но беседуя,  они направились как раз в  ту  сторону,  где спрятался
Метробий, но вдруг Спартак окликнул их:
   -  Братья, зачем же всем идти в одну сторону? Идите по двое, по трое, и
на расстоянии пятисот, шестисот шагов друг от друга. В город возвращайтесь
кто через Цестиев мост, кто через Сублицийский или через Эмилиев мост.
   В  то  время  как  гладиаторы,  повинуясь приказу,  выбирались из  рощи
разными  дорогами,  Спартак,  проходя мимо  дерева,  за  которым притаился
дрожащий Метробий, сказал Криксу, сжимая его руку в своей:
   - С  тобой мы увидимся позже,  у Лутации Одноглазой:  там ты расскажешь
мне,  можно ли  рассчитывать на прибытие в  ближайшие пять дней обещанного
груза с доспехами.
   - Я  как  раз  иду  повидаться  с  погонщиком  мулов;   он  обещал  мне
переправить этот груз как можно скорее,
   - Да ну!  -  воскликнул презрительно Эномай.  - К чему нам эти доспехи?
Наша вера - наши мечи, наша храбрость - вот наши доспехи.
   Крикс  ушел,  быстро шагая по  направлению к  Цестиеву мосту;  Спартак,
Эномай и Арторикс повернули к Сублицийскому мосту.
   "Вот так так!  - подумал наш доблестный Метробий, становясь все храбрее
и храбрее,  по мере того как удалялись гладиаторы.  -  Черт возьми!  Какие
тучи собираются на горизонте нашей республики!  Двадцать тысяч вооруженных
гладиаторов!  Этого  вполне достаточно,  чтобы вспыхнула новая гражданская
война,  как  это было в  Сицилии!..  Тем более что Спартак по  храбрости и
предприимчивости  стоит  куда   выше  Эвноя,   сирийского  раба,   который
возглавлял восстание рабов в Сицилии. Да, конечно, само провидение привело
меня в  эту рощу.  Великие боги,  несомненно,  избрали меня своим орудием,
чтобы спасти республику и Рим от гибели...  Именно так,  а не иначе. Разве
не пригодились некогда для такого же дела гуси?.. Почему же я не гожусь?..
Гуси!.. Ну и взбредет же спьяну на ум такое сравнение!"
   И  Метробий,  крайне  оскорбленный  выводом,  к  которому  его  привело
собственное  сравнение,  поднялся  и  стал  прислушиваться,  потом  сделал
несколько нерешительных шагов по роще,  желая убедиться, все ли гладиаторы
ушли, не оставили ли кого-нибудь на страже.
   Он вспомнил,  что Цезарь ждал его к ужину в сумерки, а теперь уже около
полуночи,  час поздний,  и это очень огорчило его;  но тотчас он утешился,
подумав,  что,  лишь только он безопасно выйдет из рощи богини Фурины,  он
поспешит к  Цезарю,  расскажет ему  о  случайно раскрытом им  заговоре,  и
Цезарь тотчас же простит его.
   Убедившись в  том,  что все гладиаторы удалились,  он  вышел из  рощи и
быстрым шагом направился к  Цестиеву мосту,  рассуждая про себя,  что,  не
будь он пьян, ему не пришлось бы очутиться в роще Фурины во время собрания
гладиаторов; он должен благословлять и свое опьянение и свое пристрастие к
вину;  даже то  самое велитернское из  харчевни Эскулапия,  которое он еще
недавно проклинал,  теперь казалось ему  божественным.  Из  всего этого он
вывел заключение,  что  Бахусу следует воздвигнуть новый храм как  особому
покровителю Рима и что пути богов неисповедимы, если такой простой случай,
как опьянение Метробия, мог повести к спасению республики.
   Рассуждая таким образом,  он  дошел до дома Цезаря и,  войдя,  попросил
передать хозяину,  что просит его тотчас же прийти в  библиотеку,  где он,
Метробий,  сообщит ему сведения огромной важности, от которых, быть может,
зависят судьбы Рима.
   Цезарь сначала не  придал значения словам Метробия,  так как считал его
пьяницей  и  сумасбродом.   Но,  подумав,  все  же  решил  выслушать  его.
Извинившись  перед  гостями,   он  вышел  из  триклиния  и   направился  в
библиотеку,  где  взволнованный Метробий кратко рассказал ему  о  заговоре
гладиаторов.
   Сообщение это показалось Цезарю странным.  Он  задал несколько вопросов
комедианту,  чтобы удостовериться в  том,  что рассказ его не галлюцинация
пьяного человека.  Убедившись в  противном,  он  сдвинул брови и  простоял
несколько мгновений в глубоком раздумье.  Затем,  очевидно приняв какое-то
решение, он с улыбкой недоверия обратился к Метробию:
   - Я не подвергаю сомнению приведенные тобой факты,  но,  право, все это
скорее похоже на  сказку.  -  Не  сложилась ли  она  в  твоем возбужденном
воображении от  возлияний велитернского,  которым ты усиленно предавался в
харчевне Эскулапия?
   - О божественный Юлий,  я не отрицаю,  что очень люблю велитернское,  в
особенности хорошее,  -  с обиженным видом ответил Метробий,  - я не стану
отвергать,  что и сегодня вечером голова моя не совсем была в порядке,  но
что касается слов,  которые я  слышал в  роще Фурины,  могу поклясться,  о
божественный Юлий,  что  я  действительно слышал  и  все  передал  тебе  в
точности. Крепкий сон и свежий воздух у подножия Яникульского холма к тому
времени отрезвили меня, и я окончательно пришел в себя. Неужели ты намерен
оставить республику в такой серьезной опасности и не предупредишь консулов
и сенат?
   Цезарь, склонив голову, думал о чем-то.
   - С каждым мгновением опасность растет.
   Цезарь молчал.
   Замолчал  и Метробий, но по его позе и судорожным движениям было видно,
что его терзает нетерпение. Не выдержав, он спросил Цезаря:
   - Так как же?
   Цезарь поднял голову и ответил:
   - Насколько  серьезна  опасность,   угрожающая  родине,   я  хотел  бы,
Метробий, судить сам!
   - А как же можешь ты... - начал было комедиант, но Цезарь прервал его:
   - Я сам хочу судить, если ты мне позволишь...
   - О,   что  ты  говоришь,   божественный  Юлий!..   Я   пришел  к  тебе
посоветоваться.  Если ты пожелаешь,  я охотно уступлю тебе честь раскрытия
этого заговора,  потому что  знаю  и  твердо верю,  что  Гай  Юлий  Цезарь
великодушен и не забывает оказанных ему услуг.
   - Благодарю тебя,  Метробий,  за  твои  чувства  ко  мне,  благодарю за
предложение,  которое ты мне сделал.  Но не для того, чтобы извлечь выгоду
из  тайны,  которую случай открыл тебе,  я  хочу проверить и  точно узнать
положение дела,  -  нет,  я  должен это сделать для того,  чтобы правильно
рассудить, как тут следует поступить.
   Метробий знаком показал, что он согласен с Цезарем, и тот добавил:
   - Иди в триклиний и жди меня там.  Но смотри, Метробий, никому ни слова
о том, что ты слышал в роще Фурины, о нашем с тобой разговоре и о том, что
я сейчас выйду из дому.  Через час я вернусь, и тогда мы обсудим, что надо
сделать для блага родины.
   - Я выполню твое приказание, Цезарь.
   - И ты останешься доволен;  я умею быть признательным,  а в книге судеб
не написано,  что Гаю Цезарю суждено умереть увенчанным всего лишь лаврами
побед на ристалищах в цирке.
   Сказав   это,   Гай  Юлий  вышел  в  соседнюю  с  библиотекой  комнату,
предоставив  Метробию  размышлять  над  этими  многозначительными словами.
Минуту  спустя  он  вернулся;  через  правую  руку  у него была перекинута
плотная  темная  пенула,  несомненно  принадлежащая кому-нибудь из слуг, и
пурпуровая   перевязь,  на  которой  висел  его  меч.  Цезарь  снял  белую
пиршественную  одежду,  надел через плечо перевязь, закутался в пенулу, на
голову  натянул  капюшон  и  простился  с Метробием, еще раз повторив ему,
чтобы  он  шел  в  триклиний и ждал его там, но никому не проболтался бы о
заговоре  гладиаторов;  затем  он  вышел  из  дому  в сопровождении раба и
поспешно направился в переулок, куда выходила таверна Венеры Либитины.
   Кроме дома на Палатине,  у  Цезаря был еще другой дом,  в  самом центре
Субуры;  в  то  время он  даже чаще жил  в  Субуре,  надеясь таким образом
завоевать симпатии бедняков,  населявших этот район Рима.  Не  раз,  надев
грубую тунику вместо нарядной латиклавии,  Цезарь обходил грязные,  темные
переулки Субуры  и  Эсквилина и  с  беспримерной щедростью оказывал помощь
обездоленным.  Цезарь знал,  как  свои  пять пальцев,  все  самые глухие и
грязные закоулки этой омерзительной клоаки, полной горя и позора.
   Таверна  Венеры  Либитины находилась неподалеку от  маленького,  но  со
вкусом устроенного дома Цезаря,  и  он  быстро дошел до грязного переулка,
где  глубокую ночную  тишину  нарушали возгласы,  доносившиеся из  таверны
Лутации Одноглазой.
   Войдя  в  таверну в  сопровождении раба,  Цезарь окинул беглым взглядом
большую  комнату,  где  по  обыкновению шумно  кутили  продажные  женщины,
простолюдины,  могильщики, бездельники, притворявшиеся нищими, калеками, и
прочие подонки римского общества.  Посмотрев на этих людей,  Цезарь прошел
во  вторую  комнату и  сразу  же  увидел  там  человек десять  рудиариев и
гладиаторов, сидевших за столом.
   Цезарь  обратился  к ним с обычным приветствием и сел вместе с рабом на
скамью   в   углу  комнаты,  приказав  рабыне-эфиопке  принести  две  чаши
цекубского вина; приняв равнодушный вид, он обменивался со своим спутником
короткими  общими  фразами,  а  в  то  же  время  зорко следил за тем, что
делается в компании гладиаторов, и прислушивался к их разговору.
   Спартак сидел между Эномаем и Криксом бледный, грустный, задумчивый. За
четыре года,  истекшие со дня смерти Суллы, внешность фракийца изменилась,
и теперь в его облике появилась черта суровости,  которой раньше не было в
нем;  широкий  лоб  пересекала  глубокая  морщина,  свидетельствовавшая  о
тревогах и тяжких думах.
   Когда товарищи назвали Спартака по  имени,  Цезарь,  знавший его только
понаслышке,  убедился,  что верны были догадки, сразу же возникшие у него,
что  Спартаком мог быть только этот рослый красивый человек,  выделявшийся
свой осанкой, полной достоинства, своим энергичным и умным лицом.
   Гай  Юлий  Цезарь вглядывался в рудиария со все возраставшей симпатией,
которую   почувствовал   к   нему  с  первого  взгляда.  С  прозорливостью
гениального  человека Цезарь угадал величие души Спартака, его одаренность
и понял, что судьба предназначала его для великих дел и высоких подвигов.
   Рабыня Азур принесла вино,  и  Цезарь,  взяв одну чашу,  указал рабу на
вторую:
   - Пей.
   Раб отпил из своей чаши,  а  Цезарь сделал только вид,  что пьет;  вино
даже не коснулось его губ. Цезарь не пил ничего, кроме воды.
   Через несколько минут он поднялся и подошел к столу гладиаторов.
   -  Привет  тебе, храбрый Спартак! - сказал он. - Пусть всегда улыбается
тебе  судьба,  как  ты  того  заслуживаешь. Не уделишь ли ты мне некоторое
время? Я хочу побеседовать с тобой.
   Все обернулись, послышались удивленные возгласы:
   - Гай Юлий Цезарь!
   - Юлий Цезарь? - промолвил, вставая, Спартак, удивленный не менее своих
товарищей; он еще никогда не видел Цезаря и поэтому не знал его в лицо.
   - Молчите!  -  остановил их будущий диктатор. - А иначе завтра весь Рим
узнает,  что  один  из  понтификов ночами  шатается по  кабакам  Субуры  и
Эсквилина!
   Спартак с  изумлением смотрел на  нежданного гостя.  Цезарь еще не  был
прославлен великими деяниями,  но  имя его уже гремело в  Риме и  во  всей
Италии. Вглядываясь в его черты, носившие отпечаток необыкновенной энергии
и отваги,  рудиарий дивился красоте его лица,  орлиному взору, совершенной
гармонии телосложения,  величавому спокойствию и  мощи  всего его  облика.
Некоторое время он молча смотрел на потомка рода Юлиев, а затем ответил:
   - Я буду счастлив, Гай Юлий, если чем-либо могу быть тебе полезным.
   - Тебе придется ненадолго покинуть общество твоих храбрых товарищей;  я
хотел пройтись с тобою до вала.
   Пораженные гладиаторы переглянулись. Спартак ответил:
   - Большая честь для бедного и безвестного рудиария совершить прогулку с
одним из самых знаменитых и благородных сыновей Рима.
   - Храбрый никогда не  бывает бедным,  -  ответил Цезарь,  направляясь к
выходу и сделав знак рабу ожидать его в таверне.
   - Ax, - вздохнув, сказал Спартак, следуя за Цезарем, - зачем льву сила,
когда он в цепях!
   Два эти необыкновенных человека прошли через главную комнату таверны и,
выйдя в  переулок,  направились в молчании к валу -  как раз к тому месту,
где четыре года назад гладиаторами был казнен отпущенник Гая Верреса.
   В  небе  светила  полная  луна,  заливая  грустным своим  сиянием сады,
огороды и  виноградники,  пышно зеленевшие за городской стеной,  и широкие
просторы  полей,  тянувшихся  до  самой  гряды  холмов  Тускула  и  Латия,
черневших вдали, как тени гигантов.
   На пустынном поле, расположенном между последними домами города и валом
Сервия  Туллия,  в  ночной  тишине Цезарь и  Спартак,  освещенные бледными
лучами  луны,  издали могли  показаться какими-то  белыми призраками.  Они
остановились  один  против  другого,   молчаливые  и  неподвижные,  словно
старались понять и изучить друг друга; оба сознавали, что они олицетворяют
собой два  противоположных начала,  два  знамени,  два  мира:  деспотизм и
свободу.
   Цезарь первый нарушил молчание, обратившись к Спартаку:
   - Сколько тебе лет?
   - Тридцать три,  -  ответил фракиец и  внимательно посмотрел на Цезаря,
как бы стараясь угадать его мысли.
   - Ты фракиец?
   - Да.
   - Фракийцы -  храбрый  народ,  такими  я  знавал  их  в  сражениях и  в
опасности. Ты же можешь похвалиться еще и учтивостью и образованием.
   - Откуда ты это знаешь?
   - От  одной женщины.  Но  сейчас не время говорить об этом,  ибо тебе и
делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.
   - О  какой  опасности  ты  говоришь?  -  встревоженно спросил  Спартак,
отпрянув от него.
   - Мне все известно,  и я пришел сюда не для того,  чтобы причинить тебе
вред,  Спартак.  Напротив,  я хочу спасти тебя.  Некто, сидя под деревом в
роще Фурины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.
   - О,  проклятье богам!  -  с отчаянием вскричал Спартак и, сжав кулаки,
погрозил небу.
   - Он  еще  ничего не  сообщил консулам:  я  задержал его насколько было
возможно,  но он это непременно сделает сегодня же ночью или завтра утром,
и все твои четыре легиона будут рассеяны, прежде чем успеют собраться.
   Спартак был в страшном отчаянии,  он рвал на себе волосы.  Вперив,  как
безумный,  неподвижные широко открытые глаза  в  ствол дерева,  освещенный
луной, он шептал голосом, прерывавшимся от рыданий, как будто разговаривал
сам с собой:
   - Пять лет веры,  труда,  надежд,  борьбы,  и  все погибнет в мгновение
ока!..  Всему конец,  у угнетенных не останется никакой надежды... Рабами,
рабами будем мы влачить эту подлую жизнь!..
   На  одухотворенном лице  Спартака отражались глубокие душевные муки,  и
Цезарь с  участием,  с  состраданием и  почти с уважением смотрел на этого
большого,   сильного  человека,   отдавшегося  своему  горю.   Полководец,
исполненный безмерной гордости  от  сознания  своей  гениальности,  Цезарь
считал,  что в  мире нет человека,  достойного его преклонения;  теперь же
почти против воли он восхищался этим гладиатором,  который, почерпнув силы
в  святой любви к свободе,  задумал совершить подвиг,  достойный греческих
или  римских  героев,  и,  вооружившись упорством,  предусмотрительностью,
рожденной высоким умом,  окрыленный верой  в  свое  дело,  полный отваги и
бьющей через край  энергией,  сумел создать регулярное войско из  двадцати
тысяч гладиаторов.
   При  мысли  об  этих  легионах  взгляд  Цезаря  загорелся алчным  огнем
властолюбия,  у него закружилась голова, дрожь пробежала по всему телу; он
устремил широко раскрытые глаза на вершины Альбанских холмов и  погрузился
мыслью в беспредельный мир мечтаний.  О, если бы ему дали четыре легиона -
двадцать тысяч воинов,  которых он мог бы повести в  бой!  Через несколько
лет он покорил бы мир,  стал бы владыкой Рима,  но не как Сулла,  которого
боялись и ненавидели,  а любимым властелином, грозою патрициев с их мелкой
борьбой самолюбии и кумиром плебеев!
   Оба молчали -  один удрученный, другой, предаваясь честолюбивым мечтам.
Первым нарушил молчание Спартак.  Он  пришел в  себя,  и,  грозно нахмурив
брови, в приливе суровой энергии, сказал с твердостью:
   - Нет, клянусь молниями Юпитера, этого не будет!
   - А  что же ты сделаешь?  -  спросил Цезарь,  словно очнувшись при этом
восклицании.
   Спартак устремил горящий взгляд в глаза Цезаря. вновь ставшие ясными, и
через минуту спросил:
   - Но ты, Цезарь, кто ты - друг наш или враг?
   - Хотел бы быть другом и уж во всяком случае никогда не буду врагом.
   - Ты можешь все сделать для нас!
   - Каким образом?
   - Выдай нам человека, владеющего нашей тайной!
   - Как?  Ты хочешь,  чтобы я,  римлянин,  допустил восстание всех рабов,
грозящее Риму гибелью?  Чтобы я  допустил это восстание,  имея возможность
его предотвратить?
   - Ты прав. Я позабыл, что ты римлянин.
   - И я желаю, чтобы весь мир был подвластен Риму.
   - Ну,  конечно.  Ты  -  олицетворение тирании Рима  над  всеми народами
земли.  Ты лелеешь мечту, которая превосходит безмерные замыслы Александра
Македонского.  Когда римские орлы раскинут крылья над народами всей земли,
ты хочешь заковать эти народы в  цепи,  зажать их в железный кулак.  Рим -
властитель народов, ты - владыка Рима?
   В  глазах Цезаря блеснула радость,  но  тут же  он  принял свой обычный
спокойный вид и, улыбаясь, сказал Спартаку:
   - О чем я мечтаю,  никому не дано знать.  Может быть,  я и сам этого не
знаю.  Да и мне еще надо набраться сил, чтобы вылететь из гнезда на поиски
своего  счастья.  А  вот  ты,  Спартак...  Ты  с  удивительной энергией  и
мудростью великого полководца собрал армию рабов,  создал из  них стройные
легионы и готов вести их в бой.  Скажи же мне,  что ты задумал, Спартак?..
На что ты надеешься?
   -  Я  надеюсь, - сказал Спартак, весь горя страстной убежденностью, - я
надеюсь  сокрушить  ваш  развращенный  римский  мир  и увидеть, как на его
развалинах расцветет независимость народов. Я надеюсь уничтожить постыдные
законы,  принуждающие  человека  простираться  ниц перед другим человеком,
законы, повелевающие, чтобы из двух людей, рожденных женщиной и наделенных
одинаковой  силой,  одинаковым умом, один трудился в поте лица, возделывая
землю, не ему принадлежащую и кормил другого, коснеющего в пороках, лени и
праздности.  Я  надеюсь  заплатить кровью угнетателей за стоны угнетенных,
разбить  цепи несчастных, прикованных к колеснице римских побед. Я надеюсь
перековать  цепи  порабощения  в  мечи,  чтобы с помощью этих мечей каждый
народ  мог прогнать вас назад, в пределы Италии, которая дана вам великими
богами и границы которой вы не должны были бы переступать. Я надеюсь сжечь
все  амфитеатры,  где  народ-зверь,  называющий  нас  варварами, упивается
убийствами   несчастных   людей,   рожденных  для  счастья,  Для  духовных
наслаждений,  для  любви  и вместо этого вынужденных убивать друг друга на
потеху  тиранам  мира.  Клянусь  молниями  всемогущего  Юпитера, я надеюсь
увидеть,  как  воссияет  солнце свободы и исчезнет позор рабства на земле!
Свободы  я добиваюсь, свободы жажду, свободу призываю, свободу для каждого
отдельного  человека  и  для  народов,  великих  и малых, могущественных и
слабых.  А  со свободой придет мир, благоденствие, и справедливость, и все
то  высшее  счастье,  которым  бессмертные  боги дают человеку возможность
наслаждаться на земле!
   Цезарь стоял,  не  двигаясь,  и  слушал;  на  губах его мелькала улыбка
сострадания. Когда же Спартак умолк, он покачал головой и спросил:
   - А потом, благородный мечтатель, а потом?
   - Потом  придет  власть  права  над  грубой  силой,  власть  разума над
страстями,  -  ответил рудиарий, и на пылающем лице его отражались высокие
чувства,  горевшие в его груди.  -  Потом наступит равенство между людьми,
братство между народами, торжество добра во всем мире.
   - Бедный мечтатель! И ты веришь, что все эти фантазии могут воплотиться
в жизнь?  - сказал Юлий Цезарь с насмешливой жалостью. - Бедный мечтатель!
- И,  помолчав минуту,  он продолжал:  - Выслушай меня, Спартак, и обдумай
хорошенько мои слова; они продиктованы добрым чувством. Расположение мое к
тебе гораздо сильнее и прочнее, чем ты думаешь. Помни, что я не принадлежу
к числу людей, которые легко дарят свою приязнь и тем более свое уважение.
Осуществить то,  что ты задумал,  более чем невозможно: это фантастическая
мечта,  химера и по целям,  которые ты себе поставил,  и по тем средствам,
которые у тебя есть.
   Спартак хотел было возразить, но Цезарь остановил его:
   -  Не  прерывай  меня  и выслушай; ведь я пришел поговорить с тобой для
твоего  же  блага. Ты, конечно, и сам не считаешь, что твои двадцать тысяч
гладиаторов  повергнут  Рим  в трепет. Разумеется, ты этого не думаешь. Ты
рассчитываешь  на  то,  что  слово  "свобода"  привлечет  под твои знамена
огромную  массу  рабов.  Но  пусть  число  этих  рабов  достигнет ста, ста
пятидесяти  тысяч  (а  этого  никогда  не будет), пусть они благодаря тебе
будут  спаяны  железной  дисциплиной, пусть они будут доблестно сражаться,
воодушевленные  мужеством отчаяния. Пусть будет так! Но неужели ты веришь,
что  они  победят  четыреста  тысяч  легионеров,  покоривших  царей Азии и
Африки, и что эти легионеры, свободные граждане, живущие по всей Италии на
своем  клочке  земли,  в  своем  доме,  не будут с величайшим ожесточением
драться  с  рабами,  лишенными всякого имущества, с людьми, победа которых
грозит  им  разорением?  Вы  будете  сражаться,  движимые отчаянием, они -
инстинктом  самосохранения,  вы  -  за  то, чтобы получить права, они - за
сохранение  своей собственности. Кому достанется победа, угадать нетрудно.
Численно  они  превосходят  вас,  а  кроме того, в каждом городе, в каждой
муниципии  у  них  окажутся  союзники, а у вас - враги. К их услугам - все
богатства  государственной  казны  и  - что еще важнее - крупные состояния
патрициев,  на  их  стороне  авторитет  римского  имени, искусство опытных
полководцев,  интересы  всех  городов  и  всех  римских граждан, несчетное
количество  судов  республики,  вспомогательные  войска, собранные со всех
концов  мира.  Достаточно  ли  будет  твоей  доблести,  твердости и твоего
великого  ума,  чтобы  внести  порядок и дисциплину в толпы упрямых, диких
варваров, пришельцев из разных стран, не связанных благородными традициями
или  иными,  материальными  узами,  и даже не вполне понимающих те цели, к
которым  ты стремишься? Я поверил было на минуту, что это тебе удастся, но
нет, это решительно невозможно... Ты наделен крепкой волей и умом и вполне
способен  командовать  войсками,  -  я это признаю. Но добьешься ты только
того,  что скроешь на время недостатки своего войска, как скрывают язвы на
теле.  Ты  можешь  поколебать у противника надежду на победу, но, совершив
чудеса мудрости и доблести, одержишь ли ты победу?
   - Ну, так что ж! - воскликнул Спартак с величественным равнодушием. - Я
умру славной смертью за правое дело,  и кровь, пролитая нами, оплодотворит
древо  свободы,  выжжет новое клеймо позора на  лбу  угнетателей,  породит
бесчисленных мстителей.  Пример для  подражания -  вот  лучшее наследство,
которое мы можем оставить потомкам.
   -  Великое  самопожертвование,  но  бесплодная  и  напрасная  жертва. Я
показал  тебе,  что  средства,  которыми ты располагаешь, недостаточны для
достижения   цели,  и  я  докажу  тебе,  что  и  сама  твоя  цель  -  плод
возбужденного  воображения,  манящая  мечта,  неуловимый  для человечества
призрак:  издали  он кажется живым, влечет, но убегает от тебя тем дальше,
чем  упорнее  ты  гонишься за ним. Когда ж тебе кажется, что ты уже настиг
его,  он вдруг исчезает у тебя на глазах. С тех пор как люди покинули леса
и  стали  жить  совместно,  исчезла свобода и возникло рабство, ибо каждый
закон,  ограничивая и сужая права одного в пользу всех, тем самым посягает
на  свободу  отдельного  человека.  Повсюду и всегда самый сильный и самый
хитрый  будет  господствовать над толпой, и всегда найдется простой народ,
готовый   повиноваться.  Даже  самые  лучшие,  разумнее  всего  устроенные
республики  не  могут  избегнуть  этого  закона, источник которого в самой
природе  человека; тому свидетельство бесславный конец Фив, Спарты и Афин.
В  самой нашей Римской республике, основанной на принципе верховной власти
народа,  всю  власть, как ты видишь, зажала в кулак кучка патрициев, - она
владеет  всеми  богатствами,  а  следовательно,  на их стороне и сила; они
устроили  так, что власть над республикой стала передаваться по наследству
в их касте. Можно ли считать свободными четыреста тысяч римских граждан, у
которых  нет хлеба и крова, нет одежды, чтоб укрыться от зимней стужи? Они
-  жалкие  рабы  первого  встречного,  кто пожелает купить их голос; право
голоса  -  вот  единственное  достояние, единственное богатство этих нищих
повелителей мира. Поэтому слово "свобода" лишено у нас смысла. Это струна,
которая  всегда  будет  находить отзвук в сердцах масс, но иной раз именно
тираны  прекрасно  умеют  играть  на  этой  струне.  Спартак, я страдаю от
наглого высокомерия патрициев, сочувствую горю и мукам плебеев и вижу, что
только  на гибели первых может быть основано благополучие последних; чтобы
уничтожить  господство  касты олигархов, надо поощрять страсти плебеев, но
держать  их  в узде и руководить ими властно, с железной твердостью. И так
как  человек  человеку волк, так как род человеческий разделен на волков и
ягнят,  коршунов  и  голубков, на пожирающих и пожираемых, то я уже сделал
выбор и поставил себе определенную цель. Не знаю, удастся ли мне разрешить
такую  трудную  задачу,  но  я задумал захватить власть и в корне изменить
судьбы  обеих  сторон:  сделать  угнетателей  -  угнетенными, пожирающих -
пожираемыми.
   - Стало быть, ты, Цезарь, отчасти разделяешь мои взгляды?
   - Да,  я  жалею рабов и  всегда был к  ним снисходителен,  я сочувствую
гладиаторам и,  если устраивал зрелища для  народа,  никогда не  допускал,
чтобы  гладиаторы  варварски  убивали  друг   друга  ради   удовлетворения
необузданных инстинктов толпы. А чтобы достигнуть цели, которую я поставил
перед  собой  (если  только  мне   когда-нибудь  удастся  достигнуть  ее),
понадобится гораздо больше искусства,  чем насилия,  больше ловкости,  чем
силы,  понадобятся и  смелость и  осторожность -  неразлучные спутники при
всяком опасном начинании.  Я  чувствую,  что  мне предназначено достигнуть
высшей власти,  я  должен,  я  хочу ее  достигнуть и  достигну.  Мне  надо
обратить себе на пользу всякую силу,  встречающуюся на моем пути,  подобно
тому как река собирает в  свое лоно все притоки и вливается в море бурной,
могучей рекой.  И  вот  я  обращаюсь к  тебе,  доблестный Спартак,  как  к
человеку,  которому судьбой предначертаны великие деяния.  Скажи, согласен
ли ты оставить безумную мысль о невозможном восстании и вместо этого стать
помощником и спутником счастья Цезаря?  У меня есть своя звезда -  Венера,
моя  прародительница,  она  ведет  меня  по  тропе жизни и  предрекает мне
высокое  назначение.  Рано  или  поздно  я  получу  управление  какой-либо
провинцией и  командование легионами,  буду побеждать и  получать триумфы,
стану  консулом,  буду  низвергать  троны,  покорять  народы,  завоевывать
царства...
   Возбужденная речь  Цезаря,  его  решительное  лицо,  сверкающие  глаза,
взволнованный голос,  уверенность,  глубокая убежденность, звучавшие в его
речи,  -  все это придавало его облику такую величавость и значительность,
что Спартак на мгновение был очарован и покорен.
   Цезарь остановился на минуту, и Спартак, словно освободившись от власти
собеседника, спросил суровым и проникновенным голосом:
   - А что будет потом?
   В  глазах  Цезаря  вспыхнуло  пламя.  Побледнев от  волнения,  дрожащим
голосом, но твердо он произнес:
   - А потом... власть над всем миром!
   Короткое молчание последовало за этими словами, в которых сказалась вся
душа  будущего  диктатора.  С юных лет в нем жила только одна эта мысль, к
этой  цели  были  направлены  все  его  стремления, каждое слово, весь его
необычайный ум, всепокоряющая воля.
   -  Откажись  от  своего  замысла,  оставь  его,  - сказал Цезарь, вновь
обретая  безмятежное  спокойствие.  -  Оставь  его,  дело твое обречено на
гибель  в  самом  зародыше:  Метробий  не замедлит сделать консулам донос.
Убеди  своих  товарищей  по несчастью претерпеть все для того, чтобы у них
осталась  некоторая  надежда  завоевать  свои права законным путем, а не с
оружием  в  руках.  Будь  моим  другом,  ты  последуешь за мной в походах,
которые  мне  будет  поручено  совершить,  ты  возглавишь храбрых воинов и
проявишь  в  полном  блеске  необыкновенные воинские способности, которыми
тебя наградила природа.
   - Невозможно,  невозможно!..  - воскликнул Спартак. - Благодарю тебя от
всей  души,  Гай  Юлий,  за  твое  уважение  ко  мне  и  за  твои  лестные
предложения,  но я должен идти по пути, указанному моей судьбой. Я не могу
и  не  хочу  покинуть моих  братьев по  рабству.  Если бессмертные боги на
Олимпе  озабочены  судьбами  людей,  если  там,  наверху,  еще  существует
справедливость,  которой здесь больше нет,  наше дело не погибнет. Если же
люди и боги будут сражаться против меня,  я не покорюсь и, как Аякс, сумею
пасть мужественно, со спокойной душой.
   Цезарь  вновь  почувствовал невольное восхищение и,  крепко пожав  руку
Спартака, сказал:
   - Да  будет  так!   Если  ты  столь  бесстрашен,  я  предсказываю  тебе
счастливый  удел  -   я  знаю,   насколько  бесстрашие  помогает  избегать
несчастий. Тем больше я желаю, чтобы тебе сопутствовало счастье, ибо знаю,
что счастье играет во всяком деле большую роль,  особенно в делах военных.
Нынче вечером ты готов считать свое дело погибшим,  а завтра вмешательство
судьбы может привести его к  успеху.  Я не могу,  я не имею права помешать
Метробию;  он  отправится  к  консулам  и  раскроет  ваш  заговор.  Ты  же
постарайся попасть в Капую раньше гонцов сената,  и,  может быть,  счастье
будет на твоей стороне... Прощай.
   - Да покровительствуют тебе боги, Гай Юлий... Прощай.
   Понтифик и  рудиарий еще раз обменялись крепким рукопожатием и,  так же
как прежде,  в молчании,  но совсем в ином расположении духа спустились по
пустынному переулку,  по которому поднимались до вала. Вскоре они дошли до
таверны Венеры Либитины.  Цезарь расплатился с хозяйкой и направился домой
в сопровождении раба. Спартак, созвав своих товарищей, стал с лихорадочной
поспешностью отдавать им срочные приказы,  которые считал в  данном случае
наилучшими: Криксу он приказал уничтожить все следы заговора среди римских
гладиаторов;  Арториксу -  мчаться в  Равенну к  Гранику.  Затем  вместе с
Эномаем Спартак оседлал двух сильных коней и,  взяв с  собой пять талантов
из кассы Союза угнетенных,  чтобы иметь возможность в пути раздобыть новых
лошадей, во весь опор поскакал через Капенские ворота в Капую.
   Когда  Цезарь  возвратился и прошел в триклиний, он узнал, что от новых
возлияний  фалернского Метробий вновь загорелся пламенной любовью к родине
и,  обеспокоенный  долгим  отсутствием  Цезаря,  боясь,  как  бы  с ним не
случилось  несчастья,  отправился  к  консулу  спасать  республику: "Пойду
прямехонько к консулу", - заявил он привратнику, но, по словам последнего,
шатался из стороны в сторону.
   Цезарь долго стоял,  погрузившись в глубокое раздумье;  потом,  придя в
спальню, сказал про себя:
   "Теперь гладиаторы и  гонцы  сената будут состязаться в  скорости.  Как
знать, кто придет первым!"
   И после короткого раздумья добавил:
   "Как  часто  от  самых ничтожных причин зависят важнейшие события!  Вот
сейчас все зависит от коня!"





        Глава десятая. ВОССТАНИЕ
   Веселая,  богатая,  привыкшая  к  жизни,  полной  удовольствий,  Капуя,
столица  Кампаньи,  самой  плодородной,  самой  цветущей, самой прекрасной
провинции  во  всей  Италии,  в  те  времена, о которых мы повествуем, уже
находилась  в  упадке  по  сравнению с прежним великолепием и могуществом,
которым,  до  похода Ганнибала в Италию, завидовали ее богатые соперники -
Карфаген и Рим.
   Капуя, как предполагают, была основана осками, примерно за два столетия
до  основания  Рима,  на  чудесных  берегах  Вултурна  и,  вероятно,  тоже
называлась Вултурном -  по наименованию реки.  В течение трех столетий она
была столицей Союза двенадцати городов,  основанных в  этом краю,  который
этруски  завоевали у  осков,  авзонов и  аурумов;  от  этих  народов,  уже
обладавших  высокой  культурой,  Италия  заимствовала  начала  цивилизации
гораздо раньше, чем от греков.
   Три  столетия  спустя,  а  именно  в  332  году  со дня основания Рима,
этруски,  теперь  уже  изнеженные, утратившие энергию под влиянием мягкого
климата.  щедрой  природы,  а  также  воцарившихся развращенных нравов, не
могли отразить набегов своих соседей - суровых горцев самнитов - и подпали
под  власть  Самния. Самниты заняли их территорию и стали господствовать в
покоренных  этрусских  городах;  вероятно,  они  и назвали город Вултурн -
Капуей,   по   имени  какого-нибудь  выдающегося  своего  вождя.  Самниты,
получившие  господство  в  Кампанье,  но  тоже со временем потерявшие свою
былую   силу,  вели  постоянные  войны  с  дикими  пастушескими  племенами
близлежащих Апеннин, и через сто лет эти войны привлекли туда победоносных
римских  орлов,  покоривших  к  тому  времени бОльшую часть Италии. Жители
Кампаньи  призвали  римлян  в  качестве  союзников,  и  они  осели  в этой
прекрасной  провинции,  которая  получила лишь номинальную независимость и
слабое  подобие  муниципальных  прав,  фактически  же принадлежала Риму. В
Капую  стекались  в  большом числе римские граждане и патрицианские семьи,
привлеченные  сюда красотой природы и теплой зимой, и в короткое время она
возродилась, расцвела, стала богатым, многолюдным городом.
   После победы Ганнибала над римлянами у  Требии и  Тразименского озера и
окончательного  поражения  их   при   Каннах  Капуя  перешла  на   сторону
победителя,  и  он  сделал из  этого очаровательного города базу для своих
дальнейших военных  действий.  Но  вскоре  Ганнибал потерпел поражение,  и
вслед  за  этим  звезда Капуи  закатилась;  город вновь подпал под  власть
римлян,  они частью перебили его жителей,  частью изгнали или же продали в
рабство,  а  Капую  заселили  колонистами  -  горцами  и  землепашцами  из
окрестностей.  Колонисты  были  сторонниками римлян  и  оставались верными
Риму, когда он попадал в трудное положение.
   Прошло  сто  тридцать восемь  лет;  всемогущее покровительство Суллы  и
созданные им вокруг Капуи колонии легионеров помогли ей вернуть свое былое
- благоденствие.  Теперь в  ней было до  ста тысяч жителей;  ее опоясывали
прочные стены,  общая протяженность которых достигала шести миль; в городе
были  прекрасные улицы,  а  на  них  стояли богатейшие храмы,  грандиозные
портики,  дворцы,  бани,  амфитеатры.  Своим внешним видом Капуя не только
соперничала с  Римом,  но  даже превосходила его,  тем  более что  над ней
всегда сияло солнце,  природа одарила ее чудесным,  мягким климатом, - она
была не так щедра к семи холмам, на которых гордо возвышался прославленный
вечный город Ромула.
   Итак,  двадцатого февраля 680 года от  основания Рима,  на  исходе дня,
когда солнце,  окруженное воздушной грядой розовых,  белоснежных, багряных
облаков,  светившихся  фосфорическим  блеском,  медленно  закатывалось  за
вершины холмов,  спускавшихся за Литерном к  морю,  на улицах Капуи царили
обычные в этот час оживление,  суета,  толкотня.  Ремесленники заканчивали
свою  работу,   закрывались  лавки,  горожане  выходили  из  дому,  другие
возвращались  домой;  на  смену  кипучей  дневной  деятельности  близились
наконец тишина и покой ночи.
   Граждане всех возрастов и положения,  проходившие по широкой и красивой
Албанской улице,  которая тянулась от Флувиальских до Беневентских ворот и
почти пополам делила город,  на мгновение останавливались, изумленно глядя
вслед отряду из десяти всадников, с декурионом во главе, летевшему во весь
опор  со  стороны Аппиевой дороги;  лошади были все  в  грязи и  пыли,  из
ноздрей их валил пар, удила были в пене - все свидетельствовало о том, что
всадники мчались с каким-то особо важным поручением.
   - Клянусь скипетром Юпитера Тифатского, - сказал один пожилой гражданин
своему молодому спутнику,  -  мне  довелось видеть такую  скачку мною  лет
назад,   когда  гонцы  привезли  вести  о  победе,   одержанной  Суллой  в
окрестностях  нашего  города,   у  храма  Дианы  Тифатской,  над  консулом
Нарбаном, сторонником Мария.
   - Любопытно, какие вести везут вот эти всадники! - сказал юноша.
   - Едут, должно быть, из Рима, - высказал предположение кузнец, снимая с
себя кожаный прожженный фартук, который испокон веков носят все кузнецы.
   - Везут, верно, какую-нибудь новость.
   - Может, какая опасность нам грозит?
   - Или  раскрыли наш  заговор?  -  побледнев,  сказал  вполголоса своему
товарищу молодой гладиатор.
   Тем временем декурион и  десять всадников,  усталые,  измученные долгой
дорогой,  проехав по Албанской улице,  свернули на улицу Сепласия - другую
очень  красивую  улицу,  где  находились многочисленные лавки  парфюмерных
товаров -  благовоний и всяческих притираний,  помад и эссенций,  которыми
Капуя  снабжала  всю  Италию  и   особенно  Рим  к   удовольствию  матрон,
раскупавших все это.  На середине улицы Сепласия стоял дом Меттия Либеона,
римского префекта, управлявшего городом.
   Всадники остановились у этого дома, декурион спешился, вошел в портик и
потребовал,  чтобы  о  нем  тотчас же доложили, так как он должен передать
префекту срочные письма от римского сената.
   Вокруг собралась толпа любопытных. Одних удивлял жалкий вид всадников и
лошадей, изнуренных скачкой; другие строили догадки, зачем приехал отряд и
почему  он  так  спешил;  третьи  пытались завязать разговор с  солдатами,
тщетно пробуя что-нибудь выведать у них.
   Все  попытки и  догадки праздных капуанцев не  привели ни  к  чему.  Из
скупых,  отрывистых слов,  которые им с  трудом удалось вытянуть у солдат,
они  узнали только то,  что  отряд прибыл из  Рима;  это известие разожгло
любопытство толпы, но нисколько не разъяснило таинственного события.
   Вдруг  несколько рабов вышли из  дома  префекта и  быстро направились в
разные стороны по улице Сепласия.
   - Ого! - воскликнул кто-то из толпы. - Дело-то выходит нешуточное!
   - Какое дело?
   - Да кто ж его знает...
   - Глядите, как бегут рабы префекта!.. Будто олени спасаются от борзых в
лесу на Тифатской горе!
   - Стало быть, случилось что-то важное.
   - Ну, понятно. Куда ж это помчались рабы?
   - Вот тут-то и загвоздка! Попробуй угадай!
   - Эх,  кабы узнать!  С охотой отдал бы за это десять банок самых лучших
своих румян,  - сказал рослый, толстый краснощекий торговец благовониями и
косметикой, вышедший из соседней лавки; он пробрался вперед, горя желанием
узнать что-нибудь.
   - Ты прав,  Кальмис,  - заметил какой-то капуанец, - ты прав: произошло
что-то очень серьезное,  это несомненно.  А вот мы ничего не можем узнать,
хотя нам-то нужно знать, что случилось. Просто невыносимо!
   - Ты думаешь, грозит какая-нибудь опасность?
   - А  как же!  Разве сенат отправил бы ни с  того ни с  сего целый отряд
всадников да  приказал бы им лететь во весь дух?  Наверно,  немало лошадей
они загнали в дороге.
   - Клянусь крыльями Ириды, вестницы богов, я что-то вижу вон там...
   - Где, где видишь?
   - Вон там, на углу Албанской улицы...
   - Да  помогут  нам  великие боги!  -  воскликнул,  побледнев,  торговец
благовониями. - Ведь это военный трибун!
   - Да, да... Это он! Тит Сервилиан!..
   - Посмотри, как он спешит вслед за рабом префекта!
   - Что-то будет!
   - Да покровительствует нам Диана!
   Когда военный трибун Тит Сервилиан вошел в дом префекта,  уже всю улицу
Сепласия запрудила толпа,  и  всю Капую охватило волнение.  А  в это время
вдоль акведука,  который доставлял воду в  Капую с близлежащих холмов и на
довольно большом расстоянии тянулся у  самых городских стен,  ехали верхом
два человека огромного роста и  могучего сложения;  оба они тяжело дышали,
были бледны, испачканы грязью и пылью; по одежде и оружию в них легко было
признать гладиаторов.
   Это были Спартак и Эномай; они выехали из Рима в ночь с пятнадцатого на
шестнадцатое того же месяца, скакали во весь опор, меняя лошадей на каждом
привале,  и довольно скоро прибыли в Суэссу-Пометию,  но здесь их опередил
декурион с десятью всадниками, - он мчался в Капую предупредить префекта о
готовившемся восстании. Гладиаторам пришлось не только отказаться от мысли
сменить лошадей,  но вдобавок время от времени они должны были сворачивать
с Аппиевой дороги на боковые дороги.
   В  одном месте им удалось купить двух лошадей,  и благодаря силе воли и
сверхчеловеческой твердости характера они продолжали путь,  то  сворачивая
на проселки, то блуждая, то наверстывая потерянное время скачкой напрямик,
- там,  где  Аппиева  дорога  делала  повороты  и  петли,  удлинявшие путь
солдатам, и наконец выехали на дорогу, ведущую из Ателлы в Капую.
   Они надеялись, что опередили гонцов сената на час - это было бы победой
и  великой удачей!  Но  вдруг,  в  шести милях от  скал,  где берет начало
Кланий, примерно в семи милях от Капуи, лошадь, на которой скакал Спартак,
обессилев,  упала,  увлекая за  собой и  седока.  Желая поддержать лошадь,
Спартак обхватил ее шею, но несчастное животное опрокинулось, придавив ему
руку, и плечо у него оказалось вывихнутым.
   Несмотря  на  сильную  боль,  Спартак ничем ее не выдал и только легкие
подергивания  его  бледного  лица открыли бы внимательному взгляду, как он
страдал. Однако физическая боль была ничто в сравнении с Душевными муками,
терзавшими этого человека железной воли. Неожиданная неудача привела его в
отчаяние: он надеялся добраться до школы Лентула Батиата на полчаса раньше
своих  врагов,  теперь  же  он  приедет  после  них, и на его глазах будет
разрушено,  уничтожено  здание, над сооружением которого он упорно работал
пять лет.
   Вскочив на  ноги,  Спартак,  ни  минуты  не  думая  о  вывихнутой руке,
испустил вопль  отчаяния,  похожий  на  рев  смертельно раненного льва,  и
мрачно произнес:
   - Клянусь Эребом, все, все кончено!..
   Эномай  слез с лошади, подошел к Спартаку и заботливо ощупал его плечо,
желая удостовериться, что ничего серьезного не случилось.
   - Что  ты!..  Что  ты  говоришь!..  Как это может быть,  чтобы все было
кончено, когда наши руки свободны от цепей и в руках у нас мечи? - пытался
он успокоить Спартака.
   Спартак молчал; потом, бросив взгляд на коня Эномая, воскликнул:
   - Семь миль!  Осталось всего только семь миль, а мы - да будут прокляты
враждебные нам боги! - должны отказаться от надежды приехать вовремя! Если
бы  твой конь был в  силах нести нас обоих еще три-четыре мили,  остальной
путь мы  быстро прошли бы пешком.  Ведь мы и  так выиграли у  наших врагов
один час,  да после прибытия гонцов им понадобится,  по крайней мере,  еще
один час, чтобы отдать всякие приказы и попытаться сокрушить наши планы.
   - Ты рассчитал верно,  -  ответил германец, потом, повернувшись к своей
лошади,  заметил: - Но сможет ли это бедное животное нести нас обоих рысью
хотя бы только две мили?
   Гладиаторы  осмотрели  несчастную лошадь  и  убедились,  что  она  едва
жива...  Она тяжело дышала,  судорожно поводя боками, от нее шел пар. Ясно
было,  что  и  вторая лошадь скоро последует за  первой;  ехать на  ней  -
значило подвергаться опасности сломать не только руку,  но и ноги,  а то и
голову.  Посоветовавшись, гладиаторы решили бросить лошадей и идти в Капую
пешком.
   Изнуренные,  ослабевшие  от долгой скачки и от голода (они почти ничего
не ели несколько дней), гладиаторы с лихорадочной поспешностью пустились в
путь,  чтобы  поскорее  преодолеть расстояние, отделявшее их от Капуи. Они
шли молча, оба были бледны, с обоих лил пот, но воля их не ослабевала; они
шли  со  стремительной  быстротой и меньше чем в полтора часа добрались до
городских  ворот.  Тут  они ненадолго остановились: им надо было перевести
дух и немного прийти в себя, чтобы не привлекать внимания стоявшей у ворот
стражи,   которая,   возможно,  уже  получила  распоряжение  наблюдать  за
входящими в город и задерживать людей, подозрительных по виду и поведению.
Затем  они  снова  пустились  в  путь,  и,  входя  в ворота, оба старались
казаться  самыми  обыкновенными  голодными  оборванцами,  но  сердце у них
колотилось, по лбу стекали капли холодного пота от томившей их невыразимой
тревоги.
   В  ту  минуту,  когда они вошли под арку ворот,  Спартак в  предвидении
возможного ареста уже имел наготове план действий:  надо в  одно мгновение
ока схватить меч и  напасть на стражу,  -  убить,  ранить,  но любой ценой
проложить себе  дорогу  и  добежать  до  школы  гладиаторов;  рудиарий  не
сомневался в успехе своего замысла, зная силу Эномая и свою собственную. А
двенадцать легионеров, стоявших у заставы, почти все старые инвалиды, вряд
ли  могли  бы  оказать достаточное сопротивление мощным ударам мечей  двух
искусных  гладиаторов.   Однако  эта  отчаянная  мера  была  не   очень-то
желательна.  Когда Спартак подошел к воротам,  его неукротимое сердце, еще
не знавшее страха,  хотя он много раз смотрел смерти в глаза, его отважное
сердце,  никогда не трепетавшее в минуту грозной опасности, билось с такой
силой, что, казалось, вот-вот разорвется.
   Два  стража спали,  растянувшись на  деревянных скамьях;  трое играли в
кости,  присев на мраморных ступенях,  которые вели к крепостному валу,  а
двое других -  один,  развалившись на скамье,  другой стоя - болтали между
собой и зубоскалили,  глядя на прохожих,  входивших в город или выходивших
оттуда.
   Впереди гладиаторов,  в  двух  шагах,  шла  бедная старуха-крестьянка и
несла  несколько  головок  мягкого  сыра,  уложенных  в  круглые  плетеные
корзиночки. Один из легионеров сказал ухмыляясь:
   - Рано ты идешь на рынок, старая колдунья!
   - Да благословят вас боги!  - смиренно ответила старуха, продолжая свой
путь.
   - Посмотри-ка на нее!  -  насмешливо воскликнул другой легионер.  - Вот
красавица!  Ни  дать ни взять Атропос,  самая старая и  самая уродливая из
трех парок!
   - А какая у нее морщинистая кожа,  будто из старого пергамента,  да еще
такого, что покоробился на огне.
   - Подумать только -  она продает сыр!  Да я его бы в рот не взял,  хоть
озолоти меня.
   -  Ну ее к Эребу, эту мерзкую старуху, вестницу несчастья! - воскликнул
один  из  игравших  и  с  досадой бросил на ступеньку деревянный стакан, в
котором  лежали игральные кости; кости высыпались и покатились на землю. -
Зловредная  старуха!  Все  это  из-за  нее!..  Вот  уже третий раз выходят
одинаковые цифры. Проклятая "собака"!
   В  эту  минуту Спартак и  Эномай,  едва  дыша  от  волнения,  мертвенно
бледные, стараясь стать незаметными, проходили под сводом ворот.
   - А вот и почетный конвой старухи парки!  -  закричал, указывая на них,
один  из   стражей.   -   Да,   клянусь  Юпитером  Охраняющим,   эти  двое
бродяг-гладиаторов до  того грязны и  худы,  словно только что  вылезли из
Стикса!
   - Хоть бы вас поскорее дикие звери растерзали,  проклятый убойный скот!
- воскликнул легионер,  проигравший в кости, и энергично встряхнул стакан,
решив снова попытать счастья.
   Спартак и  Эномай,  ничего  не  ответив на  обидные слова,  прошли мимо
стражей и  уже  миновали первую арку,  где на  особых цепях была подвешена
подъемная  решетка,   затем  миновали  проход,  где  начиналась  лестница,
поднимавшаяся к  валу,  и  уже намеревались пройти вторую арку,  в которой
собственно и находились ворота в город,  как вдруг увидели, что со стороны
города навстречу им спешит центурион в сопровождении тринадцати легионеров
в полном вооружении -  в шлемах,  в латах,  со щитами,  копьями,  мечами и
дротиками.  Центурион,  шагавший впереди,  также был в боевом вооружении и
держал  в  руке  жезл,  знак  своего звания;  войдя  под  арку  ворот,  он
скомандовал:
   - К оружию!
   Сторожевые легионеры  вскочили;  хотя  среди  них  произошло  некоторое
замешательство,  они выстроились в  шеренгу с  быстротой,  которой от  них
трудно было ожидать.
   По знаку центуриона Спартак и Эномай остановились; сердце у них сжалось
от отчаяния.  Отступив на несколько шагов,  они переглянулись,  и рудиарий
успел удержать германца, уже схватившегося за рукоять меча.
   - Разве так несут охранную службу, негодяи? - гулко разнесся под сводом
строгий голос центуриона среди воцарившегося глубокого молчания.  -  Разве
так несут охрану, бездельники? - И он ударил жезлом одного из двух спавших
на скамье легионеров, которые с опозданием заняли свое место в строю.
   - А  ты,  -  добавил  он,  повернувшись к  декану,  стоявшему с  весьма
смущенным видом на левом фланге,  - ты, Ливии, очень плохо исполняешь свои
обязанности и  не  следишь за  дисциплиной.  Лишаю тебя  звания начальника
поста.  Будешь  теперь подчиняться Луцию  Мединию,  декану второго отряда,
который я привел для усиления охраны этих ворот. - И, помолчав, он сказал:
- Гладиаторы угрожают восстанием. Сенатские гонцы сообщили, что дело может
оказаться очень серьезным. Поэтому надо опустить решетку, запереть ворота,
держаться  начеку,  как  во  время  войны,  расставить  часовых  и  вообще
действовать, как положено, когда угрожает опасность.
   Пока  новый начальник поста Луций Мединий выстраивал весь  отряд в  две
шеренги, центурион, насупив брови, принялся допрашивать Спартака и Эномая:
   - Вы кто такие? Гладиаторы?
   - Гладиаторы,  -  твердым  тоном  ответил  Спартак,  с  трудом  скрывая
мучительную тревогу.
   - И, конечно, из школы Лентула?
   - Ошибаешься, доблестный Попилий, - ответил Спартак, и проблеск надежды
засветился в его глазах. - Мы на службе у префекта Меттия Либеона.
   - Ты меня знаешь? - удивленно спросил центурион.
   - Я много раз видел тебя в доме нашего господина.
   - В  самом  деле...   -   заметил  Попилий,  пристально  вглядываясь  в
гладиаторов.  Однако  наступившая темнота  скрывала их  черты,  и  он  мог
различить только их гигантские фигуры. - В самом деле, мне кажется...
   - Мы -  германцы,  приставленные для услуг к  благородной матроне Лелии
Домиции, супруге Меттия, мы постоянно сопровождаем ее носилки.
   За  четыре года службы в школе Лентула Батиата Спартак успел привлечь в
Союз  угнетенных  нескольких гладиаторов, принадлежащих семьям патрициев в
Капуе,  и  поэтому  он  хорошо знал двух гладиаторов-германцев гигантского
роста,  рабов  Меттия Либеона; они рассказывали ему о порядках и обычаях в
доме префекта. Легко понять, с какой радостью Спартак, пользуясь темнотой,
ухватился  теперь  за эту хитрость, - это был единственный путь к спасению
дела, близкого к гибели.
   - Верно!  -  подтвердил центурион.  -  Ты говоришь правду. Теперь я вас
узнаю.
   - Даже, представь себе... я помню, что встречал тебя, - добавил Спартак
с  деланным простодушием,  -  в самый тихий час ночи у входа в дом трибуна
Тита Сервилиана.  Я  с товарищем сопровождал туда носилки Домиции!  Да уже
наша госпожа так часто совершает таинственные ночные прогулки, что...
   - Замолчи ты,  ради твоих варварских богов,  мерзкий кимвр!  - закричал
Попилий,  не желая допустить, чтобы в присутствии легионеров сплетничали о
не слишком добродетельном поведении жены префекта.
   Минуту спустя,  в течение которой оба гладиатора не могли удержаться от
вздоха облегчения, центурион спросил Спартака:
   - А откуда вы сейчас идете?
   Спартак замялся было, но тотчас ответил самым естественнным тоном:
   - С  куманской виллы  нашего господина:  сопровождали груз  драгоценной
утвари. Возим ее туда со вчерашнего дня.
   - Хорошо, - ответил Попилий после некоторого раздумья.
   Вновь  наступило молчание,  и  опять  его  нарушил  центурион,  спросив
гладиаторов:
   - А вам ничего не известно о восстании?  Ну, о том, что затеяли в школе
Лентула?
   - А  что  же  мы  можем знать?  -  самым наивным тоном ответил Спартак,
словно услышал совершенно непонятный для  него  вопрос.  -  Если  буйные и
дерзкие ученики Лентула и  решились на  какое-нибудь  сумасбродство,  они,
конечно,  не  станут нам  рассказывать об  этом,  ведь они завидуют нашему
счастью. Нам-то очень хорошо живется у нашего доброго господина.
   Ответ  был  правдоподобен,  и  Спартак говорил так  непринужденно,  что
центурион перестал колебаться. Однако он тут же добавил:
   - Но  если  сегодня  вечером нам  действительно угрожает столь  дерзкое
восстание...  Мне просто смешна мысль о восстании гладиаторов, но если это
правда...   мой   прямой  долг   принять  все   зависящие  от   меня  меры
предосторожности.  Приказываю вам сдать ваши мечи... Хотя добрейший Меттий
обращается  со  своими  рабами  очень  хорошо,  гораздо  лучше,  чем  того
заслуживает  весь  этот  сброд,  особенно  вы,  гладиаторы,  подлые  люди,
способные на что угодно... Отдайте сейчас же мечи!..
   Услышав этот  приказ,  вспыльчивый и  неосторожный Эномай чуть  было не
погубил все дело.
   Он в  ярости схватился за обнаженный уже меч,  но Спартак спокойно взял
правой рукой клинок Эномая,  левой извлек из ножен свой и  с  болью в душе
почтительно подал  центуриону оба  меча.  Чтобы  не  дать  времени  Эномаю
разразиться еще какой-нибудь вспышкой, он поспешно заговорил с Попилием:
   - Нехорошо ты поступаешь,  Попилий!  Зачем сомневаешься в нас? Я думаю,
префект,  наш  господин,  будет недоволен таким недоверием.  Ну,  это дело
твое. Вот наши мечи, дай нам дозволенье вернуться в дом Меттия.
   - Как и  что я  сделал,  презренный гладиатор,  я дам отчет не тебе,  а
твоему господину. Убирайтесь отсюда.
   Спартак сжал руку дрожащего от гнева Эномая и, поклонившись центуриону,
направился вместе с  германцем в город;  они шли быстрым шагом,  стараясь,
однако, не возбуждать никаких подозрений.
   Еле переводя дух после всех пережитых волнений и опасностей, которых им
чудом удалось избежать,  оба гладиатора шли по Албанской улице,  и  тут их
внимание привлекло необычное движение,  шум, беготня, волнение, царившее в
городе;  они поняли теперь,  что заговор раскрыт и,  несмотря на  все свои
усилия, они придут в школу Батиата слишком поздно!
   Отойдя от  ворот на выстрел из лука,  они свернули влево,  на широкую и
красивую улицу,  на которой были великолепные дворцы.  Стремительно пройдя
ее всю,  они свернули направо,  в  уединенную тихую улицу,  а  оттуда -  в
запутанный лабиринт переулков,  и  чем дальше они углублялись в него,  тем
переулки становились темнее, грязнее и уже. Наконец они добрались до школы
Лентула Батиата. Школа помещалась на окраине Капуи, близ крепостной стены,
как  раз в  центре пересекающихся друг с  другом переулков,  о  которых мы
только что  говорили.  Домишки,  стоявшие здесь,  были  населены женщинами
легкого  поведения,  постоянными  посетительницами  окрестных  харчевен  и
кабачков - обычных мест свиданий десяти тысяч гладиаторов школы Лентула.
   На  первых порах в  этой  школе было всего несколько сот  учеников,  но
мало-помалу  она  разрослась,  быстро увеличивая благосостояние владельца.
Помещалась она в  многочисленных строениях,  мало чем отличавшихся друг от
друга  и  внешним своим  видом и  внутренним устройством.  Каждое из  этих
строений,  предназначенных для одной и  той же  цели,  состояло из четырех
корпусов, окружавших широкий внутренний Двор, в центре которого гладиаторы
упражнялись,  когда  не  было  дождя;  в  ненастную погоду они  занимались
гимнастикой и фехтованием в больших залах, отведенных для таких занятий.
   В  четырех  флигелях,  замыкавших  двор  со  всех четырех сторон, как в
верхних, так и в нижних этажах вдоль длиннейшего коридора шел нескончаемый
ряд  комнатушек.  В каждой из них мог с трудом поместиться один человек; в
этих клетушках на подстилках из сухих листьев или соломы спали гладиаторы.
   Во всех строениях,  кроме зала для фехтования, имелась еще одна большая
комната,  служившая складом оружия.  Ключи  от  этих  складов,  снабженных
железной решеткой и прочными дубовыми дверьми,  ланиста держал при себе; в
складах хранились щиты, мечи, ножи, трезубцы и другие виды оружия, которым
ланиста  обязан  был   снабжать  гладиаторов,   посылая  их   сражаться  в
амфитеатрах.
   В  больших  залах,  где  размещалось по  триста  пятьдесят -  четыреста
человек,  поддержание порядка  возлагалось на  рудиария  или  на  ланисту,
которого Лентул  нанимал вне  школы  или  назначал из  среды  гладиаторов.
Обязанности  стражи  несли  обычно  старые  солдаты,  назначаемые  на  эту
должность префектом,  а  для черной работы имелось определенное количество
доверенных рабов Лентула.
   Восемнадцать или  двадцать  домов,  построенных для  школы  без  всякой
заботы о  красоте архитектуры,  сообщались друг с другом посредством узких
улочек и переулочков,  которые некогда находились в черте города, но после
попытки к восстанию, произошедшей за двадцать восемь лет до тех событий, о
которых  мы  повествуем (вдохновителем восстания являлся  римский всадник,
называвший себя Вецием или Минуцием), все эти дома, по требованию римского
префекта и сената,  обнесли высокой стеной. Таким образом, школа Лентула с
ее  двумя  десятками  строений,  огороженных стенами  высотою  в  двадцать
восемь,  а  местами в тридцать футов,  была своего рода крепостью,  особым
городком  внутри  большого  города.   Все  улицы,  которые  вели  к  школе
гладиаторов,  были  предместьем городка  гладиаторов,  и  мирные  граждане
избегали их, как будто они были зачумлены.
   Вечером  двадцатого февраля  произошел  совершенно небывалый  до  этого
случай:  все  гладиаторы остались в  своих  помещениях внутри школы.  Одни
находились в  фехтовальном зале  и,  упражняясь в  искусстве  нападения  и
защиты,  сражались деревянными мечами  -  единственным безобидным оружием,
которым им  было разрешено пользоваться во время обучения;  другие были во
дворе,  собираясь  то  тут,  то  там  в  большие  отряды.  Они  занимались
гимнастикой или  же  пели  свои родные таинственные песни,  слова и  смысл
которых сторожа не понимали;  иные прогуливались по переулкам, соединявшим
строения школы,  а  некоторые толпились в  коридорах или же спали в  своих
комнатушках.
   Все  эти  несчастные,  привыкшие  страдать  и  скрывать  свои  чувства,
старались  казаться  равнодушными,   однако  достаточно  было   пристально
всмотреться в  их лица,  чтобы понять,  что все они чем-то взволнованы,  о
чем-то тревожатся, на что-то надеются и ждут каких-то важных и необычайных
событий.
   - Разве гладиаторы сегодня не выйдут на прогулку?  - спросил одноглазый
и безрукий сторож, старый легионер Суллы, другого ветерана, у которого все
лицо было обезображено шрамами.
   - А  кто их знает!..  Как будто собираются провести вечер в школе.  Вот
чудеса!
   - Придется поскучать их  грязным  любовницам,  -  напрасно будут  ждать
своих дружков в  кабаках и  харчевнях.  Вместо кутежей и веселья там нынче
будет тишина и покой.
   - Странно! Клянусь могуществом Суллы, это странно!
   - Даже очень странно, и, признаться, я даже беспокоюсь.
   - Что? Неужели опасаешься бунта?
   - Да как тебе сказать...  Не то чтобы настоящего восстания или бунта, -
полагаю,  что  настоящего восстания  не  может  быть,  -  но  какие-нибудь
беспорядки, смута... Сказать по правде, я не только опасаюсь, но даже жду,
что так и будет.
   - Пусть попробуют!  Клянусь фуриями ада,  у меня руки так и чешутся!  И
если...
   Но тут легионер, прервав разговор, сделал знак своему сотоварищу, чтобы
тот замолчал, так как к ним подходил руководитель и владелец школы, Лентул
Батиат.
   Лентулу  Батиату шел  тридцать первый  год,  он  был  высок,  худощав и
бледен;  маленькие черные  глазки  его  смотрели на  людей  хитрым и  злым
взглядом;  на  всем  облике  лежал  отпечаток сухости и  жестокости.  Свое
заведение он  унаследовал от  отца,  Лентула Батиата,  сумевшего благодаря
стечению  обстоятельств превратить  свою  небольшую  школу  с  несколькими
сотнями  гладиаторов в  первоклассную гладиаторскую школу,  славившуюся во
всей  Италии.  Торгуя  кровью  и  жизнью человеческой,  он  нажил  большое
состояние.
   После смерти отца,  умершего несколько лет  назад,  сын стал владельцем
школы; не удовлетворившись богатым отцовским наследством, он решил удвоить
капитал, успешно продолжая "честный" промысел своего родителя.
   Когда  Лентул  подошел,  оба  легионера  почтительно  поклонились  ему;
ответив на их приветствия, он спросил:
   - Не  знает ли  кто-нибудь из  вас,  по какой такой причине гладиаторы,
против обыкновения,  почти все остались в  школе?  В этот час школа всегда
пустеет.
   - Не... не знаю... - пробормотал один из легионеров.
   - Да  мы  не меньше тебя удивляемся этому,  -  ответил более откровенно
другой.
   - Что такое происходит?  -  спросил Батиат,  насупив брови, с мрачным и
свирепым выражением лица. - Не готовится ли что-нибудь?
   Легионеры  молчали.   Ответом  на  вопрос  торговца  гладиаторами  было
появление одного из его рабов,  -  бледный,  с выражением ужаса на лице он
шел впереди отпущенника префекта, тоже крайне взволнованного.
   Отпущенник  был  послан  своим  господином  к   Лентулу  с  приказанием
немедленно предупредить ланисту об  опасности,  грозившей не только школе,
но  и  городу  и  республике.  Префект советовал Лентулу строго  пресекать
всякую попытку нападения на склад оружия,  закрыть все ворота школы, а сам
в  свою  очередь обещал прислать Батиату,  не  позже  чем  через  полчаса,
трибуна Тита  Сервилиана с  двумя  когортами солдат  и  отрядом капуанской
городской стражи.
   Услышав такие вести,  которые гонец префекта сообщил дрожащим от страха
голосом,  Лентул Батиат остолбенел,  не мог выговорить ни слова, как будто
был  в  беспамятстве...  Неизвестно,  сколько  времени  он  пребывал бы  в
оцепенении,  если б  окружающие не  заставили его  опомниться,  торопя его
принять энергичные меры против грозящей опасности.
   Придя  в  себя,  Лентул  немедленно приказал вооружить двести пятьдесят
легионеров и двести пятьдесят рабов, приставленных для обслуживания школы,
стараясь сделать все  это  незаметно для гладиаторов.  Все они поспешили к
Фортунатским воротам,  служившим для сообщения школы с  той частью города,
где  находился храм  Фортуны Кампанской;  здесь  Лентул  должен  был  дать
дальнейшие распоряжения.
   Бледный,  перепуганный  Батиат  побежал за оружием и первым примчался к
Фортунатским   воротам.  Постепенно  туда  подходили  вооруженные  рабы  и
легионеры;  он  разбивал  их  на  отряды  по двадцать - тридцать человек в
каждом,  поручая  командование ими своим храбрым ветеранам, и отправлял их
охранять склады оружия и выходы из школы.
   Лентул принимал все эти меры предосторожности,  но в  голове у него был
какой-то сумбур,  сердце трепетало, потому что никто лучше его не понимал,
что представляют собой десять тысяч гладиаторов,  на что они способны, как
велика и страшна опасность.  Прибыл трибун Тит Сервилиан,  молодой человек
лет двадцати восьми,  крепкого сложения;  он презирал опасности, отличался
большой  самонадеянностью и  легкомыслием.  Чтобы  доставить  удовольствие
префекту и исполнить его просьбу,  он сам явился в школу во главе одной из
двух когорт, которые находились в его распоряжении в Капуе.
   - Ну, что у вас тут происходит? - спросил он.
   - Ox! - воскликнул Лентул, испустив глубокий вздох удовлетворения. - Да
защитит тебя Юпитер и да поможет тебе Марс!.. Добро пожаловать!
   - Расскажи мне наконец, что здесь произошло... Где бунтовщики?
   - Да пока еще. ничего не случилось, нет никаких признаков мятежа.
   - А что ты сделал? Какие дал распоряжения?
   Вкратце рассказав трибуну о своих распоряжениях,  Лентул прибавил,  что
целиком полагается на его мудрость и будет слепо подчиняться его приказам.
   Тит  Сервилиан,   обдумав,   что  надо  предпринять,  усилил  двадцатью
легионерами из своих когорт каждый из отрядов, посланных Лентулом охранять
склады оружия и  выходы,  и  приказал запереть все ворота,  за исключением
Фортунатских,  -  здесь он остался сам с  главными силами,  состоявшими из
двухсот шестидесяти легионеров,  готовых прийти на помощь там,  где бы она
понадобилась.
   Пока исполнялись все эти распоряжения, стало совсем темно. Гладиаторами
овладело сильное волнение;  они собирались группами во дворах и переулках,
к  ним  присоединялись все  новые  и  новые  гладиаторы,  все  они  громко
разговаривали между собой.
   - Запирают склады оружия!
   - Значит, нас предали!
   - Им все известно!
   - Мы пропали! Вот если бы с нами был Спартак!
   - Ни он, ни Эномай не приехали, - их, наверно, распяли в Риме!
   - Беда! Беда!
   - Да будут прокляты несправедливые боги!
   - Запирают двери!
   - А у нас нет оружия!
   - Оружия!.. Оружия!..
   - Кто даст нам оружие?..
   Все возраставший гул голосов десяти тысяч человек,  выкрикивавших слова
проклятий и брани,  вскоре уж напоминал раскаты грома или рев моря в грозу
и бурю. Только благодаря трибунам и центурионам (Спартак мудро организовал
десять тысяч своих товарищей по несчастью в  легионы и  когорты,  назначив
везде начальников) гладиаторы успокоились и  разошлись по  своим когортам.
Когда мрак спустился на землю,  в  двадцати громадных дворах,  где недавно
царили беспорядок, шум и отчаяние, наступили тишина и спокойствие.
   В  каждом из дворов собралась когорта гладиаторов; из-за ограниченности
места они построились походной сомкнутой колонной - по шестнадцати человек
в  глубину  и  тридцать  два в ширину. Они стояли молча, с трепетом ожидая
решения   трибунов   и  центурионов,  собравшихся  на  совет  в  одном  из
фехтовальных  зал.  Решалась  судьба  святого  дела,  во  имя которого все
объединились и дали торжественную клятву.
   Все  это  происходило как  раз в  те  минуты,  когда Спартак и  Эномай,
преодолев столько препятствий и опасностей, добрались до школы Лентула. Им
пришлось остановиться,  так как неподалеку,  при свете факелов, заноженных
неопытными легионерами,  опасавшимися заблудиться в  лабиринте  переулков,
вдруг блеснули пики, копья, мечи и шлемы.
   - Это легионеры, - вполголоса сказал Эномай Спартаку.
   - Да,  -  ответил рудиарий, у которого сердце надрывалось при виде этой
картины.
   - Значит, опоздали... Школа окружена. Что нам делать?
   - Подожди!
   И Спартак,  напрягая слух, пытался уловить, не донесется ли издали хоть
малейший звук голоса или шум,  и, широко раскрыв глаза, тревожно следил за
движением факелов,  которые перемещались по переулкам с  востока на запад,
постепенно удалялись и наконец совсем исчезли.
   Тогда Спартак сказал Эномаю:
   - Стой и молчи.
   С  величайшими  предосторожностями,  неслышно  ступая,  он  двинулся по
переулку  к  тому  месту,  где только что прошли римские легионеры; сделав
шесть-семь  шагов, фракиец остановился; его внимание привлек едва уловимый
шорох;  он  приложил  руку  щитком ко лбу и, напрягая зрение, через минуту
различил  какую-то  черную массу, двигавшуюся в конце улицы. Тогда наконец
он  вздохнул  с облегчением, осторожно возвратился к Эномаю и, взяв его за
руку,  пошел  вместе  с  ним  вниз  по переулку, повернул налево и, пройдя
десять шагов по новой тропинке, остановился и тихо сказал германцу:
   - Они только еще начали окружение школы.  Сейчас они расставляют отряды
солдат на всех перекрестках, но мы лучше их знаем здешние переулки и будем
на десять минут раньше их у стены,  окружающей школу. С этой стороны стена
немного обвалилась, и высота ее не больше двадцати восьми футов. Отсюда мы
проберемся в школу.
   Так,  со спокойствием,  которое редко встретишь даже у храбрейших, этот
необыкновенный человек отчаянно боролся с  превратностями судьбы и  каждую
минуту черпал в  своей  мудрости и  энергии все  новые  и  новые силы  для
спасения дела, которому угрожала такая большая опасность.
   Все  произошло  так,   как  и  предвидел  фракиец.  Быстро  и  неслышно
пробираясь по  темным извилистым переулкам,  он и  Эномай достигли стены в
намеченном месте. Здесь Эномай с ловкостью, которой трудно было ожидать от
такого гиганта,  стал взбираться по стене, пользуясь выступами и выбоинами
в  старой каменной стене,  лишенной штукатурки.  Вскоре он  добрался до ее
гребня и  начал спускаться по другой стороне стены,  что оказалось труднее
подъема.  Как только германец скрылся из глаз, Спартак оперся правой рукой
о выступающий из стены камень и стал подыматься по этому подобию лестницы.
Он забыл о своей вывихнутой левой руке,  оперся на нее и,  вдруг вскрикнув
от острой боли, упал навзничь на землю.
   - Что случилось,  Спартак?  -  спросил приглушенным голосом Эномай, уже
соскочивший со стены во двор школы.
   - Ничего,  - ответил рудиарий и, усилием воли заставив себя подняться и
не обращая внимания на сильнейшую боль в распухшей руке, снова с ловкостью
дикой козы стал подыматься по стене. - Ничего... вывихнутая рука...
   - Ах,  клянусь всеми змеями ада!  - воскликнул, с трудом приглушив свой
голос,  Эномай.  -  Ты прав... об этом мы не подумали... Подожди меня... Я
сейчас подымусь наверх и помогу тебе.
   И он стал уже подыматься, но услышал голос Спартака:
   - Ничего... ничего... Говорю тебе, ничего не случилось!.. Не трогайся с
места... Я сейчас доберусь к тебе сам... Мне помощь не нужна.
   И  действительно,  едва  смолкли  эти  слова,  как  над  гребнем  стены
показалась мужественная фигура фракийца,  а вслед за этим германец увидел,
как Спартак спускается по щербатой стене, точно по лестнице. Наконец одним
прыжком фракиец очутился на земле и подошел к Эномаю.
   Эномай хотел было спросить у  Спартака о  руке,  но,  увидев,  что лицо
рудиария бледно до синевы,  глаза точно остекленели и  что он скорее похож
на привидение, чем на человека, германец только произнес вполголоса:
   - Спартак!  Спартак! - В этом восклицании прозвучала такая нежность, на
какую,   казалось,  не  был  способен  этот  гигант.  -  Спартак,  ты  так
страдаешь!..  Это выше человеческих сил...  Спартак...  тебе плохо... сядь
вот тут...
   Ласково  обняв  Спартака,  германец усадил  его  на  большой  камень  и
прислонил к стене.
   Спартак действительно был  без  сознания,  его доконала жестокая боль в
вывихнутой руке,  прибавившаяся ко  всем физическим и  моральным мученьям,
которые ему пришлось вынести за последние пять дней.  Лицо у него было как
у  покойника,  но  холодный,  словно  мрамор,  лоб  покрылся каплями пота,
побелевшие губы судорожно подергивались от боли, он бессознательно скрипел
зубами. Едва лишь Эномай прислонил его к стене, он склонил на плечо голову
и застыл неподвижно. Он казался мертвым.
   Эномай,  суровый германец,  волею  случая  превратившийся в  заботливую
сиделку,  не  знал  что  делать  и  растерянно смотрел  на  своего  друга.
Осторожным,  мягким движением,  не вязавшимся с его мощным телом,  он взял
руку Спартака и,  тихонько приподняв ее,  откинул рукав туники. Оказалось,
что рука сильно вздулась,  опухла, и Эномай подумал, что сейчас нужно было
бы подвесить кисть па перевязи.  Он тотчас же приступил к делу и,  опустив
руку  товарища,  стал  отрывать край  своего коричневого плаща.  Но  когда
пострадавшая  рука,  соскользнув  с  колена,  резко  опустилась  к  земле,
Спартак,   вздрогнув,   застонал  и  открыл  глаза;  мало-помалу  сознание
вернулось к нему.
   От боли он лишился чувств и от боли пришел в себя.  И как только пришел
в  себя,   он  посмотрел  вокруг  и,   собравшись  с  мыслями,  насмешливо
воскликнул:
   -  Ну  и  герой!..  Клянусь Юпитером Олимпийским, Спартак превратился в
жалкую бабу! Наших братьев убивают, наше дело гибнет, а я, как трус, падаю
в обморок!
   С  трудом Эномай убедил фракийца,  что все вокруг спокойно и они придут
вовремя,  чтобы вооружить гладиаторов;  обморок его длился не  больше двух
минут, но рука его в очень плохом состоянии.
   Крепко забинтовав руку Спартака, германец обвязал длинный конец повязки
вокруг шеи и придал руке горизонтальное положение на уровне груди.
   - Вот теперь тебе будет не так больно.  А  Спартаку хватит одной правой
руки, чтобы быть непобедимым!
   - Лишь  бы  нам  удалось  достать  мечи!   -  ответил  фракиец,  быстро
направляясь к ближайшему дому.
   Вскоре оба гладиатора вошли туда;  передний зал оказался пустым. Пройдя
через него, они вышли во двор.
   Там  стояли молча,  разделенные на  когорты,  пятьсот гладиаторов.  При
неожиданном появлении  Спартака  и  Эномая  гладиаторы,  сразу  узнав  их,
испустили крик радости и надежды.
   - Тише! - крикнул Спартак своим могучим голосом.
   - Тише! - повторил за ним Эномай.
   - Молчите и стойте в порядке;  сейчас не время для восторгов, - добавил
фракиец.
   И как только настала тишина, он спросил:
   - А где трибуны, центурионы, руководители?
   - Рядом,  в школе Авроры,  совещаются о том,  что нам делать, - ответил
декан,  выходя из рядов.  -  Школа окружена римскими когортами,  а  склады
оружия охраняются многочисленными Отрядами легионеров.
   - Знаю,  -  ответил Спартак и,  повернувшись к Эномаю, сказал: - Идем в
школу Авроры.
   Затем,  обращаясь к  пятистам  гладиаторам,  собравшимся во  дворе,  он
произнес громко, так, чтобы все слышали:
   - Ради  всех  богов  неба  и  ада,  приказываю вам  соблюдать порядок и
тишину!
   Выйдя из  Старой школы (так называлось здание,  в  котором они  пробыли
несколько минут),  Спартак отправился в  другую,  носившую название "школы
Авроры",  налево от которой находилась школа Геркулеса; до школы Авроры он
дошел  очень  скоро,  по-прежнему  в  сопровождении Эномая.  Они  вошли  в
фехтовальный зал,  где  собралось около двухсот предводителей гладиаторов,
считая   трибунов,   центурионов  и   членов   высшего  руководства  Союза
угнетенных;  при  свете  немногих  Факелов  они  обсуждали  план,  который
следовало принять при таком опасном положении.
   - Спартак!  -  воскликнули тридцать  голосов  при  появлении  бледного,
искалеченного фракийца.
   - Спартак!  -  повторили остальные,  и в голосах их звучали изумление и
радость.
   - Мы погибли! - сказал председательствовавший на собрании гладиатор.
   - Нет еще, - ответил Спартак, - если нам удастся захватить хотя бы один
склад оружия.
   - Да разве мы сможем?
   - Мы безоружны.
   - И скоро римские когорты нападут на нас.
   - Изрубят всех в куски!
   - Есть ли у вас факелы? - спросил Спартак.
   - Есть, триста пятьдесят или четыреста факелов.
   - Вот  наше  оружие!  -  воскликнул Спартак,  и  глаза  его  засияли от
радости.
   Через минуту он добавил:
   - Среди всех  десяти тысяч гладиаторов,  собранных в  этой  школе,  вы,
несомненно,  самые смелые,  доблестные воины, и ваши товарищи по несчастью
не ошиблись,  избрав вас начальниками.  Сегодня вечером вы должны доказать
это своей отвагой и мужеством. Готовы ли вы ко всему?
   - Ко всему, - единодушно и твердо ответили все двести гладиаторов.
   - Готовы ли вы сражаться даже безоружными против вооруженных и  пасть в
сражении?
   - Мы  готовы ко  всему,  мы готовы на все,  -  повторили с  еще большим
подъемом гладиаторы.
   - Тогда скорей...  все факелы сюда.  Удвоим,  утроим их число, если это
возможно.  Зажжем их  и  вооружимся ими.  Мы бросимся на стражу ближайшего
склада оружия,  обратим ее в бегство,  подожжем дверь этого зала и получим
столько  оружия,   сколько  нам  понадобится,   чтобы  одержать  верную  и
окончательную победу.  Нет,  клянусь  священными  богами  Олимпа,  не  все
потеряно,  когда остается вера;  не  все  потеряно,  пока  есть  мужество;
напротив, победа обеспечена, если мы все решили победить или умереть!
   И   бледное   лицо   рудиария   в   этот   момент   как   будто  озарил
сверхъестественный  свет:  так  сверкали его глаза, так прекрасно было его
лицо;  вера  и  энтузиазм воодушевляли этого человека, чьи физические силы
как  будто  уже  истощились.  Его  энтузиазм,  словно электрическая искра,
проник в сердца собравшихся тут гладиаторов; в мгновение ока все бросились
в  комнатку,  в  которой  предусмотрительный  Спартак  посоветовал собрать
факелы,  имевшиеся не только в школе Авроры, но и в остальных семи школах.
Там  были  самые  различные  факелы: из пакли, пропитанной смолой и салом,
пучки  смолистой драни, вставленные в трубки с воспламеняющимся веществом,
или  же  факелы  из  скрученных  веревок,  пропитанных смолой, и восковые.
Гладиаторы  размахивали ими, как мечами, затем зажгли их и, полные ярости,
решили при помощи этого, казалось бы, жалкого оружия добиться спасения.
   А  в  это время центурион Попилий,  усилив все сторожевые посты у ворот
города,  привел к  школе  гладиаторов триста легионеров и  передал их  под
начало  трибуна  Тита  Сервилиана.  Одновременно  к  Фортунатским  воротам
подошло около семисот солдат капуанской городской стражи, находившихся под
командой своих  центурионов и  непосредственно подчиненных префекту Меттию
Либеону.
   Меттий  Либеон  был  высокий,  полный человек лет  пятидесяти;  на  его
свежем,  румяном  лице  запечатлелось желание  покоя,  мира,  стремление к
непрерывным эпикурейским наслаждениям в триклинии за чашей и трапезой.
   Уже  много  лет  Меттий  состоял  префектом  Капуи и широко пользовался
привилегиями,  предоставляемыми его высоким и завидным постом. В спокойное
время круг его обязанностей был крайне ограничен и не доставлял ему особых
хлопот.  Гроза  застигла  его  неподготовленным,  врасплох,  поразила, как
человека,  еще не вполне пробудившегося от приятнейшего сна; растерявшийся
чиновник запутался, как цыпленок в куче пакли.
   Но серьезность положения,  чреватого опасностями, необходимость принять
безотлагательно решения,  страх  перед  наказанием,  энергичные  настояния
жены,  честолюбивой и  решительной матроны  Домиции,  и,  наконец,  советы
отважного трибуна Сервилиана взяли верх, и Меттий, не вполне сознавая, что
происходит,   решился  наконец  кое-что  предпринять,   сделать  кое-какие
распоряжения,  совершенно  не  представляя себе,  к  чему  все  это  может
привести.
   В  конце  концов непредвиденным последствием всего этого было  то,  что
спешно  собравшиеся  и  плохо  вооруженные семьсот  самых  храбрых  солдат
городской милиции Капуи потребовали,  чтобы их  повел в  бой  сам префект,
которому они доверяют, как высшему начальнику города. Перепуганный Меттий,
не  чувствуя  себя  в  безопасности даже  в  своем  дворце,  принужден был
испытать на себе всю тяжесть вытекавших из этого последствий.
   Сначала    бедняга,    обуреваемый   страхом,   энергично   отказывался
удовлетворить    просьбу    отряда,    выдвигая    различные    извиняющие
обстоятельства, и придумывал отговорки: твердил, что он человек тоги, а не
меча,  что  он  не  был  с  детства  обучен  искусству  владеть  оружием и
заниматься военным делом, уверял, что его присутствие необходимо во дворце
префектуры,   чтобы   все   предусмотреть,   обо   всем   позаботиться   и
распорядиться;  но под давлением капуанских сенаторов, требований солдат и
упреков  жены  несчастный  принужден  был  покориться и надеть шлем, латы,
перевязь  с  мечом.  Наконец  он  двинулся  с  солдатами  по направлению к
гладиаторской школе, но не как начальник, который, возглавляя войско, идет
сразиться с неприятелем, а как жертва, влекомая на заклание.
   Как  только  отряд  капуанской стражи  подошел к  Фортунатским воротам,
навстречу префекту вышел трибун Сервилиан в сопровождении Попилия, Лентула
Батиата  и  другого  центуриона,   Гая  Элпидия  Солония,  и  заявил,  что
необходимо созвать совет и возможно скорее обсудить план действий.
   - Да...  совещание,  совещание...  Легко  сказать,  совещание...  нужно
заранее удостовериться,  все ли знают...  все ли могут, - бормотал, совсем
запутавшись,  Меттий; его смущение все больше возрастало от желания скрыть
овладевший им страх.
   - Потому что...  в  конце  концов...  -  продолжал он  после  минутного
молчания,  делая вид,  будто он  что-то обдумывает.  -  Я  знаю все законы
республики  и   при  случае  сумею  владеть  и  мечом...   и  если  родине
понадобится...   когда  понадобится...   могу  отдать  свою  жизнь...   но
руководить солдатами... вот так... с места в карьер... не зная даже против
кого...  Как?..  Где?..  Потому что...  если бы речь шла о враге, которого
видишь...  в  открытом поле...  я  знал  бы,  что  делать...  я  сумел  бы
сделать... но...
   Его путаное красноречие иссякло;  и,  сколько он ни старался, почесывая
то  ухо,  то нос,  подыскать слова,  чтобы довести до конца свою речь,  он
ничего не придумал,  -  так, вопреки правилам грамматики, этим словом "но"
бедный префект ее и закончил.
   Трибун Сервилиан улыбнулся; он прекрасно знал характер префекта, видел,
в какое затруднительное положение попал Меттий,  и, чтобы выручить его и в
то же время исполнить все, что он наметил сам, сказал:
   -  Я  считаю,  что есть только одна возможность избавиться от опасности
заговора этой черни, а именно - стеречь и защищать склады оружия; запереть
все  ворота  школы  и  охранять  их,  чтобы  помешать бегству гладиаторов;
загородить  все улицы и запереть все городские ворота. Обо всем этом я уже
позаботился.
   - Ты прекрасно сделал,  доблестный Сервилиан,  предусмотрев все это,  -
заметил с  важным видом  префект,  очень довольный,  что  его  избавили от
хлопотливой обязанности давать распоряжения,  а также и от ответственности
за них.
   - Теперь,  -  добавил Сервилиан, - у меня остается около ста пятидесяти
легионеров.  Соединив их с твоими храбрыми солдатами,  я мог бы решительно
выступить против бунтовщиков,  заставить их разойтись и  вернуться в  свои
клетки.
   - Прекрасно!  Превосходно задумано!  Именно это я и хотел предложить! -
воскликнул Меттий Либеон,  никак не  ожидавший,  что  Сервилиан возьмет на
себя руководство всей операцией.
   - Что касается тебя,  мудрый Либеон,  то  раз ты  из  усердия к  службе
желаешь принять прямое участие в действиях...
   - О...  когда ты здесь...  человек храбрый,  испытанный в боях... и еще
хочешь, чтобы я домогался... о нет!.. Никогда не будет, чтобы я...
   - Так как тебе это желательно, - продолжал трибун, прерывая префекта, -
то можешь остаться с сотней капуанских солдат у ворот школы Геркулеса; она
отсюда не дальше, чем на два выстрела из лука. Вы будете охранять вместе с
уже поставленными там легионерами выход...
   - Но...  ты же понимаешь,  что... в общем я ведь человек тоги... но тем
не менее... если ты думаешь, что...
   - А-а,  понимаю: ты желал бы принять участие в схватке с этой чернью, с
которой нам,  может быть,  придется столкнуться...  но все же охрана ворот
Геркулеса - дело важное, и поэтому я прошу тебя принять на себя выполнение
этой задачи.
   Затем вполголоса, скороговоркой сказал на ухо Либеону:
   - Ты не подвергнешься ни малейшей опасности!
   И уже громко продолжал:
   - Впрочем, если ты намерен распорядиться иначе...
   -  Да  нет...  нет...  -  произнес, несколько осмелев, Меттий Либеон. -
Ступай  разгонять  бунтовщиков,  храбрый  и прозорливый юноша, а я пойду с
сотней  воинов  к  указанному мне посту, и если кто попытается выйти через
эти  ворота...  если  пойдут  на меня в атаку... если... то увидите... они
увидят.  Плохо  им придется... хотя... в конце концов... я человек тоги...
но я еще помню свои юношеские военные подвиги... и горе этим несчастным...
если...
   Бормоча  и  храбрясь,  он  пожал  руку  Сервилиану  и  в  сопровождении
центуриона и капуанских солдат,  переданных в его распоряжение, направился
к своему посту,  оплакивая в глубине души прискорбное положение, в которое
его поставили дурацкие бредни десяти тысяч мятежников, и страстно мечтая о
возврате безмятежного прошлого.
   А  в  это  время  гладиаторы,   то  увлекаемые  надеждой,  то  терзаясь
отчаяньем, все еще стояли .во дворах, ожидая приказаний своих начальников,
вооруженных факелами и  приготовившихся во  что бы  то  ни  стало овладеть
складом оружия в  школе Геркулеса,  вход в  которую охранялся пятьюдесятью
легионерами и рабами, решившими биться насмерть.
   Но  в  ту  минуту,  когда  Спартак,  Эномай и  их  товарищи готовы были
ворваться в коридор,  ведший к складу оружия,  звук сигнала нарушил ночную
тишину и печальным эхом отозвался во дворах, где собрались гладиаторы.
   - Тише!  - воскликнул Спартак, внимательно прислушиваясь и останавливая
движением правой руки своих соратников, вооруженных факелами.
   Действительно,  вслед  за  звуками фанфары раздался голос глашатая.  От
имени римского сената он предлагал мятежникам разойтись и вернуться в свои
конуры, предупреждая, что в случае неповиновения они после второго сигнала
будут рассеяны военной силой республики.
   Ответом на  это  требование был  мощный  и  долгий рев,  но  объявление
глашатая,  словно эхо  в  горах,  повторилось многократно у  входа во  все
дворы, где стояли строем гладиаторы.
   Спартак  несколько минут  колебался,  собираясь с  мыслями.  Мрачным  и
страшным было его лицо,  глаза устремлены в землю, как у человека, который
советуется с самим собой.  Затем он повернулся к товарищам и громко,  так,
чтобы все могли его слышать, сказал:
   - Если  атака,  которую мы  сейчас  предпримем,  закончится удачно,  мы
получим мечи,  и  они  помогут нам  завладеть другими складами в  школе  и
одержать победу.  Если же  нас постигнет неудача,  у  нас останется только
один  выход для  спасения дела  свободы от  окончательной гибели.  Старшие
центурионы обоих легионов выйдут отсюда и возвратятся к нашим товарищам; и
если  через  четверть часа  они  не  услышат нашего гимна  свободы,  пусть
предложат всем молча вернуться в свои комнаты:  это будет знаком того, что
нам  не  удалось захватить оружие.  Мы  же  свалим на  землю или  подожжем
калитку,  находящуюся на  расстоянии половины выстрела из  лука  от  ворот
Геркулеса, и, проникнув в харчевню Ганимеда, вооружимся тем, что попадется
под руку,  преодолеем все препятствия на  своем пути и,  сколько бы нас ни
осталось в живых -  сто,  шестьдесят,  тридцать, - разобьем лагерь на горе
Везувий и  там  поднимем знамя свободы.  Пусть наши братья проберутся туда
самым коротким путем, безоружные или вооруженные, группами или поодиночке.
Оттуда начнется война угнетенных против угнетателей.
   После очень короткой паузы, видя, что старшие центурионы колеблются, не
решаясь  оставить  место,  где  в  данную  минуту  угрожала самая  большая
опасность, он прибавил:
   - Армодий, Клувиан! Именем верховного руководства приказываю вам идти!
   Оба юноши, склонив головы, удалились скрепя сердце в разные стороны.
   Тогда Спартак, обернувшись к своим товарищам, сказал:
   - А теперь... вперед!
   Он  первый вошел в  коридор,  где  находился склад оружия,  и  вместе с
Эномаем,  как вихрь, бросился на легионеров, начальник которых, одноглазый
и безрукий ветеран, ожидая атаки, кричал:
   - Вперед!.. Вперед!.. Ну-ка, гнусные гладиаторы... Впе...
   Но  он  не  успел докончить:  протянув во  всю длину руку,  вооруженную
толстым и длинным пылающим факелом, Спартак ударил его по лицу.
   Старый легионер вскрикнул и  отступил,  в  то  время как солдаты делали
тщетные попытки поразить мечами  Эномая и  Спартака,  которые с  отчаянной
дерзостью боролись  этим  невиданным оружием,  сделавшимся страшным  в  их
руках.  Они наступали на  стражу,  теснили ее  и  наконец отбросили ее  от
дверей склада.
   В   это   время  легионеры  под  предводительством  Тита  Сервилиана  и
капуанские  солдаты,   разделенные  на  два  отряда,  которые  возглавляли
центурионы Попилий и  Элпидий Солоний,  после  того  как  снова прозвучали
трубы,  двинулись одновременно к  трем  дворам  и  стали  метать дротики в
столпившихся там безоружных гладиаторов.
   Это  была  страшная  минута.  Под  густым  дождем смертоносных дротиков
безоружные  гладиаторы с диким воем, проклятиями, ревом отступали к разным
выходам из двора и, словно в один голос, кричали:
   - Оружия!.. Оружия!.. Оружия!..
   А  дождь дротиков не утихал. Скоро отступление гладиаторов превратилось
в  паническое  бегство.  Началась  давка  у  входов, толкотня в коридорах,
гладиаторы мчались к своим конурам, падали, давили, топтали друг друга, во
все  концы  школы  Лентула доносились их проклятья, крики, вопли, просьбы,
мольбы, стоны раненых и умирающих.
   Избиение гладиаторов в первых трех дворах и их бегство вызвали панику и
упадок  духа  в  когортах,  находившихся в других дворах; ряды гладиаторов
стали  быстро  редеть,  пришли  в беспорядок и вскоре совсем расстроились.
Будь у этих людей оружие, они могли бы сражаться и умерли бы все до одного
или  одержали  бы  полную  победу  даже  над двумя римскими легионами. Но,
безоружные,  обреченные  на  избиение,  гладиаторы  не  могли  и не хотели
оставаться  вместе  даже  и  четверти  часа, - каждый думал только о своем
спасении.
   В  это  время Спартак и  Эномай бок  о  бок с  двумя другими товарищами
дрались,  как  львы.  Теснота  коридора не  позволяла сражаться более  чем
четверым в  ряд,  и  в  короткое время  им  удалось отогнать легионеров от
двери;  энергично преследуя их,  они  очень  скоро  оттеснили легионеров в
атрий,  где собралось более сотни гладиаторов с факелами. Одних легионеров
они  окружили,  обезоружили  и  убили,  а  другие,  с  обожженными лицами,
ослепленные,  обратились в бегство;  в это время гладиаторы, ворвавшиеся в
коридор,  свалили факелы в  кучу  перед дверью оружейного склада,  пытаясь
поджечь ее и таким образом открыть туда доступ.
   Легионеры,  воя  от  боли, разбегались, как безумные, в разные стороны;
некоторые  из  них оказались в толпе преследуемых гладиаторов и, попав под
ноги  бегущих,  были затоптаны ими, другие же очутились в середине. когорт
Сервилиана,  Попилия  и  Солония,  которые шли сомкнутым строем, преследуя
отступавших   гладиаторов.   Трибун  и  центурион  были  предупреждены  об
угрожавшей им опасности, которая могла вырвать из их рук победу, так легко
доставшуюся  им.  Поэтому  Попилий  поспешил к школе Геркулеса, бросился в
коридор,  где  уже  загорелась  дверь оружейного склада, и, сообразив, что
действовать  мечом  против  факелов невозможно, приказал своему арьергарду
метать   в   неприятеля  дротики.  Это  оружие  и  здесь  оказалось  столь
убийственным,  что  быстро принесло победу над мужеством восставших. Отряд
Спартака  отступил,  но  так  как  здесь  были  самые  храбрые  и  сильные
гладиаторы,  то  он  отступал  в  полном  порядке,  кидая в римлян факелы.
Гладиаторы  вынимали  дротики  из тел раненых и убитых товарищей и уносили
это  оружие  с собой; отойдя в глубь коридора к атрию, действуя дротиками,
как мечами, они яростно оспаривали у легионеров выход из коридора.
   Оказавшись вместе с  Эномаем и  с сотней гладиаторов во дворе,  Спартак
увидел беспорядочно бегущих гладиаторов.  По крикам, воплям и возгласам он
понял, что внутри дворов все кончено; оставался лишь один путь к спасению:
вырваться из школы и искать убежища на Везувии.
   Вернувшись в  атрий,  он  крикнул громовым голосом,  который был слышен
среди шума боя:
   - У кого есть меч, стойте здесь и защищайте этот выход от легионеров!
   Несколько  гладиаторов,  вооружившись  мечами  и  копьями,  отнятыми  у
сторожей оружейного склада,  стали живой стеной у  выхода,  которым тщетно
пытался овладеть отряд Попилия;  раненный в  правую руку и  в голову,  сам
Попилий храбро сражался в первом ряду.
   - Следуйте за мной!  -  кричал Спартак и,  размахивая высоко в  воздухе
факелом, подавал этим знак другим гладиаторам.
   Быстрым шагом он вместе с Эномаем направился к стене, окружавшей школу,
- к тому самому месту, где была узкая и низкая калитка, заколоченная много
лет назад. Она могла стать теперь единственным путем к спасению.
   Но  чтобы поджечь ее,  потребовалось бы  не  менее получаса,  между тем
победители,   продвигаясь  по  всем  проходам  и  переулкам,  не  дали  бы
гладиаторам возможности использовать драгоценные минуты,  а  у гладиаторов
не было ни секир,  ни молотков,  чтобы выломать дверь.  Что же делать? Как
открыть возможно скорее этот выход?
   В  волнении и  тревоге все  искали средство добиться этой  цели.  Вдруг
Эномай, заметив мраморную колонну, лежавшую неподалеку, крикнул товарищам:
   - Самые сильные, вперед!
   И  тотчас  семь  или  восемь  самых  рослых и сильных гладиаторов вышли
вперед  и стали перед Эномаем; окинув их опытным взглядом, он нагнулся над
колонной  и,  подложив  руки под один ее конец, сказал высокому и могучему
самниту, почти такому же гиганту, как и он сам:
   - А ну-ка покажи свою силу. Бери эту колонну за другой конец.
   Все   поняли  намерение  Эномая.   Гладиаторы  освободили  место  перед
калиткой,  а германец и самнит без труда подняли и перенесли колонну ближе
к калитке. Затем, раскачав эту огромную глыбу, они обрушили ее на дверь, и
та затрещала под страшным ударом.
   Гладиаторы  дважды  повторили  этот  удар,   а   на  третий  раз  дверь
раскололась и  рухнула на  землю.  Погасив и  бросив факелы,  гладиаторы в
молчании вышли через этот проход вслед за  Спартаком и  по  темным,  узким
улицам города направились к харчевне Ганимеда.
   Харчевня эта была самой близкой к  школе Лентула и наиболее посещаемой,
потому что хозяином ее  был рудиарий,  большой друг Спартака.  Он принимал
участие в заговоре и оказал немало услуг Союзу угнетенных.
   Над  входом  в  это  питейное  заведение висела  безобразная вывеска  с
изображением   отвратительного   Ганимеда,    наливающего   красный,   как
свернувшаяся  кровь,   нектар,   в  чашу  такого  же  уродливого  Юпитера.
Находилась харчевня на  расстоянии выстрела из  лука  от  тех  ворот,  где
стояли на  посту капуанские солдаты,  возглавляемые толстым и  благодушным
префектом Меттием Либеоном.
   Спартак  и  двести  гладиаторов  продвигались в  глубоком  молчании  со
всевозможными предосторожностями.  Они  неслышно шли друг за  другом и  по
данному вполголоса приказу все остановились.
   Фракиец, германец и еще семь или восемь человек вошли в кабак. Владелец
его,  рудиарий,  был  в  страшной  тревоге  за  исход  борьбы,  о  которой
догадывался по  крикам  и  шуму,  доносившимся сюда  из  школы.  Он  вышел
навстречу гладиаторам и участливо спросил:
   - Ну как?.. Какие вести?.. Как идет сражение?
   Но Спартак прервал расспросы, сказав:
   - Вибиний, давай нам все оружие, какое только у тебя есть. Дай нам все,
что в руках отчаявшихся людей может стать оружием!
   И, подбежав к очагу, Спартак схватил огромный вертел, а Эномай - топор,
висевший на  стене.  Собрав в  охапку вертела,  ножи и  косы,  он вышел из
трактира  и  распределил  это  оружие  между  гладиаторами.   Его  примеру
последовали остальные,  и вскоре все были вооружены; они захватили с собой
также  три  небольших лестницы,  которые  нашлись в  кабаке,  и  несколько
веревок.
   Первым двинулся Спартак,  а  следом за  ним  молча шли все остальные по
направлению к той улице,  где стояли римские солдаты.  Не успели легионеры
подать сигнал тревоги,  как гладиаторы с яростью диких зверей бросились на
них,  нанося страшные удары,  убивая их на месте с быстротой и неслыханным
неистовством.
   Сражение длилось  всего  несколько минут;  отчаянный напор  гладиаторов
быстро закончился разгромом многочисленных отрядов легионеров и  городских
солдат.
   Молодой центурион Квинт Волузий старался воодушевить солдат и кричал:
   - Вперед,  капуанцы!..  Смелее,  во имя Юпитера Тифатского!.. Меттий...
доблестный Меттий!.. Ободряй солдат!
   Внезапный натиск гладиаторов привел Меттия Либеона в замешательство,  и
он поспешил укрыться в хвосте своего небольшого отряда.  Когда он услышал,
что его настойчиво призывают к выполнению долга,  он начал кричать, сам не
понимая, что он говорит:
   -   Конечно...   несомненно.   Капуанцы,   смелее!  Вперед!  Доблестные
капуанцы...   Я  буду  командовать...  вы  будете  сражаться!  Не  бойтесь
ничего... Бейте!.. Убивайте!..
   И при каждом слове он пятился все дальше.
   Бесстрашный  Квинт  Волузий  пал,  пронзенный  насквозь страшным ударом
вертела,   которым   вооружился   Спартак,   а   гладиаторы,  прорвавшись,
опрокидывая  все  вокруг,  промчались  мимо несчастного префекта, который,
став как будто меньше ростом, рухнул на колени и принялся молить дрожащим,
прерывающимся от рыданий голосом:
   - Я   человек  тоги...   я   ничего  не  сделал...   ничего  плохого...
Милосердия... милосердия... о доблестные!.. Пощады!..
   Его хныканье быстро прекратилось,  потому что Эномай, пробегавший в эту
минуту,  дал  ему пинка с  такой силой,  что толстяк отлетел на  несколько
шагов и, упав на землю, лишился сознания.
   Когда  гладиаторы  пробежали  шагов  триста,   Спартак  остановился  и,
задыхаясь, сказал Эномаю:
   - Половина из  нас  должна остаться здесь,  надо  хотя  бы  на  полчаса
задержать наших  преследователей,  чтобы дать  возможность другой половине
перебраться Через городскую стену.
   - Я останусь, - сказал Эномай.
   - Нет, ты поведешь их к Везувию, а я останусь.
   - Нет,  нет, ни в коем случае! Если я умру, ты будешь продолжать войну,
а погибнешь ты - все будет кончено.
   - Беги,  беги ты, Спартак, - воскликнули восемь или десять гладиаторов,
- мы останемся с Эномаем!
   Слезы показались на глазах Спартака при этом благородном соревновании в
самоотверженности и братской любви; пожав руку германцу, он сказал:
   - Прощайте!.. Я жду вас на Везувии!
   В   сопровождении  части  гладиаторов,  к  которым  по  приказу  Эномая
присоединились  те,  что  несли  лестницы,  Спартак  исчез,  углубившись в
лабиринт  тропинок,  которые вели к городской стене, в то время как Эномай
приказал  оставшимся  гладиаторам  войти  в соседние дома и выбрасывать из
окон  скамейки,  кровати  и  другую мебель, чтобы забаррикадировать улицу,
готовясь  к  длительному  и  упорному сопротивлению приближавшимся римским
когортам.





        Глава одиннадцатая. ОТ КАПУИ ДО ВЕЗУВИЯ
   Через  два  часа после событий, описанных в предыдущей главе, небольшой
отряд  гладиаторов,  бежавших  из  школы  Лентула,  после  быстрого  марша
остановился   около   виллы  Гнея  Корнелия  Долабеллы,  расположенной  на
живописном холме между Ателланской и Куманской дорогами, примерно в восьми
милях от Капуи.
   В  то  время  как  Эномай,  укрывшись  за  баррикадами,  которыми  были
перегорожены  улицы,  отражал  натиск  римских  легионеров,  Спартак и его
товарищи  при  помощи  трех  связанных  между собой лестниц под прикрытием
темноты  взобрались на крепостной вал; затем с большим трудом, подвергаясь
немалой  опасности,  они  втащили лестницу наверх, приставив ее к наружной
стороне стены, и благополучно спустились вниз. Здесь они развязали эти три
лестницы,  положили  их  одна  на  другую и перекинули через глубокий ров,
наполненный  водой  и  тиной,  через  который  иначе  не могли бы перейти.
Сбросив  лестницы в ров, они опять быстрым маршем двинулись напрямик через
открытое  поле,  простиравшееся  между  двумя  дорогами  -  Ателланской  и
Куманской.
   Дойдя  до  железной  решетки  виллы  Долабеллы,  Спартак  несколько раз
позвонил;  в  ответ  раздался  лай  собак,  который  разбудил задремавшего
привратника,   старого  раба-фессалийца.   Прикрывая  левой  рукой  медный
светильник,  который он  нес  в  правой  руке,  старик подошел к  калитке,
бормоча по-гречески:
   - Вот нахалы,  полуночники.  Кто это шатается без спросу по ночам? Нет,
погоди, я тебя жалеть не буду! Завтра же донесу управителю.
   Старик подошел к самой калитке;  за ним,  оскалив клыки и неистово лая,
бежали две молосские собаки.
   - Да будет к  тебе благосклонен Юпитер Олимпийский и  пусть всегда тебе
помогает Аполлон Пегасский,  -  сказал Спартак по-гречески.  - Мы - греки,
рабы,  такие же несчастные, как и ты. Мы бежали из Капуи. Открой поскорее,
не вынуждай нас применять насилие, а то тебе придется плохо.
   Легко себе представить,  как перепугался старый фессалиец,  услышав эти
слова и увидев отряд измученных, странно вооруженных людей.
   Оцепенев от ужаса,  он стоял с поднятым вверх светильником и больше был
похож  на  статую,  чем  на  живого  человека.  После  минутного молчания,
прерываемого  только  лаем  молосских  собак,  Спартак  вывел  старика  из
столбняка своим мощным голосом:
   - Ну  что  же,  во  имя вековых лесов Оссы и  Пелиона,  решишься ли  ты
наконец открыть нам добровольно?  Уймешь ли ты своих надоедливых псов? Или
ты хочешь, чтобы мы взялись за топоры?
   Эти слова не  допускали никаких колебаний;  привратник вытащил ключи и,
отпирая калитку, отодвигая засов, покрикивал на собак:
   - Замолчи,  Пирр!..  Тихо,  Алкид!..  Да помогут вам боги, мужественные
люди!..  Сейчас отопру...  Тише вы,  проклятые...  Располагайтесь, как вам
будет  удобно!..   Сейчас  выйдет  управитель...  Он  тоже  грек...  Очень
достойный человек... Вы здесь найдете, чем подкрепиться.
   Как  только  гладиаторы вышли  на  главную аллею  виллы,  Спартак велел
запереть  калитку  и  поставил  там  стражу  из  пяти  человек,   затем  в
сопровождении остальных  в  несколько минут  дошел  до  большой  площадки,
обсаженной деревьями  различных пород  и  кустами  Душистых  роз,  мирт  и
можжевельника,   которые  росли   перед  виллой  патриция  Гнея   Корнелия
Долабеллы, уже ставшего консулом.
   Здесь  Спартак  произвел  смотр  своим  соратникам: всего в отряде было
семьдесят восемь человек, включая и его самого.
   Рудиарий на минуту задумался,  опустил голову,  затем, вздохнув, сказал
стоявшему  рядом  с  ним  галлу,  высокому  юноше  хрупкого  телосложения,
белолицему,  рыжеволосому,  с  голубыми глазами,  горевшими огнем отваги и
энергии:
   - Да, Борторикс!.. Если счастье будет сопутствовать нашей храбрости, то
вот  этот наш  маленький отряд в  семьдесят восемь человек сможет положить
начало великой войне и благородному делу!..
   И тут же добавил:
   - История,  к  сожалению,  судит о  благородстве деяний по  их  удачным
последствиям!  А, впрочем, как знать, не оставлено ли на страницах истории
этим семидесяти восьми место рядом с тремястами защитниками Фермопил?  Кто
знает!..
   Прервав  свои  размышления,  он  распорядился поставить стражу  у  всех
выходов,  затем вызвал к себе управителя Долабеллы. Явился грек-управитель
Пеодофил,  уроженец Эпира.  Спартак его успокоил, сказав, что на вилле они
возьмут только пищу,  некоторые необходимые им вещи,  а  также все оружие,
которое здесь найдется; ни он, ни его товарищи не причинят никакого убытка
хозяину виллы;  не будет допущено ни воровства, ни грабежа. Спартак убедил
управителя добровольно снабдить отряд  всем,  что  ему  понадобится,  если
хочет избежать насилия.
   Таким  образом, гладиаторы вскоре получили пищу и вино для подкрепления
своих  сил и по приказу Спартака запаслись продовольствием на три дня. Сам
же  он  почти  не притронулся к яствам и вину, хотя уже много дней не знал
отдыха  и  более  тридцати  часов  ничего  не  ел.  Зато на вилле римского
патриция  он  неожиданно для себя среди девяноста рабов, выполнявших здесь
домашние  и  полевые  работы,  нашел врача-грека по имени Дионисий Эвдней.
Этот  раб занимался врачеванием, лечил заболевших рабов и самого владельца
виллы,  когда тот жил здесь. Врач с большим старанием принялся лечить руку
рудиарию.  Он  вправил  кость,  обложил  руку  лубками,  скрепил их особой
повязкой  и при помощи повязки, обхватившей шею, подвесил ее горизонтально
у  груди.  Закончив  все  это, он посоветовал своему пациенту хоть немного
подкрепить  свои  силы  сном  и  отдыхом, предупредив его, что в противном
случае  он  рискует  заболеть  горячкой,