ь, братец, не один  турок,  а  целых  пять.
Рубился ты превосходно! Удары делают тебе честь.
   - Где-то должен быть еще один, - ответил  Мекчей.  -  Тот,  наверно,  в
реке. А моих солдат вы нашли, батенька?
   - Нашел, Одному, бедняге, голову раскроили пополам.
   - Нас было трое.
   - А турок?
   - Их, собак, было десять!
   - Стало быть, четверо сбежали?
   - Сбежали. Чего доброго, вздумают вернуться!
   - Пусть возвращаются! Теперь и я помогу!
   Добо слез с коня и стал осматривать рану юноши.
   - Порез большой, но не глубокий, - сказал он и,  сжав  края  раны,  сам
положил на нее корпию и туго перевязал длинными кусками полотна. - Ты куда
ехал, братец?
   - В Дебрецен.
   - Уж не к Терекам ли?
   - Да, к ним.
   - Послушай, братец, есть у меня там дружок: Гергей Борнемисса. Он  еще,
наверно, мальчик. Знаешь его?
   - За ним я как раз и еду. Гергей прислал письмо, что  хочет  служить  в
моих войсках.
   - Он так уже вырос?
   - Восемнадцать лет ему исполнилось.
   - А с земель Балинта Терека народ разбежался, конечно?
   - Да, с  тех  пор  как  хозяин  попал  в  неволю,  всех  словно  ветром
разметало.
   - И Тиноди ушел?
   - Тоже бродит где-то. Впрочем,  сейчас,  может  быть,  и  он  ютится  в
Дебрецене.
   - Что ж, передай привет и поцелуй ему и обоим сыновьям Терека.
   Пока  они  беседовали,  Добо  взял  тряпку  и,  засучив  рукав,   вымыл
окровавленное лицо  Мекчеи.  А  один  из  солдат  отчищал  мокрой  тряпкой
кровавые пятна с его одежды.
   - Старик еще там? - спросил Мекчеи, указав в ту сторону, где был Цецеи.
   - Там. Беды большой с ним не случилось. Он тоже в голову ранен. А ты не
голоден, братец?
   - Нет, только пить хочу.
   Добо велел солдату принести флягу, остальных же отрядил помочь вознице.
   Потом они направились к Цецеи. Старики  супруги  сидели  уже  на  траве
возле экипажа. Цецеи держал в руке индюшечью ножку и с  волчьим  аппетитом
обгладывал ее.
   - Милости просим к нашему столу! - весело крикнул он. - Хорошо, братец,
что с тобой ничего не стряслось.
   Мекчеи махнул рукой.
   - Ничего!
   Солдаты собрали добычу:  пять  турецких  коней,  столько  же  плащей  и
различное оружие.
   Мекчеи разглядывал коней, потом стал осматривать  валявшееся  на  земле
оружие.
   - Выбирайте, отец, - предложил он Цецеи, - добыча общая.
   - Очень мне нужно! - отмахнулся старик. - У  меня  и  коней,  и  своего
оружия хватит.
   - Что ж, тогда разрешите вам, Добо, предложить какую-нибудь саблю.
   - Благодарю, - улыбаясь, ответил Добо и замотал  головой.  -  Зачем  же
я-то возьму? Я ведь не бился с турками.
   - Ничего, выбирайте.
   Добо покачал головой.
   - Добыча вся твоя, до последней пуговицы. С какой стати приму я у  тебя
подарок!
   - Я даром и не собираюсь отдавать.
   - Вот это другой разговор. - Добо  с  интересом  взглянул  на  турецкую
саблю превосходной работы. - Какая же ей цена?
   - А вот какая: когда вы, ваша милость, будете комендантом  какой-нибудь
крепости и вам придется туго, вы призовете меня на помощь.
   Добо, улыбнувшись, замотал головой.
   - За такую неверную плату мы не покупаем.
   - Что ж, я назначу другую: поедемте со мной в Дебрецен.
   - Сейчас это тоже невозможно. Я королевский комиссар, собираю  десятину
в брошенных имениях. Разве что попозже выберусь в Дебрецен.
   - Тогда подарите мне взамен сабли вашу дружбу.
   - Она и без подарков твоя. Но в знак дружбы я, так и быть, возьму саблю
на память. На вас напали не простые турки, вижу по  оружию.  Один  из  них
был, наверно, беем. Знать бы только, откуда они.
   - Думаю, что из Фейервара.
   Добо поднял с земли саблю в бархатных  ножнах,  украшенных  бирюзой,  с
рукояткой в виде позолоченной змеиной головы. Глаза у змеи были алмазные.
   - Ну, братец, это твоя. Такой сабли я не возьму. Она ведь  стоит  целое
состояние.
   Тут же валялись еще две сабли из турецкой стали. Обе были попроще. Добо
поднял одну и согнул кольцом.
   - Хороша сталь! - заметил он весело. - Подаришь мне эту саблю - спасибо
скажу.
   - С удовольствием! - ответил Мекчеи.
   - Но если ты подарил ее мне, сделай  еще  одно  одолжение:  возьми  эту
саблю с собой в Дебрецен, и  ежели  Тиноди  обретается  там,  попроси  его
написать на  клинке  какое-нибудь  изречение.  Какое  он  сам  захочет.  В
Дебрецене есть золотых дел мастер, он вырежет эти слова на клинке.
   - С удовольствием! - ответил Мекчеи. -  Я  тоже  попрошу  его  написать
что-нибудь и на этой вот змеиной сабле.
   Взмахнув кривой саблей, он привязал ее к поясу рядом с другой.
   - Не нашлось ли денег у турецкого офицера? - спросил Добо своих солдат.
   - Еще не обыскали его.
   - Так обыщите.
   Солдат вскоре приволок убитого турка, прямо за  ноги  протащив  его  по
траве, и тут же обыскал.
   Карманов в красных бархатных шароварах не оказалось. Но в  поясе  нашли
мешочек с золотом и серебряные монеты.
   - Как раз на расходы пригодятся! -  обрадованно  воскликнул  Мекчеи.  -
Солдат всегда найдет, на что потратить.
   Обнаружили также рубиновое украшение на тюрбане и  золотую  цепочку  на
груди. На цепочке висел талисман - накрученный на кокосовую  щепку  листик
пергамента.
   Мекчеи положил драгоценности на ладонь и протянул Цецеи.
   - Ну, из этого, отец, вы уж непременно должны что-нибудь выбрать себе.
   - Спрячь, братец, - отмахнулся старик. - Куда старику цветок на  шляпу,
с него и репейника хватит!
   Но у его жены заблестели глаза.
   - Цепочку-то возьми для дочки, - сказала  она.  -  У  нас  есть  дочка.
Красивая барышня. Она живет при дворе королевы.
   - Приезжайте, братцы, на свадьбу! - весело заорал Цецеи. -  Хочу  перед
смертью душу потешить, потанцевать вволю.
   Мекчеи опустил цепочку на ладонь его жены.
   - За кого ж ваша дочка выходит замуж?
   - За лейтенанта королевы Адама Фюрьеша. Вы, может, знакомы с ним?
   Мекчеи, помрачнев, замотал головой.
   - Славный малый, - хвасталась супруга Цецеи. - Дочку мою сама  королева
выдает замуж.
   - Дай бог им счастья! - буркнул Добо.
   Одежду турок и все оружие без украшений Мекчеи подарил солдатам Добо.
   Начали собираться в путь.
   Мекчеи поднял с земли свою шапку  и,  раздосадованный,  повертел  ее  в
руке. Шапка была разорвана почти пополам.
   - А ты не досадуй! - утешал его Цецеи. - Не будь она надорвана,  сейчас
не полезла бы тебе на перевязанную голову. К тому же за убыток ты  получил
сполна.
   Одежда на Мекчеи была еще мокрая.  Ну,  да  не  беда:  солнце  и  ветер
высушат ее до вечера.
   - Бери двух солдат, - сказал Добо, - и они проводят тебя. Дядюшке Цецеи
я тоже дам двоих.
   - А может, мы вместе поедем? - сказал Мекчеи и, обернувшись к  супругам
Цецеи, спросил: - Поедемте вместе?
   - Куда? - спросил старик.
   - В Дебрецен.
   - Поедем.
   - Тогда нам хватит и троих солдат.
   - Бери, сколько твоей душе угодно, - любезно ответил Добо.
   Пока старики супруги собирались, Добо и Мекчеи обошли мертвецов.  Среди
них, раскинув руки и ноги в  синих  суконных  шароварах,  лежал  на  спине
огромный турок лет тридцати. Удар ему пришелся как раз в глаз.
   - Я будто припоминаю его, - сказал Добо. - Не иначе как  дрался  с  ним
когда-то.
   - Он выл, как шакал, - улыбнулся  Мекчеи.  -  Ну  что,  шакал,  молчишь
небось?
   Убитые венгерские воины  были  сильно  покалечены;  голову  одного  они
прикрыли платком.
   Мертвым туркам солдаты прокололи живот и кинули их в Беретьо. А венграм
выкопали в мягкой прибрежной земле могилу под старой вербой и положили  их
туда прямо в одежде. Укрыли плащами и засыпали землей.  В  могильный  холм
крест-накрест воткнули сабли.



        2

   На южной окраине Константинополя возвышается старинный  замок-твердыня.
Он был выстроен еще греками. В этом месте  стояли  когда-то  Южные  ворота
знаменитой византийской крепостной стены, чудесные  беломраморные  Золотые
ворота, воздвигнутые в честь императора Феодосия [Феодосий I, или  Великий
(ок. 346-395), римский император с  379  г.]  и  украшенные  мастерами  по
резьбе и росписи. Белые камни ворот сохранились и  поныне.  Высока  ограда
замка, а внутри нее, точно семь ветряных мельниц, семь приземистых башен.
   С востока замок омывает Мраморное море, а с других сторон его  окружают
деревянные дома.
   Это знаменитый Еди-кула, иначе говоря - Семибашенный замок.
   Все семь башен  битком  набиты  сокровищами  султана,  которые  уже  не
помещаются во дворце.
   В двух средних башнях -  драгоценности:  золото  и  жемчуг.  В  башнях,
выходящих на море, - осадные машины, ручное оружие и серебро. В  остальных
двух - старинное оружие, древние грамоты и книги.
   Здесь содержатся и высокопоставленные узники  -  все  по-разному.  Иные
закованы в цепи, сидят в темницах. Другие живут свободно и в  такой  неге,
будто они дома; они могут гулять в саду крепости, в огороде,  на  балконах
башен и мыться в бане, могут держать слугу -  и  даже  трех  слуг,  писать
письма, принимать посетителей, развлекаться музыкой,  есть,  пить.  Только
выходить за ограду замка они не вольны.


   Два седовласых человека сидели на скамье в  саду  Семибашенного  замка,
греясь на весеннем солнышке. У обоих на ногах были легкие  стальные  цепи,
служившие больше для того, чтобы узники не забывали о своем положении.
   Один оперся локтями о колени, другой откинулся на  спинку  скамейки  и,
положив руку на локотник, глядел на облака.
   Человек, смотревший на облака, был старше своего соседа.  На  голове  у
него была белая грива волос, борода свисала по самую грудь.
   Оба были в венгерской одежде. Много одежды поизносили венгерские узники
в Семибашенном замке!
   Старики сидели молча.
   Лучи весеннего солнца маревом окутали сад. Среди кедров, туй  и  лавров
цвели тюльпаны и пионы. Огромные листья старой смоковницы впивали  в  себя
солнечные лучи.
   Узник, следивший за полетом облаков, скрестил на груди сильные руки  и,
посмотрев на товарища, спросил:
   - О чем ты задумался, друг Майлад?
   - Вспомнилось ореховое дерево в  моем  саду,  -  ответил  Майлад.  -  В
Фогараше у меня под окном стоит старое ореховое дерево...
   Оба замолчали, и снова заговорил Майлад:
   - Одна ветка, та, что подальше от окна,  замерзла.  Пустило  ли  дерево
новый росток? Вот о чем я думаю.
   - Наверно, пустило. Когда дерево  замерзает,  от  корня  отходят  новые
ростки. И виноградная лоза пускает ростки. А вот человек, тот нет...
   Снова наступило молчание. И опять разговор завел Майлад:
   - А ты о чем думаешь, Балинт?
   - О том, что капы-ага [начальник стражи, главный привратник] - такая же
дрянь, как и все остальные.
   - Это верно.
   - "Я такой хитрый, эдакий  хитрый"...  Вот  моя  жена  и  прислала  ему
тридцать тысяч золотых, чтобы он "хитростью" своей снял с меня  эти  цепи.
Уже три месяца прошло с тех пор...
   Опять помолчали. Майлад потянулся за желтевшим в траве цветком.  Сорвал
его. Растеребил в руке и рассыпал лепестки по земле.
   - Ночью, Балинт, я думал о том, что ведь так до сих пор и не  знаю,  за
что ты здесь сидишь. Ты рассказывал не раз, как тебя везли по  Дунаю,  как
ты хлопнул о борт корабля одного стражника,  как  тебя  сюда  привели.  Но
начало, настоящую причину...
   - Я же сказал тебе, что сам не знаю.
   - Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать
королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их  на  помощь
против Фердинанда.
   - Не только я...
   - Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок...
   - Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось  бы  узнать,  за
что я попал сюда.
   По двору под барабанный  бой  прошел  отряд  капыджи,  и  узники  снова
остались одни.
   Балинт передернул плечами.
   - И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе.  Султан  спросил
меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. "Немцам?  -
с удивлением задал я вопрос. - Я сообщил  не  немцам,  а  Перени"  [Перени
Петер (1502-1548) - канцлер, хранитель  короны;  сперва  сторонник  короля
Яноша, затем Фердинанда; начальник войск Венгрии]. - "Это все едино,  один
черт! - ответил султан. - Перени ведь  стоял  за  немцев.  -  И  султан  с
бешенством выпучил на меня глаза. - Если б ты не сообщил им, - сказал  он,
- мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех  вельмож
и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!" Когда этот  мерзкий
турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь,  знаешь,  всю  жизнь
был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.
   - И ты встал на дыбы?
   - Я не был груб.  Только  признался,  что  сообщил  немцам  о  прибытии
султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.
   - О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!
   - Да ведь я тогда еще был на воле.
   - А что он ответил?
   - Ничего. Ходил взад и вперед - думал. Вдруг повернулся к своему паше и
приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а  утром-де
мы продолжим разговор.
   - О чем же вы беседовали на следующий день?
   - Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре,
но больше не выпустили из него. Каждый  раз,  как  я  пытался  выйти,  мне
приставляли к груди десять пик.
   - Когда же на тебя надели оковы?
   - Когда султан отправился домой.
   - А мне надели на ноги кандалы сразу же,  как  схватили.  Я  плакал  от
ярости, как дитя.
   - А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда  родной
отец умер.
   - И о детях своих не плачешь?
   Балинт Терек побледнел.
   - Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. -  И,
вздохнув, он склонил голову на руку. -  Мне  частенько  вспоминается  один
раб, - продолжал Терек, покачивая головой, - худой, злющий турок, которого
я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И
однажды он прямо в глаза проклял меня.
   Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом  снова  погрузились  в
свои мысли.
   Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел  комендант  крепости  и,
подойдя к ним, небрежно бросил:
   - Господа, ворота закрываются!
   Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени
узникам полагалось быть у себя в комнатах.
   - Капыджи-эфенди, - спросил Балинт Терек, - по  какому  случаю  сегодня
музыка играет?
   - Сегодня праздник тюльпанов, -  свысока  ответил  комендант.  -  Нынче
ночью в серале не спят.
   И он прошел дальше.
   Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной  был  такой
же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.
   В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки  "со
всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга
и продают разные безделушки  -  бусы,  шелковые  ткани,  перчатки,  чулки,
туфли, вуали и прочую мелочь.
   Женам султана - а их несколько сотен - никогда не разрешается ходить на
базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.
   В саду в этот день стоит  веселый  гомон.  На  деревьях  и  кустарниках
развешаны  клетки  с  попугаями,  скворцами,  соловьями,  канарейками.  Их
приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.
   Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы,
пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает  прогулку  на
этом корабле до самого Мраморного моря.
   У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.
   - Приятных снов, Иштван!
   - Приятных снов, Балинт!


   Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне  узник  всегда
дома. Он занимается своими делами, словно это и  есть  день,  а  неволя  -
только сон.
   Но Балинту Тереку вовсе  не  хотелось  спать.  Против  обыкновения,  он
прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко  сну.  Он
распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.
   По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы  проплывал  корабль.  Небо  было
звездное и безлунное. Сверкающая россыпь  звезд  отражалась  в  зеркальной
глади моря - казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками,
плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.
   Каменная  стена  заслоняла  от  узника  плывущий  корабль,  но   музыка
доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала,  и  щелкала  чинча.  В  тоске
заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.
   К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса  -
сменялся и аккомпанемент.
   Балинт  Терек  слушал  рассеянно.  Он  смотрел,   как   небо   медленно
заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные  их  лохмотья  кое-где
проглядывали звезды.
   "И небо здесь совсем иное, - подумал узник, - турецкое  небо,  турецкие
облака..."
   На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с
другой.
   "И тишина здесь иная: турецкая тишина..."
   Он уже  решил  было  лечь,  но  все  не  мог  преодолеть  оцепенения  и
сдвинуться с места.
   И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев  во
мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.
   Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.
   Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули  и
тихим рыданием поднялись во тьме ночной.
   Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает  голову  запертый  в  клетку
лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо  смотрит  он
вдаль сквозь прутья решетки.
   Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки  растаяли  в  ночной  тишине,
точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий  скорбный  женский
голос запел по-венгерски:

   Кто испил воды из Тисы,
   Хочет к Тисе возвратиться...
   Эх, и я пила, девица!..

   У Балинта Терека перехватило  дыхание.  Он  поднял  голову  и  устремил
пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась  песня.  Седая  грива  волос
разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.
   Старый  лев,  не  шелохнувшись,  слушал  родную  песню.  Из  глаз   его
жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.



        3

   Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался  в  дверь  комнаты  сыновей
Терека.
   - Барич Гергей!
   - Что случилось? Войди!
   Он еще не спал. Читал при свече Горация.
   Проснулись и сыновья Терека.
   - Меня прислал караульный, - доложил слуга. - Какой-то господин стоит у
ворот.
   - А как его зовут?
   - Не разобрал: Печка, что ли.
   - Печка? Кого еще черт принес? Кто такой Печка?
   - Он приехал из Дера и хочет остановиться у нас.
   При слове "Дер" Гергей вдруг вскочил с постели.
   Янчи Терек с недоумением взглянул на него.
   - Кто это, Гергей?
   - Мекчеи! - крикнул весело  Гергей.  -  Немедленно  впустите  господина
витязя.
   Слуга умчался.
   Гергей надел башмаки  и  накинул  на  плечи  плащ.  Оба  мальчика  тоже
выбрались  из  кроватей.  Янчи  было  шестнадцать  лет,  Фери  исполнилось
четырнадцать. Обоим любопытно было взглянуть на гостя, которого они  знали
только по имени.
   - Прикажите подать еды, вина! - бросил Гергей, обернувшись в дверях,  и
убежал.
   Когда он спустился вниз, Мекчеи уже был во  дворе.  Возле  него  стояли
караульный с фонарем в руке и комендант крепости.
   Сверху тоже показался  зажженный  фонарь.  Некоторое  время  луч  света
колыхался над двором, потом остановился  над  приезжим,  который  как  раз
прощался с солдатами Добо, сунув каждому по талеру в руку.
   - Слава богу, наконец-то доехал! - проговорил Мекчеи, обнимая Гергея. -
Я чуть в седле не заснул, до того устал.
   - Но, Пишта, старина, что у тебя на голове?
   - Тюрбан, черт бы его побрал! Не видишь разве, что я турком заделался!
   - Да ты, старина, не шути! Платок-то весь в крови.
   - Ничего, братец, отведи мне только комнату, дай тазик, воды для мытья,
а потом я расскажу, какова дорога от Дера до Дебрецена.
   На лестнице появилась служанка и вопросительно взглянула на  приезжего.
Гергей замотал головой - служанка исчезла.
   Юноша повернулся к Мекчеи и объяснил:
   - Госпожа наша не спит. И по ночам все мужа ждет или писем от него.
   Три дня пролежал Мекчеи в замке. От раны у него поднялся жар. У постели
его сидели все время сыновья Терека и Гергей.  Они  поили  витязя  красным
вином и с интересом слушали его рассказы.
   Навещала его и сама госпожа. Мекчеи, еще лежа  в  постели,  сказал  без
обиняков, что приехал за Гергеем и увезет его с собой в королевскую рать.
   Мальчики смотрели на Гергея,  ошеломленные;  лицо  их  матери  выразило
упрек и скорбь.
   - И ты решишься нас покинуть? Разве я не заменила тебе мать? Разве  мои
сыновья не были тебе братьями?
   Гергей отвечал, опустив голову:
   - Мне уже восемнадцать лет. Неужто я здесь  буду  бездельничать  и  зря
проводить время, когда родине нужны солдаты!
   Он выглядел не по годам возмужалым,  строгими  стали  девически  тонкие
черты смуглого лица, уже пробивалась и бородка. Лучистые черные глаза были
серьезны и полны мысли.
   - Только тебя там не хватало! - покачала головой госпожа Терек. - Разве
ты не можешь подождать, пока подрастет мой сын? Ведь все отворачиваются от
нас! - И она скорбно покачала головой, утирая хлынувшие из глаз  слезы.  -
От кого господь отвернулся - отвернутся и люди.
   Гергей опустился перед нею на колени и поцеловал ей руку.
   - Милая матушка, если вы так понимаете мой уход, я остаюсь!
   При разговоре присутствовал и Тиноди. Как раз в тот день он  прибыл  из
Эршекуйвара - приехал узнать что-нибудь о своем господине. Но, увидев, что
на замке нет флага, а хозяйка в трауре, не спросил ничего.
   Он сидел у окна на сундуке, покрытом медвежьей шкурой, и  что-то  писал
на клинке сабли.
   Услышав слова Гергея, он прекратил работу.
   - Милостивая госпожа, разрешите и мне вмешаться в вашу беседу.
   - Что ж, Шебек, вмешивайтесь.
   - Куда бы птица ни улетала, она всегда возвращается  к  своему  гнезду.
Гергею тоже хочется выпорхнуть на волю. И я скажу: хорошо бы ему  полетать
по белу свету. Потому что, изволите ли знать, скоро-скоро наш сударик Янош
подрастет, и для него будет лучше иметь при себе обученного воина.
   Улыбаться было нечему,  однако  все  улыбнулись.  Привыкли,  что  Шебек
Тиноди вечно шутит, когда не поет. И если даже говорил он  серьезно,  всем
казалось, будто в словах его кроется какая-то шутка.
   Госпожа Терек бросила взгляд на работу Тиноди.
   - Готово стихотворение?
   - Конечно, готово. Не знаю только, понравится ли оно вашей милости.
   Тиноди поднял саблю со змеиной рукояткой и прочел:

   Кто бесстрашен - тот силач,
   Кто силач - в бою горяч,
   А такой и победит,
   От него и смерть сбежит.

   - И на моей сабле напишите то  же  самое!  -  сказал  восхищенный  Янчи
Терек.
   - Нет, нет, - ответил Тиноди, замотав головой, - тебе я  сочиню  другой
стих.
   С постели послышался голос Мекчеи:
   - Дядюшка Шебек, на сабле Добо напишите так, чтобы  там  стояло  и  имя
короля. Ну, знаете, как это говорится: за бога, за отчизну, за короля.
   - Устарело! - отмахнулся  Тиноди.  -  А  с  тех  пор  как  немец  носит
венгерскую корону, совсем выходит из моды. Если Добо это  хотел  начертать
на своей сабле, так взял  бы  ее  с  собой,  да  и  велел  бы  кому-нибудь
написать.
   - Мне вспомнились слова, которые я слышал, когда был  еще  ребенком,  -
сказал Гергей, приложив палец ко лбу. - Вот их бы и написать.
   - Какие же слова?
   - "Главное - никогда не бояться".
   Тиноди замотал головой.
   - Мысль хорошая, да выражена нескладно. Стойте-ка...
   Подперев рукой подбородок, он устремил взгляд куда-то  в  пространство.
Все замолчали. Вдруг глаза его сверкнули.
   - "Куда ты годишься, коли боишься!"
   - Вот это хорошо! - воскликнул Гергей.
   Тиноди обмакнул гусиное перо в  деревянную  чернильницу  и  написал  на
сабле девиз.
   Ненадписанной оставалась только одна сабля -  такая  же,  как  и  сабля
Добо. Мекчеи подарил ее Гергею.
   - А что ж мы на этой напишем? - спросил Тиноди. - Ладно ли  будет  так:
"Гергей Борнемисса, скачи - не утомишься"?
   Все засмеялись. Гергей замотал головой.
   - Нет, мне нужны не стихи, а только  два  слова.  В  двух  этих  словах
заключены все стихи и мысли. Напишите мне, дядюшка Шебек: "За родину".


   На пятый день нагрянул Добо. Встретили его  радостно.  С  тех  пор  как
хозяин дома попал в рабство,  впервые  за  много  лет  поставили  на  стол
золотую и серебряную утварь. Дом наполнился непривычным весельем.
   Однако  хозяйка  вышла  к  столу  в  обычном   траурном   платье,   без
драгоценностей и села на свое обычное  место,  откуда  видна  была  дверь.
Против нее был тоже поставлен прибор и придвинуто  кресло  к  столу.  Добо
подумал сперва, что ждут запоздавшего священника, но потом догадался,  что
это место Балинта Терека. Для хозяина дома каждый день  -  и  утром,  и  в
обед, и вечером - ставили на столе прибор.
   Госпожа Терек с интересом слушала вести, которые привез Добо из Вены, а
также рассказы о господах, проживавших в Венгрии.
   В те времена газет не было, и только по письмам да  от  заезжих  гостей
можно было узнать, что творится на  свете  -  обломилась  ли  какая-нибудь
ветвь на родословном древе знатного семейства или пустила новые ростки.
   Только одно имя долго не возникало в беседе: имя хозяина  дома.  Гергей
предупредил Добо, чтобы он не упоминал о Балинте Тереке, не расспрашивал о
нем.
   Но когда слуги убрались из столовой, разговор завела сама хозяйка:
   - А о моем возлюбленном супруге вы, ваша милость, ничего не слышали?
   И вдруг она залилась слезами.
   Добо покачал головой.
   - Покуда этот султан не помрет...
   Голова хозяйки поникла.
   Добо стукнул кулаком по столу.
   - Доколе же султан жить собрался? Лиходеи-тираны никогда не  умирают  в
честной старости. Так учит история. Впрочем... Я думаю, что  если  бы  нам
попался в плен какой-нибудь паша с большим бунчуком, на него  обменяли  бы
нашего господина.
   Госпожа Терек печально покачала головой.
   - Не верю, Добо. Моего мужа держат в плену  не  как  заложника,  а  как
льва: боятся его. Чего только не обещала я за Балинта!  -  продолжала  она
скорбно. - Я сказала: возьмите все наше добро,  все  золото,  серебро.  Но
деньги, какие я посылаю, паши кладут себе в карман и говорят,  что  ничего
не могут добиться у султана.
   - А может быть, паши не смеют и подступиться к нему?
   Мекчеи облокотился на столик, стоявший у постели.
   - А нельзя было бы как-нибудь его оттуда...
   Добо вздернул плечами и сказал:
   - Из Семибашенного замка? Ты, братец, никогда не слышал о  Семибашенном
замке?
   - Слышал. Но я слышал и то, что  нет  ничего  невозможного,  если  люди
чего-нибудь крепко хотят.
   - Милый дружок Мекчеи, - ответила  с  горестной  улыбкой  жена  Балинта
Терека, - как же вы могли подумать, что моего супруга и  нас,  осиротелых,
не томит одно и то же великое желание! Не ходила я  разве  к  королеве,  к
монаху,  к  будайскому  паше?  Не  поползла  ли  я  на  коленях  к  королю
Фердинанду? Об  этом  я  не  посмела  даже  написать  моему  возлюбленному
супругу...
   Бедная женщина захлебывалась от слез, и все умолкли, скорбно  глядя  на
нее.
   Хозяйка утерла глаза и обратилась к Тиноди.
   - Шебек, - сказала она, силясь улыбнуться; лицо ее было влажно от слез,
- неужто мы грустью будем угощать друзей нашего дома? Возьмите-ка лютню  и
спойте те песни, которые любил слушать  мой  супруг.  Только  его  любимые
песни пойте, Шебек... А мы закроем глаза и вообразим, будто он сидит среди
нас.
   Три года не звучала в доме лютня Тиноди. Мальчики радовались заранее.
   Шебек вышел в свою комнату  и  принес  оттуда  инструмент,  похожий  на
гитару.
   Тихо, точно повествуя о чем-то, рассказывал он  историю  Юдифи,  выводя
мелодию на струнах лютни.
   Это была утешительная песня. Под Олоферном все  подразумевали  султана.
Но где же та Юдифь, которая отсечет ему голову?
   Когда Тиноди дошел до середины песни, пальцы его  заиграли  вдруг  иную
мелодию, и он запел глубоким, мягким голосом другую песню:

   Сегодня Венгрия, стеная, вопиет.
   Веселья больше нет, венгерец не поет.
   Ее сокровища врагам пошли в доход,
   И стали пленниками множество господ.

   Трепет мучительного волнения прошел среди  сидевших.  Даже  у  Добо  на
глазах выступили слезы.
   - Могу я продолжать? - робко спросил Тиноди.
   Хозяйка кивнула головой.
   Тиноди спел о том, как турки заманили в свои сети господина  Балинта  и
увели его в кандалах сперва в Нандорфехервар, а затем в Константинополь.
   К концу песни Тиноди уже не пел, а только горестно шептал:

   А здесь твоя жена и двое сыновей,
   И молятся сейчас и плачут, глядя вдаль.
   Сиротство горькое царит в семье твоей.
   О, доля тяжкая, великая печаль!
   И нету радости у верных слуг твоих,
   И просят за тебя они в мольбах своих.
   Одни скитаются, в помине нет других,
   Но только появись - и снова встретишь их!

   Тут уж и сам лютник залился слезами. Ведь и он  был  теперь  несчастным
скитальцем и больше всех оплакивал своего господина.
   Дети, рыдая, прильнули к матери. Она прижала их к себе.  Тиноди  бросил
лютню и припал головой к столу.
   Так прошло несколько минут в скорбном молчании, потом  заговорил  Добо.
Голос его звучал глухо и горестно:
   - Зачем я не вольный человек! Я бы целого года не пожалел, а уж  поехал
бы в тот город и поглядел, на самом ли деле так крепка эта тюрьма.
   Мекчеи вскочил и крикнул:
   -  Я  вольный  человек!  И  клянусь  всевышним,  я  поеду  туда!  Поеду
непременно! И если удастся,  то  хоть  ценой  жизни,  а  освобожу  Балинта
Терека!
   Вскочил и Гергей.
   - Я поеду с тобой! Ради своего отца и господина я  пробьюсь  через  все
преграды!
   - Матушка, - сказал потрясенный Янош Терек, -  разве  могу  я  остаться
дома, если нашелся человек, который хочет освободить моего отца?
   - Безумие! - пролепетала мать.
   - Безумие или нет, - воскликнул, горячась, Мекчеи, - но  я  сделаю  то,
что сказал!
   Тиноди встал и промолвил:
   - Я тоже пойду с тобой. Пусть рука моя немощна, но, быть может,  голова
моя будет вам в помощь.
   Хозяйка замка встряхнула головой.
   - Что вы затеяли? Да где ж вам сделать то, чего не  могли  сделать  два
короля и поистине королевский выкуп!
   - Вы правы, сударыня, - согласился Добо, к  которому  возвратилось  его
обычное спокойствие, - ни деньгами,  ни  уловками  тут  не  помочь  Только
доброе желание султана может расторгнуть узы рабства.
   - Но у султана такое доброе желание может и не  возникнуть  никогда!  -
ответил Мекчеи, вспыхнув.
   На другое утро Добо тронулся в путь. Удерживать гостя не  стали,  зная,
что у него каждый час на счету. Мекчеи остался в замке.
   Он позвал Гергея к себе в комнату.
   - После вчерашнего разговора я решил так: выспимся,  а  там  посмотрим.
Утро вечера мудренее. Решил я так не из-за себя. Я-то, сколько бы ни спал,
все равно не изменю решения - проберусь на турецкую землю, пес ее побери!
   - И я с тобой! - ответил Гергей.
   - Ведь если уж на то пошло, мы сейчас здесь, дома, не воюем. А там, кто
его знает, может, и найдем какую-нибудь лазейку.
   - А потерпим поражение - тоже стыда не будет. Главное - попытаться. Кто
пытается - тому и удается. А кто не пытается...
   - Надо попытать и невозможное. Чем черт не шутит! Но скажи: Тиноди тоже
возьмем с собой?
   - Как хочешь.
   - А Янчи?
   - Наша госпожа все равно его не отпустит.
   - Что ж, тогда поедем вдвоем. Тиноди пусть останется дома.
   - Как хочешь.
   - Мы ведь свои головы ставим на карту. Жаль было бы старика. Он  сейчас
один из самых нужных людей в нашей стране. Ему сам бог велел  скитаться  и
разжигать в сердцах угасающий огонь.  Он  изливает  в  песнях  всю  скорбь
нашего народа.
   Янчи  Терек  приоткрыл  дверь.  На  голове  у  него  была   широкополая
дебреценская войлочная шляпа. Он был в желтых замшевых шароварах и  желтых
башмаках. В руке он держал хлыст для верховой езды.
   Мекчеи только кинул взгляд на Янчи, потом,  словно  продолжая  какой-то
рассказ, улыбнулся и махнул рукой.
   - Рыжий заяц! А еще жениться вздумал! - И, обернувшись к Янчи, пояснил:
- Ты не знаешь его. Впрочем, Гергей, может быть, и рассказывал о нем.
   - О ком? - равнодушно спросил Янчи.
   - Об Адаме Фюрьеше.
   - И на ком же он женится? - спросил Гергей с улыбкой.
   - На дочери одного старика с деревянной рукой.
   Вся кровь отхлынула от лица Гергея.
   - На Эве Цецеи?
   - Да-да. Ты что, знаком с нею?
   Гергей с каменным лицом уставился на Мекчеи.
   - Перестаньте ломать комедию! - сердито  сказал  Янош  и  хлопнул  себя
хлыстом по сапогу. - Вы не об этом сейчас разговаривали. Вы что думаете: я
дитя? Нет, я больше не дитя. Нынче ночью я не спал и  все  думал.  А  есть
такие плоды, которые созревают за одну ночь. За эту ночь я стал взрослым.
   Мекчеи с довольным видом посмотрел на него.
   - А матушка тебя отпустит?
   - Я ничего ей не сказал и не скажу. В Хунядской крепости  надо  кое-что
привести в порядок. Я попрошу, чтобы она поручила это мне.
   Мекчеи спросил:
   - Стало быть, едем?
   - Хоть сегодня. Я потому и оделся так.
   - Стойте, - запинаясь, проговорил Гергей, все еще бледный как  полотно.
- Ты, Пишта, сказал что-то давеча. Это правда или ты нарочно выдумал?
   - То, что я сказал о Фюрьеше?
   - Да.
   - Правда. Старуха Цецеи сама хвасталась, что выдает дочь за  лейтенанта
королевы...
   - Что с тобой? - Янчи пристально взглянул на Гергея. - Ты знаешь ее?
   Гергей даже в лице переменился и вскочил с места.
   - Как же не знать, когда это моя Эва!
   - И твою Эву выдают замуж?
   - Да, если это правда. Но я не верю. - И, топая в ярости ногами, Гергей
закричал: - Я убью мерзавца Фюрьеша!
   Мекчеи пожал плечами.
   - Убьешь? А если девушка любит его?
   - Не любит!
   - Думаешь, ее насильно выдают?
   - Наверняка! Уверен в этом.
   - Она дала тебе обещание?
   - Мы обручены с нею с самого детства!
   - В таком случае... - Мекчеи оперся  на  локоть.  -  Но  если  мы  даже
предпримем что-нибудь, ты все равно не можешь на ней жениться. А что, если
они все-таки подружились?
   - Ну как ты мог подумать!
   Мекчеи пожал плечами.
   - Она далеко.
   - Она всегда близко. Она в сердце у меня.
   - Вы переписываетесь?
   - Как же нам переписываться? У меня ведь нет слуги. Будь у меня  слуга,
так он только и делал бы, что скакал с письмами: от меня к ней и от нее ко
мне.
   Мекчеи снова передернул плечами.
   На крыльце послышались быстрые шаги.
   Янчи Терек подскочил к двери и тихо повернул ключ.
   В следующий миг кто-то подергал дверную ручку.
   Янчи прижал палец к губам.
   Стучался младший братишка, а Янчи не хотелось, чтобы  он  узнал  об  их
замысле.



        4

   Королева Изабелла провела зиму в Дялу, и даже весна застала ее там.
   Оба юноши - Гергей и Мекчеи - через три дня уже были в Дялу. Янчи Терек
должен был выехать позднее, чтобы мать не догадалась о заговоре.
   Госпоже Терек было известно только, что Гергей уехал вместе с Мекчеи  в
войска короля Фердинанда и проведет лето среди солдат. А к Деметерову  дню
он вернется домой.
   Юноши к этому времени обсудили уже, что и как  им  предпринять.  Гергей
должен прежде всего узнать, любит ли девушка Фюрьеша. Если  любит,  Гергею
не остается ничего иного, как проститься со своими мечтами. А если Эва  не
любит жениха, Гергея сразу след простынет,  Мекчеи  же  подстроит  Фюрьешу
такую штуку, что ни одна девушка в Эрдее не захочет выйти за него.
   Когда же они закончат в Дялу свои дела, то все трое встретятся в Хуняде
и отправятся в Константинополь.
   До границы поедут верхом. Янчи оставит при себе деньги, предназначенные
для починки крепости, и, кроме того, раздобудет еще сколько удастся.  Ведь
деньги могут пригодиться для освобождения Балинта Терека. На  границе  они
переоденутся либо дервишами, либо купцами,  либо  нищими  и  дальше  будут
путешествовать пешком, чтобы не привлечь  к  себе  внимания  грабителей  и
бродячих  турецких  отрядов.  Удастся  ли,  нет  ли  освободить  господина
Балинта, но они обернутся за два месяца, а может, даже и раньше, и госпоже
Терек не придется беспокоиться за сына.


   В Дялу юноши прибыли вечером. Их  сопровождал  только  слуга,  которого
Мекчеи нанял в Дебрецене. Парня звали Матяшем. Раньше он был табунщиком  в
Хортобади. Слуга ехал на серой  турецкой  лошадке,  которую  оставил  себе
Мекчеи из пяти захваченных коней.
   Подъехав к первому же дому, они окликнули хозяина-румына и  попросились
к нему переночевать.
   Румын понимал  по-венгерски,  однако  прикинулся  удивленным  и  затряс
головой. Затряслась на голове и высокая черная шапка.
   - Уж не на свадьбу ли вы приехали?
   - Понятно, на свадьбу.
   - А ежели на свадьбу, то почему же не остановились во дворце?
   Юноши переглянулись.
   - Я не могу там остановиться, - сказал Гергей, - заболел в дороге.
   Он и на самом деле был бледен, точно больной.
   - Там остановится только мой приятель, - продолжал он. - А если у  тебя
комната свободна, я заплачу.
   При  слове  "заплачу"  -  удивления  как  не  бывало,  румын  услужливо
распахнул перед всадниками калитку.
   - А мы еще не опоздали на свадьбу? - продолжал допытываться Мекчеи.
   - Как же так "опоздали",  баричи!  Разве  вы  не  знаете,  что  свадьба
состоится только послезавтра?
   - Ты, дружок, притвори дверь, а то в комнате чем-то непотребным пахнет.
И оставь нас одних.
   Голова Гергея поникла.
   - Опоздали!
   Мекчеи задумался, потом вздернул плечом.
   - Гергей, нам лучше всего уехать отсюда.  Одной  мечтой  меньше,  одним
испытанием больше.
   Гергей встал, встряхнул головой и сказал:
   - Нет! С такой легкостью я не отступлюсь от своего счастья. Один день -
большой срок. Надо сделать так: я останусь здесь, а ты пойдешь во дворец и
смешаешься с толпой гостей.
   - А если меня спросят о чем-нибудь?
   - Разве Цецеи не пригласил тебя? Главное, чтобы ты встретился с  ней  и
узнал, по сердцу ли ей Фюрьеш. Но этого не может быть! Не может быть! Нет,
нет!
   - Хорошо, я поеду во дворец и остановлюсь там с  Мати,  если,  конечно,
меня примут.
   - Скажешь, что тебя пригласил  Цецеи.  Ведь  ты  как-никак  спас  жизнь
старику.
   - Спас-то, конечно, спас. Впрочем, какую бы мину он ни скорчил,  увидев
меня, я все-таки остановлюсь во дворце и переговорю с его дочкой.  Удастся
- так еще нынче поговорю, а нет - поговорю  завтра.  А  не  мог  бы  и  ты
поехать со мной? Под видом слуги, что ли?
   - Нет. Если Эва скажет, что ее выдают насильно, лучше, чтобы  меня  там
не видели... А потом...
   - Потом-то уж я надаю оплеух Фюрьешу!
   - Ничего  не  предпринимай,  пока  не  переговоришь  с  Эвой.  А  тогда
немедленно скачи обратно, и мы посмотрим...
   Румынка постелила Гергею мягкую постель, предложила целебное снадобье и
мокрый платок на голову. Но больной не лег, не выпил цветочного отвара, не
обмотал себе голову мокрым платком. Потрясая кулаками,  шагал  он  взад  и
вперед по душной комнатке.
   Мекчеи возвратился к утру. Гергей сидел  за  столом.  Перед  ним  горел
ночник. Юноша дремал, склонив голову на руки.
   - Почему ты не лег?
   - Я думал, мне не заснуть.
   - С девушкой я поговорил. Ты верно угадал - не по любви выходит она  за
Фюрьеша.
   Гергей вздрогнул, будто его с ног до головы окатили водой. В глазах его
вновь вспыхнуло пламя жизни.
   - Ты сказал, что я здесь?
   - Сказал. Она тут же хотела примчаться к тебе, но я удержал ее.
   - Почему ты ее удержал? - вспыхнув, воскликнул Гергей.
   - Ну, ну, ну! Ты еще вместо благодарности бросишься на меня!
   - Не сердись. Я точно на иголках сижу.
   - А я не пустил ее к тебе потому, что вслед за ней нагрянет весь  двор.
О ней пошла бы дурная слава, а мы нажили бы себе беду.
   - Что ж ты сказал ей?
   - Что я осрамлю Фюрьеша, а она пусть вернет ему кольцо.
   Гергей слушал, глаза его горели.
   - А она что ответила?
   - Что королева принудила ее стать невестой  Фюрьеша.  И  родители  тоже
заставляли. Все ясно: королева на старости лет решила в скучные зимние дни
развлекаться свадьбами. А Фюрьеш тут  как  тут.  Девушка  же,  как  видно,
готова даже сердце свое положить на тарелку и преподнести  королеве,  лишь
бы ей угодить.
   - Но зачем ей преподносить? Ах, она все-таки забыла, забыла меня!
   - Да нет же, не забыла! Это я в шутку болтаю. Откуда мне знать, как все
было на самом деле!
   - А что она сказала? Сказала прямо, что не любит Фюрьеша?
   - Сказала.
   - И что хочет поговорить со мной?
   - Обязательно. Я ответил ей, что вечером приведу тебя.
   Гергей кружился по комнате, точно  пьяный.  Потом  снова  поник  и  как
подкошенный рухнул на шаткий соломенный стул.
   - А какой толк, если мы выбьем  Фюрьеша  из  седла?  Все  равно  ее  не
отдадут за меня. Кто я такой? Никто. Нет у меня ни  матери,  ни  отца,  ни
кола ни двора. Правда, Тереки воспитывали меня, как сына. Но все же  я  не
их сын. Разве я посмею обратиться к ним с  такой  просьбой?  А  тем  более
сейчас, когда их гнездо разорено.
   Скрестив руки, Мекчеи стал спиной к окну.
   - Не пойму, что именно ты хочешь сказать, но вижу: ты рехнулся малость.
Ведь в конце концов для женитьбы нужен не отец, не  мать,  а  какое-нибудь
пристанище. Да будет тебе известно, что у меня есть домишко в Земплене. Он
стоит пустой. Можешь жить в нем хоть десять лет.
   - Но ведь не единым словом сыт человек!
   - А ты разве не ученый? Да ты ученей любого  попа!  Ведь,  по  нынешним
временам, хороших дьяков днем с огнем ищут.
   Гергей оживился.
   - Спасибо, Пишта!
   - Сейчас самое главное, чтобы Эва не вышла замуж за Фюрьеша. Ты поедешь
со мной в лагерь, и, глядишь, года не  пройдет,  как  тебе  положат  такое
жалованье, что ты прокормишь жену. А до тех пор  Эва  будет  жить  у  моей
тетки.
   Гергей торопливо накинул плащ, нахлобучил шапку, привязал саблю.
   - Пишта, благослови тебя небо! Ты  мой  ангел-хранитель!  Я  сейчас  же
пойду к ее отцу и матери. Скажу им, что они поступают не по-божески. Скажу
им, что...
   Мекчеи с такой силой усадил его на плетеный стул, что стул затрещал.
   - К чертям в пекло ты пойдешь! Да они тебя в  курятник  запрут  на  все
время свадьбы. Чтобы ты и нос не показывал, слышишь?
   Мимо окон промчались три всадника - это прибывали гости из Коложвара.


   Когда на долину спустилась вечерняя мгла, Гергей вместе с  Мекчеи  ехал
верхом во дворец.
   Никто даже не спросил, кто они такие. Дворец кишел гостями.  Окна  были
освещены. Во дворе горели факелы, а в коридорах - восковые свечи. Господа,
дамы, слуги, служанки - все торопились, бегали,  суетились,  важничали.  У
Гергея защемило сердце: такая тьма людей, удастся  ли  ему  поговорить  со
своей нареченной! Ведь ее ни на миг не оставляют одну. А он  тут  незваный
гость. Никто его не знает, кроме жениха.
   - Пойдем на задний двор, - предложил Мекчеи.
   Они очутились позади дворца. Там было еще  светлей:  кухонные  слуги  в
кожаных фартуках вращали на саженных железных вертелах воловьи туши. А  на
кухне хлопотали повара в белых фартуках.
   - Подожди здесь, - сказал Мекчеи. -  Я  как-нибудь  проберусь  в  покои
придворных. Узнаю у Эвы, где вам можно встретиться.
   Гергей смешался  с  толпой  зрителей,  смотревших,  как  зажаривают  на
вертеле целого вола. Это были большей частью кучера;  впрочем,  среди  них
затесалось и несколько пажей.
   Всех зевак привело сюда любопытство. Ведь столько сказок рассказывали в
народе о королевской кухне; да и сами провинциальные дворяне не прочь были
узнать, как и что готовит лучшая в стране поварня.
   В Дялу кухня помещалась между  дворцом  и  садом.  Исполняя  приказания
седого кухаря, в ней хлопотало одиннадцать  поваров  в  белых  колпаках  и
фартуках и еще двадцать поварят. Женщин не было ни одной.
   Во дворе над  костром  медленно  крутилась  на  вертеле  огромная  туша
откормленного вола, и по  всему  двору  разливался  соблазнительный  запах
жаркого.
   Главный  повар  безмолвно,  только  движениями  палки,  указывал,   как
регулировать пламя, чтобы жар был равномерный.
   Где-то за этим адским пеклом  звенели  ступки,  стучали  ножи,  гремели
булавы, которыми колотили мясо для отбивных котлет, и тут же пыхтела каша,
шипело жаркое, и надо всем носились  клубы  пара,  дым  и  запахи  вкусной
снеди.
   Какой-то стройный паж в заломленной  красной  суконной  шапке  крикливо
объяснял любопытным:
   - Я торчу тут с самого начала. Знаете, здесь  даже  говядину  жарят  не
так, как всюду.
   Разносившееся по двору  горячее  дыхание  огня  разрумянило  все  лица.
Раскраснелся вскоре и Гергей. Он стоял в толпе, рассеянно  слушая  рассказ
пажа.
   - Они, знаете,  целого  теленка  зашили  в  вола,  -  сообщил  мальчик,
передохнув. - А в теленка засунули откормленного  индюка,  а  в  индюка  -
куропатку.
   - А в куропатку? - поинтересовался глуповатый с  виду  паж  с  красными
ушами; глаза его сверкали.
   - А в куропатку, братец, - пренебрежительно ответил паж  в  заломленной
шапке, - положили яйцо гусака. И отдадут его самому любопытному пажу.
   Все расхохотались. Засмеялся и паж с красными ушами. Но,  залившись  от
смущения румянцем, тут же ушел.
   Полчаса спустя повар вытащил крючки и  вынул  из  вола  полузажаренного
индюка.
   Приятный запах майорана смешался с  запахом  жареного  мяса,  возбуждая
аппетит даже у тех, кто не был голоден.
   Индюк еще не зажарился. Снова прикрепили серебряные  крючки,  подгребли
поближе жар и завертели воловью тушу.
   Из кухни доносился адский шум: звон ступок, лязг и дробный стук  ножей,
которыми рубили и колотили мясо. Пажу в красной шапке пришлось  прекратить
объяснения. Но Гергея все это не занимало. У Балинта Терека и кухонь  было
больше - целых шесть, и в замках его чаще  жарили  волов,  чем  во  дворце
эрдейской королевы.
   Гайдук притащил из кухни два свежеиспеченных хлеба.  Пажи  выхватили  у
него горячие караваи и тут же разломили их на куски. Многоречивый стройный
паж в красной шапке протянул и Гергею кусок. Гергей взял - он был голоден.
   Видя, как уплетают хлеб пажи, повар остановил вертел, провел  ножом  по
стальным кольцам, болтавшимся у него на поясе, и отрезал оба уха  вола.  В
ответ раздались веселые, благодарные крики.
   Гергей ел с аппетитом - хозяева-румыны дали ему в обед  только  черного
хлеба и простокваши. Пажи раздобыли и кубок вина. Гергей тоже выпил. Потом
вытер усики и протянул руку пажу, который хоть и  не  был  с  ним  знаком,
однако ж счел своим долгом угостить его.
   - Гергей Борнемисса, - представился он.
   Паж тоже назвал себя, и оба не  расслышали  друг  друга.  В  это  время
кубок, который пустили вкруговую, вернулся к ним. Гергея  все  еще  томила
жажда, и он отхлебнул большой глоток.
   Отняв кубок ото рта, он увидел Мекчеи. Тот знаком позвал его.
   Они спустились в сад. Вечерняя мгла подернула  кусты  и  деревья.  Сюда
почти не доносился шум со двора.
   Мекчеи остановился под раскидистой сливой.
   - Так вот, я поговорил с Эвой. Глаза у нее заплаканы. Она умоляла  мать
и отца не выдавать ее замуж за Фюрьеша, а  подождать  и  выдать  потом  за
тебя. Но родители ее совсем ослеплены блеском двора, добротой  королевы  и
щедростью монаха Дердя - они утешали дочку тем,  что  в  свое  время  тоже
поженились не по любви, а все же привыкли друг к другу.
   Гергей слушал, затаив дыхание, и каждое слово  как  будто  впивал  даже
глазами.
   - Потому Эва и плакала, - продолжал Мекчеи. - Она  любит  только  тебя,
это ясно.
   - И обвенчается с Фюрьешем?..
   - Вряд ли. Она говорит, что  непременно  хочет  повидаться  с  тобой  и
переговорит с королевой.
   - А почему она раньше не сказала ей?
   -   Ее   не   спрашивали.   Королевы   привыкли   поступать   как    им
заблагорассудится, зная, что никто не посмеет им перечить. К тому же и  ты
не подавал никаких признаков жизни. Девушка не  знала  даже,  жив  ты  или
умер.
   - А если королева сочтет только Фюрьеша достойным женихом?
   - Тогда завтра перед алтарем Эва скажет: "Нет!"
   - Не может этого быть!
   - Она на все решила отвечать "нет". Ох,  и  каша  заварится!  Королева,
конечно, рассердится, и Эва вернется домой,  в  Буду.  А  со  временем  ты
женишься на ней.
   - Но ведь тогда ее уж ни за что не отдадут за меня.
   - Отдадут. Да и к чему толковать о том, что и как  будет  через  четыре
года! Эва велела передать, что если не удастся прийти раньше, она прибежит
сюда в полночь. Здесь есть какая-то теплица. Эва  просила  тебя  ждать  ее
там. Сказала, что не ляжет, пока не поговорит с тобой.
   Теплицу они нашли без труда.  В  ней  горел  факел,  и  три  садовника,
согнувшись,  собирали  салат  и  зеленый  лук.  Садовники  поглядывали  на
пришельцев, но не сказали им ни слова, решив, что это обыкновенные зеваки.
   Мекчеи огляделся.
   - Вот что, Гергей: я сейчас уйду, а ты прикинься  больным  или  пьяным.
Ложись где-нибудь в уголке и жди невесту. Быть может, и я приду  вместе  с
нею.
   И Мекчеи ушел.
   Гергею и в самом деле казалось, будто он пьян. То ли вино ударило ему в
голову, то ли волнение. У него горела голова, горело яростью сердце, и  он
судорожно сжимал кулаки.
   Он прошелся по дорожкам теплицы, среди  лимонных,  фиговых  деревьев  и
кактусов. Все громче топая, беспокойно шагал взад и вперед. А потом  вдруг
выскочил из теплицы, надвинул шапку на глаза и, схватившись за эфес сабли,
помчался во дворец.
   - Где здесь комната родителей невесты? - расспрашивал он в коридорах.
   Слуга, пробегавший у стенки с зеленым кувшином  в  руках  -  видно,  по
поручению какого-то высокопоставленного лица, - ответил ему:
   - Да вон она, изволите ли видеть.
   И он указал на белую дверь. Там, как и на всех  дверях,  висела  черная
дощечка, и на ней мелом было выведено имя занимавшего комнату гостя.
   Старик Цецеи сидел за столом в одной рубашке. Перед ним и за его спиной
горели по две восковые свечи. Половина лица у  него  была  намылена.  Жена
брила его. Деревянная рука лежала около него на столе.
   Войдя, Гергей поклонился обоим старикам, но не поцеловал им руку. Юноше
пришлось выдержать их ледяные взгляды.
   - Батюшка... - начал Гергей и, почувствовав, как не подходит сейчас это
обращение, поправился: - Ваша милость! Не сердитесь, что я здесь. Я не  на
свадьбу приехал, меня здесь никто не увидит. И  не  для  того  я  приехал,
чтобы напомнить про то обещание, которое вы дали, когда я вызволил малышку
Эву из лап турок...
   - Что тебе надо? - накинулся на него Цецеи.
   - Я хочу только почтительно спросить: знаете ли вы, что Вица  не  любит
этого...
   - Какое тебе дело! -  вскипел  старик.  -  Что  ты  здесь  раскричался?
Убирайся отсюда!
   И глаза его горели, как раскаленные угли.
   Гергей сложил руки.
   - Вы родную дочь свою загубите!
   - Как ты смеешь спрашивать с нас отчета! Негодяй! Крепостной  холоп!  -
завопил старик. От ярости у него выступила пена на губах. - Вон отсюда!
   Старик схватил со стола деревянную руку  и  хотел  уж  запустить  ею  в
Гергея, но жена удержала его и обернулась к юноше.
   - Иди отсюда, сынок! Не губи  счастье  нашей  дочери.  Вы  еще  дети  и
воображаете, что любите друг друга, но, посуди сам, этот  молодой  человек
уже имеет чин лейтенанта...
   - Я тоже буду лейтенантом!
   - Когда-то ты еще будешь,  а  он  уже  лейтенант.  Этот  брак  по  душе
королеве. Уйди отсюда, Христом-богом тебя прошу, не нарушай праздник!
   - Убирайся! - заорал Цецеи.
   Гергей с мольбой взглянул на его жену.
   - Но ведь Фюрьеш - трусливый лизоблюд! Вица любит меня. Вица может быть
счастлива только со мной! Вы разобьете  ее  сердце...  Подождите  немного,
пока вам можно будет выдать ее за меня.  Клянусь,  что  я  буду  достойным
человеком!
   На глазах его блестели слезы. Он упал на колени.
   Старик вскочил со стула.
   - Убирайся прочь, а не то я пинками выгоню тебя!
   Гергей встал, встряхнул головой, точно его оса ужалила в нос.
   - Господин Цецеи, - сказал он твердо и сурово, -  с  этой  минуты  я  с
вашей милостью незнаком. Я буду помнить только о том, что золотые  монеты,
на которых запеклась кровь моей матери, находятся на  сохранении  у  вашей
милости.
   - Триста пятнадцать монет! - закричал старик. -  Мать,  отдай  ему  эти
деньги. Отдай сейчас же, даже если у нас ничего не останется!
   Сказав это, он сдернул с себя кожаный пояс и высыпал из него золото.
   Жена его отсчитывала на столе деньги - наследство  Гергея,  вернее  его
военную добычу - и делала это с таким выражением лица, будто крысиные  уши
считала. Гергей рассовал монеты по карманам.
   Несколько мгновений он еще помедлил, весь бледный смотрел на стариков и
думал, не обязан ли он поблагодарить их за что-нибудь - ну хоть за то, что
сберегли ему деньги. Но ведь не для него, а для своей дочери они  берегли!
Он молча поклонился и вышел.


   Как лунатик побрел он по коридору. На повороте  столкнулся  с  каким-то
пузатым человеком.
   - Прошу прощенья!
   Он прижался к стене, уступая дорогу другому господину,  который  шел  с
кем-то, важно закинув голову.
   И как раз в эту минуту Гергей прочел на противоположных дверях  фамилию
Мекчеи.
   Он вошел в комнату. Там не было никого. На столе горела свеча.
   Гергей бросился на постель, и слезы хлынули у него из  глаз,  будто  он
хрену понюхал. Почему он плакал? Он и сам не знал. В кармане полно  денег.
С этого часа он вольный человек и  сам  себе  господин.  И  все  же  юноша
чувствовал себя покинутым сиротой.
   Сколько оскорблений, сколько презрения пришлось ему вынести!
   "Окаянный старик! Да что ж, у тебя и сердце деревянное?"
   Веселые звуки рога огласили дворец - гостей приглашали к ужину.
   В коридорах отворялись  и  захлопывались  двери,  по  мраморным  плитам
застучали  дамские,   каблучки,   зазвенели   шпоры.   Послышались   слова
приветствий.
   - Ба, и ты здесь?
   - Здравствуй, рад видеть тебя!
   Деревянный,  как  у  попугая,  пронзительный  женский  голос   крикнул:
"Амалия!"
   Потом наступила тишина, и дверь в комнату отворилась.
   - Мекчеи... - тихо прозвучал нежный голосок.
   Гергей вскочил.
   Перед ним стояла Эва в розовом шелковом платье.
   Изумление, тихий вскрик, и юноша с девушкой упали друг другу в объятия.
   - Эва! Эвица моя!
   - Гергей!
   - Ты пойдешь со мной, Эва?
   - Хоть на край света, Гергей!


   За пышным столом, накрытым для ужина, под люстрой  величиной  с  колесо
телеги, при свете ста свечей сидело семьдесят человек; половина из  них  -
придворные, остальные - родственники жениха.
   Королева с сыном восседала во главе стола. Оба были в зеленых бархатных
одеждах. На стене за их спиной висели венки, сплетенные в виде короны.  По
левую руку от королевы сидел монах Дердь, а рядом с  маленьким  королем  -
невеста и ее мать, напротив невесты - жених.
   В начале ужина стояла тишина.  Гости  переговаривались  шепотом.  После
третьего блюда монах Дердь поднялся и произнес тост в честь обрученных.  В
своей речи он назвал королеву счастливой  звездой  нареченных,  невесту  -
белоснежной лилией, жениха - избранником счастья. И каждому из  гостей  он
кинул словесный цветок - даже враги слушали его с удовольствием.
   Беседа завязалась лишь тогда, когда  на  стол  поставили  лучшие  вина.
Разговаривали, конечно, тихо - каждый со своим соседом.
   - Почему этот вечер называют "плачем"?  -  улыбаясь,  спросила  молодая
особа с лукавыми глазками.
   - Потому что невеста оплакивает свою девичью жизнь.
   - Да ведь она же не плачет. Смотрите, какая  веселая,  словно  радуется
тому, что кончается девичья пора.
   - Удивляюсь, как ее королева отпускает.
   - Она и не отпускает. До сих пор Эва была придворной девицей  -  теперь
будет придворной дамой.
   Сперва решили было обойтись в этот вечер без музыки,  но  так  как  для
свадьбы раздобыли где-то итальянского певца, королева  согласилась,  чтобы
он и сегодня блеснул своим искусством.
   Вошел  итальянец  -  неуклюжий  смуглый  человек  с  короткой  шеей,  в
сине-желтом итальянском костюме и с гитарой в руке.
   Голос у него был хороший, только пел он слишком громко:

   Годо орфанелла е жендо и фиори
   [Радуюсь я, сиротка, иду и продаю цветы (ит.)].

   Во время пения невеста тихо и мечтательно сказала матери:
   - Матушка, а что, если бы я сегодня умерла?
   Ошеломленная мать испуганно взглянула на нее. Девушка улыбалась, а мать
ответила ей с укоризной:
   - Доченька, да что же это ты мелешь?
   - А все-таки...
   - Полно, полно тебе!
   - А вы плакали бы обо мне?
   - Мы с отцом померли бы вслед за тобой.
   - А если б я воскресла через  месяц,  через  два  и  пришла  бы  в  ваш
будайский домик?
   Мать с удивлением уставилась на дочку.
   Эва продолжала, улыбаясь:
   - Тогда вы в могилке пожалели бы, что поторопились умереть.
   Она поднялась. Стала за креслом  королевы.  Наклонилась  и  шепнула  ей
что-то на ухо. Королева улыбнулась и  кивнула  головой.  Девушка  поспешно
вышла из комнаты.
   Гости слушали певца. Его красивый баритон звучал все чище и на  верхнем
регистре даже звенел. Пение всем понравилось. Гости захлопали.
   - Еще, еще, - сказала королева.
   Певец чуть не час развлекал гостей.
   Исчезновение Эвы заметила только ее мать, с беспокойством  размышлявшая
над словами дочери.
   Когда итальянец кончил наконец свои песни, придверник крикнул:
   - Новый певец! Безымянный!
   Все обернулись к дверям и увидели тоненького юношу лет пятнадцати.
   Он был в атласном костюме цвета черешни. Короткий кунтуш перехвачен был
поясом, на котором висела маленькая сабля с позолоченной рукоятью.
   Мальчик вошел, опустив голову. Длинные волосы закрывали ему лицо.
   Он преклонил колена перед королевой, потом поднялся и откинул  кудри  с
лица.
   Гости так и ахнули от удивления: певцом оказалась сама невеста.
   Один из пажей королевы нес за нею позолоченную арфу и  передал  ее  Эве
посреди зала. Девушка привычными пальцами пробежала по струнам и запела.
   В честь королевы она начала  с  польской  песни,  которой  та  сама  ее
выучила. Зазвенел чудесный, серебристый голос. Слушатели затаили дыхание.
   Потом она пела вперемежку венгерские, грустные румынские,  итальянские,
французские, хорватские и сербские песни.
   После  каждой  песни  гости  восторженно  рукоплескали.  Аплодировал  и
итальянец.
   -   Ну   и   бесенок!   -   промолвил   сосед   Мекчеи    -    седоусый
вельможа-придворный. - Вот поглядишь, братец, она еще и станцует нам.
   - Она всегда такая веселая? - спросил Мекчеи.
   - Всегда. Королева давно померла бы с тоски, если б при ней не было Эвы
Цецеи.
   - Повезло же этому... Фюрьешу.
   Мекчеи хотел сказать: "этому рыжему".
   Собеседник пожал плечами.
   - Да, он неженка, маменькин сынок.  Вот  увидишь,  Эва  даже  на  войну
пойдет вместо него. Она ведь и с оружием умеет обращаться.
   - Не может быть!
   - Летом итальянских  фехтовальщиков  побеждала.  А  как  стреляет,  как
скачет верхом! Семерых мужчин за пояс заткнет!
   Невеста, которую так расхваливал  старик,  запела  венгерскую  песню  с
таким припевом:

   Понукай, дружок, коня,
   Ждут тебя, зовут тебя:
   Скорей, скорей!

   Гости знали эту песню, но знакомый припев в устах Эвы прозвучал иначе:

   Понукай, дружок, коня,
   Ждут тебя! Зовут тебя,
   Гергей, Гергей!

   И взгляд певицы, скользнув по рядам гостей, остановился на Мекчеи.
   Гости засмеялись - всякий думал, что Эва просто шутит.
   Но Мекчеи вздрогнул. Когда же девушка еще раз взглянула на него в конце
второго куплета, он залпом осушил чашу и выскользнул за дверь. Сбежал вниз
по лестнице и крикнул в конюшню:
   - Мати! Мати Балог!
   Ответа не было. Пришлось искать пропавшего Мати на заднем  дворе  среди
слуг. Там при свете двух  больших  смоляных  факелов  пили  из  деревянных
жбанов, глиняных кувшинов, сапог, колпаков и рогов.
   Мекчеи с трудом нашел в толпе своего Мати. Но, боже, что с ним сталось!
Покуда Мати сидел за столом, он еще кое-как держался; когда же поднялся на
ноги, его вконец разобрал хмель.
   Десять пьянчуг валялись под столом и возле стены. Лежавших  под  столом
не трогали, а тех, кто свалился за скамейку, сбрасывали в кучу у стены.
   Узнав хозяина, Мати встал, вернее - попытался встать, но тут же  рухнул
на скамью, боясь, что вот-вот свалится и упадет к стене.
   - Мати! - заорал на него Мекчеи. - Чтоб тебя черти драли! Где мой конь?
   Мати снова попытался встать, но тщетно -  он  только  оперся  руками  о
стол.
   - Конь на месте, ваша милость... на своем месте...
   - Да где же он?
   - Среди коней.  -  И,  с  трудом  приподнимая  отяжелевшие  веки,  Мати
заключил: - Коню место среди коней.
   Мекчеи схватил его за ворот.
   - Говори толком, не то я душу вытряхну из тебя!.
   А хоть бы и вытряхнул: душа его тоже была пьяна!
   Мекчеи толкнул Мати к остальным гулякам и  торопливо  пошел  в  конюшню
разыскивать коня.
   Конюший был тоже пьян. При желании Мекчеи мог бы увести всех коней.
   Он прошел по темной конюшне и громко крикнул:
   - Муста!
   Из одного стойла послышалось  ржанье.  Там  уплетал  овес  гнедой  конь
Мекчеи,  а  рядом  с  ним  -  серая  лошадка  Мати.  С  помощью  какого-то
полупьяного слуги Мекчеи оседлал обеих лошадей  и  уехал.  Никто  даже  не
спросил его, почему он уезжает так рано, задолго до конца ужина.
   Гергей уже ждал во дворе. Его оседланный конь стоял возле забора и  рыл
копытами землю.
   Ночь была прохладная и тихая. Облака, казалось, застыли в  небе.  Луна,
точно осколок серебряной тарелки, медленно плыла от тучи к  туче,  заливая
землю бледным сиянием.
   - Это ты, Гергей? Я приехал. Правильно я понял невесту?
   - Правильно! - весело ответил Гергей. - Ночью мы бежим.
   Не прошло и получаса, как перед домом скользнула проворная тень, быстро
распахнула дверь и вошла.
   Это была Вица.
   Она сбежала в том самом мужском атласном костюме,  в  котором  пела  во
дворце.



        5

   Адрианопольская дорога такая же пыльная, избитая, изрытая колеями,  как
и дендешская и дебреценская. Но если бы  слезы,  упавшие  на  эту  дорогу,
превратились в жемчужинки, сколько  таких  жемчугов  было  бы  в  мире!  И
называли бы их, наверно, венгерским жемчугом.
   Постоялые  дворы,  стоящие  на  окраинах  турецких  городов,  -   сущие
маленькие вавилоны. Приезжие разговаривают в  них  на  всех  языках  мира.
Понимают ли их хозяева - это уж другой  вопрос.  Они  становятся  особенно
непонятливыми, когда какой-нибудь привычный к барской жизни путник требует
себе комнату, постель и прочие диковинные вещи.
   Постоялые дворы, или, как их называют, караван-сараи, одинаковы во всех
селениях Востока. Это большие неуклюжие строения  со  свинцовыми  крышами.
Просторный двор обнесен со всех  сторон  каменной  стеной  в  человеческий
рост. Но стена двойная; внутренняя ограда ниже и толще. Ее можно  было  бы
назвать лежанкой, но все же это не  лежанка,  а  просто  стена  с  широкой
плоской верхушкой. Назвать же ее стеной опять-таки неправильно. Скорее  уж
это лежанка, ибо ночью путники ложатся на нее, чтобы  по  ним  не  прыгали
лягушки.
   Но турку такое ложе и нужно. На нем он варит ужин, к  нему  привязывает
коня, тут же и спит; если же вместе с ним путешествуют жены и дети, а  тем
паче если дождь идет, он бросает на  высокую  наружную  стену  рогожу  или
циновку, снизу привязывает ее к кольям, вбитым в землю, - и крыша  готова.
Главное, что он может не разлучаться с конем. Случись ночью коню удариться
башкой  о  голову  хозяина,  тот  дает   ему   тумака,   но   одновременно
успокаивается:  конь  его  цел.  Поворачивается  на  другой  бок  и  снова
засыпает. Это и есть  караван-сарай.  Запах  сена,  навоза,  лука,  гнилых
плодов - приятный аромат для утомленного путника.
   Как-то майским вечером  в  адрианопольский  караван-сарай  заехали  два
молодых всадника - оба турка. Одежда их,  правда,  напоминала  венгерскую:
узкие синие штаны, синие аттилы [мужская венгерская одежда],  подпоясанные
желтыми платками, за пояс заткнуты кончары,  на  плечах  широкие,  ржавого
цвета плащи из верблюжьей шерсти, капюшоны надвинуты  на  самые  глаза.  С
первого взгляда можно  было  сказать,  что  это  дэли  [в  турецкой  армии
доброволец, солдат нерегулярных отрядов], которые служат под стягом правой
веры только во время войны, а вообще живут грабежом. Одежда их только  нам
показалась бы венгерской. А турок счел бы ее турецкой. И венгры и турки  -
восточный народ. Но дэли все были турками.
   В караван-сарае на этих проезжих никто не обратил внимания. Да и на что
смотреть-то! Разве только  на  повозку,  в  которой  сидели  два  красивых
молодых невольника. И еще на двух добрых пристяжных коней,  привязанных  к
повозке.
   Кучер тоже невольник и тоже молодой.  Невольники  были  либо  венграми,
либо хорватами, но двое из них, несомненно, знатного рода - это видно и по
холеным рукам, и по их лицам. Где бы дэли ни захватили  этих  юношей,  они
наживутся на них хорошо!
   Во дворе караван-сарая толклось много  разного  люда.  Турки,  болгары,
сербы, албанцы, греки и румыны; женщины, дети, купцы и  солдаты  -  шумный
водоворот. Адрианопольская дорога точно Дунай: все вливается в нее. Потому
и  не  удивительно,  что   каждое   утро   в   караван-сарае   вавилонское
столпотворение и смешение языков.
   Солнце уже клонилось  к  закату.  Люди  поили  скот  -  кто  коня,  кто
верблюда. Каждый спешил захватить место на каменной стене - расстилал  там
циновку или ковер. А у кого не было ни ковра, ни циновки,  тащил  охапками
сено и солому, чтобы камень не резал бока.
   Когда оба дэли устроились во дворе, один из  них  -  восемнадцатилетний
парень со смелым взглядом - крикнул хозяина постоялого двора:
   - Мейханеджи! [трактирщик]
   Из-под крыльца вылез приземистый человек  в  красной  шапке  и  спросил
лениво:
   - Что надо?
   - Мейханеджи, комната у тебя есть? Я заплачу.
   - Час назад заняли.
   - Кто занял? Пусть мне уступит, я заплачу.
   - Ему  ты  вряд  ли  заплатишь.  В  комнате  остановился  прославленный
Алтин-ага.
   И  он  почтительно  указал  в  сторону  каменного   крыльца,   где   на
разостланном коврике, поджав под себя по-турецки ноги, сидел черный  турок
с лицом ворона. Одежда его и два белых страусовых пера на тюрбане говорили
о том, что он особа весьма знатная. Рядом стоял слуга с  опахалом.  Другой
слуга  приготовлял  какой-то  напиток.  Во  дворе  суетилось  еще  человек
двадцать солдат в красно-синих одеждах. Это были сипахи -  конные  ратники
правоверных, вооруженные широкими  саблями,  луками  и  колчанами.  Сипахи
хлопотали и варили ему. Один из них стирал у  колодца  белье  аги,  другой
стаскивал навьюченный на верблюда ковер  для  постели  -  дорогой,  мягкий
шерстяной ковер.
   Да, у такого не попросишь уступить комнату.
   Оба дэли, расстроенные,  поплелись  обратно  к  повозке.  Кучер  быстро
распряг лошадей, напоил их и снял  оковы  с  невольников.  Потом  он  тоже
разжег костер на каменной стене и поставил котелок, чтобы сварить ужин.
   У молодых  невольников  не  заметно  было  грусти.  Правда,  оба  турка
относились к ним почтительно: ели с ними из одного котла и пили  из  одной
посуды. Невольники были, очевидно, отпрысками благородных семейств.
   Ага тоже принялся за ужин. Повар принес и поставил перед ним  на  ковер
серебряное блюдо с пловом из баранины. Ага  ел  руками,  ибо  пользоваться
вилкой и ножом ни к чему и даже неприлично.  Только  нечестивые,  неверные
гяуры едят, сидя за столом, и употребляют столовые приборы.
   Справа от дали ужинала греческая семья - двое мужчин,  старуха  и  двое
детей. Они, должно быть, торговали шафраном, ибо у мужчин были ярко-желтые
пальцы. На другом конце стены примостился кривой, босоногий дервиш. На нем
не  было  ничего,  кроме  доходившей   до   щиколоток   бурой   власяницы,
перехваченной в поясе веревкой, на которой болтались четки. Дервиш был без
колпака; длинные, кудлатые волосы, завязанные узлом, вполне  заменяли  ему
шапку. В руке дервиш держал длинный посох, украшенный медным  полумесяцем.
Власяница стала серой от дорожной пыли.
   Дервиш присел. Принялся  есть  жирную  говядину,  вытаскивая  куски  из
грубой чашки, сделанной из кокосового ореха. Мясо он выклянчил, наверно, у
каких-нибудь путников. Чашка была привязана веревкой к поясу.
   Так он сидел, ел, следя при этом исподтишка за соседями.
   - А вы не приверженцы пророка? - спросил он угрюмо.
   Дэли взглянули на него с досадой.
   - Приверженцы, и не тебе  чета,  -  ответил  один  из  них  -  смуглый,
черноглазый юноша с  лучистым  взглядом.  -  Знаем  мы  и  таких  бродячих
дервишей, которые больше своему брюху угождают, чем пророку.
   Дервиш пожал плечами.
   - Я потому спрашиваю, что вы едите вместе с неверными.
   - А они уже правоверные, янычар! - небрежно ответил дэли.
   Дервиш с удивлением воззрился на юношу.  Опустил  чашку,  вытер  жирные
пальцы о свою жиденькую бородку.
   - А ты откуда знаешь меня?
   Дэли улыбнулся.
   - Как тебя не знать! Еще с той поры знаю, когда ты был ратником,  носил
оружие падишаха.
   - Ты уже так давно в войсках?
   - Пять лет.
   - Что-то я тебя не припомню.
   - Почему же ты покинул славный стяг?
   Прежде чем дервиш успел ответить, со стороны  крыльца  раздались  такие
дикие вопли, что кони шарахнулись в испуге.
   Вопли издавал ага. Юноши, опешив, смотрели на него. Что с  ним?  Уж  не
убивают ли его? Но они увидели только одно: ага весь покраснел от натуги и
что-то пьет из фляжки.
   - Что с ним?
   Дервиш пренебрежительно махнул рукой.
   - Не видишь разве? Вино пьет!
   - Откуда же мне видеть! Ведь он из фляги пьет.
   - Ты не прирожденный мусульманин?
   - Нет, друг, я родился далматинцем. Только пять лет назад познал правую
веру.
   - Тогда понятно, - закивал головой дервиш. - Так вот знай: ага орет для
того, чтобы душа ушла у него из головы в пятки на то время, пока  он  пьет
вино. Душа ведь живет у нас в голове и, когда мы помираем, улетает на  тот
свет. А там, как тебе известно, правоверных карают за выпивку.
   - А если душа не виновата?
   - Вот и он так же рассуждает: прогоню-ка на минуту душу, и грех  ее  не
коснется. А я думаю, что такие уловки к добру  не  ведут.  Штагфир  аллах!
[Спаси нас аллах!] - И дервиш вздохнул. -  Ты  вот  спросил  меня  давеча,
почему я покинул священный стяг...
   - Да. Ты был отважным воином, к тому же и молод еще: тебе, наверно, лет
тридцать пять.
   Дервиш  с  признательностью  взглянул  на  юношу.  Но  потом  лицо  его
омрачилось, и, махнув рукой, он сказал:
   - Что стоит отвага без счастья!.. Я был  храбрецом,  пока  был  у  меня
амулет. Он достался мне на поле боя от одного умирающего старого бея. Этот
амулет благословил какой-то герой, воевавший еще вместе с  пророком.  Душа
витязя и сейчас помогает в битве тому, кто носит его кольцо. Потом я попал
в рабство, и один священник отнял у меня амулет. Покуда  я  носил  его  на
груди, не брала меня ни пуля, ни сабля, а как только не стало его, раны да
беды посыпались на меня одна за другой. Офицеры  мои  возненавидели  меня.
Отец мой - знаменитый будайский паша Яхья Оглу  Мохамед  -  прогнал  меня.
Брат - прославленный Арслан-бей - стал  моим  врагом.  Товарищи  ограбили.
Несколько раз попадал я в рабство. Счастье покинуло меня...
   Голова дервиша поникла.
   Дэли взглянул на левую руку дервиша. Вдоль всего  указательного  пальца
алел у него  длинный  шрам,  точно  палец  когда-то  разрезали  до  самого
запястья, а потом зашивали рану.
   - У тебя и на руке шрам.
   - Иншаллах [на то воля аллаха]. Год она у  меня  совсем  не  двигалась.
Наконец один святой дервиш посоветовал мне трижды побывать в Мекке. И, вот
видишь, после первого же раза палец зажил.
   - Стало быть, ты останешься дервишем?
   - Иншаллах. Надеюсь, счастье все же вернется ко мне. Если я еще  дважды
совершу паломничество в священные места, то снова смогу вступить в войска.
Но горе мне, если я не найду свой амулет. До тех  пор  все  в  моей  жизни
будет шатким.
   - А ты надеешься найти амулет?
   - Когда пройдет тысяча и один день, может, и найду.
   - Тысячу и один день должен ты соблюдать покаяние?
   - Тысячу и один.
   - И обойти все мечети?
   - Нет, я иду только от Печа до Мекки.  Каждый  день  молюсь,  перебирая
четки, и тысяча один раз произношу священное имя аллаха.
   - Удивительно, такой умный человек, как ты, а...
   - Перед аллахом нет умников, все мы черви.
   Дервиш взял в руки длинные  четки  из  девяноста  девяти  бус  и  начал
молиться.
   Возница убрал ужин и  вытащил  дорожные  ковры.  Два  он  расстелил  на
стене-лежанке, третьим покрыл верх повозки.  Самый  юный  невольник  занял
место в возке. Дышло подняли к  стене,  и  один  дэли  лег  рядом  с  ним,
подложив себе под голову седло вместо подушки. Пока  все  спят,  он  будет
сторожить.
   Луна залила караван-сарай  ярким  сиянием.  Видно  было,  как  приезжие
размещаются на стене и приготовляются к ночному отдыху.
   Все затихло, только густой запах конского пота  да  лука  разливался  в
воздухе и кружилась над двором летучая мышь, обуянная бесом охоты.
   Через двор пробежал слуга в куртке с красными отворотами и  остановился
перед дэли, который уже приготовился ко сну.
   - Акшамыныз хайр, олсун дэли [добрый вечер, дэли]. Вас просит ага.
   Второй дэли  вскочил  в  тревоге,  но,  видя,  что  товарищ  его  молча
повиновался приглашению аги, только проводил его  взглядом  и  привязал  к
поясу лежавшую рядом саблю.
   Ага все еще  сидел  на  крыльце,  но  уже  не  вопил.  Обратив  красную
физиономию к небу, он смотрел на луну.
   Дэли поклонился.
   - Эс-салям алейкум, ага эфендим! [Мир вам, господин мой!]
   - Ваалейкум эс-салям ва рахмет аллах ва барак ату! [Да будет  над  вами
благословение аллаха!] Откуда ты, сын мой?
   - Из Буды, господин. Паше мы, по нынешним временам, не нужны.
   - Каких ты прекрасных коней привел! Продажные они?
   - Нет, господин.
   Ага посмотрел на него так, словно лимон надкусил.
   - Ты видел моих коней?
   - Нет, не видел, господин.
   - Так погляди завтра. Если какой понравится, может быть, обменяемся?
   - Возможно, господин. Еще что-нибудь прикажешь?
   - Можешь идти.
   И ага посмотрел вслед дэли, насупив брови.


   Все заснули. Ага вошел к себе в  комнату  и  лег  у  окна,  завешенного
кисеей. Слышно было, как во дворе храпят люди да, топая ногами, с  хрустом
едят овес лошади. Но спящих это не тревожило. Усталым путникам спалось  не
хуже, чем иным на шелковой постели в опочивальне.
   Месяц, похожий на осколок золотой тарелки, медленно поднимался по небу.
Иногда его пересекала летучая мышь.
   Старший  дэли  приподнялся,  посмотрел  вокруг,  юный  невольник   тоже
пошевелился, и все трое сдвинули головы.
   - Что понадобилось аге? - спросил по-венгерски старший дэли.
   - Наши кони ему понравились.
   - А что ты ответил?
   - Сказал, что они не продажные.
   - Неужто так и сказал? Ведь турок никогда не посмеет  сказать  знатному
господину "нет"!
   - А я сказал. Мне-то что!
   - И на чем же вы расстались?
   - На том, что завтра будем меняться. Обменяем какого-нибудь коня.
   Отодвинулся один ковер, и из повозки  высунулось  белое  личико  самого
юного невольника.
   - Гергей...
   - Тес! - пригрозил рукой дэли. - Что тебе, Вицушка? Все в порядке, спи.
   - А что хотел ага?
   - Он спрашивал о наших конях. Спи, милая.
   Лица их сблизились, и губы слились в тихом поцелуе.
   Потом трое юношей обменялись еще несколькими словами.
   - Нам нечего бояться, - сказал Гергей уверенно.  -  Уедем  на  заре,  и
прощай ага со всеми своими конями!
   - Слушай, завтра я не буду невольником, не хочу, - сказал Янчи Терек. -
Пусть завтра Мекчеи будет невольником. Очень уж надоели эти кандалы. Да  и
золото тяжело таскать при себе. Умнее было бы спрятать его в повозке.
   - Ладно, ладно, - улыбнулся Гергей, - завтра  я  с  удовольствием  буду
невольником. Но когда же мы обменяемся платьем? Ночью нельзя,  потому  что
ага может проснуться раньше времени.
   - Тогда завтра в дороге. Черт послал этого агу!
   Мекчеи, покачав головой, заметил:
   - Мне он тоже не по душе. Столь важная особа вряд ли стерпит  отказ  от
какого-то ничтожного дэли.
   Гергей приложил палец к губам.
   - Тише, дервиш понимает по-венгерски.
   Дервиш лежал рядом с ними, свернувшись клубком, точно еж.


   На рассвете, когда солнце метнуло в небо  первые  золотые  стрелы,  ага
вышел из дверей и, зевая во весь рот, стряхнул с себя оцепенение сна.
   - Бандшал, - обратился он к слуге, отбивавшему перед ним поклоны, - где
эти два дэли? Позови их сюда.
   Дервиш сидел на корточках у дверей.  Услышав  слова  аги,  он  встал  с
места.
   - Они уехали, господин.
   - Уехали? - вскипел ага. - Как так уехали?
   - Уехали.
   - Да как они посмели?
   - Потому-то и жду я тебя. Эти дэли приехали сюда неспроста.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я подслушал их ночью.
   - О чем же они говорили?
   - Обо всем понемножку. А больше всего о том, что им опасно  встречаться
с такими людьми, как ты.
   Ага вытаращил глаза.
   - Тогда мы отнимем у них коней!.. Рабов! Повозку! Все отнимем!
   Голос аги с каждым словом повышался, и последнее восклицание разнеслось
злобным визгом.
   - У них и деньги есть,  -  продолжал  дервиш.  -  Один  из  невольников
сказал, что не в силах дальше таскать при себе золото. Я думаю, они  вовсе
и не правоверные.
   - Золото?.. Эй, сипахи! По коням! Догнать обоих дэли! Доставить их сюда
живыми или мертвыми! А самое главное - повозку!
   Мгновение спустя двадцать два сипахи вынеслись из ворот караван-сарая.
   Ага посмотрел им вслед, потом обернулся к дервишу.
   - О чем они еще толковали?
   - Я не все  разобрал.  Они  говорили  тихо.  Одно  знаю:  говорили  они
по-венгерски и один из невольников - женщина.
   - Женщина? Я не видел женщины.
   - А ее переодели в мужское платье.
   - Красивая?
   - Красивая, молодая. Они направились к Стамбулу.
   Глаза у аги расширились вдвое против прежнего.
   - Часть добычи - твоя! - бросил он и пошел в дом.
   - Ага-эфенди! -  крикнул  ему  вслед  дервиш.  -  Я  был  янычаром.  Не
позволишь ли мне сесть на коня?
   - Позволяю. Я и сам поеду верхом. Вели седлать.
   На двух горячих конях они через пятнадцать минут  догнали  сипахи.  Ага
еще издали подавал им знаки: вперед!
   Проезжая дорога клубилась белой пылью под подковами лошадей.
   Не прошло и двух часов, как сипахи возвестили  ликующими  криками,  что
они уже видят повозку.
   Сипахи проскакали по вершине холма, а дальше дорога шла вниз по склону,
и ага потерял их из виду.
   Ему и самому не терпелось въехать на гребень холма.
   Он дал шпоры коню и в  предчувствии  богатой  добычи  понесся  галопом.
Пригнувшись к шее коня, следом за ним мчался дервиш, словно косматый черт.
Дервиш хлестал жеребца и бил его пятками  по  бокам,  но  не  потому,  что
скакун был плох, а потому, что он привык к шпорам, а  у  босого  наездника
их, конечно, не было. Так бы на крыльях и полетел дервиш!  Ведь  если  эта
подозрительная шайка попадется ему в лапы, значит, счастье снова вернулось
к нему.
   - Я ху! Дах-дах! - кричал дервиш, подгоняя своего коня.
   Волосы его разметались, и голова стала похожей на большой  растрепанный
пук соломы. Саблю, которую ага дал ему в последнюю минуту, дервиш не успел
даже привязать. Держал ее в руке и то спереди,  то  сзади  подстегивал  ею
коня.
   - Дах-дах!
   С холма ага увидел беглецов. Они были еще далеко, но,  несомненно,  уже
почуяли опасность.
   Невольники вскочили на коней и мгновенно вытащили  из  повозки  оружие.
Возница выхватил какие-то тюки, подал всадникам, а те,  прижав  поклажу  к
луке седла, помчались дальше. Потом возница залез  под  тележку,  и  вдруг
оттуда поднялся какой-то белый дым. Возница тоже вскочил на коня и понесся
вслед за четырьмя своими спутниками.
   Ага был поражен.
   - Что ж это за невольники? - крикнул  он,  повернувшись  к  дервишу.  -
Почему они не хотят освободиться?
   - Сказал же я, что это собаки! - завопил дервиш.
   Пламя уже охватило повозку. Сипахи в нерешительности остановились.
   "Главное - повозка!" - сказал им  ага.  И  вот  они  стояли,  вернее  -
топтались на испуганных конях вокруг пылавшей повозки.
   - Гасите! - завопил ага. - Разбейте повозку! - И, дополняя  приказание,
крикнул: - Троим остаться тут, остальные скачите вслед за собаками!
   Но кому  остаться?  И  отчего  горит  повозка?  Неслыханное,  небывалое
происшествие.
   - Вы все еще здесь торчите! - накинулся на них ага. - Ленивые псы!
   Но в  тот  же  миг  взвилось  ослепительное  пламя  и  раздался  взрыв,
потрясший землю и небо. На глазах вельможного турка земля  разверзлась  от
огня.
   Ни людей, ни  повозки.  Только  косматый  дервиш,  оглушенный  взрывом,
торчит на коне, точно кот колдуньи на дымовой трубе.


   - Что ж это было? - взревел ага,  лежа  на  пыльной  дороге,  куда  его
сбросил конь.
   Дервиш хотел кинуться ему  на  помощь,  но  конь  его  тоже  взбесился,
заплясал на месте, попятился назад,  потом  взвился  на  дыбы  и,  выпучив
глаза, рванулся как безумный и  помчался  в  поле.  Подкидывая  дервиша  в
воздух, роняя изо рта пену, одичав от ужаса, скакал  он  через  рытвины  и
кусты. Но скинуть дервиша ему не удалось.
   Ага с трудом встал на ноги, выплюнул пыль, набившуюся в рот,  и  злобно
выругался.
   Потом он оглянулся. Дорога напоминала  поле  сражения:  кони  бились  в
предсмертных судорогах, земля была усеяна ранеными и  мертвыми  солдатами.
На месте повозки - пустота.  В  воздухе  расплывалось  широкое  коричневое
облако дыма - вот во что превратилась повозка.
   Конь вельможного турка убежал, и горбоносый ага  растерялся,  не  зная,
что ему делать. Наконец он, прихрамывая, поплелся к своим солдатам.
   Сипахи разметало взрывом, и они, как мешки, валялись в пыли.  Из  ушей,
изо рта и носа у них текла кровь.
   Увидев, что ни один солдат не шелохнется,  ага  сел  у  канавы  и  тупо
уставился в одну точку, прислушиваясь к раздававшемуся кругом колокольному
звону. Никаких колоколов тут не было и в помине - просто у него звенело  в
ушах.
   Таким глухим тетерей и застал его дервиш, когда вернулся полчаса спустя
на взмыленном, одичавшем коне.
   Он привязал дрожащего коня к придорожному буку  и  поспешно  подошел  к
аге.
   - Что с тобой, господин?
   Ага замотал головой.
   - Ничего.
   - Ты, может быть, ушибся? Что у тебя болит?
   - Зад.
   - Благословен аллах, спасший тебя от опасности!
   - Благословен аллах! - машинально повторял ага.
   Дервиш обошел по очереди всех  коней,  валявшихся  на  дороге  и  возле
дороги. Некоторых попытался поставить на ноги, но куда там! Даже тех,  что
были еще живы, вконец покалечило, и они годились только в пищу воронью.
   Он вернулся к аге.
   - Господин, ты можешь встать? Дай я помогу тебе.
   Ага, охая, потирал ноги, колени.
   - Я отомщу! Жестоко отомщу! Да, но откуда же мне взять коней и  солдат?
- спросил он, тупо уставившись на дервиша.
   - Должно быть, эти проклятые поскакали в Стамбул. Там мы их  найдем,  -
рассудил дервиш.
   Ага поднялся с трудом. Застонал. Ощупал свой зад.
   - Иди сюда. Помоги мне сесть в седло и веди  коня  на  постоялый  двор.
Поступай ко мне в слуги - ты лихой наездник.
   Дервиш, опешив, взглянул на него.
   - В слуги? - Но потом, покорно склонив голову, сказал: - Как прикажешь.
   - А как тебя зовут?
   - Юмурджак.



        6

   Пятеро всадников-венгров умчались далеко вперед по  константинопольской
дороге.
   Кони остервенели от взрыва и летели как вихрь. В  бешеной  скачке  один
опережал другого, и прохожие  сторонились  уже  издали,  не  понимая,  что
происходит: спасаются всадники от погони или просто скачут наперегонки.
   Но как очутилась здесь Эва Цецеи?
   Когда она накануне своей свадьбы встретилась с Гергеем, в  ней  окрепло
прежнее чувство неразрывной близости с ним. Она всегда глубоко любила его,
но со всех сторон на  нее  оказывали  давление,  и  она  не  могла  больше
сопротивляться. У Гергея ни дома, ни земли, он  гол  как  сокол,  живет  у
своего опекуна. Они не могли даже переписываться, и Эва  уже  начала  было
покоряться своей судьбе.
   Но появление Гергея сокрушило все доводы родителей и королевы.
   - Глас сердца - глас божий! - сказала Эва Гергею.  -  Если  ты  найдешь
хоть какую-нибудь лачужку, где нам можно было бы укрыться от дождя, мне во
сто раз лучше будет там с тобой, чем в золоченых палатах с немилым.
   Они бежали через покрытые  снегом  дялуйские  горы,  и  лучи  утреннего
солнца озарили их уже возле Араньоша [Араньош (венг.) - золотистая].
   Лес оделся бледной зеленью весенней листвы. Повсюду цвели фиалки,  а  в
долине желтели гусиные лапки, одуванчики и  лютики.  Воздух  был  пропитан
целительным запахом сосен.
   - Только теперь я понял, почему эту речку называют  Араньош,  -  сказал
Гергей. - Смотри, Эва, берега точно золотом усыпаны...  Да  что  с  тобой,
ангел мой? Что ты задумалась? О чем печалишься?
   Эва грустно улыбнулась.
   - Да все тревожно мне. Девушка, а поступила не по закону!
   Гергей взглянул на нее.
   - Полно тебе...
   - Нынче ты радуешься, что я послушалась веления сердца, но вот  пройдут
годы, мы состаримся, и ты припомнишь, что увел меня не из церкви, а просто
из комнаты, где мы ужинали...
   Мекчеи скакал впереди с  румынским  крестьянином,  который  вел  их  по
горной дороге. Гергей с Эвой ехали на конях рядышком.
   - Ты очень молод, - продолжала Эва, - и ни один священник на  свете  не
согласится обвенчать нас.
   Гергей, став серьезным, покачал головой.
   - Эва, разве ты не считала меня всегда своим братом?  Разве  не  то  же
самое чувствуешь ты и сейчас? Печалишься, что не было  священника?  Неужто
ты не веришь мне? Так знай: пока мы не обвенчаемся,  я  буду  беречь  тебя
пуще твоего белокрылого ангела-хранителя. Хочешь, я даже за руку  тебя  не
возьму,  не  коснусь  поцелуем  твоего  личика,  пока  священник  нас   не
благословит?
   Эва улыбнулась.
   - Возьми меня за руку - она твоя. Поцелуй мое лицо - оно твое. - И  она
протянула ему руку, приблизила к его губам свое лицо.
   - Как ты напугала меня! - с облегчением вздохнул Гергей. - Это  в  тебе
катехизис заговорил. Я тоже папист, но мой наставник учил  меня  познавать
бога не по катехизису, а по звездам небесным.
   - Кто? Отец Габор?
   - Да. Сам он был лютеранином, но никогда никого  не  желал  обращать  в
лютеранство. Он говорил мне:  истинный  бог  не  тот,  о  котором  говорят
письмена и картины, истинный бог - не дряхлый раввин с бородой из  пеньки,
не истеричный старый еврей, грозящий людям из туч.  О  подлинной  сущности
бога мы не смеем даже помыслить. Мы можем постичь только его милосердие  и
любовь. Истинный бог с нами, Эва. Он ни на кого не гневается. Мудрость  не
знает гнева. Если ты обратишь глаза к небу и скажешь: "Отец мой  небесный,
я избрала себе Гергея спутником жизни!" - и если я скажу богу то же  самое
о тебе, тогда, Эва, родимая, мы супруги.
   Эва, счастливая, смотрела на Гергея,  слушала,  как  он  говорит,  тихо
покачивая головой. "Видно, на сиротском хлебе душа созревает рано, и юноша
быстро становится взрослым", - думала она.
   Гергей продолжал:
   -  Поповские  церемонии,  Эва,  нужны  только  для  людей.  Это  вопрос
приличия. Надо засвидетельствовать, что мы соединились по велению сердца и
души, а не случайно, не на время,  как  животные.  Браком,  душа  моя,  мы
сочетались с тобой еще в раннем детстве.
   Мекчеи въехал на холм, поросший травой, и, остановив  коня,  обернулся,
поджидая их.
   - Не мешало бы отдохнуть немного, - сказал он.
   - Ладно, - ответил Гергей, - сделаем привал. Вижу  -  вон  там,  внизу,
речка. Пусть румын напоит коней.
   Он соскочил с коня, помог сойти Эве, расстелил плащ  на  траве,  и  все
прилегли.
   Мекчеи развязал котомку, вытащил хлеб и соль. Гергей встал  на  колени,
разрезал хлеб и первой протянул кусок Эве. Но, опустив  руку,  он  положил
ломоть и взглянул на девушку.
   - Вица, дорогая, прежде чем мы с тобою будем делить хлеб, заключим пред
лицом господа нерушимый союз.
   Эва тоже опустилась на колени. Она не знала,  чего  хочет  Гергей,  но,
слыша,  как  вздрагивает  его  голос,  чувствовала  что-то   священное   и
торжественное в его словах и подала юноше руку.
   - Мне, что ли, сочетать вас браком? - удивленно спросил Мекчеи.
   - Нет, Пишта, нас сочетает тот, кто сотворил наши души. -  Гергей  снял
шапку и взглянул на небо. - Господь, отец наш! Мы  в  твоем  храме.  Не  в
соборе с куполами, созданными  руками  человека,  а  под  сводом  небесной
тверди, под роскошными колоннами деревьев, созданных тобой.  Твое  дыхание
доносится к нам из лесу. Твои очи взирают на нас с высоты. Эта  девушка  с
детства - моя нареченная, она милее мне всех девушек на свете.  Только  ее
одну я люблю и буду любить вечно - до гроба и за гробом тоже.  Воля  людей
помешала нам сочетаться браком с  благословения  людей,  так  дозволь  же,
чтобы она стала моей женой с твоего благословения!  Девушка,  перед  лицом
господа объявляю тебя своей женой!
   Эва прошептала со слезами на глазах:
   - А я объявляю тебя мужем своим! - И склонила голову на плечо Гергея.
   Гергей поднял руку.
   - Клянусь, что никогда тебя не покину! Ни в  какой  беде,  ни  в  какой
нужде. До самой смерти твоей, до самой смерти моей. Да поможет мне бог!
   - Аминь! - торжественно возгласил Мекчеи.
   Эва тоже подняла руку.
   - Клянусь в том же, в чем ты поклялся. До самой моей смерти.  До  самой
твоей смерти. Да поможет мне бог!
   - Аминь! - снова проговорил Мекчеи.
   И юная чета обнялась. Они поцеловали друг друга с таким  благоговением,
словно ощущали над собой благословляющую десницу божию.
   Мекчеи примостился опять возле хлеба и покачал головой.
   - На многих свадьбах я бывал, но такого венчания еще  не  видел.  Пусть
меня заживо склюют вороны, если я неправду  сказал:  по-моему,  союз  этот
более свят и крепок, чем тот, который вы,  сударыня,  заключили  бы  перед
девятью попами в городе Дялу.
   Они улыбнулись и, сев на траву, принялись за трапезу.
   К вечеру прибыли в Хунядскую крепость. Янчи ждал их с ужином (он каждый
день поджидал их то с обедом, то с ужином).
   За столом сидел и священник крепости - болезненный старик  с  обвислыми
усами, мирно старевший в тиши замка вместе  с  липами.  Молча,  с  улыбкой
слушал он рассказ о побеге юной четы.
   - Я пригласил его преподобие для того, чтобы обвенчать  вас,  -  сказал
Янчи Терек.
   - Мы уже обвенчались! - весело воскликнул Гергей, махнув рукой.
   - Как так?
   - Мы совершили таинство брака пред лицом господним.
   - Когда? Где?
   - Сегодня в лесу.
   - В лесу?
   - Да. Так же, как Адам и Ева. Разве они не сочетались законным браком?
   Священник глядел на них с ужасом.
   - Per amorem!
   - Что такое? - возмутился Мекчеи. - Если  господь  желает  благословить
брак, он может обойтись и без попа.
   Священник покачал головой.
   - Может. Да только свидетельства о браке вам не выдаст.
   Гергей передернул плечами.
   - А мы и без свидетельства будем знать, что женаты.
   - Правильно, - кивнул священник. - Но вот внуки  ваши  этого  не  будут
знать.
   Эва покраснела.
   Гергей почесал себе за ухом.
   Священник рассмеялся.
   - А все же неплохо, что поп под рукой оказался.
   - Ваше преподобие, а вы обвенчаете нас?
   - Конечно.
   - Без разрешения родителей?
   - Придется. В Священном писании  не  сказано,  что  для  бракосочетания
нужно разрешение родителей... А вы не родственники?
   -  Только  душою  сроднились.  Правда,  Вица?..  Так  что  ж,  дорогая,
обвенчаемся ради свидетельства, ладно?
   - Но только сейчас же, - торопил Янчи. - Каплун еще не  зажарился,  так
что все равно придется подождать немного.
   - Можно и сейчас, - согласился священник.
   Они перешли в часовню, и в несколько минут старик священник обвенчал их
и занес имена новобрачных в церковную книгу. Свидетелями подписались  Янчи
Терек и Мекчеи.
   - Метрическую выпись о браке я пошлю  родителям,  -  сказал  священник,
когда они вновь сели за стол. - Помиритесь с ними.
   - Постараемся помириться как можно скорее, - ответила Эва, -  но  сразу
никак нельзя. Нужно переждать месяц-другой. Мой супруг и  повелитель,  где
мы проведем эти два месяца?
   - Ты, милая моя жена, побудешь здесь, в Хуняде, а я...
   - Мы можем ей все сказать, - вмешался Янчи  Терек.  -  Ведь  вы  теперь
едины и впредь не будете иметь тайн друг от друга. Пусть и  наш  священник
узнает. По крайней мере, если с нами беда случится, он  через  два  месяца
известит мою матушку.
   - Так узнай же, ненаглядная юная моя супруга, - сказал Гергей, - что мы
решили направиться в Константинополь и остановила нас только весть о  том,
что  тебя  выдают  замуж.  Мы  втроем  дали  нерушимую  священную   клятву
освободить нашего отца, милостивого господина Балинта.
   - Если удастся, - добавил Янчи Терек.
   Новобрачная серьезно и внимательно слушала мужа. Потом, склонив головку
набок, сказала:
   - Не повезло вам со мной, дорогой  мой  супруг.  (С  тех  пор  как  они
повенчались, Эва все время обращалась к Гергею то на "ты", то на "вы".)  Я
охотно ждала бы вас два  месяца  в  этом  дивном  замке,  но  разве  я  не
поклялась сегодня, и даже дважды, никогда не покидать тебя?
   - Да неужто...
   - Я, кажется, езжу верхом не хуже любого из вас!
   - Но, ангел мой, это ведь не прогулка верхом, но опасный путь.
   - Я и фехтовать умею, - меня  учил  итальянский  мастер.  А  стрелой  я
попадаю в зайца. Из ружья тоже не первый день стреляю.
   - Золото, а не женщина! - воскликнул Мекчеи и с  воодушевлением  поднял
чашу. - Завидую тебе, Гергей!
   - Ладно, ладно,  -  нахмурился  Гергей.  -  Но  ведь  женское-то  племя
привыкло спать в кружевной постели.
   - А в дороге я не буду женщиной, - ответила Эва. - Сюда  я  приехала  в
мужском платье и туда поеду в мужской одежде. Очень уж быстро вы пожалели,
ваша милость,  что  женились  на  мне!  Ваше  преподобие,  сию  же  минуту
разведите нас - этот человек глумится надо мной: в первый  же  день  хочет
покинуть меня!
   Но  священник  трудился  над  каплуном,  старательно  отделяя  мясо  от
косточек.
   - Церковь не расторгает узы брака! - сказал он.
   - Эва, но ведь ты и по-турецки не говоришь, - беспокоился Гергей.
   - Дорогой выучусь.
   - Мы тоже будем ее учить, - сказал Янчи. - Это не так  уж  трудно,  как
кажется.  Например,  по-турецки  яблоко  -  эльма,  по-венгерски  -  алма;
по-турецки мое - беним, по-венгерски - энем; баба (отец) - по-нашему папа;
пабуч (туфли) - папуч; дюдюк (дудка) - дуда;  по-турецки  чапа  (кирка)  -
по-венгерски...
   - ...чакань! - быстро подхватила Эва. - А я и не знала,  что  говорю  и
по-турецки.
   Слуга, подававший обед, наклонился к Мекчеи.
   - Какой-то человек просит, чтобы пустили  его  к  вам.  Велел  передать
только, что он здесь. Скажи, говорит, "Матяш здесь".
   - Матяш? Что это еще за Матяш?
   - Фамилии он не назвал.
   - Да кто он? Барин или крестьянин?
   - Похоже, что слуга.
   Мекчеи расхохотался.
   - А ведь это ж Мати, черт бы его побрал! Впусти его, послушаем, что  он
скажет.
   Мати, обратившийся в  Матяша,  вошел  в  комнату  красный  как  рак  и,
смущенно моргая глазами, взглянул на Мекчеи.
   - Господин лейтенант, прибыл в ваше распоряжение!
   - Вижу. А где ты был вчера вечером?
   - Я и вечером сразу пришел в  себя.  Но  вы,  господин  лейтенант,  так
быстро изволили уехать, что я не мог вас догнать.
   - Ты же был мертвецки пьян.
   - Не совсем, прошу прощения.
   - А на чем ты приехал? Ведь я увел твоего коня.
   Мати поднимал то плечи, то брови.
   - Коней там было вдоволь.
   - Так ты, мошенник, украл лошадь?
   - Зачем "украл"! Как только вы, ваша милость, уехали, я велел  посадить
себя на коня. Меня другие конюхи подсадили - самому бы мне ни  за  что  не
взобраться. Так разве я виноват, что меня посадили на чужого коня?
   Все общество развеселилось, и  Мати  получил  полное  прощение.  Гергею
больше всего понравилось то, что конюх, даже пьяный, ухитрился удрать.
   - Ты откуда родом, Мати? - спросил он, улыбаясь.
   - Из Керестеша, - ответил парень.
   - Где же этот Керестеш? - спросил  Гергей.  -  Где-нибудь  у  черта  на
куличках?
   И, конечно, не мог ведь конюх дать такой ответ: "Эх, бедный Гергей! Вы,
ваша милость, в один злополучный день  узнаете,  где  находится  Керестеш.
Когда вы будете, ваша  милость,  красивым  бородатым  мужчиной  и  знатным
господином, турок заманит вас в Керестеш, как в ловушку, и закует вам руки
и ноги в кандалы. И оковы эти снимет с вас только смерть..."


   Через три дня они собрались в  путь.  Мати  ехал  в  качестве  возницы.
Четверо остальных менялись ролями и по  очереди  изображали  то  дэли,  то
невольников. Повозка стала одновременно и спальней Эвы.



        7

   Что дымится там внизу, в скалистом  ущелье?  Лагерь  там  или  деревня?
Разбойничье гнездо или селение прокаженных? Похороны там или свадьба?
   Нет, то не лагерь, не деревня,  не  разбойничье  гнездо  и  не  селение
прокаженных, а большой цыганский табор.
   Под сенью скал, среди кипарисов и маслин, разбиты  драные,  закопченные
шатры. А на лужайке пищит скрипка, гремит барабан и пляшут девушки.
   Но это не праздник  и  не  свадьба.  Просто  цыганки  привыкли  и  дома
плясать. В девушках они пляшут, а замуж вышли - гадают.
   Вокруг плясуний столпились цыгане. Тут же прыгали  и  голые  ребятишки,
подражая  девушкам.  Даже  малыши  двух-трех  лет,  похожие   на   чумазых
ангелочков, кружились и падали на траву. Вместо бубен они били в кокосовые
орехи, а вместо вуалей надевали на голову паутину.
   Вдруг ребятишки вспорхнули, как вспугнутые  воробушки,  и  помчались  к
лесной прогалине.
   Из-за деревьев вышли утомленные люди, ведя под уздцы коней. Стая  ребят
окружила их с пронзительным визгом и щебетом. Все  подставили  ладошки  за
бакшишем.
   - Где старейшина? - спросил Гергей по-турецки. - Все  получите  бакшиш,
но я отдам его только старейшине.
   Однако ребята и не подумали  бежать  за  старейшиной,  они  по-прежнему
толклись и визжали вокруг всадников.
   Эва уже запустила руку в карман, чтобы кинуть им несколько медяков,  но
Гергей остановил ее движением головы.
   - Айда! - крикнул он и выхватил саблю.
   Цыганята от страха бросились врассыпную. Испугались и взрослые  цыгане.
Кто бросился в шатер, кто в кусты. Остались одни женщины. Они выжидательно
смотрели на незнакомцев.
   - Не бойтесь, - успокоил их Гергей по-турецки, - мы вас  не  тронем.  Я
только детей пугнул, чтобы не галдели. Где старейшина?
   Старейшина уже брел им навстречу. На нем был турецкий  кафтан,  высокая
персидская шапка, доломан с большими серебряными пуговицами, на шее висела
золотая цепь, в руке он держал толстую палку.  Сапоги  же  он  либо  забыл
надеть, либо считал их  ненужными.  Так  и  стоял  он  босой,  тревожно  и
выжидательно шевеля седыми бровями. Прилипшее  к  доломану  с  серебряными
пуговицами зернышко фасоли и пятно какого-то желтого соуса доказывали, что
старейшина любит плотно позавтракать.
   - На каком языке ты говоришь? - спросил Гергей по-турецки.
   Старейшина вздернул плечами.
   -  Да  что  ж,  ваша  милость,  высокородный  барич,  на  каком   языке
спрашивают, на том и отвечаю.
   - Почему так испугался твой табор?
   - Здесь промышляют греки-разбойники. Говорят, их человек пятьдесят.  На
прошлой неделе в лесу купца порешили. Хорошо,  что  были  тому  злодейству
свидетели, а то бы на нас свалили.
   -  Мы  не  разбойники,  а  заблудившиеся  путники.  Едем  из   Албании.
Прослышали об этих  разбойниках  и  потому  свернули  с  дороги.  Дай  нам
проводника, пусть он отведет нас в Стамбул и там пробудет с нами несколько
дней. Мы заплатим.
   -  Хоть  десяток  проводников  дадим,  милостивые  господа.  Тут   ведь
недалеко.
   - Нам нужен только один, но толковый - такой, чтобы  знал  все  ходы  и
выходы в столице и мог, в  случае  надобности,  подковать  коня,  починить
оружие. Пусть он захватит с собой напильник и молоток. Мы за все заплатим.
   Старейшина задумался, потом повернулся к одному  закопченному  шатру  и
крикнул:
   - Шаркези!
   Услышав венгерскую фамилию, всадники вздрогнули.
   Из шатра вылез обросший грязью цыган лет сорока пяти. На нем были штаны
из коровьей шкуры и синяя рубаха. Штаны на коленях были  залатаны  красным
сукном. Он нес под мышкой доломан и накинул  его  только  на  ходу.  Когда
цыган подошел к старейшине, он уже  успел  застегнуть  доломан,  стряхнуть
пыль со штанов и даже причесаться при помощи пятерни. Его рябая физиономия
вопросительно и тревожно обратилась к старейшине.
   - Ты проводишь господ витязей в город и будешь  им  служить.  Положи  в
суму молоток, напильник и клещи.
   Гергей вынул серебряный талер.
   - Раздай деньги ребятишкам, старейшина. Спасибо за одолжение.
   Старейшина сунул талер в карман.
   - Я им сейчас такого дам!..
   Детишки живо пустились наутек.
   -  Что  же  мне  взять  с  собой?  -  подобострастно  спросил   Шаркези
по-турецки.
   - То, что сказал старейшина. А то вдруг конь раскуется  или  у  мушкета
кремневый замок ослабнет... Если у тебя найдется и  какое-нибудь  целебное
снадобье для людей и лошадей, тоже захвати с собой.
   - Захвачу, господин. - И цыган побежал к шатру.
   -  Не  устали  ли  вы,  милостивые  господа?  -  спрашивал   услужливый
старейшина. - А то зайдите к нам, отдохните. Может быть, покушать желаете?
   И он направился впереди незнакомцев к своему шатру, который  стоял  под
самой высокой скалой, выделяясь среди остальных шатров  в  таборе  красным
цветом.
   Жена старейшины расстелила на траве три пестрых коврика. Дочь принялась
ей помогать, не сняв даже с головы вуали, в которой плясала.
   - У нас есть творог,  яйца,  рис,  масло,  хлеб,  -  говорила  женщина,
кланяясь. - Коли вы, витязи-красавцы, подождете, я и курочку зажарю.
   -  Подождем,  -  ответил  Гергей.  -  А  то,  по  правде  сказать,   мы
проголодались, да и не очень торопимся.
   Теперь их окружали одни женщины. Каждая  предлагала  погадать.  Старуха
цыганка с обвислой грудью уже присела на  корточки  и  начала  встряхивать
фасоль в решете.
   Гергей зашарил в кармане.
   - Прошу тебя, раздай им эти деньги, - сказал он старейшине. - У нас нет
никакой охоты гадать.
   Старейшина сунул талер в карман.
   - Вот я их отважу, не будут приставать! - И, подняв палку,  он  крикнул
женщинам: - Убирайтесь отсюда!
   Путники мирно расположились  на  траве  и  принялись  за  разнообразные
кушанья, которые поставила перед ними жена старейшины.
   - Я вижу,  вы  весело  живете,  -  ласково  сказал  Гергей  старейшине,
отхлебнув большой глоток воды из кувшина.  -  У  вас  нынче  праздник  или
девушки всегда так танцуют?
   - Завтра пятница, - ответил старейшина, - и они подработают  немного  у
Сладких вод.
   Гергей старался извлечь пользу из каждого его слова.
   - Мы еще никогда не бывали в Константинополе, -  сказал  он.  -  Сейчас
едем, чтобы вступить в войско султана. А что такое Сладкие воды?
   - Это у турок место гулянья на берегу залива Золотой Рог.  По  пятницам
все богатые турецкие семьи съезжаются  туда  на  лодках.  В  такие  дни  и
цыганам перепадает  несколько  пиастров.  Девушки  наши  танцуют,  старухи
гадают. У нас хорошие гадалки...
   - За девушек своих не боитесь?
   - А чего бояться?
   - Того самого, чего все боятся.
   Старейшина пожал плечами.
   - Что с ними случится?
   - В рабство попадут.
   - В рабство? Это и для них неплохо, и нам польза. - Он махнул рукой:  -
Но турку нужна белолицая  женщина,  а  не  цыганка.  Наши  девушки  иногда
заходят даже во двор гарема. Сейчас вот танцуют вместе, готовятся - может,
завтра их пустят в сераль