Феликс Дан. Аттила --------------------------------------------------------------- Felix Dan "Attila" Перевод с немецкого под общей редакцией Л. Смирновой. Издание: Дан Феликс Схватка за Рим. Аттила/Пер. с нем. - М.: Издательский Дом. 1993. - 328 с. OCR: Махаев Егор --------------------------------------------------------------- Книга первая ГЛАВА ПЕРВАЯ Жаркая летняя ночь окутала мраком могучий Дунай. Подобная морскому заливу, необозримая река лениво катила на запад громадные массы своих вод, встречая преграды только в многочисленных маленьких островках, роскошно поросших деревьями и кустарниками. Один из таких узких островков едва возвышался над поверхностью реки, он был опоясан высоким, в рост человека, камышом, и на нем росло лишь несколько старых, не очень больших, но чрезвычайно толстых ив, узловатых, с фантастическими наростами на стволах и сучьях. Луна не сияла на небе, звезды задернуты были густыми тучами, которые медленно плыли, подгоняемые дождливым юго-восточным ветром. Вдали, на западе, черное небо по временам освещалось бледным, призрачным, грозным блеском, и после этих мгновенных вспышек еще чернее казалась глубокая, безмолвная, словно зарождающая беду, ночь. С легким журчанием и плеском, медленно текли речные струи мимо небольшой, в виде треугольника, долинки. Камыш, росший на низких болотистых берегах острова, постепенно переходил в густую ивовую заросль и колючие кусты волчьих ягод. Кругом все было мрак, уединение, тишина, изредка только слышался в реке всплеск хищной рыбы, устремившейся за своей ночной добычей; тогда на поверхности воды расходились короткие круги, и затем снова наступало безмолвие. Вдруг из кустарников на левом берегу тяжело вылетела большая птица, с пронзительным, словно предостерегающим, криком. Медленно направилась она к острову, и уже хотела опуститься на одну из старых ив, как вдруг метнулась в сторону, и с еще более громким криком быстро взвилась кверху, и улетела на запад, вдоль реки, где скоро скрылась в ночной тьме. * * * На островке в кустах послышался легкий шорох. Из зарослей на прибрежной топи поднялась скрывавшаяся там фигура. -- Наконец-то! -- тихо произнес молодой голос, и юноша уже готов был вскочить. Но другой человек, притаившийся рядом с ним, притянул его за руку и прошептал. -- Тише, Дагхар. Ястреба могли спугнуть и лазутчики. От северного берега к острову по темной воде быстро приближалось нечто еще более темное, массивное и продолговатое, скользившее подобно черной тени. Скоро можно было различить, что это лодка, несшаяся как стрела, но совершенно беззвучно. Четыре весла опускались и поднимались без малейшего шума, и когда, искусно повернутая тупой кормою, лодка врезалась в густой камыш, единственным звуком было шуршание жестких стеблей о ее бока да шелест раздвигаемых ею перистых головок. Пловцы выскочили на берег и вытянули за собою лодку. Ожидавшие также поднялись, все четверо пожали друг другу руки, не обменявшись ни единым словом. Молча направились они вглубь долины, постепенно поднимавшейся на восток, север и юг, и круто обрывавшейся на западе, и приблизились к могучим ивам. Старший из двух ожидавших остановился, поднял голову в шлеме, откинул назад длинные седые волосы и со вздохом произнес: -- Мы вынуждены сходиться подобно разбойникам, обсуждающим злой замысел. -- А между тем речь идет о благороднейшем деле -- об освобождении, -- стискивая копье, вскричал стоявший рядом с ним юноша. -- Смерть носится над нашими головами! -- прошептал младший из прибывших, разглаживая бороду, которую порыв ветра закинул ему в лицо. -- Смерть повсюду и всегда носится над смертными, граф Гервальт, -- возразил его спутник, и в голосе его слышались твердость и самоуверенность. -- Прекрасно сказано, король Ардарих! -- вскричал юноша. -- Разница только в том, какого рода эта смерть, -- произнес человек с длинными седыми волосами. -- Конечно, король Визигаст, -- сказал Гервальт. -- И муки, в которых мы умрем, будут ужасны, если он узнает о нашем тайном свидании. -- Он затрепетал. -- Ведь не всеведущ же он, однако! -- угрюмо возразил юноша. -- Сам Вотан и тот не всеведущ, -- заметил старый король. -- Пойдемте, -- сказал Гервальт, плотнее закутываясь в свой темный плащ, -- дождь так и бьет в глаза. Там, под ивой, мы найдем защиту. Они повернули к северо-западу, и, дойдя до деревьев, стали под ветвями самой развесистой из ив. -- Начинай не медля, король ругов, и кончай скорее, -- произнес Гервальт. -- Горе нам, если мы не достигнем безопасного убежища раньше первого луча солнца. Его всадники и лазутчики спрятаны и рассеяны повсюду; безумен я, что дал себя уговорить явиться сюда. Но из глубокого уважения к тебе, король Визигаст, другу моего отца, и в память того, что ты, король Ардарих, двадцать лет тому назад опоясал меня мечом, я хочу предостеречь обоих вас, насколько хватит моих сил. Только ради этого участвую я в этом гибельном поступке; плывя по черной, медленно катящейся реке, я думал, что мы плывем в ад! -- В ад попадают только трусы, боящиеся кровавой смерти! -- вскипел юноша, гневно встряхивая темными, короткими кудрями. Гервальт схватился за свой, висевший коротко на привязи, меч. -- Начинай, друг Визигаст, -- произнес король Ардарих, прислонясь к стволу дерева и наискось прижимая к груди копье, чтобы удержать раздуваемый ветром плащ, -- а ты, юный Дагхар, обуздай себя. Я видел этого аллеманского графа рядом с собою на Марне, там, где не отступали одни только отважнейшие из героев... -- То, что я могу сказать, уже известно вам, -- начал король ругов. -- Гнет гуннов невыносим! Когда же, наконец, он будет свергнут? -- Когда его свергнут боги, -- сказал Гервальт. -- Или мы! -- вскричал Дагхар. Король Ардарих задумчиво молчал. -- Разве можно более сносить его, граф Гервальт? -- спросил король. -- Ты храбр и горд, как весь твой благородный народ. Должен ли я напоминать тебе о том, что ты сам знаешь? И терпишь, подобно нам? Гунн господствует повсюду. Ни Рим, ни Византия не дерзают восстать против него! А страшного вандала Гейзериха, бича морей, он называет своим братом. Он покорил все народы от Византии на востоке до Янтарных Островов Северного Моря. И каково его господство? Один произвол! Иногда, по прихоти, он великодушен, но вместе с тем отличается жестокостью, насилием, святотатством. Ни короли, ни поселяне, ни женщины не могут считать себя в безопасности от его прихотей и желаний. Но из побежденных им народов безжалостнее всего поступает он с нами, белокурым и голубоглазым племенем, считающим своими предками Асгардов. Нас, германцев, как называют нас римляне, он стремится не только подавить, но и опозорить. -- За исключением меня и моих гепидов, -- слегка выпрямившись, спокойно произнес король Ардарих. -- Правда, -- неохотно сказал Дагхар, -- тебя да еще остгота Валамера он называет своими копьем и мечом. Вас он уважает, но за какую цену! И в награду за что? -- В награду за нашу верность, юный королевский сын. -- Верность! Да разве это есть высшая слава? Меня учили иному в королевском дворце скиров. Мой слепой отец, король Дагомут, когда я еще был мальчиком, часто играл на арфе и пел: "Высшая слава, высшая почесть -- слушай и помни -- есть геройство". И я твердо запомнил эти слова. -- И ты, юный Дагхар, славно перенял от отца и геройство, и игру на арфе. Юноши и девушки одинаково превозносят тебя, как лучшего певца и арфиста. И с радостью я видел также, как ты владел мечом в толпе византийцев и склабенов. Но выучись еще одному, а учиться у старших не позорно, Дагхар: начало всякого геройства есть верность. -- И это все? -- нетерпеливо спросил Дагхар. -- Все, что он получает от меня! -- Но неужели, друг Ардарих, -- заговорил король Визигаст, -- ты не жалеешь своих соплеменников, соседей, друзей? Правда, что доселе он щадил права гепидов и остготов и соблюдал договоры с ними. Но мы, все остальные? Мои руги, Дагомутовы скиры, герулы, туркилинги, лангобарды, квады, маркоманны, туринги, твои швабы, Гервальт, -- разве он не считает своею величайшею радостью произвольно нарушать всякие договоры, даже с теми из нас, которые всегда оставались верны ему? Вас он почитает, награждает богатыми дарами, отдает вам долю в добыче, за которую вы даже не сражались, а нас он только угнетает и отнимает у нас нашу собственность. Как ты думаешь, разве все это не возбуждает ненависть и зависть? -- Конечно, это неизбежно, -- вздохнул Ардарих, разглаживая седую бороду. -- Он поступает так, -- продолжал король ругов, -- с целью довести нас до отчаяния и восстания. -- Чтобы вернее уничтожить вас, -- печально подтвердил Ардарих. -- К этому он добавляет еще оскорбления и позор. Так, в придачу к обычной ежегодной дани тюрингов, состоящей из трехсот коней, трехсот коров и трехсот свиней, он потребовал прибавку из трехсот девушек. -- Я убью его за эту обиду! -- громко вскричал молодой Дагхар. -- Не удастся, горячая голова, -- возразил Гервальт, -- ты и не подойдешь к нему. Его гунны повсюду и всегда окружают его тесною толпою, как пчелы улей. -- А храбрые тюринги согласились на это? -- спросил король Ардарих. -- Не знаю, -- продолжал Визигаст. -- Да, несколько лет назад надежда проснулась было в сердцах трепещущих народов! Помнишь, друг Ардарих, когда течение той реки в Галлии остановлено было массою трупов, и волны ее залили берега кровавым потоком? -- Помню ли я? -- простонал гепид. -- Двенадцать тысяч моих гепидов легли на поле битвы. -- Тогда он впервые вынужден был отступить. -- Благодаря доблестным вестготам и Аэцию, -- вскричал Дагхар. -- А когда вскоре за этим, -- подхватил Гервальт, -- он был изгнан и из Италии старым римским священником, ходившим с костылем, тогда-то все порабощенные им северные племена начали надеяться... -- Что настало освобождение и что Бич Божий сломлен, -- продолжал Визигаст. -- Уже тут и там вспыхнуло было пламя борьбы! -- воскликнул Дагхар. -- Слишком рано! -- серьезно произнес король гепидов. -- Конечно, рано, -- вздохнул Гервальт, -- он залил это пламя потоками крови. -- А ныне! -- вскричал Визигаст. -- Его намерение на следующую весну гибельнее всех прежних. Хотя он держит свои цели в глубокой тайне, и о них можно только догадываться, но они должны быть чудовищны, судя по силам, которые он собирает. Он созывает все свои народы, а их несколько сот, из обеих частей света, а из третьей, из Африки, вандал протягивает ему руку для страшного союза! -- Кому грозит беда? Опять востоку? -- спросил Гервальт. -- Или западу? -- спросил Дагхар. -- Вернее, обоим, -- заключил Ардарих. -- Кому бы ни было, -- продолжал король ругов, -- но он будет в шесть раз сильнее, чем был три года тому назад! А его противники? На византийском престоле сидит ничтожество! На востоке Аэций в опале у императора Валентиниана, и ему угрожает кинжал убийцы. У вестготов четыре брата короля враждуют между собою из-за короны. Погибнет свет, погибнет на веки, если покорены будут еще Галлия и Испания. Тогда падут Рим и Византия. Раньше, чем он выступит в этот поход, который увенчается несомненной победой, он должен погибнуть. Иначе он поработит весь мир. Прав я или нет, друг Ардарих? -- Прав, -- со вздохом отвечал он, прижимая ко лбу стиснутую левую руку. -- Нет, ты неправ, король Визигаст! -- сказал алеманн. -- Ты был бы прав, если бы он был также смертен, как и мы, и если бы его возможно было обуздать такими же средствами, как и других людей. Но он злой дух! Он -- порождение ада! Так говорят, между собой наши жрецы. Ни копье, ни меч, ни какое другое оружие не может поранить и убить его. Я сам видел это. Я был рядом с ним в Галлии, я упал, как сотни и тысячи падали кругом под тучами стрел и копий: он же стоял прямо и недвижно и смеялся! Я видел, как от его дуновения римские стрелы, подобно соломинкам, отскакивали от его плаща. И что он -- не человек, лучше всего доказывает его жестокость! -- он замолчал и закрыл лицо руками. -- Тридцать лет тому назад, -- снова заговорил он, -- я был еще мальчиком, но до сих пор помню страшную картину: пойманные им в заговоре против него, мой старый отец, брат и ни в чем неповинная мать корчились и вопили от мук, посаженные на острые колья. На наших глазах мои четыре красавицы-сестры были замучены до смерти им и его всадниками! Меня он бросил лицом на трепетавшее тело отца и произнес: "Такова награда вероломству против Аттилы. Мальчик, научись здесь верности". И я научился ей! -- дрожащими губами докончил он. -- Научился ей и я, -- сказал король гепидов, -- хотя .иначе, но еще внушительнее. Ужас я победил в себе, это я уже и сделал! Но мои узы нерушимы: я связан честью! Подобно тебе, друг Визигаст, в былое время я также находил его иго нестерпимым и захотел спасти свой народ и весь мир. Все было готово: союз с Византией, тайные заговоры со многими германскими королями и вождями склабенов. За три ночи до условленного срока я спал в своей палатке. Проснувшись, я увидел возле своего ложа его самого! В ужасе я хотел вскочить. Он спокойно удержал меня рукой и слово в слово передал мне весь мой план и все договоры, занявшие четыре страницы римского письма! -- Остальные семнадцать все уже распяты, -- прибавил он в заключение. -- Тебя же я прощаю. Я оставляю тебе твое королевство. Я доверяю тебе. Будь мне верен отныне. -- В тот же день, -- продолжал король гепидов, -- он охотился со мной и с моими гепидами в дунайском лесу. Утомившись, заснул, положив голову ко мне на колени. Покуда он жив, я не изменю ему. -- И весь мир должен оставаться во власти гуннов, -- сказал король ругов. -- Да, пока он жив. -- А после новой победы так будет уже навсегда. -- Но сыновья Аттилы не такие, как он сам, -- выразительно заметил Ардарих. -- Правда! Хотя Эллак достаточно могуч, чтобы удержать за собою все приобретения отца. И тогда у гуннов уже не останется больше ни одного врага! -- Тогда... они найдутся! -- сказал Ардарих. -- Прямой королевский ответ, -- нетерпеливо вскричал Дагхар, -- слишком уж загадочно! Значит, придется сражаться без гепидов, да, пожалуй, даже против них! Король Визигаст, пошли меня к Амалунгу Валамеру, я его... -- Избавь себя от поездки, юный Дагхар, -- сказал Ардарих. -- Уж и он также не был ли пожащен и... связан? -- сердито спросил Дагхар. -- Нет. Но они побратались. И остготы не станут драться против гуннов, пока жив Аттила. -- Он проживет еще долго, ему только пятьдесят шесть лет, -- проворчал Дагхар. -- А между тем мир погибнет, -- вздохнул Визигаст. -- Пусть лучше погибнет мир, чем моя честь, -- выпрямившись, спокойно произнес гепид. -- Пойдем, Гервальт. -- Я прибыл сюда, потому что давно предвидел намерение друга Визигаста. Я хотел выслушать и предостеречь его во что бы то ни стало, рискуя даже жизнью, но только не честью. Старый, седовласый герой ругов! Ты сам не надеешься сломить гуннов, если Валамер и я будем на их стороне. А если ты теперь нападешь на них, мы должны будем защищаться. Седобородый король, неужели ты еще не научился первому искусству королей -- выжидать?. Слышишь, старый товарищ, выжидать! -- Нет, не нужно выжидать! -- горячо вскричал Дагхар. -- Король Визигаст, оставь гепидов и остготов. Пусть минет их высший венец победы и славы! Мы не станем ждать! Ты говоришь, после весны будет поздно. Так восстанем же! Как? Мы не довольно сильны? А твои руги! Мои скиры! Герул Визанд с многочисленным войском наемников. Благородный лангобард Ротари с его людьми! Благородный маркоманн Вангио с его всадниками! Три вождя склабенов, Дрозух, Милитух и Свентослав! Наконец, сам византийский император обещал через своего посла, следующего к гуннам, доставить нам тайно золото и оружие... -- Если он только сдержит свое обещание! -- прервал Ардарих. -- Юный королевский сын, ты нравишься мне. Ты звучно играешь на арфе и быстро бьешься и говоришь. Но научись еще одному искусству, более трудному и более необходимому для будущего короля, чем первые, -- научись молчать! Что если я продам великому повелителю гуннов всех тех, кого ты перечислил? -- Ты не сделаешь этого! -- вскричал юноша, но явно испугался. -- Я этого не сделаю, потому что поклялся сам себе держать в тайне все то, что мне придется здесь услышать! И на эту тайну я имею право, так как заговор ваш грозит гибелью не Аттиле, а лишь одним вам. Сомневаешься, отважный Дагхар? Все, названные тобою, даже если бы они были еще вдесятеро сильнее, не в состоянии отделить ни единой щепы от ярма, надетого Аттилою на народы. Жалею твою увлекающуюся молодость, пылкий герой. Жалею твою седую, дорогую голову, мой старый друг! Вы погибли, если не послушаетесь моего предостережения: ждать! Ты не хочешь пожать мою руку, Визигаст? Ты пожалеешь об этом, когда убедишься, что я был прав. Но моя рука, хотя и отвергнутая тобою сегодня, все-таки останется для тебя рукою твоего лучшего друга, всегда протянутой к тебе, помни это! Я иду, Гервальт! И он исчез в темноте. Бесшумно отчалил челнок и поплыл по черной реке. Задумчиво смотрел старик вслед другу, опершись обеими руками на рукоятку своего тяжелого меча. Он медленно опустил голову на грудь, как бы под гнетом тяжелых раздумий. -- Король Визигаст, -- спросил юноша, -- ты ведь не колеблешься? -- Нет, -- угрюмо ответил тот, -- я не колеблюсь больше. Я отказываюсь от предприятия. Мы погибнем, если решимся на него одни. -- Если и так, -- с необузданной горячностью вскричал Дагхар, -- то все-таки мы должны попытаться! Узнай то, о чем я умолчал при посторонних. Мы должны действовать, и немедля! -- Почему? -- Потому... потому... потому что речь идет о твоей дочери! -- Ильдихо? Причем тут она? -- Сын его видел ее и... -- Который? -- Эллак. Он посетил твой дом, пока ты был у нас на охоте. -- Кто сказал тебе? Не он же сам? -- Она... -- А мне ни слова! -- Она не хотела пугать тебя заранее, -- сказал юноша, -- ты ведь знаешь ее твердость! И быть может, как она сказала, без причины. Но этой причины достаточно для нас. Он видел прекраснейшую из всех германских девушек и пожелал сделать ее своею: да и кто из видевших ее не пожелал бы того же? Он хотел... -- Ильдихо? Мое дитя! Пойдем! Поспешим! Домой! Скорее! Они быстро пошли к остроконечной западной части острова, где на тенистом берегу лежал грубый бревенчатый плот. Дагхар быстро спустил его на воду, оба вскочили на него, и он стрелою помчался по течению. Юноша спереди подталкивал его длинным шестом, то справа, то слева, а на другом конце старик правил широким рулем, держа курс к правому южному берегу. Оба были возбуждены, полны нетерпения и торопились домой. Когда вдали замерли слабые всплески руля, прежняя глубокая тишина снова легла на реку и на опустевший островок. Прошло немного времени, безмолвие не нарушалось. * * * Внезапно широкий ствол ивы, под которой совещались германцы, как будто вырос: между верхними ветвями дерева показалась темная фигура. Сначала стала видна голова в шлеме, затем широкоплечий стан без плаща, двумя сильными руками опиравшийся о верхушку дерева. Фигура чутко прислушалась и зорко осмотрелась кругом; но все было тихо, и через несколько минут из дупла на землю спрыгнул человек. За ним соскользнули еще двое. -- Не прав ли я был, о господин? -- с юношеским жаром вскричал один из них. -- Разве не так все было, как я говорил? Тот, к кому он обращался, не отвечал. Темнота скрывала его черты, фигура же его была низкорослая, коренастая, но благородной осанки. -- Запомни все имена, Хелхаль, -- приказал он другому из своих спутников. -- Я не забуду их: Визанд, Ротари, Вангио, три склабенских пса. Пригласи их на наш трехдневный праздник Дзривилы, богини коней. Это в обычае и не возбудит подозрений. Мне нужны они сами, все их приближенные и родственники, все! -- Господин, ты доволен? Отдай же мне условленную награду, -- снова заговорил первый. -- Ты думаешь, легко было предать молодого благородного господина, мне, его собственному щитоносцу? Только одна безграничная, страстная и безнадежная любовь к этой девушке могла принудить меня... Ты не поверишь, как она хороша, господин! Как стройна, и полна, и бела... -- Стройна? И в то же время полна? И бела? Я увижу, так ли это! -- Когда? -- Конечно, в день ее свадьбы. Я там буду. -- Спеши! Ты слышал, Эллак уже... мне нужно спешить! Когда, когда дашь ты ее мне? -- Когда я вполне уверюсь в твоей верности и молчании. Посуди сам: ты предал своего господина, которого ты не любишь, а лишь боишься: каким средством должен я удержать тебя от измены мне? -- Каким средством? Каким хочешь. Самым верным и надежным, какое ты можешь придумать! -- Самым верным? -- медленно повторил тот, запуская руку под свой широкий плащ. -- Хорошо, будь по-твоему! И выхватив длинный кривой нож, он так быстро и ловко вонзил его в живот ничего не ожидавшего предателя, что конец оружия вышел у него под ребрами, и тот, не вскрикнув, упал на спину, -- Оставь его, Хелхаль. Вороны найдут его. Пойдем. -- Господин, позволь мне одному переплыть на остров, где мы спрятали челнок. Я приеду сюда за тобою. Ты уже проплыл почти всю реку. Тебе трудно будет плыть еще. -- Молчи. Что значит для меня ничтожная частица Дуная? Плаванье принесло плоды. Я срублю одним махом не только эти мелкие кусты, старые и молодые, но и согну эти гордые дубы: гепида и амала. Они должны покляться в верности моим сыновьям, так же как клялись мне. Или они умрут. Живо, Хелхаль! Холодное купанье приятно мне! Приди в мои объятия, широкогрудый Дунай! ГЛАВА ВТОРАЯ Область короля Визигаста -- Рушландия простиралась от правого берега Дуная на восток до возвышенностей, откуда вытекают Кремс и Камп. Величественное жилище короля стояло на небольшом холме, окруженное многочисленными низкими постройками, и находилось от берега Дуная на расстоянии одного дня быстрой езды. Вверх по отлогости росли дубы и буки, достаточно вырубленные, чтобы не загораживать вида на долину к северу от королевского дома. Внизу по роскошному лугу, змеился широкий, многоводный ручей, огибавший холм с юга на северо-запад. Ясным летним утром вокруг ручья кипела веселая работа: толпа молодых девушек усердно занималась стиркой всевозможной шерстяной и полотняной одежды в быстрой светло-зеленой воде ручья. Громкие разговоры и звонкий смех часто раздавались в пестрой толпе девушек, красные, желтые, синие и белые юбки которых ярко выделялись на сочной зелени росистого утреннего луга. Для удобства девушки подоткнули свои юбки под широкие пояса; белые ноги их были обнажены, и полные, округлые руки сверкали при солнечном свете; на некоторых были надеты широкие и плоские, сплетенные из темного камыша и завязанные под подбородком шляпы, у большинства по плечам развевались белокурые волосы. По временам то та, то другая из наклонявшихся над водою работниц выпрямляла свой стройный, юный стан и освежала раскрасневшееся лицо, подставляя его навстречу свежему утреннему ветру. Выполоскав одежды, девушки раскладывали их на большие, плоские, чистые камни, нарочно принесенные сюда для этой цели, и усердно колотили их гладкими кругами из мягкой, белой березы, иногда ударяя по поверхности ручья, и тогда высоко разлетались водяные брызги, смачивая голову, шею и грудь громко вскрикивавших соседок. Потом началось выжимание выстиранных вещей, повторяющееся семь раз, согласно старинному завету Фригги. Молодые руки сильно скручивали каждую вещь, давая воде стекать, но не обратно в ручей, а на прибрежный песок, а затем бросали ее позади себя на густой дерн, вынимая другую из стоявших справа от каждой девушки красивых, высоких корзин, сплетенных из ивовых прутьев. Позади работниц, занятых у ручья, быстро двигались сушильницы, подбиравшие выжатые вещи с дерна и в широких липовых корытах относившие их на середину залитой солнцем лужайки, где уже просохла роса, еще ярко сверкавшая близ ручья и по другую сторону его, под кустами и деревьями леса, окаймлявшего луг с восточной стороны. Вся лужайка была покрыта прелестнейшими цветами: вероника и кукушкины сапожки, тысячецвет и рута охотно прятали свои головки под сырой, разложенной рядами одеждой, спасаясь от палящего солнца. Тут же доверчиво порхали бабочки, пестрый павлиний глаз и нежная аврора, любящая теплые, солнечные поляны; или красивая, медленно летающая нимфа ирис опускалась на заманчивую поверхность белой шерстяной ткани и широко распластывала свои большие крылья, наслаждаясь солнечным сиянием. * * * Недалеко от цветущей полянки проходила прекрасная широкая дорога, ведущая вниз по холму на юг от королевского жилища. На перекрестке, в тени густого, широколиственного орешника, стояла длинная телега, запряженная тремя белыми конями. Над телегой, на шести полукруглых обручах, натянут был навес из толстой парусины. Многочисленные, стоящие на земле около телеги корзины, полные высохшего белья> говорили о том, что работа длится уже долго. Впереди, опираясь на телегу, стояла высокая девушка необыкновенной красоты. Стройная, безукоризненно сложенная красавица на целую голову превышала своих двух спутниц, также достаточно высоких. На ней была одна лишь белая одежда. Она сняла свой светло-голубой плащ и повесила его на край телеги. Ее шея и поразительно красивые руки были обнажены, и белая кожа только мерцала, не блестя, подобно беловатому мрамору. Свободная одежда стягивалась на бедрах широким поясом из тонкой, окрашенной в синий цвет, кожи; синий рубец подола заканчивался выше изящных щиколоток, а ноги были обуты в красиво сплетенные из соломы сандалии, зашнурованные на высоком подъеме красными ремнями. На королевской дочери не было золота, кроме ее волос, составлявших отдельное чудо в этом прекрасном существе, так поразительны были их шелковистость и невероятное обилие. На расстоянии трех пальцев над ее белым лбом, подобно царственной диадеме, положена была коса, а позади этой диадемы масса волос разделена была на две роскошные косы, спускавшиеся ниже колен. Выпрямившись во весь рост, она прислонилась к телеге, положив правую руку на спину одного из коней, а другую подняв над глазами, защищаясь тем самым от солнечных лучей. Она зорко наблюдала за работой девушек на ручье и на лугу. Ее большие, блестящие, золотисто-карие глаза, цветом напоминавшие орлиные, смотрели проницательно, решительно и смели; иногда она гордо поднимала свой резко очерченный прямой нос и круглые, каштановые брови. Внезапно, неожиданным движением тяжелая телега быстро подалась назад. Передовой конь с ржанием, выражавшим смертельный ужас, метнулся задом на парных коней и встал на дыбы. Казалось, телега и кони должны свалиться с возвышенной дороги вниз, в долину. Обе спутницы девушки с криком бросились назад, на холм. Но принцесса, крепкою рукою схватив под уздцы взвившегося на дыбы коня, наклонилась, с минуту что-то пристально рассматривала на земле, и потом твердо и уверенно наступила на это правою ногою. -- Вернитесь, -- спокойно сказала она, отбрасывая носком на дорогу нечто, еще корчившееся в пыли. -- Она мертва. -- Что это было? -- боязливо спросила вновь появившаяся у телеги подруга, и с любопытством вытянула кудрявую головку, как бы в защиту закрываясь темно-зеленым плащом. -- Медянка, Ганна, лошади ее очень боятся. -- И совершенно справедливо, -- заметила подошедшая вторая девушка. -- Люди также боятся ее. Знай я, что это медянка, убежала бы еще скорее. Мой двоюродный брат умер от ее укуса. -- Ее следует раздавить раньше, чем она успеет укусить. Посмотрите, я раздавила шею, как раз позади головы. -- Неужели, Ильдихо! -- в ужасе вскричала Ганна, всплеснув руками. -- О госпожа! А что если бы ты наступила не на это место? -- воскликнула другая. -- Я не могу ошибиться, Альбруна. И меня хранит благосклонная Фригга. -- Разумеется! А без ее-то помощи плохо! -- сказала Альбруна. -- Помнишь, Ганна, как в прошлую весну, стирая белье, я упала в воду? Ты закричала, и остальные двадцать девушек с криком побежали за мной по берегу, между тем, как быстрое течение увлекало меня вниз... -- Да, помню. Но она не кричала. Она бросилась в реку и схватила тебя за твой красный плащ, вот этот самый, который ты так охотно надеваешь, зная, что он тебе к лицу. Держа тебя левою рукою и сильно гребя правою, она вытащила тебя на берег. -- И когда я выжимала мокрые волосы... -- улыбнулась королевская дочь. -- Оказалось, что к ним крепко пристала раковина, которую мы называем Фригговой пряжкой... -- В ней бывает жемчуг, -- подхватила Альбруна, -- и когда мы раскрыли раковину, то нашли в ней огромную жемчужину, прекраснейшую из всех, когда-либо виденных нами. -- Да, конечно, -- серьезно сказала Ильдихо, слегка проведя по лбу левою рукою, -- я нахожусь под покровительством и защитой Фригги. Иначе как мог бы я, лишившись матери при самом рождении, вырасти с таким здоровым телом и душою? Отец поручил меня вместо матери светлой госпоже нашей Фригге. Целыми вечерами при свете очага рассказывал он мне о ней, самой женственной и возвышенной из всех женщин. И очень часто видела я во сне белокурую красавицу, стоявшую у моего ложа, и чувствовала, как она гладила меня по голове своей белой рукою. Проснувшись, я будто видела ее удаляющуюся фигуру в белой одежде, и когда в сладком трепете я проводила рукою по волосам, они трещали и из них сыпались искры. Белокурая женщина повсюду сопровождает и охраняет меня. Но довольно пустой девичьей болтовни! Примемся снова за работу! -- Нет, госпожа, -- возразила Альбруна, покачав темноволосой головой и останавливая Ильдихо за руку, -- ты уже с избытком отработала свою долю! -- Кто один нагрузил телегу этими тяжелыми корзинами, которые мы вдвоем с трудом несли сюда с ближней лужайки? -- вмешалась Ганна. -- И кто не позволил нам даже поднять их? -- Вы обе слишком нежны, и я боялась, как бы не сломались, -- засмеялась королевская дочь. -- Но если вы устали, то довольно на сегодня. На лужайке раскладывают уже последние одежды. Мы втроем дождемся под теми буками, пока они высохнут. Телегу же пусть проводят домой другие. Они наверное проголодались, а коровы уже подоены и молоко готово! Пойдемте, скажем им, что пора кончать! ГЛАВА ТРЕТЬЯ Ильдихо с подругами бродили под буками на опушке леса, солнце поднималось все выше, и девушки охотно отыскивали тень. Королевская дочь отламывала тонкие ветки, срывала листья и, втыкая их один в другой упругими стебельками, сплетала из них красивый венок. Из глубины мягко возвышавшегося леса тек прозрачный и довольно широкий источник, с тихим, мелодичным журчанием пробираясь кратчайшим путем через лужайку к речке. На светлом песчаном дне источника, подобно темным стрелкам, носились быстрые гольцы, вспугнутые легкими шагами приближавшихся девушек и тенью их стройных фигур. Блестящая стрекоза с длинными, узкими темно-голубыми сетчатыми крыльями без страха, доверчиво опустилась на золотые волосы Ильдихо и долго сидела так, хотя девушка продолжала идти вперед. -- Посланница Фригги! -- вскричала Альбруна. -- Богиня приветствует тебя, любимицу Асгардов, -- прибавила Ганна. Но принцесса внезапно остановилась и молча подняла палец кверху. Из густой верхушки высокоствольных буков слышалось воркование. -- Дикий голубь! -- с радостно заблестевшими глазами прошептала Альбруна. -- Ты первая услышала его, госпожа! -- сказала Ганна. -- А это значит... -- Свадьба, замужество, -- улыбнулась Ганна, прижимаясь к белой руке Ильдихо. -- Слушай, как нежно он воркует! И Фрейя также благосклонна к тебе -- ведь это ее любимая птица. Ильдихо покраснела до корней волос и, опустив свои длинные темные ресницы, ускорила шаг. -- Слушайте, -- произнесла она, как бы желая отвлечь мысли своих спутниц, -- это другой звук. Издалека, из самой глубины леса! Слышите опять? Короткий, но очаровательно сладкий и таинственный! -- Это голос желтогрудого дрозда, -- пояснила Альбруна. -- Золотого дрозда? Того, кто может сделаться невидимкою в своем гнезде? -- Да, ведь это он, очарованный королевский сын, превращенный в птицу за то, что подстерег прекрасную богиню Остару, когда она купалась в глухой лесной чаще. -- Ему не следовало бы болтать о том, что он видел! -- Но очарование может быть разрушено девушкой, родившейся в день Водана, если она трижды поцелует его в желтую головку. -- Поцеловать птицу! Но ведь это позволительно даже самой примерной девушке, Ильдихо, не правда ли? -- спросила смуглая Альбруна. -- Да, но тут не в птице дело, -- засмеялась Ганна, -- а после, когда с нее свалятся перья и клюв... -- Ну тогда была бы его очередь целовать. -- Болтушки! -- уняла их Ильдихо. -- Что вы там толкуете о поцелуях? Удивляюсь, как вам не стыдно! -- Шутить можно и о поцелуях... -- Если при этом не думать о том, о ком не говоришь вслух! -- Конечно. А уж о королевском сыне в птичьих перьях наверное позволено думать и... Ильдихо слегка нахмурила белый лоб и сжала полные губы своего довольно большого рта. Ганна приметила ее движение и тихонько дернула Альбруну за ее черные кудрявые волосы. -- Подождите меня здесь, на дерновой скамье, -- сказала Ильдихо. -- Мой венок готов, и я пойду положить его на место рождения лесного источника. Я делаю это по обету. -- Источник посвящен Фригге и воды его полны глубоких пророчеств. Оставь ее, пусть идет туда одна, и не следи за нею, -- сказала Ганна, удерживая за плащ хотевшую сопровождать госпожу Альбруну и усаживая ее на скамью рядом с собою. ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА Ильдихо быстро шла вперед, по временам наклоняя свою золотистую голову, чтобы пройти под нависшими над узкой тропой ветвями. Она все дальше углублялась в лес. Деревья стояли здесь теснее, и солнечные лучи с трудом пробивались сквозь их густую зелень. Скоро она дошла до истока ключа. Еще в старину благодарные предки выложили красивым темно-красным песчаником то место, где священный ключ, подобно живому существу, внезапно и таинственно бил струей из недр матери-земли. На верхней плите старинного настила была нацарапана надпись, гласившая, что живой ключ этот был преподнесен благочестивым князем ругов в дар Фригге. Плиту увенчивал венок из темного плюща, среди листьев которого резко и красиво выделялись крупные светло-синие колокольчики. Венок лежал здесь уже целую неделю, но сохранил еще свою свежесть: водяная пыль, всегда поднимавшаяся вокруг сильно бьющего ключа, не давала увянуть цветам и листьям. Ильдихо опустилась на колени, заботливо положив около себя на мох принесенный ею венок. Осторожно сняв с плиты плющеный венок, она разделила его на две половины и, встав, произнесла торжественно и важно: -- Фригга, вопрошаю тебя! Венок -- это будущее, его судьба будет судьбой нашей жизни и любви. Пусть плывет его доля направо, а моя -- налево! Фригга, вопрошаю тебя! И опустив в источник старый венок, она с напряженным вниманием стала следить за ним. Обе половины Надолго оставались соединенными, но вдруг разделились: половина, плывшая справа, была увлечена течением, погрузилась и исчезла. Левая продолжала плыть одиноко и вдруг остановилась, зацепившись за темный, острый камень, выдававшийся из воды. Тщетно ожидала Ильдихо, что подмытый быстрым потоком, он оторвется и поплывет: черный камень крепко держал его, и самый красивый из голубых цветков казался печально утопающим, погрузясь головкой под воду. Всецело поглощенная наблюдением за участью венка, девушка не слышала быстрых шагов, приближающихся с противоположной стороны, из лесной чащи. Шаги эти были упруги, осторожны, беззвучны, и обличали опытного охотника, умевшего стеречь и зоркую рысь, и чуткого тетерева. На светлое зеркало ключа упала тень пришельца. Только тогда она узнала, или лучше сказать, угадала его. -- Ты! -- сказала она, быстро обернувшись и вспыхнув щеками. -- Почему ты так печальна? -- спросил прекрасный стройный юноша, ростом еще выше ее. Он наклонился, опираясь правою рукою о рукоятку охотничьего копья. -- На что ты так внимательно смотришь? А-а, вижу. Цветок висит, зацепившись за камень, а плющ, крутясь, несется дальше. А знаешь почему? Потому что у венков нет воли. Они должны покоряться тому, что им навязывает сила! Но люди и сердца свободны. Я помогу пойманному цветку. Впрочем, уже не нужно, смотри, он сам отцепился и весело плывет прочь. А там, видишь, у корня ивы, цветок и плющ соединились снова и вместе уплывают по течению! -- Фригга соединила их, -- с благоговейной признательностью произнесла принцесса, и благородное лицо ее просветлело. -- Но зачем ты опять здесь? -- обратилась она к нему. -- Быть может, я пришел за предсказанием, как и ты! -- Он засмеялся, и его белые зубы ослепительно сверкнули между красными, свежими губами. -- Перестань же смотреть себе под ноги, упрямица! Успеешь наглядеться на сухой мох, когда я уйду. Легким движением руки откинул он свои густые темные кудри, набегавшие ему на лоб. Темная узкополая охотничья шляпа из мягкого войлока, украшенная белым пухом чапуры, зацепившись за ветку, упала с его головы и повисла сзади на широком ремне. Резко очерченные брови почти сходились у переносицы, что придавало его лицу лукавый и веселый вид. Счастливая улыбка играла на изящных, несколько гордых губах, над которыми завивался светло-каштановый пушок. Молодой охотник был очень красив, и Ильдихо, подняв на него глаза, не могла больше оторвать их от его лица. -- За предсказанием? -- сомнительно сказала она. -- Нет. Это была ложь. Мне не нужно уверток. Принцесса, я искал здесь... тебя! -- Но ведь я запретила тебе! -- с угрозой подняв палец, возразила она. -- Ты не должен был подстерегать меня у источника, как лань. -- Не дурно было бы, -- засмеялся он, -- если бы лань могла запрещать охотнику подстерегать ее у воды. О Ильдихо, не сопротивляйся дольше! Ведь это не поможет! Этого желают твоя Фригга и жизнерадостная Фрейя! И я, и ты сама желаешь того же! Он схватил ее руку. Она стремительно отдернула ее. -- Принц, ты не дотронешься до меня, доколе... -- Доколе мне не отдаст тебя отец Визига ст. Хорошо, он отдал мне тебя. -- Дагхар! -- Она вся вспыхнула. -- Так нельзя шутить. -- Нет. Это слишком священно, -- сказал юноша с благородной серьезностью, шедшей к нему еще больше шутливости. -- Я только что расстался с твоим отцом у опушки леса. Он отправился домой, меня же привлекло сюда предчувствие. -- Так он вернулся с большой охоты? -- С охоты? С большой охоты? -- повторил Дагхар, правой рукой стиснув копье, а левой оправляя свою одежду из темно-коричневой оленьей шкуры, ниспадавшую ему до колен. -- О большой охоте только еще совещаются... Да она еще и не начиналась! Злобный кабан с колючей щетиной и налитыми кровью глазами еще не обойден. И многие из охотников падут, пораженные насмерть жестокими клыками, прежде чем чудовище будет истреблено. -- Дагхар! -- трепеща, с невыразимым чувством вскричала Ильдихо. -- Я угадал замысел твоего отца. Я сказал ему это в лицо. Я просил его взять меня с собою туда, на Дунай. Там мы встретили других охотников. Но они не идут с нами, не хотят, не могут! На обратном пути я просил у него твоей руки с одобрения моего слепого отца. Седовласый герой отвечал: "Да, но сначала... -- он замолчал. -- Королевский сын нашего народа, не угадывающий моих слов, -- продолжал твой отец, -- недостоин был бы... -- Получить прекраснейшую девушку во всей земле германцев, -- вскричал я. И тихо -- так как это страшная тайна! -- я прошептал ему на ухо его условие. В нем всего три слова! Радостно взглянув мне в глаза, он стиснул мою правую руку. -- Не раньше, отец! -- сказал я. -- Да раньше не может быть безопасна ни одна девушка, ни одна жена!* -- О Дагхар, какой безумный риск! Какая неизмеримая опасность! -- и она с ужасом закрыла глаза. -- Да, опасность неизмеримо велика! Но кто это совершит, тому достанется высшая почесть -- признательность всего мира! И день освобождения германских племен, моя Ильдихо, будет днем нашей... Слышишь? Ржание коня... В лесной чаще? Еще один охотник, подстерегающий у ключа белую лань? Он быстро обернулся и поднял копье. ГЛАВА ПЯТАЯ Звук донесся с севера, со стороны большой дороги, пролегавшей возле леса. Там, где густой кустарник делал местность непроходимой для коня, всадник остановился и слез со своего великолепного скакуна. Бросив поводья ему на шею, он поднес к его ноздрям правую ладонь. Конь снова заржал, потряс головой и облизал руку господина. Незнакомец направился к источнику. На вид он был старше Дагхара лет на десять, ниже его и коренастее. Драгоценный византийский шлем покрывал его черные волосы, прямыми длинными прядями падавшие на его плечи и спину. Темно-пурпуровый плащ греческой работы с изящной и богатой вышивкой окутывал его фигуру. Медленно, почти торжественно приблизился он к молодой чете. -- Опять он! -- тревожно, но без гнева, прошептала девушка. Королевский сын смерил пришедшего серьезным, но не враждебным взглядом. Незнакомец почтительно склонил голову перед принцессой. Приветствие это было полно такого достоинства, гордости, сдержанности и вместе с тем уважения, что Ильдихо невольно ответила на него легким поклоном. -- Простите, благороднейшая принцесса, -- мягким и звучным и в то же время печальным голосом произнес он на языке ругов, -- что я пришел сюда искать вас... Другой, я вижу, уже нашел вас раньше меня. Приветствую тебя, отважный певец, сын короля скиров! -- последние слова он произнес на чистом скирском наречии. Дагхар протянул ему правую руку. -- На самом деле только кажется, что я искал вас, Ильдихо. Меня привел к этому ключу обет. Когда при моем последнем посещении вы позволили мне проводить вас и ваших подруг к этому жертвенному источнику, и я увидел вас, молящуюся с таким жаром, тогда я решился сам также испросить у богини этого ключа исполнения моего самого сердечного желания. -- Вы, просить Фриггу? -- жестко вскричала Ильдихо с высокомерной усмешкой. -- Что общего между гунном и белокурой, белостатной, кроткой Фриггой? Черты его выразили глубокое огорчение. Это было странное лицо, точно состоявшее из двух половин, совершенно различных и нисколько не гармонировавших одна с другою. На низком, покатом, чисто монгольском лбу, обрамленном прямыми волосами, обрисовывались благородно округленные брови, из-под которых в глубоких впадинах под длинными черными ресницами сияли чудные, темно-карие, печальные и молящие глаза, короткий, немного плоский, но не чисто гуннский нос, очень изящный, выразительный рот, не знающий смеха, и только изредка улыбавшийся печальной улыбкой, мягкий, и для мужчины слишком округленный подбородок, поросший редкой бородой -- такова была его, несмотря на свои противоречия, весьма привлекательная внешность. На этом лице видна была печать высокой души и оно проникнуто было глубокой печалью. Даже гордая девушка не могла противостоять тихому очарованию этой задумчивой грусти, когда глаза его с нежным укором устремились на нее, и она уже раскаивалась в своей резкости, когда снова раздался его мягкий, приятный голос. -- Я почитаю богов всех народов нашего царства, так же как стараюсь изучить все их наречия. И вы забываете, благородная принцесса, что как вы происходите от этой белокурой богини -- в этом убеждает один лишь взгляд на вас, помимо древнего предания вашего племени, так и я наполовину германец, гот! Моя бедная мать принадлежала к роду Амалунгов. Значит, и я имею право на белокурую богиню. Чтобы расположить ее к исполнению моей единственной мольбы, я дал обет пожертвовать ей кольцо, которым хотел украсить вот эту плиту. Он вынул из-за пояса очень широкое кольцо. Пробившийся сквозь листву солнечный луч упал на искусно оправленный драгоценный камень, и он так ослепительно ярко засверкал всеми цветами радуги, что Ильдихо на мгновение закрыла глаза, и даже Дагхар слегка зажмурился. -- Что за чудный камень! -- вскричал он. -- Это адамант! Но какой огромный и блестящий... -- Это из последней дани византийского императора. Однако, -- прибавил он с продолжительным взглядом на помолвленных, -- я вижу; что опоздал с моей мольбою и обетом. Все равно я не возьму назад обещанного мною богине. Но дар мой не будет украшать ее источника, а пусть она возьмет и смоет его прочь, так чтобы никто не мог ни найти его, ни догадаться, чего желал принесший его в жертву! Он бросил кольцо в воду. -- Что ты делаешь? -- вскричал Дагхар. -- Жаль. Это было сокровище, -- сказала Ильдихо. -- Да, принцесса, это было сокровище: оно заключало мое желание! Прощайте! Я тотчас же уеду. Никогда больше не посещу я жилища короля Визигаста! Печально простившись с обоими легким поклоном, он вернулся к своему коню, опустившемуся перед ним на колени и затем вскочившему с веселым ржанием. Скоро конь и всадник скрылись за деревьями. Облокотившись о копье, Дагхар задумчиво смотрел им вслед. -- Да, -- произнес он наконец, -- когда вместе со старым зверем мы передушим и все его отродье, вот этого одного мне будет жаль! Книга вторая ГЛАВА ПЕРВАЯ В это время на расстоянии одного дня пути из последнего пограничного византийского города Виминациума (ныне Виддин) двигался блестящий поезд из всадников, повозок и пешеходов, направлявшийся к северу, в царство гуннов. Впереди, указывая дорогу, ехала кучка гуннов на маленьких мохнатых, худых, но выносливых и неутомимых лошадках. По обе стороны большой дороги, по которой медленно тянулся поезд, гарцевали также толпы гуннских всадников. Хотя сопровождаемые гуннами богато одетые чужеземцы ехали на превосходных конях, длинная вереница тяжеловесных повозок двигалась с большим трудом. Нагруженные доверху, просторные повозки походили на огромные сундуки. Их толстые дубовые стенки снабжены были выгнутыми железными крышками, надежно запертыми посредством крепких железных засовов и замков. Некоторые повозки были бережно обтянуты непромокаемыми недублеными кожами, защищавшими их от дождя и солнца. Замочные скважины и концы веревок, которыми были обвязаны кожаные покрышки, скреплены были большими печатями. Возле повозок с высокими колесами шли в полном вооружении рослые, белокурые, голубоглазые воины, с тяжелыми копьями на плечах. Они серьезно и внимательно оглядывались вокруг, но между ними не слышалось разговоров и невеселыми были их лица. Ехавшие же впереди каждой повозки византийские рабы и отпущенники, беспрерывно болтали на испорченном греческом и латинском языках, бранились и ссорились между собою, проклиная своих лошадей, колеса и дурную дорогу. Небольшая группа таких же рабов и отпущенников шла пешком, и когда кто-нибудь из них слишком близко подходил к одной из запечатанных повозок, тяжелое копье их безмолвных хранителей многозначительно опускалось на плечи римлянина. Кроме того, римляне и византийцы несли еще несколько богато раззолоченных носилок. Из одних носилок, где раздвижной деревянный ставень был раскрыт со стороны ветра, выглядывала резко очерченная голова, с выражением нетерпеливого ожидания, и когда мимо проскакал богато одетый и вооруженный всадник, сидевший на носилках знаками пытался подозвать его к себе. Всадник этот, статный воин с германской наружностью, казался предводителем всего каравана, часто останавливал коня, выслушивал сообщения арьергарда и гонцов, являвшихся к нему навстречу с севера, и отдавал короткие распоряжения и приказы. -- Остановись, Эдико! На одно слово! Только на одно! -- вскричал человек из носилок. Но всадник, не отвечая, промчался мимо. Повозки медленно и тяжело взбирались на довольно крутую возвышенность. Далеко опередив первую повозку, на самой вершине остановились два всадника в блестящей византийской одежде. На всем продолжении пути они почти не расставались. Сойдя с коней в ожидании поезда они, беседуя, ходили взад и вперед по холму. -- Насколько видит глаз, кругом нет ни одного жилья, и вдали нет признаков городских башен или стен. Ни крестьянской избы, ни пастушьей хижины! Ни дерева, ни даже кустарника! Одна лишь степь да болото! Что за пустошь -- это царство гуннов! -- Они сами превратили его в пустошь, патриций, -- отвечал его спутник, печально качая головой. -- Еще несколько десятков лет тому назад это была богатая, цветущая страна. Здесь были обширные города, красивые виллы с роскошными садами, полными всевозможных плодов, плодородные виноградники и необозримые поля золотой пшеницы. Страна принадлежала римлянам и была населена племенами великого готского народа, остготами и гепидами, ругами и скирами, они умели ограждать себя от вторжения варваров, умели прилежно возделывать почву. Во всех моих странствиях я не встречал лучших земледельцев, чем германцы. Двадцать лет тому назад я проезжал по этой же дороге, как посланник императрицы Пульхерии к королю остготов. Тогда я видел здесь нечто иное. Но ведь с тех пор явились гунны. -- Но почему же гунны уничтожают то, что сделалось их собственностью. -- Они должны уничтожать ее, о Максимин! Они не могут поступать иначе. Разве тебе не случалось видеть, в каком виде остается благодатная страна после нашествия на нее саранчи? -- Ужасный народ! А императоры наши угождают, льстят ему, заискивают перед ним, уступают ему целые области! И все это единственно лишь с целью вытеснить германцев! Это все равно, что призвать стаю волков в овечье стадо для того, чтобы отгонять от него орлов. ГЛАВА ВТОРАЯ Мне до сих пор странно, -- продолжал Максимин, -- что я, честный, благонамеренный, не совершивший никакого преступления, римский гражданин, принужден путешествовать по стране гуннов. -- Для меня же, -- усмехнулся его спутник, -- еще более удивительно, что я стою здесь, на этом холме, вместо того, чтобы описывать свои прежние посольские поездки, спокойно сидя в уютном кабинете. Вместо этого мне пришлось поневоле пуститься в новое путешествие, и к кому же! К Аттиле! Именем которого матери стращают детей от Тибра до Босфора! Кто знает, вернусь ли я назад к моим запискам и дневнику, в таким безукоризненном порядке лежащем в ящиках библиотеки! Этот гуннский царь оставлял у себя уже многих понравившихся ему посланников. А иногда не возвращались и такие, которые не умели ему понравиться, но в подобных случаях они недолго жили на свете, -- добавил он, полусмеясь полудосадуя, но в то же время с полной покорностью неизбежной судьбе. -- Прости, друг Приск, -- возразил патриций, -- я знаю, это моя вина, если не будет окончена твоя книга, столь высоко ценимая всеми византийскими учеными... -- Таких в Византии только семнадцать, ибо только они выказали достаточно образования, чтобы не только хвалить книгу, но и купить ее... -- Когда император неожиданно повелел мне сопровождать посольство, мне, доселе никогда не пользовавшемуся милостями при дворе.. -- Как можешь ты быть в милости, патриций? Ты ведь оскорбительно честен! Более того, ты неподкупен! Впрочем я не считаю доказательством благосклонности это поручение к степному волку. -- Прежде всего я написал духовную! Потом я сказал себе: друг Приск должен ехать со мною, иначе я умру на дороге от скуки, от отвращения к обществу моих спутников и от беспомощности в совершенно чуждой мне стране варваров. Приск же, знающий все языки, желанный товарищ всех посланников, знает также все страны и в том числе царство гуннов. Приск пожалеет своего неученого друга... -- Спасителя его жизни и чести! -- с горячностью пожимая руку сенатора, вскричал обыкновенно холодный, сдержанный ритор. -- Когда несколько лет тому назад величайший негодяй... -- То есть Хризафиос! -- Не мог подкупить меня в пользу нашего никуда негодного наместника на персидской границе, его родственника, и донес императору о моих будто бы тайных сношениях с персами, я уже был брошен в темницу бессмертных... -- Почему называешь ты так государственную тюрьму? -- Потому что никто не выходит из нее в образе смертного. Тогда ты, презирая всемогущего евнуха, поручился за меня всем своим имуществом, добился моего освобождения и с твоей помощью я в состоянии был доказать мою невиновность Никогда не забуду я этого! И если бы у Аттилы действительно была волчья пасть, как говорят няньки в Византии, для тебя, о Максимин, я готов положить мою голову под его зубы. Но почему именно ты, а никто другой, был избран для этого посольства, еще остается тайной. Как это случилось? -- Довольно странным образом. Среди ночи я был разбужен рабом по приказанию Вигилия, желавшего немедленно меня видеть. Тебе известно мое глубокое презрение к этому человеку; в первую минуту я отказался. -- Он здесь по повелению императора, -- сказали мне, и через минуту при свете лампады он уже держал передо мною приказ, написанный рукою евнуха и подписанный императором, которым мне предписывалось на следующее же утро отправляться в Пан-нонию, царство гуннов, с Вигилием и посланными Аттилы, для вручения императорского ответа. -- Ответ этот нелегко нести: он весит много центнеров позора, -- проворчал ритор. -- Чернила на этом предписании еще не успели засохнуть, когда я читал его, значит распоряжение было сделано уже после полуночи императором, Хризафиосом, Вигилием и -- удивительная вещь! -- еще одним. -- Кем? -- с изумлением спросил Приск. -- Эдико. -- Посланником Аттилы? Откуда ты знаешь? -- Вигилий сказал. Хотел бы я знать, чем этот человек без всяких заслуг сумел расположить к себе императора и даже самого евнуха? -- Вероятно своей единственной способностью. -- О чем говоришь ты? -- Он толмач: кроме латинского и греческого языков он знал язык готский и гуннский. Двуязычный по природе, он владел еще другими языками, так что теперь он может без запинки лгать на шести наречиях, по собственному убеждению или по внушению злобного Хризафиоса. -- Узнав о вмешательстве Вигилия в мое назначение, я пришел в негодование и спросил его, как он осмелился требовать, чтобы я его сопровождал, зная, какого я мнения о нем. Но Вигилий отвечал, что не он избрал меня своим спутником и что на этом настоял Эдико, требовавший, чтобы ко двору его царя послан был достойнейший из византийских сенаторов, или, по крайней мере, тот, кто таковым считается, -- скромно прибавил старик. -- И все назвали достойнейшим Максимина, -- докончил Приск. -- В противном же случае -- заметь это! -- он не мог бы принять на себя всей опасности и ответственности. Понимаешь ты это? Ритор задумчиво покачал головою. -- Вигилий просто налгал, -- сказал он помолчав. -- Я сам так думал и, оставшись с посланником наедине, спросил его об этом. К" моему удивлению, Вигилий говорил правду. Аттила действительно требует посланника с титулом сенатора. -- Но почему же вы избрали именно меня? -- спросил я посла. -- Ты узнаешь это в свое время, -- отвечал германец. -- Да, в свое время! -- раздался звучный голос. Они с удивлением обернулись: позади них стоял Эдико. -- Вы скоро узнаете это и поймете причину. А пока будьте осторожнее в откровенных разговорах. Опасайтесь не меня, но... других. Он повернулся и начал спускаться с холма: конь его стоял внизу, ожидая своего господина. Скоро он медленно проехал мимо полуоткрытых носилок. -- Эдико! Эдико! -- снова послышался оттуда шепот. -- О проклятая боль в боку, заставляющая меня сидеть в этом ящике! Я должен же еще кой о чем переговорить с тобою... только одно слово... -- Молчи, безумный, -- отвечал, не останавливаясь, всадник. -- Те двое и так уже полны подозрений. Хочешь ты выдать все? И как раз накануне совершения дела? ГЛАВА ТРЕТЬЯ Длинный летний день уже клонился к закату. Поезд еще не достиг ночной стоянки, назначенной на берегу Дрикки, притока Тейсса, когда гарцевавшие по сторонам всадники начали быстро подъезжать к Эдико с короткими известиями, оживленно указывая при этом своими длинными копьям'и по направлению заходившего кровавого и тусклого от степной пыли солнца. Эдико спокойно отдавал приказания, когда к нему подъехал еще очень молодой римлянин. -- Эдико, господин, -- робко произнес он, -- отец мой Вигилий послал меня сказать, что его очень тревожат последние вести. Один из готов, сопровождающих повозки, уже различает на западе низкие тяжелые тучи пыли, как бы вздымаемые конницей. Отец опасается, не разбойники ли это? -- В царстве Аттилы? Нет, мальчик. Успокой храбреца. Разве ты не видел по дороге после перехода через вашу границу пригвожденные к деревьям скелеты или еще гниющие трупы? Юноша с ужасом кивнул. -- Да, ваш царь любит страшные украшения на своих дорогах. Проезжая мимо, спугиваешь целые стаи воронов. Там, за поворотом, висели сразу трое, римляне, судя по лицам и одежде. -- Да! Это были двое грабителей и римский лазутчик. Мой повелитель умеет награждать их по заслугам! Таких молодцов мы судим без проволочек. -- Но если это едут не разбойники, то кто же? -- Узнаешь вечером. И он узнал. Едва достиг поезд определенной заранее стоянки, где лошади могли вдоволь напиться воды и наесться свежей травы, как уже от замеченной на западе конницы к Эдико прискакали передовые всадники. Сначала быстрые гунны, потом знатные римляне, а за ними следовали также тяжело груженные повозки, хотя в меньшем числе. Максимин и Приск медленно подъехали к прибывшим. -- Ком Ромул! -- вскричал Максимин, соскакивая с коня. -- Друг Примут! -- удивился Приск, следуя примеру сенатора. Новоприбывшие в свою очередь спешились, и все четверо пожали друг другу руки. -- Я полагал, ты в Равенне, Ромул, -- сказал Максимин. -- А я думал, ты у себя в Виринуме, Примут, -- сказал Приск. -- Какое дело может привлечь сюда норикумского префекта? -- Я же воображал вас обоих в Византии, -- отвечал Ком Ромул. -- И мы встречаемся в гуннской степи! -- вздохнул префект Норикума. -- Наша встреча... -- промолвил Приск. -- Возбуждает одну лишь грусть, -- закончил префект. -- Я догадываюсь, что наше назначение одинаково... -- Вы посланы к Аттиле императором Феодосием? -- спросил Примут. -- Да, просить мира! -- отвечал Максимин. -- А нас отправил император Валентиниан с согласием на все требования варвара, с данью, которую он назначил, и с просьбой о мире, какой бы ценой он ни был куплен, даже не щадя нашей чести! -- с негодованием вскричал Примут. -- Но у меня есть еще особое тайное поручение! -- громко сказал Максимин. -- И у меня также, -- ответил Ромул. -- Если ни золото, и никакое смирение не помогут мне уговорить царя гуннов вложить в ножны свой страшный меч, я должен выставить ему на вид, что... -- Что западную Римскую империю легче покорить и ограбить, чем Византию, не так ли? -- прервал его Ком. -- В этом и заключается наше тайное и важнейшее поручение, -- подтвердил Приск. -- Так не трудитесь попусту, -- в сильном гневе вскричал префект, -- потому что мы обязаны доказать Аттиле, что Византия несравненно слабее и в то же время гораздо богаче Равенны! -- О позор, о унижение! -- сокрушались послы. Разговаривая, они достигли повозок византийцев, выражая глубокую горечь на своих лицах и в движениях. Стоя в тени одной из огромных повозок, им вслед смотрел высокий воин в шлеме. -- Вас давит ваш позор, римляне? -- прошептал он по-готски. -- Вы заслужили его уже давно. Погодите! Вас ожидает еще нечто лучшее. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Спустя два часа четыре римлянина сидели уже в привезенной с собою походной палатке, устроенной довольно уютно и удобно. Собеседники лежали на мягких подушках, передавая друг другу кувшины с вином и с водою и четыре кубка. Эдико лично осведомился, есть ли у них все необходимое, и затем вежливо простился с ними. Вигилий лежал в другой палатке, страдая болями в боку, и эта болезнь, равно как и сознание нерасположения к нему его спутников, заставляли его пребывать в уединении, довольствуясь лишь заботами его сына. Послы западной империи рассказывали о своем путешествии. -- Путь наш лежал, -- говорил префект, -- почти все время в римских пределах, и только незадолго до этой остановки мы вошли в страну гуннов. Но только мы миновали границу, как на нас напала большая толпа гуннов, которые, угрожая оружием, приказали нам остановиться. Предводитель их подъехал к нам с обнаженным мечом. "Аттила гневается, -- закричал он по-латыни, -- он говорит устами своего раба, он не хочет видеть послов Валентиниана, но вы должны выдать привезенные вами дары и сокровища. Давайте сюда все, или я изрублю вас на месте!" Мы не испугались, но отвечали, что Аттила получит все только из наших рук, а если гуннам угодно ограбить нас, пусть грабят. "Хорошо сказано, римляне, -- отвечал варвар, опуская свой меч, -- вы с честью выдержали испытание, я передам это повелителю". И он быстро ускакал на запад. Тотчас после этого встретили мы тех гуннов, которые высланы были к нам навстречу, чтобы провести нас к Аттиле. Вот и все, что мы можем рассказать о себе. Теперь расскажите ваши приключения, вы ведь уже долго странствуете по царству гуннов. -- У нас было больше разнообразия, -- отвечал Приск, наливая кубок и передавая его префекту, -- мы целых двадцать дней тащились до Сар дики, так тяжко были нагружены наши десять повозок золотом и более тяжеловесным позором. В Сардике, наполовину сожженной гуннами, пригласили мы Эдико и других наших спутников на ужин. Тут произошла ссора. Вигилий, хвативший вина сверх меры, начал восхвалять Феодосия, называя его Богом, а Аттилу -- простым человеком. Гунны до того взбесились, за исключением все время молчавшего Эдико, что Максимину пришлось усмирять и ублажать их подарками. Бог Феодосии обошелся тебе дороже, чем он сам стоит, о Максимин! Потом мы прибыли в Наис, или лучше сказать, на то место, где прежде стоял Наис, который гунны сравняли с землей. В развалинах базилик нашли мы раненых, больных и умирающих, между которыми мы разделили все наши запасы. Отправившись дальше, мы скоро вынуждены были свернуть с большой дороги, где невозможно было дышать от запаха разлагавшихся трупов. Все эти люди погибли или в битвах с гуннами, или в бегстве от них. Достигнув обходными путями Дуная, мы переправлены были на больших плотах. Плотов этих было такое множество, что это поразило нас, и на наш вопрос, зачем они, нам отвечали, что Аттила предполагает устроить здесь большую охоту. -- Догадываюсь! -- вскричал префект. -- Его дичью будем мы, римляне! -- Проехав по левому берегу Дуная около семидесяти стадий, мы уже расположились было на ночную стоянку на сухой возвышенности, окруженной внизу болотом, как вдруг прискакали гуннские всадники (Эдико уехал на целый день по неизвестному нам делу), и с бранью заставили нас перебраться вниз, крича, что сам Аттила останавливался здесь, правда, уже несколько ночей тому назад, но все-таки нам неприлично попирать ногами то место, на котором покоилась голова властителя мира. И несмотря на все наши возражения, мы вынуждены были уступить и ночевали на болоте. Однако Аттила прислал нам на ужин свежей рыбы и несколько голов скота. ГЛАВА ПЯТАЯ Мы переправились еще через две реки, -- продолжал свой рассказ Приск, -- причем необходимые плоты везлись на повозках. По повелению наших проводников-гуннов жители деревень и поселений должны были приносить нам съестные припасы, не отличавшиеся, правда, особенным обилием и хорошим качеством. На следующую ночь нам пришлось плохо. После утомительного перехода мы остановились на берегу озера, но едва успели разбить палатки, как налетевшая буря с громом, молнией и проливным дождем разметала весь наш лагерь, и ветром множество вещей было унесено в воду. Мы метались, как безумные, по скользкому берегу в кромешной темноте, рискуя свалиться в бушующее озеро. На наш крик сбежались рыбаки из прибрежных хижин и при свете факелов помогли нам собрать наши вещи и перенести их в свои жалкие глиняные лачужки. Но днем мы нашли лучшее пристанище в деревне, принадлежащей вдове умершего брата и соправителя Аттилы. Хотя мы не видали ее, так как Аттила навсегда запретил ей говорить с мужчинами, но она пригласила нас в один из ее домов, прислала обильную пищу и по обычаю гуннского гостеприимства прекрасных рабынь. Мы охотно воспользовались провизией, но отклонили живые подарки с благодарностью и, в свою очередь, послали вдовствующей принцессе три серебряные чаши, красные шерстяные одеяла, индийского перца, фиников, византийского печения и другие лакомства, призвали на нее благословение неба, а затем двинулись дальше. Скоро мы должны были свернуть с большой дороги и идти по грязной окольной тропе, уступая хороший путь послам одного из покоренных гуннами народов, кажется, гепидов. На наши возражения гунны пожимали плечами и повторяли: "Сворачивайте, сворачивайте! Покорится ваш император, так и его послам будут оказывать честь!" Это было семь дней тому назад, и с тех пор не произошло ничего примечательного. -- Что привело вас из Равенны к Аттиле? -- спросил патриций Ромула. -- Конечно, старая песня: смирение и угодливость. Теперь дело идет о нескольких жалких золотых чашках, ради которых нас послали унижаться в эти степи. Подданный Аттилы римлянин Констанций во время осады гуннами Сирмиума получил от архиепископа золотую церковную утварь, чтобы в случае взятия города отдать ее в выкуп за него и других граждан. Город пал, но римлянин не сдержал слова, отправился в Рим и заложил там утварь у богатого ростовщика Сильвана, а потом как ни в чем не бывало вернулся к Аттиле. Но Аттила, узнав о его проделке, приказал его распять, и теперь требует выдачи Сильвана, утаившего будто бы утварь, принадлежащую к добыче из Сирмиума. Не знаю, каким образом можем мы выдать человека без всякой вины, но в случае отказа с нашей стороны Аттила угрожает войной, и для предотвращения ее мы вынуждены теперь просить его, и унижаться перед ним, и покупать подарками его благосклонность! -- Равенна и Византия несут одинаковый позор! -- вскричал Максимин. -- Ляжем лучше спать, -- прервал его Приск, -- лампа уже почти догорела, поэтому постараемся во сне найти забвение наших горестей! ГЛАВА ШЕСТАЯ Три дня спустя оба соединенные посольства достигли лагеря Аттилы, превозносимого гуннами выше всяких дворцов на свете. Обширное поселение, состоявшее из многочисленных деревянных домов различных размеров, походило на город. Дома эти, с плоскими крышами и выдающимися галереями на двух верхних этажах, стояли на значительном расстоянии друг от друга. Жилище Аттилы можно было отличить еще издалека по густой толпе роившихся около него пеших и конных гуннов, считавших за счастье одно только созерцание дома их властителя! Эдико провел послов сквозь беспорядочную толпу, и они вступили в первое "кольцо стражей": здание было оцеплено одиннадцатью постепенно суживающимися кольцами воинов. Они стояли такими тесными рядами, что их копья соприкасались, и между ними не мог бы проскользнуть незамеченным даже хорек. Дом Аттилы выстроен был из тщательно выструганных блестящих досок и для украшения обнесен такою же оградой в рост человека. Над входом развевались яркие желтые флаги, у самой ограды теснился последний круг воинов. На востоке и на западе от дома возвышались искусно украшенные резьбою многоэтажные деревянные башни. На ослепительно блестевших под солнцем березовых досках резко выделялась пестрая размалевка, изображавшая то арабески, то уродливые фигуры людей, коней, волков, драконов и змей. Обширную постройку окружали полуоткрытые переходы с колоннадами, богато разрисованными яркими красками, не без некоторой первобытной красоты. Ближайший дом принадлежал Хелхалю, престарелому другу Аттилы. Он был также выстроен из дерева, привезенного сюда издалека, так как в окрестности ничего не росло. Камня здесь также не было и единственным каменным сооружением во всем лагере была большая ванна, построенная Аттилой по желанию одной из его бесчисленных жен. Ванну эту устроил один пленный греческий архитектор из Сирмиума, по греческому образцу, и глыбы красного мрамора для нее в течение нескольких лет носили сюда тысячи рабов. Близ приемного покоя и соединенной с ним спальни Аттилы находились другие здания, жилища его жен, также очень красивой постройки. Послы, прибывшие рано утром, надеялись в тот же день получить аудиенцию у гуннского царя. Но их известили, что Аттила выехал из лагеря на охоту в Дунайские болота. Ему заранее доложено было об ожидаемом прибытии посольств, но в ответ он вскочил на неоседланную лошадь и сказал: -- Императоры могут подождать, а я не могу отложить охоту. Книга третья ГЛАВА ПЕРВАЯ Между тем с востока, из страны ругов, по дремучим лесам к гуннскому лагерю тянулся небольшой поезд, состоявший из десяти мужчин и двух женщин, все верхом. Повозки, в которых обыкновенно женщины ездили на большие жертвенные празднества, не могли бы проехать по узким лесным тропинкам, извивавшимся среди густой чащи кустарников и деревьев. Женщины проводили ночи под парусиновой палаткой, навьюченной на одной из лошадей, и спали на одеялах; мужчины ночевали под открытым небом, завернувшись в плащи, и по очереди сторожили стоянку. Лошадей же стреноживали и привязывали к деревьям на длинном поводе, так что они свободно могли щипать густую сочную траву. Путники только что окончили завтрак. Перед палаткой догорал костер, на котором готовилась добыча вчерашней охоты. У огня сидели оба начальника и девушка поразительной красоты. Старший из двух задумчиво смотрел на угасавшие уголья. Прекрасная девушка заметила печаль на лице старика и нежно провела по его лбу своей белой, полной, узкой рукой. -- Отец, -- сказала она, -- о чем ты так задумался? Как я желала бы снять с твоего сердца все заботы! -- В самом деле, король Визигаст! -- вскричал сидевший возле него юноша. -- Что тебя тревожит? О чем или о ком горюешь ты? -- О будущем, а еще более -- о вас двоих! -- Я не боюсь ничего и никого, ни даже его! -- горячо вскричал Дагхар. Ильдихо с гордой радостью посмотрела на него. -- Он прав, отец, -- спокойно сказала она, -- ничья рука не может вырвать любовь и верность из наших сердец. Но король покачал седою головою. -- Странно и непостижимо, однако, откуда мог он так скоро узнать о вашей помолвке? Едва лишь я объявил об этом в своем дворце, как на двор уже прискакал его гонец с напоминанием древнего закона, по которому дети подвластных гуннскому царю королей не могут сочетаться браком, не испросив на него разрешения у властителя. Для вас не оставалось иного выбора, как повиновение или быстрое бегство. -- Или открытое сопротивление! -- вскричал Дагхар. -- Я не намерен бежать от Аттилы. О, если бы ты послушался меня и восстал бы против него тотчас! -- Слишком рано, сын мой! Другие еще не готовы. Я предпочел отправиться вместе с вами, хотя и с тяжелым сердцем. Кто знает, что на уме у этого чудовища, и как он поступит! Откуда проведал он это так скоро? Ильдихо отвернулась, чтобы скрыть невольный румянец. -- Эллак! -- вскричал заметивший ее движение отец. -- Ты понравилась ему! Наверное, он хочет через своего отца добиться твоей руки? -- Пусть попытается, -- свирепо проворчал Дагхар. -- Нет, не думаю, -- отвечала девушка, -- этот необыкновенный отпрыск гунна неспособен на такой поступок. К тому же ему известна сила моего характера. Он знает, что я люблю Дагхара и что никогда... -- Ни я, ни Дагхар, ни сильнейшие из нас не смогут защитить тебя от произвола Аттилы, -- сказал король. -- Мы будем вполне беспомощны в его лагере, и если он повелит тебе стать женою Эллака, что можешь ты сделать против него? -- Я могу умереть! -- воскликнула девушка, схватив за руку мрачного Дагхара. -- Не беспокойся, Дагхар! Я буду твоя или ничья! И горе тому, кто захочет овладеть мною! ГЛАВА ВТОРАЯ В эту минуту издалека раздался громкий, пронзительный звук рога: один из часовых дал сигнал тревоги. Тотчас же все вскочили, мужчины схватились за оружие. Рог прозвучал вторично, но уже тише и успокоительно, и двое ругов привели к палатке всадника, который немедленно соскочил с коня и приветствовал принцессу глубоким поклоном, а королю и Дагхару протянул левую руку. -- Эллак! -- произнес Визигаст, смерив его недоверчивым взглядом и нерешительно беря протянутую руку. -- Это вы? Что привело вас сюда? -- Забота о вас. Отец мой гневается. Самовольная помолвка... -- О которой он узнал так скоро! -- Да, но не от меня, -- возразил Эллак. -- Я догадался о ней там, в лесу, у источника Фригги и, вернувшись домой в лагерь царя, был встречен его гневным возгласом: "Вот тебе твои верные и послушные союзники, за которых ты вечно заступаешься! Король Визигаст просватал свою дочь за принца скиров, не спросясь меня, против закона!" -- "Откуда ты знаешь это?" -- со страхом спросил я. -- "Все равно, это тебя не касается, -- отвечал он, -- мне было это открыто в ночные часы. Я прикажу привести их сюда в цепях всех троих!" Дагхар хотел было возразить, но Визигаст знаком удержал его. -- Я успокоил его, как мог, и уговорил не прибегать пока к насилию, поручившись за вас, что вы охотно явитесь к нему по его приглашению. Он проницательно посмотрел на меня со странным, доселе мне непонятным выражением лица, и отвечал: "Хорошо, пусть будет по-твоему. Я пошлю им приглашение. Ты прав: это благоразумнее, хотя ты, конечно, не знаешь, почему". -- И он улыбнулся той злобной улыбкой, которая у него страшнее всяких грозных слов. Я тотчас же поскакал к вам навстречу посоветовать вам торопиться: опасно заставлять его ждать. И еще. Я хотел просить вас быть осторожными в лагере. Умерь свою горячность, отважный Дагхар! А ты, благородная королевская дочь, умерь свою гордость! -- Моя невеста так прекрасна, что она не может быть достаточно горда! -- воскликнул Дагхар. Эллак глубоко вздохнул. -- Жениху незачем говорить мне это. Она имеет право быть гордой, как богиня. Но все-таки повторяю, на этот раз неправы вы, король и принц, а повелитель гуннов прав. Я даю вам добрый совет. Не все сыновья Аттилы расположены к вам. -- Почему? -- спросил Визигаст. -- Они знают, что Аттила не любит германцев. И насколько я держу сторону германцев, настолько же они возбуждают его против них. И он охотнее слушает их, нежели меня... Зато он очень привязан... -- К злому мальчишке Эрнаку и чудовищу Дженгизицу! -- вскричал Дагхар. -- Горе нам, когда они будут править нами, -- прибавил Визигаст. -- Этого никогда не будет! -- рассмеялся Дагхар. Эллак смерил его строгим взглядом. -- Почему не будет, безрассудный юноша? -- Потому что прежде... потому что еще раньше... -- Молчи, Дагхар! -- вмешался король. -- Потому что мы будем просить Аттилу при разделении царства между его наследниками, -- а ведь у него больше ста сыновей! -- чтобы нас, германцев, он отдал бы тебе... -- Вот этого так не будет! -- покачал головою Эллак. -- Братья позавидовали бы такой большой доле для меня! Да, кроме того, Дженгизиц уже выпросил себе у царя некоторых из ваших племен. -- Зачем? -- спросил Визигаст. -- Ведь он ненавидит нас? -- Именно поэтому Аттила и согласился на его просьбу. -- Горе народам под его владычеством! Он бесчеловечен! -- произнес король. -- Словом, он истинный гунн! -- сказал с презрением Дагхар. -- Скир! -- воскликнул Эллак сдержанно, но с угрозой. -- Прости ему, -- попросила Ильдихо, -- он не может обидеть тебя, ведь ты наполовину наш соплеменник. -- А Дженгизиц, -- гневно продолжал Дагхар, -- так это уже чистокровный гунн! Гордость и украшение своего народа. -- Оттого-то отец и любит его, -- печально сказал Эллак. -- Да откуда гуннам знать человеческое милосердие, когда они сами нелюди? -- горячился Дагхар. -- Что ты говоришь? -- спросил Эллак. -- Предание это известно всем германцам, и оно не выдумка. -- Я знаю его. Позади тебя, Дагхар, на дереве висит твоя арфа. Спой мне, прошу тебя, сагу о происхождении гуннов, -- и Эллак подал ему маленькую треугольную арфу. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Дагхар ударил по струнам и запел любимую германцами сагу. Все германские племена, говорилось в ней, произошли от светлых богов. Одни лишь гунны рождены злобными, нечистыми финнскими колдуньями, изгнанными за их гибельные чары в далекие степи. Здесь-то от проклятого союза колдуний с духами зла народились отвратительно-безобразные, кривоногие, грязные и коварные гунны. Дагхар пел с увлечением и страстью, особенно подчеркивая самые обидные для гуннов места. Ильдихо с участием смотрела на Эллака, стоявшего молча, с опущенными глазами. -- Благодарю, -- спокойно сказал он, когда певец кончил. -- Пение твое поучительно. Ты лучше всего пел наиболее отвратительные части саги. Очевидно, ты веришь этому. К сожалению, ненависть к гуннам до того въелась в вас, что даже ты не сомневаешься в истине бабьих сказок! -- Верю, потому что мне хочется верить, -- упрямо отвечал Дагхар, -- сага не лжет. Я пел ее не для тебя, мне жаль было огорчить тебя, но я охотно пропел бы ее кому-то другому, в присутствии его вельмож и гостей! -- Мне приятнее слышать звуки любви. Теперь спой мне любовную песнь. Ты должен быть особенно искусен в этом роде! -- Это правда! -- с сияющим взором вскричал Дагхар. -- И для моего вдохновения достаточно одного лишь взгляда на нее! С горячей страстью пропел он песню, полную самой нежной любви, и, окончив, устремил пылающий взор на зардевшуюся невесту. Отбросив арфу, он быстро подошел к ней с раскрытыми объятьями, но она строго отстранила его, лишь на мгновение сжав его горячую руку. Между тем Эллак, подняв отброшенную арфу и печально глядя на счастливую чету, тихо напевал гуннскую песню. -- Прекрасная, печальная мелодия, хотя и гуннского характера, -- заметил Дагхар. -- Эллак! -- произнесла Ильдихо, глядя в его большие темные глаза, -- то высокое благородное побуждение, которое привело тебя к нам, было побуждением гота, а не гунна. Никогда больше я не назову тебя гунном. Ты не чужой нам. Для меня ты сын Амальгильды, а не Аттилы. -- Ты заблуждаешься, принцесса, и несправедлива к могучему завоевателю. Аттила ужасен, но в то же время он велик, и ему доступны доброта и благородство. Это говорю я, ненавидимый им сын. Но теперь поспешите! Король уже велит вести коней. Я сам проведу вас по кратчайшей дороге. Книга четвертая ГЛАВА ПЕРВАЯ Много дней пришлось послам дожидаться в лагере Аттилы. Размещенные в лучших домах, они были полностью снабжены всем, в чем нуждались, и с ними обращались очень вежливо. Вигилий избегал их, точно так же, как они избегали его. Эдико исчез, и на все расспросы о нем послов гунны только пожимали плечами и отвечали, что никому неизвестны тайны доверенных властелина. Однажды вечером послы прогуливались по широким улицам лагеря, с изумлением и трепетом беседуя о царстве гуннов и его повелителе. -- Ни один смертный, -- сказал Максимин, -- о котором упоминает история, будь то Александр Македонский или Юлий Цезарь, не совершили столько необычайного в такой короткий срок. Он простер свое господство по всей Скифии, от Византии до Тулэ, от Персии до Рейна! Он покорил себе мидийцев, персов, парфян и частью договорами, частью угрозами и силою заставил их войти с ним в союз против Византии! -- И нельзя утешаться мыслью, что это чудовищное могущество возникло только благодаря слепому военному счастью и не имеет внутренней связи. Этого гунна можно назвать извергом, но тем не менее он велик. Господство его легко переносится гуннами и сарматами, -- сказал Примут. -- Германцы скрежещут под его игом, -- заметил Ромул. -- Оно должно быть невыносимо также для греков и римлян, -- сказал Примут. -- Ошибаешься, друг, -- возразил Приск. -- Есть греки, имеющие свободу вернуться в свое отечество и предпочитающие оставаться у Аттилы. Вчера, прогуливаясь по лагерю, я встретил пленного грека, при взятии Виминациума попавшего вместе со своими товарами и деньгами в долю добычи самого Аттилы. Он пригласил меня в свой дом, выстроенный внутри совершенно по греческому образцу, и угостил настоящим самосским вином. Гелейос, так зовут моего нового приятеля, участвовал в войне гуннов против антов и акациров, отличился в бою, добыл довольно денег, чтобы выкупить себя. Но 6н не подумал даже возвратиться на родину и намерен остаться здесь до смерти. Он говорил мне, что имеет доступ к столу повелителя и чувствует себя гораздо счастливее, чем под властью своего императора. Опасности и тяготы военной службы здесь равны византийским, но византийцев всегда разбивают, а гунны всегда всех побеждали, за исключением лишь одного случая. В мирное же время жизнь в Византии -- проклятие, а в царстве гуннов -- благословение. Там ни что не ограждает честного человека от жадности, корыстолюбия и лихоимства чиновников, а для того чтобы найти правосудие, приходится подкупать всех, от главного судьи до привратника. Аттила же сам лично разбирает жалобы бедняков на знатных и богатых и творит скорый и справедливый суд. Недавно один сарматский князь украл у бедного гунна жеребца, и спустя час виновный был уже распят. Один лишь царь может по прихоти отнять у каждого все, даже жену, но тех, кто ему искренне предан, он никогда не обижает сам и не дает их в обиду другим. Вот что я выслушал от этого гуннского грека, отпущенника и верного приверженца Аттилы! ГЛАВА ВТОРАЯ Наконец, на следующий день с утра весь лагерь зашевелился, как встревоженный улей: двое прискакавших гуннов возвестили о предстоящем возвращении повелителя. Улицы закипели народом: мужчины, женщины, дети, свободные, рабы, служанки, гунны и представители покоренных племен -- все устремились к югу, навстречу Аттиле. Скоро в лагерь явился Эдико и пригласил четырех послов вместе с ним посмотреть на въезд царя. Послы, не задавая лишних вопросов, поспешно последовали за ним. Вигилий не был приглашен им, хотя послы узнали из разговора своих спутников, что Эдико только что имел с ним тайный разговор у него в доме. Длинная, почти бесконечная вереница молодых девушек вышла далеко за город навстречу Аттиле. Самые высокие из них, попарно шедшие по противоположным сторонам большой дороги, защищаясь от палящего солнца, держали над головами тонкие полукруглые деревянные обручи с натянутыми на них пестрыми полотенцами. Между каждой такой парой двигались в такт по две другие девушки, делая четыре шага вперед и два назад. Каждые восемь из них были одеты в одежду одинакового цвета. Девушки выбраны были самые красивые из всего лагеря, и свое медленное, плавное шествие они сопровождали пением гуннских песен. С изумлением смотрели чужестранцы на это невиданное и в своем роде красивое зрелище. Вдалеке на дороге показался столб пыли: то близился Аттила. В авангарде скакала густая толпа гуннских всадников. Одеты они были в широкие плащи, которые можно было стягивать прикрепленными к ним ремнями, а также употреблять как покрывала для лошадей. На груди у них были одеты безрукавки из не дубленой конской кожи; руки и ноги выше колен были обнажены: обуви гунны не знали. Левая щиколотка обвязана была ремнем, к которому на пятке прикреплялась шпора, состоявшая часто из одной лишь крепкой и острой колючки терновника. Желтая от природы кожа этих монголов на лице, затылке, шее, руках и ногах превратилась в темно-коричневую от загара и никогда не смываемой степной пыли. Голова у большинства была открыта, только самые богатые носили остроконечные черные барашковые шапки. Темные волосы длинными, прямыми прядями спускались с низкого, покатого лба на лицо с широкими скулами и узкими черными глазами, над которыми почти совершенно не было бровей. По праздникам женщины обильно натирали им волосы конским жиром, отчего они приобретали необычайные лоск и запах. Ресницы у гуннов были черные и короткие, а на подбородке вместо бороды торчали лишь жиденькие пучки щетинообразных волос. У богатых плащи и куртки украшены были густо и безвкусно нашитыми золотыми и серебряными обломками различной римской утвари, кусками кубков, обрывками дверных и экипажных обивок. На шапках укреплены были продырявленные золотые и серебряные монеты, монеты же болтались на шее, нанизанные на тонкий ремешок, и резкое звяканье их при каждом движении радовало гуннов. Вооружение всадников состояло из луков и маленьких коротких черных камышовых или деревянных стрел, оконечность которых очень часто пропитана была соком ядовитых растений. Кроме лука и стрел, у них были еще длинные, тонкие, острые копья, под оконечностью которых у многих развевались связанные красной лентой пучки волос с головы особенно сильно ненавидимого врага. Но самым распространенным оружием гуннов были их бичи: на короткой деревянной или кожаной рукоятке укреплялись пять, семь или девять полос самых крепких буйволовых ремней, оканчивавшихся каждая огромным узлом, в который зашивались свинцовые шары или тяжелые камни. Гунны так артистически владели этими бичами, что раздробляли ими головы и кости неприятеля: благодаря этому оружию Аттила получил прозвище "бича народов". За авангардом следовала верхом густая толпа гуннских, германских и славянских вождей. Князья и вельможи сияли богатым вооружением, а гунны так и горели золотыми украшениями и драгоценными камнями под яркими лучами полуденного солнца. Позади них, на значительном отдалении, на великолепнейшем коне ехал Аттила, совершенно один. Ни конь, ни всадник не имели на себе ни единого украшения. Высокая остроконечная баранья шапка придавала немного вышины низкорослому человеку. Фигуру его нельзя было рассмотреть: она скрывалась под широким плащом из тонкого, красно-коричневого сукна, ниспадавшего от широкого, короткого затылка и могучих, высоко приподнятых плеч до самых его ног. Боковой разрез плаща освобождал его обнаженные руки. В левой он небрежно держал ременную узду, правою же торжественно помахивал над разразившеюся восторженным ревом толпою своих подданных. За царем, также на значительном расстоянии, следовал отряд из знатных представителей всех покоренных племен его царства, а в самом хвосте процессии двигались гуннские охотники, которых сопровождала изумительная масса убитой дичи, лежащей на нескольких широких телегах, запряженных четверкой лошадей. Тут лежали убитые буйволы, медведи, волки, лоси, олени, кабаны и рысь, и всевозможные болотные птицы; около дичи в живописном беспорядке нагромождены были всевозможные охотничьи принадлежности: копья, луки, стрелы, рога и ножи. В одной из телег везли живых птиц и зверей, пойманных в ловушки и западни, здесь часто раздавались глухой рев, хрюканье или громкий вой, на которые отвечало свирепое ворчанье многочисленной своры громадных охотничьих псов. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Послы не могли отвести глаз от пестрой картины. -- Это не люди и не всадники, -- сказал Приск, -- а центавры: человек и конь составляют одно. -- Смотри-ка! -- изумился Примут. -- Вот один соскочил, ударил коня и конь убежал! -- Но всадник догонит его, -- заметил Эдико. -- Да, догнал! Схватил его за гриву и вскочил на него на всем бегу! В это время один из всадников на всем скаку прицелился в высоко порхавшую ласточку и метко пронзил ее стрелой при восторженном одобрении толпы. -- Это Дженгизиц, второй сын господина, -- сказал Эдико, -- лучший стрелок и наездник своего народа. Вот он опять целится, смотрите! Он прострелил покрывало на голове ребенка! -- Какое святотатство! -- воскликнули послы. -- Не святотатство, потому что ребенок невредим, -- холодно возразил Эдико. -- Что это за шум и звон? -- спросил Приск, пораженный какими-то странными, резкими звуками. -- Это военная музыка гуннов, -- пояснил Эдико, -- эти обручи, усаженные кругом колокольчиками и бубенчиками и обтянутые кожей, по которой музыканты ударяют деревянными колотушками, изобретены самим Аттилой. И знаете, от какого животного эта кожа? Человеческая. "Короли, изменяющие мне, -- сказал Аттила, -- должны служить мне и после смерти, звоном и песнями сопровождая мои победы". -- Поучительная и приятная музыка! -- пробормотал Приск. Когда, въехав в южные ворота, Аттила поравнялся с первым домом лагеря, дверь его отворилась и из нее вышла молодая женщина благородной наружности, сопровождаемая многочисленными служанками и слугами. На руках у нее был грудной ребенок. Молодая мать остановилась перед конем Аттилы и, опустившись на колени, положила дитя у копыт скакуна. Только после безмолвного утвердительного знака Аттилы она подняла ребенка, встала, поцеловала его, низко наклонила голову и вошла обратно в дом. -- Что это значит? -- спросил Максимин. -- И кто эта красавица? -- Гречанка из Малой Азии, -- отвечал Эдико, -- это значит, что повелитель признал ребенка своим, в противном же случае малютка и мать были бы раздавлены копытами лошадей. У деревянной ограды следующего дома показалась старуха в гуннской одежде, богато убранной римскими золотыми монетами, также в сопровождении толпы рабов и рабынь. Подступив к Аттиле, она подала ему на роскошном серебряном блюде сырое мясо, нарезанное тонкими ломтями и сильно приправленное луком. Благосклонно кивнув ей головою, властитель захватил пальцами кровавое мясо с луком и съел несколько кусков. С глубоким поклоном старуха удалилась, и Аттила поехал дальше. -- Это была Часта, супруга Хелхаля, его довереннейшего советника, -- сказал Эдико, -- а вот он сам, высокий седой человек, едущий следом за господином. Из всех знатных гуннских женщин только одна Часта имеет право приветствовать возвращающегося царя и подносить ему древнюю священную пищу гуннов: сырое конское мясо с сырым луком. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ С необычайной быстротой н юношеской ловкостью Аттила соскочил наконец со своего неоседланного, как у всех гуннов, коня, но соскочил не на землю, а на затылок преклонившегося перед ним немецкого вождя, на очередь которого теперь приходилась эта честь. Кругом толпилась необозримая масса германцев, славян, финнов, гуннов, римлян и греков, сбежавшихся со всего лагеря. Многие из толпы простирали руки к царю, прося у него суда или защиты. Аттила стоял серьезный и неподвижный. По его знаку, тесно окружавшая его пешая гуннская стража, образовав из вытянутых копий узкий проход, начала пропускать к нему по одиночке просителей, предварительно отнимая у них оружие и обыскивая. Допущенные просители бросались ниц перед Аттилой, целовали его босые ноги и излагали свои жалобы или просьбы: большей частью он тут же решал все дела, и многие, уходя, осыпали его горячими благодарностями. Но вот к нему приблизился богато одетый вождь гуннов, перед которым стража почтительно расступилась, и глубоко преклонился перед царем. -- Господин, прости раба твоего за то, что он осмеливается обратиться к тебе с просьбой, -- сказал он. -- Это ты, мой верный Эцендрул, раздавивший копытами своих коней все племя амильцуров! Проси, чего хочешь, и я исполню твою просьбу. -- Один из охотников рассказал мне, когда мы поймали в западню того чудовищного буйвола, что ты можешь... -- Для тебя я сделаю это охотно. Приведите сюда исполина болот. Оруженосцы, принесите мой самый тяжелый топор! Народ отхлынул в сторону при виде громадного зверя, которого с трудом тащили тридцать охотников. Ноги гигантского буйвола были крепко опутаны толстыми веревками. На громадной голове надет был кожаный мешок с отверстиями для длинных сильных рогов. Внезапно измученное животное наклонило могучую шею с щетинистой гривой, испустило грозный рев и в то же мгновение высоко вздернуло голову с такой силой, что гунны как мячи отлетели в разные стороны. Но их место тотчас же было занято бросившейся на буйвола толпой, и животное снова заревело, глухо и жалобно. -- Стойте! -- приказал Аттила. -- Отпустите его! Снимите все веревки! Отойдите все! И он с левой стороны подошел к буйволу, стоявшему неподвижно, в изумлении от неожиданной свободы. Высоко в воздухе блеснул острый как бритва, тяжеловесный топор, занесенный рукой Аттилы, и лезвие его, опустившись на затылок еще неопомнившегося зверя, сразу отделило голову от туловища: кровь хлынула широкою струею, массивное тело покачнулось и тяжело рухнуло на землю. Восторгу гуннов не было границ, и нескончаемые крики их оглушили и ошеломили чужеземцев. -- Аттила! Отец наш! Великий властелин! Повелитель мира! Нет равного Аттиле! -- слышались восклицания среди несмолкаемого рева возбужденной толпы. Когда наконец шум и крики стихли, послы сочли эту минуту удобной для представления владыке гуннов. Эдико согласился исполнить их желание и, пройдя I мимо леса почтительно поднявшихся перед ним копий, прошептал что-то на ухо Аттиле. Но Аттила не удостоил их даже взглядом. На его желтом лице мгновенно вспыхнул и погас легкий румянец. Было ли это движение гнева или радости? -- Послы от императоров? -- громким голосом произнес он по-латыни. -- Это не к спеху. Мне донесли о прибытии послов от финнов, астов, угугуров, акациров н еще трех народов, имена которых я забыл. Всех их приму раньше. То же самое он повторил на гуннском языке, обратившись к своим вождям, и, повернувшись спиной к римлянам, медленно, но с достоинством поднялся по высокой лестнице, ведущей в его деревянный дворец. ГЛАВА ПЯТАЯ Вечером того же дня в лучшей комнате одного из красивейших домов лагеря сидели два человека, погруженные в откровенную беседу, это было жилище Хелхаля. С потолка спускалась лампада изящной восточной работы, разливавшая мягкий ровный свет. Комната была убрана в диком, чисто гуннском вкусе: кругом расставлены были низкие деревянные скамейки. Пол и стены покрыты были звериными шкурами и конскими кожами, дублеными и сыромятными. Место стола занимала крышка высокого, грубо сделанного из соснового дерева сундука. На стенах развешаны были разные принадлежности верховой езды и охоты. Глиняный пол покрывали не ковры, но грязные, отвратительно пахнущие циновки из перепрелого камыша. На одной из скамеек, прислонившись спиной к стене, сидел Аттила. Он сидел молча, неподвижно, в глубоком размышлении, закрыв свои маленькие некрасивые глаза. Под его скамейкой, на конских шкурах, у ног своего господина лежал старый Хелхаль, почти лысый, с седой бородой. Он не сводил глаз с Аттилы и внимательно подмечал его малейшее движение. -- Выскажись, господин, -- наконец, после долгого молчания произнес он. -- Ты чувствуешь в этом потребность. Я знаю это... Ты уже обдумал все свои тайные намерения, и теперь тебя мучит желание высказать их. Говори же! Хелхаль -- твой верный слуга. 'Аттила глубоко вздохнул. -- Ты прав, старик, -- сказал он, -- ты всегда угадываешь меня. Да, я скажу тебе все. Но прежде, чем мы будем обсуждать планы на будущее, я должен вернуться к прошедшему: только оно пояснит тебе настоящее, из которого вытекает будущее. Придвинься ближе, Хелхаль: то, что ты услышишь, не должно быть произнесено громко. Я введу тебя в тайник моей души. Высказаться наконец -- это наслаждение! И кому мог бы я довериться? Для женщины такие мысли недоступны. Сыновья мои слишком юны. Брат... Он вздрогнул и умолк. -- У тебя нет брата, господин, -- произнес старик, со страхом взглянув на него. -- Уже давно князь Бледа... -- Умер. С тех пор мне часто было почти жаль, что он... умер. Но нет! Смерть его была неизбежна. -- И он умер, -- повторил Хелхаль, опуская глаза. -- Нет, старик, -- резко вскричал Аттила, -- он не умер! Я убил его вот этой рукой, -- тихо добавил он, протягивая правую руку. -- Ты говоришь это, -- отвечал Хелхаль. -- Мне нравится, -- продолжал Аттила, помолчав, -- что ты не лицемеришь. Так ты знал об этом? -- Знал. -- А гунны? -- Они тоже знают. -- Они это мне... простили? -- Разве ты слышал когда-нибудь хоть один упрек? Ты сделал это, значит, это было неизбежно. -- Да, необходимо для исполнения воли Бога мщения. Сейчас ты увидишь. Слушай! -- Я слушаю, -- сказал Хелхаль. ГЛАВА ШЕСТАЯ Ты знаешь, -- начал Аттила, -- что после смерти отца... Ужасно вспомнить его плавающим в своей крови... -- Да! А та женщина... -- заметил, задрожав, Хелхаль. -- Замолчи! -- приказал Аттила. -- Если гунны узнают об этом когда-нибудь... Но старик, как бы под чарами тайного ужаса, более сильного, чем страх перед его господином, продолжал: -- Женщина! С обнаженным ножом! Старая сарматская ведьма! С ножа капала его кровь, а она размахивала им над своей головой и кричала: "Он распял моего невинного внука! Но бабка отомстила за него! " Старуха убила моего господина, повелителя гуннов! -- Хелхаль застонал. -- Замолчи, говорю тебе! -- Но ведь они знают это! Хотя вы, двое сыновей, приказали умертвить всех свидетелей, но многие из невинных жертв успели сказать своим палачам, за что они осуждены на смерть. А палачи рассказали другим. Так и я узнал об этом по возвращении из похода на яцигов. -- Большое несчастье, что это известно гуннам. Они слепо верят в свои предрассудки. -- Это не предрассудок, -- ответил Хелхаль, -- ничто не может быть справедливо. Аттила пожал плечами. -- Не сомневайся сам, -- продолжал старик, -- и не подрывай народных верований, которых, как я с горестью убедился, ты не придерживаешься с такой же строгостью, как твои предки. -- Ты заблуждаешься. Я верю в бога войны, бога мщения, вложившего в мои руки свой собственный меч. Я верю предсказаниям наших жрецов, гадающих на дымящейся крови наших пленников. В особенности, -- с усмешкой прибавил он, -- когда они предсказывают мне счастье и победу! -- Это значит, -- возразил старик, -- что из всех завещанных нам предками верований тебе годятся только те, которые благоприятны для тебя. Берегись! Боги не позволяют смеяться над собою! -- Ты угрожаешь, -- спокойно, но приподняв голову, произнес Аттила. -- Забыл ты с кем говоришь, старик? -- Не забыл: я говорю с Аттилой, перед которым трепещет мир, но не боги и не Хелхаль. Хелхаль сажал тебя малюткой на коня, учил тебя сжимать кулачок и наперегонки бегал рядом с твоей беленькой лошадкой, а когда мальчуган р