ин из трех доедет, что бы ни случилось. Странно. Мне кажется, что это нежелание Красса воспользоваться благоприятным случаем разбить меня и Крикса по отдельности - дурное предзнаменование для нас. И фракиец несколько раз провел рукой по лбу, как бы желая отогнать печальные мысли; затем он спросил Эвтибиду: - Сколько времени ехала ты из нашего лагеря сюда? - Меньше двух часов. - Ты мчалась во весь опор? - Посмотри, в каком состоянии мой конь. Спартак опять задумался, потом сказал: - И назад скачи во весь опор. Эвтибида простилась со Спартаком и, повернув лошадь, помчалась галопом в направлении Сипонта. Приехав туда, она сказала Криксу, что Спартак приказал ему двинуться из Сипонта к подошве горы Гарган и постараться занять там крепкую позицию. Эвтибида приехала в лагерь легионов Крикса за два часа до рассвета; галл отдал приказ сняться с лагеря и в полной тишине еще до восхода солнца пустился в путь к горе Гарган. Четыре часа спустя они уже дошли до подошвы высокой горы, откуда открывался широкий вид на прозрачное Адриатическое море, на волнах которого медленно покачивались парусные лодки рыбаков с побережья. Когда Крикс, находившийся на последнем отроге цепи Гарганских гор, как раз у самого моря, в Удобном и защищенном месте, отдавал приказ расположиться здесь лагерем, его легионеры вдруг крикнули: - Римляне! Римляне! Это были легионы Красса: они пришли, чтобы напасть на тридцатитысячное войско Крикса, находившееся на расстоянии семи часов пути от войск Спартака. Крикс не растерялся при этой неожиданной атаке; со спокойствием и твердостью мужественного полко водца он расположил свои шесть легионов в боевом порядке, применительно к неровностям почвы; четыре легиона стояли разомкнутым строем перед неприятелем, и, для того чтобы противопоставить римлянам возможно более длинную линию фронта, он протянул ее направо до холма, на котором предполагал разбить лагерь и который охранялся пятым и шестым легионами, оставленными в резерве; левый фланг фронта он протянул к обрывистым и неприступным скалам, у подножия которых с легким шумом плескалось море. Вскоре шесть римских легионов ринулись сомкнутым строем на гладиаторов. Дикие крики сражающихся, оглушительный шум ударов мечей по щитам нарушали извечный покой пустынного лесистого берега; эхо от пещеры к пещере, от скалы к скале повторяло эти необычные здесь, печальные и мрачные звуки. Крикс объезжал свои ряды, Красс - свои, оба воодушевляли войска. Бой был ужасен; ни та, ни другая сторона не отступали ни на шаг, дрались не на жизнь, а на смерть. Так как римляне шли в атаку сплошным строем, то левое крыло легионов Крикса не подверглось нападению, поэтому свыше трех тысяч человек четвертого легиона, развернувшись в боевом порядке, стояли: в бездействии и были пассивными зрителями боя, горя нетерпением принять в нем участие. Видя это, начальник легиона самнит Онаций поспешил вперед и стал во главе этих трех тысяч солдат; скомандовав: "Поворот направо", - он двинул их против правого крыла римлян, и гладиаторы обрушились на врага с такой силой, сея смерть в его рядах, что легион, составлявший крайнее правое крыло римского войска, теснимый с фронта и фланга, вскоре пришел в полное расстройство. Но это была только кратковременная победа; начальник этого крыла, квестор Скрофа, пришпорил свою лошадь и, прискакав к тому месту, где стояла в резерве римская кавалерия, приказал командовавшему ею Гнею Кввинтию с семью тысячами всадников атаковать левый фланг гладиаторов, оставшийся открытым и незащищенным, несмотря на благие намерения Онация обойти врага слева и зайти ему в тыл. Квинтий помчался исполнить приказ, и вскоре третий и четвертый легионы гладиаторов подверглись натиску римской кавалерии с тыла, в результате чего ряды их были расстроены, охвачены паникой и подверглись страшной резне. Тем временем Красс направил два легиона и шесть тысяч пращников с приказом обойти правый фланг Крикса; с неописуемым пылом и быстротой они взобрались на вершину находившегося позади холма, где стоял резерв гладиаторов, и, спустившись вниз полукругом, стремительно обрушились на пятый и шестой легионы; но те, вытянув свой правый фланг, насколько позволяла местность, образовали новую боевую линию так что оба фронта гладиаторов представляли две стороны треугольника, основанием Которого было море, а вершиной - холм. И тут также завязалось ожесточенное сражение. Красс заметил искусный маневр начальников пятого и шестого легионов, Мессембрия и Ливия Грандения и убедившись в том, что ему так и не удастся окружить правый фланг гладиаторов, воспользовался промахом Онация, так ловко уже использованным Скрофой, и бросил сюда не только остаток своей Кавалерии, но и два других легиона, приказав им напасть на гладиаторов с тыла. И вот, несмотря на чудеса храбрости, проявленные в этом сражении тридцатью тысячами гладиаторов против восьмидесяти тысяч римлян, менее чем в три часа были уничтожены шесть легионов Крикса, окруженные со всех сторон втрое превосходящими силами врага; они даже не пытались спастись и, сражаясь с мужеством отчаяния, пали с честью на этом огромном поле смерти. Крикс сражался до конца с присущей ему отвагой и до самого конца все еще надеялся на приход Спартака; когда же он увидел, что пало большинство его товарищей, он остановил своего коня (то был уже третий в этот день, так как две лошади были убиты под ним) и бросил взгляд, полный невыразимой муки, на открывшееся перед ним ужасное побоище; по щекам его потекли горячие слезы, он взглянул в ту сторону, откуда должен был прийти Спартак, и с дрожью в голосе, в котором звучала вся его великая любовь к другу, воскликнул: - О Спартак! Ты не поспеешь вовремя ни для того, чтобы помочь нам, ни для того, чтобы отомстить за нас!.. Каково будет у тебя на сердце, когда ты увидишь достойную жалости гибель тридцати тысяч твоих мужественных товарищей! Он поднес левую руку к глазам, решительным жестом отер слезы и, обратившись к своим контуберналам, среди которых с самого начала сражения не было Эвтибиды, сказал своим спокойным, звучным голосом: - Братья! Пришел наш черед умирать! Схватив свой меч, обагренный кровью римлян, убитых им в сражении, он пришпорил коня и обрушился на манипул пеших римлян, окруживших восемь или десять гладиаторов, сплошь покрытых ранами, но все же еще сопротивлявшихся. Вращая своим мощным мечом, Крикс кричал громоподобным голосом: - Эй вы, храбрые римляне, вы всегда смелы, когда вас трое против одного! Держитесь, иду на смерть! Крикс и четверо его контуберналов валили на землю, топтали конями и разили мечами римлян, которые, несмотря на то, что их было восемьдесят или девяносто, с трудом защищались от этого града могучих ударов. Ряды легионеров-латинян пришли даже в некоторое .расстройство и отступили, но, по мере того как к ним подходили по два, по четыре, по десять новых сотоварищей, они все теснее и теснее замыкали в кольцо этих пятерых смельчаков, лошади которых уже пали, пронзенные мечами, а всадники с неслыханной яростью дрались теперь пешими; римляне разили спереди, с боков, сзади, и вскоре сотней ударов прикончили их. Пал и Крикс, все тело которого было покрыто ранами; падая, он обернулся и пронзил своим мечом римлянина, ранившего его в спину. Но клинок остался в груди легионера: у Крикса уже не было сил извлечь его; пораженный в грудь стрелой, пущенной в него на расстоянии пяти шагов, он тихо произнес: - Пусть улыбнется тебе, Спартак... победа и... Уста его сомкнулись, и в эту минуту другой легионер, метнув дротик в его израненную, окровавленную грудь, крикнул: - А пока что довольствуйся поражением. Смерть тебе! - Клянусь ларами и пенатами, - воскликнул один из ветеранов, - сколько я сражался под началом Суллы, а никогда не видел такого живучего человека!.. - Такого сильного и бесстрашного воина я не видел даже при Марии, когда мы сражались против тевтонов и кимвров, - добавил другой ветеран. - Да разве вы не видите, клянусь Марсом! - сказал третий легионер, указывая на трупы римлян, грудами лежавшие вокруг Крикса. - Посмотрите, сколько он уничтожил наших, да поглотит его душу Эреб! Так закончилось сражение у горы Гарган, длившееся три часа: римлян погибло десять тысяч, а гладиаторов истреблено было тридцать тысяч. Только восемьсот из них, по большей части раненые, были взяты в плен. Красс приказал распять их на крестах вдоль дороги, по которой римляне собирались пройти ночью. Вскоре после полудня Красс распорядился трубить сбор и велел предать сожжению трупы римлян. Он приказал не спешить с устройством лагеря, предупредив трибунов и центурионов, чтобы легионы и когорты были готовы двинуться в путь еще до полуночи. Весь день и всю ночь Спартак в невыразимой тревоге ждал контуберналов Крикса с известиями о передвижении римлян - никто не явился; на рассвете он послал двух своих контуберналов, каждого с сотней конников - одного за другим через полчаса - в сторону Сипонта, приказав им незамедлительно привезти сведения о неприятеле и о Криксе, тем более что его солдаты, выступив из лагеря, захватили с собою продовольствия только на три дня и по истечении этого срока остались бы без пищи. Когда первый контубернал Спартака прибыл в лагерь под Сипонтом, он, к своему великому изумлению, увидел, что гладиаторов там уже нет. Не зная, что делать, он решил дождаться прибытия второго контубернала и посоветоваться с ним, что им следует предпринять. Однако оба они оставались в сомнении и нерешительности и вдруг увидели, что по направлению к лагерю, на запыленных, тяжело дышащих конях мчатся всадники; это были контуберналы, посланные Криксом к Спартаку при первом же появлении римлян: основываясь на донесении Эвтибиды, Крикс предполагал, что Спартак давно уже находится на пути в Сипонт, и хотел, чтобы фракиец ускорил переход. Легко понять, в каком состоянии были контуберналы, когда они поняли предательский замысел Эвтибиды и то ужасное положение, в котором очутился Крикс. В этих тяжелых обстоятельствах им оставалось одно: мчаться во весь дух и предупредить Спартака. Так они и сделали; но когда они прибыли в то место, где гладиаторы Спартака стояли в засаде, битва у горы Гарган уже приближалась к концу. - О, во имя богов преисподней! - зарычал Спартак и побледнел как полотно, услышав злополучную весть о гнусной измене, страшные последствия которой мгновенно стали ему ясны. - В поход, немедленно в поход, к Сипонту! Садясь на коня, он подозвал Граника и голосом, в котором слышались рыдания, сказал: - Тебе я поручаю вести форсированным маршем все восемь легионов: пусть у каждого вырастут крылья на ногах... Это день великого для нас несчастья... пусть У каждого сердце будет твердым, как алмаз... Летите... летите... Крикс погибает!.. Братья наши гибнут тысячами... Я иду к ним на помощь; помчусь впереди вас с кавалерией... Во имя всего для вас святого летите, летите!.. Сказав так, он стал во главе восьми тысяч конников и во весь опор помчался по дороге к Сипонту. За полтора часа всадники примчались туда на взмыленных, измученных лошадях; и когда Спартак оказался на том месте, где Крикс недавно стоял лагерем, он увидел там семь или восемь окровавленных, еле живых гладиаторов, которые каким-то чудом спаслись из этого ада! - Ради Юпитера Мстителя, скажите, что здесь произошло? - задыхаясь, спросил Спартак. - Мы разбиты... мы уничтожены... от наших легионов осталось одно только название! - О, мои несчастные братья!.. О, любимый мой Крикс!.. - воскликнул Спартак и, закрыв лицо руками, зарыдал. Начальники конницы и контуберналы молча стояли вокруг Спартака, разделяя его благородное, святое горе; растерянность и тревога, отражавшиеся на всех лицах, усилились при виде слез их вождя, сильного духом и телом. Долго длилось молчание, пока наконец Мамилий, стоявший рядом со Спартаком, не сказал ему голосом, полным любви и срывавшимся от волнения: - Приди в себя, благородный Спартак... будь тверд в несчастье... - О, мой Крикс!.. Мой бедный Крикс!.. - в отчаянии вскричал фракиец, обняв Мамилия за шею, и, положив голову ему на плечо, снова зарыдал. Так он стоял несколько минут; затем поднял бледное, залитое слезами лицо и вытер глаза тыльной стороной руки. Мамилий говорил ему: - Мужайся, Спартак!.. Нам надо подумать, как спасти остальные восемь легионов. - Да, ты прав! Мы должны предотвратить грозящую нам гибель и сделать менее пагубными последствия мерзкого предательства этой гнусной фурии. Он погрузился в размышления и долго молчал, пристально глядя на главные ворота, видневшиеся через частокол соседнего лагеря. Наконец, придя в себя, он сказал: - Надо бежать!.. После кровопролитного боя, в котором они уничтожили наших братьев, легионы Красса будут в состоянии двинуться от горы Гарган не раньше, как через восемь - десять часов; мы должны выиграть это время, поправить наше положение. И, обратившись к одному из контуберналов, он добавил: - Лети к Гранику и скажи ему, чтобы он не шел дальше, а вернулся со своими легионами назад, на пройденную уже им дорогу. И когда контубернал пустил галопом коня, он снова обратился к Мамилию: - Через Минервий и Венусию, делая по тридцать миль в день по горным дорогам, мы за пять-шесть дней придем в Луканию; там присоединятся к нам новые рабы, и, если даже мы не будем еще в силах сразиться с Крассом, мы можем пройти в область бруттов, оттуда пробраться в Сицилию и разжечь там еще не совсем погасшее пламя восстания рабов. После получасового отдыха, который они дали коням, уставшим от бешеной скачки, он приказал всадникам повернуть назад, захватив с собою восемь измученных, раненых гладиаторов, спасшихся после разгрома у горы Гарган; затем Спартак направился к восьми легионам, остановившимся на полпути. Призвав к себе Граника, он уединился с ним и сообщил ему свой план, который иллириец нашел превосходным; привести в исполнение этот план фракиец поручил ему, посоветовав в течение двенадцати часов идти без остановки до Гердония, а сам с тремястами конников решил отправиться к горе Гарган и подобрать труп Крикса. Граник пытался отговорить Спартака, указывая на опасности, которые его подстерегают; он мог презирать их как человек, но как вождь и душа великого, святого дела не имел права подвергать себя этим опасностям. - Я не погибну и догоню вас не позже, чем через три дня, на Апеннинском хребте, я в этом уверен. Но даже если бы мне и пришлось погибнуть, у тебя, мой доблестный и храбрый Граник, хватит опыта, мудрости и . авторитета, чтобы стойко и энергично продолжать войну против наших угнетателей. Сколько Граник ни отговаривал Спартака, тот не отказался от своего намерения. Он взял с собой отряд конников, обнял Граника и Арторикса, которому велел беспрекословно исполнять приказания доблестного иллирийца, и, не простившись со своей сестрой Мирцей, лишь поручив ее заботам своих друзей, молчаливый и печальный, он расстался со своими легионами. Послушные его приказу, они Ушли с преторской дороги и отправились через поля и виноградники в направлении Гердония. Вечером Спартак прибыл в окрестности Сипонта и выслал вперед на расстояние в несколько миль отряд конников в направлении горы Гарган, чтобы разузнать о передвижении неприятеля; получив успокоительные известия, он приказал своим конникам спешиться и, ведя коней в поводу, чему он сам подал пример, войти в лес, окаймлявший дорогу, которая вела от Сипонта через гору Гарган к морю. Чтобы пробраться с лошадьми сквозь лесную чащу, пришлось мечами рубить ветки кустов и деревьев. Медленно продвигаясь этим трудным путем, они через два с лишним часа дошли до небольшой поляны, со всех сторон окруженной дубами и елями; на поляне стояли хижины нескольких дровосеков, проводивших большую часть года в этом лесу. Первой заботой Спартака было задержать всех этих дровосеков и приставить к ним стражу, чтобы лишить их возможности донести римлянам о его пребывании в этих местах; затем, уверив дровосеков в том, что он не собирается причинить им зло, он приказал потушить все костры, которые могли привлечь внимание врага, велел соблюдать полную тишину и прислушиваться к малейшему шороху. Все произошло так, как предвидел Спартак. Немного позже часа первого факела Красс приказал своим легионам сняться с места и следовать по дороге, ведущей к Сипонту; и когда чуть забрезжила заря, окоченевшие от ночного холода гладиаторы, прислушивавшиеся в глубине леса к шуму на преторской дороге, услышали шум шагов пехоты, цокот лошадиных копыт и гул многих тысяч голосов: римское войско без особых предосторожностей следовало по указанной ему дороге; легионеры чувствовали себя победителями, знали, что неприятель бежал, и уверены были, что он находится далеко. К счастью для гладиаторов, римляне, охмелев от радости победы, шли с большим шумом, иначе они легко могли бы обнаружить присутствие гладиаторов в лесу: кони, почуяв приближение коней римского войска, стали громко ржать. Прохождение римлян, победителей в сражениях у горы Гарган, закончилось после восхода солнца, и Спартак, бледный, подавленный, мог наконец выйти из лесу со своим отрядом в триста всадников; пустив лошадей галопом, они через два часа оказались на поле битвы, которое тянулось от подножья горы Гарган до самого моря. У Спартака сжалось сердце и потемнело в глазах при виде ужасного зрелища: все поле, насколько мог охватить глаз, было усеяно тридцатью тысячами трупов гладиаторов; гигантские костры, которые еще дымились, распространяя острый запах горелого мяса, свидетельствовали, что на этом поле недавно лежали также многие тысячи трупов римских воинов. На этом мрачном и безмолвном поле, где еще так недавно кипела и бурлила жизнь, а теперь царила неумолимая немая смерть, Спартака охватило страшное сомненье: имел ли он право оторвать стольких людей от жизни, пусть тяжкой, лишенной достоинства, но все же жизни, и бросить их в объятия смерти? Имел ли он право на это? Правильно ли он поступал? И в то время как его товарищи предавались скорбным, тяжелым думам, сердце его тисками сжимали жестокие сомнения, овладевшие им, и ему казалось, что он задыхается под их гнетом. Он с силой пришпорил своего коня, стараясь освободиться от этих мучительных размышлений, и двинулся по полю сражения, вплоть до того места, где груды трупов мешали ехать дальше. Тут он сошел с коня, передал его одному из всадников и приказал половине отряда следовать за ним; остальные сто пятьдесят всадников стояли у края поля битвы и сторожили коней. Спартак с отчаяньем в душе обходил это мрачное поле, где на каждом шагу он видел знакомые, но покрытые смертной бледностью, обезображенные лица друзей, и глаза его наполнялись слезами. Он увидел бедного Фессалония, жизнерадостного, великодушного эпикурейца: обагренный кровью, излившейся из множества ран, он лежал на боку, и рука его еще сжимала меч. Он с трудом узнал Брезовира, грудь которого пронзили восемь или десять мечей, а голова была растоптана лошадиными копытами. В другом месте он наткнулся на труп храброго самнита Ливия Грандения, начальника шестого легиона, почти погребенного под мертвыми телами убитых им врагов; затем он увидел труп Онация, а дальше лежал еще живой, но весь израненный Каст, начальник третьего легиона. Слабым голосом звал он на помощь. Гладиатора подняли, перевязали, как могли, его раны и перенесли на руках в то место, где сто пятьдесят человек сторожили коней. Товарищи окружили его самыми сердечными заботами. Побродив еще два часа с отчаянием в душе по этому полю, устланному мертвецами, Спартак наконец нашел окровавленный, почти изрубленный на куски труп Крикса; только лицо его оставалось нетронутым; даже безжизненное, оно хранило тот же отпечаток благородной гордости и отваги, отличавший его при жизни. При виде его у Спартака снова сжалось сердце от боли и нежности, он бросился на землю и, покрывая поцелуями лицо своего друга, говорил сквозь слезы и рыдания: - Дорогой друг мой, ты пал жертвой самого гнусного предательства! Крикс, ты погибал, а я не мог прийти тебе на помощь, ты пал неотомщенным, благородный, любимый мой Крикс!.. Он умолк, прижимая к груди руку доблестно погибшего гладиатора. И вдруг Спартак разразился проклятиями, лицо его запылало гневом, он крикнул мощным голосом: - Здесь, на этом месте, я клянусь всевышними богами и богами преисподней, фуриями-мстительницами, подземной Гекатой, даю клятву над твоим бездыханным телом, что за твою смерть, брат мой, проклятую предательницу постигнет возмездие, даже если она скроется в глубоких пучинах океана или в неведомых безднах Тартара!.. Клянусь и призываю всех богов в свидетели моей клятвы: чтобы твоя душа обрела покой, я принесу в жертву у твоего костра триста римлян самых знаменитых и славных!.. Он поднялся с земли, глаза его налились кровью и блестели от гнева; подняв голову, он простер руки к небу. Затем он взял на руки труп Крикса и в сопровождении солдат принес его на берег моря; там он с помощью своих соратников снял с него окровавленную одежду и изрубленные доспехи, погрузил тело в морские волны, омыл его и, сняв с себя темную тогу, закрывавшую его латы, завернул в нее труп умершего гладиатора и приказал отнести туда, где его ждали остальные конники со своими лошадьми. Каста, который был в очень тяжелом состоянии, невозможно было везти на лошади по крутым горным дорогам, и Спартак поручил его управителю одной патрицианской виллы близ Сипонта. Управитель этот, весьма расположенный к гладиаторам, обещал позаботиться о Касте. Затем, тщательно завернув, мертвое тело Крикса положили на лошадь, которую вел в поводу рядом со своей сам фракиец, и отряд конницы пустился в путь по дороге к Арпам и Гердонию. Прибыв в Арпы, Спартак узнал, что Красс со своим войском направился к Каннам; тогда Спартак немедленно быстрым маршем пошел в Гердоний, но когда он отошел на милю от Арп, перед ним открылось ужасное зрелище: на деревьях вдоль дороги висели трупы гладиаторов, взятых Крассом в плен в сражении у горы Гарган. Бледный, с искаженным от гнева лицом Спартак смотрел горящими глазами на эту новую позорную бойню. Ему пришлось убедиться, что на каждом придорожном дереве висел труп гладиатора: Красс повесил всех восемьсот человек, взятых в плен. В числе повешенных Спартак узнал своего соотечественника, мужественного фракийца Мессембрия, тело которого было обагрено кровью и покрыто ранами. Увидев его, Спартак прикрыл глаза рукой и, заскрежетав зубами, издал стон, похожий на рычанье льва; пришпорив коня, чтобы поскорее скрылось из глаз страшное зрелище, он воскликнул: - А, Марк Красс! Ты вешаешь пленных? Браво, Марк Красс! Не желаешь обременять себя лишней обузой в походах!.. О, клянусь богами, вы, римляне, мастера ратного дела, у вас есть чему поучиться, и я всему научился... Теперь вот научусь и этому!.. Я распну твоих легионеров, взятых мною в плен, дальновидный Красс!.. Он на минуту задумался и затем громоподобным голосом сказал: - А, стало быть, нас, гладиаторов, римляне ставят вне закона!.. Мы - дикие звери, жалкие пресмыкающиеся, убойный скот! Для нас законов не существует, потому что мы не люди! Хорошо же, клянусь всепожирающим пламенем Тартара, так и будет! Мы, гладиаторы, тоже объявим римлян вне закона и будем с ними обращаться, как с нечистыми животными... Да будет так! Слезы за слезы, кровь за кровь, резня за резню! Всю следующую ночь Спартак, не щадя лошадей, мчался по крутым тропинкам и, миновав Гердоний, где узнал, что легионы гладиаторов прошли здесь, не задерживаясь, направился в Аскул Апулийский, куда и прибыл в полдень на следующий день, совсем загнав лошадей двенадцатичасовой непрерывной скачкой. Гладиаторы расположились лагерем за Аскулом Апулийским; они радостно приветствовали своего верховного вождя. А в полночь сорок тысяч гладиаторов снялись с лагеря и пошли на Минервий; тут они позволили себе отдохнуть только четыре часа и тотчас же направились к Венусии, куда прибыли в сумерки, усталые и измученные после долгого и трудного пути. На следующий день Спартак приказал своим солдатам сняться с лагеря, который они устроили накануне вечером на хорошо защищенном холме, близ города; он повел их на вершины близлежавших гор; там, говорил фракиец, придется терпеть холод и лишения, чтобы Красс не мог достигнуть их и нанести поражение. Тем временем римский полководец быстрыми переходами дошел до Арп, затем через Канны и Канузий дошел до Рубы, где находился его главный штаб четыре легиона, десять тысяч человек из вспомогательных отрядов и пять тысяч лошадей он оставил Андрии под начальством квестора Скрофы, который должен был, согласно плану Красса, направиться в Венусии по одной дороге, тогда как Красс должен бы идти туда другим путем; в Барий, Брундизий и другие ближайшие города он послал набирать солдат, чтобы составить из них по меньшей мере еще один легион и возместить потерю десяти тысяч солдат, погибших в сражении при горе Гарган. В письме сенату он сообщил о своей победе, преувеличивая ее значение; он уверял сенат, что гладиаторы пали духом и отступают в Луканию, где он намеревается окружить их двумя своими армиями и разбить наголову. Спартак дал два дня отдыха своим войскам, затем послал конников собрать сведения о неприятеле и еще через два дня, получив точные данные, ночью вышел из Венусии и, передвигаясь день и ночь, неожиданно прибыл в Рубы, где, тщательно скрываясь в лесу, разрешил своим солдатам только шестичасовой отдых. В полдень он напал на Красса, полагавшего, что Спартак находится в Венусии; фракиец яростно атаковал Красса, разбил в трехчасовом бою его легионы и заставил их в большом беспорядке отступить к Андрии; римляне потеряли убитыми шесть тысяч человек, в плен гладиаторы взяли три тысячи. Восемь часов спустя Спартак двинулся к Гравине, направляясь в Метапонт; он приказал повесить вдоль дороги две тысячи шестьсот римских легионеров, взятых в плен в сражении при Рубах; четыреста человек самых знаменитых патрициев он оставил в живых. Одного из них он отпустил на свободу и отправил к Крассу рассказать ему о том, как Спартак поступил с пленными в подражание жестокому примеру римского полководца; он велел ему заверить Красса, что гладиаторы и впредь будут так поступать. Кроме того, он поручил этому молодому патрицию, которого направлял к Крассу, предложить ему от имени Спартака сто из четырехсот пленных легионеров, оставшихся в лагере гладиаторов, в обмен на гречанку Эвтибиду, которая, как он был уверен, скрывалась в лагере римлян. Через четыре дня он прибыл в Метапонт и оттуда двинулся в город Турий, взял его приступом и укрепился в нем; здесь он решил задержаться на некоторое время, чтобы набрать и обучить новые легионы рабов. Не прошло и недели, как к нему стеклось более шестнадцати тысяч рабов, которых он принялся спешно обучать военному делу. Затем, отобрав по две тысячи человек от каждого из своих восьми легионов, он образовал из них четыре новых легиона, доведя таким образом число легионов до двенадцати; а шестнадцать тысяч новичков распределил равномерно между всеми легионами; таким образом в каждом легионе оказалось по четыре тысячи семьсот солдат; общая численность воинов, собравшихся под его знаменами, снова поднялась до пятидесяти шести тысяч пеших солдат и восьми тысяч конников. Как только Спартак перестроил таким образом свое войско, он вывел его из Турий и, расположив кольцом около города на широкой долине, приказал воздвигнуть в середине круга очень высокий костер, на который велел возложить тело Крикса, умащенное мазями и благовониями. Сюда Спартак приказал привести триста римских пленных; половина из них была в одежде фракийцев, а половина в одежде самнитов; он велел их выстроить перед собой. Сам же он, бледный, с сверкающими глазами и дрожащими от негодования губами, стоял в императорском одеянии на возвышенном месте рядом с костром, где покоилось тело Крикса. Лица молодых римлян были бледны от стыда, все они стояли, склонив голову на грудь, и многие из них молча плакали от отчаяния и злобы. - Итак, благородные юноши, - с горьким сарказмом сказал Спартак, - вы происходите из самых знатных римских родов, предки ваши прославили свое имя знаменитыми разбоями, благородным предательством, широкими грабежами, великолепными обманами, блестящими подлостями, высокими гнусностями, покоряя народы, сжигая города, совершая ограбления. На слезах, на крови, на резне народов они возвеличили бессмертный город Рим; и вот, благородные юноши, вы отрешились от азиатской изнеженности вашего сладострастного города, взяли мечи в свои холеные руки, слишком для них тяжелые, и отправились сражаться против гнусных и презренных гладиаторов, которых вы считаете по разуму не выше животных; благородные юноши, в амфитеатрах и цирках вашей прекрасной родины вы наслаждались кровавыми боями, в которых поневоле участвовали мы, гладиаторы, бедные дикие звери в человеческом обличье; вы весело смеялись, вас забавляли смехотворные кровавые схватки слепых андабатов; опуская вниз большой палец, вы требовали громкими, неистовыми криками смерти ретиария, сраженного мечом мирмиллона; вы опьянялись зрелищем предсмертных судорог, упивались мучительными стонами сотни фракийцев и сотни самнитов, сражавшихся друг с другом со звериной свирепостью на залитой кровью арене единственно для того, чтобы доставить вам удовольствие; теперь дайте и вы нам доказательство своей прославленной доблести, позабавьте хоть раз тех, кто забавляет вас уже столько лет: сражайтесь друг с другом, убивайте друг друга и умрите с достоинством у костра этого бедного и низкого гладиатора, гнусная и проклятая душа которого желает обрести мир и покой, а посему требует благородной и чистейшей крови римлян. Спартак говорил со всевозрастающей силой и энергией, страшный в гневе своем, кипя жаждой мести, и вокруг его лица как будто блистал ореол сверхъестественного света; казалось, пламя исходило из его горящих глаз; он предстал во всем блесюе своей мужественной и гордой красоты перед глазами шестидесяти тысяч гладиаторов и многих тысяч граждан города Турий, приглашенных им на похороны. Когда он кончил свою речь, из груди всех гладиаторов вырвался неистовый, мощный и дикий крик; глаза их сияли от радости, хотя и жестокой, но справедливой, потому что этой битвой они могли отомстить за все перенесенные унижения, за презрение, на которое они были обречены, за кровавые бои гладиаторов, устраиваемые в цирках на потеху римлян. Намерение Спартака было величественно: поднять рабов из грязи, в которую они были незаслуженно ввергнуты; поднять восстание угнетенных против угнетателей, сделать слабых сильными и отважными; отомстить за попранное их человеческое достоинство, низведя их палачей до положения диких зверей; насладиться в продолжение часа в качестве зрителей картиной взаимного истребления тех, которые до этого времени упивались зрелищем их взаимного уничтожения; на миг поменяться ролями - из рабов стать господами, увидеть гордых и надменных патрициев в роли рабов; испытать высшее блаженство, глядя, как уничтожают друг друга те, кто придумал это безумное и жестокое развлечение; смотреть со ступеней своего амфитеатра на роковую арену, где оказались те, что всегда смотрели на них в цирке; присутствовать при их побоище, упиться их слезами, видеть, как течет их кровь, услышать их предсмертные стоны, крики отчаяния и боли... О, все это было для бедных гладиаторов почти непостижимо... чуть ли не божественно... Это была месть, достойная только всемогущих богов! Невозможно описать те дикие, безумные крики, те рукоплескания, которыми гладиаторы отозвались на слова Спартака. Это была исступленная радость людей, которые праздновали самую блестящую свою победу над римлянами из всех одержанных гладиаторами за три года. Триста римлян, из которых более тридцати принадлежали к сословию сенаторов и более ста к сословию всадников, стояли, опустив глаза, безмолвные и неподвижные, посреди круга, образовавшегося на равнине. - Итак, смелее, славные потомки, благородные отпрыски знаменитых родов Флавия, Фурия, Дуилия, Генуция, Фавния, Ливия, Муция, Процилия! - крикнул Спартак громоподобным голосом. - Смелее! Возьмите мечи в руки и сражайтесь!.. Я зажигаю костер!.. Сражайтесь!.. Клянусь богами, мы желаем развлекаться! С этими словами Спартак взял зажженный факел из рук контубернала и поджег кучу дров; тотчас же его примеру последовали все начальники, трибуны и центурионы. Пока разгорались сухие смолистые дрова, из которых был сложен костер, римляне неподвижно стояли на средине круга. Они не отказывались сражаться, но не желали добровольно подчиниться этому позорящему их приказу. - Ах! - воскликнул Спартак. - Вам нравится только смотреть на гладиаторские игры, а самим быть на месте гладиаторов вам не по душе? Ну что ж! - И, обратившись к легионам, он крикнул: - Пусть выйдут вперед лорарии и силой заставят их сражаться! По приказу Спартака Девятьсот гладиаторов, вооруженных длинными пиками и железными раскаленными копьями, вышли из рядов легионов и, бросившись на римлян, принялись колоть их и жечь раскаленными копьями, подталкивая, против их желания, друг к другу. Как ни отказывались римляне от этого братоубийственного и позорного сражения, их теснили все больше и больше; раскаленное железо принудило их броситься друг на друга и начать между собой жестокую, кровопролитную схватку. Вокруг стоял неописуемый гул от криков, смеха, громовых рукоплесканий, которые неслись из рядов гладиаторов. Дикие вопли, хохот, бешеные рукоплескания свидетельствовали о несказанной радости удовлетворенной мести. - Поддай, поддай!.. - Убей его!.. убей!.. - Режь, коли, убивай! - Вот так бойня! Избиение!.. Резня!.. - Резня! Всем конец!.. Убивай! Шестьдесят четыре тысячи голосов, шестьдесят четыре тысячи проклятий слились в единый страшный рев, в единый ужасный вопль, в единое невообразимое проклятие! За полчаса костер обратился в пепел, триста родовитых римских юношей лежали изувеченные, мертвые или умирающие в луже крови у догоревшего костра Крикса. - Ах, как справедлива наша месть! - воскликнул с удовлетворением Спартак, не пропустивший ни одного движения во время этой кровопролитной схватки. - Невыразимо сладка радость мести! Глава двадцать первая. СПАРТАК СРЕДИ ЛУКАНЦЕВ. - СЕТИ, В КОТОРЫЕ ПОПАЛ САМ ПТИЦЕЛОВ - Мирца, ты должна мне рассказать, ты должна открыть мне эту прискорбную тайну, которую так упорно скрываешь от меня вот уже два года; ты должна поделиться со мной своим тайным горем - оно одинаково измучило и тебя и меня. О Мирца!.. Если в душе твоей есть хоть капля милосердия... Если ты так же благородна и великодушна, как и божественно прекрасна, ты откроешь мне сегодня свою тайну, которая отдаляет от тебя мою любовь и преданность, похищает у тебя мои горячие поцелуи, ведь я люблю тебя, Мирца, всей силой души моей, пламенно и нежно! Так говорил Арторикс двадцать дней спустя после похорон Крикса; он стоял у входа в палатку Спартака, повернувшись к преторию спиной и просунув голову в палатку, чтобы преградить путь Мирце. Лагерь гладиаторов был перенесен из Турий в окрестности Грумента в Лукании. В лагерь пришло множество рабов, и теперь каждый легион насчитывал в своем составе по шесть тысяч человек. Таким образом пехота гладиаторов выросла до семидесяти двух тысяч воинов. Спартак выехал из лагеря во главе двух тысяч конников, чтобы разведать дорогу до горы Вултур, откуда, по слухам, шел Красс с семьюдесятью тысячами римлян. Арторикс в течение двух лет пытался подавить в себе любовь, но она становилась все сильнее и сильнее; чтобы узнать тайну Мирцы, он много раз тщетно убеждал ее открыться. Мирца так же, как и он, была печальна, задумчива, держалась одиноко в стороне. В это утро Арторикс, видимо, решил во что бы то ни стало добиться объяснения с девушкой: поведение Мирцы огорчало его и тревожило. С того дня, как Мирца подружилась с Эвтибидой, она стала обучаться искусству владеть оружием; верховой езде ее обучил сам Спартак в первые же дни восстания гладиаторов, чтобы бедной девушке не нужно было идти пешком с толпой солдат, так как нередко приходилось совершать трудные многодневные переходы. Когда войско восставших стояло лагерем под Равенной, Мирца получила от своего брата доспехи, специально для нее сделанные искусным мастером в Равенне; они были точно такие же, как у Эвтибиды; надев доспехи, девушка с этого дня больше никогда не снимала их, так как понимала, что опасности, угрожавшие ее брату, увеличились и стали гораздо серьезнее. Поэтому она решила всегда быть рядом с ним, даже в дни сражений, чтобы помогать ему, насколько это было в ее силах, а в худшем случае разделить с ним его участь. В тот момент, когда Арторикс преградил девушке дорогу у входа в палатку Спартака, на Мирце был суживавшийся в талии и спускавшийся почти до колен панцирь; он состоял из целого ряда правильных петель или треугольников из полированной стали, которая блестела, как серебро; на ногах у девушки были железные набедренники, правая рука была защищена железным наручником, в левой она держала легкий, изящно сделанный круглый бронзовый щит; у левого бедра на красивой перевязи висел маленький легкий меч, а голову прикрывал серебряный шлем тонкой работы с нашлемником. В этом одеянии более четко вырисовывался стройный и гибкий стан девушки, а ее бледное личико, обрамленное белокурыми кудрями, под шлемом хранило выражение кроткой печали. В этих доспехах Мирца была прекрасна, ее фигура выглядела гораздо энергичнее, чем в женском платье, украшавшем ее обаятельный облик. - Что все это значит, Арторикс? - спросила сестра Спартака у юноши, и в голосе ее прозвучало не то удивление, не то упрек. - Ведь я уже говорил тебе, - мягко ответил галл, любовно глядя на девушку. - Ты не можешь сказать, что я неприятен тебе, что ты ненавидишь меня или гнушаешься мною; ты не только отрицала это словами, но и поступками, взглядами, а они часто выдают движения души. Ты ведь говорила сама, что Спартак любит меня, как брата, что он был бы рад, если бы ты стала моей женой. Ты никого другого не любишь, в этом ты клялась мне не раз; почему, почему же ты так упорно отказываешься от моей горячей, сильной, непреодолимой любви? - А ты, - взволнованно ответила девушка, устремив ясные голубые глаза на юношу, и в них, помимо ее воли, так ясно видна была любовь к нему, - а ты почему приходишь искушать меня? Зачем подвергаешь ты меня этой пытке? Зачем обрекаешь на такую муку? Разве я не говорила тебе это? Я не могу, не могу быть твоей и никогда не буду... - Но я хочу знать причину, - ответил Арторикс. Он побледнел больше прежнего, и его голубые глаза налились слезами, которые он с трудом сдерживал. - Я хочу знать причину, вот о чем я покорно, смиренно прошу тебя; я хочу знать причину... и ни о чем больше я не прошу тебя. Ведь имеет же право человек, который мог бы стать самым счастливым на свете, но вынужден жить, как самый обездоленный среди смертных, имеет же право этот человек, клянусь мечом всемогущего Геза, имеет же он, по крайней мере, право знать, почему с вершины счастья ему суждено быть низвергнутым в бездну отчаяния? Слова Арторикса шли от самого сердца, в них был отблеск силы, рождаемой только страстью, и Мирца чувствовала себя побежденной, покоренной, очарованной. Любовь засияла в ее глазах... Она глядела на юношу с такой глубокой, всепокоряющей любовью, что Арторикс почти ощущал жар этих токов, которые струились и обволакивали его, и ему казалось, что они проникают во все клетки его тела и души, рождая тонкие струйки огня. Оба они были охвачены дрожью, оба они, устремив взгляд друг на друга, казалось, находились во власти одного и того же очарованья. Так они простояли несколько минут молча, неподвижно, пока наконец Арторикс первый не прервал молчание. Дрожащим, слабым, прерывающимся голосом, в то время как слезы, навернувшиеся на глаза его, медленно, медленно катились по бледным щекам, он произнес: - Выслушай меня, Мирца! Я не труслив... не малодушен... Ты это знаешь... В бою я всегда среди первых, а при отступлении среди последних... Дух мой непоколебим, и мне не свойственны низменные, подлые чувства. В минуты опасности я не дорожу жизнью... смерти я не боюсь, мать научила меня видеть в смерти настоящую жизнь душ наших, и это правда... Все это ты знаешь... и все же, видишь, сейчас я плачу, как ребенок... Мирца сделала движение к Арториксу, как бы желая что-то сказать ему. - Не прерывай меня, моя обожаемая, моя божественная Мирца, выслушай меня; да, я плачу... и слезы эти дороги мне, они изливаются из моего сердца, от моей любви к тебе... верь мне, эти слезы благостны для меня... я так счастлив... здесь, с тобой... я всматриваюсь в твои печальные голубые глаза - точное зеркало твоей возвышенной души, они глядят на меня с любовью и лаской... Мирца почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и они сразу стали пурпурными; она опустила глаза. - Нет, заклинаю тебя, Мирца, - взволнованно продолжал Арторикс, сложив руки перед девушкой, словно в молитве, - если живо в тебе чувство жалости, не лишай меня божественного сияния, что исходит из глаз твоих! Смотри, смотри на меня так, как смотрела только что!.. Этот твой нежный, любящий взгляд покоряет меня, влечет к тебе, очаровывает, отрешает от всего на свете... дарит мне чистое, невыразимое наслаждение... восторг любви, которого я не в силах передать тебе словами, но душа моя полна такой беспредельной нежности, что в это мгновение я молю и призываю смерть, ибо я чувствую, что умереть сейчас было бы божественным, упоительным счастьем!.. Он замолчал и, словно в каком-то исступлении, смотрел на девушку. Она же, охваченная нервной дрожью, произнесла несколько прерывистых слов: - Почему ты... говоришь... о смерти?.. Ты должен жить... ты молодой... храбрый... жить... и стараться быть счастливым... и... - Как же я могу быть счастлив? - в отчаянии воскликнул гладиатор. - Как... как я стану жить без твоей любви?.. Минуту длилось молчание. Сестра Спартака, снова опустив глаза, стояла молча в явном смущении; юноша схватил ее за руку и, привлекая к себе на грудь, прерывающимся от волнения голосом произнес: - Обожаемая, любимая, не лишай меня этой сладкой иллюзии... скажи мне, что ты любишь меня... позволь верить, что ты любишь меня... ласкай меня своим божественным взглядом... пусть отныне сияет перед моими глазами этот луч счастья... чтобы я мог думать, что мне дано мечтать о таком блаженстве... И, произнося эти слова, Арторикс поднес руку Мирцы к пылающим губам и стал страстно ее целовать, а девушка дрожала, словно листок; она прерывисто шептала: - О, перестань... перестань, Арторикс... оставь меня... уходи... если бы ты только знал, какую боль... причиняют мне твои слова... если бы ты знал, какая это мука... - Но, может быть, это только мечта... может быть, твои нежные взгляды были обманчивы... Если это так... скажи мне... будь искренной... будь сильной... скажи: "Напрасной была твоя надежда, Арторикс, я люблю другого..." - Нет... я не люблю, никогда не любила, - горячо произнесла девушка, - и никогда не полюблю никого, кроме тебя! - О! - воскликнул в невыразимом порыве радости Арторикс. - Быть любимым тобой... любимым тобой!.. О, моя обожаемая!.. Разве дано всемогущим богам испытывать радость, равную моей? - О, боги! - произнесла она, освобождаясь от объятий юноши, обвившего ее своими руками. - О, боги не только познают любовь, они упиваются радостью, а мы обречены любить молча, не имея возможности излить во взаимных поцелуях непреоборимый пыл нашей любви, не... - Но кто же? Кто нам запрещает? - спросил Арторикс, глаза которого сияли радостью. - Не пытайся узнать, кто наложил запрет, - печально ответила девушка. - Не желай узнать... Такова судьба наша. Мы не можем принадлежать друг другу... Тяжкая... жестокая... непреодолимая судьба... Оставь меня... уходи... не спрашивай больше, - и, горько рыдая, она добавила: - Ты видишь, как я страдаю? Понимаешь ли ты, как я страдаю?.. О, знаешь ли ты, как бы гордилась я твоей любовью! Знаешь ли ты, что я считала бы себя самой счастливой из людей!.. Но... это невозможно. Я не могу быть счастливой... мне это запрещено навсегда... Уходи же, не надо бередить расспросами мою рану... Ступай, оставь меня одну с моим горем. И, бросив в угол свой щит, она закрыла лицо руками и зарыдала. Когда испуганный Арторикс подбежал к ней и стал целовать ее руки, она снова оттолкнула его, мягко, но в то же время настойчиво говоря ему: - Беги от меня, Арторикс, если ты честный человек и искренно любишь меня, уйди, беги возможно дальше отсюда. Подняв глаза, она увидела через вход в палатку Цетуль, которая в эту минуту проходила по преторской площадке. Рабыня-нумидийка Цетуль двадцать дней назад прибежала в лагерь гладиаторов из Таранта, потому что ее госпожа, жена патриция из Япигии, велела ей отрезать язык за излишнюю болтливость. Мирца окликнула ее: - Цетуль! Цетуль! - И, повернувшись к Арториксу, добавила: - Она идет сюда... Надеюсь, Арторикс, теперь ты уйдешь! Галл взял ее руку и, запечатлев на ней горячий поцелуй, сказал: - Все же ты должна мне открыть свою тайну! - Не надейся, этого никогда не будет!.. В эту минуту к палатке Спартака подошла Цетуль. Арторикс, радостно возбужденный и в то же время опечаленный, медленно шагая, удалился. Душа его была полна сладостными воспоминаниями, а в голове роились печальные мысли. - Пойдем, Цетуль, принесем в жертву эту овечку статуе Марса Луканского, - сказала Мирца, указывая на белую овечку, привязанную к колу в одном из углов палатки, и стараясь скрыть от рабыни волновавшие ее чувства. Несчастная рабыня, лишенная языка своей бесчеловечной госпожой, кивком головы выразила свое согласие. - Я как раз надевала доспехи, собираясь идти в храм бога войны, и искала тебя, - пояснила молодая женщина, подымая с пола брошенный недавно щит и надевая его на руку. Мирца направилась в угол, где стояла овечка, стараясь скрыть от нумидийки румянец, заливавший ее лицо от этой лжи. Она отвязала веревку и конец ее подала Цетуль, вышедшей из палатки; рабыня вела за собой животное, рядом с ней шла Мирца. Вскоре обе женщины вышли из лагеря через декуманские ворота, выходившие к реке Акри, так как преторские ворота были обращены в сторону Грумента. Отойдя примерно на милю от лагеря, Мирца и Цетуль поднялись на небольшой холм, возвышавшийся неподалеку от реки; там был воздвигнут священный храм Марсу Луканскому. Здесь, следуя греческому, а не латинскому обряду, Мирца принесла в жертву богу войны овечку, чтобы он ниспослал милость войску гладиаторов и их верховному вождю. В это время Спартак со своими конниками возвратился из разведки, куда он отправился утром; он встретил вражеских разведчиков, напал на них и обратил в бегство, взяв семерых в плен. От них он узнал, что Красс со всем своим войском направляется в Грумент. Спартак подготовил все для сражения с Крассом, который через два дня пополудни появился со своим войском, расположив его в боевом порядке против гладиаторов. После сигналов как с той, так и с другой стороны начался рукопашный бой, перешедший вскоре в общую ужасающую резню. Сражение длилось четыре часа. Обе стороны бились с равной напористостью и доблестью, но к закату солнца левое крыло войска гладиаторов, находившееся под командой Арторикса, дрогнуло; солдаты-новички, находившиеся в гладиаторских легионах, были недостаточно обучены и не обладали опытом; они не могли противостоять натиску римлян, тем более что после децимации римские легионеры стали отважными и смелыми до дерзости. Беспорядок и суматоха возрастали с каждой минутой, вскоре дрогнул самый центр; несмотря на чудеса храбрости, проявленные Арториксом, - спешившись, он боролся против наступавшего врага, уже раненный в грудь и в голову, шлем его был разбит, кровь обагрила лицо, но он не выпускал из рук оружия, - его легионы все же продолжали отступать все в большем и большем беспорядке. В это время появился разгневанный Спартак. Громовым голосом, упрекая солдат, он крикнул: - Клянусь вашими богами, поражения, которые до сей поры вы наносили римлянам, превратили их в мощных львов, а вас в жалких кроликов! Остановитесь, во имя Марса Гиперборейского, и следуйте за мной, сражаться будем вместе, мы обратим их в бегство, как это уже бывало не раз. Если только вы будете биться, как подобает храбрым, мы и теперь их осилим. И, бросив свой щит в нападающих врагов, он выхватил меч у раненого гладиатора и устремился на римлян с двумя мечами, как обыкновенно сражались в школах гладиаторов. Он так быстро описывал ими круги, наносил удары с такой силой и быстротой, что вскоре великое множество легионеров было повергнуто на землю: одни были убиты, другие корчились от ужасных ран. Римляне принуждены были отступить; перед могучей силой этих ударов не могли устоять ни щит, ни панцирь; все разлеталось, разбитое вдребезги; оба его меча сеяли вокруг гибель и смерть. При виде этого гладиаторы воспрянули духом и с новыми силами бесстрашно бросились в бой, а Спартак, проходя через ряды ближайшего легиона, творил такие же чудеса, приближая победу. Но центр войска гладиаторов, на который были направлены все силы Красса, лично командовавшего своим любимым шестым легионом, состоявшим из ветеранов Мария и Суллы, не мог более противостоять страшному натиску ветеранов, заколебался и начал отступать. Спартак был на левом крыле, когда его глазам представилось печальное зрелище бегства гладиаторов в центре. Он бросился к коннице, стоявшей в резерве как раз за центром, вскочил на своего коня, которого держал под уздцы нумидиец на том месте, где находился Мамилий, велел трубить приказ кавалерии построиться в двенадцать рядов, с тем чтобы создать вторую боевую линию; легионы, обращенные в бегство, теперь могли через промежутки между боевыми рядами конницы пройти, чтобы укрыться в лагере; фанфары протрубили им сбор. Но все эти меры не могли спасти легионы центра и левого крыла: они отступали в большом беспорядке, неся огромные потери. Только правое крыло, которым командовал Граник, отходило, соблюдая порядок. Чтобы сдержать стремительный натиск римлян и спасти войско от полного поражения, двенадцать отрядов конницы под началом Спартака обрушились на римские когорты, ряды которых были смяты, и легионеры принуждены были спешно отступить, построиться в круги, квадраты и треугольники, чтобы не быть уничтоженными конницей гладиаторов, которая теперь рубила застигнутых врасплох одиночек. Красс хотел ввести в бой свою кавалерию, но не рискнул это сделать, потому что наступала ночь, все предметы сливались в одну темную, неясную массу. Обе воюющие стороны протрубили сбор, и войска возвратились в свои лагери. Сражение прекратилось. Римляне потеряли пять тысяч человек, а гладиаторы восемь тысяч убитыми; тысяча двести восставших были пленены врагом. Вернувшись в лагерь, Спартак с помощью полководцев, трибунов и центурионов принялся приводить в порядок свои легионы и позаботился о лечении Арторикса, раны которого были признаны врачом неопасными. Вождь приказал зажечь в лагере обычные огни. До наступления полуночи, соблюдая тишину, Спартак со своим войском оставил Грумент и направился в Неруль. Гладиаторы пришли туда около полудня, пробыли там всего четыре часа и ушли в Лавиний, где оставались до глубокой ночи, а на рассвете следующего дня ушли в Пандосию; оттуда фракиец намеревался отправиться в землю бруттиев и пройти в Косенцию. В Пандосии к нему явился гонец от Красса. Отказавшись в свое время обменять сто римских пленных, которым Спартак сохранил жизнь, на Эвтибиду, которая после измены и поражения при горе Гарган жила в лагере претора, Красс теперь через своего гонца предлагал обменять тысячу двести гладиаторов, взятых в плен при Грументе, на сто римских патрициев, которые были в плену у фракийца. Спартак, посоветовавшись об этом с Граником и тремя другими начальниками легионов, принял предложение Красса. Он условился с гонцом, что передача пленных произойдет через три дня в Росциане. Когда гонец Красса уехал, Спартак подумал, и не без основания, что римский полководец сделал это предложение в надежде приостановить продвижение гладиаторов и выиграть упущенное им время; поэтому он решил послать в Росциан тысячу двести гладиаторов с двумя тысячами четырьмястами лошадьми и сто римских пленных, дав Мамилию, которому был поручен обмен, точный приказ не передавать римских пленных до тех пор, пока он не получит тысячу двести гладиаторов; как только они будут переданы ему, посадить их тотчас же на коней, которых он приведет с собой, и тут же галопом скакать в Темесу, от которой Спартак с войском будет находиться на расстоянии четырех дней пути; там он расположится лагерем и пробудет несколько дней; если Мамилий увидит, что римляне пытаются обмануть его, он должен уничтожить пленных римских патрициев и бежать к Спартаку, оставив тысячу двести гладиаторов на волю судьбы. Во время перехода из Пандосии в Темесу Спартак натолкнулся на вооруженный отряд, который разведчики фракийца приняли за римлян. Но то были пять тысяч рабов Гая Канниция, собранных и организованных им в отряд. Осознав свою неправоту перед Спартаком и раскаявшись в своем проступке, Канниций вел теперь свой отряд в лагерь восставших, поклявшись беспрекословно подчиняться и повиноваться Спартаку и строго соблюдать дисциплину. Фракиец по-братски принял самнита и его солдат, которых тотчас же приказал наилучшим образом вооружить, подразделил и пополнил ими свои двенадцать легионов, один из которых отдал под начало Гая Канниция. Через пять дней после этого возвратился Мамилий с тысячью двумястами пленных, к которым Спартак в присутствии всего войска обратился с краткой, но полной укоров речью, дав им понять, что не всегда найдутся в лагере сто пленных римских патрициев, которые спасли бы жизнь гладиаторов, сдавшихся живыми врагу. Не будь такой счастливой случайности, гладиаторы, все тысяча двести человек, висели бы теперь на деревьях по дороге, ведущей из Грумента в Росциан, и стали бы пищей ворон и ястребов апеннинских лесов; лучше пасть на поле брани, чем отдаться живым в руки врага и быть потом позорно повешенным. Красс явился в Темесу с опозданием более чем на Двадцать дней; в это время он слал письма муниципиям Лукании, Апулии, Калабрии и Япигии, требуя солдат; первым двум провинциям он напоминал об ущербе, причиненном им гладиаторами Спартака, доказывал всю пользу уничтожения в корне мятежа этих разбойников, а двум последним провинциям, преувеличивая свои заслуги, намекал, что без его, Красса, помощи они, по всей вероятности, понесут немалый ущерб от этого бича рода человеческого. В результате принятых им мер со всех сторон к нему шли подкрепления, и за пятнадцать дней он собрал свыше четырех легионов. Когда же Красс выступил в поход против Спартака, армия его насчитывала около ста тысяч человек. Фракиец между тем повел переговоры с некоторыми пиратами из Килнкии, которые плавали вдоль берегов Тирренского моря; он хотел, чтобы они перебросили его войска в Сицилию, обещая им за эту услугу уплатить тридцать талантов. Эта сумма составляла всю казну, которой располагали гладиаторы, хотя им приписывали невиданные грабежи. Но пираты, согласившись на предложение Спазртака и даже пюлучив от Граника, ведшего с ними переговоры, десять талантов в задаток, в ночь перед посадкой войска Спартака на суда тайком ушли из Темесы, обманув таким образом фракийца. Возможно также, что они побоялись мести римлян за помощь их врагу. В то время как вожди гладиаторов смотрели из своего лагеря на паруса пиратских кораблей, которые по мере удаления от берега все уменьшались и наконец исчезли совсем, манипул разведчиков, примчавшимся и лагерь, известил о приближении Марка Красса. Гладиаторы взялись за оружие и, выстроившись в боевую линию, ожидали приближавшегося врага; но еще до того, как вражеские легионы приготовились к бою, первая линия войск Спартака, состоявшая из шести первых легионов, с ожесточением напала на римлян, внеся в их ряды большое смятение. Во второй линии у фракийца было четыре легиона, а на правим и левом крылах он расположил четыре тысячи кавалеристов. Два легиона Спартак задержал в Темесе, куда, в случае неудачи, предполагал укрыться со всем войском, с тем чтобы выждать там благоприятный случаи для отмщения. Может быть, он уже обдумывал план, который в случае необходимости помог бы вышти из затруднительного положения. Перед тем как повести войска в бой, Спартак приказал начальникам шести легионов, из которых состояла первая линия, на случай отступления трубить в букцины и словесно приказать через трибунов, центурионов и деканов своим солдатам отходить за вторую линию через ее ряды. Сражение длилось уже несколько часов с переменным успехом; оба войска бились одинаково храбро и ожесточенно, но в час пополудни Красс бросил в бой свежие силы и растянул свою боевую линию;; тогда Граник, командовавший гладиаторами в этом сражении, чтобы избежать окружения, решил отступить; благодаря усердию воинов отход, осуществлявшийся через ряды второй линии, был совершен быстро и довольно организованно. Поэтому, когда римские легионеры занесли мечи, решив покончить с бегущим войском, они натолкнулись на новую линию гладиаторов, которые мощным стремительным ударом обратили римлян в бегство, нанося им значительный урон. Марк Красс был поэтому вынужден трубить сбор, чтобы ввести в бой еще восемь легионов и начать новое, еще более опасное сражение. Два других легиона он разместил на правом и левом крылах своих боевых порядков в надежде охватить гладиаторов с флангов, но конники Спартака растянули свой фронт вправо и влево, и план римского полководца постигла неудача. Тем временем Граник привел в боевую готовность шесть первых легионов; он выстроил их на склоне холмов, шедших вокруг стен Темесы, и когда Красс решил ввести в бой кавалерию, Спартак отступил за боевые порядки первой линии, которой командовал Граник и которая снова была готова к сражению с римскими войсками. Таким образом, сочетая атаки с отходными маневрами, гладиаторы к вечеру подошли к стенам Темесы, и численное превосходство войск Красса не принесло ему желанного результата. Он приказал прекратить сражение и, стоя у подножия холмов, окружавших Темесу, сказал своему квестору Скрофе: - Презренный гладиатор, низкий, если угодно... но, надо признаться, что этот проклятый Спартак обладает многими качествами выдающегося полководца. - Скажи прямо, - с горечью заметил Скрофа, понизив голос, - что Спартак бесстрашный, прозорливый, блестящий полководец. Так закончилась эта битва, которая длилась более семи. часов; гладиаторы потеряли шесть тысяч убитыми, а римляне семь. Это, однако, не помешало Крассу, когда Спартак удалился в Темесу и укрылся там, объявить себя победителем и написать сенату, что он надеется закончить войну через двадцать или тридцать дней; гладиатор заперт и уж, конечно, не вырвется из его рук. Спартак успел за это время окружить стены города широкими рвами, был все время начеку, заботился об обороне и молча обдумывал план маневра, который помог бы ему выйти из затруднительного положения. Фракиец категорически запретил жителям отлучаться из города под каким бы то ни было предлогом; ночью и днем городские ворота и стены охранялись гладиаторами. Наложенный Спартаком запрет испугал жителей Темесы; они решили, что эта мера повлечет за собой все опасности и беды длительной осады и блокады, которые Красс не замедлит применить; они уже предвидели все ужасы голода. Спартак воспользовался этим страхом, и, когда представители городских властей пришли просить его вывести войска из города, предлагая за это оружие, съестные припасы и большое количество денег, фракиец ответил, что есть единственный способ избавиться от ужасов осады и голода: они должны собрать все имеющиеся в городе рыболовные лодки, челноки, небольшие суда и доставить их возможно скорее на берег, где стояли его кавалерия и три легиона; прислать к нему всех, сколько есть в городе, искусных мастеров для постройки лодок и судов; передать ему весь строительный материал, которым располагает город, чтобы он мог построить флотилию для перевозки войск на сицилийский берег. Только это может спасти население от длительной осады и ужасов войны. Городские власти, патриции Темесы и все население города согласились на это, и вскоре на берегу моря много сотен мастеров, при содействии тысяч гладиаторов, принялись за постройку флота - небольших, но многочисленных судов. А в это время Красс, чтобы запереть врага, занял самые важные позиции, послал гонцов в Турий, Метапонт, Гераклею, Тарант и Брундизий с требованием немедленно в большом количестве прислать ему осадные оружия, катапульты и баллисты, так как он понимал, что без них война могла затянуться надолго. В то время как один полководец готовил свое войско к жестокой осаде Темесы, а другой собирался переплыть в Сицилию и там поднять войну, еще более грозную, чем была нынешняя, разгневанная и охваченная нетерпением Эвтибида, тая в душе месть, одиноко бродила по римскому лагерю; с присущей ее натуре отвагой и дерзостью она задумала посетить окрестности города и подойти возможно ближе к аванпостам врага, чтобы выбрать пологий и наименее трудный доступ к стенам и попытаться неожиданно проникнуть в город. По ее приказанию, две рабыни, привезенные ею из Таранта, приготовили мазь коричневого цвета, которой она в течение нескольких дней красила руки, лицо, шею; Эвтибида теперь стала неузнаваемой и в точности походила на эфиопку. Переодевшись в одежду рабыни, она подобрала свои рыжие косы, обвязав их широкой повязкой, наполовину закрывавшей уши. В один прекрасный день, до рассвета, гречанка вышла из лагеря с глиняной амфорой в руках; она походила на рабыню, идущую за водой. Эвтибида направилась к холму, на вершине которого возвышалась стена Темесы; окрестные землепашцы сказали ей, что источник находится на середине холма. Мнимая эфиопка, осторожно пробираясь в предрассветном сумраке, вскоре очутилась близ указанного ей источника; вдруг она услышала приглушенный шепот и лязг мечей о щиты; она догадалась, что, по всей вероятности, этот источник охраняет когорта гладиаторов. Тогда она тихо свернула налево и пошла вдоль холма, чтобы обследовать местность. Пройдя примерно с полмили, Эвтибида очутилась в том месте, где холм, вокруг которого она бродила, образовывал небольшое расширение и соединялся с другим, более высоким холмом. Оттуда, налево от гречанки, виднелось море. Молодая женщина остановилась и при слабом свете зари стала осматриваться; ей показалось, что перед ней среди темной массы деревьев возвышается какое-то здание. Она стала всматриваться пристальнее и убедилась, что это был храм. Минуту она постояла в раздумье, затем, сделав энергичный жест, говоривший о принятом решении, она быстро направилась к храму, отстоявшему очень далеко от стен города; в этом месте стены шли по изгибу подъема холма, который, как ей показалось, был занят гладиаторами. Через несколько минут Эвтибида дошла до здания; оно было небольшое, но очень красивое и изящное, построенное из мрамора в дорическом стиле. Гречанка быстро сообразила, что это священный храм Геркулеса Оливария. Гладиаторы его не охраняли; их аванпосты доходили только до небольшого дворца, находившегося на расстоянии двух полетов стрелы от названного храма; она решила войти туда. Храм был пуст, и, обойдя все кругом, Эвтибида собиралась уже уходить, как вдруг заметила старика; судя по одеянию, то был жрец. Погруженный в свои мысли, он стоял, опершись на колонну храма, близ жертвенника, перед которым возвышалась чудесная мраморная статуя Геркулеса с оливковой палицей; отсюда и было его имя - Геркулес Оливарий. Гречанка вернулась назад и, подойдя к жрецу, рассказала ему на ломаной латыни, что она хотела наполнить свою амфору водой из источника при храме, что она - рабыня одного из местных землепашцев; ее господин, узнав о приближении войск, бежал и укрылся в развалинах храма Януса, в глубине долины, а там совсем нет питьевой воды. Жрец, принадлежавший к роду потитиев, провожая рабыню к источнику, где она должна была набрать воды в амфору, разговорился с Эвтибидой о печальных временах и дурных последствиях войны, тем более пагубных, что, по словам жреца, заброшена религия, единственный источник людского благополучия. Эвтибида соглашалась с ним и хитрыми вопросами и восклицаниями, с виду простыми и незатейливыми, поощряла говорливого потития, утверждавшего, что древние италийцы искони отличались благоговейным отношением к великим богам и почитали их, а поэтому Сатурн, Юпитер, Марс, Юнона, Церера, Геркулес, Янус и другие боги щедро дарили им свои милости и пеклись о них; теперь же скептицизм и эпикуреизм все больше и больше проникают в души, культ великих богов заброшен, а жрецов предают осмеянию; боги, оскорбленные такой нечестивостью, ниспосылают справедливые кары. Для добрейшего потития таким образом все войны, резня, мятежи, которые в течение тридцати - сорока лет омрачали Италию, были не чем иным, как явным проявлением гнева небесного. Старец жаловался еще и на то, что вынужден был вместе с другими двумя жрецами после занятия Темесы гладиаторами Спартака укрыться в этом храме; он оплакивал печальные последствия осады; из-за нее Спартак запретил жителям Темесы выходить из города, и теперь уже больше никто, даже и те, кто горит желанием, не может посетить храм, не может приносить богу жертвы и дары. Это более всего огорчало добрейшего старца, ибо каждое жертвоприношение Геркулесу всегда заканчивалось пиром, а жертвы и дары доставались жрецам. Как видно, священнослужители тех времен, так же как и в наше время и во все эпохи, всех религий и народов, являлись служителями лицемерия и суеверия; о религиозном усердии людей, забитых, грубых и обманутых, они судили по количеству и качеству принесенных в храм даров - ведь эти дары тому или иному божеству питали ненасытное чрево жрецов культа. - Вот уже двадцать дней, как никто не посещает храм Геркулеса Оливария, которого так почитали в этих обширных краях Лукании и Бруттии... - произнес, вздыхая, потитий. - Скажу своему господину, что если он желает, чтобы его дом и владения остались не разграбленными, пусть приходит сюда сам или присылает дары великому Геркулесу Оливарию, - сказала с видом покорного и в то же время глубочайшего убеждения Эвтибида, коверкая латинскую речь. - Да защитит тебя Геркулес, добрая девушка, - ответил потитий. И, помолчав немного, он добавил: - Да, это так... благочестия надо искать у женщин, чаще всего оно обитает в женском сердце. Я тебе только что сказал, что вот уже двадцать дней, как из наших краев никто не приходил и не приносил жертв нашему богу... Это не совсем так; два раза здесь была и приносила жертвы девушка, кажется гречанка, из лагеря гладиаторов... такая набожная, преданная богу и очень красивая! Глаза Эвтибиды сверкнули от радости; дрожь пробежала по всему ее телу, и кровь сразу бросилась в лицо; к счастью, темная краска, покрывавшая ее лицо, помешала жрецу заметить румянец, совершенно изменивший ее облик, и узнать, что это была другая женщина, а не та, за кого она себя выдавала. - Ax, - произнесла она, стараясь овладеть собой и подавить свое волнение, - ты говоришь, что какая-то молодая женщина приходила сюда из вражеского лагеря? - Да, да, она была в военной одежде, на перевязи висел меч, и оба раза ее сопровождала черная женщина, вот как ты... бедняжка - немая, по приказу ее госпожи у нее отрезали язык. Эвтибида сделала жест, выражавший ужас, затем сказала с напускной простотой и добродушием: - Из вражеского лагеря... мой господин говорит, что они наши враги... даже враги и те поклоняются великим богам... Завтра же я приду сюда... до рассвета... я так боюсь гладиаторов... и если я не смогу уговорить моего господина присылать дары славному Геркулесу Оливарию, тогда я сама принесу ему свой скромный дар. Потитий похвалил ее и, поощряя ее благочестие, обещал ей покровительство Геркулеса, а на прощание указал ей тропинку, которая шла от храма к лощинке между двумя холмами: по ней было легче спускаться и подыматься незамеченной. Трудно описать, с какой радостью возвращалась в лагерь коварная гречанка. Сердце ее готово было вырваться из груди; она нашла такого союзника, о каком не могла даже мечтать: продажность и жадность жреца бросались в глаза, подкупить его не составляло труда, и, может быть, при его посредстве удастся найти какой-нибудь скрытый, потайной доступ к стенам; во всяком случае - вот отчего трепетало ее сердце - если никаким другим способом ей не удастся пронзить грудь Спартака, то все равно, убив его сестру, она нанесет ему смертельный удар. Жрец и храм помогут ей в этом. Вернувшись в лагерь, она вошла в свою палатку и не выходила оттуда весь день. Ночью она приблизилась к палатке претора; ее тотчас же пропустили к Крассу; она сообщила ему о своем открытии и о том, что в будущем она надеется достичь большего. Гречанка сказала, что ей нужны деньги, и вождь римлян предоставил в ее распоряжение казну квестора. Но Эвтибида ответила, что ей нужны всего лишь пять талантов. Скрофа выдал ей эту сумму. В час пополуночи Эвтибида снова вышла из лагеря. Она вела ягненка, двух молочных поросят и несла четырех белоснежных голубей; она поднялась по тропинке, указанной ей потитием, до храма Геркулеса и пришла туда за два часа до рассвета. Больше часа ждала она, пока потитий открыл ей двери храма. Вместе с двумя служителями он принял дары бедной рабыни, и все трое весьма одобрили их. Разговаривая с потитием, которого она видела накануне, - имя его было Ай Стендий, - Эвтибида сказала ему, что завтра собирается посетить храм ее господин с богатыми жертвоприношениями богу, если только не побоится выйти из-под развалин храма, где он спрятался. Если же он не пойдет сам, то она уговорит его это лестное поручение доверить ей. На следующий день она действительно привела с собой рабочего вола, нагруженного вином и зерном; все это от имени своего господина она приносила в жертву богу. Эвтибида в течение пяти или шести дней посещала храм Геркулеса; она искусно разузнавала характер Айя Стендия и подготовляла его к тем щекотливым предложениям, которые намеревалась ему сделать. Гречанка открыла жрецу, что она не та, какой она ему вначале представлялась. Эвтибида предлагала ему быть с римлянами и за римлян; Красс готов широко вознаградить его и других жрецов, если они укажут место в стене, через которое можно было бы неожиданно ворваться в город. Жрец был уже подготовлен к такого рода беседе, все же он счел нужным притворно удивиться и сказал: - Значит, ты... И все же ты была так похожа... Значит, ты не рабыня-эфиопка?.. Гречанка ты... предана римлянам?.. Как же ловко ты притворялась?.. - Мое притворство было военной уловкой. - Я не виню тебя. Великие боги справедливо покровительствуют римлянам... Они славятся своим благочестием. Жрецы Геркулеса на стороне римлян, которые всегда чтили нашего бога и воздвигли в его честь шесть великолепных храмов в своих городах. - Будешь ли ты способствовать планам Красса? - спросила гречанка, глаза которой сияли от радости. - Буду стараться... Насколько смогу... что смогу... - ответил потитий. Вскоре они пришли к соглашению. Жрец обещал, невзирая на опасность, подойти под каким-либо благовидным предлогом к городу, заручившись поддержкой Мирцы, когда она опять придет в храм; они отправятся туда вместе. Он добавил, что ему известна только одна тропинка, ведущая через крутые, обрывистые склоны, к месту, где стены почти развалились, и если гладиаторы укрепили их не особенно прочно, то в этом месте легко можно было бы пробраться в город. В заключение он предложил Эвтибиде каждую ночь приходить к нему за сведениями, связанными с их военной хитростью - так благочестивый жрец называл замышленный с Эвтибидой заговор. С часу на час могла прийти в храм сестра Спартака, и, стало быть, уже при следующем свидании с гречанкой он, возможно, сообщит ей результаты своей разведки. Придя таким образом к соглашению, Эвтибида пообещала жрецу десять талантов в счет большой награды, которой, по завершении дела, щедро отблагодарит его Красс. На следующую ночь, с немалым трудом смыв с лица темную краску и восстановив свой естественный облик, Эвтибида надела военные доспехи, явилась в храм Геркулеса и передала десять талантов жрецу, который, однако, еще ничего не мог сообщить ей. Эвтибида пришла на следующую ночь, но Айя Стендия не было в храме; от двух других потитиев она узнала, что Мирца приходила днем и принесла жертву Геркулесу; после этого Ай Стендий пошел вместе с ней в город. Сердце Эвтибиды сильно билось, ее одолевали сомнения, она то надеялась на успех, то боялась неудачи; в ожидании возвращения потития она провела весь день в храме. Потитий возвратился под вечер и рассказал, что то место, где стена развалилась, заново укреплено Спартаком; предусмотрительный полководец уже давно обследовал все стены и укрепил слабые места. Эвтибида была сильно огорчена сообщением жреца, ругала и проклинала предусмотрительность и прозорливость Спартака. Долго сидела она, погруженная в свои мысли, и наконец спросила у жреца: - А Мирца... сестра гладиатора, когда собирается снова прийти в этот храм? - Не знаю, - нерешительно ответил жрец, - может быть... она придет... послезавтра... На этот день приходятся Антимахии, празднество в честь Геркулеса, в память его бегства в женском платье с острова Коо; в этот день полагается приносить в дар нашему богу женскую одежду. Мирца сказала, что она намерена прийти послезавтра и принести жертву, чтобы испросить у бога покровительства оружию восставших рабов и в особенности брату своему... - Ох, Юпитер, ты справедлив!.. И ты, Геркулес, справедлив!.. Все вы, о великие боги Олимпа, справедливы! - воскликнула гречанка, подымая глаза к небу, в которых было выражение звериной радости; она с улыбкой эринии и с несказанной тревогой, отражавшейся на лице ее, выслушала слово за словом все, что говорил потитий, и произнесла: - Я отомщу еще ужаснее, чем я мстила ему до сих пор: наконец-то это будет настоящая, кровавая месть! - О какой мести говоришь ты? - с удивлением спросил жрец. - Ты ведь знаешь, что боги неохотно допускают и поощряют месть! - Но если она возникла от незаслуженно полученной обиды, когда желание мести вызвано оскорблением без причин... о, тогда не только боги ада, но и боги небес одобряют и покровительствуют мести, - сказала Эвтибида, снимая с плеча толстую золотую цепь, на которой висел ее маленький меч с рукояткой, украшенной драгоценными камнями и сапфирами, и отдавая его Айю Стендию. - Разве это не так, о Стендий? - добавила она, в то время как жрец алчными глазами рассматривал полученный дар и прикидывал в уме его стоимость. - Разве не верно, что справедливая месть мила даже богам, обитающим в небесах? - Конечно... несомненно... когда она справедлива и обида неоправданна, - ответил жрец, - тогда и боги Олимпа... Да и, кроме того, разве месть не зовется радостью богов? - Не правда ли? - добавила Эвтибида, снимая с головы свой серебряный шлем, украшенный золотой змейкой, у которой вместо глаз были вставлены ценнейшие рубины; подавая шлем потитию, она повторила: - Не правда ли? И когда глаза жадного жреца заблестели, разглядывая драгоценные дары, она продолжала: - Досточтимому Геркулесу я приношу в дар эти скромные вещи; завтра я принесу еще десять талантов... почитаемому мною Геркулесу, - она подчеркнула три последних слова, - для того чтобы ты, его жрец, помог мне в моей мести. - Во имя Кастора и Поллукса! - воскликнул жрец. - Но если она справедлива... я должен тебе помочь... Клянусь жезлом Прозерпины! Разве может жрец великих богов не покровительствовать тому, чему покровительствуют сами боги! - Завтра в ночь ты должен будешь спрятать здесь двух храбрых и верных воинов. - Здесь? В храме? Осквернить священное жилище божественного Геркулеса? Подвергнуться риску быть принятым гладиаторами за сообщника римлян? В случае если они найдут здесь твоих двух воинов, без сомнения они повесят меня, - произнес, отступив на два шага, жрец. - А как же ты поможешь мне в моей мести? Ведь ты мне обещал минуту назад? - спросила Эвтибида потития. - Да... но я не могу разрешить, чтобы они... чтобы Мирцу убили... когда она придет в храм моего бога... Для жреца это недопустимо! Если бы... ну, хотя бы речь шла о том, чтобы она попала в плен... и передать ее тебе... Зеленые с фосфорическим блеском глаза Эвтибиды метали молнии, и странная улыбка искривила ее губы. - Да, да! - вскричала она. - Пленница!.. В мои руки... потому что я... я хочу ее убить сама, если Спартак не попадет в мои руки, чтобы спасти ее; - Что ты с ней сделаешь... я не должен... не желаю знать... я хочу только одного - быть непричастным к этому кровавому делу, не принимать участия в убийстве, - лицемерно произнес потитий. - Правильно, - ответила Эвтибида, - правильно. Итак, завтра в ночь здесь, в храме, - добавила она, снимая со среднего пальца левой руки золотое кольцо, в котором блестел крупный топаз, и протягивая его жрецу. - Не здесь, не в храме, - ответил потитий, поспешно принимая кольцо. - Я укажу твоим верным воинам место, где они будут находиться... неподалеку отсюда... в роще падубов... что прилегает к дороге... Роща эта как будто нарочно создана для такого случая... - А она не может убежать оттуда? - Но я ведь говорю тебе, что роща как будто бы нарочно насажена, чтобы дрозды попадались в ловушку. - Ладно, пусть будет по-твоему... и пусть твоя щепетильность честного жреца получит удовлетворение, - сказала девушка с тонкой иронией. Через минуту она добавила: - Кстати, не грозит ли опасность... - Какая? - спросил Ай Стендий. - А вдруг в течение дня щепетильность твоя проснется, встревожит твою душу, взволнует совесть и, подстрекаемая страхом перед гладиаторами и ужасной возможностью быть повешенным, толкнет тебя, ну, например, уйти отсюда, захватив оружие и скарб, в Темесу? В то время, когда гречанка произносила эти слова, она пристально смотрела в глаза жреца, как бы испытывая, каковы его намерения и помыслы. - Что ты говоришь? - сказал Ай Стендий, бесстрашно защищаясь от ее предположений; в его голосе звучал оттенок напускной обиды человека, оскорбленного в своем достоинстве. - А что еще тебе пришло на ум? - Блестящая мысль, достойный, благочестивый жрец. - А именно? - Ничего не сообщая твоим двум коллегам, ты вместе со мной спрячешь в верном месте те скромные дары, которые я принесла в жертву богу; затем ты пойдешь со мной за вал, и там мы попируем вместе с тобой... У нас будет роскошная трапеза... потому что я хочу в твоем лице почтить не только уважаемого жреца Геркулеса Оливария, но также честного и хорошего гражданина! - Во имя богов! - воскликнул жрец с притворной обидой. - Ты, значит, не доверяешь мне? - Не тебе я не доверяю... а меня тревожит твоя непорочная совесть. - Но... я не знаю, должен ли я... - ...идти со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать талантов, о которых мы с тобой договорились... Или ты только что сказал - десять? - Пятнадцать, я сказал: пятнадцать, - поспешно поправил потитий. - Во всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся... потому что богу я за мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной, прямодушный Ай Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем. Жрец принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо Эвтибиды и пойти вместе с ней за римский вал. Марк Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно входить и выходить из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее выбору. Эвтибида устроила для потития роскошный пир; в восьми или девяти чашах отличного цекубского он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки. Она же тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро сказав ему что-то шепотом, отпустила его. Глубокой ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем, перебросила через правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый меч, и вышла из лагеря вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на ногах из-за увлечения цекубским. На расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали два каппадокийца огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были рабы Марка Лициния Красса. Пока они идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу. Там у Спартака уже три дня стояла наготове флотилия, и он лишь ожидал темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог разместить на тысячах судов, собранных всеми способами. Едва только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня скрывалось за серыми и черными тучами, сгустившимися на небе, Спартак, предвидя, что наступает желанная темная ночь, приказал трем легионам сняться с лагеря, расположенного на берегу, и грузиться на суда, стоявшие в порту. Гранику он приказал тоже погрузиться с ними вместе и с наступлением темноты велел распустить паруса на судах, где они имелись, а остальным спустить в воду весла и отправляться в путь. Флотилия гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое море. Но тот самый сирокко, который сгустил тучи, продолжал упорно дуть с берегов Африки и, несмотря на могучие усилия мореплавателей, относил их к берегу Бруттии и не давал возможности повернуть к берегам Сицилии. Без устали работая веслами, гладиаторам удалось отплыть на много миль, но на рассвете море стало особенно бурным, свирепствовал ветер, и большая опасность стала угрожать хрупкой флотилии гладиаторов; по совету моряков и рыбаков из Темесы, ведших многие из судов, а также знакомых с морем гладиаторов, Граник подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на пустынный берег близ Никотеры. Отсюда было решено отправиться в близлежащие горы, а Граник тем временем пошлет к Спартаку легкое судно с восемью или десятью солдатами во главе с центурионом, чтобы уведомить о случившемся. Тем временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в храм Геркулеса Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов, находившейся близ улицы, по которой из города вела дорога к храму. На расстоянии полутора выстрелов из лука, повыше рощи, стоял небольшой дом, где был расположен аванпост гладиаторов; несмотря на принятые ими меры предосторожности, оба каппадокийца время от времени слышали доносимый стремительным ветром приглушенный звук голосов и шаги. - Послушай, Эрцидан, - сказал шепотом на своем родном языке один из рабов другому, - надо постараться взять эту молодую амазонку живьем. - Мы так и сделаем, Аскубар, - ответил Эрцидан, - ежели удастся. - Я и говорю... если сможем. - Потому что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом или кинжалом, я справлюсь с ней двумя ударами; тем более что если мы отсюда слышим шепот гладиаторов, то они услышат крик, который подымет эта плакса. - Конечно, услышат и явятся сюда в одну секунду, тогда мы погибли; до аванпоста гладиаторов расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до нашего лагеря в тысячу раз дальше. - Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить. - А я об этом думаю уж больше часа. Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье. Вдруг среди шелеста, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались. - Кто идет? - приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч. - Кто идет? - повторил Эрцидан. - Молчите, - произнес женский голос, - это я, Эвтибида... я брожу по окрестностям... Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой. Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам; затем гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра. Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму: - Эрцидан! - Что? - Знаешь, о чем я думаю? - Что дело это труднее, чем оно сразу показалось? - Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с честью из беды. - Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать? - Как будто придумал... - Ну, говори. - Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати - пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею... Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь? - Молодец Аскубар... Недурно... - А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться. - Хорошо придумал. - Так и сделаем. - Сделаем. - Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в сердце? - Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею? - Увидишь. Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные. Между тем встревоженная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца в это время выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью; пять или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова возвращалась обратно; она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем прекратился; всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин, она увидела, что сгустившиеся там тучи начали слабо окрашиваться бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые предвестники зари. Она снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться, окликнув: - Кто идет? Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая, повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившиеся каппадокийцы. - Ты слышишь шум шагов? - спросил Аскубар Эрцидана. - Слышу. - Будь наготове. - Сейчас же пущу стрелу. Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним. - Это она, - сказал едва слышно Аскубар товарищу. - Да... на ней панцирь... шлем... фигура маленькая, это непременно женщина. - Это она... она. И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука; обе стрелы, свистя, вылетели и впились - одна в белую шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь Эвтибиды. Долгий, пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим. Аскубар и Эрцидан тут же услыхали шум многочисленных быстро приближающихся шагов и громоподобный голос: "К оружию!.." Оба каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а декану и четырем гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая рухнула на дорогу и теперь лежала, распростершись в луже крови, сочащейся из ее ран, особенно из раны на шее, потому что стрела Аскубара попала в сонную артерию и разорвала ее. Гречанка громко стонала и хрипела, но не могла произнести ни слова. Гладиаторы наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все пятеро одновременно спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили. Между тем солнце уже взошло, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги, прислонили ее спиной к стволу росшего там дуба. Они сняли с нее шлем и, увидав, что по плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы, воскликнули в один голос: - Женщина! Они наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертельной бледностью, сразу узнали ее и воскликнули в один голос: - Эвтибида!.. В эту минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг тела раненой. - Раз она ранена, значит, кто-то ранил ее, - сказал центурион, командовавший манипулом. - Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски убийц, они не могли далеко уйти. Пятьдесят гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария. Остальные окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась ручьем. Гладиаторы с мрачными лицами молча следили за агонией этой женщины, принесшей им столько несчастья и горя. Лицо куртизанки посинело, она все время металась, прислоняя голову то к одному, то к другому плечу, издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы желая донести их до шеи, но они тут же бессильно падали, ее рот конвульсивно открывался, как будто она силилась что-то сказать. - Эвтибида! Проклятая изменница! - воскликнул после нескольких минут молчания мрачно и строго центурион. - Что ты делала здесь? В такой ранний час? Кто ранил тебя? Ничего понять не могу... но по случившемуся я догадываюсь о каком-то новом страшном замысле... жертвой которого ты по какому-то случаю стала сама. Из посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон: она руками указала гладиаторам, чтобы они отошли в сторону. - Нет! - вскричал центурион, проклиная ее. - Ты изменой своей погубила сорок тысяч наших братьев... мы должны припомнить тебе твои злодеяния; должны сделать твою агонию еще более ужасной, - этим мы умилостивим их неотомщенные тени. Эвтибида склонила голову на грудь, и если бы не слышалось ее прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что она умерла. В эту минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов, преследовавшие каппадокийцев. Они привели с собой Эрцидана; он был ранен стрелой в бедро, упал и был взят гладиаторами в плен; Аскубару удалось убежать. Каппадокиец рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все произошло. - Что случилось? - раздался женский голос. Это была Мирца, как обычно, в своем военном одеянии: в сопровождении Цетуль она шла в храм Геркулеса. - Стрелы, которые проклятая Эвтибида уготовила тебе, благодаря счастливому вмешательству какого-то бога, может быть Геркулеса, поразили ее самое, - ответил центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг гладиаторов. Услышав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и, увидя ее, вперила свой угасающий, полный ненависти и отчаяния взор в глаза Мирцы; губы ее судорожно искривились; казалось, она хотела произнести что-то; растопырив пальцы, она протянула руки к сестре Спартака, как бы желая схватить ее; последним усилием она метнулась вперед, затем, испустив предсмертный стон, сомкнула веки; голова ее упала на ствол дерева; недвижимая и бездыханная, гречанка свалилась на землю. - На этот раз в сеть попался сам птицелов! - воскликнул центурион, предложив Мирце и остальным товарищам следовать за ним. Все в молчании удалились, покинув ненавистный труп. Глава двадцать вторая. ПОСЛЕДНИЕ СРАЖЕНИЯ. - ПРОРЫВ ПРИ БРАДАНЕ. - СМЕРТЬ В тот момент, когда Эвтибида, поплатившись за свои преступления, умирала на глазах Мирцы у дороги, ведущей от Темесы к храму Геркулеса Оливария, в порт прибыло судно, с которым Граник послал Спартаку вести о себе. Фракиец, узнав о высадке Граника на берегах Бруттия, долго обдумывал, как ему следовало поступить. Наконец, обратившись к Арториксу, он сказал: - Ну, что же... Поскольку Граник с пятнадцатью тысячами воинов находится у Никотеры... перевезем туда морем все наше войско и будем воевать с еще большей энергией. Он отослал судно в то место, где находилась флотилия, с приказом возвратиться на следующую ночь в Темесу. За неделю Спартак перевез ночами все свое войско в Никотеру; каждую ночь, за исключением последней, когда он погрузился сам вместе с кавалерией, по его приказу четыре легиона делали вылазки, чтобы отвлечь внимание римлян и внушить им мысль, что гладиаторы никуда не собираются уходить. Как только флотилия, с которой отбыли Спартак, Мамилий и кавалерия, удалилась на несколько миль от берега, жители Темесы уведомили Красса о случившемся. Красс, вне себя от ярости, проклинал жителей Темесы за то, что они из малодушия не послали к нему гонца предупредить о бегстве неприятеля, а теперь, когда Спартак вырвался из тисков, пламя войны разгорится с новой силой, меж тем как Красс считал ее уже законченной, в чем и уверил Рим. Наложив на жителей Темесы большой штраф за их трусость, на следующий день он приказал своему войску сняться с лагеря и повел его по направлению к Никотере. Но Спартак, прибыв в Никотеру, на рассвете в тот же день отправился в путь со всеми своими легионами, нигде не останавливаясь в течение двадцатичасового перехода, пока не дошел до Сциллы; близ нее он расположился лагерем. На следующий день фракиец отправился в Регий; по пути он призывал к оружию рабов и, заняв сильные позиции, приказал гладиаторам три дня и три ночи рыть канавы и ставить частокол, чтобы к моменту появления Красса был готов неприступный лагерь гладиаторов. Тогда Красс решил либо принудить Спартака принять бой, либо взять его измором, а для последней цели задумал возвести колоссальное сооружение, достойное римлян. Если бы о нем не свидетельствовали единогласно Плутарх, Аппиан и Флор, вряд ли можно было бы поверить, что подобное сооружение действительно осуществилось. "Туда явился Красс, и сама природа подсказала ему, что надо делать", - говорит Плутарх. Он решил воздвигнуть стену поперек перешейка, избавив тем самым своих солдат от вредного безделья, а неприятеля лишив продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс довел ее до конца и, сверх ожидания, в короткий срок. Он вырыл через весь перешеек ров от одного моря до другого, длиною в триста стадий, шириной и глубиной в пятнадцать шагов, а вдоль всего рва воздвиг стену поразительной высоты и прочности. В то время как сто тысяч римлян Красса с невиданным рвением работали над титаническим сооружением, Спартак обучал военному делу еще два легиона, составленные из одиннадцати тысяч рабов, примкнувших к нему в Бруттии; вместе с тем он обдумывал, как бы ему выбраться из этого места, насмеявшись над усилиями и предусмотрительностью Красса. - Скажи мне, Спартак, - спросил фракийца на двадцатый день работ римлян его любимец Арторикс, - скажи, Спартак, разве ты не видишь, что римляне поймали нас в ловушку? - Ты так думаешь? - Я вижу стену, которую они сооружают, она уже готова, и, мне кажется, у меня есть основание так думать. - И на Везувии бедный Клодий Глабр тоже думал, что он поймал меня в ловушку. - Но через десять дней у нас кончится продовольствие. - У кого? - У нас. - Где? - Здесь. - А кто же тебе сказал, что через десять дней мы еще будем здесь? Арторикс, опустив голову, замолк, как будто стыдясь, что решился давать советы такому дальновидному полководцу. Спартак с нежностью глядел на юношу, растроганный краской стыда на его лице; ласково похлопав его по плечу, он сказал: - Ты хорошо сделал, Арторикс, напомнив мне о наших запасах продовольствия, но ты за нас не бойся; я уже решил, что нам следует предпринять, чтобы Красс остался в дураках со своей страшной стеной. - Однако этот Красс, надо признаться, опытный полководец. - Самый опытный из всех, кто сражался против нас за эти три года, - ответил Спартак и после минутного молчания добавил: - Но все же он нас еще не победил. - И пока ты жив, он не победит нас. - Арторикс, но ведь я только человек! - Нет, нет, ты наш идеал, наше знамя, наша мощь! В тебе воплощается и живет главная наша идея - возрождение угнетенных, благополучие обездоленных, освобождение рабов. Ты так славен и велик, что от твоего существа исходит свет, побеждающий самых непокорных наших товарищей, он отражается в них, воодушевляет новыми силами, вселяет веру в тебя; они уповают на тебя, ибо признают тебя, дивятся тебе и почитают как мудрого и доблестного полководца. Пока ты жив, они всегда будут делать то, что ты пожелаешь, и так же, как они пришли за тобой сюда, они будут преодолевать многое, что кажется совершенно невозможным. Пока ты жив, они будут делать переходы в тридцать миль в день, будут переносить невзгоды, голод, будут драться, как львы; но если, по несчастью, ты погибнешь - вместе с тобой погибнет и наше знамя, и через двадцать дней наступит конец войны, мы будем уничтожены... О, пусть боги сохранят тебя на долгие годы, с тобой мы одержим полную победу! - Ты веришь в нашу победу? - спросил Спартак, покачав головой, и на губах его была грустная улыбка. - А почему бы нам не победить? - Потому что из десяти миллионов рабов, стонущих в цепях по всей Италии, не наберется и ста тысяч, взявших оружие в руки и пришедших к нам; потому что наши идеи не проникли в массы угнетенных и не согрели их сердца; потому что римский деспотизм еще не вывел окончательно из терпения народы, находящиеся под игом; потому что Рим слишком еще силен, а мы еще слишком слабы... вот почему мы не можем победить и не победим. Если и есть надежда на победу, то лишь за пределами Италии; здесь же нам суждено погибнуть, здесь мы умрем. Некоторое время он молчал, потом произнес с глубоким вздохом: - Пусть же кровь, пролитая нами за святое дело, не будет пролита бесплодно, пусть наши деяния послужат благородным примером для наших потомков. В эту минуту центурион сообщил Спартаку, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев из римского лагеря подошли к преторским воротам и настойчиво просят принять их в ряды собратьев. Спартак задумался и не сразу ответил на просьбу трех тысяч дезертиров: может быть, он сомневался в них, а может быть, не хотел подать дурной пример своим солдатам, оказывая перебежчикам внимание, словно они были мужественные воины; он подошел к воротам лагеря и сказал им, что недостойно солдата покидать свои знамена; способствовать побегу и принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря не только зазорно для полководца, пользующегося уважением, но и может быть пагубным как печальный пример для солдат, раз в ряды угнетенных принимают тех, кто изменил своему знамени и войску. И он отказал им. Через неделю после этих событий, под вечер деканы и центурионы обошли все палатки гладиаторов, передавая приказ Спартака: не ожидая сигнала, сняться с лагеря в полной тишине. А конники, по приказу верховного вождя, отправились в ближние леса, захватив с собой