слово "цирюльник". Как испанский cirujano, и русский цирюльник, по экзамену, имел право пускать кровь, дергать аубы, ставить банки и пиявки. (А. Н. О.) ** Ganapan - носильщик тяжестей, то же, что в Тифлисе муша. У нас теперь тяжести перевозятся ломовыми извозчиками; но при нагрузке и разгрузке товаров на пристанях, дебаркадерах и пр. есть артели носильщиков, которые называются крючниками. (А. Н. О.)} Зала суда. Входят судья, письмоводитель и прокурадор; судья садится на кресло. Входят старик и Мариана. Мариана (старику очень громко). Ну, вот, сеньор судья бракоразводных дел сел на свое судейское кресло; вот теперь как хочу... хочу брошу дело, хочу в ход пущу. Но нет, уж теперь я хочу жить на воле, проживать безданно-беспошлинно, как птица. Старик. Ради бога, Мариана, не суетись ты так со им делом! Говори ты потише, богом прошу тебя. Посмотри, ведь ты всполошила всех соседей своими криками; вот теперь сеньор судья перед тобой, ты и без крика можешь объяснить ему свою просьбу. Судья. Что у вас за спор, добрые люди? Мариана. Развод, сеньор, развод, и опять развод, и тысячу раз развод! Судья. С кем и почему, сеньора? Мариана. С кем? С этим стариком, который перед вами. Судья. Почему? Мариана. Потому, что не могу я переносить его причуд, не могу постоянно ухаживать за его болестями, которых у него несть числа. Меня мои родители воспитывали совсем не в сиделки или сестры милосердия. Я хорошее приданое принесла этому костяному скелету, который только жизнь мою заедает. Когда я шла за него замуж, так у меня лицо-то светилось, как зеркало, а теперь оно точно суконка. Ваша милость, сеньор судья, разведите нас, коли вам нежелательно, чтоб я удавилась. Смотрите, смотрите, какие борозды у меня на лице, - это все от слез, которые я каждый день проливаю, как только вздумаю, что я замужем за этой анатомией! Судья. Не плачьте, сеньора! Умерьте ваш голос и утрите слезы, я рассужу вас по справедливости. Мариана. Позвольте мне плакать, ваша милость; в этом одно мое утешение. В королевствах и республиках, хорошо-то устроенных, время супружеской жизни надо бы ограничить; через каждые три года браки-то нужно бы разводить или утверждать еще на три года, вот как аренды; и чтоб уж никак не тянулись они всю жизнь, на вечную муку для обеих сторон. Судья. Если б это можно или должно было сделать, так уж во что бы то ни стало, а давно бы это сделали, сеньора; но определите мне точнее причины, которые вас заставили просить развода. Мариана. Его дряхлость и мои цветущие лета; никакого сна, потому что должна я вставать в полночь, греть платки да мешочки с отрубями и прикладывать ему к бокам и накладывать то ту, то другую перевязку, а гораздо бы мне приятнее было видеть, чтоб ему пеньковую перевязку на шею присудили; и всю ночь сторожить, чтобы поднимать повыше подушки, подавать сиропы да мягчительные, чтоб ему не теснило грудь; и принуждена я еще терпеть дурной запах у него. изо рта, которым разит от него на три выстрела из аркебуза. Письмоводитель. Это, должно быть, оттого, что у него коренной зуб гниет. Старик. Нет, не должно быть; потому что у меня во, рту давно уж сам чорт не только коренного, а и никакого зуба не найдет. Прокурадор. Я слышал, что и закон такой есть, будто бы единственно за дурной запах изо рта можно развести жену с мужем и мужа с женой. Старик. По правде сказать, сеньоры, этот дурной запах, о котором она говорит, совсем не от гнилых зубов, потому что у меня их нет, и не от желудка, который совершенно здоров, а все это умысел ее злой души. Ваша милость, вы мало знаете эту сеньору; а кто ее знает-то, так, божусь вам, либо отмалчивается от нее, либо открещивается. Двадцать два года живу я с ней мучеником, и нет-то мне никакого утешения в жизни, терплю ее блажь, крики да причуды; и уже вот два года я каждый день получаю от нее потасовки и побои чуть не насмерть. От ее крику я почти совсем оглох и уж начисто помешался. Если она и ухаживает за мной во время болезни, как она вам говорит, так делает это скрипя зубами, а совсем не так заботливо и ласково, как лекаря. Словом сказать, сеньоры, от этого брака я умираю, а она живет, потому что она полновластная госпожа всего моего хозяйства. Мариана. Вашего хозяйства? Да какое ж у вас хозяйство, кроме того, что вы приобрели на мое приданое? И половина всего благоприобретенного моя. Уж как вам этого ни жалко, а из этого и из приданого, если я сегодня умру, я вам не оставлю ни на копейку, чтобы только доказать, какова моя любовь к вам. Судья. Скажите, сеньор, когда вы женились на вашей супруге, вы были еще молодцом, здоровым, крепким человеком? Старик. Я уж говорил, что прошло целых двадцать два года с тех пор, как я поступил под ее команду, вот точь-в-точь к под начальство калабрийского капитана в каторжную заботу на галеры; я тогда был так здоров, что какую хочешь игру заводи, нескоро забастую. Мариана. Было-то было, да не надолго хватило, пословица говорится. Судья. Молчите, молчите, прах вас побери, добрая женщина, и ступайте с богом; я не нахожу достаточного повода для развода. Вы пробовали сладкое, попробуйте и горького. Нельзя обязать мужей не подчиняться быстрому времени и не стареться. Сопоставьте неприятности, которые он вам теперь причиняет, с тем добром, которое он делал для вас, когда мог, и не возражайте более ни одного слова. Старик. Если только возможно, ваша милость сделали бы мне большое одолжение и облегчение, освободив меня из этой тюрьмы. Оставаться в ней, терпеть от нее побои - это значит попасть в руки палача, который будет меня терзать. А вот бы что сделать: шла бы она в монастырь, а я в другой; разделили бы мы имение и жили бы таким образом в мире, посвятив на служение богу остальные дни своей жизни. Мариана. Вот еще, чорт тебя возьми! Очень мне нужно запирать себя в монастырь. Я ведь не девчонка; тем, может быть, нравятся сетки, потайные двери, желе