она, неверно истолковав мое замешательство, - что я способна запросить лишнее су с иностранца - и притом с иностранца, который больше из вежливости, чем нуждаясь в перчатках, сделал мне честь, доверившись мне? M'en croyez capable? {Вы меня считаете на это способной? (франц.).} - Клянусь вам, нет! - сказал я. - Но если бы вы и были на это способны, вы бы только доставили мне удовольствие. - С этими словами, отсчитав ей денег в руку и поклонившись ниже, чем принято кланяться женам лавочников, я удалился, и ее мальчик с пакетом последовал за мной. ^TПЕРЕВОД^U ^TПАРИЖ^U В ложе, куда меня впустили, не было никого, кроме старого приветливого французского офицера. Я люблю этот тип; не только потому, что уважаю человека, манеры которого облагорожены профессией, делающей дурных людей еще худшими, но и потому, что когда-то знал одного - его уже нет! - Отчего не спасти мне одну страницу от поругания, написав на ней имя его и поведав миру, что то был капитан Тобайас Шенди, самый любезный мне из моих друзей и моей паствы, при мысли о человеколюбии которого, через столько лет после его смерти, глаза мои неизменно наполняются слезами? Ради него я питаю пристрастие ко всему сословию ветеранов; итак, перешагнув через два задних ряда скамеек, я поместился возле него. Старый офицер внимательно читал какую-то книжечку (может быть, либретто оперы), вооружившись, большими очками. Как только я сел, он снял очки и, положив их в футляр из шагреневой кожи, спрятал вместе с книжкой в карман. Я привстал и поклонился ему. Переведите это на любой из языков цивилизованного мира - и смысл получится такой: "Вот вошел в ложу бедный иностранец - с виду он как будто ни с кем не знаком, да вероятно ни с кем и не познакомится, проведи он хотя бы семь лет в Париже, если всякий, к кому он подходит, будет держать очки на носу - ведь это значит наглухо запирать перед ним дверь дружеского разговора и обращаться с ним хуже, чем с немцем". Французский офицер мог бы отлично сказать все это вслух, и тогда я бы, конечно, тоже перевел сделанный ему поклон на французский язык и сказал ему: "Я тронут его вниманием и приношу ему за него тысячу благодарностей". Нет тайны, столь способствующей прогрессу общительности, как овладение искусством этой _стенографии_, как уменье быстро переводить в ясные слова разнообразные взгляды и телодвижения со всеми их оттенками и рисунками. Лично я вследствие долгой привычки делаю это так механически, что, гуляя по лондонским улицам, всю дорогу занимаюсь таким переводом; не раз случалось мне, постояв немного возле кружка, где не было сказано и трех слов, вынести оттуда с собой десятка два различных диалогов, которые я мог бы в точности записать, поклявшись, что ничего в них не сочинил. Однажды вечером в Милане я отправился на концерт Мартини и уже входил в двери зала как раз в тот миг, когда оттуда выходила с некоторой поспешностью маркезина де Ф*** - она почти налетела на меня, прежде чем я ее заметил, и я отскочил в сторону, чтобы дать ей пройти. Она тоже отскочила, и в ту же сторону, вследствие чего мы стукнулись лбами; она моментально бросилась в другую сторону, чтобы выйти из дверей; я оказался столь же несчастлив, как и она, потому что прыгнул в ту же сторону и снова загородил ей проход. - Мы вместе кинулись в другую сторону, потом обратно - и так далее - потеха, да и только; мы оба страшно покраснели; наконец я сделал то, что должен был сделать с самого начала - стал неподвижно, и маркезина прошла без труда. Я не нашел в себе силы войти в зал, пока не дал ей удовлетворения, состоявшего в том, чтобы подождать и проводить ее глазами до конца коридора. - Она дважды оглянулась и все время шла сторонкой, точно желая пропустить кого-то, поднимавшегося навстречу ей на лестнице. - Нет, - сказал я, - это дрянной перевод: маркезина имеет право на самые пылкие извинения, какие только я могу принести ей; и свободное место оставлено ею для меня, чтобы, заняв его, я это сделал. - Вот почему я подбежал к ней. и попросил прощения за причиненное беспокойство, сказав, что я намеревался лишь уступить ей дорогу. Она ответила, что руководилась тем же намерением по отношению ко мне - так что мы взаимно поблагодарили друг друга. Она стояла на верхнем конце лестницы; не видя возле нее _чичисбея_, я попросил разрешения проводить ее до кареты. - Так спустились мы по лестнице, останавливаясь на каждой третьей ступеньке, чтобы поговорить о концерте и о нашем приключении. - Честное слово, мадам, - сказал я, усадив ее в карету, - я шесть раз подряд пытался выпустить вас. - А я шесть раз пыталась впустить вас, - отвечала она. - О, если бы небо внушило вам желание попытаться в седьмой раз! - сказал я. - Сделайте одолжение, - сказала она, освобождая место возле себя. - Жизнь слишком коротка, чтобы долго возиться с ее условностями, - поэтому я мигом вскочил в карету, и моя соседка повезла меня к себе домой. - А что сталось с концертом, о том лучше меня знает святая Цецилия, которая, я полагаю, была на нем. Прибавлю только, что знакомство, возникшее благодаря этому переводу, доставило мне больше удовольствия, чем все другие знакомства, которые я имел честь завязать в Италии. ^TКАРЛИК^U ^TПАРИЖ^U Никогда в жизни ни от кого не слышал я этого замечания, - Нет, раз слышал, от кого - это, вероятно, обнаружится в настоящей главе; значит, поскольку я почти вовсе не был предубежден, должны были существовать причины, чтобы поразить мое внимание, когда я взглянул на _партер_, - то была непостижимая игра природы, создавшей такое множество карликов. - Без сомнения, природа по временам забавляется почти в каждом уголке земного шара; но в Париже конца нет ее забавам - шаловливость богини кажется почти равной ее мудрости. Унеся с собой ^эту мысль по выходе из Opera comique, я мерил каждого встречного на улицах. - Грустное занятие! Особенно когда рост бывал крохотный, - лицо исключительно смуглое - глаза живые - нос длинный - зубы белые - подбородок выдающийся, - видеть такое множество несчастных, выброшенных из разряда себе подобных существ на самую границу другого - мне больно писать об этом - каждый третий человек - пигмей! - у одних рахитичные головы и горбы на спинах - у других кривые ноги - третьи рукою природы остановлены в росте на шестом или седьмом году - четвертые в совершенном и нормальном своем состоянии подобны карликовым яблоням; от самого рождения и появления первых проблесков жизни им положено выше не расти. Путешественник-медик мог бы сказать, что это объясняется неправильным пеленанием, - желчный путешественник сослался бы на недостаток воздуха, - а пытливый путешественник в подкрепление этой теории стал бы измерять высоту их домов - ничтожную ширину их улиц, а также подсчитывать, на каком малом числе квадратных футов в шестых и седьмых этажах совместно едят и спят большие семьи буржуазии; но я помню, как мистер Шенди-старший, который все объяснял иначе, чем другие, разговорившись однажды вечером на эту тему, утверждал, что дети, подобно другим животным, могут быть выращены почти до любых размеров, лишь бы только они правильно являлись на свет; но горе в том, что парижские граждане живут чрезвычайно скученно, и им буквально негде производить детей. - По-моему, это не значит что-то произвести, - сказал он, - это все равно что ничего не произвести. - Больше того, - продолжал он, вставая в пылу спора, - это хуже, чем не произвести ничего, если ваше произведение, после затраты на него в течение двадцати или двадцати пяти лет нежнейших забот и отборной пищи, в заключение окажется ростом мне по колени. - А так как мистер Шенди был росту очень маленького, то к этому больше нечего добавить. Я не занимаюсь научными изысканиями, а только передаю то, что услышал, довольствуясь истиной этого замечания, подтверждаемой в каждой парижской уличке и переулке. Раз я шел по той, что ведет от Карузель к Пале-Роялю, и, увидев маленького мальчика в затруднительном положении на краю канавы, проведенной посредине улицы, взял его за руку и помог ему перейти. Но когда после переправы я поднял ему голову, чтобы взглянуть в лицо, то обнаружил, что мальчику лет сорок. - Ничего, - сказал я, - какой-нибудь добрый дяденька сделает то же для меня, когда мне будет девяносто. Во мне есть кое-какие правила, побуждающие меня относиться с участием к этой бедной искалеченной части моих ближних, не наделенных ни ростом, ни силой для преуспеяния в жизни. - Я не переношу, когда на моих глазах жестоко обращаются с кем-нибудь из них; но только что я сел рядом со старым французским офицером, как с отвращением увидел, что это как раз и происходит под нашей ложей. На краю кресел, между ними и первой боковой ложей, оставлена небольшая площадка, на которой, когда театр полон, находят себе приют люди всякого звания. Хотя вы стоите, как в партере, вы платите столько же, как за место в креслах. Одно бедное беззащитное создание, из тех, о которых я веду речь, каким-то образом оказалось втиснутым на это злополучное место, - стояла духота, и оно окружено было существами на два с половиной фута выше его. Карлика беспощадно зажали со всех сторон, но больше всего мешал ему высокий дородный немец, футов семи ростом, который торчал прямо перед ним и не давал никакой возможности увидеть сцену или актеров. Бедный карлик ловчился изо всех сил, чтобы взглянуть хоть одним глазком на то, что происходило впереди, выискивая какую-нибудь щелочку между рукой немца и его туловищем, пробуя то с одного бока, то с другого; но немец стоял стеной в самой неуступчивой позе, какую только можно вообразить, - карлик чувствовал бы себя не хуже, оказавшись на дне самого глубокого парижского колодца, откуда тянут ведро на веревке; поэтому он вежливо тронул немца за рукав и пожаловался ему на свою беду. - Немец обернулся, поглядел на карлика сверху вниз, как Голиаф на Давида, - и безжалостно стал в прежнюю позу. Как раз в это время я брал щепотку табаку из роговой табакерки моего приятеля монаxa. - О, как бы ты, со своей кротостью и учтивостью, мой милый монах! столь приученный _сносить и терпеть!_ - как ласково склонил бы ты ухо к жалобе этой бедной души! Мой сосед, старенький французский офицер, увидев, как я с волнением поднял глаза при этом обращении, взял на себя смелость спросить, в чем дело. - Я в трех словах рассказал ему о случившемся, прибавив, как это бесчеловечно. Тем временем карлик дошел до крайности и в первом порыве бешенства, который обыкновенно бывает безрассудным, пригрозил немцу, что отрежет ножом его длинную косу. - Немец обернулся и с невозмутимым видом сказал карлику, пусть сделает одолжение, если только он до нее достанет. Оскорбление, приправленное издевательством, кто бы ни был его жертвой, возмущает каждого, в ком есть чувство: я готов был выскочить из ложи, чтобы положить конец этому бесчинству. - Старенький французский офицер сделал это гораздо проще и спокойнее: перегнувшись немного через барьер, он кивнул часовому и при этом показал пальцем на непорядок - часовой сейчас же двинулся в том направлении. - Карлику не понадобилось излагать свою жалобу - дело само за себя говорило; мигом оттолкнув немца мушкетом, часовой взял бедного карлика за руку и поставил его перед немцем. - Вот это благородно! - сказал я, хлопая в ладоши. - А все-таки, - сказал старый офицер, - вы бы этого не позволили в Англии. - В Англии, милостивый государь, - сказал я, - _мы все рассаживаемся удобно_. Будь я в разладе с собой, старый французский офицер восстановил бы во мне душевную гармонию, - тем, что назвал мой ответ bon mot, - а так как bon mot всегда чего-нибудь стоит в Париже, он предложил мне щепотку табаку. ^TРОЗА^U ^TПАРИЖ^U Теперь пришла моя очередь спросить старого французского офицера: "В чем дело?" - ибо возглас "Haussez les maine, Monsieur l'Abbe!" {Поднимите руки, господин аббат! (франц.).}, раздавшийся из десяти различных мест партера, был для меня столь же непонятен, как мое обращение к монаху было непонятно для офицера. Он сказал мне, что возглас этот относится к какому-нибудь бедному аббату в одной из верхних лож, который, по его мнению, притаился за двумя гризетками, чтобы послушать оперу; а партер, высмотрев его, требует, чтобы во время представления он держал обе руки поднятыми кверху. - Разве можно предположить, - сказал я, - чтобы духовное лицо залезло в карман к гризетке? - Старый французский офицер улыбнулся и, пошептав мне на ухо, открыл двери тайн, о которых я не имел понятия - - Праведный боже! - сказал я, побледнев от изумления, - возможно ли, чтобы столь тонко чувствующий народ был в то же время столь неопрятен и столь непохож на себя! - Quelle grossierete! {Какая грубость! (франц.).} - добавил я. Французский офицер пояснил мне, что это грубоватая насмешка над церковью; она берет начало в театре в те времена, когда Мольер поставил на сцену "Тартюфа", - но, подобно другим остаткам готических нравов, теперь выходит из употребления. - У каждого народа, - продолжал он, - есть утонченные манеры и grossieretes, в которых им поочередно принадлежит первенствующая роль, переходящая от одних к другим, - он побывал во многих странах, но среди них не было такой, где он не нашел бы некоторых тонкостей, в других как будто отсутствующих. Le Pour et le Contre se trouvent en chaque nation {У каждой нации находятся свои "за" и "против" (франц.).}; хорошее и худое, - сказал он, - повсюду пребывают в некотором равновесии, и только знание, что дело обстоит именно так, может освободить одну половину человечества от предубеждений, которые она питает против другой половины. - Польза путешествия в отношении savoir vivre {Умение жить (франц.).} заключается в том, что оно позволяет увидеть великое множество людей и обычаев; оно учит нас взаимной терпимости; а взаимная терпимость, - заключил он с поклоном в мою сторону, - учит нас взаимной любви. Старый французский офицер произнес это с такой прямотой и так дельно, что во мне сильно укрепилось первоначальное благоприятное впечатление от него - я вообразил, что люблю этого человека; но боюсь, я ошибся насчет предмета моих чувств - им был мой собственный образ мыслей, но только с тем различием, что я бы не мог и вполовину так хорошо его выразить. И для всадника и для его коня одинаково неудобно, если последний идет, прядя ушами и всю дорогу вздрагивая перед предметами, которых он никогда раньше не видел. - Хотя мучения этого рода мне свойственны меньше, чем кому-нибудь, все-таки я честно признаюсь, что многие вещи действовали на меня болезненно и что в первый месяц я краснел от многих слов - которые потом находил безобидными и совершенно невинными. Мадам де Рамбуйе после шестинедельного знакомства. со мной удостоила меня чести прокатить в своей карете за город. - Мадам де Рамбуйе приличнейшая из всех женщин, и я не думаю, чтобы мне случилось когда-нибудь встретить женщину более добродетельную и более чистую сердцем. - На обратном пути мадам де Рамбуйе попросила меня дернуть шнурок. - Я спросил, не хочет ли она чего. - Rien que pisser, - сказала мадам де Рамбуйе. - - Не посетуй, благовоспитанный путешественник, на мадам де Рамбуйе за то, что она сошла п.....ь. - И вы, прелестные, таинственные нимфы, ступайте каждая _сорвать свою розу_, и разбросайте их по пути, - ведь мадам де Рамбуйе не сделала ничего больше. - Я помог мадам де Рамбуйе выйти из кареты, и, будь я даже, жрецом целомудренной _Касталии_, я не мог бы с большим благоговением совершить службу у ее источника. ^TПАРИЖ^U Сказанное старым французским офицером о путешествиях привело мне на память совет Полония сыну на тот же предмет - совет Полония напомнил мне "Гамлета", а "Гамлет" остальные пьесы Шекспира, так что по дороге домой я остановился на набережной Конти купить все собрание сочинений этого писателя. Книгопродавец сказал, что у его нет его и в помине. - Comment! {Как! (франц.).} - сказал я, вынимая том из собрания, лежавшего на прилавке между нами. - Он ответил, что книги эти присланы ему только для того, чтобы их переплести, и завтра утром он должен отослать их обратно в Версаль графу де Б****. - Разве граф де Б****? - сказал я, - читает Шекспира? - C'est un esprit fort {Это вольнодумец (франц.).}, - отвечал книгопродавец. - Он любит английские книги и, что делает ему еще больше чести, мосье, он любит также англичан. - Любезность ваша, - сказал я, - прямо обязывает англичан истратить один или два луидора в вашей лавке. - Книгопродавец поклонился и собирался что-то сказать, как в лавку вошла молодая благопристойная девушка лет двадцати, по внешнему виду и платью fille de chambre {Горничная (франц.).} какой-нибудь набожной светской дамы; она спросила "Les egarements du coeur et de Tesprit". Книгопродавец немедленно дал ей эту книгу; девушка вынула зеленый атласный кошелек, перевязанный лентой такого же цвета, и, засунув в него большой и указательный пальцы, достала деньги и заплатила. Так как мне больше нечего было делать в лавке, то мы вместе вышли на улицу. - На что вам понадобились, милая, - сказал я, - _Заблуждения сердца_, ведь вы, должно быть, еще даже не знаете, что оно у вас есть? Пока тебе не сказала о нем любовь или пока не сделал ему больно какой-нибудь вероломный пастушок, ты не можешь быть уверена в его существовании. - Le Dieu m'en garde! {Боже меня сохрани от этого! (франц.).} - сказала девушка. - Правильно, - отвечал я, - потому что, если сердце у тебя доброе, жаль будет, если его украдут: оно - твое маленькое сокровище и придает лицу твоему больше красы, чем жемчуга, которые ты бы надела на себя. Молодая девушка слушала с покорным вниманием, держа все время за ленту атласный кошелек. - Какой он маленький, - сказал я, подхватывая кошелек за донышко - она протянула его ко мне, - и в нем очень немного, моя милая, - сказал я, - но если ты будешь настолько же доброй, насколько ты пригожа, небо наполнит его. - В руке моей было зажато несколько крон на покупку Шекспира; так как девушка совсем выпустила кошелек, я сунул в него одну крону и, завязав ленту бантиком, вернул ей. Молодая девушка сделала мне реверанс не столько глубокий, сколько почтительный, - то было одно из тех молчаливых, полных признательности приседаний, в которых сама душа преклоняется - тело же только дает знать об этом. Ни разу в жизни не получал я и половины такого удовольствия, даря какой-нибудь девушке крону, - Совет мой, милая, не стоил бы ломаного гроша, - сказал я, - не присоедини я к нему этой монеты; но теперь вы будете вспоминать о нем при каждом взгляде на крону, - не тратьте же ее, милая, на ленты. - Честное слово, сэр, - серьезным тоном сказала девушка, - я на это не способна. - Сказав это, она, как принято в маленьких сделках на честное слово, протянула мне руку. - En verite, Monsieur, je mettrai cet argent a part {Право, сударь, я отложу эти деньги (франц.).}, - проговорила она. Когда между мужчиной и женщиной заключен целомудренный договор, он санкционирует самые интимные их прогулки; поэтому, хотя уже стемнело, мы без всякого смущения пошли вместе по набережной Конти под тем предлогом, что дороги наши лежали в одну сторону. Она вторично сделала мне реверанс, перед тем как тронуться в путь, но не отошли мы и двадцати ярдов от дверей лавки, как моя спутница, словно ей все еще было мало сделанного, на минуточку остановилась, чтобы еще раз меня поблагодарить. - То была скромная дань, - отвечал я, - невольно принесенная мной добродетели, и ни за что на свете я не хотел бы ошибиться относительно женщины, которой я ее воздал, - но я вижу невинность на вашем лице, дорогая, - и да падет позор на того, кто расставит когда-нибудь сети на ее пути! Девушка, по-видимому, была так или иначе тронута тем, что я сказал, - она глубоко вздохнула - я счел себя не вправе расспрашивать о причине ее вздоха - поэтому не сказал ни слова, пока не дошел до угла Неверской улицы, где мы должны были расстаться. - Точно ли этим путем можно пройти до гостиницы Модена, милая? - спросил я. Она ответила, что можно - или же можно пойти по улице Генего, на которую я сверну за ближайшим углом. - Так я пойду, милая, по улице Генего, - сказал я, - по двум причинам: во-первых, это мне самому доставит удовольствие, а потом, и вам позволит дольше идти под моей защитой. - Девушка была тронута моей учтивостью - и сказала, что ей было бы очень приятно, если бы гостиница Модена находилась на улице Святого Петра. - Вы там живете? - спросил я. - Девушка ответила, что она fille de chambre у мадам Р***. - Праведный боже, - воскликнул я, - да ведь это та самая дама, которой я привез письмо из Амьена! - Девушка сказала, что мадам Р***, кажется, действительно ждет иностранца с письмом и очень хочет поскорее его увидеть, - тогда я попросил ее передать от меня поклон мадам Р*** и сказать, что я обязательно приду к ней с визитом завтра утром. Мы все время стояли на углу Неверской улицы, пока шел этот разговор. - Потом я еще на минутку остановился, чтобы дать моей спутнице возможность распорядиться с Egarements du coeur etc. удобнее, - чем нести их в руке, - сочинение это было в двух томах; я подержал второй, пока она засовывала первый себе в карман; после этого она подставила карман, и я засунул в него второй вслед за первым. Сладко ощущать, какими тоненькими нитями связываются наши взаимные чувства. Мы снова тронулись в путь, и, сделав третий шаг, девушка взяла меня под руку - я только что хотел ей предложить - но она сделала это сама с той нераздумывающей простотой, которая показывала, как мало она озабочена тем, что никогда раньше меня не видела. Я же почувствовал такое твердое убеждение в нашем кровном родстве, что невольно повернулся, чтобы взглянуть на ее лицо и увидеть, не могу ли я обнаружить на нем какую-нибудь черту семейного сходства. - Чего там! - сказал я. - Разве мы все не родственники? Когда мы дошли до поворота на улицу Генего, я остановился, чтобы попрощаться с ней всерьез. Девушка снова поблагодарила меня за то, что я ее проводил и был с нею так добр. - Она дважды со мной попрощалась - столько же раз попрощался и я с ней, и прощание наше было так задушевно, что, происходи оно где-нибудь в другом месте, я не поручусь, что не запечатлел бы его поцелуем христианской любви, теплым и святым, как поцелуй апостола. Но так как в Париже целуются только мужчины - то я сделал вещь равнозначную - - Я от души пожелал, чтобы бог благословил ее. ^TПАСПОРТ^U ^TПАРИЖ^U Когда я вернулся в гостиницу, Ла Флер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции. - Черт побери! - сказал я, - я знаю почему. - Пора осведомить об этом также и читателя, потому что в том порядке, как происходили события, я обошел этот случай молчанием; не то чтобы он выпал у меня из памяти, но если бы я рассказал о нем тогда, он был бы, вероятно, теперь позабыт - а как раз теперь он мне нужен. Я так спешил, уезжая из Лондона, что мне ни разу не пришла на ум война, которую мы тогда вели с Францией; только приехав в Дувр и разглядывая в подзорную трубу холмы за Булонью, я о ней вспомнил, а в связи с ней о том, что во Францию нельзя являться без паспорта. Когда я дохожу хотя бы только до конца улицы, мне до смерти бывает противно возвращаться назад ничуть не более умным, чем я был, отправляясь в путь; а так как настоящая поездка была величайшим моим усилием ради приобретения знаний, то мысль о возвращении была для меня тем более невыносима; вот почему, прослышав, что граф де *** нанял пакетбот, я попросил его взять меня в свою свиту. Граф немного меня знал и потому согласился почти без всяких затруднений - сказал только, что его готовность служить мне не может простираться дальше Кале, так как он намерен вернуться в Париж через Брюссель; впрочем, самое важное переправиться через Ла-Манш, а там уж я без помехи доеду до Парижа; но только в Париже мне надо будет приобрести друзей и изворачиваться самому. - Дайте мне только добраться до Парижа, господин граф, - сказал я, - и я устроюсь великолепно. - Так я сел на корабль и больше не думал об этом деле. Когда же Ла Флер сказал, что обо мне справлялся лейтенант полиции, - вся история мгновенно ожила в моей памяти - и в то время как Ла Флер обстоятельно мне докладывал, в комнату вошел хозяин гостиницы сказать мне то же самое, с тем лишь добавлением, что главным образом осведомлялись о моем паспорте. - Надеюсь, он у вас есть, - такими словами закончил свою речь хозяин гостиницы. - Честное слово, нет! - сказал я. Когда я это объявил, хозяин гостиницы отступил от меня на три шага, как от зачумленного, - а бедный Ла Флер, напротив, приблизился ко мне на три шага тем движением, каким добрая душа прибегает на помощь человеку, с которым приключилось несчастье, - парень покорил им мое сердце; по одной этой черте я так основательно узнал его характер и мог так твердо на него положиться, как если бы он верой и правдой служил мне семь лет. - Mon Seigneur! {Господи! (франц.).} - воскликнул хозяин гостиницы, но, опомнясь при этом возгласе, сейчас же переменил тон. - Если у мосье, - сказал он, - (apparemment) {По-видимому (франц.).} нет паспорта, то, по всей вероятности, у него есть друзья в Париже, которые могут ему достать этот документ. - Нет, я никого не знаю, - отвечал я с равнодушным видом. - Так вас, certes {Конечно (франц.).}, - сказал он, - отправят в Бастилию или в Шатле, au moins {По крайней мере (франц.).}. - Ба! - сказал я, - французский король - добрая душа, он никому не сделает зла. - Cela n'empeche pas {Это ничего не значит (франц.).}, - сказал он, - вас непременно отправят завтра утром в Бастилию! - Однако я снял у вас помещение на месяц, - отвечал я, - и ни для каких французских королей на свете не освобожу его даже за день до срока. - Ла Флер шепнул мне на ухо, что никто не может противиться французскому королю. - Pardi! - сказал хозяин, - ces Messieurs Anglais sont des gens tres extraordinaires {Ей-ей, эти господа англичане престранные люди (франц.).}, - сказав это и утвердив клятвой, он вышел вон, ^TПАСПОРТ^U ^TПАРИЖСКАЯ ГОСТИНИЦА^U Я не нашел в себе мужества расстроить Ла Флера серьезным отношением к постигшей меня неприятности, почему и разговаривал о ней так пренебрежительно; а чтобы показать ему, как мало я придаю значения этому делу, я вовсе перестал им заниматься и, когда Ла Флер прислуживал мне за ужином, с преувеличенной веселостью заговорил с ним о Париже и об Opera comique. - Ла Флер тоже был там и шел за мной по улицам до лавки книгопродавца; однако, увидя, что я вышел оттуда с молоденькой fille de chambre и что мы направились вместе по набережной Конти, Ла Флер счел излишним сделать еще хотя бы шаг за мной, - по некотором размышлении он избрал более короткий путь - и, явившись в гостиницу, успел разузнать о деле, начатом полицией по поводу моего приезда. Но когда этот честный малый убрал со стола и пошел вниз ужинать, я начал немного серьезнее раздумывать о своем положении. - - Я знаю, ты улыбнешься, Евгений, вспомнив о коротеньком диалоге, который произошел между нами перед самым моим отъездом, - я должен привести его здесь. Евгений, зная, что я обыкновенно так же мало бываю обременен деньгами, как и благоразумием, отвел меня в сторону и спросил, сколько я припас в дорогу; когда я назвал ему сумму, Евгений покачал головой и сказал, что этого будет мало, после чего достал кошелек, чтобы опорожнить его в мой. - Право же, Евгений, для меня будет довольно, - сказал я. - Право же, Йорик, будет мало, - возразил Евгений, - я лучше вашего знаю Францию и Италию. - Но вы упускаете из виду, Евгений, - сказал я, отклоняя его предложение, - что не проведу я в Париже и трех дней, как непременно скажу или сделаю что-нибудь такое, за что меня упрячут в Бастилию, где я месяца два проживу на полном содержании французского короля. - Простите, - сухо сказал Евгений, - я действительно позабыл об этом источнике существования. И вот обстоятельство, над которым я подшучивал, угрожало причинить мне серьезные неприятности. Глупость ли то была, беспечность, философский взгляд на вещи, упрямство или что иное, - но в конце концов, когда Ла Флер ушел и я остался совершенно один, я не мог заставить себя думать об этой истории иначе, чем я говорил о ней Евгению. - А что касается Бастилии, то весь ужас только в этом слове! - Изощряйтесь, как угодно, - думал я, - а все-таки Бастилия не что иное, как крепость - крепость же не что иное, как дом, из которого нельзя выйти. - Несчастные подагрики! Ведь они два раза в год оказываются в таком положении. - Однако с девятью ливрами в день, с пером, чернилами, бумагой и терпением человек, даже если он обречен сидеть в заключении, может чувствовать себя очень сносно - по крайней мере, в течение месяца или шести недель, по прошествии которых, если он существо безобидное, его невиновность раскроется, и, выйдя на свободу, он будет лучше и мудрее, чем был до своего заключения. Когда я пришел к этому выводу, мне зачем-то понадобилось {а зачем, я забыл) выйти во двор, и помню, что, спускаясь по лестнице, я был очень доволен убедительностью своего рассуждения. - Прочь _мрачную_ кисть! - сказал я хвастливо, - я не завидую ее искусству изображать бедствия жизни в суровых и мертвенных тонах. Душа наша приходит в ужас при виде предметов, которые сама же преувеличила и очернила; верните им их настоящие размеры и цвета, и она их даже не заметит. - Правда, - сказал я, - исправляя свое рассуждение, - Бастилия не из тех зол, которыми можно пренебрегать - но уберите ее башни - засыпьте рвы - удалите заграждения перед ее воротами - назовите ее просто местом заключения и предположите, что вас держит в ней тирания болезни, а не человека - как все ее ужасы рассеются, и вы перенесете вторую половину заключения без жалоб. В самый разгар этого монолога меня прервал чей-то голос, который я принял было за голос ребенка, жаловавшегося на то, что "он не может выйти". - Осмотревшись по сторонам и не увидев ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, я вышел, больше не прислушиваясь. На обратном пути я услышал на том же месте те же слова, повторенные дважды; тогда я взглянул вверх и увидел скворца, висевшего в маленькой клетке. - "Не могу выйти. - Не могу выйти", - твердил скворец. Я остановился посмотреть на птицу; заслышав чьи-нибудь шаги, она порхала в ту сторону, откуда они приближались, с той же жалобой на свое заточение. - "Не могу выйти", - говорил скворец. - Помоги тебе бог, - сказал я, - все-таки я тебя выпущу, чего бы мне это ни стоило. - С этими словами я обошел кругом клетки, чтобы достать до ее дверцы, однако она была так крепко оплетена и переплетена проволокой, что ее нельзя было отворить, не разорвав клетки на куски. - Я усердно принялся за дело. Птица подлетела к месту, где я трудился над ее освобождением, и, просунув голову между прутьями, в нетерпении прижалась к ним грудью. - Боюсь, бедное создание, - сказал я, - мне не удастся выпустить тебя на свободу. - "Нет, - откликнулся скворец, - не могу выйти, - не могу выйти", - твердил скворец. Клянусь, никогда сочувствие не пробуждалось во мне с большей нежностью, и я не помню в моей жизни случая, когда бы рассеянные мысли, потешавшиеся над моим разумом, с такой быстротой снова собрались вместе. При всей механичности звуков песенки скворца, в мотиве ее было столько внутренней правды, что она в один миг опрокинула все мои стройные рассуждения о Бастилии, и, понуро поднимаясь по лестнице, я отрекался от каждого слова, сказанного мной, когда я по ней спускался. - Рядись как угодно, Рабство, а все-таки, - сказал я, - все-таки ты - горькая микстура! и от того, что тысячи людей всех времен принуждены были испить тебя, горечи в тебе не убавилось. - А тебе, трижды сладостная и благодатная богиня, - обратился я к _Свободе_, - все поклоняются публично или тайно; приятно вкусить тебя, и ты останешься желанной, пока не изменится сама _Природа_, - никакие _грязные_ слова не запятнают белоснежной твоей мантии, и никакая химическая сила не обратит твоего скипетра в железо, - поселянин, которому ты улыбаешься, когда он ест черствый хлеб, с тобою счастливей, чем его король, из дворцов которого ты изгнана. - Милостивый боже! - воскликнул я, преклоняя колени на предпоследней ступеньке лестницы, - дай мне только здоровья, о великий его Податель, и пошли в спутницы прекрасную эту богиню, - а епископские митры, если промысел твой не видит в этом ничего плохого, возложи в изобилии на головы тех, кто по ним тужит! ^TУЗНИК^U ^TПАРИЖ^U Образ птицы в клетке преследовал меня до самой моей комнаты; я подсел к столу и, подперев голову рукой, начал представлять себе невзгоды заключения. Мое душевное состояние очень подходило для этого, так что я дал полную волю своему воображению. Я собирался начать с миллионов моих ближних, получивших в наследство одно лишь рабство; но, обнаружив, что, несмотря на всю трагичность этой картины, я не в состоянии наглядно ее представить и что множество печальных групп на ней только мешают мне - - Я выделил одного узника и, заточив его в темницу, заглянул через решетчатую дверь в сумрачную камеру, чтобы запечатлеть его образ. Увидев его тело, наполовину разрушенное долгим ожиданием и заключением, я познал, в какое глубокое уныние повергает несбывшаяся надежда. Всмотревшись пристальнее, я обнаружил его бледность и лихорадочное состояние: за тридцать лет прохладный западный ветерок ни разу не освежил его крови - ни солнца, ни месяца не видел он за все это время - и голос друга или родственника не доносился до него из-за решетки, - его дети - - Но тут сердце мое начало обливаться кровью, и я принужден был перейти к другой части моей картины. Он сидел на полу, в самом дальнем углу своей темницы, на жиденькой подстилке из соломы, служившей ему попеременно скамьей и постелью; у изголовья лежал незатейливый календарь из тоненьких палочек, сверху донизу испещренных зарубками гнетущих дней и ночей, проведенных им здесь; - одну из этих палочек он держал в руке и ржавым гвоздем нацарапывал еще день горя в добавление к длинному ряду прежних. Когда я заслонил отпущенный ему скудный свет, он посмотрел безнадежно на дверь, потом опустил глаза в землю, - покачал головой и продолжал свое грустное занятие. Я услышал звяканье цепей на его ногах, когда он повернулся, чтобы присоединить свою палочку к связке. - Он испустил глубокий вздох - я увидел, как железо вонзается ему в душу - я залился слезами - я не мог вынести картины заточения, нарисованной моей фантазией - я вскочил со стула и, кликнув Ла Флера, велел ему заказать для меня извозчичью карету с тем, чтобы в девять утра она была подана к дверям гостиницы. - Поеду прямо, - сказал я, - к господину герцогу де Шуазелю. Ла Флер с удовольствием уложил бы меня в постель; но, не желая, чтобы он увидел на щеке моей нечто, способное причинить этому честному слуге огорчение, я сказал, что лягу без его помощи - и велел ему последовать моему примеру. ^TСКВОРЕЦ^U ^TДОРОГА В ВЕРСАЛЬ^U В назначенный час я сел в заказанную карету. Ла Флер вскочил на запятки, и я приказал кучеру как можно скорее везти нас в Версаль. - Так как на этой дороге не было ничего примечательного или, вернее, ничего, что меня интересует в путешествии, то лучше всего заполнить пустое место коротенькой историей той самой птицы, о которой шла речь в последней главе. Когда достопочтенный мистер *** ждал в Дувре попутного ветра, птичку эту, которая еще не умела хорошо летать, поймал на утесах юноша-англичанин, его грум; не пожелав губить скворца, он принес его за пазухой на пакетбот, - занявшись его кормлением и взяв под свое покровительство, привязался к нему и в целости привез в Париж. В Париже грум купил за ливр для скворца маленькую клетку, и так как в пять месяцев его пребывания здесь вместе с хозяином ему почти нечего было делать, то он выучил скворца трем простым словам на своем родном языке (чем и ограничился) - за которые я считаю себя в большом долгу перед этой птицей. При отъезде своего хозяина в Италию - мальчик подарил скворца хозяину гостиницы. - Но так как его песенка о свободе раздавалась на непонятном в Париже языке, то скворец не был в большом почете у содержателя гостиницы, и Ла Флер купил его для меня вместе с клеткой за бутылку бургундского. По возвращении из Италии я привез скворца в ту страну, на языке которой он выучил свою мольбу, и когда я рассказал его историю лорду А. - лорд А. выпросил у меня птицу - через неделю лорд А. подарил ее лорду Б. - лорд Б. преподнес ее лорду В. - а камердинер лорда В. продал его камердинеру лорда Г. за шиллинг - лорд Г. подарил его лорду Д. - и так далее - до половины алфавита. - От этих высокопоставленных лиц скворец перешел в нижнюю палату и прошел через руки стольких же ее членов. - Но так как последние все желали _войти_ - а моя птица желала _выйти_, - то скворец был в Лондоне почти в таком же малом почете, как и в Париже. Не может быть, чтобы среди моих читателей нашлось много таких, которые о нем бы не слышали; и если иным случилось его видать - позволю себе сообщить им, что птица эта была моя - или же дрянная копия, сделанная в подражание ей. Мне больше нечего сказать о ней, кроме того, что с той поры я поместил бедного скворца на своем гербе в качестве нашлемника. И пусть гербоведы свернут ему шею, если посмеют. ^TОБРАЩЕНИЕ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Мне было бы неприятно, если бы мой недруг заглянул мне в Душу, когда я собираюсь просить у кого-нибудь покровительства; поэтому я обыкновенно стараюсь обходиться без нужной помощи, но моя поездка к господину герцогу де Ш*** была вынужденной - будь она добровольной, я бы ее совершил, вероятно, как и другие люди. Сколько низких планов гнусного обращения сложило по дороге мое раболепное сердце! Я заслуживал Бастилии за каждый из них. Когда же показался Версаль, я больше ни на что не был способен, как только подбирать слова и сочинять фразы, а также придумывать позы и тон голоса, при помощи которых я мог бы снискать благорасположение господина герцога де Ш***. - Это подойдет, - сказал я. - Точь-в-точь так, - возразил я себе, - как кафтан, который сшил бы ему предприимчивый портной, не сняв предварительно мерки. - Дурак! - продолжал я, - взгляни раньше на лицо господина герцога - присмотрись, какой характер написан на нем, - обрати внимание, в какую он станет позу, выслушивая тебя, - подметь все изгибы и выражения его туловища, рук и ног - а что касается тона голоса - первый звук, слетевший с его губ, подскажет его тебе; на основании всего этого ты и составишь тут же на месте обращение, которое не может не прийтись по вкусу герцогу - ведь все приправы будут заимствованы у него же, и, по всей вероятности, он их охотно проглотит. - Хорошо, - сказал я, - скорей бы все это миновало. - Опять ты трусишь! Разве люди не равны на всей поверхности земного шара? А если они таковы на поле сражения - почему им не быть равными также и с глазу на глаз, в кабинете? Поверь мне, Йорик, когда это не так, мы действуем предательски по отношению к себе и десять раз ставим под удар наши вспомогательные силы там, где природа сделает это всего раз. Ступай к герцогу де Ш*** с Бастилией во взорах - головой ручаюсь, через полчаса тебя отошлют под конвоем в Париж, - Я в этом не сомневаюсь, - сказал я. - В таком случае, клянусь небом, я явлюсь к герцогу с самым веселым и непринужденным видом. - - Вот и снова ты не прав, - возразил я. - Спокойное сердце, Йорик, не мечется от одной крайности к другой - оно всегда помещается в середине. - Хорошо, хорошо! - воскликнул я, когда кучер завернул в ворота, - мне кажется, я отлично справлюсь, - и к тому времени, когда карета, описав круг по двору, подкатила к подъезду, я обнаружил на себе такое благоприятное действие собственных наставлений, что двинулся по лестнице не так, как поднимается по ней жертва правосудия, которой предстоит расстаться с жизнью на верхней ступеньке, - но и не с тем проворством, с каким я единым духом взлетаю к тебе, Элиза, чтобы обрести жизнь. Когда я вошел в двери приемной, меня встретил человек, который, может быть, был дворецким, но больше походил на младшего секретаря, и я услышал от него, что герцог де Ш*** занят. - Мне совершенно неизвестны, - сказал я, - формальности для получения аудиенции, так как я здесь человек чужой и, вдобавок, что еще хуже при нынешнем положении вещей, я - англичанин. - Он возразил, что обстоятельство это не увеличивает затруднений. - Я сделал ему легкий поклон и сказал, что у меня важное дело к господину герцогу. Секретарь посмотрел в сторону лестницы, словно изъявляя готовность позволить мне подняться к кому-то с моим делом. - Но я не хочу вводить вас в заблуждение, - сказал я, - то, что я собираюсь сообщить, не представляет никакой важности для господина герцога де Ш***, но чрезвычайно важно для меня. - C'est une autre affaire {Это другое дело (франц.).}, - отвечал он. - Для человека учтивого - нисколько, - сказал я. - Но скажите, пожалуйста, милостивый государь, - продолжал я, - когда же иностранец может надеяться получить _доступ?_ - Не раньше, чем через два часа, - сказал секретарь, взглянув на часы. Количество экипажей во дворе как будто оправдывало слова секретаря, что мне нечего рассчитывать быть принятым скорее, - так как расхаживать взад и вперед по приемной, где я ни с кем не мог перемолвиться словом, было в то время так же невесело, как находиться в самой Бастилии, то я немедленно вернулся к моей карете и велел кучеру везти меня в Cordon Bleu {"Синяя лента"; здесь может быть в значении также "искусная кухарка" (франц.).}, ближайшую версальскую гостиницу. Мне кажется, в этом есть что-то роковое: я редко дохожу до того места, куда я направляюсь. ^TLE PATISSIER {Пирожник (франц.).}^U ^TВЕРСАЛЬ^U Не проехал я и половины улицы, как изменил свое намерение: уж если я в Версале, - подумал я, - то прекрасно могу осмотреть город; вот почему я дернул за шнурок и приказал кучеру прокатить меня по главным улицам. - Город, я думаю, не велик, - сказал я. - Кучер извинился за то, что меня поправляет, и сказал, что, напротив, Версаль город пышный и что многие первые герцоги, маркизы и графы имеют здесь свои дома. - Я вдруг вспомнил графа де Б***, о котором так лестно говорил накануне книгопродавец с набережной Конти. - А почему бы мне не зайти, подумал я, к графу де Б***, который такого высокого мнения об английских книгах и об англичанах, - и не рассказать ему приключившейся со мной истории? Так я во второй раз переменил намерение. - По правде говоря - в третий, - ведь я собирался в этот день к мадам де Р*** на улицу Святого Петра и почтительнейше передал ей через ее fille de chambre, что обязательно ее навещу - но я не в силах управлять обстоятельствами, - они мной управляют; вот почему, увидя человека, стоявшего с корзиной на другой стороне улицы, словно он что-то продавал, я велел Ла Флеру подойти к нему и расспросить, где находится дом графа. Ла Флер вернулся немного побледневший и сказал, что это кавалер ордена св. Людовика, который продает pates {Пирожки (франц.).}. - Не может быть, Ла Флер, - сказал я. - Ла Флер так же мало мог объяснить это явление, как и я, но упорно стоял на своем: он видел, по его словам, оправленный в золото крест на красной ленточке, продетой в петлицу, а также заглянул в корзину и видел pates, которые продавал кавалер; таким образом, он не мог ошибиться. Такое крушение в жизни человека пробуждает лучшие чувства, чем любопытство: я не в силах был оторвать от него взор, сидя в карете - чем дольше я на него смотрел, на его крест и на его корзину, тем сильнее внедрялись они в мой мозг, - я вылез из кареты и подошел к нему. На нем был чистый полотняный фартук, спускавшийся ниже колен, а также род детского передничка, доходившего до половины груди; повыше передничка, немного спускаясь над его верхним краем, висел крест. Корзина с маленькими pates была покрыта белой камчатной салфеткой; другая такая же салфетка была разостлана на дне корзины; на всем этом лежала печать proprete {Чистоты (франц.).} и опрятности, так что его pates можно было кушать не только из сострадания, но и вследствие аппетитного их вида. Он никому их не предлагал, но безмолвно стоял с ними на углу одного дома, поджидая покупателей, которые брали бы их по собственному почину, без его просьбы. Это был человек лет сорока восьми - с виду солидный и даже, пожалуй, важный. Я не выразил удивления. - Подойдя скорее к корзине, чем к нему, я приподнял салфетку, взял один из его pates - и попросил его объяснить тронувшее меня явление. Он сообщил мне в немногих словах, что лучшую часть своей жизни провел на военной службе, где, истратив небольшое родовое имущество, он получил роту, а вместе с ней и крест; но после заключения последнего мира полк его был распущен, и весь офицерский персонал, вместе с персоналом некоторых других полков, остался без всяких средств к существованию; он увидел, что у него нет на свете ни друзей, ни денег - и вообще ничего, - сказал он, - кроме этой вещицы, - говоря это, он показал на свой крест. - Бедный кавалер пробудил во мне жалость, а к концу этой сцены завоевал также мое уважение. Король, сказал он, щедрейший из всех государей, но его щедрость не может облегчить или вознаградить каждого; ему не повезло, и он оказался в числе обойденных. У него есть милая жена, сказал он, которую он любит, она ему печет patisserie; он не видит, прибавил он, никакого бесчестья в том, что охраняет таким образом ее и себя от нужды - если провидение не послало ему ничего лучшего. Было бы нехорошо отнять удовольствие у добрых людей, обойдя молчанием то, что случилось с этим несчастным кавалером ордена св. Людовика месяцев девять спустя. По-видимому, у него вошло в привычку останавливаться у железных ворот, которые ведут ко дворцу, и так как его крест бросался в глаза многим, то многие обращались к нему с теми же расспросами, что и я. - Он всем рассказывал ту же историю, всегда с такой скромностью и так разумно, что она достигла наконец ушей короля. - Узнав, что кавалер был Храбрым офицером и пользовался уважением всего полка, как человек честный и безупречный - король положил конец его скромной торговле, назначив ему пенсию в полторы тысячи ливров в год. Я рассказал эту историю, чтобы доставить удовольствие читателю, - так пусть же он доставит удовольствие мне, позволив рассказать другую, выпадающую из порядка повествования, - обе эти истории бросают свет одна на другую - и было бы жалко их разъединять. ^TШПАГА^U ^TРЕНН^U Если государства и империи знают периоды упадка, если и для них наступает черед почувствовать, что такое нужда и бедность, - так почему же мне не рассказать о причинах, которые постепенно привели к падению дом д'Е*** в Бретани. Маркиз д'Е*** с большим упорством боролся за свое положение; ему очень хотелось сохранить, а также показать свету кое-какие скудные остатки того, чем были его предки, - их безрассудства сделали для него это непосильным. Оставалось достаточно для поддержания скромного существования в _тени_, - но у него было два мальчика, которые тянулись к _свету_, ожидая от него помощи - и он полагал, что они ее заслуживают. Он попытал свою шпагу - она не могла открыть ему дорогу - _восхождение_ было слишком дорого - простая бережливость его не окупала - оставалось последнее средство - торговля. Во всякой другой провинции французского королевства, за исключением Бретани, это значило подрубить под самый корень деревцо, которое его гордость и любовь желали бы видеть зацветшим вновь. - Но в бретонских законах существует оговорка на этот счет, и он ею воспользовался; подождав созыва штатов в Ренне, маркиз явился на заседание в сопровождении обоих сыновей и, сославшись на один древний закон герцогства, который, хотя к нему и редко обращаются, сказал он, все-таки остается в силе, снял с себя шпагу. - Вот она, - сказал он, - возьмите ее и бережно храните, пока лучшие времена не позволят мне потребовать ее обратно. Председатель принял шпагу маркиза - тот остался еще несколько минут, чтобы присмотреть, как ее положат в архив его рода, и удалился. На другой день маркиз отплыл со всей семьей на Мартинику, и после двадцатилетней удачной торговли, получив вдобавок несколько неожиданных наследств от далеких своих родственников, вернулся на родину, чтобы потребовать обратно дворянское звание и с достоинством нести его. По счастливой случайности, выпадающей единственно только чувствительному путешественнику, я прибыл в Ренн как раз во время этого торжественного требования; я называю его торжественным - таким оно было, по крайней мере, для меня. Маркиз явился в залу суда со всей своей семьей: он вел под руку жену, старший его сын вел под руку сестру, а младший находился по другую сторону, возле своей матери - два раза поднес он к лицу платок - - Стояла мертвая тишина. Приблизившись к трибуналу на расстояние шести шагов, он поручил жену младшему сыну, выступил на три шага перед своей семьей - и потребовал обратно свою шпагу. Шпага была ему возвращена, и, приняв ее, маркиз почти целиком ее обнажил - перед ним было сияющее лицо друга, от которого он некогда отступился - он внимательно ее осмотрел, начиная от эфеса, словно желая удостовериться, что она та самая, - как вдруг, заметив небольшую ржавчину, появившуюся на ней у самого острия, поднес ее к глазам и склонил над ней голову - мне сдается, я увидел, как на эту ржавчину упала слеза. Я не мог ошибиться, судя по тому, что последовало. "Я найду _другой способ_ ее уничтожить", - сказал он. Сказав это, маркиз вложил шпагу в ножны, поклонился ее хранителям - и вышел с женой и дочерью, а оба сына последовали за ним. О, как я позавидовал его чувствам! ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Я был беспрепятственно допущен к господину графу де Б***. Собрание сочинений Шекспира лежало перед ним на столе, и он перелистывал томики. Подойдя к самому столу и взглянув на книги с видом человека, которому они хорошо известны, - я сказал графу, что явился к нему, не будучи никем представлен, так как рассчитывал встретиться у него с другом, который сделает мне это одолжение. - То мой соотечественник, великий Шекспир, - сказал я, показывая на его сочинения, - et ayez la bonte, mon cher ami, - прибавил я, обращаясь к духу писателя, - de me faire cet honneur - la {Будьте добры, дорогой друг, оказать мне эту честь (франц.).} - Этот необычный способ рекомендоваться вызвал у графа улыбку; обратив внимание на мою бледность и нездоровый вид, он очень настойчиво попросил меня сесть в кресло; я сел и, чтобы не затруднять хозяина догадками о цели этого визита, сделанного вне всяких правил, рассказал ему про случай в книжной лавке и почему случай этот побудил меня обратиться с просьбой помочь в одном постигшем меня маленьком затруднении именно к нему, а не к кому-нибудь другому во Франции. - В чем же ваше затруднение? Я вас слушаю, - сказал граф. - Тогда я рассказал ему всю историю совершенно так, как я рассказал ее читателю. - - Хозяин моей гостиницы, - сказал я в заключение, - уверяет, господин граф, что меня непременно отправят в Бастилию, но я совершенно спокоен, - продолжал я, - потому что, попав в руки самого цивилизованного народа на свете и не зная за собой никакой вины, - я ведь не пришел высматривать наготу земли этой, - я почти не думал о том, что нахожусь в его полной власти. - Французам не пристало, господин граф, - сказал я, - проявлять свою храбрость на инвалидах. Яркий румянец выступил на щеках графа де Б***, когда я это сказал. - Ne craignez rien - не бойтесь, - сказал он. - Право же, я не боюсь, - повторил я. - Кроме того, - продолжал я шутливо, - я проделал весь путь от Лондона до Парижа смеясь, и думаю, что господин герцог де Шуазель не такой враг веселья, чтобы отослать меня назад плачущим от причиненных мне огорчений. - Моя покорнейшая просьба к вам, господин граф де Б*** (при этом я низко ему поклонился), похлопотать перед ним, чтобы он этого не делал. Граф слушал меня с большим добродушием, иначе я не сказал бы и половины мною сказанного - и раз или два произнес - C'est bien dit {Хорошо сказано (франц.).}. - На этом я покончил со своим делом - и решил больше к нему не возвращаться. Граф направлял разговор; мы толковали о безразличных вещах - о книгах и политике, о людях - а потом о женщинах. - Бог да благословит их всех! - произнес я, после того как мы долго о них говорили, - нет человека на земле, который бы так любил их, как я: несмотря на все их слабости, мною подмеченные, и множество прочитанных мною сатир на них, я все-таки их люблю, будучи твердо убежден, что мужчина, не чувствующий расположения ко всему их полу, никогда не способен как следует полюбить одну из них. - Eh bien! Monsieur l'Anglais, - весело сказал граф. - Вы не пришли высматривать наготу земли нашей - я вам верю - ni encore {Ни также (франц.).}, смею сказать, _наготу_ наших женщин. - Но разрешите мне высказать предположение - если, par hazard {Случайно (франц.).}, она попадется вам на пути, разве вид ее не тронет ваших чувств? Во мне есть что-то, в силу чего я не выношу ни малейшего намека на непристойность: увлеченный веселой болтовней, я не раз пробовал побороть себя и путем крайнего напряжения сил отваживался в обществе десяти женщин на тысячу вещей - самой ничтожной части которых я бы не посмел сделать с каждой из них в отдельности даже за райское блаженство. - Извините меня, господин граф, - сказал я, - что касается наготы земли вашей, то если бы мне довелось ее увидеть, я взглянул бы на нее со слезами на глазах, - а в отношении наготы ваших женщин (я покраснел от самой мысли о ней, вызванной во мне графом) я держусь евангельских взглядов и полон такого сочувствия ко всему _слабому_ у них, что охотно прикрыл бы ее одеждой, если бы только умел ее накинуть. - Но я бы очень желал, - продолжал я, - высмотреть _наготу их сердец_ и сквозь разнообразные личины обычаев, климата и религии разглядеть, что в них есть хорошего, и в соответствии с этим образовать собственное сердце - ради чего я и приехал. - По этой причине, господин граф, - продолжал я, - я не видел ни Пале-Рояля - ни Люксембурга - ни фасада Лувра - и не пытался удлинить списков картин, статуй и церквей, которыми мы располагаем. - Я смотрю на каждую красавицу, как на храм, и я вошел бы в него и стал бы любоваться развешанными в нем оригинальными рисунками и беглыми набросками охотнее, чем даже "Преображением" Рафаэля. - Жажда этих откровений, - продолжал я, - столь же жгучая, как та, что горит в груди знатока живописи, привела меня из моей родной страны во Францию, а из Франции поведет меня по Италии. - Это скромное путешествие сердца в поисках _Природы_ и тех приязненных чувств, что ею порождаются и побуждают нас любить друг друга - а также мир - больше, чем мы любим теперь. Граф сказал мне в ответ на это очень много любезностей и весьма учтиво прибавил, как много он обязан Шекспиру за то, что он познакомил меня с ним. - A propos, - сказал он, - Шекспир полон великих вещей, но он позабыл об одной маленькой формальности - не назвал вашего имени - так что вам придется сделать это самому. ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Для меня нет ничего затруднительнее в жизни, чем сообщить кому-нибудь, кто я такой, - ибо вряд ли найдется человек, о котором я не мог бы дать более обстоятельные сведения, чем о себе; часто мне хотелось уметь отрекомендоваться всего одним словом - и конец. И вот первый раз в жизни представился мне случай осуществить это с некоторым успехом - на столе лежал Шекспир - вспомнив, что он обо мне говорит в своих произведениях, я взял "Гамлета", раскрыл его на сцене с могильщиками в пятом действии, ткнул пальцем в слово _Йорик_ и, не отнимая пальца, протянул книгу графу со словами - Me voici! {Вот я! (франц.)} Выпала ли у графа мысль о черепе бедного Йорика благодаря присутствию черепа вашего покорного слуги или каким-то волшебством он перенесся через семьсот или восемьсот лет, это здесь не имеет значения - несомненно, что французы легче схватывают, чем соображают - я ничему на свете не удивляюсь, а этому меньше всего; ведь даже один из глав нашей церкви, к прямоте и отеческим чувствам которого я питаю высочайшее почтение, впал при таких же обстоятельствах в такую же ошибку. - Для него невыносима, - сказал он, - самая мысль заглянуть в проповеди, написанные шутом датского короля. - Хорошо, ваше преосвященство, - сказал я, - но есть два Йорика. Йорик, о котором думает ваше преосвященство, умер и был похоронен восемьсот лет тому назад; он преуспевал при дворе Горвендиллуса; другой Йорик - это я, не преуспевавший, ваше преосвященство, ни при каком дворе. - Он покачал головой. - Боже мой, - сказал я, - вы с таким же правом могли бы смешать Александра Великого с Александром-медником, ваше преосвященство. - Это одно и то же, - возразил он - - Если бы Александр, царь македонский, мог перевести ваше преосвященство в другую епархию, - сказал я, - ваше преосвященство, я уверен, этого не сказали бы. Бедный граф де Б*** впал в ту же _ошибку_ - - Et, Monsieur, est-il Yorick? {Неужели, мосье, вы - Йорик? (франц.).} - воскликнул граф. - Je le suis, - отвечал я. - Vous? - Moi - moi qui a l'honneur de vous parler, Monsieur le Comte. - Mon Dieu! - проговорил он, обнимая меня. - Vous etes Yorick! {Да, я Йорик. - Вы? - Я - я, имеющий честь с вами разговаривать, господин граф. - Боже мой! Вы - Йорик! (франц.).} С этими словами граф сунул Шекспира в карман и оставил меня одного в своей комнате. ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Я не мог понять, почему граф де Б*** так внезапно вышел из комнаты, как не мог понять, почему он сунул в карман Шекспира. - _Тайны, которые должны разъясниться сами, не стоят того, чтобы терять время на их разгадку_; лучше было почитать Шекспира; я взял _"Много шуму из ничего"_ и мгновенно перенесся с кресла, в котором я сидел, на остров Сицилию, в Мессину, и так увлекся доном Педро, Бенедиктом и Беатриче, что перестал думать о Версале, о графе и о паспорте; Милая податливость человеческого духа, который способен вдруг погрузиться в мир иллюзий, скрашивающих тяжелые минуты ожидания и горя! - Давно-давно уже завершили бы вы счет дней моих, не проводи я большую их часть в этом волшебном краю. Когда путь мой бывает слишком тяжел для моих ног или слишком крут для моих сил, я сворачиваю на какую-нибудь гладкую бархатную тропинку, которую фантазия усыпала розовыми бутонами наслаждений, и, прогулявшись по ней, возвращаюсь назад, окрепший и посвежевший. - Когда скорби тяжко гнетут меня и нет от них убежища в этом мире, тогда я избираю новый путь - я оставляю мир, - и, обладая более ясным представлением о Елисейских полях, чем о небе, я силой прокладываю себе дорогу туда, подобно Энею - я вижу, как он встречает задумчивую тень покинутой им Дидоны и желает ее признать, - вижу, как оскорбленный дух качает головой и молча отворачивается от виновника своих бедствий и своего бесчестья, - собственные мои чувства растворяются в ее чувствах и в том сострадании, которое вызывали обыкновенно во мне ее горести, когда я сидел на школьной скамье. _Поистине это не значит витать в царстве пустых теней - и не попусту доставляет себе человек это беспокойство_ - чаще пустыми бывают его попытки доверить успокоение своих волнений одному только разуму. - Смело могу сказать про себя: никогда я не был в состоянии так решительно подавить дурное чувство в моем сердце иначе, как призвав поскорее на помощь другое, доброе и нежное чувство, чтобы сразить врага в его же владениях. Когда я дочитал до конца третьего действия, вошел граф де Б*** с моим паспортом в руке. - Господин герцог де Ш***, - сказал граф, - такой же прекрасный пророк, смею вас уверить, как и государственный деятель. - Un homme qui rit, - сказал герцог, - ne sera jamais dangereux {Человек, который смеется, никогда не будет опасен (франц.).}. - Будь это не для королевского шута, а для кого-нибудь другого, - прибавил граф, - я не мог бы раздобыть его в течение двух часов. - Pardonnez-moi, Monsieur le Comte {Простите, господин граф (франц.).}, - сказал я, - я не королевский шут. - Но ведь вы Йорик? - Да. - Et vous plaisantez? {И вы шутите? (франц.).} - Я ответил, что действительно люблю шутить, но мне за это не платят - я это делаю всецело за собственный счет. - У нас нет придворных шутов, господин граф, - сказал я, - последний был в распутное царствование Карла Второго - ас тех пор нравы наши постепенно настолько очистились, что наш двор в настоящее время переполнен патриотами, которые ничего не желают, как только преуспеяния и богатства своей страны - и наши дамы все так целомудренны, так безупречны, так добры, так набожны - шуту там решительно нечего вышучивать - - Voila un persiflage! {Вот это шутовство! (франц.).} - воскликнул граф. ^TПАСПОРТ^U ^TВЕРСАЛЬ^U Так как паспорт предлагал всем наместникам, губернаторам и комендантам городов, генералам армий, судьям и судебным чиновникам разрешать свободный проезд вместе с багажом господину Йорику, королевскому шуту, - то, признаюсь, торжество мое по случаю получения паспорта было немало омрачено ролью, которая мне в нем приписывалась. - Но на свете ничего нет незамутненного; некоторые солиднейшие наши богословы решаются даже утверждать, что само наслаждение сопровождается вздохом - и что величайшее из _им известных_ кончается _обыкновенно_ содроганием почти болезненным. Помнится, ученый и важный Беворискиус в своем комментарии к поколениям от Адама очень натурально обрывает на половине одно свое примечание, чтобы поведать миру о паре воробьев, расположившихся на наружном выступе окна, которые все время мешали ему писать и наконец совершенно оторвали его от генеалогии. - Странно! - пишет Беворискиус. - Однако факты достоверны, потому что из любопытства я отмечал их один за другим штрихами пера - за короткое время, в течение которого я успел бы закончить вторую половину этого примечания, воробей-самец ровно двадцать три с половиной раза прерывал меня повторением своих ласк. Как милостиво все-таки небо, - добавляет Беворискиус, - к своим созданиям! Злосчастный Йорик! Степеннейший из твоих собратьев способен был написать для широкой публики слова, которые заливают твое лицо румянцем, когда ты только переписываешь их наедине в своем кабинете. Но это не относится к моим путешествиям. - И потому я дважды - дважды прошу извинить меня за это отступление. ^TХАРАКТЕР^U ^TВЕРСАЛЬ^U - Как вы находите французов? - спросил граф де Б***, вручив мне паспорт. Читатель легко догадается, что после столь убедительного доказательства учтивости мне не составило труда ответить комплиментом на этот вопрос. - Mais passe, pour cela {Хорошо, оставим это (франц.).}. - Скажите откровенно, - настаивал он, - нашли вы у французов всю ту вежливость, которую весь мир так предупредительно нам приписывает? - Я нашел всевозможные ее подтверждения, - отвечал я. - Vraiment, - сказал граф, - les Francais sont polis {Право, французы вежливы (франц.).}. - Даже слишком, - отвечал я. Граф обратил внимание на слово _слишком_ и стал утверждать, что я не высказываю всего, что думаю. Долго я всячески оправдывался - он настаивал, что у меня есть какая-то задняя мысль, и требовал высказаться откровенно. - Я думаю, господин граф, - сказал я, - что человек, подобно музыкальному инструменту, имеет известный диапазон и что его общественные и иные занятия нуждаются поочередно в каждой тональности, так что, если вы возьмете слишком высокую или слишком низкую ноту, в верхнем или в нижнем регистре непременно обнаружится пробел, и гармония будет нарушена. - Граф де Б*** ничего не понимал в музыке и потому попросил меня объяснить мою мысль как-нибудь иначе. - Перед образованной нацией, мой милый граф, - сказал я, - каждый чувствует себя должником; кроме того, учтивость сама по себе, подобно прекрасному полу, заключает столько прелести, что язык не повернется сказать, будто она может причинить зло. А все-таки я думаю, что существует известный предел совершенства, достижимый для человека, взятого в целом, - переступая этот предел, он, скорее, разменивает свои достоинства, чем приобретает их. Не смею судить, насколько это приложимо к французам в той области, о которой мы говорим, - но если бы нам, англичанам, удалось когда-нибудь при помощи постепенной шлифовки приобрести тот лоск, которым отличаются французы, то хотя бы даже мы не утратили при этом politesse du coeur {Деликатности (франц.).}, располагающей людей больше к человеколюбивым, чем к вежливым поступкам, - мы непременно потеряли бы присущее нам разнообразие и самобытность характеров, которые отличают нас не только друг от друга, но и от всех прочих народов. У меня в кармане было несколько шилллингов времен короля Вильгельма, гладких, как стекляшки; предвидя, что они мне пригодятся для иллюстрации моей гипотезы, я взял их в руку, когда дошел до этого места - - Взгляните, господин граф, - сказал я, вставая и раскладывая их перед ним на столе, - семьдесят лет ударялись они друг о друга и подвергались взаимному трению в карманах разных людей, отчего сделались настолько похожими между собой, что вы с трудом можете отличить один шиллинг от другого. Подобно старинным медалям, которые хранились бережнее и проходили через небольшое число рук, англичане сохраняют первоначальные резкие черты, приданные им тонкой рукой природы - они не так приятны на ощупь - но зато надпись так явственна, что вы с первого же взгляда узнаете, чье изображение и чье имя они носят. - Однако французы, господин граф, - прибавил я (желая смягчить свои слова), - обладают таким множеством достоинств, что могут отлично обойтись без этого, - они самый верный, самый храбрый, самый великодушный, самый остроумный и самый добродушный народ под небесами. Если у них есть недостаток, так только тот, что они - слишком _серьезны_. - Mon Dieu! - воскликнул граф, вскакивая со стула. - Mais vous plaisantez {Вы шутите (франц.).}, - сказал он, исправляя свое восклицание. - Я положил руку на грудь и с самым искренним и серьезным видом заверил его, что таково мое твердое убеждение. Граф выразил крайнее сожаление, что не может остаться и выслушать мои доводы, так как должен сию минуту ехать обедать к герцогу де Ш***. - Но если вам не очень далеко приехать в Версаль откушать со мной тарелку супу, то прошу вас перед отъездом из Франции доставить мне удовольствие послушать, как вы будете брать назад ваше мнение - или как вы его будете защищать. - Но если вы собираетесь его защищать, господин англичанин, - сказал он, - вам придется пустить в ход все свои силы, потому что весь мир против вас. - Я обещал графу принять его приглашение пообедать с ним до отъезда в Италию - и откланялся. ^TИСКУШЕНИЕ^U ^TПАРИЖ^U Когда я сошел с кареты у подъезда гостиницы, швейцар доложил, что сию минуту меня спрашивала молодая женщина с картонкой. Не знаю, - сказал швейцар, - ушла она уже или нет. - Я взял у него ключ от своей комнаты и поднялся наверх; не доходя десяти ступенек до площадки перед моей дверью, я встретился с посетительницей, которая неторопливо спускалась по лестнице. То была хорошенькая fille de chambre, с которой я прошелся по набережной Конти: мадам де Р*** послала ее с какимито поручениями к marchande des modes {Модистке (франц.).} в двух-трех шагах от гостиницы Модена; так как я не явился к ней с визитом, то она велела девушке узнать, не уехал ли я из Парижа, и если уехал, то не оставил ли адресованного ей письма. Хорошенькая fille de chambre находилась совсем близко от моей двери, а потому вернулась назад и зашла со мной в мою комнату подождать две-три минуты, пока я напишу несколько слов. Был прекрасный тихий вечер в самом конце мая - малиновые занавески на окне (того же самого цвета, что и полог у кровати) были плотно задернуты - солнце садилось и бросало сквозь них отблеск такого теплого тона на лицо хорошенькой fille de chambre - мне показалось, будто она краснеет - мысль об этом бросила меня самого в краску - мы были совершенно одни, и это обстоятельство навело на мои щеки второй румянец прежде, чем с них успел сойти первый. Бывает такой приятный полу преступный румянец, в котором повинна больше кровь, чем помыслы, - она бурно приливает из сердца, а добродетель спешит за ней вдогонку - не с тем, чтобы ее отогнать, а чтобы придать ощущению большую сладость для нервов - она с ней сочетается. - Но я не буду на этом останавливаться. - Сначала я почувствовал в себе нечто не вполне созвучное с уроком добродетели, который я ей преподал накануне, - пять минут искал я листка бумаги - я знал, что у меня нет ни одного. - Я взял перо - и снова положил его - рука моя дрожала - бес сидел во мне. Я знаю не хуже других, что, если этому противнику дать отпор, он от нас убежит - однако я редко даю ему отпор из страха, что, одолев его, я все-таки могу в схватке пострадать - поэтому ради безопасности я отказываюсь от торжества над ним, и вместо того чтобы думать об обращении его в бегство, обыкновенно убегаю сам. Хорошенькая fille de chambre подошла к самому столу, на котором я искал бумагу, - сначала подняла брошенное мной перо, а потом предложила подержать мне чернильницу: она это сделала так мило, что я уже собирался принять перо - но не посмел. - Мне не на чем писать, душенька, - сказал я. - Напишите, - сказала она простодушно, - на чем-нибудь - Я чуть было не воскликнул: так я напишу, красотка, на твоих губах! - Если я это сделаю, - сказал я, - я погиб. - Вот почему я взял ее за руку и повел к дверям, попросив не забывать преподанного ей урока. - Она сказала, что, конечно, не забудет - и, произнеся эти слова с некоторым возбуждением, обернулась и протянула мне обе свои руки, сложенные вместе, - в таком положении невозможно было не пожать их - я хотел их выпустить: все время, пока я их держал, я мысленно упрекал себя за это - и все-таки продолжал держать. - Через две минуты я обнаружил, что должен повторить всю борьбу сначала - при этой мысли я почувствовал дрожь в ногах и во всем теле. Кровать находилась в полутора ярдах от того места, где мы стояли, - я все еще держал ее за руки - как это вышло, не могу понять, только я не просил ее - и не тащил - и не думал о кровати - но вышло так, что мы оба сели на кровать. - Сейчас я вам покажу, - сказала хорошенькая fille de chambre, - кошелек, который я сшила сегодня, чтобы хранить в нем вашу крону. - С этими словами она засунула руку в свой правый карман, ближайший ко мне, и несколько мгновений шарила в нем - потом в левый. - "Она его потеряла". - Никогда ожидание не казалось мне столь мало тягостным - наконец кошелек нашелся в ее правом кармане - она его вынула; он был из зеленой тафты, подбитой кусочком белого стеганого атласа, и в нем могла поместиться только эта крона - она дала его мне подержать - такой хорошенький кошелек; я держал его десять минут, положив руку ей на колени - поглядывая то на кошелек, то немного вбок от него. На складках моего жабо распустилось несколько стежков - хорошенькая fille de chambre, ни слова не говоря, достала свою рабочую шкатулочку, продела нитку в тоненькую иголку и привела жабо в порядок. - Я предвидел, что ее усердие помрачит блеск этого дня; когда она во время шитья несколько раз молча провела рукой у самой моей шеи, я почувствовал, что лавры, которыми я мысленно увил главу мою, готовы с нее свалиться. Во время ходьбы у нее распустился ремешок, так что пряжка от башмака едва держалась. - Глядите, - сказала fille de chambre, поднимая ногу. - Мне, конечно, ничего не оставалось, как в знак признательности прикрепить ей пряжку и вдеть ремешок - после этого я поднял ее другую ногу, чтобы посмотреть, все ли там в порядке, - но сделал это слишком внезапно - хорошенькая fille de chambre не могла удержать равновесие - и тогда - - ^TПОБЕДА^U Да - и тогда - Вы, чьи мертвенно холодные головы и тепловатые сердца способны побеждать логическими доводами или маскировать ваши страсти, скажите мне, какой грех в том, что они обуревают человека? Или как дух его может отвечать перед Отцом духов только за то, что действовал под их влиянием? Если Природа так соткала свой покров благости, что местами в нем попадаются нити любви и желания, - следует ли разрывать всю ткань для того, чтобы их выдернуть? - Бичуй таких стоиков, великий Правитель природы! - сказал я про себя. - Куда бы ни закинуло меня твое провидение для испытания моей добродетели - какой бы я ни подвергся опасности - каково бы ни было мое положение - дай мне изведать во всей их полноте чувства, которые из него возникают и которые мне присущи, поскольку я человек, - если я буду владеть ими должным образом, я спокойно доверю решение твоему правосудию; ибо ты создал нас, а не сами мы себя создали. Окончив это обращение, я поднял хорошенькую fille de chambre за руку и вывел ее из комнаты - она остановилась возле меня, когда я запирал дверь и прятал ключ в карман - и тогда - так как победа была решительная - только тогда я прижался губами к ее щеке и, снова взяв ее за руку, благополучно проводил до ворот гостиницы. ^TТАЙНА^U ^TПАРИЖ^U Кому ведомо человеческое сердце, тот поймет, что мне невозможно было сразу вернуться в свою комнату - это было все равно что по окончании музыкальной пьесы, взволновавшей все наши чувства, перейти вдруг от мажорного созвучия в минорную терцию. - Вот почему, выпустив руку fille de chambre, я некоторое время стоял у ворот гостиницы, разглядывая каждого прохожего и строя о нем догадки, пока внимание мое не было привлечено одиноким субъектом, спутавшим все мои предположения о нем. То был высокий мужчина с философским, серьезным и жгучим взглядом, который неторопливо расхаживал взад и вперед по улице, делая шагов по шестидесяти в ту и в другую сторону от ворот гостиницы - ему на вид было года пятьдесят два - он держал под мышкой тоненькую тросточку - одет был в темный, тускло-коричневый кафтан, жилет и штаны, видно послужившие ему не мало лет - хотя они были еще чистые, и на всей его внешности лежала печать бережливой proprete. По тому, как он снимал шляпу - по той позе, в какую он становился, обращаясь ко многим прохожим на улице, я понял, что он просит милостыню; поэтому я достал из кармана и держал наготове несколько су, чтобы подать ему, если бы он обратился ко мне. Но он прошел мимо, ничего у меня не попросив, - а между тем, не сделав и пяти шагов дальше, обратился за подаянием к одной скромного вида женщине - хотя скорее мог рассчитывать получить у меня. - Не успел он отойти от этой женщины, как уже снял шляпу перед другой, направлявшейся в ту же сторону. - Навстречу ему медленно прошел почтенного вида пожилой господин - за ним молодой щеголь - он пропустил их обоих, ничего у них не попросив. Я простоял, наблюдая за ним, с полчаса, и за это время он раз двенадцать прошел взад и вперед, неизменно придерживаясь одного н того же плана. В поведении его были две большие странности, заставившие меня поломать голову, хотя и без всякого успеха, - первая: почему этот человек рассказывал свою историю _только_ прекрасному полу, - и вторая: что это была за история и что за красноречие пускал он при этом в ход, которое смягчало сердца женщин и которое, он знал, бесполезно пробовать на мужчинах? Были еще два обстоятельства, запутавшие эту тайну, - первое: каждой женщине он говорил свои таинственные слова на ухо и с таким видом, точно он сообщал секрет, а не просил подаяния, - и второе: он не знал неудачи - каждая женщина, которую он останавливал, непременно доставала кошелек и без колебаний подавала ему что-нибудь. Я никак не мог придумать удовлетворительное объяснение этому явлению. Мне задана была загадка, над разрешением которой можно было скоротать остаток вечера, и с расчетом на это я поднялся наверх в свою комнату. ^TДЕЛО СОВЕСТИ^U ^TПАРИЖ^U Почти по пятам за мной поднялся хозяин гостиницы, вошедший ко мне в комнату сказать, чтобы я искал себе другое помещение. - Как так, мой друг? - спросил я. - Он отвечал, что я сегодня вечером провел два часа, запершись в своей спальне с молодой женщиной, а это против правил его дома. - Прекрасно, - сказал я, - тогда зачем же нам ссориться - ведь девушке от этого не стало хуже - и мне не стало хуже - и вы останетесь точно таким, как я вас нашел. - Этого достаточно, сказал он, чтобы погубить репутацию его гостиницы. - Voyezvous, Monsieur {Вы видите, мосье (франц.).}, - сказал он, показывая на конец кровати, где мы сидели. - Признаться, это было нечто похожее на улику; но так как гордость не позволила мне входить в подробности случившегося, то я посоветовал хозяину спокойно лечь спать, как я сам решил это сделать, а завтра утром я заплачу ему все, что следует. - Я бы ничего не имел против, Monsieur, - сказал он, - даже если бы у вас побывало двадцать девушек. - Это на два десятка больше, - возразил я, прервав его, - чем я когда-нибудь рассчитывал. - При условии, - продолжал он, - чтобы вы их принимали только утром. - Разве в Париже различное время дня делает и грех различным? - Оно делает различным скандал, - сказал он. - Мне очень нравятся четкие разграничения, и не могу сказать, чтобы я был так уж выведен из себя этим человеком. - Я согласен, - снова взял слово хозяин гостиницы, - что в Париже иностранцу должна быть предоставлена возможность купить себе кружево, шелковые чулки, рукавчики et tout cela {И все такое (франц.).} - и ничего нет худого, если к нему зайдет женщина с картонкой. - Да, это верно, - сказал я, - у нее была картонка, но я в нее даже не заглянул. - Значит, Monsieur, - сказал он, - ничего не купил. - Решительно ничего, - отвечал я. - Так я, - сказал он, - мог бы вам порекомендовать одну, которая обошлась бы с вами en conscience {По совести (франц.).}. - Я должен увидеть ее сегодня же, - сказал я. - Хозяин отвесил мне низкий поклон и спустился вниз. Вот когда я буду торжествовать над этим maitre d'hotelem! - воскликнул я. - А потом что? - Потом покажу, что мне известно, какая у него грязная душа. - А что йотом? Что потом! - Я чуть было не сказал, что делаю это ради других. - У меня не осталось ни одного подходящего ответа - в замысле моем было больше желчи, чем убеждения, и он мне опротивел прежде, чем я приступил к его осуществлению. Через несколько минут ко мне вошла гризетка с картонкой кружев. - Все равно ничего не куплю, - сказал я про себя. Гризетка хотела мне показать все - угодить мне было трудно: девушка делала вид, будто этого не замечает; она открыла свой маленький склад и выложила передо мной одно за другим все свои кружева - разворачивала каждую штуку и снова ее сворачивала с ангельским терпением - я мог купить - мог не купить - она готова была отдать мне все по цене, какую я сам назначу - бедняжке, видно, очень хотелось заработать несколько грошей; она изо всех сил старалась меня задобрить, не столько прибегая к притворству, сколько действуя, я это чувствовал, простотой и лаской. Если в человеке нет некоторой дозы неподдельного легковерия, тем хуже для него - сердце мое смягчилось, и я отказался от второго решения так же спокойно, как и от первого. - С какой стати буду я карать одного за преступление другого? Если ты платишь дань этому тирану-хозяину, - подумал я, посмотрев ей в лицо, - тем тяжелей достается тебе твой хлеб. Если бы даже в кошельке у меня было не больше четырех луидоров, все-таки я бы не мог решиться встать и указать ей на дверь, не истратив сначала трех из них на пару рукавчиков. - Ей придется разделить свой доход с хозяином гостиницы - что за беда - в таком случае, я только заплатил, как многие бедняки _платили_ до меня, за поступок, которого не мог совершить, о котором не мог даже помыслить. ^TЗАГАДКА^U ^TПАРИЖ^U Явившись прислуживать за ужином, Ла Флер передал мне сожаление хозяина гостиницы о том, что он оскорбил меня, предложив искать другое помещение. Человек, знающий цену спокойного ночного сна, не ляжет в постель со злобой в сердце, если он может примириться со своим противником. - Вот почему я велел Ла Флеру передать хозяину гостиницы, что и я, с своей стороны, сожалею, что дал ему повод к неудовольствию, - вы можете даже сказать ему, Ла Флер, - добавил я, - что, если эта молодая женщина снова зайдет ко мне, я ее не приму. Я приносил эту жертву не ради хозяина, а ради собственного спокойствия, потому что, с таким трудом избежав беды, решил больше не подвергать себя опасностям, а покинуть Париж, по возможности сохранив нетронутыми все добродетели, с которыми я сюда приехал. - C'est deroger a noblesse, Monsieur {Это отказ от прав благородного звания, сударь (франц.).}, - сказал Ла Флер, кланяясь мне чуть не до земли. - Et encore, - продолжал он, - Monsieur, может быть, переменит свое мнение - и если (par hazard) он вздумает развлечься. - Я не нахожу в этом развлечения, - сказал я, прерывая его. - Mon Dieu! - произнес Ла Флер - и удалился. Через час он пришел уложить меня в постель и был услужливее, чем обыкновенно - что-то просилось ему на язык, он хотел что-то сказать мне или о чем-то меня спросить, но не решался. Я не мог понять, что его так заботит, да, по правде говоря, не очень и старался это разгадать, потому что занят был другой, гораздо более интересовавшей меня загадкой, которую представлял человек, просивший милостыню у подъезда гостиницы - я бы дал что угодно, чтобы доискаться, в чем здесь дело; и вовсе не из любопытства - любопытство, в общем, такой низменный повод исследования, что за удовлетворение его я не заплатил бы и двух су - секрет же, думал я, так быстро и так верно смягчающий сердце каждой женщины, к которой вы подходите, по меньшей мере равноценен философскому камню: владей я обеими Индиями, я бы охотно отдал одну из них, чтобы получить его в свое распоряжение. Почти всю ночь мозги мои трудились над разрешением этой загадки, но безрезультатно; когда я проснулся утром, то почувствовал, что дух мой так же встревожен _снами_, как некогда ими встревожен был дух царя Вавилонского; и я без колебания готов утверждать, что все парижские мудрецы пришли бы в такое же замешательство при попытке их истолковать, как и мудрецы халдейские. ^TLE DIMANCHE {Воскресенье (франц.).}^U ^TПАРИЖ^U Было воскресенье, и когда Ла Флер явился утром с кофеем и круглой булочкой с маслом, он был так разнаряжен, что я едва его узнал. Я обещал в Монтрее подарить ему по приезде в Париж новую шляпу с серебряной пуговицей и серебряным позументом и четыре луидора pour s'adoniser {Чтобы принарядиться (франц.).}, и бедняга Ла Флер, надо отдать ему справедливость, сделал на них чудеса. Он купил блестящий, чистый, хорошей сохранности ярко-красный кафтан и такого же цвета штаны. - Он даже на крону не изношен, - сказал он, - я готов был послать его к черту за эти слова. - Костюм его имел такой свежий вид, что хотя я и знал, что это не так, а все-таки предпочитал тешиться мыслью, будто я купил его для своего слуги новым, только бы не слушать о его происхождении с Rue de Friperie {Барахолки (франц.).}. Но в Париже тонкость эта не причиняет большого огорчения. Сверх того, слуга мой купил красивый голубой атласный жилет, довольно замысловато вышитый - он, правда, сильнее потерпел от долгой службы, но был тщательно вычищен - золото было подновлено, и в целом он имел скорее эффектный вид, - а так как его голубой цвет был не яркий, то он отлично подходил к кафтану и штанам. Ла Флер, вдобавок выкроил из этих денег новый кошелек для волос и черный шелковый бант к нему, а также выторговал у fripier {Старьевщика (франц.).} пару золотых подвязок для штанов у колен. - Он купил муслиновые рукавчики, bien brodees {Красиво вышитые (франц.).} за четыре ливра из собственных денег - да за пять ливров пару белых шелковых чулок - и в довершение всего природа наделила его приятной наружностью, не взяв с него за это ни одного су. В этом наряде он вошел ко мне в комнату, причесанный на загляденье, с красивым букетом на груди - словом, все на нем имело праздничный вид, сразу напомнивший мне о том, что было воскресенье, - и, сопоставив одно с другим, я мигом сообразил, что милость, о которой он хотел попросить меня накануне вечером, заключалась в разрешении ему провести день так, как его всякий проводит в Париже. Только что сделал я это предположение, как Ла Флер с бесконечной скромностью, но с полным доверием во взгляде, как если бы возможность отказа была исключена, попросил меня отпустить его на этот день pour faire le galant vis-a-vis de sa maitresse {Чтобы поухаживать за своей, возлюбленной (франц.).}. Как раз это самое собирался сделать и я vis-a-vis мадам де Р*** - нарочно для этого я удержал нанятую карету, и тщеславие мое не было бы оскорблено, если бы на запятках ее стоял такой нарядный слуга, как Ла Флер; никогда еще не было мне так трудно обойтись без него. Но в подобных затруднительных случаях надо не умствовать, а прислушиваться к тому, что говорит _чувство_ - сыновья и дочери услужения, заключая с нами договор, расстаются со своей свободой, а не с требованиями своей природы; у них есть плоть и кровь, и в доме неволи им так же присущи маленькие суетные желания, как и тем, кто задает им работу, - конечно, за свое самоотречение они назначают цену - и их ожидания так неумеренны, что я часто с удовольствием их бы разочаровал, если бы их положение не давало мне на это слишком больших прав. _Смотри! - Смотри, - я твой слуга_ - это сразу отнимает у меня все права господина. - Можешь идти, Ла Флер, - сказал я. - Как же ты успел, Ла Флер, - сказал я, - за такой короткий срок обзавестись в Париже возлюбленной? - Ла Флер положил руку на грудь и сказал, что это petite demoiselle в доме графа де Б***. - Ла Флер обладал сердцем, созданным для общества, и, сказать правду, так же редко упускал случай, как и его господин, - словом, так или иначе, а как - господь ведает - он завязал знакомство с demoiselle на площадке лестницы в то время, как я занят был своим паспортом; и если этого времени мне было достаточно, чтобы расположить графа в свою пользу, то и Ла Флеру удалось в этот же срок расположить к себе девушку. - Граф со всеми своими домочадцами, очевидно, собирался на этот день в Париж, и Ла Флер условился с девушкой и еще двумя или тремя слугами графа погулять по _бульварам_. Счастливый народ! Ведь он живет в уверенности, что, по крайней мере, раз в неделю может отрешиться от всех своих" забот; может танцевать, петь и веселиться, скинув бремя горестей, которое так угнетает дух других наций. ^TОТРЫВОК^U ^TПАРИЖ^U Ла Флер оставил мне одну вещь, которая развлекла меня в тот день больше, чем я ожидал и чем могло прийти в голову ему или мне. Он принес мне небольшой кусок масла на листке смородины; и так как утро было теплое, то он выпросил лист макулатуры и положил его между листком смородины и своей ладонью. - Бумага эта вполне могла служить тарелкой, и потому я велел поставить масло на стол в том виде, как он его принес; приняв решение провести весь день дома, я приказал ему сходить к traiteur'y {Трактирщику (франц.).} и заказать для меня обед, объявив, что завтракать я буду один. Съев масло, я выбросил листок смородины за окно и собирался поступить таким же образом с листом макулатуры - но остановился, пожелав сначала прочитать строчку написанного на ней, от первой строчки меня потянуло к другой и к третьей - я рассудил, что лист этот достоин лучшей участи, закрыл окно, придвинул стул к бумаге и сел читать. Текст был на старофранцузском языке времен Рабле и, насколько я понимаю, мог быть написан им самим - вдобавок готические буквы от сырости и давности настолько выцвели и стерлись, что мне стоило огромного труда разобрать хоть что-нибудь. - Я бросил бумагу и написал письмо Евгению - потом взял ее опять и снова принялся истощать над ней свое терпение - а потом, чтобы дать ему отдых, написал письмо Элизе. - Бумага по-прежнему занимала меня, и трудность разобрать текст только увеличивала желание это сделать. Пообедав и прояснив свой ум бутылкой бургундского, я снова засел за чтение - и после двух или трех часов сосредоточенной работы, потребовавшей от меня почти такого же глубокого внимания, какое Грутер или Яков Спон уделяли когда-нибудь непонятной надписи, мне показалось, будто я добрался до смысла прочитанного; а чтобы в этом окончательно удостовериться, я решил перевести старофранцузский текст на английский язык и посмотреть, что получится. Я принялся за работу не спеша, как ничем не занятый человек: писал фразу - потом прохаживался по комнате - потом подходил к окну и смотрел, что на свете делается; таким образом, я кончил свою работу только в девять часов вечера - тогда я прочитал все сначала, и получилось следующее: ^TОТРЫВОК^U ^TПАРИЖ^U Когда жена нотариуса слишком горячо заспорила с нотариусом относительно этого пункта - я хотел бы, - сказал нотариус (бросая наземь пергамент), - чтобы здесь был еще один нотариус только для того, чтобы записать и засвидетельствовать все это - - А что бы вы делали потом, мосье? - сказала она, поспешно вставая, - жена нотариуса была женщина немного вспыльчивая, и нотариус почел благоразумным избежать бури при помощи мягкого ответа. - Я бы пошел, - отвечал он, - спать. - Можете пойти хоть к черту, - отвечала жена нотариуса. Случилось, что у них в доме была только одна кровать (две другие комнаты, как это принято в Париже, не были обставлены), и нотариус, не чувствуя никакого желания лечь в одну кровать с женщиной, которая только сейчас ни с того ни с сего послала его к черту, взял шляпу и палку, накинул короткий плащ, так как ночь была очень ветреная, и в дурном расположении духа зашагал по направлению к Pont Neuf. Кому случалось проходить по Pont Neuf, тот не может не признать, что из всех когда-либо построенных мостов это благороднейший - изящнейший - величественнейший - легчайший - длиннейший и широчайший мост, какой только соединял берег с берегом на поверхности нашего состоящего из суши и воды шара - _Отсюда как будто следует, что автор этого отрывка не был француз_. Тягчайшее обвинение, которое могут возбудить против него богословы и доктора Сорбонны, состоит в том, что если в Париже или возле Парижа найдется хотя бы горсточка ветра, то его клянут там кощунственней, чем на каком-либо другом открытом месте во всем городе, - и клянут совершенно правильно и основательно, Messieurs; - ведь он бросается на вас, не крикнув предварительно garde d'eau {Берегись воды (франц.).}, и такими непредвиденными порывами, что среди немногих пешеходов, вступающих на него со шляпой на голове, не сыщется и одного на пятьдесят, который не рисковал бы двумя с половиной ливрами, составляющими красную цену шляпы. Бедный нотариус инстинктивно прижал ее сбоку палкой, как раз когда проходил мимо часового; однако, поднимая палку, он зацепил концом ее за позумент на шляпе часового и перекинул ее через перила моста прямо в Сену - - _Плох тот ветер_, - сказал поймавший ее лодочник, - _что никому добра не надует_. Часовой-гасконец мигом подкрутил усы и навел свою аркебузу. В те дни из аркебуз стреляли при помощи фитилей; тут случилось, что у одной старухи на конце моста задуло бумажный фонарь, и она заняла у часового фитиль, чтобы его засветить, - это дало время остынуть крови гасконца и позволило ему обратить происшествие в свою пользу. - _Плох тот ветер_, - сказал он, срывая с нотариуса касторовую шляпу и узаконивая ее присвоение пословицей лодочника. Бедный нотариус перешел мост и направился по улице Дофина в Сен-Жерменское предместье, изливая по дороге такие жалобы: - Незадачливый я человек! - говорил нотариус, - всю свою жизнь быть игрушкой ураганов - родиться для того, чтобы везде, где бы я ни появился, против меня и моей профессии поднималась буря ругани, - быть вынужденным громами церкви к браку с женщиной-вихрем - быть выгнанным из собственного дома семейными ветрами и лишиться касторовой шляпы от порыва ветров мостовых - находиться с непокрытой головой в ненастную ночь, в полной зависимости от игры случайности - где приклоню я главу мою? - Несчастный человек! Какой же ветер из обозначенных на тридцати двух румбах компаса навеет тебе наконец что-нибудь хорошее, как прочим твоим ближним? Когда нотариус, жалуясь таким образом на свою судьбу, проходил мимо одного темного переулка, чей-то голос подозвал девушку и велел ей бежать за ближайшим нотариусом - и так как наш нотариус был ближайший, то, воспользовавшись своим положением, он отправился по переулку к дверям, и его ввели через старомодную приемную в большую комнату без всякого убранства, кроме длинной боевой пики - нагрудных лат - старого заржавленного меча и перевязи, висевших на стене на равных расстояниях друг от друга. Пожилой человек, который когда-то был дворянином и, если упадок благосостояния не сопровождается порчей крови, оставался им и по сие время, лежал в постели, подперев голову рукой; к постели придвинут был столик с горящей свечой, а возле столика стоял стул - нотариус сел на него и, достав из кармана чернильницу и несколько листов бумаги, положил их перед собой, после чего обмакнул перо в чернила, прислонился грудью к столу и все приготовил, чтобы составить последнюю волю и завещание пригласившего его дворянина. - Увы! Господин нотариус, - сказал дворянин, немного приподнявшись на постели, - я не могу завещать ничего, что покрыло хотя бы издержки по составлению завещания, за исключением истории моей жизни, которую непременно должен оставить в наследство миру, иначе я не в состоянии буду спокойно умереть; доходы от нее я завещаю вам в награду за взятый на себя труд записать ее - это такая необыкновенная история, что ее обязательно должен прочитать весь человеческий род: - она принесет богатство вашему дому - нотариус обмакнул перо в чернильницу. - Всемогущий распорядитель всей моей жизни! - сказал старый дворянин, с горячим убеждением возведя взор и подняв руки к небу, - ты, чья рука привела меня по такому лабиринту извилистых переходов на это безрадостное поприще, приди на помощь слабеющей памяти убитого горем немощного старика - да направляет языком моим дух извечной твоей правды, чтоб этот незнакомец запечатлел на бумаге лишь то, что написано в _Книге_, согласно показаниям которой, - сказал он, стиснув руки, - я буду осужден или оправдан! - Нотариус держал кончик пера между свечой и своими глазами - - История эта, господин нотариус, - сказал дворянин, - окажет живое действие на чувство каждого - она убьет мягкосердечного и пробудит сострадание в сердце самой жестокости - - Нотариус горел желанием начать, и в третий раз погрузил перо в чернильницу - тогда старый дворянин, повернувшись к нотариусу, начал диктовать свою историю следующим образом - - А где же остальное, Ла Флер? - спросил я, так как слуга мой в эту минуту вошел в комнату. ^TОТРЫВОК И БУКЕТ^U ^TПАРИЖ^U Когда Ла Флер подошел ближе к столу и я ему растолковал, чего мне не хватает, он мне сказал, что было еще только два таких листа, но он завернул в них, чтобы цветы крепче держались, букет, который преподнес своей demoiselle на _бульварах_. - Так, пожалуйста, Ла Флер, - сказал я, - ступай к ней сейчас же в дом графа де Б*** и _посмотри, нельзя ли раздобыть эти листы_. - Разумеется, можно, - сказал Ла Флер - и выбежал вон. Через самое короткое время бедняга прибежал обратно, совсем запыхавшись, с выражением более глубокого разочарования на лице, чем то, что могло быть вызвано непоправимой утратой отрывка - Juste ciel! {Праведное небо! (франц.).} Не прошло и двух минут после того, как бедняга самым нежным образом с ней распростился, - неверная его возлюбленная отдала его gage d'amour {Залог любви (франц.).} одному из лакеев графа - лакей отдал молоденькой швее, - а швея скрипачу с моим отрывком, в который он был завернут. - Неудачи наши переплелись между собой - я вздохнул - и вздох Ла Флера эхом раздался в моих ушах - - Какое вероломство! - воскликнул Ла Флер. - Какое несчастье! - сказал я - - Я бы не сокрушался, мосье, - проговорил Ла Флер, - если бы она его потеряла. - Я тоже, Ла Флер, - сказал я, - если бы я его нашел. Нашел я его или нет, это будет видно дальше. ^TАКТ МИЛОСЕРДИЯ^U ^TПАРИЖ^U Человек, который гнушается или боится заходить в темные закоулки, может обладать превосходнейшими качествами и быть способным к сотне вещей; но из него никогда не получится хорошего чувствительного путешественника. Я не придаю большого значения многому из того, что вижу среди бела дня на больших открытых улицах. - Природа стыдлива и не любит играть перед зрителями; но в укромном уголке вы иногда увидите исполненную ею отдельную коротенькую сцену, стоящую всех sentiments дюжины французских пьес, взятых вместе, - хотя они _безусловно_ изящны; - и каждый раз, когда мне предстоит более торжественное выступление, чем обыкновенно, я не задумываясь беру из них тему для моей проповеди, ведь они годятся для проповедника не хуже, чем для героя - а что касается текста, то - "Каппадокия, Понт и Азия, Фригия и Памфилия" - подойдет к ней с таким же успехом, как и всякий другой текст из Библии. Есть длинный темный проход, ведущий от Opera comique в одну узкую улицу; им пользуются немногие посетители театра, терпеливо дожидающиеся fiacre'a {Извозчичья карета. - Л. Стерн.} или желающие спокойно пойти пешком по окончании оперы. Ближайший к театру конец этого прохода освещается тоненькой свечкой, но свет ее пропадает еще раньше, чем вы прошли половину пути, а возле дверей свеча служит скорее для украшения, чем для практического применения: вам она представляется неподвижной звездой самой последней величины; она горит - но, насколько нам известно, миру от нее мало пользы. Возвращаясь домой по этому проходу, я различил в пяти или шести шагах от дверей двух дам, стоявших рука об руку спиной к стене, должно быть, в ожидании фиакра, - так как они были ближе к дверям, то я решил, что им принадлежит право первенства, и, потихоньку подойдя на расстояние ярда или немного более, стал спокойно ждать - благодаря черному костюму я был почти незаметен в т