яли они и у пушек, и на вышках башен. Меньше всего караульных было со стороны города. В эту ночь солдаты спали, а все остальные бодрствовали и работали на стенах и башнях. Добо приставил к каменщикам крестьян, укрывшихся в крепости, мясников, мельников, слесарей, плотников, четверых кузнецов и даже цыгана. Проломы Добо приказал заделывать самыми длинными бревнами. С лихорадочной торопливостью люди тащили к пробоинам землю, доски, известковый раствор, камни. Проломанные ворота тоже заложили землей, камнями, песком и бочками с землей. Перед воротами и над ними поставили мортиры, по бокам - гаубицы и сколько нашлось пищалей. Тюфенкчи засели у стен в глубоких рвах и стреляли вверх каждый раз, как работавшие люди показывались в проломе. Что поделаешь! Как ни старались они загородиться плетеными турами, все же иногда их было видно. ...На вышке угловой башни заделкой огромной трехсаженной бреши распоряжался Тамаш Бойки. Боршодский лейтенант велел связывать бревна канатами и цепями. Работа трудная. Приходилось иногда вылезать за стену, попадая при этом под обстрел янычар. Тщетно стреляли со стены в ответ на пальбу янычар, тщетно осыпали их гранатами - турки так укрылись за насыпями и тынами, что видны были лишь дула их ружей. А передвигающиеся фонари каменщиков только освещали им мишени. - Поднимай бревна! - кричал Тамаш Бойки. Крестьяне были растеряны. В ту ночь троих из них ранило. - Поднимай бревна! - повторил Тамаш Бойки. Крестьяне стояли в нерешительности. Лейтенант подобрался к пролому и снова крикнул: - Да пошевеливайтесь же, будь вы неладны! Сюда, сюда, подавай! И бревна быстро взлетели наверх. Внизу трещали турецкие ружья, наверху стучали молотки и гремели, бренчали цепи, которыми обхватывали бревно, закрепляя их длинными, вершковыми гвоздями. - Не бойтесь! - подбадривал боршодский лейтенант. Бояться никто не смел! Пуля ударилась о шлем лейтенанта и сшибла с него серебряный гребень. - Живей, живей! Лейтенант сам взялся за бревно и начал стягивать его цепью с балкой. - Тамаш, - крикнул снизу Мекчеи, - спускайся! Пули часто застучали по вышке; внизу не смолкала трескотня турецких ружей. - Сейчас! - ответил Тамаш Бойки и нагнулся, чтобы помочь поднять другое бревно. - Канат давай! - скомандовал он и застыл, нагнувшись, точно окаменев. - Тамаш! - крикнул потрясенный Мекчеи. Тамаш стоял, опустившись на одно колено. Шлем скатился у него с головы, длинные седеющие волосы упали на лицо. Мекчеи бросился наверх к открытому пролому и отнес Тамаша на руках, уложив в углу у подножия башни. - Дайте фонарь! Лицо у Тамаша Бойки стало как восковое. По седеющей бороде струилась кровь и капала наземь в белую известковую пыль. - Тамаш, ты слышишь меня? - спрашивал Мекчеи с отчаянием. - Скажи хоть слово! - Скажу... - шепнул Тамаш. - Сражайтесь за родину... ...В крепости повсюду горели фонари и смоляные факелы, прикрепленные к стенам. Добо верхом объезжал проломы. Пуще всего помрачнел он при виде вышки Старых ворот. Турецкие пушки пробили ворота и повредили вышку над ними. С южной стороны вышки в проломе чернеет винтовая лестница, да и у нее отбиты четыре ступеньки. Ворота еще можно кое-как заложить, но вышку чинить нет времени. Что же будет, если и завтра станут по ней палить? Ведь это подзорная вышка, с нее обстреливается вся южная сторона. Если она рухнет, защитники Эгера лишатся важного укрепления. Добо вызвал сорок отборных стрелков и приказал им ночевать в вышке с заряженными ружьями, в полной боевой готовности. - Спите! - крикнул он им наверх. - Достаточно, если двое будут караулить у бойниц. Он повернул коня, поскакал к угловой башне. - Что здесь такое? Вы почему не работаете? - Сударь, - ответил дрожащим голосом один из каменщиков, - убили нашего лейтенанта, господина Бойки. Как раз в это время умершего несли на грубых носилках для камней. Ноги его повисли. Руки без перчаток были сложены на нагруднике. Мекчеи шел позади, нес его шлем. Огромные черные тени носильщиков передвигались по стене. Добо был ошеломлен. - Умер?.. - Умер! - горестно ответил Мекчеи. - Работу не прекращать! - крикнул Добо тем, кто оставался на башне. Он слез с коня, снял с головы шапку, подошел к мертвецу и скорбно смотрел на него. - Мой добрый Тамаш Бойки... Стань перед господом богом, покажи ему свои кровавые раны и укажи на нашу крепость... С непокрытой головой, сокрушенно смотрел он вслед носилкам, пока фонарь не исчез за углом конюшни. Потом Добо снова взобрался на коня и поспешил к другому пролому, который был позади дворца. Там Золтаи возился с большой связкой каната, желая скрепить им балки для заделки пролома. Он помогал тянуть канат и покрикивал на людей: - Не бойся, тяни как следует - канат не колбаса, не разорвется! Берись крепче, черт вас побери! Тяни веселей, будто турецкого султана тащишь на виселицу! Балки, треща, притискивались друг к другу. Плотники, кузнецы вбивали железные скрепы, насыпали землю, укладывали камни, скрепляя их известковым раствором, - спешили заделать брешь, пробитую турецкими пушками. Добо крикнул наверх Золтаи: - Спускайся! Золтаи отпустил канат, но еще раз крикнул работающим: - Вбивайте скрепы, да как можно больше! Добо положил ему руку на плечо. - Иди спать, сын мой. Надо поберечь силы к завтрашнему дню. - Сейчас, сейчас, только несколько бочек поставим! - Убирайся спать! - гаркнул Добо. - Раз, два! Золтаи поднес руку к шапке и молча ушел. Добо не терпел, чтобы ему прекословили. Затем он прогнал Фюгеди и Пете и, подъехав к дворцу, сам соскочил с седла. Он поручил коня караульному и направился к себе в комнату. Маленькая комната в первом этаже, в которую он переселился с начала обстрела, была освещена зеленым глиняным светильником, свисавшим с потолка. На столе стояло холодное жаркое, хлеб и вино. Добо, не садясь, взял хлеб и отломил от него кусочек. Отворилась дверь соседней комнаты, и на пороге показалась седая женщина в трауре. В руке она держала свечу. Увидев Добо, она вошла. Это была вдова Балог, мать оруженосца Балажа. Достойная женщина, поневоле оставшаяся в крепости, сразу же применилась к обстоятельствам. Она взяла на себя обязанности ключницы, сама стряпала для Добо и заботилась обо всем. - Как ваш сын? - спросил Добо. - Заснул, - ответила вдова. - У него шесть ран - ранен в грудь, в голову и в руку... А вы что ж это, господин капитан? Ваша милость днем не ест, ночью не спит. Так нельзя! Если вы и завтра не придете обедать, я сама буду носить за вами обед, пока вы его не съедите. - Все некогда было, - ответил Добо, осушив стакан. - Постель мне постлана? - Ждет вас трое суток и днем и ночью. - Тогда я лягу сегодня. - И он присел. - А мальчик серьезно ранен? - На голове большая рана. А другие, слава богу, полегче - кожаный доломан защитил. Балаж свободно двигает и руками и ногами. - А как Будахази? - Цирюльник в пять приемов вытащил у него плечевую кость. - Жить будет? - Цирюльник говорит, что будет. - Теперь ложитесь и вы. И я лягу. Надо отдохнуть. Спокойной ночи! И, рассеянно поглядев вокруг, он поспешно вышел из комнаты. В прихожей висел его длинный плащ. Добо накинул его, застегнул на ходу и торопливо направился на Шандоровскую башню. Там он застал Гергея, который как раз посылал какого-то парня тащить наверх кожаный мешок. - Это еще что такое? - сердито спросил Добо. - Почему ты не спишь? Я ведь приказал тебе спать! - Я уже выполнил приказание, господин капитан, - ответил Гергей, - поспал. Но мне вспомнилось, что роса может подмочить порох, и я всем велел подтащить сухого пороха. Добо крикнул вниз пушкарям, стоявшим у мортиры: - Огонь! Мортира зашумела, раздался выстрел. Ядро разорвалось на лету и, вспыхнув пламенем в стосаженной вышине, осветило все вокруг крепости. Турецкий лагерь был недвижим. Только впереди спящих отрядов сидели караульные, высоко подняв воротники. Добо последовал за Борнемиссой на Церковную башню и смотрел, как Гергей выдувает отсыревший порох из запальных отверстий, бережно насыпает сухой, проверяет, на месте ли фитили, шесты с прибойником, шуфлы, ядра. Закутавшись в шубу, пушкари спали возле пушек. - Иди спать! - сказал снова Добо. А сам он остался на башенной вышке и, скрестив руки, стоял возле пушки Бабы. Кругом царила мертвая тишина. Добо поднял глаза к небу. Безлунное, облачное, холодное небо. Только на небольшой прогалинке мерцало несколько звезд. Добо снял шлем и, опустившись на колени, устремил глаза в небеса. - Боже! - шептал он, молитвенно сложив руки. - Ты видишь эту огромную рать разбойников и убийц. Ты видишь, рушится наша маленькая крепость и гибнет в ней горстка отважных людей... В твоей беспредельной вселенной наша земля - малая пылинка, и только. Но для нас это и есть вселенная! Если нужны наши жизни, возьми их у нас! Пусть мы все падем, как трава под взмахом косы, но пусть жива будет наша родина, наша милая Венгрия!.. - Лицо его было бледно. На глазах выступили слезы, заструились по щекам, и он продолжал: - Мария, мать Иисуса, защитница Венгрии! Твой образ носим мы на своих стягах. Миллионы людей поминают твое имя по-венгерски. Заступница, вознеси свои мольбы за нас! - И еще говорил Добо: - Король Иштван Святой! Взгляни на нас с небес! Посмотри на свою опустошенную страну, на гибнущий наш народ! Взгляни на Эгер, где еще стоят стены твоего храма и где народ, преданный твоей вере, на твоем языке возносит хвалу всевышнему. Король Иштван Святой! Вспомни же о нас в своем небесном чертоге, припади к стопам господним!.. Маленькая прогалина средь облаков озарилась ярче, в небе сияло все больше и больше звезд. Добо утер глаза и сел на лафет пушки. Озабоченный, недвижный, устремил он взор во тьму, расстилавшуюся вокруг крепости. Турецкий лагерь спал, и оттуда доносился только тихий гул - это воздух трепетал от дыхания сотни тысяч людей. Добо оперся о ствол пушки. Голова его поникла. Он опустил ее на руку и заснул. 17 Поначалу раздалось возле конюшен тонкое, пронзительное пение молодого петуха, а вслед за ним - басистый крик старого кочета. На востоке в черном небе бледно-серой лентой обозначились очертания холмов. Светало. Казалось, будто внизу зашевелились глыбы земли. Вдали глухо послышалось бряцанье оружия. Черными волнами пошла земля - шум, лязг становились все громче. К звяканью сабель примешивался звон колокольчиков и тихое пение дудок. Серая лента на горизонте все ширилась, ночная мгла стала прозрачной, как вуаль. Видно было, как заколыхались внизу стяги, как собрались кучками белые тюрбаны, как поднялись ввысь узкие, высокие лестницы и, качаясь, двинулись к крепости. Небо быстро светлело. Серые тона сменились розовыми, и в бледном, холодном сумраке показались плоские верхушки крепостных башен и порушенные стены. - Господин капитан! - окликнул Борнемисса спящего Добо, положив ему руку на плечо. Добо проснулся. - Это ты, Гергей? - спросил он и кинул взгляд вниз, на волнующийся турецкий стан. - Вели трубить зорю. Зазвучала труба на башне. Тотчас ответили ей восемь труб. Отовсюду послышалось бряцанье оружия, топот и людские голоса. Оживились и наружные укрепления. На башнях и стенах выстроились солдаты. Добо спустился вниз, вскочил на коня и стал рассматривать при свете сияющей зари расположение турецких войск. Больше всего их подошло со стороны дворцов. - Как только они бросятся на стены, тут же кидайте снаряды, - распоряжался Добо. На рыночной площади он повстречался с оруженосцем Криштофом. Криштоф, одетый в теплый темно-синий ментик, сидел на сивой турецкой лошадке. - Доброе утро, господин капитан! Привезти панцирь? - Нет, я сейчас сам заеду домой. Но домой он не заехал, а понесся от одной башни к другой, проверяя, как готовится народ к отражению приступа. - Стреляйте только в самую гущу турок, - говорил он пушкарям. - Сейчас главное - зажигательные снаряды. Потом крикнул: - Не подниматься на стены, пока турок не выстрелит из пушек! Возле пробоин большими пирамидами лежали гранаты. Их немало заготовили за несколько недель. Гергей Борнемисса заставил положить в них и зажигательные заряды. Таким образом, гранаты приобретали двойную силу. Первый раз они разрывались, когда их сбрасывали. Второй раз - когда выскакивал заряд. Тогда из них летели во все стороны большие белые искры - видимо, в снарядах был толченый фарфор, и тот, кому он попадал в лицо или на одежду, подскакивал как ужаленный. Турки не умели делать такие снаряды. Оруженосец Криштоф ждал некоторое время своего господина у дверей дворца, потом, увидев, что Добо все быстрее мчится от одной башни к другой, вошел в дом и принес оттуда нагрудник, поножи, поручи и железные перчатки. Все это он погрузил на коня, взял под мышки шлем и возле угловой башни предстал перед капитаном. Добо надел доспехи, сидя на коне. Криштоф, не слезая с седла, надевал на него нагрудник, поручи и железные перчатки, потом соскочил с лошади и ремнями прикрепил к ногам капитана поножи, наконец протянул ему золоченый шлем. - Принеси другой, - сказал Добо. - Стальной принеси. Заря разгоралась, и внизу уже ясно можно было различить турецкие войска. С севера и востока под стенами и во рвах белели тысячи тюрбанов и колыхались сверкающие серебром шлемы. Но турки еще не двигались - ждали сигнала, чтобы пойти на приступ. Ждать пришлось недолго. Как только совсем рассвело и стали видны все проломы, выступающие камни, ряды бревен, со всех концов турецкого табора послышалось благоговейное пение муэдзинов. В огромном лагере все турки с шумом бросились ниц, потом поднялись на колени. Точно ропот приближающейся бури, доносилась молитва из необозримого турецкого стана: - Аллах! Пророк Мохамед! Пошли отвагу сердцам! Протяни над нами, непобедимый, свои руки. Заткни глотки их орудиям, изрыгающим огонь. Преврати нечестивых безумцев в псов, дабы они загрызли друг друга! Пошли смерч на их земли, дабы он засыпал им песком глаза и придавил к земле! Перебей кости ног их, дабы враги наши не устояли перед нами! Покрой их позором поражения, наш славный пророк, дабы мы возвеличились сиянием славы и дабы страна твоя цвела во веки веков! Вскочив с громким шумом, они закричали: - Биссмиллах! [Во имя аллаха!] Турки разом выпалили из всех пушек и ружей. Стены крепости дрогнули, потрескались валы от неисчислимых ударов пушечных ядер. На тыны башен градом посыпались пули и стрелы. Воздух наполнился смрадом пороха. В этот гром, потрясший небо и землю, ворвались звуки рогов, труб, барабанов, и вихрем взвились тысячеголосые крики: "Аллах!" Из рвов, словно туча саранчи, выскочили в клубах дыма асабы, янычары, дэли, джебеджи и другие пешие воины. Целый лес осадных лестниц двинулся к поврежденным стенам и башням. Из-за лестниц высоко взлетали на стены стрелы. И повсюду гремела турецкая военная музыка. Но и сверху обрушился ответ. Наведенные с башен пушки изрыгали огонь, железо, осколки стекла, целясь туда, где гуще всего роились турки. Сотни окровавленных людей, шатаясь, валились наземь. По их телам шли на приступ новые сотни осаждающих. Зловонные облака серы клубились и внутри крепости. Железные крючья осадных лестниц впились в камни, в скрепы, в бревна, и множество турок чуть не бегом взобрались на стены. Головы они защищали щитами. В одной руке держали хвостатую пику, в зубах - кинжал. В воздухе колыхались, вились двадцать семь турецких флагов. Их несли во главе войска, с ними поднимались вверх по лестницам к проломам, зиявшим позади дворцов. - Аллах акбар! Ла иллахи илл аллах! Я керим! Я рахим! Я феттах! [Аллах велик! Нет бога, кроме аллаха! О щедрый! О милосердный! О победитель!] - слышались несмолкаемые вопли. - На стены! На стены! - раздался клич в крепости. И стены тотчас заполнились народом. Вот когда гранаты пошли в ход! Их сбрасывали просто руками. Шипя, воспламеняясь и наконец грохоча взрывом, они низвергались, как тысячи молний, порождая кругом треск и гром. Смрад, крики, дым, грохот, запах серы... Ад! По крючьям лестниц стучали кирки, топоры и алебарды. Лестницы падали, и вместе с ними летели вниз десятки турок. - Аллах! Я керим! Сбивая друг друга, турки падали, как в пропасть, и на мгновение внизу расступался бурлящий поток людей. - Я рахим! Аллах! Но через минуту уже катилась новая волна наступающих, и поднимались все новые и новые лестницы. - Аллах! Аллах акбар! Аллах! На угловой башне, которая со вчерашнего вечера называлась башней Бойки, командовали Гергей и Золтаи. Гергей наблюдал за всем, Золтаи следил за стеной. Вихрь штурма бушевал здесь еще неистовее, чем у остальных трех проломов, потому что брешь здесь была шире, да и турок карабкалось к ней больше. - Аллах акбар! - вопил все заглушающий металлический голос; казалось, будто он исходит из громадного медного котла. Осаждающие карабкались сотнями; их сшибали гранаты, в них стреляли из ружей. Но что значили для турок эти потери, когда их была тьма-тьмущая! Пусть хоть десяток воинов пробьется - в крепость вслед за ними, тесня друг друга, могучей рекой хлынет вся рать! Да, здесь нужны молодцы! Уже с час отбивали гранатами нападение, а враг непрерывно лез на стену. Турки не привыкли к гранатам, которые взрываются дважды. Внизу вокруг иной взорвавшейся гранаты они скакали и вопили целой толпой, но через минуту-другую поредевшие их ряды становились гуще прежнего - на передних напирали задние. Приставляли новые лестницы, и новые солдаты лезли на стену. Как бы их ни косил огонь, а все же некоторые лестницы удержались, а по лестницам взбирались люди. И когда большую лестницу удавалось зацепить крюками за камень, лестницы поменьше передавались наверх из рук в руки, их зацепляли за проломы, за верхний карниз. - Хватайте лестницы, тащите наверх! - крикнул Гергей. К величайшему удивлению турок, венгры перестали отдирать и отталкивать от стен лестницы, а напротив, как только турки поднимали их вверх, венгры хватали лестницы и одним рывком перебрасывали к себе за стену. Лестниц пять утащили таким способом. Но вдруг турецкий офицер в желтых медных доспехах зацепил свою лестницу и тут же всей тяжестью навалился на нее. - Тащите! - закричал Гергей и, засунув копье между ступеньками лестницы, налег на древко. - Помогай, ребята! - крикнул он снова. Лестница выгнулась над крутизной стены. На конце ее болтался медно-желтый турок с длинной хвостатой пикой в руке. Но, очутившись в воздухе, он уронил и пику и щит, обеими руками ухватился за нижнюю ступеньку и повис в воздухе. Внизу все турецкое воинство завопило: - Аллах! Аллах! Гергею хотелось втянуть турка вместе с лестницей, да времени не было - по другой лестнице уже карабкался асаб в меховой шапке, надо было и с ним расправиться. - Переверните лестницу! - обливаясь потом, крикнул Гергей четырем солдатам, которые тянули лестницу. Один из солдат, Дюри Дюлаи, упал у ног Гергея. Гергей перескочил через него и вонзил копье в плечо асаба. Асаб пошатнулся, алая кровь залила ему руку, и он полетел вниз головой, увлекая за собой еще десяток устремившихся кверху турок. Теперь и солдаты поняли Гергея: рывком перевернули лестницу, и турку в медных доспехах пришлось выбирать - либо вывихнуть себе руку, либо пролететь двадцать саженей в воздухе. Он избрал последнее. Турецкий барабанщик, колотивший внизу в большой барабан, упал под тяжестью медного латника, рухнувшего на его голову, и оба легли бездыханными среди других мертвецов. Но что значили эти две жизни, когда турок тысячи! По лестнице быстро-быстро поднимался щит из крокодиловой кожи - так быстро, будто он был крылатым. Под щитом никого не было видно. Острие венгерского копья соскользнуло с его гладкой поверхности. Хитрый турок, должно быть, прикрепил щит к навершию своего шлема. И откуда ни били по щиту копьем, он только покачивался в воздухе, а копье скользило в пустоту. Но Гергей был тут как тут. - Вот как надо! - сказал он и, повернув копье толстым концом древка вверх, ударил что есть силы по щиту. Турок полетел вниз головой. А кругом слышались несмолкаемые вопли: - Аллах акбар! Я керим! Я феттах! А иногда и по-венгерски: - Сдавайте крепость! - На, получай! - орал Золтаи и страшными ударами кирки пробивал щиты, шлемы и головы. Он стоял у пролома и бился только киркой. Стена укрывала его по пояс. Орудовать копьем он предоставил своим солдатам, а сам занял место над бревенчатой стеной, где легко было зацепить лестницу и где лестницы стояли тесно друг возле друга, а по ним непрерывно поднимались толпы вооруженных людей. Золтаи приказал ломать лестницы, потом крикнул: - Ребята, бей их по башке! В стальном панцире, с длинной киркой в руке, Золтаи встал впереди всех, чтобы первому встретить непрошеных гостей. По лицу его струился пот, но он был полон веселой бодрости. Временами он поплевывал себе на ладони и орал. - Лезь, лезь, черномазый, дай полюбуюсь на твою губастую рожу! - подбадривал он темнолицего сарацина, который в клубах дыма взбегал по лестнице, держа над головой круглый легкий сплетенный щит, из-под которого только иногда поблескивали белки его глаз. Поднявшись уже высоко, сарацин весь съежился, согнулся и полез дальше, намереваясь на верхней ступеньке внезапно выпрямиться, вонзить пику в Золтаи и вскочить на вышку. Первому, кто водрузит флаг победы, был обещан эгерский пашалык. Это знали и защитники крепости. И вот черный барс взбирался наверх. Вслед за ним лез длиннобородый джебеджи и с пеной у рта вопил: "Аллах акбар!" Сзади, за поясом, у него торчал бунчук на коротком древке, а в зубах он держал широкий обнаженный ятаган. - Аллах акбар! Я керим! Я рахим! Золтаи рывком опустил забрало. И как раз вовремя: сарацин выпрямился, взмахнул пикой, но тут же сломал ее о стальной подбородок шлема. В тот же миг Золтаи ударил его киркой, и сарацин полетел с лестницы вниз головой. Пыхтя, как кузнечный мех, бородач взобрался наверх. В руке у него - не пика, а кистень. Золтаи увернулся от кистеня и так хватил бородача киркой, что сломал ему руку. Повиснув на одной руке, турок ревел: "Аллах!" Но от второго удара он умолк, и огромное мертвое тело, сметая живых, покатилось вниз по лестнице. - Пророку своему привет передай! - крикнул ему вдогонку Золтаи и поглядел в ту сторону, где черным облаком расплывался пороховой дым. - Бей, сынок, бей, Янош! - заорал он одному из витязей. - Бей их, рази, как молния! Пали! Этому тоже не быть эгерским пашой! - А ты чего мешкаешь? - крикнул он другому. - Ждешь, когда турок тебя поцелует? Пали, шут его дери! Когда же к нему самому подскочил гуреб в тюрбане и кольчуге, Золтаи закричал стоявшим по соседству солдатам: - Вот как надо с ними расправляться! - и дал гуребу киркой по шее. Кровь брызнула на стену, и гуреб, кувыркаясь, полетел вниз. - Катись к черту в пекло! - весело захохотал Золтаи. Но потом с удивлением посмотрел на свои ноги: штаны разодраны, у колен зияют две большие прорехи, сквозь которые видна красная кожа. Однако и удивляться нет времени - опять лезет басурман. - Иди, иди, куманек... Уже выглянуло солнце. Это заметно было даже сквозь дым пушек и гранат. Иногда ветер разгонял облака дыма, и тогда видно было, как волнами катится турецкое воинство, ослепительно сверкает в солнечных лучах множество стальных щитов и блещут стяги с золотыми наконечниками древка. Гром, грохот, треск, вопли "Иисус!", "Аллах!", адский шум не смолкали ни на один миг. Добо скакал верхом от одного атакуемого пролома к другому. Здесь он наводил пушки, там наблюдал за переноской раненых, а тут следил за тем, как заряжают пушки. То он торопил пушкарей, то заставлял подносить копья и пики туда, где оружие уже было на исходе. Он ободрял, хвалил, корил, бранился, то и дело гонял своих оруженосцев к резервным войскам, которыми командовал во внутренних укреплениях Мекчеи. - Сто человек к дворцам! Пятьдесят на башню Бойки! Пятьдесят к Старым воротам! После получасовой схватки отряды сменялись. Потные, грязные, пропахшие порохом, но полные воодушевления, они шли отдыхать к двум корчмам крепости и, хвастаясь, рассказывали о своих подвигах товарищам, еще не вступавшим в бой. А у тех земля горела под ногами - так рвались они в битву. Мекчеи и сам втайне злился, что не участвует в сражении, а торчит во дворе крепости да выполняет приказы Добо - отправляет отряды туда-сюда и напутствует их кратким словом: - Смелее, дети мои! Идите! Судьба родины в ваших руках! И ратники мчались с раскрасневшимися лицами в вихрь сражения. Ступени осадных лестниц уже стали скользкими от крови. Вокруг лестниц стена окрасилась в пурпурный цвет. Внизу росли кровавые груды раненых и мертвецов, а по этим грудам с воем наступали новые и новые тысячи. Вопили трубы, грохотали барабаны, гремел лагерный оркестр. Несмолкаемые вопли "Аллах!" смешивались наверху с боевыми кликами, а внизу - с окриками конных ясаулов, пушечным ревом, ружейной пальбой, с разрывами гранат, ржаньем коней, хрипом умирающих, с потрескиванием и скрипом осадных лестниц. - Иди сюда, паша, иди! Раз!.. - Передай своему пророку, что это Золтаи рубанул тебя! - послышался сквозь завесу дыма другой крик с башни. Дикий вой и грохот мортир заглушали возгласы витязей. Но по тому, как сновали люди, как быстро размахивали оружием, видно было, что ратники и здесь даром времени не теряли. Облака дыма застлали солнце. Дым клубился и кругом крепости. Лишь иногда вырисовывались отряды турецких солдат в шлемах или показывались вереницы верблюдов, подвозивших порох, да развевались стяги и бунчуки. Больше всего ратников сменилось у башни Старых ворот, где командовал Гашпар Пете. Каждый раз, как у этой башни редел лес осадных лестниц, турки били туда из пушек, пробивая стену и тын огромными каменными ядрами. Заложенные ворота ломали кирками и лопатами; уже выломали и три кола органки. - Пятьсот! - крикнул Добо Криштофу. Криштоф повернул лошадку и помчался передать приказ: приведите пятьсот человек. Это был почти весь резерв. Мекчеи поплотнее надел шлем и с десятком ратников побежал к Старым воротам. Если турки ворвутся, тогда ему найдется дело - оборонять ядро крепости. Под воротами и у воротной башни турки падали, как мухи. Их валили стрелки, усердно палившие с вышки. То и дело слышались громовые возгласы Гашпара Пете: - Ребята, за мной! Держись крепко! Круши проклятых обеими руками! Сам он уже был по пояс забрызган кровью и бил с размаху то киркой, то копьем. - Господи, помоги! - Аллах! Аллах! Когда полчище на лестницах редело, отовсюду слышались крики: "Воды! Воды!" Женщины тащили воду к подножию башен в кувшинах и деревянных жбанах. Пете схватил жбан, поднял забрало и пил жадно, припав к жбану; вода с двух сторон ручейками стекала с губ за панцирь, потом полилась из панциря по локтям, по коленям, по ступням и вытекла, как из колодца. Но что до этого Гашпару Пете, когда он в ярости да к тому же изнемогает от жажды. Не успел он оторвать от жбана запекшихся губ, как заметил турка, прыгавшего на стене. В одной руке турок держал бунчук, второй - неистово рубился. За спиной его показалась другая басурманская башка, потом третья. - Эх! Лопни твои глаза!.. - крикнул Пете и, стащив за ногу турка с бунчуком, покатился вместе с ним по ступенькам башенной лестницы, держа его за глотку. Когда они застревали, Пете колотил турка по лицу кулаком в железной перчатке. - На, пес, получай! Затем Пете вскочил, запыхавшись, и, оставив полузадушенного турка на расправу снующим внизу крестьянам, взбежал на башню. Бил, рубил, проворно поворачиваясь во все стороны. - Аллах! Аллах! Турки кишмя кишели на стене. Падали окровавленные тела венгров. Один акынджи кошкой прыгнул на вышку башни. Вскочил, водрузил стяг. Турецкая рать бурно приветствовала его снизу победными воплями. - Господи, помоги! Не прошло и двух минут, как вражеского знамени на башне не стало. Сбежавшиеся витязи били карабкавшихся кверху турок по чему попало. Венгерский ратник в ржавом шлеме стремительно взобрался вслед за акынджи на макушку башни и, лишь только поставил ногу на каменную плиту, нанес акынджи страшный удар. Рука турка вместе со знаменем полетела с башни вниз. - Кто ты такой? - радостно заорал у подножия стены Пете. Витязь обернулся и гордо крикнул в ответ: - Антал Комлоши! Со стороны дворцов вскачь примчался юный оруженосец Балаж. Голова у него была обмотана белой повязкой. Он все же летел как ни в чем не бывало. - Пробили заделанный пролом у дворца! - крикнул он. - Сотню! - скомандовал Добо. Покуда мальчик скакал за подкреплением к Мекчеи, Добо, пригнувшись к шее коня, несся ко дворцу. Турки вновь пробили заделанную стену. Из пробоины торчали балки, как кости от жареной рыбы. Точно рыжие муравьи, копошились на стене турки. Добо взбежал на гребень стены. Одному турку рассек голову пополам, другого сбросил пинком и крикнул: - Толкайте балки наружу! До сих пор балки тянули кирками внутрь. Теперь, по команде Добо, рывком повалили их вниз, и, падая, бревна сметали воющих басурман вместе с лестницами. - Провались вы пропадом вместе со своим аллахом! - завопил старик Цецеи, перекрывая шум. Но когда басурман смели, стало видно, что в стене зияет огромная дыра. Только одна. Турки будут карабкаться к ней, и придется драться с врагом у огромной саженной пробоины. Пуля сшибла со стены венгерский флаг. Он упал к туркам. Вот когда пригодилась большая брешь! Через нее выскочил какой-то венгерский солдат, кулаком ударил турка в глаз и, прежде чем атакующие успели опомниться, притащил флаг обратно. - Я все видел, Ласло Терек! - радостно крикнул Добо. - Молодец, сынок! Ядро ударилось о стену и засыпало глаза солдат каменной пылью. Полный седовласый человек припал к стене, потом рухнул, вытянувшись во весь рост. Шлем упал у него с головы и покатился к ногам Добо. Добо протер глаза и тогда узнал убитого. Это был эгерский староста Андраш. Он лежал озабоченный, насупив брови, и все еще крепко сжимал саблю; с шеи, точно развязавшийся галстук, длинной ленточкой сбегала кровь. Но вот от Старых ворот прибежали оба оруженосца. Добо кинул взгляд на вышку Старой башни: там развевался бунчук. Один, два... пять... десять - все больше и больше становилось этих хвостатых флагов. Сквозь пробоины в вышке на защитников крепости сыпались пули, а снаружи на вышку лезли янычары. Один из них нес в зубах красный флаг с полумесяцем, чтобы водрузить его на башне. Гул ужаса пронесся среди осажденных. Воздух сотрясали победные вопли сотни тысяч турок, обложивших крепость. - Аллах! Я керим! У венгров побледнели лица. Сабли опустились, точно у всех эгерчан отнялись руки. Добо вскочил на коня и помчался к Церковной башне. Он навел орудия на вышку и, когда уже человек триста торжествующих янычар засновали по ней, выпалил сразу из трех пушек. Вышка покачнулась, точно пьяный великан, и с грохотом рухнула на землю. Известковая пыль облаком поднялась с развалин; меж камней сочилась турецкая кровь, как красный сок винограда из давила, когда делают вино. От этого столпотворения и землетрясения турки, пробившиеся в ворота и проломы, в страхе кинулись обратно. Не прошло и пяти минут, как осадные лестницы опустели. Старые ворота и крепостная стена вокруг них снаружи и изнутри были облеплены окровавленными телами мертвых и умирающих. К полудню схватка постепенно затихла везде. Дым рассеялся. Пробились лучи солнца. У подножия стен тысячами валялись черные от копоти, окровавленные раненые и мертвые турки. Казалось, даже воздух захмелел от воплей раненых; крики "Эй ва и медед!" раздавались, словно блеянье овец. Ясаулы были уже не в силах заставить солдат еще раз пойти в тот же день на приступ. В крепости рыночная площадь тоже полна была раненых. Они стояли, сидели, лежали на земле. Вокруг раненых витязей хлопотали цирюльники и женщины. В руках у них были тазы с водой, куски полотна, бинты, квасцы, арника. Одни из раненых стонали, другие дергались, скрежетали зубами. Из развалин вышки все приносили раненых. Кого привозили на тележке, кого несли на простыне. Все поворачивались, смотрели: кого несут? Имя передавалось из уст в уста: - Петер Гергеи... Янчи Пожгаи... Якаб Зирко... Дюри Урбан... - Жив? - Жив пока. Только плечо прострелено. Цирюльники брали в работу прежде всего тех, у кого была прострелена рука или нога. Перевязывали как умели. Остальные временно должны были довольствоваться тем, что женщины промывали им раны. Большинство переносили страдания молча и ждали, пока дойдет до них очередь. А некоторые горестно стонали, жаловались на свою беду. - Господи! Господи! - плакал молодой эгерский стрелок Михай Арань, прижимая к окровавленному лицу обгорелый рукав рубахи. - Глаз у меня выбили... Пете сидел среди других на плетеном стуле, покрытом сермягой. На голени у него зияла большая рана; из нее под стул натекла лужа крови. Ранила Гашпара Пете не пуля, а острый осколок камня. - Не вопи. Мишка! - бросил Пете солдату. - Лучше хоть одноглазому, да жить в Эгерской крепости, нежели с обоими глазами попасть к туркам на виселицу. И, сжав зубы, он терпел, когда цирюльник арникой промывал ему страшную рану на ноге. Легко раненные даже не обращались к цирюльнику, сами мылись. Намокшая от пота рубаха казалась им неприятнее самой раны, и многие прямо тут же на рынке надевали чистую, весело перебрасываясь при этом словами: - А вот я... - А вот мне... Убитых сносили к церкви, и мертвые тела уже рядами лежали перед дверью, окровавленные, в изодранной одежде, покрытые копотью, обожженные, неподвижные. Был среди них и один труп без головы. Тут же лежала одинокая рука, одетая в рукав доломана, - видно, ее оторвало от туловища. Какая-то женщина, плача и стеная, шла с рыночной площади к церкви. Добо слез с коня, снял шлем и, мрачный, утомленный, подошел к мертвецам. Тут же лежал и эгерский староста. Его седые волосы были обагрены кровью. На запылившихся черных сапогах тоже запеклась кровь. Видно, и в ногу попала ему пуля. Возле покойника стояли на коленях оба его сына. Добо сказал оруженосцу Балажу: - Принесите стяг города. И, сорвав с древка красно-синий флаг, комендант покрыл им эгерского старосту вместо савана. ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЗАТМЕНИЕ ПОЛУМЕСЯЦА 1 Капитан крепости Сарвашке с утра до вечера стоял на вышке башни и слушал, как грохочут в Эгере пушки. В Сарвашке ласково светило осеннее солнце. Лес только еще начал желтеть, но так как ежедневно выпадали дожди, а по ночам небо прояснялось, то трава под деревьями и прибрежные лужайки снова зазеленели. Казалось, не осень наступила, а весна. Сарвашке находилась на таком же расстоянии от Эгера, как Ишасег от Геделе или Фюред от Шиофока, если ехать не кружной дорогой, а прямо через озеро. Правда, Сарвашке стоит в горах. Скалистыми уступами идут они от самого Фелнемета, и чем дальше, тем больше тянутся вверх, точно какая-то огромная ручища нагромоздила их друг на друга. Вышиной они с гору Геллерт в Буде. В Сарвашке ведет только извилистая, узкая дорога через ущелье. Когда по утрам раздавался пушечный гром, небо темнело, собирались тучи, и не проходило часа, как уже лил дождь, иногда даже мутный. Ветер приносил сюда целые тучи порохового дыма и копоти, они смешивались с дождем: будто небесные трубочисты, умываясь, лили на землю воду, пачкали мутные струи дождя крепостные стены Сарвашке, двор, скалы и астры в цветнике коменданта крепости. Сарвашке такая же крепость-невеличка, какой была Дрегей. Выстроили ее на высокой сланцевой скале, и тому, кто видел Сарвашке впервые, казалось, будто эту крепость вырезали из верхушки скалы, поставленной на другие скалы. Совсем крошечной была крепость - в ней помещалось всего три постройки, а внутренний дворик был такой, что в нем и двум телегам не повернуться. Сарвашке следовало назвать, пожалуй, охотничьим замком, а укреплением он мог считаться только в давние времена, когда пушек еще и в помине не было. В те годы, о которых мы рассказываем, крепостью этой пользовались лишь для привала отрядов, направлявшихся в Эгер; да еще могла она служить почтовой станцией на тот случай, если Эгер будет взят неприятелем. Если Эгер падет, комендант Сарвашке, Балаж Салкаи, сядет вместе со своими сорока девятью солдатами на коней и поедет к родичам в северные комитаты, конечно, если не захочет поступить подобно неистовому Сонди или коменданту Солнока Леринцу Няри, который четвертого числа сего месяца один встретил в воротах своей крепости стотысячное войско турок и крикнул: - А ну, подходите! Я здесь, я не сбежал! Так вот и стоял по целым дням добрый Балаж Салкаи на вышке своей башни, одетый в длинный, до пят, осенний плащ с воротником такого цвета, как гриб-боровик, и в высокой лисьей шапке. Тревожно взирал он влажными голубыми глазами на высокую гору, закрывавшую от него Эгер. Не видно Эгера - так хоть на гору поглядеть. Куда ни посмотри, кругом только горы да горы, и стоят они так близко, что из доброго ружья можно застрелить косулю, которая пасется на каком-нибудь склоне. У подножия крепости ютилось несколько домиков и протекала речка Эгер. Вдоль речки проходила мощеная дорога. Стоял господин Салкаи на вышке, смотрел и ничего не видел. Кругом царила глубокая тишина. Не удивительно, что он чуть не повалился ничком, когда за его спиной вдруг затрубил караульный. - Едут! - сказал караульный в свое оправдание, заметив, что господин комендант вздрогнул от неожиданной тревоги и уже замахнулся, собираясь влепить ему пощечину. - Буйвол! - заорал господин Балаж. - Ты что в ухо мне трубишь? Я же около тебя стою! У-у, телячьи мозги! Он бросил взгляд на вьющуюся по скалам тропинку и заметил на ней двух всадников. С виду это были господа; один из них, ростом поменьше, - вероятно, оруженосец. Ехали они, должно быть, издалека - сзади к седлу были привязаны вьюки. За плечами у каждого висело короткоствольное ружье. На обоих всадниках были длинные плащи орехового цвета. - Не из Эгера едут, - размышлял вслух Салкаи. - Может быть, это Миклош Ваш? - высказал предположение караульный. Он во всем готов был поддакивать коменданту, лишь бы загладить свою вину. Но нынче ему не везло: господина коменданта вновь взяла досада. - Да как же это может быть Миклош Ваш! Эх, башка баранья, буйвол недогадливый! Думаешь, до Вены рукой подать, как до Аптфальвы? Ах ты, чубук турецкий, мул несчастный! С тех пор как турки повели осаду Эгера, добряк Салкаи вечно был раздражен. А теперь, когда ему совестно стало перед подчиненным, что испугался звука трубы, он и вовсе готов был съесть своего караульного. Караульный покраснел от смущения и даже потом покрылся. Больше он и слова не промолвил. А господин Салкаи, придерживая рукой саблю, спустился по винтовой лестнице посмотреть, кого еще там нелегкая принесла. Ведь вот уж третий день, как все только уезжают отсюда, а приехать никто не смеет. Во дворе крепости стоял молодой бледный юноша со смелым взглядом. Ни усов, ни бороды у него не было. Позади мальчик, похожий на оруженосца, держал коней. Увидев хозяина крепости, юноша пошел ему навстречу, порывисто снял шапку и поклонился. - Я младший брат лейтенанта Эгерской крепости Гергея Борнемиссы. Зовут меня Янош. А этот мальчик - Миклош Рез. Его старший брат тоже в Эгере. Салкаи протянул руку Яношу Борнемиссе, а спутнику его руки не подал, приметив опытным взглядом, что мальчик не барской породы. - Добро пожаловать, - равнодушно сказал он Борнемиссе. - С братом твоим я не знаком, но коли встречусь - расцелую. Милости просим, дорогим гостем будешь. Он кинул удивленный взгляд на руки приезжего: "Почему он в перчатках? Экий неженка, будто женщина!" Затем дружелюбно пригласил войти в дом. - Спасибо, - поклонился юноша. - Я не в гости приехал. Хочу только спросить кое о чем, узнать, что слышно из Эгера. Салкаи, пожав плечами, кивнул в сторону Эгера. - Сам слышишь. - Слышу, что палят из пушек. - Вот уже девятнадцатый день. - А крепость сильная? Салкаи снова пожал плечами. - Турок тоже силен. - Солдат в крепости достаточно? - Десятого августа было тысяча девятьсот тридцать пять человек. С тех пор бьют по ним не переставая. - Король не прислал подкрепления? - Пока не прислал. - А архиепископ? - Тоже не присылал. - А они ждут подмоги? - Ждут-то ждут, да не стоит, братец, говорить об этом, попусту слова тратить. Заходи, отдохни с дороги. Вижу по коню, что ты выехал чуть свет. Господину Балажу не по душе было отвечать во дворе крепости на град вопросов приезжего. Ему давно уже хотелось сесть за стол, и только гул осады удерживал его на башне. Время близилось к полудню, а он еще не завтракал. - Сударь, - просительно сказал в дверях приезжий, - тот юноша, что приехал со мной, - школяр-богослов. - Школяр? Ну ладно... Эй, школяр! - небрежно крикнул комендант. Он предоставил гостям комнату и душистую воду для мытья (Варшани привез из турецкого лагеря немного розового масла - Салкаи хотел им похвастаться). Когда гости вошли в столовую, стол уже был накрыт и на нем дымилось заячье жаркое. - Опять зайчатина? - накинулся господин Балаж на повариху. А юношам сказал, оправдываясь: - Мы сейчас все время зайчатиной пробавляемся. Эгерские зайцы от грохота сюда сбежали. Борнемисса, скинув с себя плащ, пришел в столовую в облегающем шелковом костюме вишневого цвета. Школяр был в простой полотняной одежде. Оба были подпоясаны одинаковыми ремнями, и у обоих на ремнях висели кривые венгерские сабли. Кроме ложек, приборов на столе не было. В те времена каждый резал мясо и хлеб своим ножом, а вилками пользовались только на кухне. Гости сняли складные ножи, висевшие у пояса. У юноши был позолоченный нож с перламутровым черенком, у школяра - обычный фейерварский складной нож с деревянной ручкой. - Я люблю зайчатину, - сказал с улыбкой Янош Борнемисса. - А это жаркое приготовлено отменно. У нас, правда, зайчатину стряпают по-иному... Господин капитан, вам не довелось слышать что-нибудь о моем брате? - По-иному стряпают? - с интересом спросил Салкаи. - По-иному? - По-иному, - ответил Янош Борнемисса. - У нас зайца мочат в вине, потом в жаровню наливают немного воды и ставят на огонь. Зайца начиняют хлебом и тушат. Только надо следить за тем, чтобы подливка не выкипала. Когда она закипает, то жаркое снимают с огня, мясо вытаскивают и подливку процеживают. Затем кладут в нее гвоздику, перец, шафран и имбирь... Но скажите, удастся нам нынче узнать, что творится в крепости? Не погиб ли бедный мой брат? - Глаза юноши подернулись слезами. - А уксуса в подливку не прибавляете? - удивленно спросил Салкаи и еще раз взглянул на руки Яноша. - Как же, подливаем и уксуса, - охотно ответил Янош Борнемисса, - но только, когда уже приправим подливку пряностями, опять кладем в нее зайца... Нам надо еще нынче попасть в Эгер. Салкаи старательно обглодал заячью ножку, потом чокнулся с гостями. Но те только пригубили вино. - Гм... - произнес Салкаи. Комендант вытер салфеткой усы, взглянул на гостей и снова крякнул: - Гм... Помолчал немного, потом, опершись локтем о стол, спросил: - В Эгерскую крепость? - Да, да! - взволнованно ответил Янош Борнемисса, побледнев. - Еще нынче вечером. - Гм... А любопытно узнать, каким путем? Как птицы, что ли? Или как привидения, через замочную скважину? - Нет, как кроты, дядюшка. - Как кроты? - Ведь к крепости ведут подземные ходы. - Подземные ходы? - Салкаи покачал головой. Янош Борнемисса сунул руку за пазуху и, вытащив оттуда листок пергамента, положил его перед Салкаи. - Вот видите эти красные линии? - Знаю, - сказал Салкаи, бросив взгляд на чертеж. - На рисунке они есть, а под землей их нет. Еще во времена Перени все ходы завалили. Стреляли по ним из пушек. - Завалили? - Ну да. Когда Перени разобрал половину церкви короля Иштвана Святого, нашли эти подземные ходы и стали стрелять по ним из пушек. Все они завалились. Эти ходы проложили не венгры. Венгр, строя крепость, не станет думать о бегстве. - Это верно? - Так же верно, как то, что мы вот здесь за столом сидим. - Совершенно верно? А откуда известно вашей милости, что это так уж верно? - Ко мне ходят гонцы от Добо. Они пробираются сюда и обратно в крепость через турецкий стан - конечно, в турецкой одежде. Намедни одного из них закололи. Если б сохранился хоть один потайной ход, неужто они не воспользовались бы им? Юный Борнемисса задумался, помолчал, потом вскинул голову. - А когда приходят и уходят гонцы? - Вот и сейчас двое посланы из крепости. Один - Миклош Ваш, другой - Имре Сабо. Добо отрядил их в Вену, к королю. - Когда же они вернутся? Когда отправятся обратно в крепость? - Миклош Ваш прибудет сюда через недельку. А Сабо, должно быть, недели через две. Отсюда каждую неделю уходят гонцы. Глаза юноши затуманились. Бледный, со слезами на глазах уставился он в одну точку. Салкаи осушил стакан. Снова сказал "Гм...", потом, откинувшись на спинку кресла, искоса посмотрел на гостя и сказал вполголоса: - Послушай-ка, Янош Борнемисса! Ты такой же Янош, как я Авраам. И ты такой же брат Борнемиссы, как я племянник эгерскому архиепископу. Ты сестреночка, а не братишка. Надень ты на себя хоть какой доломан, меня не проведешь. Гостья встала. - Простите меня, господин Салкаи! Я не потому скрывалась перед вашей милостью, что хотела обмануть вас. Я верю вам, как отцу родному. Но я боялась, как бы вы не помешали мне продолжать путь. Я жена Гергея Борнемиссы. Салкаи встал и поклонился. - К вашим услугам, сударыня! - Благодарю вас! Теперь я расскажу, что привело меня сюда. У моего дорогого мужа есть турецкий талисман. Тот, кому этот талисман принадлежал, похитил нашего сына и привез сюда, в Эгер. Он думал, что талисман у моего мужа. Смотрите, вот он. Эва Борнемисса сунула руку за ворот и вытащила висевшее на шнурке чудесное турецкое кольцо. Салкаи уставился на него. Гостья продолжала: - Наши шопронские солдаты разыскивали этого турка, но не нашли. Тогда я решила поехать сама. Турок суеверен, талисман для него - все. Представься малейшая возможность - владелец талисмана убьет моего мужа. А не представится - убьет нашего сына. Будь кольцо у мужа, они могли бы еще сговориться. Гергей отдал бы кольцо - турок вернул бы сына... Салкаи замотал головой. - Сударыня, эгерчане поклялись не вступать ни в какие переговоры с турками, не принимать от них никаких посланий. Кто скажет хоть слово турку или принесет весть от него - будь это офицер или простой солдат, - предается смерти. - И он продолжал, почесав в затылке: - Эх, сударыня, вот если бы вы вчера приехали! Но кто знает, проникли ли они? Капитан имел в виду отряд Лукача Надя. - А я должна попасть в крепость еще сегодня, - ответила Эва. - Я ведь не давала клятвы не вступать в разговоры с турками. - Но как вы думаете попасть в крепость? Не можете же вы вдвоем пробраться через турецкий стан! - Мы пойдем в турецкой одежде. - Тогда вас застрелят из крепости. - А мы крикнем им. - Тогда возле крепости попадетесь в лапы к туркам. Ворота все заложены. Может быть, уже и камнями замурованы. - А как же проникает туда гонец Иштвана Добо? - Рискуя жизнью. Гонец наверняка знает, у каких ворот будут его ждать. У него есть дудка и пароль. Он говорит по-турецки. Если вы непременно хотите ринуться навстречу опасности, то хоть подождите его. - А если я пойду с белым платком и скажу, что ищу офицера по имени Юмурджак? - Вы, ваша милость, молоды и хороши собой. Если вас даже за юношу примут, от этого тоже не легче. Первый попавшийся солдат уведет вашу милость к себе в шатер. - А если я сошлюсь на известного у них в войсках офицера? - Там двести тысяч человек. Офицеров по имени знают не все. В лагере ведь даже говорят не на одном языке. Там уйма разного народа - персы, арабы, египтяне, курды, татары, сербы, албанцы, хорваты, греки, армяне. Каждый знает только своего офицера. Да и то не по имени, а по прозвищу. Скажем, у офицера длинный нос - так пусть зовут этого офицера Ахметом или Хасаном, меж собой солдаты называют его Носатым или Хоботом. Если он рыжий - прозовут Лисой или Меднорожим. А худого и длинноногого - Аистом. И все в таком духе. У каждого есть кличка, чтобы его легче было узнать. Одного из офицеров зовут Рыгач, потому что он во время разговора то и дело отрыгивает. Эва опустила голову. - Так посоветуйте мне что-нибудь, дядюшка Салкаи. - Мой совет подождать гонца. Будь это Миклош Ваш или другой, вы, ваша милость, отдайте ему кольцо, и он отнесет вашему мужу. А уж господин Борнемисса сообразит, как ему договориться с турком. Это был в самом деле мудрый совет. Но, увы, мятущееся материнское сердце не знает слова "ждите". Оно видит только клинок, занесенный над любимыми, и стремится как можно скорее щитом отвести удар. Эва положила на стол чертеж и долго разглядывала его. - Если крепость построена еще до прихода венгров, - заговорила она наконец, подняв голову, - то нынешние ее обитатели понятия не имеют, что под нею вырыто. Вот церковь. Отсюда идут три подземных хода. Их могли, конечно, разрушить ядрами. Но вот четвертый ход. Он ведет к теперешнему дворцу и проложен в стороне от остальных. Его не могли обнаружить в те времена, когда строили Шандоровскую башню. То ли знали о нем, то ли нет. Где вход в него, Миклош? - Она придвинула чертеж к Миклошу. - Вход около печей, где обжигают кирпичи, - ответил юноша, рассматривая чертеж. - А там есть такие печи? - спросила Эва у капитана. - Есть, - ответил Салкаи. - К северо-востоку от крепости. Юноша разбирал крохотные буковки: - "К северо-востоку - печи для обжига кирпичей. Плоский круглый камень в десяти шагах от орехового дерева, к югу. Там вход". - А есть там ореховое дерево? - спросила снова гостья. - Право, не помню, - ответил Салкаи. - Я ездил туда только раз в жизни, еще во времена Перени. - А печь для обжига кирпичей далеко от крепости? - Недалеко, минут пятнадцать ходу, а может, и того не будет. - Стало быть, и там стоят турки? - Там, должно быть, стоит турецкий обоз, пастухи и всякий прочий люд. - А вы, ваша милость, можете дать нам какую-нибудь турецкую одежду? - Могу. - Нет ли у вас плаща, какие носят дэли? - Есть, но только один. Да и то разорван сверху донизу. - Я зашью, - ответила Эва. - Однажды я уже путешествовала, переодевшись дэли. Вот уж не думала, не гадала, что мне это когда-нибудь пригодится! - Она задумалась, склонив голову на руку. - А ведь как знать, будет ли здесь лазутчик через неделю! Может быть, он запоздает. Может, его убьют... - Да, лазутчикам всегда грозит смерть. Эва вскочила. - Нет, нет, мне некогда даже плащ зашить, мне нельзя дольше ждать! Так будет лучше. Благодарю вас за гостеприимство! - И она протянула руку капитану. - Да что вы... - Мы отправляемся немедленно. Капитан встал и загородил дверь. - Этого я не могу допустить! Этак, очертя голову, только мошки летят на огонь... Я бы век корил себя! Эва, тяжело вздохнув, опять опустилась в кресло. - Вы правы. Мы должны поступить иначе, что-нибудь придумать, чтобы нас не схватили. Господин Балаж тоже присел. - В том-то и дело, - подтвердил он. - Если представится хоть малейшая возможность, я отпущу вашу милость. 2 К северо-востоку от Эгерской крепости высится гора Эгед. Полагалось бы именовать ее горой святой Эгиды или святой Эдеды, но название это венграм пришлось не по вкусу, и гору поныне зовут Эгед. Стоит она на таком же расстоянии от Эгера, как гора Геллерт от Кебаньи, только Эгед и выше и величавей. Выпусти какой-нибудь силач из Эгерской крепости в сторону горы Эгед стрелу, оперенную гусиным пером, перелетела бы та стрела через холм, где рычат турецкие пушки, и упала бы в долину, где кишит разношерстный лагерный сброд. Там расположились купцы, барышники, цирюльники, дервиши, знахари, точильщики, продавцы шербета и халвы, канатные плясуны, торговцы невольниками, старьевщики, цыгане и прочий люд. Днем они ходят в лагерь торговать, менять, подбирать всякий ненужный хлам, увеселять народ, гадать, воровать, обманывать - словом, промышлять. Второго октября, через трое суток после приступа, который состоялся в Михайлов день, со стороны Тарканьского леса прибыл верхом молодой дэли. Он был в аттиле, узких штанах, желтых башмаках и плаще из верблюжьей шерсти. Вместо чалмы, как это принято у дэли, голову его покрывал капюшон плаща. За поясом заткнуто было множество кончаров, через плечо висели лук и колчан. Дэли гнал впереди себя закованного в цепи венгерского юношу. А юноша погонял вола. Видно было, что и юноша и вол - добыча дэли. В этих краях повсюду были разбросаны виноградники, но в ту осень венгры не собирали виноград. Зато повсюду хозяйничали турки. Куда ни глянь, везде в виноградниках мелькают тюрбаны и меховые колпаки. Некоторые кричали молодому дэли: - Хороша у тебя добыча! Где ты разжился? Но дэли был занят, подгоняя своего невольника, а тот яростно погонял вола, и оба не отвечали на вопросы. Дэли не кто иной, как Эва. Невольник - Миклош. Караульных нет нигде. А если и есть, то все они пасутся в виноградниках. Да и к чему сейчас караульные! Противник заперт в крепости. Эва Борнемисса безо всяких помех въехала в долину, где обжигали когда-то кирпич, а сейчас стояло скопище пестрых и грязных шатров. Сразу ее окружили галдящие цыганята и тявкающие псы. Вскоре сквозь толпу пробились купцы. - Продай мальчика. Сколько возьмешь? - Даю пятьдесят пиастров. - Даю шестьдесят курушей. - Семьдесят. - Дам за вола двадцать пиастров. - Дам тридцать. - Сорок... Но дэли и бровью не повел. Пикой защищал то вола, то юношу. В руке невольника была длинная ветка. Они спустились со склона, засаженного виноградниками, в долину, к печам. Тут еще живописнее картина. Цыгане наспех сложили себе жилище из кирпичей, крыши соорудили из парусины и веток. Несколько цыганских семейств приютились даже в печах для обжига кирпичей. Жарят, варят, греются под лучами осеннего солнца. Старое ореховое дерево цело и невредимо. Под ним расположился какой-то барышник. Эва отсчитала десять шагов к югу от дерева и посмотрела туда. Там как раз устроили загон для лошадей. А около загона четырехугольный шатер барышника, на котором турецкими буквами было написано изречение из Корана: "Факри - фахри" [моя бедность - гордость моя]. Турецкие купцы никогда не указывают свое имя на дверях лавки - они пишут несколько слов из Корана. Эва наконец приметила камень. Некогда это был мельничный жернов. Давно он, видно, лежит здесь - так глубоко врос в землю, что только половина его высовывается наружу. Из отверстия посередине жернова тянется вверх высокая трава, а вокруг он пророс мхом. Эва поставила своего невольника и вола у конского загона, пику вонзила в дыру жернова. К ней, кланяясь, подошел купец. - Почем продаешь невольника? - спросил он, поглаживая бороду. Эва прикинулась немой: указала на губы и сделала отрицательный жест. Немой солдат не редкость. Увидев безусого и безбородого немого ратника, турок сразу понимает, что перед ним человек, который не в военное время живет подаянием. Грек заговорил: - Тридцать пиастров. Эва кивком головы дала понять, что продается только вол. Грек оглядел вола со всех сторон, потрогал грудь, похлопал по крупу и предложил другую цену: - Двадцать пиастров. Эва покачала головой. Купец предложил тридцать, потом тридцать пять пиастров. Эва присела на камень и с горделивым видом ощупывала свою ногу. К ноге был привязан кусок сырого мяса, сок его темным пятном расплывался на синем сукне. Когда грек посулил за вола тридцать пять пиастров, Эва, показывая руками и пикой, дала понять, что ей нужен шатер, причем поставить его надо на этом месте. Грек видел, что дэли ранен, бледен и смертельно устал. Он понял, что дэли хочет передохнуть, пока у него не заживет рана. Очевидно, для того и нужен ему шатер. Купец велел своему слуге принести полотнища трех-четырех изодранных шатров. - Изволь, выбирай! Эва выбрала самый большой, хотя он был весь в заплатах, и указала на вола: можешь, купец, взять свою покупку. Купец был недоволен ценой. Эва отдала в придачу и коня, но при условии, что купец сперва разобьет над камнем шатер. Грек согласился. Вместе с двумя слугами-сарацинами он поставил палатку на указанном месте. Что ж, пока все шло гладко. - Господь хранит нас! - прошептала Эва, когда она осталась в шатре вдвоем с Миклошем. Теперь весь вопрос был в жернове - когда и как приподнять камень. Надо где-то раздобыть шест, чтобы засунуть его в дыру и сдвинуть жернов. Достать шест не так уж трудно - взять и вытащить жердь из загородки конского загона. Ночью они с этим делом справятся. За холмом непрерывно грохотала пушка, а в перерывах между выстрелами слышались частые выхлопы крепостных пищалей. Иногда до Эвы и Миклоша доносился зловонный запах порохового дыма. Сквозь ветви деревьев видна даже одна из башен замка. Она похожа на большую свечу, изгрызенную мышами. Но наши путники смотрят на нее с восторгом. Башня эта - приметная веха, указывающая, куда они должны проникнуть сегодня ночью. Кругом снует разношерстный люд. Иногда появляются и солдаты. Чаще всего они покупают коней или разыскивают какого-нибудь целителя, знахаря. Велик спрос и на цыганские талисманы. В них, правда, не очень верят, но все же покупают. На волосатой груди одного асаба венком нанизаны на шнурок маленькие талисманы. Эва растянулась на плаще. - Миклош, не отправиться ли мне на розыски сына? Если я сюда дошла, могу и дальше пробраться. - Ваша милость, вы опять о том же думаете? - В этой одежде меня никто не задержит. Я могу найти его среди войска. Разыщу Юмурджака, встану перед ним и скажу: "Вот тебе кольцо, верни мне сына!" - Кольцо он возьмет, а мальчика не отдаст. - О, жестокий, дикий зверь! - Да ведь если бы он был другим... Но допустим даже, что он честный человек. А что, если кто-либо из офицеров отдаст вашей милости какой-нибудь военный приказ? И потом, ведь могут быть и такие отряды, куда дэли не пускают. Около пушек наверняка посторонним нет прохода. Вот сразу и распознают, что вы, ваша милость, чужая и зачем-то затесались к ним в лагерь. - И схватят... - Ну, положим, даже не схватят. Но Юмурджак все равно не выпустит вас из своих рук. Эва вздохнула. Она развязала суму, достала хлеб и холодную курицу, выложила все на жернов. - Поедим, Миклош. Наконец смерклось. Смолк пушечный грохот. В темноте все постепенно улеглись спать. Эва вытащила из сумы пачку свечей, высекла огонь, зажгла свечу горящим трутом. В полночь Миклош крадучись вылез из шатра и несколько минут спустя вернулся обратно с жердью толщиной в руку. Жердь засунули в дыру жернова и сдвинули его с места. Под камнем не оказалось ничего, кроме сырой темной глины и нескольких черных жуков. Эва с силой топнула ногой в том месте, где лежал жернов. Это был вопрос, обращенный к земле: "А может быть, тут пустота?" Земля глухо отозвалась: пустота. Эва вынула из сумы лопату без рукоятки, прикрепила ее к древку пики и принялась копать. Миклош разрывал землю руками. На глубине двух пядей лопата стукнулась обо что-то твердое. Это была дубовая доска, очень толстая, но уже сгнившая. Ее откопали и вынули. Под доской зияла темная яма, в которую мог пролезть человек. Сначала пришлось спуститься на десять ступенек, а там уже яма расширялась. Она оказалась выложенной камнем, точно погреб. Идти можно было не сгибаясь. Воздух был спертый. Темнота. Кое-где на стенах белел налет селитры. Веяло сыростью и холодом. Впереди шел Миклош со свечой. Местами пробирались по щиколотку в воде, спотыкаясь иногда о камни, упавшие со свода подземелья. Тогда Миклош оборачивался и предостерегал: - Осторожнее, тут камень! Кое-где шаги их гулко отдавались под сводом. Значит, тут наверняка есть и другой потайной ход. Что за народ их проложил? Когда строился замок Эгер, историю еще не писали. Кто знает, какие племена жили до нас в этих краях! - Осторожнее, нагнитесь! Ход некоторое время спускался под уклон, потом пошел в гору, а свод стал нависать все ниже и ниже. Миклош пробирался уже на четвереньках. Эва остановилась. - Миклош, пройдите вперед, - сказала она. - Если этот ход заложен, нам надо вернуться за лопатой. Миклош пополз дальше со свечой. Луч света все сужался и наконец исчез. Эва осталась одна в темноте. Она опустилась на колени и начала молиться: - Господи, помилуй меня, бедную скиталицу!.. Видишь ли ты меня в этой тьме кромешной?.. От моего Гергея отделяют меня всего лишь несколько шагов... Неужто ты соединил нас для того, чтобы страдали мы сейчас в горькой разлуке? Услышь меня, отец милосердный, тебе открываю я свое трепещущее сердце... Господи, здесь, под пятой врага, в черной глуби земной, молю тебя: дай мне проникнуть к Гергею! Вдали заалел огонек, потом показался Миклош. Он полз на животе, затем поднялся, сгорбившись, и выступил из тьмы. - На расстоянии двадцати шагов проход все сужается, потом на расстоянии десяти шагов подземелье становится просторным и там разветвляется на две стороны. Но оба хода завалены. - Миклош, ступайте обратно за лопатой. Будем копать до утра. Но вы, Миклош, должны каждый час показываться перед шатром, чтобы нам не возбудить подозрений. Юноша молча повиновался. - Если я, Миклош, увижу своего супруга, - сказала Эва, - мы отблагодарим вас за вашу доброту. Добо любит его, как родного брата. И Гергей устроит вас писцом к Добо. - Нет, я не соглашусь, - ответил Миклош. - Ребенок пропал по моей вине, и я должен помочь найти его. А как только он найдется, я возьму в руки страннический посох и пойду в школу. Бедный, добрый Миклош! Никогда больше не придется тебе ходить в школу! 3 В Михайлов день штурм бушевал до самого полудня. После обеда обе стороны ждали, пока остынут пушки. В крепости раздавался горестный псалом. Внизу, у стен крепости, лагерные дервиши и священнослужители складывали на телеги мертвецов и тяжело раненных, которые не могли встать на ноги. Стены крепости обагрены были кровью и снаружи и внутри. На башнях в тех четырех местах, куда враг бросался на приступ, женщины засыпали золой и каменной пылью черные лужи крови. С вышки угловой башни крепостной палач сбрасывал к подножию крепости свалившихся внутрь янычар. Захваченные турецкие знамена внесли в рыцарский зал. Оружие отдали солдатам. Каждый волен был брать, что ему пришлось по душе. Витязи расхватали все, но больше всего им понравились кирки. Сотни ратников толпились возле кузницы. - Мне тоже кирку!.. Кирку давай!.. Мекчеи тут же распорядился, чтобы крепостные кузнецы ковали кирки. Кузнецы рубили железные балки на брусочки и брусочки эти бросали в огонь. Раскаленный брусочек клали на наковальню, один конец отковывали острым, второй - плоским, а посередине пробивали дыру. Солдату, который подкреплял свою просьбу одним или двумя динарами, даже отделывали кирку - выпиливали на ней у острия желобки; тогда их называли кровосточными желобками. А рукоять вытесывал сам солдат. - Ну, гололобые, теперь пожалуйте, милости просим! Солдат, которым пришлось биться меньше других, Добо тут же после обеда отрядил закладывать проломы. Туда потащили прежде всего камни с разрушенной вышки. До самого вечера выволакивали из-под развалин трупы задавленных турок. Увы, среди них были и венгры. Работать! Работать! Даже детям нашлось дело. - Ребята, собирайте пушечные ядра! Ядра валяются повсюду. Большие тащите к большим пушкам, маленькие к маленьким и складывайте у подножия башен. В ту ночь лейтенант Хегедюш вместе с Гергеем ночевали на Шандоровской башне. Ночь стояла прохладная. В звездном небе сиял широкий серп луны. Усталые защитники крепости спали вразброс на рыночной площади. Караульные бродили полусонные. Стоило бедняге остановиться, как он тут же засыпал стоя. Гергей велел принести под одну арку свода соломенные тюфяки себе и двум другим лейтенантам. Перед аркой горел костер. И когда они лежали там, согреваемые жарким дыханием огня, Хегедюш сказал: - Ты, Гергей, ученый человек. Я тоже учился, готовился стать священником, только выгнали меня. Я сейчас сорок турок уложил своей рукой. Среди них попадались отчаянные. Стало быть, трусом меня не назовешь... Гергей был утомлен, ему хотелось спать, но тут он поневоле прислушался - голос Хегедюша дрожал от волнения. Гергей взглянул на товарища. Лейтенант сидел на соломенном тюфяке. Пламя освещало его лицо и длинный синий плащ, в который он кутался. Хегедюш продолжал: - И все же я часто думаю, что человек - все равно человек, бритая у него башка или нет. А мы вот... убиваем. - Да, и что же? - сонно отозвался Гергей. - И они нас убивают. - Конечно, убивают. Если бы они лезли на стену не с оружием в руках, а с полными флягами вина, мы бы их тоже флягами встречали. И тогда вместо крови лилось бы вино. Так-то, а теперь давай спать. Хегедюш искоса глядел на огонь, и лицо у него было растерянное - видимо, он хотел что-то сказать и не решался. Наконец он проговорил: - Что такое отвага? - Сам же сказал давеча, что ухлопал сорок турок, а еще спрашиваешь, что такое отвага! Ложись, спи! Ты тоже устал. Хегедюш, пожав плечами, продолжал: - Будь среди нас такой человек, у которого ума в голове было бы столько, сколько у нас у всех, вместе взятых, или еще больше - сколько у всех людей в мире, я думаю, что он не был бы отважным. Хегедюш бросил взгляд на Гергея. Пламя светило Гергею прямо в лицо, а у Хегедюша очертило резко выступающие скулы. Гергей закрыл глаза и устало ответил: - Наоборот, он был бы самым отважным. - Да ведь он, Гергей, лучше других знал бы цену жизни. Ну вот живем мы на земле, это ясно. А если турок снесет тебе голову с плеч, то вряд ли ты будешь жить. И едва ли такой умный человек бросил бы легкомысленно то, что у него есть, ради того, чтобы кто-то сказал: "Храбрый был малый!" Гергей зевнул. - Я тоже задумывался над этим, - сказал он, - и решил, что глупый человек отважен потому, что смерть ему непонятна, а умный - потому, что понятна. - Смерть? Гергей повернулся на бок, закрыл глаза и забормотал: - Да. Глупый человек живет животной жизнью. Животное ничего не знает о смерти. Вот возьми наседку: как она защищает цыплят! А лишь только цыпленок сдох, без всякой жалости покидает его. Будь ей смерть понятна хотя б настолько, как понятна она самому простому человеку, уж как бы она плакалась, убивалась! Знала бы, что детеныш ее утратил жизнь. Но кто не имеет понятия о смерти, тот и о жизни понятия не имеет. А возьми человека с ясной головой. Он отважен именно потому, что знает: тело его - еще не все. Где были мы перед тем, как жили? Куда уйдем, когда перестанем жить? Этого мы в земной нашей оболочке не знаем. Да и что сталось бы с нами, если бы знали? Ведь тогда мы думали бы не о земной своей жизни, а все гадали бы, что делает на том свете какой-нибудь наш друг или знакомый и как идут у них дела, к которым мы больше непричастны. - Ладно, ладно! - ответил Хегедюш. - Такие речи я частенько слышал от священников. Но эта земная жизнь имеет свою цену, и не для того же нам дано тело, земная наша оболочка, чтобы любому проходимцу басурману было кого зарубить! Потрескивали угли, огонь золотил лежавшие возле тюфяка панцири и сабли. Гергею подушкой служил кожаный щит. Он поправил его под головой и сонно ответил: - Вздор мелешь, милый Хегедюш! Человек-животное иной раз слепо сделает доброе дело, человек разумный всегда творит добро сознательно. Знаешь ли ты, что защищать родину - великое и святое дело, такое же, как сыну защищать родную мать? - И, натянув плащ себе на ухо, добавил: - Где, в каких законах сказано, что человек обязан защищать свою мать, да еще, в случае нужды, ценою жизни? Зверь вот не защищает. А человек, будь самый умный или самый глупый, бросается на того, кто напал на его мать. И пусть ему даже смерть грозит, он все равно считает, что иначе поступить не мог. - И сквозь дремоту Гергей закончил: - Волей человека движет иногда закон божий. Любовь и есть закон божий. Любовь к матери и любовь к родине - одно и то же. Турок не может убить мою душу... Да ну тебя, Хегедюш, будь ты неладен, не мешай спать! Тоже, нашел время такие разговоры заводить! Сейчас вот запущу в тебя этим дырявым щитом. Хегедюш замолчал. От тоже растянулся на тюфяке. В крепости слышались только мерные шаги караульных, далекий стук - кто-то, видно, железом бил по железу, - тихий гул пороховой мельницы и конский топот. На другое утро орудия молчали. Но позади земляных шанцев шумел турецкий стан. - Турок опять письмо строчит, - сказал Добо. В руке его был лист белой бумаги. Добо велел трубить сбор. Через две минуты отдыхавшие солдаты уже стояли в боевом порядке. У многих были перевязаны голова, глаз или рука. Но все смотрели весело. - Витязи! Я собрал вас для того, чтобы похвалить. Первый приступ врага вы отбили так, как то достойно венгерских солдат. Я не видел среди вас ни одного труса. Вы заслуживаете звания героев. После того как турок уберется, я сам пойду к его величеству королю и попрошу для вас награды. Но и до той поры мы отметим тех четырех витязей, которые, не щадя жизни, особо отличились в сражении. Пусть выйдут вперед Иштван Бакочаи, Ласло Терек, Антал Комлоши, Санисло Шонци. Четыре витязя выступили из рядов и встали перед Добо. У всех четырех головы были перевязаны. Добо продолжал: - Неприятель взобрался на стену наружных укреплений и водрузил первый флаг. Солдат Иштван Бакочаи один кинулся на отряд янычар, вырвал флаг из руки турка и бросил его вниз. Прежде чем удастся доложить его величеству королю о подвиге этом, произвожу Бакочаи в сержанты, награждаю пятьюдесятью серебряными динарами и новой одеждой. Под восторженные крики защитников крепости казначей Шукан отсчитал пятьдесят серебряных монет в подставленную ладонь витязя. Добо продолжал: - Флаг крепости вместе с куском стены был сбит пушечным ядром. Он упал вниз, к туркам. Ласло Терек один выскочил в пролом навстречу тысяче смертей и принес флаг обратно. Прежде чем последует королевская награда, он получит из казны крепости один форинт и суконный костюм. Витязь торжествующе оглядел приветствовавших его людей. Шукан отсчитал ему награду. Добо продолжал: - Турок водрузил флаг у Старых ворот. Антал Комлоши ринулся на стену и отрубил правую руку турка вместе с флагом. Прежде чем мне удастся представить Антала Комлоши к награде, он получит два форинта и новую одежду. Оставался еще четвертый витязь. - Санисло Шонци! - сказал Добо. - Когда заделанная стена вновь оказалась пробитой и турки уже готовы были ворваться в крепость, ты подскочил к пролому, один против сотен врагов, и бил, крушил, пока не подоспела помощь. Помимо королевской награды, ты получишь сейчас два локтя сукна и один форинт. И далее Добо сказал следующее: - Награда определена не по вашему геройству, а по скудной казне крепости. Кроме вас, найдется еще немало витязей, заслуги коих не многим меньше ваших. Я сам видел, что иные уложили по пятидесяти турок. Вот хоть бы Лукач Надь и ратники его отряда. Вы ведь знаете, что они сделали! Так поймите: нынче я хотел похвалить тех, кто особенно отличился, кто ради родины подвергал свою жизнь великой опасности и шел на смерть. У ворот послышался звук трубы, и вслед за этим в крепость впустили какого-то незнакомого крестьянина. Заранее сняв шапку, он поплелся через рыночную площадь и направился к Добо, неся в руке письмо. - Ступайте по своим делам, - сказал Добо солдатам. Он перекинулся еще двумя-тремя словами с Мекчеи и, когда крестьянин подошел, оглядел его с презрением, сел на коня и ускакал. Крестьянина приняли офицеры. Однако ему не повезло. Письмо, даже не распечатав, разорвали надвое. Половину бросили в огонь, другую затолкали посланцу в рот. - Сам принес - сам и ешь, собака! Потом он попал в темницу и там на досуге мог поразмыслить о том, что никакая служба врагам к добру не приводит. Крестьянина звали Андрашем Шари. Турки привезли его с собой из Фейервара. Целый час ждала басурманская рать, выйдет ли их посланец из ворот. Когда же они поняли, что эгерчане перепиской не занимаются, то вокруг стен снова загрохотали орудия. Рвы под крепостью наполнились турецкими солдатами. Если до той поры из турецкого стана раздавались только крики "Аллах!" и насмешливые возгласы, то теперь со всех сторон орали по-венгерски. - Сдавайтесь! Плохо вам будет, если не сдадитесь! - кричал один. А другой подхватывал: - Вы что думаете, вам каждый раз удастся отражать приступ? Это была только проба! Мы даже младенцев не пощадим! Третий вопил: - Уходите от Добо! Добо - сумасшедший! Коли ему хочется помирать, пусть один помирает! Никого не тронем, кто выйдет из крепостных ворот! Позволим унести и деньги и оружие! - Кто захочет выйти, пусть только привяжет белый платок к пике! - кричал стоявший во рву сипахи в островерхом шлеме. - А кто впустит нас - тысячу золотых получит! - гаркнул янычарский ага со страусовым пером на колпаке. Со стены сразу трое выстрелили в него, но ага успел скрыться во рву. - Добо сошел с ума! - снова послышался крик в другом конце. - Не будьте же и вы сумасшедшими! Первый, кто покинет крепость, получит в награду сто золотых, следующие двадцать - по десять золотых, и все уйдут с миром! - Остальных на кол посадим! - пронзительным голосом добавил кто-то. Так кричали из вражеского стана турки, говорившие по-венгерски. Те же угрозы и посулы выкрикивали и по-словацки, и по-немецки, и по-испански, и по-итальянски. Защитники крепости не отвечали ни на каком языке - ни на венгерском, ни на словацком, ни на немецком, ни на испанском, ни на итальянском. Крики стихали и опять возобновлялись. Обещания становились все заманчивее, угрозы все страшнее. Наконец Гергей выставил на своем участке стены барабанщиков и трубачей, и как только какой-нибудь турок принимался кричать, тут же начинали бить барабаны, глумливо вопил рог и громко ревела труба. Осажденные воспряли духом. На других стенах тоже выставили барабанщиков и трубачей. Нашлось дело и троим дударям. А те витязи, у которых были железные щиты, стучали по ним. Адский шум заглушил крики турок. Лейтенант конного отряда Иов Пакши попросил разрешения у Добо на вылазку, решив ударить по горлопанам. Славный, голосистый лейтенант был младшим братом коменданта Комаромской крепости. Был он красивым, рослым парнем геркулесовой силы. Когда он по утрам вытягивал усы, они доходили ему до ушей. Во время приступа Пакши бился палашом. Одним ударом рассекал голову турку в шлеме, так что и голова и крепкий шлем раскалывались надвое. Он просил только сто человек. - Не мудри, братец! - сказал Добо, покачав головой. - Не ровен час, случится с тобой беда. Но Иов Пакши ерзал, вертелся, точно съел за завтраком миску раскаленных углей. Он понемногу уступал, спускал цену. - Ну хоть пятьдесят... Ну хоть двадцать... Под конец стал уже просить только десять всадников, чтобы сделать хоть один круг. Добо, вероятно, не согласился бы и на это, но вокруг Пакши собралось много солдат, у которых чесались руки. Они просили, раскрасневшись: - Ваша милость господин капитан, позвольте!.. Добо опасался, что дальнейшее сопротивление припишут не его благоразумию и осторожности, а решат, что он считает крепостной гарнизон слабым. И Добо махнул рукой. - Что ж, если вам не терпится погибнуть, поезжайте! - А сколько дадите людей? - радостно спросил Пакши. - Двести, - ответил Добо. Ворота, выходившие на речку, были еще целы. Пакши отобрал двести солдат и пошел на вылазку. Произошло это в полдень. У речки сновали турки, поившие коней и верблюдов. Справа от ворот поили коней акынджи. Двести всадников лавиной ринулись на них. Акынджи валились, как снопы. Пакши, мчавшийся впереди, прорубил среди них дорожку. Его панцирь и конь с правой стороны были забрызганы кровью. Остальные следовали его примеру, и акынджи с воплями ужаса, давя друг друга, пустились наутек. Но тут с двух сторон выскочили тысячи янычар. Добо приказал трубить отбой. Но витязи не услышали. Разъяренные схваткой, они кололи, рубили янычар. Пакши размахнулся, но в тот миг, когда он нанес противнику страшный удар, когда зазвенела его сабля о кольчугу сипахи, конь его, испугавшись верблюда, прянул в сторону. Сабля вонзилась в грудь коня - скакун рухнул. Пакши очутился на земле. Воины Пакши сгрудились вокруг своего лейтенанта и отчаянно рубились, чтобы дать ему подняться. Но Пакши не встал. Быть может, он вывихнул или сломал себе ногу. Но и так, сидя на земле, он вращал саблей - колол, рубил янычар. Шлем его слетел, и янычар рассек витязю голову. На стенах крепости трубили в трубы: назад, назад! Солдаты повернули обратно и пробились сквозь толпу турок. Только десяток парней остался около Пакши. Их сразу окружил целый лес пик. - Сдавайтесь! - завопили турки. Парни один за другим опустили сабли. - Трусы! - гневно кричали со стен крепости. Мекчеи хотел выскочить за ворота. Едва удалось его удержать. Час спустя на Кирайсекеском холме сколотили высокий круглый помост и водрузили на него орудие пытки - железное колесо. И на глазах защитников крепости турецкий палач колесовал раненых эгерских солдат - всех, кроме Пакши. 4 До той поры эгерчане только ненавидели турок - теперь они еще и презирали их. Женщины плакали. Солдаты готовы были без разрешения совершить вылазку. Но Добо приказал запереть ворота. После этой позорной и жестокой казни Али-паша велел крикнуть в крепость: - Знайте, что мы разбили присланные вам в подмогу королевские войска! Теперь пощады не ждите! Если не сдадитесь - всех вас постигнет такая же участь! Народ, бледнея, слушал эти слова. От злодейства турок оцепенели даже барабанщики, позабыв свою обязанность заглушать угрозы неприятеля. - Врут, негодяи! - презрительно бросил Гергей столпившимся вокруг него солдатам. - Так же врут они каждую ночь, когда кричат, что схвачены наши жены, невесты и дети. Королевская рать в пути. Мы ждем ее с часу на час. - А что, если не врут? - раздался за его спиной грубый голос. Гергей и без того был бледен, а тут побледнел как полотно, и от этого усы его казались угольно-черными. Слова эти произнес лейтенант Хегедюш. Гергей устремил на него пронзительный взгляд и, сжав эфес сабли, ответил: - Эх, господин лейтенант! Не мешало бы вам знать воинский обычай: неприятель всегда захватывает знамена разбитых полков. Будь королевское войско и вправду разбито, неужто турки не показали бы нам трофейных знамен? И он смерил Хегедюша взглядом с головы до ног. Происходило это на Церковной башне. Чуть подальше от Гергея стоял Добо; рядом с ним, опершись на палку, - Цецеи, Золтаи, Фюгеди и отец Мартон. Священник был в белой рубахе и епитрахили (он только что похоронил солдата, умершего от тяжелого ранения). Слова Гергея привлекли внимание Добо, и он недоуменно взглянул на Хегедюша. Обернулся и Цецеи. - Дурацкие речи! - заорал старик. - Ты что, Хегедюш, народ хочешь запугать? Хегедюш кинул в ответ яростный взгляд на Гергея. - Я постарше тебя, молокосос! Как ты смеешь читать мне наставления? Как смеешь так дерзко смотреть на меня? И вдруг он выхватил саблю из ножен. Гергей тоже обнажил саблю. Добо встал между ними. - Этим займетесь после осады. Покуда замок осажден, вы не имеете права обнажать сабли друг против друга. Возмущенные противники вложили сабли в ножны. Добо холодно распорядился, чтобы Хегедюш нес службу у Старых ворот в войсках Мекчеи, а Гергей не смел без особой надобности покидать наружные укрепления. - После осады! - сказал еще раз Хегедюш, с угрозой взглянув на Гергея. - Не бойся, не спрячусь, - ответил Гергей с презрением. Эта ссора огорчила Добо. Когда Гергей и Хегедюш разошлись в разные стороны, он обернулся к Цецеи. - Что же станется с нами, - сказал он, - если даже офицеры враждебно смотрят друг на друга? Как же они вместе воевать будут? Их необходимо помирить. - Черт бы побрал этих кашшайцев! - сердито ответил Цецеи. - Мой зять все правильно сказал. Провожая Добо, старик прошел с ним через всю рыночную площадь. Из корчмы слышалось пение, и когда они подошли к ней, из дверей, шатаясь, вышли трое солдат. Обхватив друг друга за шею, они, распевая, направились к казармам. Посередине шагал Бакочаи. Окончив песню, он задорно крикнул: - Никогда не умрем! Увидев Добо, гуляки отпустили друг друга и, остановившись, стали, как три пизанские башни. Все трое хлопали глазами и молчали. Добо прошел мимо них и остановился перед дверями корчмы. В корчме тоже пели. Терек размахивал косынкой, на которой была подвязана его рука. Комлоши колотил по столу жестяным кубком. Тут же трое рядовых помогали пропивать им награду за храбрость. Добо обернулся к оруженосцу. - Позови сюда обоих корчмарей. Через минуту перед ним стоял Дюри Дебрей с засученными рукавами рубахи и Лаци Надь в синем фартуке с высоким нагрудником. Оба смущенно предстали пред гневные очи Добо. - Корчмари! - рявкнул Добо. - Если я еще раз увижу в крепости пьяного солдата, велю повесить того корчмаря, у которого он напился! И, повернувшись, комендант пошел дальше. Ночью снова закладывали, чинили порушенные за день стены. Добо спал только час или два в сутки. Днем и ночью его видели то тут, то там; повсюду раздавался его спокойный, твердый голос, отдававший распоряжения. На третью ночь после приступа с восточного холма снова послышался громкий крик: - Иштван Добо, слышишь? Тебя приветствует твой старый противник Арслан-бей. Моя честь чиста, как моя сабля. Имени моего не коснулась дурная слава... И после короткой паузы снова послышался голос: - Смерть доброго Иштвана Лошонци не должна вас пугать. Он сам в ней повинен. Если же вы не верите нам, я предлагаю себя в заложники. Выкинь белый флаг, и я не побоюсь войти к тебе в крепость. Держите меня в плену, пока сами не покинете крепость, убейте меня на месте, если у кого-нибудь из отступающих хоть один волос упадет с головы. Это говорю я, Арслан-бей, сын знаменитого Яхья-паши Оглу Мохамеда. Наступила тишина, точно кричавший ждал ответа. Но Добо после первых же слов сел на коня и поскакал к другой башне. Этим хотел он показать, что не желает внимать словам турка. Продолжение речи слышали только солдаты: - Знаю, что для тебя я - достаточная порука. Но если твой народ не удовольствуется этим, мы готовы отвести свои войска на три мили. Ни один турок не покажется, пока вы не уйдете за три мили в противоположном направлении. Отвечай мне, храбрый Иштван Добо! Крепость молчала. 5 В полночь Добо заметил у дверей порохового погреба парня, который нес на голове стопку больших тазов, штук десять. - Что это такое? - Господин лейтенант Гергей приказал принести из кухни тазы. - Где господин старший лейтенант? - На башне Бойки. Добо поскакал туда. Слез с коня и при тусклом свете фонарей поспешно вошел в башню. Гергея он нашел у стены. Бледный, мрачный, неподвижно стоял он, склонившись над большим тазом с водой, держа в руке фонарь. - Гергей! Гергей выпрямился. - Я не знал, господин капитан, что вы еще не спите. А впрочем, я доложил Мекчеи, что установил наблюдение за тазами. - Ведут подкоп? - Думается, ведут. Раз мы отбили штурм, они теперь наверняка ведут подкоп. - Ладно, - ответил Добо. - Пусть и барабанщики поставят на землю барабаны и насыплют на них горох. - И мелкую дробь. Добо крикнул с башни оруженосцу Криштофу: - Обойди караульных и передай им, чтобы при каждом повороте наблюдали за барабанами и тазами! Как только вода в тазу задрожит или горошинки и дробь на барабанах запрыгают, пусть немедленно доложат! Он взял Гергея под руку и повел его в глубь крепости. - Милый сын мой, Гергей, - сказал он отеческим тоном, каким обычно разговаривал со своими оруженосцами, - я уже неделю присматриваюсь к тебе... Что случилось? Ты не такой, как всегда. - Сударь, - ответил Гергей дрогнувшим голосом, - я не хотел обременять вашу милость своими заботами, но раз вы спрашиваете - скажу. С тех пор как обложили крепость, турки каждую ночь кричат, что сын мой у них. - Враки! - Я тоже так думал. Сперва даже внимания не обращал, но неделю назад бросили сюда маленькую саблю. А она и вправду принадлежит моему сыну. Гергей вынул из-под доломана саблю в бархатных ножнах. - Вот она, господин капитан. Вы ее, наверно, не помните, хотя сами и подарили мне при нашей первой встрече. Прощаясь с сыном, я подарил ему эту саблю. Как же она очутилась в руках турка? Добо внимательно рассматривал саблю. Гергей продолжал: - Я оставил жену и сына в Шопроне. Там никаких турок нет. А пришли бы, так им задали бы жару! Жена моя не тронется из Шопрона, да ей и не к кому ехать. Добо замотал головой. - Непонятно. Может быть, саблю украли и она попала к старьевщику, а от него к какому-нибудь солдату? - Откуда же узнали, что сабелька принадлежит моему сыну? Да вот что змеей жалит мне сердце. У этого Юмурджака, иначе Дервиш-бея, был талисман. Мой наставник, отец Габор, упокой господь его душу, отнял у турка талисман и оставил его мне. С тех пор этот безумный турок все ищет свой талисман. Как Юмурджак узнал, что он у меня, не знаю. Но несомненно узнал, потому что просит вернуть его. - И ты думаешь, что твой сын действительно у Юмурджака? Так черт с ним, с этим кольцом, брось ему! - В том-то и вся штука, что кольца у меня нет! - ответил Гергей, сняв шлем. - Дома осталось. - Гм... Ума не приложу... Если представить себе даже, что турки бродят в Шопроне... гм... ведь тогда бей похитил бы кольцо, а не ребенка. - Вот потому-то я и места себе не нахожу, - ответил Гергей. - Так ты думаешь, что сын и в самом деле здесь? - Если сабля каким-то образом попала из Шопрона сюда, то можно думать, что и сын мой тут. Они дошли до дворца. Добо сел под фонарем на мраморную скамейку. - Садись и ты, - пригласил он Гергея. Опершись локтями о колени, Добо смотрел в одну точку. Оба молчали. Наконец Добо стукнул себя по колену и сказал: - Мы еще ночью узнаем, правду говорит турок или врет. Он кликнул шагавшего возле дворца караульного: - Мишка! Сходи в темницу, выведи курда, которого поймали у речки. В окно высунулась госпожа Балог. - Господин Добо, наденьте свой длинный плащ. Добо был в одном сером замшевом доломане, а ночной холод пробирал до костей. - Спасибо, не надо, - ответил Добо. - Я сейчас лягу. Как чувствует себя Пете? - Бредит и стонет. - Кто же сидит возле него? - Я вызвала жену Гашпара Кочиша. Но пока он не успокоится, я и сама не лягу. - Можете спокойно лечь, - ответил Добо. - Я видел его рану. Она заживет. Отдохните, ваша милость. Караульный привел курда. - Сними с него цепи, - приказал Добо. Скрестив руки на груди и низко поклонившись, курд ждал. - Послушай, басурман, - заговорил Добо (Гергей переводил фразу за фразой), - ты знаком с Дервиш-беем? - Знаком. - Какой он из себя? - Одноглазый. Ходит в одежде дервиша, но под нею носит панцирь. - Да, это он. А ты из каких краев? - Из Битлиса, господин. - Мать твоя жива? - Жива, господин. - Семья есть? - Двое детей у меня. На глаза курда навернулись слезы. Добо продолжал: - Я выпущу тебя из крепости, но ты должен точно выполнить одно поручение. - Господин, я раб твой до самой смерти. - Ты пойдешь к Дервиш-бею. У него есть маленький мальчик-невольник. Скажи бею, пусть завтра утром приведет мальчика к тем воротам, которые выходят на речку - туда, где ты попал в плен, - и там он получит за мальчика то, что требует. Приходите с белым платком. Понял? - Понял, господин. - Один из наших выйдет за ворота. Он захватит с собой талисман Дервиш-бея. А ты возьмешь мальчика у бея и передашь его нашему человеку. Только смотрите, чтобы никто не тронул нашего посланца. - Жизнью своей отвечаю за него. - Этого мало. Поклянись сердцем своей матери, счастьем своих детей, что честно выполнишь условия. - Клянусь, господин! - ответил курд. Криштоф стоял тут же. Добо обернулся к нему. - Криштоф, ступай в рыцарский зал. В углу валяется куча турецкого скарба. Там ты найдешь маленькую турецкую книжку. Принеси ее. Это был Коран. Грамотные турецкие воины повсюду носили при себе Коран. Книга была в кожаном переплете, со стальным колечком в углу. В колечко продевалась тесемка, и на ней носили Коран на груди. Курд положил палец на Коран и поклялся. Потом упал к ногам Добо, поцеловал землю и, радостный, быстро удалился. - Но, сударь, - произнес Гергей дрожащим голосом, - а если турок увидит, что мы обманываем его? Добо спокойно ответил: - Будь мальчик там, он уже показал бы его. Все турки - лгуны. Я только тебя хочу успокоить. Гергей поспешно пошел к башне, чтобы до рассвета немного отдохнуть. Сердце его колотилось. Когда он проходил мимо пороховой мельницы, кто-то в тени произнес: "Тсс!" Гергей взглянул туда и увидел цыгана. Приподнявшись с соломенной подстилки, Шаркези махал рукой, подзывая его. - Ну что тебе? - нехотя спросил Гергей. Цыган встал на ноги и зашептал: - Ваша милость господин Гергей, к нам паршивая овца затесалась! - Ну! - Вечером я был у Старых ворот, чинил подбородник шлема одному солдату из Кашши и слышал, как господин лейтенант Хегедюш говорил своим людям, что во время осады полагается платить вдвое больше. Солдаты ворчат на капитана Добо. Вот, говорит, турки сулят нам всякие милости, а он ничего хорошего не обещает. У Гергея дыхание перехватило. - И это они при тебе говорили? - При всех солдатах. Я бы не стал передавать, да что мне их лейтенант! Я не его боюсь, а турок. - Пойдем со мной, - сказал Гергей. Он разыскал Мекчеи. Тот как раз распоряжался устройством насыпи. - Пишта, - сказал Гергей, - послушай, что говорит Шаркези. - И он оставил их вдвоем. 6 Поутру, когда Добо вышел из дворца, Хегедюш поджидал его в дверях. - Сударь, - сказал он, приложив руку к шапке и отдавая честь, - мне надо вам кое-что доложить. - Важное? - Не очень. - Пойдем со мной. Расскажешь там, наверху, у ворот. Над воротами стояли уже Гергей, Мекчеи и Фюгеди. От турок, сновавших на речке, они были укрыты плетеным тыном. Добо поглядел вниз через тын и, обернувшись к Гергею, спросил: - Еще нет никого? - Никого, - ответил Гергей, бросив взгляд на Хегедюша. Хегедюш поднес палец к шапке. Гергей тоже. Но взглянули они друг на друга холодно. Добо молча смотрел на Хегедюша, ждал его донесения. - Сударь, - заговорил Хегедюш, - я должен доложить, что среди солдат наблюдается некоторое недовольство. Глаза Добо широко раскрылись. - Увы! - Хегедюш пожал плечами и, моргая, отвел взгляд. - Среди них есть старые солдаты, которым известно, что во время осады гарнизону крепости всегда и всюду платят дополнительное жалованье... Вчера все ждали, что получат эти деньги. К вечеру уже дулись. Я решил, что если выругаешь их, то еще больше разозлишь, и поэтому позволил им высказаться и даже обещал доложить вам, господин капитан, об их просьбе. Лицо Добо стало строгим. - Прежде всего, господин лейтенант, - сказал он, - вам не следовало забывать, что в крепости не место перешептываниям. А что касается денег, которые выплачивают во время осады, пусть тот, кто сражается ради них, а не за родину, явится сюда, и он получит деньги. Добо отошел от лейтенанта и перегнулся через тын. - Идут! - воскликнул Гергей. Казалось, от волнения сердце вырвется у него из груди. От кучки турок отделился курд. Он уже был при оружии и вел двух венгерских ребятишек - двух босоногих крестьянских мальчиков в поддевках и портах. Курд шел, широко шагая, и ребятам приходилось бежать рядом с ним. Позади, шагов за сто от них, был виден кривой дервиш. Он следовал верхом за курдом, но остановился на расстоянии выстрела и, поднявшись в стременах, посмотрел в сторону крепости. - Оба не мои! - обрадовался Гергей. И правда, мальчики оказались старше его Янчи. Одному из них было, вероятно, десять, другому - двенадцать. Курд встал перед воротами и крикнул: - Бей посылает вместо одного мальчика двоих! Отдайте кольцо, тогда он пришлет и третьего. Добо сказал караульному на башне: - Выгляните из бойницы. Махните рукой курду, пусть уходит. В этот день турки так же ломали, рушили стены, как и раньше. Широкогорлые зарбзены действовали медленно, но с ужасающей силой. Ядра с грохотом ударялись в стены, и каждый раз слышался треск, а иногда и гул обвала. И все же в этот день наступила перемена, о которой караульные доложили еще рано утром. Конные солдаты отступили от крепости. Куда-то исчезли и акынджи в красных колпаках, сипахи в сверкающих панцирях, дэли в плащах с капюшонами, генюллю на низкорослых конях, гуребы, мюсселлемы и силяхтары. Недоставало и девятисот лагерных верблюдов. Что же случилось? В крепости у людей лица прояснились. Даже цыган явился к крестьянам-точильщикам и велел до блеска наточить его длинную ржавую саблю. У пекарни запели женщины. На заросшем травой бугре неподалеку от пекарни резвились дети. Мальчики играли в солдатики, девочки вели хоровод: У Катоки Уйвари Нарядная юбочка, Пышная опушечка, Овес - коню, супруге - жемчуг, Дочери - жемчужный венчик. Служанка госпожи Балог привела к детям и маленького турецкого мальчика. Тот с удивлением смотрел на игры. - Примите и его тоже, - попросила служанка. - Не примем, - ответили мальчики. А девочки приняли. Турчонок не понимал, что они пели, но кружился вместе с ними с таким благоговением, словно принимал участие в каком-то священнодействии. Но откуда радость и веселье? Турецкие конные солдаты исчезли. Ясно, что на подмогу осажденным идут войска. Королевские войска! Ясно, что турецкая конница выступила им навстречу. И барабанщики барабанили еще задорнее, стараясь заглушить голоса турок, что-то кричавших защитникам крепости. Особенно ожесточенно колотил солдат, приставленный к большому барабану. При этом он то и дело вскакивал на крепостную стену. В крепость сыпались записки. Турки забрасывали их стрелами. Записок этих никто не читал - их сразу бросали в огонь. А стрелы тащили к Цецеи. От зари до зари он сидел в Казематной башне; стоило турку показаться поблизости, как старик выпускал в него стрелу. Добо по-прежнему оставался серьезным. Он поднимался то на одну, то на другую вышку и наблюдал за неприятелем. Иногда подолгу смотрел в сторону горы Эгед. Изредка качал головой. Вдруг он вызвал к себе во дворец Мекчеи. - Милый Пишта, - сказал Добо, опустившись на стул, - что-то мне не нравится этот Хегедюш. Последите-ка за ним. - Уже следим. - Мне нужно знать каждый час, с кем он говорил, куда смотрел, куда пошел. - Все будем знать. - Но смотрите, чтобы Хегедюш ничего не пронюхал, а не то еще преподнесет нам какой-нибудь подарочек. - Не пронюхает. - Если в крепости поднимется мятеж, тогда нам конец. Я мог бы посадить его за решетку, но надо выяснить, много ли народу и кто именно идет за ним! Гниль необходимо вырезать, чтобы и следа ее не осталось. А кто за ним следит? - Цыган. - Надежный он человек? - С тех пор как мы отбили приступ, цыган считает безопаснее для своей шкуры оставаться с нами, несмотря на все посулы турок. Вчера он работал среди солдат из Кашши, сегодня опять постарается найти себе там занятие. Я сказал ему: "Сослужи нам добрую службу - получишь хорошего коня с полной сбруей". Цыган прикинется, будто он заодно с недовольными. - А другого надежного человека у тебя нет? - Конечно, нашелся бы, да разве кашшайцы доверятся ему! Цыгана они ни во что не ставят и поэтому его не стесняются. - Он должен узнать только одно: кто вожаки? - Я так и сказал ему. - Тогда хорошо. Пойдем. - Господин капитан! - сказал вдруг изменившимся, теплым голосом Мекчеи. - По всем признакам видно, что к нам идут королевские войска. Добо пожал плечами. - Может, и идут, - грустно ответил он, - но только те признаки, которые, по-вашему, говорят об их приближении, по-моему, говорят совсем иное. Мекчеи остановился как вкопанный. Добо развел руками. - Ясаулы на местах. Обоих военачальников я видел верхом в Алмадяре. Ни одной пушки не увезли. Оркестры здесь... - Так что же все это значит? - спросил пристыженный Мекчеи, заморгав глазами. Добо снова пожал плечами. - Должно быть, в лес пошли, братец. - В лес? - Да. И на виноградники. Натаскают хвороста и земли, засыплют наши рвы и возведут насыпи у проломов. Но, милый Пишта, об этом я говорю только тебе. Пусть в крепости радуются и думают, что на помощь нам идут королевские войска. Добо протянул руку своему сотоварищу и с доверием посмотрел ему в глаза. Потом он заглянул в ту комнату, где лежали раненые - Пете и Будахази. Как только стемнело, вернулись турецкие конные солдаты. Из крепости выпустили светящиеся ядра, и все увидели, что солдаты ведут под уздцы лошадей, нагруженных хворостом и охапками виноградных лоз. А длинные вереницы верблюдов везли туго набитые мешки. Один за другим спускались верблюды с горы Баюс. Добо повернул книзу жерла пищалей и мортир и приказал открыть огонь. Сгущался сумрак, а конных солдат все не убывало. Пальбу из пушек Добо прекратил и только стрелкам приказал постреливать иногда. А внизу, у стен крепости, копошились, работали турки. Трещал хворост и охапки сбрасываемых в кучу виноградных лоз. Раздавались начальственные окрики ясаулов. Добо распорядился поставить в проломы и пробоины стен фонари, пристроив их так, чтобы они бросали свет наружу, но оставались недосягаемы для турецких стрел. В крепости было темно. Лишь кое-где мерцали фонари. Около Старых ворот тьму разгоняло только пламя печей хлебопекарни. Женщины работали и пели. - Пусть себе поют, - сказал Добо. - Кто поет, от того счастье не отстает. В полночь Мекчеи наблюдал с вышки башни Бойки, не шевелятся ли где-нибудь турки, не начнут ли они внезапно штурм. Большинство офицеров тоже стояли в разных местах на карауле. Мекчеи, нагнувшись, пристально всматривался в темноту и слушал, приложив ладонь к уху. Сзади кто-то дернул его за полу доломана. Мекчеи обернулся. Это был цыган, обутый в янычарские башмаки. На голове у него торчал шлем, утыканный кругом петушиными перьями. У пояса с одного боку висела сабля с белой костяной рукояткой. - Тес! - зашипел он таинственно. - Тес! - Что тебе? - Ваша милость отважный господин капитан, я уже чувствую в руке уздечку доброго коня. - Ты узнал что-нибудь? - Ой, ой, ой! - И доказательства есть у тебя? - Есть, да только их надо поймать. - Так поймай, шут тебя дери! - Мне поймать? Извольте пойти вместе со мной и сами увидите. Скорей, скорей идемте! - Куда? - К водохранилищу. Хегедюш спустился туда. Ой, ой, ой! - Один? - У дверей водохранилища стоят на страже трое солдат. Мекчеи стал быстро спускаться по ступеням лестницы, то и дело спотыкаясь. У подножия вышки он подозвал к себе шестерых солдат. - Пойдете