, возможно, скоро не будет уже ни регента, ни графини Маго. И впрямь, Роберу удалось отыскать даму Ферьенн - потому-то он так и улыбался, - даму, поставлявшую яд графине Маго. На ее след его навели два соглядатая регента, которые тоже разыскивали ее. Изабелла Ферьенн с сыном были застигнуты на месте преступления - отмеривали покупателю зелье, чтобы напускать порчу. Люди Робера без лишнего шума убрали соглядатаев регента, и теперь колдунья находилась под стражей в одном из замков Артуа, где и продиктовала подробную и очень содержательную исповедь своих злодеяний. "Ничего, ты у меня еще попляшешь! - думал Робер, искоса поглядывая на Филиппа. - Я прикажу Жану де Варенну привести ко мне эту даму, возьму ее с собой на Совет пэров, а она расскажет, как ты велел убить своего братца! И даже дражайший твой папа не поможет!" Весь обратный путь Филипп ни на шаг не отпускал от себя Робера; на привалах они ели за одним столом; остановившись на ночлег в монастыре или королевском замке, спали в двух соседних покоях, и многочисленная стража регента берегла Робера как зеницу ока. Но нельзя безнаказанно пить, есть и спать бок о бок со своим врагом - рано или поздно его присутствие невольно пробудит в любом сердце человеческие чувства; так оно и случилось, и никогда еще два царственных кузена не были так близки между собой, как сейчас. Регент, казалось, простил Роберу весь этот ненужный поход, затеянный по его вине, дорожную усталость и расходы; его даже забавляли вольные шуточки Робера и его наигранное прямодушие. "Еще день-другой, и этот плут меня от души полюбит! - думал гигант. - Как я его провел, как же славно я его провел!" Утром одиннадцатого ноября, когда показались наконец заставы Парижа, Филипп вдруг осадил коня. - Добрый мой кузен, - начал он, - тогда в Амьене вы обещали моим маршалам сдать все замки... Но, к великому прискорбию, мне стало известно, что большинство ваших друзей не признают договора и отказываются очистить замки. Робер с улыбкой широко развел руками, как бы говоря, что тут он бессилен. - А ведь вы поручились за них, - повторил Филипп. - Верно, кузен, и подписал все, что вы требовали. Но раз я сложил с себя полномочия, пусть уж ваши маршалы постараются привести моих людей к повиновению. Регент задумчиво погладил холку своего коня. - Правда ли, Робер, - спросил он, - что вы прозвали меня Филипп Запри Ворота? - Правда, кузен, сущая правда, - со смехом подтвердил гигант. - Говорят, что вам без закрытых ворот несподручно править страной. - Ну что же, кузен, - продолжал регент, - потому-то вас и поместят в тюрьму Шатле, и придется вам там посидеть до тех пор, пока я не освобожу последний замок Артуа. Впервые после своей добровольной сдачи в плен Робер чуть побледнел. Весь его план рухнул, даже отравительница Ферьенн была ему теперь ни к чему. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ТРАУР И КОРОНОВАНИЕ 1. КОРОЛЕВСКАЯ КОРМИЛИЦА Иоанн I, король Франции, сын Людовика X и королевы Клеменции, родился в Венсеннском замке через полгода после смерти своего отца, в ночь с 13 на 14 ноября 1316 года. Весть о его появлении на свет сразу же распространилась по всему Парижу, и знатные сеньоры вырядились в шелка. В тавернах уже с полудня стоял дым коромыслом, так как для бродяг и пьяниц любое событие - прекрасный повод выпить и покричать. Ювелиры, торговцы шелками, дорогими тканями и позументами, продавцы пряностей, редкой рыбы и заморских диковин радостно потирали руки, прикидывая, какие доходы принесут им общее веселье и празднества. Казалось, даже улицы расцвели улыбкой. Прохожие останавливали встречных словами: - Ну, куманек, наконец-то у нас есть король! Парижане почувствовали прилив свежих сил, а непотребные девки с крашеными желтыми волосами вышли на промысел чуть ли не с полудня, хотя в узких улочках позади Собора Парижской богоматери, которые отвел в их владение особым эдиктом Людовик Святой, гулял октябрьский ветер. А за четыре дня до того в странноприимном доме при монастыре святой Клариссы Мари де Крессэ родила мальчика, весившего больше восьми фунтов, с белокурыми, как у матери, волосами. Закрыв глаза, он жадно, словно щенок, сосал материнскую грудь. Каждую минуту молоденькие послушницы в белых покрывалах вбегали в келью Мари посмотреть, как она пеленает младенца, полюбоваться ее сияющим лицом, когда она кормит, ее розовой пышной грудью, воочию увидеть чудо материнства, которое они, обреченные на вечное девство, созерцали доныне лишь на церковных витражах. Если и случалось монахине согрешить, то происходило это совсем не так часто, как уверяли в своих песенках уличные рифмоплеты, и появление новорожденного младенца в стенах монастыря было всегда настоящим событием. В этот день ликовала вся обитель, так как капеллан сообщил о рождении короля; веселье, охватившее весь Париж, проникло даже сквозь монастырскую ограду. - Король зовется Иоанном, как и мое дитя, - твердила Мари. Она видела в этом доброе предзнаменование. Всему поколению, которому еще предстояло родиться, будут давать имя короля, но самое удивительное то, что имя Иоанн впервые появилось среди имен французских королей. Ко всем этим маленьким Филиппам, маленьким Людовикам прибавятся отныне и навеки маленькие Иоанны. "Но мой - первый", - думала Мари. Когда в келью уже проникли ранние осенние сумерки, к Мари вбежала молоденькая монахиня. - Мадам Мари, - крикнула она, - мать настоятельница зовет вас в приемную. Там вас ждут! - Кто? - Не знаю, не видела. Но, если не ошибаюсь, за вами приехали. Щеки Мари запылали от радостного волнения. - Это Гуччо, Гуччо! Это отец... - пояснила она послушницам. - За нами приехал мой супруг. Она застегнула лиф, быстрым движением поправила сбившиеся волосы перед тусклым оконным стеклом, заменявшим ей зеркало, накинула на плечи плащ и вдруг в нерешительности остановилась перед колыбелькой, стоявшей прямо на полу. Не захватить ли с собой и мальчика, чтобы в первую же минуту встречи обрадовать Гуччо таким чудесным сюрпризом? - Вы видите, как он, ангелок, спит, - твердили юные послушницы. - Не надо его будить и не берите его вниз. а то простудите. Бегите скорее, мы за ним посмотрим. - Только не вынимайте его из колыбельки и вообще не трогайте! - наказала девочкам Мари. Уже на лестнице ее охватила материнская тревога: "Лишь бы они не стали с ним играть и не уронили его!" Но ноги сами несли ее в приемную, и она удивилась легкости своей поступи. В белом зале, единственным украшением которого было огромное распятие да две свечи, отчего сумерки, залегшие в углах, казались еще гуще, мать настоятельница, сцепив в рукавах кисти рук, беседовала с мадам Бувилль. Увидев супругу хранителя чрева. Мари испытала не только разочарование, у нее вдруг почему-то появилась необъяснимая уверенность, что эта сухонькая женщина с лицом, изрезанным продольными морщинами, непременно принесет ей горе. Всякая другая на месте Мари просто призналась бы себе, что не любит мадам Бувилль; но все чувства Мари были сродни страстям, и, питая к кому-нибудь отвращение или любовь, она прежде всего видела в этом перст судьбы. "Я так и знала, что она пришла причинить мне зло", - подумала Мари. Проницательным, недружелюбным взглядом мадам Бувилль оглядела Мари с головы до ног. - Только четыре дня назад родила, - воскликнула она, - и смотрите-ка, свежа и румяна, как шиповник! Примите мои поздравления, милая; вы, как я вижу, можете начинать все сызнова. И впрямь господь бог снисходит к тем, кто нарушает его святую волю и оставляет все муки на долю наиболее достойных. Знаете ли, матушка, - обратилась мадам Бувилль к настоятельнице, - бедняжка королева мучилась больше тридцати часов! До сих пор у меня в ушах стоят ее крики. Король шел спинкой. Пришлось наложить щипцы. Еще немного, и оба - и мать и младенец - погибли бы. А все потому, что королева не оправилась от горя после смерти супруга. На мой взгляд, просто чудо, что ребенок остался жив. Но когда судьба против человека, все, надо признаться, идет вкривь и вкось! К примеру, Эделина, кастелянша... Впрочем, вы ее знаете... Настоятельница многозначительно кивнула. Среди маленьких послушниц в ее монастыре находилась одиннадцатилетняя девочка, незаконная дочь Сварливого от Эделины. - В присутствии Эделины королеве было легче, и мадам Клеменция то и дело требовала ее к себе, - продолжала мадам Бувилль. - Ну так вот, Эделина сломала руку, упав со скамейки, и ее пришлось поместить в больницу. А теперь, в довершение всех бед, кормилица, которую мы выбрали еще за неделю до родов, вдруг объявляет, что у нее пропало молоко; подумайте только, в такую минуту! Ибо королева, как вы понимаете, сама кормить не может, у нее горячка... Мой бедный Юг мечется, суетится, из сил выбился и не знает, на что решиться, так как, согласитесь, не мужское это дело; а сир де Жуанвилль ничего не видит, ничего не помнит. Слава богу, что еще не скончался у нас на руках. Короче говоря, матушка, мне одной приходится все расхлебывать. Мари де Крессэ старалась понять, почему ее посвящают в дворцовые тайны, но тут мадам Бувилль подошла к ней и затараторила: - К счастью, я одна не потеряла голову и вовремя вспомнила, что эта девица, которую сюда привезли, уже разрешилась от бремени... Надеюсь, молока у вас хватает и ваш ребенок прибавляет в весе? Слова эти мадам Бувилль произнесла таким тоном, будто упрекала молодую мать в отменном здоровии. - А ну-ка, проверим, - добавила она. И опытной рукой она потрогала грудь Мари, как щупают на рынке фрукты. Мари не смогла сдержать отвращения и резко отступила. - Вы вполне можете вскормить двоих, - продолжала мадам Бувилль. - А сейчас вы пойдете за мной, красавица, и накормите короля. - Не могу, мадам! - воскликнула Мари, сама не зная, как объяснить свой отказ. - А почему не можете? Не можете потому, что согрешили? Неважно, вы все же девица знатного рода и пусть совершили грех, но не лишились молока. Кроме того, вы хоть отчасти искупите этим ваш проступок. - Я не совершила греха, мадам, я замужем! - Только вы одна и утверждаете это, бедняжка! Будь вы замужем, с какой стати вы очутились бы здесь? Но вопрос не в этом. Нам, повторяю, нужна кормилица... - Не могу, я жду своего супруга, он должен приехать за мной и увезти отсюда. Он велел мне передать, что он скоро приедет и папа ему обещал... - Папа! Папа! - крикнула супруга хранителя чрева. - Ей-богу, она просто рехнулась! Вообразила себе, что замужем, вообразила, что папа о ней печется... Хватит этих глупых выдумок! Я бы на вашем месте постыдилась даже имя нашего святого отца поминать. Мы немедленно отправляемся в Венсенн. - Нет, мадам, никуда я не поеду, - упорствовала Мари. Ярость затуманила рассудок мадам Бувилль и, не помня себя, она схватила Мари за ворот и тряхнула ее. - Нет, вы только полюбуйтесь на это неблагодарное создание! Распутничает, беременеет! О ней заботятся, спасают ее от рук правосудия, помещают в лучший монастырь, а когда королю Франции требуется кормилица, мы, видите ли, начинаем кривляться! Нечего сказать, хорошие пошли подданные! Знаете ли вы, несчастная, что эту великую честь оспаривают друг у друга самые знатные дамы королевства?! - Ну так и обращайтесь тогда к этим знатным дамам, раз они достойнее меня, - смело возразила Мари. - В том-то и горе, что они, дурочки, не согрешили в подходящий момент! Господи, что я такое говорю... Хватит болтать, следуйте за мной! Если бы дядя Толомеи или сам Бувилль обратились к Мари де Крессэ с такой же просьбой, она, безусловно, дала бы согласие. Сердце у нее было доброе и великодушное, она готова была выкормить любое несчастное дитя, а уж тем более королевское. Помимо природной доброты, ее побудило бы к этому тщеславие и даже личные интересы. Мари - кормилица короля, а Гуччо состоит при папе, значит, все мучительные вопросы уладятся и их ждет счастье. Но супруга хранителя чрева неловко взялась за дело. Она говорила с Мари не как со счастливой матерью, а как с преступницей, не как с достойной женщиной, а как с рабой, и поскольку сама мадам Бувилль по-прежнему была в ее глазах предвестницей бед, Мари даже не пыталась разобраться в своих чувствах и отчаянно отбивалась. Ее темно-голубые глаза заблестели от страха и негодования. - Я буду кормить только своего сына! - твердила она. - Ну, это мы еще посмотрим, злое создание! Раз вы не желаете покориться добровольно, я сейчас кликну конюших, и они силой вас повезут. Тут вмешалась настоятельница. Ее монастырь - святое прибежище, и она не может позволить чинить здесь насилие и самовольничать. - Я не одобряю поведения моей родственницы, - заметила она, - но ее, как-никак, вверили моему попечению... - Но кто вверил-то? Я! - воскликнула мадам Бувилль. - Пусть так, но это не значит, что вы можете действовать силой в стенах монастыря. Мари выйдет отсюда лишь по доброй воле или по приказанию церкви. - Или короля! Не забудьте, матушка, что ваш монастырь - королевский. Я действую от имени моего супруга; если вам требуется распоряжение коннетабля, который назначен крестным отцом короля, - кстати, коннетабль уже вернулся в Париж, - или распоряжение самого регента, мессир Юг добьется от них соответствующего приказа; правда, мы потеряем три часа, но зато будет по-моему. Настоятельница отвела мадам Бувилль в сторону и шепнула ей, что Мари не случайно упомянула о папе и что тут есть доля истины. - Ну и что ж! - прервала ее мадам Бувилль. - Мне важно, чтобы король остался жив; а другой кормилицы у нас сейчас нет. Она подошла к двери, кликнула сопровождавших ее людей и велела им схватить непокорную. - Прошу вас засвидетельствовать, мадам, - заметила настоятельница, - что я не давала вам разрешения на это похищение. Двое конюших грубо поволокли Мари к двери, а она вырывалась и кричала: - Мой сын! Дайте мне моего сына! - Она права, - сказала мадам Бувилль. - Пусть берет с собой ребенка. Она так орала, что мы совсем голову потеряли. Через несколько минут Мари, наспех сложив пожитки и прижимая к груди своего первенца, с рыданиями покинула монастырь. У входа их ожидали носилки. - Вот видите! - воскликнула мадам Бувилль. - Ей носилки подают, как принцессе, а она раскричалась, возись тут с ней! Под мерную рысь мулов, тащивших во мраке деревянный ящик, в окна которого, откидывая занавески, врывался холодный ноябрьский ветер. Мари впервые с благодарностью подумала о своих братьях, заставивших ее при отъезде из Крессэ надеть теплый плащ. А тогда, въезжая в Париж, как страдала она от жары, как ненавидела это тяжелое, грубое одеяние! "Откуда бы я ни уезжала, мне вечно сопутствуют горе и слезы, - думала она. - Неужели я так провинилась, что все ополчилось на меня!" Сынок ее спал, укрытый плащом. Чувствуя у своей груди это крохотное существо, еще ничего не смыслившее и безмятежно дремавшее. Мари мало-помалу успокоилась. Она увидит королеву Клеменцию, поговорит с ней о Гуччо, покажет ладанку с частицей тела святого Иоанна. Королева так молода, она прекрасна собой и милостива к обездоленным. "Королева... Я буду кормить дитя королевы", - думала Мари, дивясь тому; что с ней приключилась столь неожиданная и необычная история, которая поначалу обернулась к ней самой мрачной стороной, в чем была повинна мадам Бувилль, эта грубая и властная женщина. Проскрипел на петлях подъемный мост, который спешно опустили при их приближении, слабо процокали подковы по толстым доскам, а затем громко зазвенели по мощеному двору... Мари предложили выйти из носилок; она прошла между двух рядов вооруженных солдат, проникла в каменный, плохо освещенный коридор, и тут перед ней появился какой-то толстяк в кольчуге, в котором она не без труда узнала мессира Бувилля. Проходившие по коридору люди говорили шепотом; до слуха Мари донеслось слово "горячка", повторенное несколько раз. Ей сделали знак идти на цыпочках, и наконец чья-то рука раздвинула драпировки. Несмотря на тяжелую болезнь королевы, спальня ее была убрана согласно ритуалу, установленному для коронованных рожениц. Пора цветов миновала, и по полу разбросали пожелтевшую осеннюю листву, уже гниющую, растоптанную ногами. Возле кровати были разложены подушки, но посетителей не пускали. Главная повитуха, стоя в углу, растирала между пальцами ароматические травы. В очаге на железной треноге кипели какие-то мутные отвары. Комнату освещали лишь отблески пламени, горевшего в очаге, да масляный ночник, висевший над кроватью. Колыбелька стояла в углу, и оттуда не доносилось ни звука. Королева Клеменция без сил лежала на спине, простыни туго обтягивали ее поджатые от боли колени. На скулах горел неестественный румянец, густые пряди золотистых волос рассыпались на подушках. Ничего не видящие глаза блестели лихорадочным огнем. - Пить... Умоляю, пить... - стонала королева. Повивальная бабка шепнула на ухо мадам Бувилль: - Ее целый час знобит. Зубы стучат, а губы совсем лиловые стали, как у покойницы. Мы уж думали, она отходит. Бросились ее оттирать, а теперь она, как вы сами видите, огнем горит. От пота все простыни насквозь промокли, надо бы ей белье сменить, да никто не знает, где ключи от бельевой, кому их Эделина передала. - Сейчас я найду ключи, - сказала мадам Бувилль. Она провела Мари в соседнюю, так же жарко натопленную комнату. - Устраивайтесь здесь, - скомандовала она. По ее приказу в комнату внесли королевскую колыбельку. Мари еле разглядела короля среди вороха пеленок. Носик у него был крошечный, веки набрякшие, плотно сомкнутые; хилый, вялый, болезненный отпрыск королевского дома лежал не шевелясь. Только низко нагнувшись над колыбелькой, Мари убедилась, что он дышит. Время от времени еле заметная гримаска, какая-то болезненная судорога кривила его личико, и тогда оно казалось не таким безжизненным. Глядя на это крошечное, еле подававшее признаки жизни существо, чей отец умер, чья мать, возможно, доживает свои последние часы, Мари де Крессэ вдруг почувствовала острую жалость. "Я его спасу, выращу его крепким и сильным", - пообещала она себе. И так как в опочивальне не было второй колыбельки, она положила собственное дитя рядом с королем. 2. ДА СВЕРШИТСЯ ВОЛЯ БОЖИЯ! Прошли уже целые сутки, а графиня Маго все еще кипела от негодования. Когда Беатриса д'Ирсон помогала ей одеваться для королевских крестин, Маго дала волю своей ярости и досаде. - Ну кто бы мог подумать, что такая хилая особа, как Клеменция, доносит младенца до положенного срока? И покрепче ее скидывают до времени. А ведь вот, продержалась все девять месяцев! И неужели она не могла разрешиться от бремени мертворожденным? Как бы не так! Щенок жив и здоров. Могла бы родиться девочка! Так на ж тебе! Родился мальчик. Посуди сама, Беатриса, ну стоит ли так хлопотать, подвергать себя такой опасности, которая еще и сейчас не миновала, чтобы судьба сыграла с нами подобную шутку? Ибо Маго сумела себя убедить, что отравила Людовика Сварливого лишь затем, чтобы освободить престол Франции для своего зятя и своей дочки. Она даже начинала сожалеть, что не прикончила одновременно с мужем и жену, и вся ее ненависть обратилась против новорожденного наследника престола, которого она еще и в глаза не видела, против этого младенца, будущего своего крестника, чье появление на свет стало ей помехой, спутало ее планы. Эта женщина, знатнейшая из знатных, богачиха, тиранка, по самой своей натуре была закоренелой преступницей. Всякий раз, когда ей требовалось склонить чашу весов на свою сторону, она прибегала к излюбленному оружию - к убийству; ей нравилось вынашивать планы преступления, она жила воспоминаниями о них, в них черпала она свои радости, загораясь при мысли о мучениях жертвы, упиваясь своей изворотливостью и наслаждаясь тайными своими победами. И если одно убийство не оправдывало ее надежд, она горько сетовала на несправедливость судьбы, жалела себя чуть не до слез и сразу же переходила к новым проектам, искала и находила новую жертву - того, кто стоял у нее на пути и должен был поплатиться за это своей головой. Беатриса д'Ирсон, уже давно научившаяся предупреждать желания своей госпожи, скромно опустила длинные ресницы. - Я сберегла, мадам, - кротко произнесла она, - немножко того порошка, которым вы нынешней весной так удачно воспользовались для изготовления королевского драже. - И хорошо сделала! Молодец! И хорошо сделала! - похвалила ее Маго. - Всегда полезно иметь под рукой все необходимое, ведь у нас множество врагов! Хотя Беатриса славилась высоким ростом, но и ей пришлось приподняться на цыпочки, чтобы накинуть на плечи графине плащ и завязать под ее подбородком завязки. - Вы будете, мадам, держать младенца на руках... Другой такой случай не скоро представится, - продолжала она. - Ведь это порошок, и на кончике пальца его не заметят. Эти слова искусительница произнесла томным голосом, как будто речь шла о лакомстве. - Ну уж нет! - воскликнула Маго. - Только не во время крестин! Так недолго и на себя накликать беду! - Почему же? Ведь вы отправите на небеса еще безгрешную душу! - А главное, один бог знает, как мой зятек посмотрит на такие дела. Думаешь, я забыла, какое у него было лицо, когда я сказала ему всю правду о кончине Людовика? С тех пор он со мной холоден. И так уж меня втихомолку обвиняют во всех смертных грехах. По королю в год - за глаза хватит, подождем-ка еще немного с этим новорожденным. Малочисленная, чуть ли не тайком собравшаяся кавалькада отправилась в Венсенн, где Иоанну I предстояло стать христианином; напрасно знатные бароны, уже заранее раскошелившиеся на праздничную одежду, ждали приглашения на эту торжественную церемонию. Болезнь королевы, хмурая зимняя погода, а главное то, что король родился не в Париже и не особенно порадовал своим появлением на свет родного дядю - регента, свели высокоторжественную церемонию крестин к простой и поспешно выполненной формальности. Филипп прибыл в Венсенн вместе со своей супругой Жанной, с графиней Маго и Гоше де Шатийоном; их сопровождали конюшие, чтобы держать лошадей. Всю остальную семью даже не потрудились известить. Впрочем, Валуа объезжал свои ленные владения, собирая аннаты, д'Эвре сидел в Артуа и распутывал дела, которые натворил там Робер. А с Карлом де ла Маршем у Филиппа накануне произошло столкновение. Карл в честь рождения короля попросил брата возвести его в пэры Франции, увеличить его удел, а следовательно, и доход. - Но, брат мой, я ведь регент, не более того, - возразил Филипп. - Лишь один король сможет даровать вам звание пэра... когда он достигнет совершеннолетия. Бувилль встретил кортеж на красном дворе и первым делом обратился к регенту с вопросом: - Ни у кого нет оружия, ваше высочество? Никто не имеет при себе кинжала или стилета? И неизвестно было, кто вызывает в Бувилле большую тревогу - свита регента или родственники короля. - Я не имею обыкновения, Бувилль, ездить с безоружной стражей, - сухо ответил Филипп. Бувилль робко, но настойчиво потребовал, чтобы стража осталась во дворе. Такое рвение и излишняя осторожность раздосадовали регента. - Я весьма ценю, Бувилль, ваши заботы о королеве, - произнес он, - но отныне вы уже не хранитель чрева, и заботиться о короле поручено нам с коннетаблем. Мы оставляем вам ваши полномочия, так не злоупотребляйте же ими. - Ваше высочество! Ваше высочество! - лепетал Бувилль. - У меня и в мыслях не было оскорбить вас. Но ведь столько разных слухов ходит по королевству... Одного я хочу, чтобы вы воочию могли убедиться, как свято я выполняю свой долг и как горжусь этим. Толстяк Бувилль не умел скрывать своих чувств. Не удержавшись, он исподтишка кинул взгляд на графиню Маго и сразу же потупился. "Положительно все и вся относятся ко мне с подозрением и мне не доверяют", - подумала графиня. Жанна Пуатье сделала вид, что ничего не заметила. А Гоше де Шатийон, даже не понявший, о чем идет речь, рассеял всеобщее замешательство: - Да вы, Бувилль, нас здесь совсем заморозите! Пустите-ка нас поскорее внутрь. Никто не зашел взглянуть на королеву. Слишком тревожные вести о ее здоровье сообщила мадам Бувилль: горячка все еще мучает больную, она жалуется на непереносимые головные боли, и каждую минуту всю ее сводит от позывов к рвоте. - Живот у нее снова вздулся, будто она еще не разрешилась от бремени, - пояснила мадам Бувилль. - Ни на секунду не может забыться сном, все молит нас, чтобы прекратился колокольный звон, от которого у нее в ушах гудит, и все время говорит с нами, вернее, не с нами, а обращается к своей бабке Марии Венгерской или к покойному своему супругу Людовику. Жалость берет слушать ее; она на наших глазах теряет рассудок, а заставить ее молчать мы не в силах. Пробыв двадцать лет на посту первого камергера при короле Филиппе Красивом, граф Бувилль приобрел достаточный опыт в проведении торжественных церемоний. Он уже забыл счет крестинам, на которых был распорядителем. Присутствующим вручили все необходимое для церемонии. Бувилль и двое дворян заткнули за воротник длинные белые полотенца и придерживали их за концы, растянув перед собой во всю длину: одним полотенцем полагалось прикрыть купель со святой водой, другим - купель пустую, третьим - чашу с солью. Повитуха, принимавшая младенца, держала крестильный чепчик, который следовало надеть на короля после миропомазания. Потом появилась кормилица с новорожденным на руках. "Экая красавица!" - подумал коннетабль. Мадам Бувилль нарядила Мари в розовое бархатное платье, скромно отделанное мехом у ворота и запястий, и не пожалела времени, чтобы обучить ее полагающемуся при обряде церемониалу. Младенец был закутан в мантию, в которую свободно мог бы завернуться взрослый, а сверх нее накинули еще лиловую шелковую вуаль, ниспадавшую как шлейф. Процессия двинулась к дворцовой часовне. Шествие открывали конюшие с горящими свечами в руках. А позади, шатаясь, еле плелся сенешаль де Жуанвилль, хотя его поддерживали с двух сторон. Однако он вышел из состояния вечной дремоты, узнав, что будущий король, Иоанн, его тезка. Вся часовня была затянута драпировками, пол вокруг купели застлан лиловым бархатом. Сбоку стоял стол, на котором расстелили беличье одеяло, прикрыв его тонкой простыней, а сверху положили еще шелковые подушечки. С полдюжины жаровен не могли нагреть промозглое, холодное помещение. Мари положила младенца на стол и принялась его распеленывать. Следя за каждым своим движением, боясь отступить от ритуала, она задыхалась от волнения и еле различала лица присутствующих. Могла ли она, блудная дочь, изгнанная с позором из отчего дома, могла ли она даже вообразить себе, что именно ей придется играть на крестинах короля чуть ли не главную роль, стоять рядом с регентом Франции и графиней Артуа? Ослепленная таким несказанным счастьем, вновь повернувшимся к ней лицом, Мари испытывала теперь в отношении мадам Бувилль самую горячую признательность и, отправляясь в часовню, попросила у нее прощения за свою вчерашнюю дерзость. Разворачивая пеленки, она краем уха услышала, как коннетабль спросил у мадам Бувилль имя кормилицы и откуда она взялась, и сама почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. Капеллан королевы четырежды дунул на тельце младенца, как бы символизируя этим четыре стороны креста, долженствовавшего отогнать сатану с помощью святого духа; потом плюнул себе на указательный палец, омочил слюной ноздри и уши новорожденного, дабы не внимал он наветам дьявола, не вдыхал соблазнов суетного мира и плоти. Филипп и Маго приподняли младенца за ножки и за плечики. Филипп, близоруко щурясь, внимательно присматривался к крохотному розовому червячку, который разрушал всю его хитроумную выдумку с правом наследования, смотрел на этот смехотворный символ мужских привилегий, на это ничтожное, но непреодолимое препятствие между ним и престолом Франции. "В любом случае пятнадцать лет я регент, - пытался утешить себя Филипп. - А за пятнадцать лет все может произойти; да и буду ли я сам жив через пятнадцать лет? И будет ли жить это дитя?" Но регент - это не король. Во время вступительных молитв младенец лежал тихо и даже подремывал. И только когда его погрузили в холодную купель, присутствующие впервые услышали его крик; тут уж он начал кричать во все горло, задыхался, и слезы катились по его личику, смешиваясь с каплями святой воды. Трижды его погружали в купель - сначала головой к востоку, потом к северу, потом к югу, дабы получилось изображение святого креста господня, и трижды над его голеньким тельцем простирали руки прочие восприемники и восприемницы - Жанна, Гоше, супруги Бувилли и сенешаль. Наконец его вынули из ледяной ванны. Он успокоился и не закричал, когда ему помазали святым миром лобик. Младенца положили на шелковые подушки. Мари стала потихоньку обтирать его, а все присутствующие при церемонии сбились у жарко пылавшей жаровни. Вдруг пронзительный крик Мари нарушил благоговейную тишину часовни. - Господи! Господи! Он кончается... - крикнула она. Все бросились к столу. Младенец-король посинел, потом почернел; тельце его напряглось, кулачки судорожно сжались, головка свесилась набок, глаза закатились, так что видны были только одни белки. Какая-то невидимая рука душила это крошечное несмышленое существо, чья жизнь отлетала прочь среди мерцающих свечей и склонившихся тревожных лиц. Маго услышала чей-то шепот: - Это она. Подняв глаза, она встретила подозрительные взгляды супругов Бувиллей. "Но кто же это сделал, чтобы потом свалить все на меня?" - подумалось ей. Тем временем повитуха выхватила ребенка из трясущихся рук Мари и стала приводить его в чувство. - Он еще не умер, не умер... - твердила она. Целые две минуты, показавшиеся присутствующим вечностью, младенец не подавал признаков жизни. Сине-черное тельце его было по-прежнему словно окоченевшим, застывшим. Потом внезапно его стали корчить судороги, и головка беспомощно моталась из стороны в сторону. Руки и ноги сводило - они сжимались и разжимались; удивительно было, как в столь крошечном существе живет такая сила - повитуха с трудом удерживала его на месте. Капеллан осенил себя крестным знаменьем, словно отгоняя сатану, и принялся читать отходную. Личико ребенка кривила гримаса, изо рта струйкой текла слюна; синеватость прошла, но зато сменилась не менее ужасной мертвенной бледностью. Вдруг он затих, помочился на платье повитухи, и все решили, что он спасен. Но головенка его снова бессильно свесилась, тельце обмякло и, глядя на его неподвижные члены, каждый подумал: кончается. - Слава богу, хоть успели его окрестить, - шепнул коннетабль. Филипп Пуатье машинально сдирал ногтями с руки горячие капли воска. И вдруг трупик засучил ножками, крикнул, сначала негромко, а потом веселее и задвигал губами, ища грудь: король ожил и хотел теперь есть. - Сатана не желал без борьбы покинуть его тело, - глубокомысленно заметил капеллан. - Родимчик, надо вам сказать, - пояснила повитуха, - редко бывает в первые дни жизни. Думаю, произошло это потому, что при родах накладывали щипцы; такие случаи мне известны. И, думаю, потому, что его долго не кормили... Мари де Крессэ почувствовала себя чуть ли не преступницей. "Если бы я вместо того, чтобы пререкаться с мадам Бувилль, сразу же поехала в Венсенн..." - подумала она. И никому из присутствовавших не пришло в голову, что виновато здесь купанье в ледяной воде, недоброе наследие предков, всех этих хромых, слабоумных, эпилептиков, щедро украшавших достославное геральдическое древо. Поэтому каждый согласился с доводами повитухи, особенно же убедительной показалась ее ссылка на щипцы, которые, очевидно, повредили не окрепший еще череп младенца. - Как по-вашему, могут повторяться эти припадки? - осведомилась Маго. - Боюсь, что да, мадам, - ответила повитуха. - Никто не знает, откуда берется такая напасть и почему она проходит. - Бедный крошка! - произнесла Маго во всеуслышание. Короля Иоанна I отнесли в опочивальню, и все уныло разошлись. На обратном пути Филипп упорно молчал. Во дворце он увел в свои покои тещу и заперся с ней. - Вы чуть было не стали королем, сын мой, - начала она. Филипп не ответил. - И впрямь, после сегодняшней сцены никто не удивится, если ребенок на днях умрет, - сказала Маго. Филипп по-прежнему молчал. - Если его не станет, вам все равно придется ждать совершеннолетия Жанны Наваррской. - Вот уж нет, матушка, нет и нет! - живо возразил Филипп. - Отныне установление, принятое в июле, больше не помеха. Вопрос о наследнике Людовика решен: таковым стал Иоанн. Между покойным братом и мною будет король, и наследником племянника стану именно я. Маго с восхищением поглядела на зятя. "Должно быть, во время крестин все это сообразил!" - решила она. - Признайтесь, Филипп, вы всегда мечтали стать королем, - проговорила она вслух. - Когда вы были еще мальчиком, вы ломали ветки и делали себе из них скипетр. Филипп приподнял голову и улыбнулся теще, не прерывая молчания. Затем сказал серьезным тоном: - Знаете, матушка, дама Ферьенн исчезла из Арраса, а вместе с нею и те люди, которых я посылал, чтобы они ее похитили и она не наболтала лишнего... Говорят, ее держат в одном из замков Артуа. Более того, я слышал, ваши бароны этим похваляются. Маго промолчала, размышляя над словами зятя. Хотел ли Филипп просто предупредить ее о грядущей опасности? Или таким образом выразил свою о ней заботу? А возможно, подтверждал свой запрет прибегать к помощи яда? Или, напротив, намекает, что, коль скоро поставщица ядов в заключении, у нее, Маго, тем самым развязаны руки? - Но ведь он может погибнуть от второго родимчика, - настаивала Маго. - Предоставим все воле божией, матушка, - проговорил Филипп, давая понять графине, что разговор окончен. "Да, предоставим воле божией... Или моей? - думала Маго. - Филипп человек осторожный и не будет брать греха на душу, но он меня понял... Больше всего будет хлопот с этим болваном Бувиллем". Воображение ее уже заработало. Наконец-то впереди забрезжило преступление! И то, что будущей ее жертвой должен был стать невинный младенец, горячило графиню Маго сильнее, чем если бы ей предстояло отправить на тот свет самого заклятого своего врага. С этого дня графиня Маго начала вероломную, тщательно продуманную кампанию. "Бедняжка король не жилец на этом свете", - твердила она всем встречным и со слезами на глазах описывала ужасную сцену, происшедшую во время крестин. - Мы уже решили, что он кончается на наших глазах, еще минута, и так бы оно и вышло. Спросите-ка мессира Гоше, мы с ним были вместе; впервые я видела, чтобы наш храбрец Гоше так побледнел... Впрочем, когда короля будут представлять баронам, каждый сам убедится, что младенец еле жив. А может быть, он уже умер, только от нас скрывают. Не понимаю, чего ради тянут с церемонией и не говорят почему. Ходят слухи, что мессир Бувилль противится потому, что бедняжке королеве... да хранит ее бог!.. совсем плохо. Но ведь королева - это не король. Близкие к Маго люди, в первую очередь ее кузен Анри дю Сюлли и ее канцлер Тьерри д'Ирсон, усиленно разносили эти слухи. Бароны начинали тревожиться. И впрямь, почему так тянут, почему откладывают торжественную церемонию представления? Крестины, происходившие чуть ли не тайком, чрезмерная бдительность Бувилля, полнейшее молчание вокруг того, что делается в Венсенне, - все это указывало на то, что тут кроется какая-то тайна. По Парижу ползли самые противоречивые слухи. Король родился калекой, поэтому-то его и не хотят никому показывать... Ничего подобного, граф Валуа велел его похитить и переправил в Неаполь, где король находится в полной безопасности... Нет, королева вовсе не больна, а вернулась к себе на родину... - Если он скончался, пусть нам так и скажут, - ворчали одни. - Регент приказал его убрать! - утверждали другие. - Не мелите чепуху. Не такой регент человек. Просто он не доверяет Валуа. - И вовсе не регент, а графиня Маго. Она сумеет расправиться с младенцем, если только уже не расправилась. Что-то слишком упорно она твердит, что король не жилец на этом свете. Зловещий ветер вновь взбудоражил весь королевский дворец. И пока каждый томился под бременем гнусных догадок, грязных подозрений, не щадивших никого и пятнавших всех подряд, регент сохранял невозмутимое спокойствие. Он с головой ушел в государственные дела, и когда с ним заговаривали о племяннике, он в ответ заводил разговор о Фландрии, графстве Артуа и налогах. Утром девятнадцатого ноября, когда брожение умов достигло высшей точки, многочисленная делегация баронов и ученых мужей Парламента предстала перед Филиппом и попросила, вернее потребовала, дать свое согласие на представление короля. И в глазах тех, кто ждал прямого отказа или туманного обещания отложить церемонию, блестел недобрый огонь. - Но я, мессиры, желаю этого не меньше вас, - сказал регент. - Мне самому чинят препятствия: противится граф Бувилль. И, повернувшись к Карлу Валуа, который только накануне возвратился из графства Мэн, куда ездил поправлять свои финансы, Филипп спросил: - Это вы, дядюшка, запретили Бувиллю показывать нам короля в интересах вашей племянницы Клеменции? Бывший император Константинопольский даже побагровел от дерзкой, а главное, необъяснимой выходки Филиппа и по обыкновению закричал: - Но, племянник, скажите ради бога, откуда вы это взяли! Ничего я не требовал и требовать не хочу! Я даже не видел Бувилля и давно не получал от него вестей. И возвратился я как раз, чтобы быть на представлении короля. Напротив, я от души желаю, чтобы оно состоялось, и состоялось по обычаям наших предков. Давно пора... - В таком случае, мессиры, - произнес регент, - мы все здесь держимся одного мнения и хотим одного... Гоше! Вы присутствовали при рождении моего брата... Верно ли, что королевское дитя представляет баронам крестная мать? - Конечно, конечно, - поспешно отозвался Карл Валуа; он не мог перенести, что с таким вопросом обращаются не к нему - знатоку, а к кому-то другому. - Я присутствовал при всех представлениях; при вашем, менее торжественном, поскольку вы второй ребенок, при представлении Людовика и, наконец, Карла. И точно так же представляли моих детей. Только крестная мать! - Ну что ж, - сказал регент, - тогда я немедленно дам знать графине Маго, чтобы она готовилась к церемонии, и прикажу Бувиллю открыть ворота Венсеннского замка. Едем в полдень верхами. Настал наконец для Маго долгожданный час. Одеваясь к предстоящей церемонии, графиня отпустила своих придворных дам, за исключением Беатрисы, которая помогала ей возложить на голову корону: для убийства короля стоило появиться во всем великолепии. - А через сколько времени, по-твоему, подействует порошок на пятидневного младенца? - Вот уж не знаю, мадам, - ответила Беатриса. - Для ваших оленей оказалось достаточным полсуток. Король Людовик боролся со смертью целых три дня. - Слава богу, на этот раз я смогу отвести глаза, - продолжала Маго. - Знаешь, кого я имею в виду? Ту самую кормилицу, которую я видела на крестинах. Красавица, ничего не скажешь. Взялась она неизвестно откуда, и никто не знает, как она очутилась во дворце. Конечно, это Бувилли... - Все понятно, мадам, - улыбнулась Беатриса. - Если кто-нибудь усомнится в том, что смерть последовала от естественных причин, можно будет обвинить вашу красавицу, и ее четвертуют. - Ой, где же моя ладанка? - вдруг испуганно воскликнула Маго, шаря у себя за пазухой. - Слава богу, на месте! Когда она уже выходила из спальни, Беатриса нагнала ее и шепнула на ухо: - Только смотрите, мадам, не высморкайтесь по рассеянности. 3. ХИТРОУМНЫЙ БУВИЛЛЬ - Разжигайте огонь, - скомандовал Бувилль. - Затопить все камины, дров не жалеть, пусть и в коридорах будет тепло. Мессир Бувилль носился по всему замку и, понукая каждого, мешал всем. Он проверял часовых у подъемного моста, велел посыпать красный двор песком и тут же приказал его смести, так как стало еще грязнее: осматривал засовы и замки, уже давно не запиравшиеся. Всю эту бурную деятельность он затеял с единственной целью - заглушить голос тревоги. "Она его убьет, непременно убьет!" - твердил он про себя. В коридоре он встретил жену. - Ну как королева? - спросил он. Королеву Клеменцию соборовали нынче утром. Злой недуг обезобразил ту, что еще недавно славилась своей сказочной красотой в обоих королевствах. Точеный носик заострился, белоснежная кожа приняла желтый оттенок, по лицу пошли багровые пятна, каждое величиной с серебряную монету; ужасный запах шел от ее постели; мочилась она кровью, дыхание с хрипом вырывалось из груди вперемежку со стонами - так непереносимо мучительно ныли затылок и живот. Теперь она уже почти не приходила в сознание. - Это четвертый приступ горячки, - пояснила мужу мадам Бувилль. - Повитуха уверяет, что, если королева дотянет до вечера, она, возможно, выживет. Маго предлагала мне прислать своего личного лекаря, мэтра Павильи. - Ни за что на свете! Ни за что на свете! - воскликнул Бувилль. - И не думай пускать сюда никого из людей графини. Мать умирает, над новорожденным нависла угроза, а тут с минуты на минуту явятся двести баронов с вооруженной свитой! То-то начнется суматоха, и какой удобный случай представится для любого преступления! - Нельзя оставлять младенца в комнате, смежной со спальней королевы, - продолжал Бувилль. - Не могу же я ввести сюда сотню стражников для его охраны, да и проскользнуть за занавеси ничего не стоит. - Твоя правда. Давай подумаем, куда поместить младенца. - В королевские покои, туда легко преградить все входы. Супруги переглянулись, обоим в голову пришла одна и та же мысль: в этих покоях скончался Сварливый. - Вели приготовить комнату, скажи, чтобы там хорошенько натопили, - решительно произнес Бувилль. - Ну что ж, дружок, пусть будет по-твоему. Но пойми, если даже ты расставишь полсотни стражников, все равно ты не можешь возражать против того, чтобы младенца несла на руках Маго. - Я с нее глаз не спущу. - Но если она уже решилась на злодеяние, она младенца на твоих глазах прикончит, бедный мой Юг. А ты ничего и не заметишь. Пятидневный младенец даже не пикнет. В суматохе воткнет ему иголку в затылок, или даст понюхать яда, или просто удушит шнурком... - Что же мне тогда делать, ну скажи сама? - закричал Бувилль. - Не могу же я заявить регенту: "Мы не желаем, чтобы ваша теща несла короля, боимся, мол. что она его прикончит!.." - Конечно, не можешь! Одно нам остается - молить бога, - бросила мадам Бувилль на ходу. А Бувилль уныло поплелся в смежную с опочивальней королевы комнату, где устроилась кормилица. Мари де Крессэ как раз кормила обоих младенцев разом. Жадные ротики громко причмокивали, и крошечные ручонки с мягкими еще ноготками цеплялись за кормящую их грудь. Мари великодушно дала королю левую грудь, ибо слыхала, что она богаче молоком. - Что с вами, мессир, вы, как я вижу, совсем приуныли, - обратилась Мари к Бувиллю. Бувилль, этот престарелый архангел на страже несмышленого младенца, встал рядом с Мари, оперся на эфес длинной шпаги, черно-седые пряди волос печально свисали ему на щеки, кольчуга плотно обтягивала объемистое брюшко. - До чего слабенький наш король, до чего же он слабенький! - вздохнул Бувилль. - Вовсе нет, мессир, напротив, он крепнет день ото дня, посмотрите, он почти догнал моего. От всех этих снадобий, которыми меня пичкают, мне подчас тошно становится, зато ему они пошли на пользу. Бувилль протянул огромную руку, загрубевшую от конских поводьев и сабельных рукояток, и осторожно погладил маленькую головенку, уже поросшую бесцветным пушком. - Это будет не такой король, как все прочие, вот увидите... - шепнул он. Старый слуга Филиппа Красивого не умел иначе выразить своих чувств. С тех пор, как он стал помнить себя, с тех пор, как себя помнил его отец, монархия, держава, Франция - смысл его деятельности и забот - были нерасторжимо слиты в его представлении с длинной и прочной цепью королей, зрелых, могущественных, требовавших безоговорочной преданности, расточающих милости. Целых двадцать лет стоял он у трона, где восседал монарх, перед коим трепетал весь христианский мир. Ему даже в голову не могло прийти, что эта могучая цепь так быстро ослабнет и воплотится вот в этом хрупком розовом звене, в этом младенце, с подбородка которого стекало молоко и которого можно раздавить одной рукой. - Вы правы, - проговорил он, - младенец поправляется; не будь следа от щипцов - впрочем, их уже почти не видно, - его нельзя было бы отличить от вашего сынка, разве что получше приглядеться. - О нет, мессир, - живо возразила Мари, - мой гораздо тяжелее. Ведь верно, Иоанн второй, ты у нас гораздо тяжелее? Вдруг краска залила лицо Мари, и она поспешила объяснить: - Ведь оба они Иоанны, поэтому я и зову своего Иоанном вторым. Скажите, может быть, я не должна этого делать? Бувилль погладил по голове и второго Иоанна машинальным жестом, подсказанным долголетней придворной учтивостью. Взгляд его перебегал с одного младенца на другого. Мари решила было, что этот пожилой дворянин загляделся на ее обнаженную грудь, и покраснела еще пуще... "Когда же наконец, - с досадой подумала она, - я отучусь вспыхивать по любому пустяку? Ведь нет ничего неприличного или бесчестного в том, чтобы кормить грудью ребенка!" Тут в комнату вошла мадам Бувилль, неся приготовленные для церемонии одежды короля. Но Бувилль перехватил жену на полпути и, отведя ее в угол, шепнул: - Кажется, я нашел выход. Они начали шептаться. Мадам Бувилль недоверчиво качала головой; раза два она метнула быстрый взгляд в сторону Мари. - Поговори с ней сам, - наконец сказала она. - Меня она терпеть не может. Бувилль снова подошел к молодой женщине. - Мари, дитя мое, - начал он, - вы можете оказать огромную услугу нашему малютке-королю, к которому, как я вижу, вы по-настоящему привязались. Видите ли, сейчас на церемонию представления съедутся бароны. Но мы с супругой боимся, как бы короля не застудили; вспомните-ка, что у него во время крестин был родимчик. И вообразите, что получится, если его снова при всех схватят судороги. Начнут болтать, что он не жилец на этом свете, наши враги и без того стараются распространять такие слухи. Ведь мы, бароны, - прирожденные воины, нам нужен такой король, чтобы даже в младенчестве в нем чувствовалась сила. А ваше дитя и по; толще и лучше выглядит. Вот мы и решили показать его баронам вместо настоящего короля. Мари испуганно вскинула глаза на мадам Бувилль, которая поспешно проговорила: - Я тут ни при чем. Это придумал мой супруг. - А не будет ли в том греха, мессир? - Какой же тут грех, дитя мое? Напротив, оберегать короля - это не грех, а добродетель. И уже не впервые народу представляют крепкого младенца вместо хилого наследника престола, - смело солгал Бувилль, решив покривить душой ради такого случая. - А вдруг кто-нибудь заметит? - Да как же заметить? - воскликнула мадам Бувилль. - Оба они беленькие, к тому же все новорожденные на одно лицо и меняются с каждым днем. Ну, скажите, кто знает короля? Мессир Жуанвилль, который ничего не видит, регент, который почти не видит, да коннетабль, который лучше разбирается в лошадях, чем в новорожденных младенцах. - А графиня Маго не удивится, если не заметит следа от щипцов? - Да как же она увидит под чепчиком и короной? К тому же сегодня день пасмурный. Боюсь, придется зажечь свечи, - добавил Бувилль, кивая на окно, куда еле пробивался печальный ноябрьский свет. Мари исчерпала все свои доводы. В глубине души мысль о замене короля собственным ребенком льстила ее самолюбию, да и Бувилля она не подозревала в дурных замыслах. Она с радостью начала обряжать своего Иоанна в королевские одежды - запеленала его в шелковые пеленки, завернула в голубой плащ, затканный золотыми лилиями, надела на него чепчик, а поверх чепца крохотную корону, - все эти предметы входили в обязательное для венценосного младенца приданое. - Какой же ты у меня хорошенький, Жанно, - твердила Мари. - Господи, да у него корона! Настоящая корона! А ведь придется тебе ее отдать королю, слышишь, сынок, придется отдать! Она вертела перед люлькой короля своего Иоанна, как тряпичную куклу. - Посмотрите, государь, посмотрите на вашего молочного брата, на верного вашего слугу, его покажут баронам вместо вас, чтобы вы не простудились. А про себя она думала: "Поскорее бы рассказать об этом Гуччо... Воображаю, что с ним будет, когда я скажу, что его сын - молочный брат короля и что именно его показывали баронам... Странная у нас с Гуччо судьба, и все-таки я ни с кем бы не поменялась! Как хорошо, что я полюбила его, милого моего ломбардца!" Но когда из соседней комнаты донесся протяжный стон, радость Мари сразу померкла. "Королева... боже мой, королева... - подумала она. - А я о ней совсем забыла..." Вошел конюший и объявил, что кортеж баронов во главе с регентом уже въезжает в ворота замка. Мадам Бувилль выхватила ребенка из рук Мари. - Я сама отнесу его в королевские покои, - сказала она, - и вручу после окончания церемонии, когда придворные разъедутся по домам. А вы, Мари, отсюда ни шагу, ждите меня здесь. И если кто-нибудь войдет, хотя мы поставили у дверей стражу, и спросит вас, говорите, что ребенок, который остался при вас, - ваше собственное дитя. 4. "ПЕРЕД ВАМИ КОРОЛЬ, МЕССИРЫ" Баронам было тесно в большой зале; они переговаривались, кашляли, нетерпеливо переминались с ноги на ногу, устав от долгого стояния. Их свита забила все коридоры. Желая полюбоваться предстоящей церемонией, изо всех дверей выглядывали любопытные. Сенешаль де Жуанвилль, которого, снисходя к его слабости, подняли с кресла в самую последнюю минуту, вместе с Бувиллем стоял у дверей королевской опочивальни. - Объявлять придется вам, мессир сенешаль, - твердил Бувилль. - Ведь вы старше всех соратников Людовика Святого; вам и выпала эта честь. По лицу Бувилля стекали струйки пота, он чуть не падал от страха. "Я бы не мог, - думал он, - не мог бы объявить... Голос выдал бы меня..." В дальнем конце темного коридора он заметил внушительную фигуру графини Маго с короной на голове и в парадной мантии, отчего она казалась настоящей великаншей. Никогда еще Маго Артуа не выглядела такой огромной и такой страшной. Он бросился в комнату и шепнул жене: - Пора. Мадам Бувилль двинулась навстречу графине, под чьей богатырской стопой жалобно скрипели половицы, и вручила ей свою невесомую ношу. В коридоре было темно, и графиня Маго не стала присматриваться к младенцу. Однако, взяв его на руки, она удивилась, как он потяжелел со дня крестин. - Да наш маленький король поздоровел, - произнесла она. - Поздравляю вас, душечка. - Это потому, что мы за ним хорошо ходим, мадам; боимся, как бы нас не упрекнули в нерадивости его крестная мать, - ответила мадам Бувилль самым естественным тоном. "Нет, решительно сейчас самое время, - подумала Маго, - слишком уж он окреп". При свете, падавшем из окна, она вдруг увидела бывшего камергера Филиппа Красивого. - Что это с вами, мессир Бувилль? - осведомилась она. - Вы весь в поту, хотя день не из жарких... - Я велел повсюду разжечь камины; очевидно, от этого меня и бросило в пот. Мессир регент не дал нам времени привести все в порядок. Они обменялись взглядом, причем каждый пережил скверную минуту. - Ну, пора, - спохватилась Маго. - Шествуйте впереди меня. Бувилль взял за руку старика сенешаля, и оба хранителя чрева медленно направились в залу. Маго шла позади, в нескольких шагах от них. Наступил благоприятный момент, и вряд ли он еще повторится. Старый сенешаль еле плелся, и, таким образом, у нее было время. Правда, вдоль стен шпалерами стояли придворные дамы и конюшие, сбежавшиеся посмотреть на венценосного малютку, и все глаза были устремлены на графиню, но кто заметит, кто обратит внимание на вполне естественный ее жест? - Ну, ну, давайте-ка представимся баронам в самом лучшем виде, - обратилась Маго к младенцу, которого несла на сгибе левой руки. - Не опозорим королевства, а главное, не будем пускать слюни. Она вытащила из сумы, висевшей на поясе, носовой платок и быстро отерла им крохотный слюнявый ротик. Бувилль оглянулся, но Маго, зажав платок в руке, сделала вид, что оправляет на младенце мантию. - Ну, мы готовы, - произнесла она. Двери залы распахнулись, и воцарилось молчание. Но сенешаль по слепоте не заметил, что комната набита народом. - Объявляйте же, мессир, объявляйте, - шептал ему Бувилль. - А что объявлять? - удивленно спросил Жуанвилль. - Да что король здесь, понимаете, король! - Король... - лепетал Жуанвилль. - А знаете, я уже пятому королю служу! - Конечно, конечно, только объявляйте поскорей, - тревожно торопил его Бувилль. Маго, стоя за ними, еще раз для верности вытерла губки ребенка. Сир де Жуанвилль прокашлялся, чтобы очистить горло, и наконец решился; он провозгласил важно и почти разборчиво: - Мессиры, перед вами король! Перед вами король, мессиры! - Да здравствует король! - грянули в ответ бароны, впервые произнося это слово после смерти Сварливого. Маго направилась прямо к регенту, и все члены королевской семьи столпились вокруг них. - Да он здоровяк... Какой розовый... Просто жирненький... - говорили бароны, проходя мимо этой группы. - Кто это наговорил, что младенец хилый и не жилец на этом свете? - шепнул Карл Валуа своему сыну Филиппу. - Да полноте, французская порода крепкая, - подхватил Карл де ла Марш, слепо подражавший дяде. Сын Мари де Крессэ и ломбардца чувствовал себя хорошо, даже слишком хорошо, по мнению Маго. "Ну что ему стоит покричать немножко? Хоть бы судороги его взяли, как в прошлый раз", - думала она. И незаметно старалась ущипнуть его под мантией. Но шелковые пеленки были слишком плотные, и ребенок не ощущал ничего, кроме приятной щекотки. Широко открытыми голубыми глазенками он смотрел вокруг, и казалось, все, что он видит здесь, доставляет ему удовольствие. "Вот ведь негодяй! Ничего, ты у меня еще запоешь! Если не сейчас, то ночью... А вдруг Беатрисин порошок выветрился?.." В глубине залы нарастал гул голосов: - Нам его отсюда не видно! Мы хотим им полюбоваться! - Возьмите ребенка, Филипп, - сказала Маго и передала младенца зятю. - У вас руки длиннее моих. Покажите короля его подданным. Регент взял маленького Иоанна, поднял его над головой, чтобы каждый мог увидеть и вдоволь насладиться лицезрением своего владыки. Вдруг Филипп почувствовал, что по рукам его течет что-то липкое и теплое. Ребенок, икая, срыгнул молоко, которого-насосался полчаса назад, но молоко это приобрело зеленоватый оттенок, и было перемешано с желчью: личико младенца тоже позеленело, потом стало густо багрового цвета, что не предвещало ничего доброго, головка бессильно запрокинулась назад. Громкий крик ужаса и разочарования вырвался из груди баронов. - Господи, господи! - воскликнула Маго. - Снова у него начался родимчик! - Возьмите его, - пробормотал Филипп, сунув ей ребенка, как будто в этом запеленутом существе таилась для него какая-то опасность. - Так я и знал! - раздался вдруг чей-то голос. Это крикнул Бувилль. Он весь налился кровью и гневно глядел то на графиню, то на регента. - Вы были совершенно правы, Бувилль, - отозвался Филипп, - нельзя так рано представлять баронам больного ребенка. - Так я и знал... - повторил Бувилль. Но тут жена быстро дернула его за рукав, опасаясь, как бы он не натворил непоправимых глупостей. Их взгляды встретились, и Бувилль сразу успокоился. "Что это я? - подумал он. - Видно, и впрямь я сошел с ума. Ведь настоящий король цел и невредим". Но если Бувилль предпринял все, что мог, лишь бы удар миновал короля, пусть даже обрушившись на другого, старый слуга Филиппа Красивого как-то не подумал о том, что следует предпринять, коль скоро преступление все же совершится. Графиня Маго тоже была застигнута врасплох. Она никак не предполагала, что яд подействует так быстро. И заговорила, желая успокоить окружающих: - Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Тогда, на крестинах, мы тоже думали, что он кончается, а он, смотрите-ка, оправился. Страшно видеть родимчик, но у детей он быстро проходит. Повитуха! Пусть кликнут повитуху! - добавила она, решившись на этот рискованный шаг, лишь бы обелить себя в глазах присутствующих. Регент неловко растопырил руки, стараясь не прикасаться к одежде; он глядел на свои пальцы со страхом и отвращением, боясь притронуться к чему-либо. Младенец посинел и задыхался. Среди общей суматохи и отчаяния никто толком не понимал, что надо делать, как все это случилось. Мадам Бувилль бросилась в опочивальню королевы, но остановилась на пороге, пораженная пришедшей ей в голову новой мыслью: "Если я крикну повитуху, она сразу увидит, что мы подменили дитя и что у него на голове нет следа щипцов. Только бы, о господи, только бы с него не сняли чепчик!" Она бегом вернулась обратно, а тем временем все присутствующие устремились к покоям короля. Помощь самой искусной повитухи была уже ни к чему. Все еще закутанный в затканную лилиями мантию, с крошечной короной, сбившейся на сторону, младенец покоился, как щепочка, на огромной кровати, застланной шелковым покрывалом. Закатив глаза, в мокрых пеленках, с почерневшими губами и с сожженными ядом внутренностями, младенец, которого представили баронам как короля Франции, приказал долго жить. 5. ЛОМБАРДЕЦ В УСЫПАЛЬНИЦЕ СЕН-ДЕНИ - Что же нам теперь делать? - одновременно произнесли супруги Бувилли. Они попались в свою же собственную ловушку. Регент не пожелал оставаться в Венсенне. Собрав всех членов королевской фамилии, он предложил им сесть на коней и сопровождать его в Париж, где состоится Совет. Когда регент уже выезжал из дворца, Бувилль вдруг в отчаянном припадке храбрости бросился к нему. - Ваше высочество, - закричал он, хватая коня под уздцы. Но Филипп не дал ему продолжать: - Знаю, знаю, Бувилль; знаю, что вы разделяете с нами общую печаль, и признателен вам за ваше доброе чувство. Вас, поверьте, мы ни в чем не упрекаем. Ничего не поделаешь! Такова природа человеческая. Я сообщу вам свои распоряжения насчет похорон. И регент, подняв коня в галоп, проскакал по опущенному мосту. Вряд ли на таком бешеном аллюре сопровождавшие его лица могли обдумать все случившееся. Большинство баронов поскакали вслед за ним. В Венсенне остались лишь бездельники да те, кто поплоше; собравшись группками, они горячо обсуждали событие. - Пойми, - твердил Бувилль жене, - я обязан был немедленно все ему сказать. Зачем ты меня удержала? Они отошли к амбразуре окна и тихонько шептались, даже друг другу боясь поверить свои мысли. - А кормилица? - спросил Бувилль. - Я за ней сама смотрю. Увела в свою спальню, заперла на ключ, а возле дверей поставила двух человек. - Она ничего не подозревает? - Нет. - Надо бы ей сказать. - Подождем, пока все разъедутся. - Нет, я должен был открыть ему... Толстяка Бувилля терзала совесть - почему, почему не послушался он своего первого порыва. "Если бы я сказал правду перед всеми баронами, если бы сразу привел доказательства..." Но для этого требовалось быть не Бувиллем, а человеком иного склада, скажем, коннетаблем, а главное, не иметь супруги, которая дергает тебя за рукав. - Но разве могли мы знать, - говорила мадам Бувилль, - что Маго так ловко поведет дело и что ребенок умрет у всех на глазах? - В сущности, - пробормотал Бувилль, - может, лучше было бы нам представить баронам настоящего, пусть бы свершилось предназначенное судьбой. - А что, а что я тебе говорила? - Верно, я не снимаю с себя вины. Ведь мне в голову пришла эта мысль... дурная мысль... Кто им теперь поверит? Как, кому смогут они объявить, что обманули баронов, что увенчали королевской короной младенца кормилицы? Ведь уже одно это - прямое святотатство. - Знаешь, чем мы рискуем, если это станет известно?.. - шептала мадам Бувилль. - Тем, что Маго отравит и нас с тобой. - Я уверен, что регент с ней в сговоре. Когда он вытер руки, запачканные младенцем, то сразу бросил тряпку в огонь, я сам видел... Он нас к суду притянет за клевету на Маго. Отныне все их помыслы занимала единственная мысль, как бы спастись самим. - Ребенка обрядили? - спросил Бувилль. - Я сама его обряжала вместе с горничной, пока ты провожал регента, - пояснила супруга. - И поставила возле него четырех конюших. Так что с этой стороны опасаться нечего. - А королева? - Я запретила с ней об этом говорить, боюсь, как бы ей не стало хуже. Хотя вряд ли она и поняла бы. Я приказала повитухе ни на шаг не отходить от ее ложа. В скором времени в Венсенн прибыл камергер Гийом де Сериз и объявил Бувиллю, что регента только что возвели в королевское звание с согласия его дядей, брата и оказавшихся во дворце пэров. Совет заседал недолго. - А что касается похорон его племянника, - продолжал камергер, - то наш государь Филипп решил, что они состоятся в самое ближайшее время, дабы не длить горе народное. Выставлять гроб новопреставленного не будут. Так как сегодня пятница, а в воскресенье покойников земле не предают, тело завтра же будет перевезено в Сен-Дени. Бальзамировщик уже вызван. А я, мессир, отправляюсь в обратный путь, так как король приказал мне не мешкать. Бувилль молча глядел вслед удалявшемуся камергеру. "Король, король..." - беззвучно шептал он. Граф Пуатье стал королем; маленького ломбардца похоронят в королевской усыпальнице в Сен-Дени, а Иоанн I жив и здоров! Бувилль поплелся в спальню к жене. - Филипп уже король, - сообщил он. - А мы остались с младенцем-королем на руках... - Надо, чтобы он исчез... - Да что ты говорить? - негодующе крикнул Бувилль. - А что я говорю? Ты, видно, совсем рехнулся, Юг! - возразила мадам Бувилль. - Я имею в виду - надо его спрятать. - Но тогда ему не взойти на престол. - Зато хоть жив останется. И, возможно, в один прекрасный день... Разве можно знать, что будет... Но как его спрятать? Кому доверить младенца, не вызвав подозрения? А самое главное - надо вскормить его. - Кормилица! - вдруг воскликнула мадам Бувилль. - Только кормилица может нам помочь. Пойдем скорее к ней. Они поступили весьма разумно, подождав отъезда баронов и только после этого сообщив Мари де Крессэ о смерти ее сына. Вопли и крики ее разносились не только по всему замку, но слышны были даже во дворе. А тем, кто услышал ее крики и застыл от ужаса на месте, объявили потом, что это кричала королева. Даже сама королева, выйдя на мгновение из беспамятства, поднялась с подушек и тревожно спросила: - Что случилось? Даже почтенный старец, сенешаль де Жуанвилль, и тот, очнувшись от дремоты, задрожал с ног до головы. - Кого-то убивают, - произнес он, - так кричат только под ножом убийцы, я-то, слава богу, знаю. А Мари тем временем твердила не умолкая: - Я хочу его видеть! Хочу его видеть! Хочу его видеть! Бувилль с супругой вынуждены были силой удерживать ее, потому что она, обезумев от горя, рвалась из комнаты в покои, где лежал труп ее сына. Целых два часа супруги пытались успокоить, утешить, а главное, вразумить Мари, десятки раз повторяя одни и те же доводы, но она не слушала. Напрасно Бувилль клялся, что никак не желал причинить ей такое зло, что во всем виновата графиня Маго, сумевшая осуществить свой преступный замысел. Слова эти запали в голову Мари, хотя вряд ли она поняла их, но со временем они сами всплывут в ее памяти; однако сейчас все это не имело для нее никакого смысла. Временами слезы высыхали у нее на глазах, она глядела вдаль невидящим взором, а потом снова начинала громко стонать. Так стонет животное, раздавленное колесами. Бувилли подумали, что она и впрямь лишилась рассудка. Супруги уже истощили все свои доводы: принеся в жертву родное дитя, Мари, пусть даже невольно, спасла жизнь королю Франции, потомку прославленной династии Капетингов... - Вы молоды, - твердила мадам Бувилль, - у вас еще будут дети. Ведь нет женщины, которая не потеряла бы грудное дитя. И она перечислила всех отпрысков королевской фамилии, погибших в младенчестве на протяжении трех поколений, и начала свой перечень с мертворожденных близнецов, которыми разрешилась от бремени Бланка Кастильская. У Анжуйских, у Куртенэ, у герцогов и графов Бургундских, у Шатийонов, даже в роду самих Бувиллей сколько раз матери горевали над гробом своего младенца и жили затем в радости, окруженные многочисленным потомством! Каждая женщина рожает двенадцать - пятнадцать раз, а выживает не больше половины детей. - Я вас отлично понимаю, - продолжала мадам Бувилль, - больнее всего потерять первенца. - Нет, нет, ничего вы не понимаете! - кричала Мари, рыдая. - Этого... этого никто мне никогда не заменит! Убиенное дитя было плодом ее любви, столь страстного желания, столь пламенной веры, что перед ними отступили все законы и все запреты; в нем воплотилась ее мечта, за него она заплатила дорогой ценой - двумя месяцами оскорблений и четырьмя месяцами заточения в монастыре, его она готовилась, как бесценный дар, вручить тому, на кого пал ее выбор; для нее новорожденный был как бы чудесным деревцем, и с ним вместе должна была расцвести вновь ее жизнь, ее трудная, ее волшебная любовь! - Нет, не можете вы понять! - жалобно твердила она. - Вас ведь не прогнала семья из-за ребенка. Нет, никогда у меня не будет другого! Когда человек, сраженный горем, начинает говорить о своей беде, описывать ее обычными словами, значит, он уже смирился. На смену отчаянию, почти физическому ощущению своей муки постепенно приходит душевная боль, жестокое раздумье. - Я знала, знала, недаром я не хотела сюда идти, знала, что здесь меня ждет беда! Мадам Бувилль не посмела ей возразить. - А что скажет Гуччо, когда ему все станет известно? - спрашивала Мари. - Как я могу сообщить ему эту весть? - Он ничего и не должен знать, дитя мое! - воскликнула мадам Бувилль. - Никто не должен знать, что король остался жив, ибо те, кто нанес удар невинному, не остановятся перед новым преступлением. Вам самой грозит опасность, так как вы действовали заодно с нами. И вы должны хранить тайну, покуда с вас не снимут запрет. И, повернувшись к мужу, мадам Бувилль шепнула: - Скорее неси Евангелие. Когда Бувилль вернулся с тяжелым Евангелием в руках, за которым ему пришлось бегать в часовню, супруги уговорили Мари положить руку на серебряную крышку и поклясться хранить полное молчание: пусть она ничего не говорит даже отцу погибшего ребенка, даже на исповеди пусть молчит о свершившейся трагедии. Лишь Бувилль или его жена могут разрешить ее клятву. Сломленная горем Мари поклялась во всем, что от нее потребовали. Бувилль обещал выплачивать ей определенное содержание. Но до денег ли ей было! - А теперь, милочка, вам придется растить короля Франции и говорить всем, что это ваше собственное дитя, - заключила мадам Бувилль. Мари возмутилась. Она не хотела прикасаться к ребенку, вместо которого убили ее сына. Не желает она оставаться в Венсенне. Одного ей хочется - уйти отсюда куда глаза глядят и умереть. - Не беспокойтесь, вы умрете и очень скоро, если выдадите вашу тайну. Маго не замедлит вас отравить или велит прикончить ударом кинжала. - Нет, нет, я ничего не скажу, ведь я обещала! Но отпустите меня, дайте мне уйти! - Вы уедете, уедете, хорошо! Но не погубите еще и этого младенца. Вы сами видите, что он голоден. Покормите его хоть сегодня, - добавила мадам Бувилль, кладя на руки Мари сына королевы Клеменции. Когда Мари почувствовала у своей груди ребенка, она зарыдала пуще прежнего. С ужасом и болью ощутила она, что по другую руку не лежит ее собственное дитя, что место его навеки опустело. - Сберегите его. Он теперь как бы ваш, - внушала ей мадам Бувилль. - И когда придет время, когда он вступит на престол, вам будут возданы такие же почести, как и ему; вы будете его второй матерью. При таком нагромождении лжи еще одна ложь была не в счет. Впрочем, не обещание будущих почестей, на которые не скупилась жена бывшего хранителя чрева, тронуло Мари, а присутствие этого крохотного существа, лежавшего у нее на руках, и она бессознательно перенесла на него свою материнскую любовь. Прикоснувшись губами к покрытой белокурым пушком головке ребенка, она машинальным жестом расстегнула корсаж и пробормотала: - Нет, я не дам тебе погибнуть... маленький мой... маленький мой Иоанн. Супруги Бувилли с облегчением вздохнули. Они выиграли партию хотя бы на ближайшее время. - Завтра, когда будут уносить ее дитя, она должна быть уже далеко от Венсенна, - шепнула мадам Бувилль мужу. На следующее утро Мари, совсем обессилевшую от горя и безропотно подчинявшуюся всем распоряжениям мадам Бувилль, отправили с младенцем обратно в монастырь святой Клариссы. Матушке настоятельнице мадам Бувилль объяснила, что Мари помутилась в рассудке после кончины ее питомца, короля Иоанна, и что не следует придавать значение ее речам. - Она нас самих до смерти испугала; вопила в голос, даже собственного ребенка не узнавала. Мадам Бувилль потребовала, чтобы в келью к Мари никого не допускали, пусть живет себе в полном покое и нерушимой тишине. - Кто бы к ней ни явился, не пропускайте никого, сначала предупредите меня. В тот же самый день в Венсенн доставили четыре савана - два затканных золотыми лилиями, два с гербами Франции, вышитыми бирюзой, а также восемь локтей черного бархата - все это потребовалось для похорон первого французского короля, нареченного Иоанном. И в гроб действительно положили младенца по имени Иоанн, в такой крохотный гробик, что после недолгих размышлений его решили везти не на катафалке, где оставалось бы слишком много пустого места, а просто на муле и приторочили деревянный ящик к вьючному седлу. Мэтр Жоффруа де Флери, королевский казначей, занес в свои книги запись расходов на эти похороны, выразившихся в сумме ста одиннадцати ливров, семнадцати су и восьми денье. За гробом младенца Иоанна не шествовал, как полагалось, бесконечный кортеж провожающих, не было традиционной панихиды в Соборе Парижской богоматери. Процессия сразу же отправилась в Сен-Дени, и после заупокойной мессы состоялись похороны. В ногах надгробья Людовика X, которое соорудили еще так недавно, что камень сверкал ослепительной белизной, вырыли узкий ровик и сюда, рядом с останками владык Франции, положили дитя Мари де Крессэ, бедной дворяночки из Иль-де-Франс, и Гуччо Бальони, сиенского купца. Адам Эрон, первый камергер и дворецкий, подошел к краю маленькой могилки и, глядя на своего господина Филиппа Пуатье, громогласно провозгласил: - Король умер! Да здравствует король! Царствование Филиппа V Длинного началось; Жанна Бургундская стала королевой Франции к вящему торжеству ее матушки графини Маго Артуа. Только три человека во всей французской державе знали, что законный король жив. Одна из знавших эту тайну поклялась молчать на святом Евангелии, а двое других тряслись от страха, как бы их тайна не открылась. Итак, с этой субботы, пришедшейся на 20 ноября 1316 года, все короли, сменявшие друг друга на престоле Франции, были, по существу, лишь длинной чередой невольных узурпаторов власти. 6. ФРАНЦИЯ В ЖЕЛЕЗНЫХ РУКАХ В борьбе за французский престол Филипп V, используя монархические установления, прибег еще и к извечному маневру, именуемому на современном языке государственным переворотом. В силу личного влияния и благодаря поддержке своего клана Филипп, став регентом, то есть человеком, облеченным верховной властью, и собрав июльскую ассамблею, навязал ей новый, благоприятный для него закон престолонаследования, но добился этого не сразу и не без существенных оговорок. Исчезновение младенца Иоанна явилось счастливой неожиданностью. Филипп, тут же откинув им самим установленные законы наследования, завладел короной, забыв о всех сроках и оговорках. Власти, захваченной в подобных обстоятельствах, неизбежно грозит многое, особенно поначалу. Трудясь над упрочением своего положения, Филипп не имел ни досуга, ни возможности насладиться победой, улицезреть себя на вершине наконец-то воплотившейся в жизнь мечты. Он достиг вершины, но еле удерживался на ее острие. По всему королевству поползли зловещие слухи, в душе каждого зрели подозрения. Однако люди уже успели убедиться, что у нового короля твердая рука, и все, кто имел основания опасаться этого, сплотились вокруг герцога Бургундского. А сам герцог срочно примчался в Париж, дабы оспорить право своего будущего тестя на французский престол. Он требовал, чтобы немедленно созвали Совет пэров и признали Жанну Наваррскую королевой. Филипп продолжал хитрить. За звание регента он предложил герцогу свою дочь и Бургундское графство; за корону он предложил отделить Францию от Наварры, хотя объединение произошло лишь совсем недавно, и посулил закрепить это крохотное пиренейское королевство за дочерью Сварливого, хотя никто не знал, была ли она его законной дочерью. Но если Жанна, по мнению самого Филиппа, достойна править Наваррой, то почему же она недостойна править Францией? Во всяком случае, так рассуждал герцог Эд и отказался уступить. Очевидно, придется решать этот спор силой. Эд столь же стремительно поскакал в Дижон и бросил клич от имени своей малолетней племянницы всем баронам Артуа и Пикардии, Бри и Шампани, призывая их не покоряться узурпатору. В том же духе он обратился к королю Эдуарду II Английскому, который, вопреки вмешательству своей супруги Изабеллы, поспешил подлить масла в огонь, встав на сторону бургундцев. Любое разделение Франции было выгодно английскому королю, который надеялся прибрать к рукам провинцию Гиэнь. "Неужели ради этого я разоблачала шашни моих невесток?" - думала королева Изабелла. Всякий другой на месте Филиппа Длинного пал бы духом, видя, как с севера, востока и юго-запада надвигается угроза. Но молодой король знал, что впереди есть еще несколько месяцев сроку: зимой не воюют, враги его будут ждать весны, если только действительно решатся собрать войско. Поэтому первой заботой Филиппа было как можно скорее короноваться, ибо помазание на царство - лучшая защита властителю. Поначалу Филипп решил приурочить торжественный обряд ко дню богоявления; короноваться в королевский день казалось ему добрым предзнаменованием; недаром этот день выбрал и его покойный отец. Но ему доложили, что жители Реймса не успеют приготовить все необходимое; тогда Филипп отложил церемонию еще на три дня. Двор отбудет из Парижа первого января, а коронование состоится в воскресенье, девятого. Со времен Людовика VIII, первого короля, который не был избран при жизни своего предшественника, никогда еще наследник престола не рвался так в Реймс. Но венчание на царство, этот древний религиозный обряд, казался Филиппу еще недостаточным; он решил поразить воображение народа чем-то новым, небывалым. Не раз вчитывался он в писания Эджидио Колонны, наставника Филиппа Красивого, того, кто пестовал сознание Железного Короля... "Размышляя отвлеченно, - писал Эджидио Колонна в своем трактате о принципах власти, - безусловно, предпочтительнее, чтобы короля избирали; лишь разнузданные аппетиты людей и их способ действия заставляют нас предпочесть наследственное право выборному". - Я хочу взойти на престол с согласия моих подданных, - заявил Филипп Длинный. - И буду чувствовать себя достойным королевского звания лишь при этом условии. И коль скоро кое-кто из высокородной знати чинит мне препятствия, я предоставлю слово малым сим. Еще покойный отец указал Филиппу правильный путь: в тяжелые для Франции дни он собирал ассамблеи с участием представителей всех классов, всех сословий королевства. И Филипп решил собрать две такие ассамблеи, но в более расширенном составе, нежели раньше: одна состоится в Париже - для тех, кто пользуется диалектом лангедольским, другая в Бурже - для тех, кто говорит на лангедокском диалекте, и обе соберутся через несколько недель после коронования. И тут он впервые с начала своего правления произнес слова "Генеральные штаты". Легистам поручили отыскивать и подтасовывать тексты, которые затем предназначалось объявить Генеральным штатам, дабы глас народный подтвердил законность восшествия Филиппа на престол. В первую очередь, понятно, в ход пошло знаменитое изречение коннетабля о том, что лилиям-де негоже прясть и что держава - нечто столь высокое и достойное, что нельзя вручать бразды правления женским рукам. Выдвигались и другие, еще более несуразные аргументы; в частности, легистам велено было исходить из того, что между высокочтимым Людовиком Святым и Жанной Наваррской насчитывается трое преемников, в то время как между Людовиком Святым и Филиппом Длинным их всего лишь двое. Узнав об этом, Валуа вполне справедливо заметил: - Но в таком случае почему не я? Ведь от Людовика Святого меня отделяет лишь мой покойный батюшка! Наконец парламентские советники, которым мессир де Нуайе не давал ни отдыха ни срока, раскопали, правда не возлагая на свои розыски особых надежд, старинный свод обычаев салических франков, созданный еще до обращения Хлодвига в христианство. В своде этом ни слова не говорилось о передаче королевской власти. По сути дела, это был судебник, свод гражданских и уголовных законов, к тому же весьма примитивно составленный и малопонятный, так как со дня его появления на свет прошло более восьми веков. В нем довольно глухо упоминалось, что наследственные земли делятся поровну между наследниками мужского пола. И все. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы несколько ученых правоведов возвели на столь жалком фундаменте целую систему доказательств и поддержали положение о престолонаследовании, за что и получили соответствующую мзду. Корона Франции переходит лишь к лицам мужского пола, ибо понятие "корона" включает в себя владение землями. И разве не является самым веским доказательством того, что салический закон применялся издавна, тот факт, что одни лишь мужчины являлись наследниками земельных угодий? Тем самым Жанна Наваррская могла быть отстранена от престола даже без ссылки на ее незаконное происхождение, каковое, впрочем, еще не было доказано. Недаром легисты считались мастерами тарабарщины. Никому и в голову не пришло возразить им, что Капетинги пошли не от салических франков, а от сикамбров и от брюктеров; никому не было охоты копаться в подлинных текстах пресловутого салического закона, тем паче что на него не столько ссылались, сколько начисто его выдумали; закон этот с успехом утвердился в истории после целого века опустошающей войны, в которую по его вине была ввергнута Франция. Дорого же обошлись стране любовные шашни Маргариты Наваррской! Но пока что центральная власть не дремала. Филипп уже перестраивал систему управления, призывал на свои Советы представителей богатых горожан и учредил особый клан "рыцарей сопровождения", желая отблагодарить тех, кто, начиная с Лиона, верно служил ему. У Карла Валуа он перекупил мастерскую по чеканке монеты, находившуюся в Мэне, а потом скупил еще десяток мастерских, разбросанных по всей Франции. Теперь вся монета, имевшая хождение в государстве, чеканилась на королевском монетном дворе. Вспомнив проекты папы Иоанна XXII, которые тот развивал перед ним, еще будучи кардиналом Дюэзом. Филипп подготовил реформу системы штрафов и казначейских сборов. Отныне каждую субботу нотариусы будут вкладывать в государеву казну собранные ими суммы, и Счетная палата установит специальный тариф за регистрацию официальных актов. Точно такая же судьба постигнет таможни, превотства, городское управление, финансовые операции. Злоупотребления и лихоимство, пышно расцветшие после смерти Железного Короля, сурово пресекались. Во всех слоях общества, даже в самых высших, во всей государственной жизни, в суде, в портах, на рынках и ярмарках почувствовали наконец, что Францию держат крепкие руки... руки двадцатитрехлетнего юноши! За верность тоже приходится платить. Естественно, что восшествие Филиппа на престол сопровождалось щедрыми подачками. Дряхлого старца сенешаля де Жуанвилля отправили в его замок Васси, ибо он изъявил желание именно там окончить свои дни. Он чувствовал, что конец его близок. Сын сенешаля Ансо, ставший со времен Лиона ближайшим соратником Филиппа, как-то сказал ему: - Мой батюшка уверяет, что удивительные дела творились в Венсенне в день смерти малолетнего короля и что до него дошли весьма тревожные слухи. - Знаю, знаю, - живо отозвался Филипп. - Мне самому многое из того, что там творилось в те дни, кажется престранным. Хотите знать мое мнение, Ансо? Мне не хочется плохо говорить о Бувилле, да и доказательств у меня нет, но я не раз думал вот о чем: уж не скончался ли мой племянник еще до нашего прибытия в Венсенн и не подсунули ли нам другого ребенка? - Господи, а на что это было нужно? - Не знаю... Из страха перед упреками, из боязни, что Валуа или еще кто-нибудь обвинят его. Ибо за ребенком смотрел один Бувилль. И вспомните, как он упорно не желал нам его показывать. Повторяю, все это только догадки, внутреннее мое ощущение, ни на чем, в сущности, не основанное... Но так или иначе, уже слишком поздно... Помолчав, Филипп добавил: - Кстати, Ансо, я распорядился, чтобы вам из казны выдали в дар четыре тысячи ливров, и таким образом вы поймете, сколь я признателен вам за вашу постоянную помощь. И если в день коронования мой кузен герцог Бургундский не прибудет в Реймс, - а полагаю, что так оно и случится, - я попрошу вас выполнить положенный обряд и привязать мне шпоры. Вы достаточно знатны для этого. Нет более подходящего металла для заклепки ртов, чем золото; но Филипп отлично знал, что в иных случаях этот надежный припой требует изящества отделки. Оставалось еще уладить дело с Робером Артуа. Филипп десятки раз поздравлял себя с тем, что в эти дни, чреватые событиями, его смутьян-родич содержится под стражей. Но нельзя было до бесконечности держать его в тюрьме Шатле. Обычно коронование сопровождается актами милосердия и помилованиями. Поэтому-то, когда Карл Валуа насел на Филиппа, тот ответил ему с наигранно-благодушным видом доброго владыки: - Только чтобы вам угодить, дядюшка, я готов дать Роберу свободу... Он не кончил фразы и, казалось, углубился в какие-то расчеты. - Но лишь через три дня после моего отъезда в Реймс, - добавил он, - и с запрещением отдаляться от столицы больше чем на двадцать лье. 7. БЕЗЖАЛОСТНО РАЗБИТЫЕ МЕЧТЫ... На пути своего восхождения к трону Филипп Длинный перешагнул не только через два трупа; его царственная поступь смела еще две судьбы, разбила жизнь двум женщинам: одной - королеве и другой - безвестной простушке из Нофля. На следующий день после погребения Лже-Иоанна I в королевской усыпальнице Сен-Дени к Клеменции Венгерской, чьей кончины ждали с минуты на минуту, вернулись признаки сознания и жизни. Какое-то из бесчисленных снадобий оказало свое действие; лихорадка и недуг покинули измученное тело, дабы уступить место для новых терзаний. Первые слова королевы были о ее сыне, которого она почти не видела. В памяти ее сохранился лишь маленький голенький комочек, и комочек этот растирают розовой водой, кладут в колыбельку... Когда ей осторожно, с множеством оговорок, сообщили, что видеть ребенка сейчас нельзя, она прошептала: - Он умер, скажите, умер? Я это знала, чувствовала во время болезни... И это также должно было случиться. Королева не впала в бурное отчаяние, чего так опасались. Без сил лежала она, откинувшись на подушки, не проронила ни слезинки, лишь на лице ее застыло то выражение трагической иронии, с каким смотрят люди на пепелище пожара, пожравшего все их добро. Губы ее свела странная насмешливая гримаска, и присутствующие испугались, что она потеряла разум. Беды и так в изобилии рушились на нее; душа королевы уже наполовину омертвела, и как бы судьба ни старалась множить удары, ей не удалось высечь новой боли. Тяжелее всего приходилось Бувиллю, взявшему на себя фальшивую миссию утешителя, бессильного против беды. Любое ласковое слово Клеменции наполняло его угрызениями. "Ее дитя живо, и я не смею ей об этом сказать. А ведь я мог бы дать ей такую великую радость!.." Раз двадцать, побуждаемый жалостью и простой порядочностью, он чуть было не признался Клеменции во всем. Но мадам Бувилль, хорошо изучившая своего малодушного супруга, не оставляла его наедине с королевой. Зато он облегчал душу, обвиняя в убийстве - и обвиняя справедливо - графиню Маго. Королева пожимала плечами. Не все ли равно, чья рука нанесла этот последний удар, раз на нее, Клеменцию, ополчились все силы зла?! - Я усердно молилась, я была доброй, во всяком случае старалась быть, - говорила она, - я свято следовала всем христианским заповедям и пыталась обратить на путь истинный тех, кто был мне дорог. Никогда и никому я не желала зла. А бог покарал меня так, как никого из своих созданий... И злые теперь торжествуют во всей. Клеменция не возмущалась, не богохульствовала, все былое казалось ей лишь одной огромной ошибкой. Родителей унесла чума, когда ей, Клеменции, не исполнилось еще и двух лет. Все принцессы в их роду, за редким исключением, нашли свое счастье, даже не достигнув совершеннолетия, а ей пришлось ждать мужа до двадцати двух лет. И наконец ее руки нежданно-негаданно попросил тот, выше которого в ее представлении не было никого на целом свете. Этот брачный союз с Францией ослепил ее своим блеском, одурманил - пусть вымышленной - любовью, вдохнул в нее самые благие намерения. Но уже по пути в новую свою отчизну она чуть не погибла во время бури. А через несколько недель узнала, что сочеталась браком с убийцей, что первую жену короля удушили. Прожив в замужестве всего десять месяцев, она овдовела, но носила под сердцем ребенка. Под предлогом заботы о ее безопасности королеву тотчас же отстранили от власти, превратили в затворницу. Целую неделю она боролась со смертью лишь затем, чтобы, вырвавшись из преддверия ада, узнать, что ребенок ее умер, что его, без сомнения, отравили, как отравили перед тем ее супруга. Можно ли вообразить себе более плачевную и трагическую участь! - Люди моей страны верят в злую судьбу. И они правы: мне выпала злая судьба, - повторяла она. - Отныне я не смею ничего предпринимать, ни за что браться. Она исчерпала все данные ей природой добродетели. Любовь, милосердие, надежда, даже вера разом покинули ее. Все равно они пропали бы втуне. Ничего у нее не осталось, чем можно одаривать людей. Во время болезни Клеменция так настрадалась, столько раз была на пороге смерти, и теперь, обнаружив, что жива, что может свободно дышать, есть, смотреть на стены, да вещи, на лица, она дивилась этому, как чуду, и черпала в этом единственно живые чувства, на какие еще была способна ее на три четверти отмершая душа. По мере того как к Клеменции медленно возвращались силы и красота, легендарная ее красота, в ней одновременно пробуждались вкусы и наклонности пожившей, капризной женщины. Казалось, с начала ее болезни прошла не неделя, а сорок лет, хотя по-прежнему очаровательна была внешняя оболочка, все так же золотились кудри и лицо напоминало запрестольный образ, с каждым днем все соблазнительнее становилась эта великолепная грудь, это точеное тело. Но в этом прелестном теле жила стареющая вдова, жадно требовавшая от жизни последних радостей. И требовала их еще одиннадцать лет. Доныне воздержанная в пище и из религиозных соображений, и просто по природе, королева приказывала подавать самые дорогие и редкостные яства и питье. Осыпанная сверх меры дарами покойного мужа, она, которая с трудом соглашалась принимать их, оживлялась теперь при виде ларца с драгоценностями, почти сладострастно перебирала камни, подсчитывала их стоимость, любовалась их чистотой и блеском. Она вызывала к себе ювелиров и, вдруг решив переделать оправу, вместе с ними набрасывала эскизы, подбирала камни. Целые дни она проводила с белошвейками, скупала бесценные восточные ткани, и все ее одеяния были густо пропитаны благовониями. Выходя из своих покоев, она надевала белое вдовье облачение, зато ее приближенные смущенно отводили глаза, застав королеву, свернувшуюся клубочком перед камином и закутанную в прозрачные покрывала. Прежняя ее щедрость приняла теперь уродливую форму нелепых даров. У торговцев была круговая порука, они знали, что можно без страха запрашивать любую цену. Слуг и тех охватила жадность. О, конечно, королеве Клеменции прислуживали на славу. На кухне шли споры, кому подавать ей на стол, ибо за красиво разукрашенный десерт, за миндальное молоко, за "золотую воду" - последнее изобретение кулинарии, куда входили розмарин и гвоздика, выдержанные предварительно в соке граната, - королева могла вдруг кинуть слуге пригоршню золотых монет. Вскоре ей пришла охота слушать пение, и сколько сказок, лэ и романов нарассказали ей красивые уста! Один менестрель, обладатель статной фигуры и задушевного голоса, развлекавший ее целый час, смущенно опуская взор, чтобы не видеть сквозь кипрские покрывала обнаженное тело королевы, получил от нее столько денег, что мог пировать в тавернах в течение целого месяца. Бувилль кряхтел, видя такие траты, что не мешало ему самому стать объектом щедрот королевы. Первого января, которое, по обычаю, было днем взаимных поздравлений и преподнесения подарков, хотя официально новый год начинался на пасху, королева Клеменция вручила Бувиллю богато расшитый кошель, где лежали три сотни золотых монет. Бывший камергер Филиппа Красивого в испуге отпрянул назад. - Нет, мадам, умоляю вас, не надо, я не заслужил такой милости! Но нельзя отказываться от даров королевы, если даже королеве этой грозит разорение и если тебе самому приходится гнусно лгать ей в глаза. Злополучный Бувилль, терзаемый страхом и угрызениями совести, предвидел, что близится час, когда у Клеменции начнутся жесточайшие финансовые затруднения. В тот же самый день, первого января, к Бувиллю явился с визитом мессир Толомеи. Банкир даже удивился неестественной худобе бывшего камергера, его седине. Одежда болталась на Юге де Бувилле, дряблые щеки печально свисали, взгляд беспокойно блуждал, особенно ослабели его умственные способности. "Этого человека, - думал банкир, - подтачивает какой-то тайный недуг, и я не удивлюсь, если скоро узнаю, что он смертельно болен. Надо поскорее уладить дела Гуччо". Толомеи знал придворные обычаи. По случаю нового года он преподнес мадам Бувилль штуку великолепной материи. - Это чтобы ее отблагодарить, - пояснил он, - за все заботы о той девице, которая родила моему племяннику сына. Бувилль хотел было отказаться и от этого подарка тоже. - Нет, нет, - настаивал Толомеи. - Кстати, я хочу побеседовать с вами о нашем деле. Мой племянник скоро возвратится из Авиньона, где наш святой отец папа... При этих словах Толомеи Осенил себя крестным знамением. - ...где папа удерживал его, чтобы тот привел в порядок его казну. И он хочет забрать свою молодую супругу и свое дитя... Кровь отхлынула от сердца Бувилля. - Сейчас, мессир, минуточку, - залепетал он, - я вспомнил, что меня ждет гонец, и я должен немедленно дать ему ответ. Будьте любезны, подождите меня здесь. И он исчез, зажав штуку материи под мышкой: побежал советоваться с супругой. - Муж возвращается, - бухнул он. - Чей муж? - спросила мадам Бувилль. - Муж кормилицы! - Но ведь она не замужем. - Как бы не так! У меня сидит Толомеи. Смотри, что он тебе принес. - А что он хочет? - Забрать девицу из монастыря. - Когда? - Не знаю. Должно быть, скоро. - Тогда постарайся узнать, ничего ему не обещай и приходи сюда. Бувилль снова предстал перед гостем. - Итак, о чем вы говорили, мессир Толомеи? - Говорил, что приезжает мой племянник Гуччо и хочет забрать из монастыря, куда вы так любезно ее поместили, свою жену и сына. Теперь им нечего бояться. У Гуччо есть письмо от самого папы. И, думаю, на время он обоснуется в Авиньоне... А жаль, мне бы очень хотелось, чтобы они пожили у меня. Ведь, как вам известно, я еще не видел своего новорожденного внука. Все был в отлучках, объезжал наши отделения и получил только одно письмо, не очень веселое, от молодой мамаши. Вернулся я позавчера и сразу же решил отнести ей кое-какие сладости, но не тут-то было: в монастыре мне даже дверей не открыли. - Там, видите ли, очень суровый устав, - промямлил Бувилль. - Да мы и сами, следуя вашему желанию, дали строгий наказ. - Надеюсь, ничего худого не произошло? - Нет, мессир, нет; ничего, сколько мне известно. Я сразу бы сообщил вам, - ответил Бувилль, чувствуя, что его поджаривают на медленном огне. - А когда ваш племянник возвращается? - Я жду его через два-три дня. Бувилль испуганно уставился на банкира. - Еще раз прошу прощения, я вдруг вспомнил, что королева поручила мне принести ей одну вещь, а я совсем забыл. Я сейчас вернусь, сейчас вернусь. И он снова скрылся за драпировкой. "Должно быть, голова у него не в порядке, - подумал Толомеи. - Вот уж удовольствие беседовать с человеком, который каждую минуту куда-то исчезает! Хоть не забыл бы, что я здесь его жду!" Банкир присел на сундук, пригладил меховую опушку на рукавах и от нечего делать стал высчитывать стоимость находившейся в приемной мебели, что ему и удалось сделать с точностью до десяти ливров, так как времени было больше чем достаточно. - Вот и я, - вдруг проговорил Бувилль, выныривая из-под драпировок. - Значит, вы говорили мае о своем племяннике? Я ему, знаете ли, многим обязан. В жизни у меня не было такого приятного спутника, как во время поездки в Неаполь! Неаполь... - повторил он растроганно. - Если бы я только мог предвидеть... Несчастная королева, несчастная... Бувилль бессильно рухнул на сундук рядом с Толомеи и стал утирать толстыми пальцами навернувшиеся на глаза слезы, слезы воспоминаний. "Ну как вам это понравится! Теперь он начал реветь у меня над ухом!" - подумал банкир. А вслух произнес: - Я не хотел касаться всех этих трагических происшествий; воображаю, как вы сражены всем случившимся. Я не раз о вас думал... - Ох, Толомеи, если бы вы только знали!.. Все это настолько страшно, что вы и представить себе не можете; тут не обошлось без вмешательства сатаны... За драпировкой послышался приглушенный кашель, и Бувилль сразу замолк на самой грани опасных признаний. "А ведь нас подслушивают", - решил Толомеи и тут же переменил тему разговора. - Слава богу, что в таком горе у нас есть утешение - хороший король. - Конечно, конечно, король у нас хороший, - без особого воодушевления подтвердил Бувилль. - Я, видите ли, опасался, - начал банкир, стараясь отвести своего собеседника подальше от подозрительной драпировки, - опасался, что новый король прижмет нас, я имею в виду нас, ломбардцев. Ничуть не бывало! Говорят, даже в некоторых сенешальствах он поручил сбор налогов людям наших компаний... А что касается моего племянника, который, должен вам сказать, немало потрудился, то я хочу, чтобы за все выпавшие на его долю испытания он по приезде в Париж встретился со своей красавицей и сынком у меня в доме. Я уже велел приготовить покои для этой прелестной четы. О теперешних молодых людях часто злословят. Не верят, что они способны на искреннюю, преданную любовь. А эти двое, позвольте вам заметить, крепко любят друг друга. Вы посмотрели бы их письма! А если свадьба состоялась и не по всем правилам - что ж! - повторим церемонию, и прошу вас быть на их бракосочетании свидетелем, если, конечно, для вас это не зазорно. - Напротив, для меня это великая честь, мессир, - отозвался Бувилль, поглядывая на драпировку с таким видом, словно по ней ползет паук. - Но ведь есть также семья. - Какая семья? - Ну да, семья, семья кормилицы. - Какой кормилицы? - переспросил окончательно запутавшийся Толомеи. Снова за драпировкой раздалось приглушенное покашливание. Бувилль даже в лице переменился, залепетал что-то, стал заикаться. - Видите ли, мессир... Да, да, я хотел сказать... Что же я, бишь, хотел сказать?.. Да, я сразу хотел вам сообщить, что... но из-за разных этих дел запамятовал... Ах, да, вот что я хочу вам сказать... Ваша... жена вашего племянника, коль скоро, по вашим словам, они обвенчаны, так вот мы ее попросили... Ну, нам нужна была кормилица. Так вот, по доброй своей воле, заметьте, по доброй воле, она уступила просьбам моей жены и кормила маленького короля... увы, недолго, всего неделю. - Стало быть, она была здесь? Вы брали ее из монастыря? - И отвезли обратно! Я не мог сообщить вам об этом раньше... времени не было. И к тому же все это продолжалось недолго. - Но, мессир, чего же вы стыдитесь, вы правильно поступили. Ах, наша красотка Мари! Значит, она кормила короля? Миссия, надо сказать, удивительная и почетная, весьма почетная! Жаль только, что кормить пришлось ей так недолго, - произнес Толомеи, сожалея о всех упущенных в связи с таким чрезвычайным обстоятельством выгодах. - Значит, вам нетрудно снова взять ее из монастыря? - В том-то и дело, что нет. Для тогу чтобы она навсегда покинула святую обитель, требуется согласие семьи. Вы виделись с ее родными? - Нет. Братья, которые поначалу устроили шум, по-моему, рады спихнуть ее мне на руки и даже глаз теперь не кажут. - А где они живут? - У себя в поместье, в Крессэ. - Крессэ, Крессэ... А где находится это самое Крессэ? - Возле Нофля, где у меня есть отделение. - Крессэ... Нофль... Чудесно, чудесно. - Разрешите заметить, мессир, но вы все-таки странный человек! - не сдержавшись, воскликнул Толомеи. - Я поручаю вашей заботе девицу, рассказываю вам о ней все, как на духу; вы берете ее в кормилицы к королевскому сыну, она живет здесь при вас восемь, десять дней... - Пять, - уточнил Бувилль. - Пусть будет пять, - продолжал Толомеи, - и вы даже представления не имеете ни откуда она родом, ни как ее зовут! - Да нет, знаю, знал прекрасно, - отозвался Бувилль и даже побагровел. - Но временами, видите ли, все у меня из головы вылетает. Ему неловко было в третий раз бежать за советом к супруге. И почему она, вместо того чтобы стоять за драпировкой, не придет ему на помощь? А потом еще будет пилить мужа за то, что он наболтал лишнего! Впрочем, если не выходит, значит, так и нужно. - Этот Толомеи - единственный человек, которого я опасаюсь, - внушала жена Бувиллю. - У ломбардца чутье потоньше, чем у целой своры гончих. Если он будет говорить с тобой, дурачком, наедине, он не станет ничего опасаться, да и мне потом легче будет повернуть дело в нашу пользу. "С дурачком... И верно, я совсем дураком стал, - думал Бувилль. - Вот поди ж ты! А раньше с королями умел говорить, участвовал в обсуждении государственных дел. Меня посылали устраивать брак Людовика с мадам Клеменцией. Я занимался конклавом и удачно хитрил с Дюэзом..." - Вот это последнее соображение и спасло Бувилля. - Вы, кажется, сказали, чт