о вышел проводить врача, Казанова очень хвалил своего друга и называл его будущую жену счастливой. Мать считала, что он выглядит хорошим юношей. Казанова не хотел терять времени и просил Христину быть за столом внимательной. По-видимому, Карло станет ей небом назначенным супругом. "Мне назначенным?" "Вам! Вы будете с ним гораздо счастливее, чем со мной." "Представьте себе мои муки", пишет Казанова, "когда я говорил ей это...". Он пишет о своих мучениях! Внешне девушка осталась спокойной. А у него слезы наворачивались на глаза! Он увидел, что не знает сердца Христины. Он советовал ей не возбуждать подозрений об их связи. "Все это очень странно", ответила Христина. "Мой дядя знает?" "Нет." "И если я ему понравлюсь, он захочет на мне жениться?" "Через восемь или десять дней. Я предусмотрел все. Через неделю ты снова увидишь меня." Когда Карло вернулся, она отвечала не его вопросы с наивностью, вызывающей смех, но чаще с большим разумом. После обеда Карло сказал, что она создана, чтобы осчастливить принца. Она ответила, что будет рада, если он будет достойным, чтобы сделать ее счастливой. Эти слова должны были обрадовать Казанову, а вместо этого опечалили. Карло был восхищен и тотчас обнял Казанову. На обратном пути он только и говорил о своем счастье. Он влюбленно смеялся от радости (или от неожиданности?), когда Казанова рассказал о папском разрешении. Так доверчивы были жертвы интриг Казановы, именно нехватка недоверчивости превращала их в жертвы. Когда Казанова снова приехал в деревню, он советовал Христине, как держать себя с будущим мужем, его сестрами и теткой. Покраснев, он говорил, что мужу надо оставаться верной, и с некоторым стыдом просил прощения за то, что соблазнил ее. "Когда вы обещали мне жениться, вы уже тогда хотели оставить меня?" "Клянусь, нет." "Поэтому вы меня не обманули. Я благодарна за то, что вы нашли мне мужа. Что я должна сказать вашему другу в свадебную ночь?" "Карло достаточно деликатен, чтобы не задавать таких вопросов. Но все же скажите, что у вас не было любовников: все девушки так делают. Даже опытные обманываются в этом." "Обними меня в последний раз", просила она. Он не решился. Они были одни. Его добродетель была слаба. Тогда она сказала: "Не плачьте, милый друг. На самом деле меня это не трогает." Тогда он снова засмеялся. Карло пригласил его на свадьбу. После некоторого колебания он пришел, гордый своим делом, но также ревнуя и завидуя. На свадьбе, увидев ее, он заплакал. В сельском наряде она была очень красива. Карло выказывал благодарность. Казанова подчеркивал, что он не при чем, а в воспоминаниях продолжает скромным тоном: "Для меня настоящая радость - приносить счастье людям." На утро после свадебной ночи Карло обнял его. Христина перед всеми протянула ему руку и сказала: "Господин Казанова. Я счастлива, и рада благодарить вас." Господин Брагадино весело смеялся над этой свадьбой. "Весьма ученый господин сделал сотню как глубоких, так и абсурдных рассуждений об этом брака. Я смеялся про себя; только я владел ключом к тайне, только я видел весь комизм." Так пишет юморист. Как Руссо мечтал о "дитя природы", так Казанова мечтал о чарах наивной сельской девушки. Через некоторое время он снова увидел Христину в венецианском костюме, ее черные волосы покрывал белый напудренный парик, она уже говорила на венецианском диалекте и показалась ему гораздо менее прелестной. Через год после свадьбы она родила сына. При встрече она рассказала Казанове, Карло признался, как кто-то сообщил ему, что два дня подряд она оставалась наедине с Казановой. Она считала Карло ангелом. Казанова называет его порядочным человеком и через двадцать пять лет берет у него взаймы. Как богатый молодой господин едет Казанова на площадь святого Марка. Локоны белы от пудры. Шпоры, кольца и глаза сверкают. Платье пестро. Во всех карманах звенят дукаты. Он проигрывает и выигрывает во всех казино. Он спит с танцовщицами, графинями, деревенскими девушками. Он маг в палаццо Брагадино. Три влиятельных покровителя балуют его как собственного сына. Таков он в двадцать три года: игрок понарошку, домашний колдун, гуляка с литературными интересами, добродушный соблазнитель, опьяненный сладострастием. Он нравился молодым девушкам и большим господам. Он нравился и самому себе. Только его проделки становятся все сомнительней, пока две выходки не переполняют чашу. Осенью 1747 года Теньоло де Фабрис ввел его в сельское семейство, где все любят карты и женщин и каждый устраивает проделки каждому. Кто не смеется над тем, что постели разваливаются и появляются призраки, что девушек кормят вспучивающими сахарными пастилками, того называют педантом. Эти шутки заходят слишком далеко, так по крайней мере считает старый Казанова. Грек - торговец овощами, в лучшие года звавшийся Деметрио, у которого Казанова увел хорошенькую горничную (еще одна горничная в донжуанском списке Казановы!), тайком подпилил доску над грязной канавой на излюбленном пути Казановы. Казанова с несколькими молодыми женщинами по уши оказался в нечистотах. Их вытаскивали крестьяне. Его вышитый по новейшей моде наряд, кружева, чулки были безнадежно испорчены. Но когда девушки еще подавленно молчали, он уже смеялся, чтобы не прослыть педантом. Деньгами и угрозами выявив зачинщика, он долго думал над достойной отплатой, пока не устроил его ложные похороны. После полуночи он прокрался на кладбище, выкопал недавно погребенного мертвеца, и не без труда, как он говорит, охотничьим ножом отрезал мертвую руку до плеча. Боялся ли он? Но ради своей чести он стократно рисковал жизнью. Этот нежный юноша, которого каждое расставание, каждое тонкое чувство доводило до слез, в ярости мог превозмочь свои недостатки. Тогда он не боялся ни мертвецов, ни призраков. Однако Густав Гугитц замечает, что Казанова совершенно не страшится заимствовать эту историю из седьмой новеллы Антофранческо Граццини. На следующий вечер с мертвой рукой под мышкой он тайно прокрался под кровать грека и стянул с него одеяло. Когда грек со смехом сказал, что не верит в привидения и снова натянул одеяло, то через пять минут Казанова повторил трюк. Грек потянулся за рукой, утаскивающей одеяло, Казанова подсунул руку мертвеца, за которую грек смеясь ухватился, тогда Казанова резко выпустил руку и грек безмолвно повалился на постель. Казанова ускользнул в свою комнату. Утром его разбудили шум и беготня. Хозяйка сказала, что на сей раз он перестарался: господин Деметрио лежит при смерти. Казанова был огорчен. Но разве та выходка не могла стоить ему жизни? Главный священник прихода подал в епископскую канцелярию в Тревизо формальное обвинение против Казановы. "Поскучневший от упреков" возвратился Казанова в Венецию. Через пятнадцать дней он получил вызов в суд. Барбаро выяснил, что речь идет не только об осквернении могилы, но и об изнасиловании. Одна женщина из Цуекки обвиняет его в том, что он запер ее дочь и опозорил. "Это было обычное вымогательство", говорит Казанова. Барбаро в суде защищал Казанову. Тот пригласил мать и дочь в сад к изготовителю лимонада. Когда девушка затопорщилась, а мать объявила, что она невинна, он пообещал им шесть цехинов. Назавтра мать сама привела ему дочь в Цуекку и радостно получила свои шесть цехинов. Однако, в саду девушка, вероятно наученная матерью, была достаточно умела, чтобы полностью уклониться от него. Объяснение не помогло. Был вынесен приговор о заключении, в это время тот же суд прислал ему вызов по поводу осквернения могилы. Тогда мудрый Брагадино посоветовал уехать. Через год история порастет травой, а в Венеции все идет на лад, стоит только людям забыть. С большим сожалением он не покидал Венецию никогда. Он был влюблен и счастлив. Он чувствовал себя дома так уютно, так высокомерно. Глава девятая. Анриетта - женщина из Прованса Каждый сам за себя в пустыне эгоизма, именуемой жизнью. Стендаль Кто по-настоящему свободен в аду, который называется миром? Никто. Казанова "Воспоминания" Он смотрел вперед, вероятно, как вы и я, этот Исус Христос, воскресший на третий день и исчезнувший на четвертый. Граф Ламберг - Казанове, 23.03.1789 Он уехал в Верону ночью без слуги. Он был в лучшем расположении духа, ему было двадцать три года, у него были деньги, красивая одежда, и он наслаждался цветущим здоровьем. В Милане он приказал подать на стол роскошный обед. "Это всегда надо делать в самой лучшей гостинице." Потом он гулял, бродил по кафе. В театре он увидел Марину. Она танцевала гротескные танцы и нравилась публике. После представления он пошел к ней. Она как раз сидела с каким-то господином, отбросила салфетку и упала в его объятья. Казанова попросил его представить. Он оскорбился, когда господин не встал из-за стола. "Это граф Чели, римлянин и мой любовник." "Поздравляю, господин граф. Марина - почти моя дочь!" "Шлюха она", ответил граф. "В самом деле он мой сутенер." Чели швырнул в нее нож, она отпрянула, он кинулся к ней. Казанова приставил к груди Чели острие шпаги и крикнул: "Стой или ты мертвец!", и попросил Марину посветить на лестнице. Но Марина накинула плащ, схватила его за руку и умоляла увести ее. Граф сказал, что завтра будет ждать его в яблоневом саду. "В четыре", ответил Казанова. Местечко в паре миль от Милана было известно постоялым двором для паломников и самой лучшей остерией. Казанова привел Марину в гостиницу и заказал комнату рядом со своей. За столом она рассказала, что мнимый граф Чели - профессиональный игрок, с который она познакомилась в Милане. Став ее любовником, он поселился с ней и требовал от нее любезностей для всех, кого хотел одурачить. Теперь ей хватит. Она любит только Казанову, она останется с ним, пока не поедет в Мантую, куда ее пригласили на место первой танцовщицы. Или он любит другую? Или он больше не любит ее? У нее только триста цехинов. Утром он их получит. Он не желает денег? Тоже хорошо! Назавтра Казанова на всякий случай рассовал все свои ценности по карманам, нанял фиакр и поехал в сад. Было глупо всерьез принимать честь негодяя, но ему хотелось подраться. Эти субъекты с краев "хорошего общества" передразнивали обычаи светского общества, чтобы лучше его эксплуатировать. Карманные воры дрались на дуэлях с танцорами. Сутенеры со шпагой в руках защищали свою честь против шулеров. Пока Чели не появился, Казанова разговорился в кафе с молодым французом, чье лицо ему понравилось. Чели пришел через четверть часа с неким субъектом, который выглядел как головорез и нес шпагу сорока дюймов длины. Казанова попросил пойти с ним француза, который принял все за розыгрыш. Они вышли. Чели и его спутник медленно шли следом. Через десять шагов Казанова вынул шпагу и призвал Чели защищаться. Француз тоже вынул шпагу. "Как?", закричал Чели. "Двое на одного?" "Пусть подойдет ваш друг. У него тоже есть шпага." "Да", сказал француз. "Мы устроим двойную партию!" "Я не дерусь с танцорами!", крикнул головорез. Тогда француз ударил его шпагой плашмя, Казанова тоже вытянул Чели, и эти двое убежали. Казанова пригласил француза на обед в гостиницу и назвал ему имя, под которым там записался. Он ездил тогда под чужим именем, наверное страшась венецианской инквизиции. Марина, которой Казанова описал дуэль, узнала во французе своего будущего партнера в Мантуе, танцора Балетти. Антонио Стефано Балетти, сын и племянник знаменитых актеров, был на год старше Казановы и стал его ближайшим и полезнейшим другом. Уже с восемнадцати лет он играл молодых любовников в Итальянской Комедии в Париже, четыре года назад приехал в Италию, в двадцать четыре года стал балетмейстером в Милане, а год назад в Мантуе, которую вынужден был покинуть из-за долгов. Гольдони видел его в Венеции и писал: "Этот сын итальянца и француженки прекрасно владеет обоими языками и обладает талантом." Казанова часто жил у него или его родителей в Париже, как показывают многие адреса на письмах Казанове. Его имя часто появляется в письмах Манон, сестры Балетти, которая стала невестой Казановы. Казанова пригласил нового друга ежедневно приходить на завтрак. На третий день он заметил взгляды Марины в сторону Балетти, и так как эта связь могла стать ему полезной, он способствовал ей и в Мантуе поселился в другой гостинице, нежели они. Как-то в Мантуе он прогулялся в книжную лавку посмотреть новинки, и должен был заночевать в караульне, так как шел в темноте без фонаря или факела; он проиграл пару цехином молодому капитану О'Нилану и потерял здоровье с двумя девицами, которых нашел в караульне. Он лечился диетой в пятый раз. Каждый вечер Казанова ходил в оперу и каждое утро завтракал с Балетти, который влюбился в Марину. Он часто рассказывал Казанове об одной знаменитой старой актрисе, игравшей двадцать лет назад. Однажды он повел к ней своего друга Казанову. Она приходилась Балетти бабушкой. Ее сморщенной лицо было набелено и нарумянено, она сверкала фальшивыми зубами, руки ее тряслись, она передвигалась в облаке амбры со взглядами и движениями поломанной куклы. "Ее своеобразный костюм", пишет Казанова, "двадцать лет назад мог быть очень модным" - этими же словами через сорок лет Шарль де Линь опишет костюм Казановы. Балетти сказал, как его друг восхищен, что время не может заставить увясть прекрасную землянику на ее груди. Это была родинка. Она обязана ей своим именем - Фраголетта. "Я всегда была Фраголеттой", гордо сказала она, "и всегда ей останусь." Казанова почувствовал ужас. Из-за этой Фраголетты его отец был выслан из Пармы, приехал в Венецию к Дзанетте, матери Казановы, и стал его отцом. Она, можно сказать, была поводом к его существованию. Она поинтересовалась, как его зовут. "Я - Джакомо Казанова, сын пармезанца Гаэтано." Пораженная, она шагнула к нему. Она молилась на его отца. Беспричинная ревность вскоре исчезла. Она уже смотрела на Джакомо, как на сына. "Обними меня, как свою мать", просила она. Все еще точными жестами актрисы она поднесла к увлажнившимся глазам кружевной платочек. "Единственным недостатком твоего отца была неблагодарность." Похоже, у сына был тот же недостаток. Он больше не ходил к ней. Именно благодаря хорошим связям с полусветом и миром театра входит Казанова в большой мир. Итальянские художники и артисты считались лучшими в Европе. Итальянские певцы, танцоры, актеры, архитекторы, музыканты и писатели в восемнадцатом веке вызывали фурор при всех дворах и во всех столицах. Женщины итальянского театра, видевшие у своих ног половину аристократии Европы, любили длинноногого сорванца с родины, выступавшего, как большой господин, расточавшего любовь и деньги, всегда забавного и услужливого. На яркой сцене его жизни они образовали хор и эскорт, иногда они играли роли его первой, второй, третьей, четвертой любовницы, напоминали ему о родине и на чужбине открывали многие двери. Как только он пускался в путь, сразу начиналось его новое приключение и захватывало его прочно, но ненадолго. Так шел он по жизни. Один случай вел к другому. Каждый каприз становился судьбой. Своенравие, повторяясь, стало чертой характера. Шум у двери стал новым поворотом. В соседней комнате он нашел орду сбиров, этой "итальянской напасти, непрестанной чумы". Человек в постели ругал - на латыни - хозяина. Хозяин объяснил Казанове, что это иностранец, раз знает латынь. Под одеялом пряталась женщина, сбиры хотели посмотреть на свидетельство о браке. Если они не женаты, то окажутся в заключении, кроме того господин должен заплатить вожаку сбиров три цехина. Казанова захотел поговорить с господином... "Это что, разбойники?" Казанова заговорил на латыни. Человек в постели не желал никому давать ни талера. Он был офицер. Персона рядом с ним прошла в гостиницу в форме офицера. Казанова уже загорелся. Женщина под одеялом! Интрига! Казанова попросил офицера довериться ему и дать свой паспорт. Это был капитан венгерского полка императрицы Марии-Терезии на пути из Рима в Парму с письмом кардинала Алессандро Альбани к М. Дютильо, министру герцога Пармы. В красивом платье и причесанный поспешил Казанова в епископский дворец и, вопреки лакеям и слугам, к постели епископа, который направил его в свою канцелярию. Начальник канцелярии спросил Казанову, почему он вмешивается в чужие дела, ему надо обратиться к руководителю сбиров. "Ничего подобного, господин аббат!", воскликнул Казанова. "Ничего подобного!" Обрадованный прекрасной суматохой, которую он так быстро устроил, Казанова пошел в гостиницу к венгру и сказал, что все идет великолепно. Кто-нибудь другой был бы напуган затруднениями с епископом и полицией, но Казанова с удовольствием и страстью к сенсации, характерным для типичного бездельника, вмешивался во все, что его не касалось. Он действительно ненавидел полицию и был готов с первого взгляда влюбиться в романтическое существо под одеялом. "Из какой страны ваша спутница?", спросил он венгра. "Из Франции, она говорит только по-французски." "Значит, вы тоже говорите по-французски." "Ни слова!" "Пантомима - тяжелое искусство?" "Мы понимаем друг друга." "Могу ли я с вами позавтракать?" "Спросите лучше сами." Казанова спросил. Прекрасная головка молодой женщины в мужском спальном колпаке внезапно вынырнула из-под одеяла. Казанова сказал, что восхищен ею, она кокетливо ответила, он пошел за кельнером. Когда вернулся, она была одета в голубой сюртук и причесана по-мужски. За завтраком венгр непрерывно говорил с ним. Казанова непрерывно смотрел на француженку. Потом он пошел к графу Спада. Генерал, не обрадованный вмешательством священников в свою епархию, приказал адъютанту вначале пригласить офицера со спутником на обед, а потом потребовать от епископа удовлетворения в соответствии с притязаниями капитана. Когда Казанова пришел с адъютантом, сбиры ретировались. Капитан пожелал - и получил - тридцать цехинов и коленопреклоненное извинение хозяина и сбиров. Часом позже Казанова с венгром и француженкой пришли к графу Спада. Поездку в Неаполь он отложил. Капитан был близок к шестидесяти, француженке было двадцать и она была обворожительна. В Парму Казанова хотел ехать с ней, венгром он уже был сыт. За столом графа Спада прекрасная француженка выступала, как мужчина. Но синьора Квирини плавилась от ревности. Старый аббат уверял, что хозяин и сбиры приходили по заданию инквизиции: инквизиция не желает, чтобы мужчина спал с кем либо, кроме своей жены. Через двадцать лет в Испании Казанова обнаружил, что комнаты в гостинице запираются снаружи, словно тюремные камеры. Из этого обстоятельства он проницательно заключил, что наступает угроза падения монархии, которая и в самом деле рухнула - двести лет спустя и по другим причинам. "Можно ли жить вместе, не понимая ни слова?", спрашивала синьора Квирини. (Уже Монтень писал об итальянских куртизанках, которые требуют разговоров так же, как и любви.) Француженка возразила, что для ее дел не требуется ни слова. "Но ведь ничего не возможно без слов или писем", вскричала Квирини. "Игра тоже?" "Вы и играете вместе?" "Мы не занимаемся ничем другим, мы играем в фараон и я держу банк." Джульетта Квирини рассыпалась в смехе. "Велик ли выигрыш у банка?", спросил генерал. "Ах, выигрыш такой неопределенный, что не стоит разговора." Никто не перевел венгру этот ответ. Казанова был очарован "пикантным" тоном. Он уже думал над "путями и средствами" завоевания француженки. Неужели венгр выиграл ее без единого слова? Он предложил ему свою коляску, очень удобную, с двумя свободными задними сидениями. Когда они согласились, он пошел в кофейню, где собирались аристократы, и за двести цехинов купил коляску у графа Дандини, сына того профессора из Падуи, у которого Казанова слушал пандекты. За ужином Казанова разговаривал с Анриеттой и обнаружил поразительные добродетели: тонкость, такт, хорошее воспитание. Она все более превращалась для него в загадку. Она еще обмолвилась, что венгр не был ей ни отцом, ни супругом. Честный венгр оплатил расходы на поездку до Пармы. Казанова переводил шутки Анриетты, над которыми они непрерывно смеялись, на латинский, но в переводе соль терялась и добродетельный капитан из вежливости только улыбался. В Форли Казанова не отважился спать во второй постели в их комнате из страха, что посреди ночи Анриетта придет из постели венгра в его постель, а он не знал точно как это воспримет венгр. У нее из одежды была лишь форма, и она носила рубашку капитана. Все казалось ему загадочным. В Болонье он спросил за ужином: "Как вы стали подругой этого роскошного старика?" "Спросите его, но пусть он ничего не пропускает!" Капитан ушел в шестимесячный отпуск, чтобы с другом посетить Рим, он думал, что в Риме все образованные люди говорят на латыни, как в Венгрии, однако даже итальянские священники могут писать на латыни, но не говорят на ней. Не въезде в Чивита-Веккью с возницей, понимавшем латынь, венгр увидел старого офицера и эту девушку в форме, выходящими из трактира. Она понравилась ему с первого взгляда, но он конечно забыл бы ее, если б снова не увидел эту пару из окна комнаты. Рано утром он увидел, как офицер уезжает. Тогда венгр послал своего чичероне к девушке и велел спросить, не проведет ли она за десять цехинов час с ним наедине. Она ответила по-французски, что после завтрака уезжает в Рим, где господин может легко ее найти. На следующий день венгр получил депеши, деньги и паспорта до Пармы. Он уже больше не думал о прекрасной авантюристке, как его чичероно сказал, что у него есть ее адрес, но она все еще со старым офицером. Венгр просил его передать, что на следующий день уезжает. Она ответила, что у городских ворот он сможет посадить ее в свою коляску. Она пунктуально стояла у Порто дель Пополо. Жестами она дала понять, что хочет есть. Они поели в ближайшей гостинице, и много говорили, не понимая друг друга. После десерта они поняли друг друга превосходно. Он посчитал дело сделанным и вручил ей десять цехинов, которые она неожиданно вернула, и ему стало понятно, что она не хочет назад в Рим, но в Парму, в Парму! Он обрадовался. Он мог лишь болтать с ней и участвовать в ее приключениях, не имея понятия, кто она, зная только, что ее зовут Анриетта, что она француженка, кроткая, как овечка, здоровая и с хорошими манерами. Ее ум и храбрость он видел в Риме. С помощью Казановы он очень хотел узнать ее историю. Ему будет тяжело расстаться с ней в Парме. Казанова должен перевести, что в Парме он отдаст ей тридцать цехинов епископа из Чезены. Будь он богат, он дал бы больше. Казанова спросил, не будет ли точный перевод ей неприятен. Она просила не пропускать ничего, только покраснела и велела сказать венгру, что не станет ни рассказывать свою историю, ни брать у него тридцать цехинов, и в Парме должна остаться одна; если он ей случайно встретится, он должен сделать вид, что ее не знает. Потом она обняла его с чувством, большим чем нежность. Казанова должен сказать ей, что венгр лишь тогда послушается, когда будет уверен, что это ей не во вред. Казанова должен сказать ему, что ни в коем случае он не должен больше думать о ее судьбе. Все трое печально помолчали. Наконец Казанова пожелал им доброй ночи. В своей комнате он начал громко рассуждать сам с собой. Он устал от латыни. Кем была эта женщина, соединявшая тонкие чувства с циничной безнравственностью? Она хотела жить в Парме своими прелестями? Ждала мужа, возлюбленного? У нее почти ничего не было, но она не хотела ничего брать у человека, которому не краснея уже оказывала любезности. Она была без средств и без языка в чужой стране. Почему она не объяснила венгру, что использовала его только для того, чтобы избавиться от офицера в Риме? Что она хочет от Казановы? Она знает, что он едет вместе с ними только из-за нее. Она играет в добродетель? На следующее утро он должен потребовать от нее тех доказательств любви, которые она так быстро предоставила венгру, или в Парме он выкажет ей резкое презрение. Ночью он так страстно мечтал о ее объятиях, что превратил бы их в действительность, не будь их комната заперта. Долгий чувственный сон сделал его совершенно влюбленным. Еще до отъезда он должен получить ее обещание, или не поедет с ними дальше. Думаете, он придает слишком большое значение такой мелочи?, спрашивает Казанова. Старость смирила его страсть, сделав его бессильным, но сердце остается молодым, память свежей, и самое большое горе, что женщины больше его не любят. Он прямо сказал венгру, что влюблен в Анриетту, и не станет ли тот противодействовать, когда он будет уговаривать Анриетту стать его возлюбленной? Ему нужно полчаса наедине с ней. Капитан вышел. Казанова спросил, хочет ли она, чтобы он, как и венгр, покинул ее в Парме? "Да", сказала Анриетта. "Я не могу оставить вас в чужом городе без денег. Я слишком люблю вас. Обещайте мне полюбить меня в Парме, иначе в поеду в Неаполь, чтобы забыть вас. Сделайте выбор. Капитан знает все." "Знаете ли вы, что когда объясняетесь в любви, то выглядите очень гневным?", спросила Анриетта, и сказала смеясь: "Да, поедем в Парму!" Он целовал ее колени. Вошел капитан, поздравил и сказал, что приличия заставляют его ехать в Парму одному. Завтра вечером в Парме он хотел бы с ними поужинать. "Благородный человек!", отзывается Казанова. За ужином Анриетта и Казанова были смущены, почти печальны. Она знала, что они проведут эту ночь вместе? Только через четыре дня он отважился спросить, чего она хочет в Парме. Она ответила, что разочаровалась в браке. В его распаде повинны муж и свекор. Это чудовища. В гостинице у ворот Пармы он записался под именем Фарузи, Анриетта написала: Анна д'Арчи, француженка. В гостинице он поцеловал ее и вышел погулять. В Парме сменилась власть. Войска императрицы Марии-Терезии ушли. Испанский инфант дон Филипп после мира в О-ла-Шапель получил герцогство Пармы, Пьяченцу и Гуастилью, и 9 марта 1749 года занял их. Все кишело шпионами и контршпионами. Казанова впервые был на родине отца и никого не знал. На улицах громко говорили по-французски и по-испански. Итальянцы лишь шептались. Он нашел меняльную лавку. Меняла рассказал, что приехала мадам де Франс, дочь Людовика XV и супруга инфанта дона Филиппа. В Парме уже правит гнусная смесь испанской суровости и французской наглости. Казанова купил тонкого полотна на двадцать четыре дамские сорочки, бархат на нижнюю юбку и лиф, муслин и батист на платочки. Прачка рекомендовала швею, швея привела дочь; кроме того, он купил шелковые чулки и посетил сапожника. Учителем итальянского сапожник рекомендовал фламандца пятидесяти лет, сапожник называл его ученым человеком, он брал всего шесть лир за два часа. Швея рекомендовала другую швею, говорившую по-французски, и ее сына на роль слуги; его звали Кауданья, как тетку Казановы. "Забавно", сказал Казанова Анриетте, "если эта швея - моя тетка, то Кауданья - мой двоюродный брат! Но мы промолчим!" Анриетта пожелала, чтобы швея обедала с ними. Казанова дал Анриетте кошелек с пятидесятью цехинами на карманные расходы. Он выступал как миллионер. Венгерский капитан, которого Анриетта звала папочкой, три дня приходил на обед. "Не тратишь ли ты слишком много?", спросила Анриетта, когда он купил ей четвертое платье. "Если для того, чтобы завоевать мою любовь, то ты зря теряешь деньги, потому что сегодня я люблю тебя так же, как и вчера, и всегда всем сердцем. Если ты не богат, то я стану упрекать себя." "Дозволь мне иллюзию богатства! Не думай, что можешь меня разорить. Ты рождена для моего счастья. Обещай лишь не покидать меня." "А ты свободен? Я - нет. Если меня обнаружат - это конец. К счастью, никто не знает меня в Парме. Офицер в Риме был моим тестем, и вез меня в монастырь. Поэтому я убежала с венгром, оценившим меня в десять цехинов. Мне казалось долгом отвечать на его ласки, которые он предпринимал вероятно тоже из чувства долга, невзирая на свое здоровье. Только в Парме и только с тобой я стала счастлива. Большего я не хочу рассказывать." После счастливой ночи они были влюблены как никогда. Об Анриетте, которой Казанова поклоняется, он делится с читателем каждой эротической деталью (если они не сокращены издателем). "И так мы горели три месяца в радостном упоении счастья." В девять утра явился учитель итальянского, учтивейший человек "превосходно образованный на старомодный манер". Очевидно, уже с 1749 он в образовании пошел под гору. У портнихи Казанова узнал, что дядя ее мужа - настоятель собора по имени Казанова. Таким образом эта портниха тоже была его двоюродной теткой. Учитель итальянского уверял, что мадам обладает весьма обширным образованием и знает геральдику, сферическую геометрию, историю и географию. Его звали Валентин де ла Айе и по его словам он был инженер и профессор математики. В жизни Казановы он сыграл заметную роль. Двадцать три года спустя аббат Боллини писал Казанове: "Де ла Айе стал глухим и проповедует мораль в кофейнях." Казанова особенно любил Анриетту за ум. Человек, который не может все двадцать четыре часа в сутки делать женщину счастливой, не имеет права обладать такой женщиной, как Анриетта. С ней Казанова стал абсолютно счастливым, а в разговорах с ней счастливее, чем в ее объятиях. Она была начитанна, обладала логикой математика и грацией ребенка. Ее смех придавал ее замечаниям налет фривольности. Даже неумные люди в ее обществе становились остроумными. Она завоевывала все сердца. В общем, говорит Казанова, он мало ценит красоту, не сопровождаемую умом. Остроумная дурнушка могла удерживать его дольше, чем глупая красавица. При этом он не был феминистом, не любил ученых женщин, и был убежден, что ни одна женщина не преуспеет в науке так, как мужчина. Анриетта все еще носила форму. Когда портниха принесла новое платье, Казанова не решился присутствовать при превращении, пошел прогуляться и во французской книжной лавке встретил господина 38 лет в парике с буклями, Мишеля Дюбуа-Щательерольта, гравировщика, который был директором монетного двора герцога Пармы, хотя герцог и не имел собственной монеты. Казанова целый час болтал с господином, показавшим ему многие свои гравюры. В гостинице его уже ждал венгр, пришедший к обеду. Дверь отворилась. Очаровательная дама грациозно приветствовала их. Капитан и Казанова "потеряли всякое самообладание". "Разве я не та же самая?", спросила Анриетта. Казанова хотел пасть к ее ногам, чтобы вымолить прощение за недостаток почтения прежде. Добрый капитан вначале окаменел и смотрел не нее смущенно, а потом беспрерывно благоговейно кланялся. Она блестяще играла хозяйку дома, обращаясь к капитану как к другу, а к Казанове как к любимому супругу. Театрал Казанова был восхищен этой сценой преображения. Счастье было слишком совершенно, чтобы длиться долго. Музыка была ее страстью. Но она никогда не слушала итальянскую оперу. Она боялась быть случайно узнанной, и он взял ложу во втором ярусе, где не зажигали свечей. Давали комическую оперу Буранделло. Она восхищалась финалом и Казанова достал ноты. Он хотел купить клавир, но она не играла. На четвертый или пятый раз в их ложу пришел Дюбуа. Казанова его не представил, но заказал золотой медальон. Когда на следующий день они сидели за столом с де ла Айе, Дюбуа принес медальон и его представил де ла Айе. Через месяц Анриетта бегло говорила по-итальянски. Казанова же выучил с ней французский больше, чем с Далакуа в Риме. Они десятки раз ходили в оперу, но не заводили знакомств, выезжали на прогулки в коляске, но ни с кем не заговаривали. Де ла Айе ежедневно обедал с ними, часто заходил Дюбуа. "Анриетта философствовала лучше, чем Цицерон в Тускулануме." Они жили лишь друг другом и не скучали ни минуты. Когда закончился оперный сезон, Дюбуа пригласил их на концерт в свой дом. Среди господ сплошь среднего возраста Анриетта была единственной дамой. Когда закончил играть виолончелист, Анриетта попросила попробовать его инструмент. Казанова побледнел от ужаса. Но она повторила номер виртуоза, вызвав всеобщие аплодисменты, и сыграла еще шесть пьес. Казанова был восхищен и в некоей лихорадке должен был выйти в сад, чтобы там заплакать. Переход от страха к радости был слишком силен. Она рассказала, что выучилась играть в монастыре, причем по приказу настоятельницы девушки могли играть на виолончели лишь в каком-то странном положении. На следующее утро он купил виолончель. Ее игра очаровала его. Несколько недель спустя они с Дюбуа поехали в Колорно, где в часть двора был иллюминирован парк. На вечерней прогулке с ними заговорил кавалер из свиты инфанта Луи и спросил Анриетту, не имеет ли он чести быть ею узнанным. Анриетта отрицала. Позднее Дюбуа сообщил, что господин д'Антуан думал, что узнал Анриетту. С глазу на глаз она сказала Казанове, что д'Антуан - знаменитое имя в Провансе. Она стала неспокойна. Казанова предложил уехать в Геную, а потом в Венецию. Она колебалась. Через четыре дня курьер принес письмо господину де Фарузи и подождал ответа. Д'Антуан просит встречи у Казановы, где передаст ему запечатанное письмо для госпожи д'Арчи. Он просит прощения у Казановы за этот шаг. Если господин д'Антуан заблуждается, то госпожа д'Арчи может не отвечать. Она возбужденно читала письмо. В нем было четыре страницы. "Не думай обо мне дурно, милый друг", сказала она, "но честь двух семейств требует, чтобы я не показывала тебе письмо. Я вынуждена встретиться с господином д'Антуаном, который утверждает, что является моим родственником." Казанова воскликнул: "Итак, начинается последний акт! О, я, несчастный!" "Сдержись", просила она, "и пригласи письмом господина д'Антуана назавтра в три часа. На несколько минут ты оставишь нас одних. Господин д'Антуан знает всю мою историю, мои упущения. Если он не примет все мои условия, я не стану возвращаться во Францию и мою дальнейшую жизнь посвящу тебе. Но если я сочту необходимым расставание, мы оба должны быть сильными. Верь мне. Я возьму себе большую долю несчастья, если отрекусь от наверное единственного человека, которого нежно любила." Дует двух эгоистов! Он боялся ее любви до гроба, а она держалась за него лишь faute de mieux (за недостатком лучшего). Он сделал, как она хотела, но она стала печальной, а печаль убивает любовь. Они часами сидели молча друг перед другом и вздыхали. Пришел господин д'Антуан, Казанова провел в своей комнате шесть смертельно длинных часов будто бы за письмом. Дверь между их комнатами оставалась открытой. В зеркало они могли видеть друг друга. Д'Антуан и Анриетта провели время в разговорах и переписке. Они говорили так тихо, что он не понял ни слова. Когда д'Антуан ушел, слезы стояли в ее глазах. Она хочет уехать с ним, но через пятнадцать дней снова быть в Парме. Он проклял день, когда выбрал Парму. В Милане они видели лишь хозяина и портного. Он купил ей рысью шубу. Она никогда не спрашивала, сколько у него денег. Но и он не выдавал, что они на исходе. После возвращения у него оставалось лишь триста-четыреста цехинов. На следующий день д'Антуан напросился на обед и после кофе снова провел шесть часов с ней наедине. Потом Анриетта разрешила бедному Казанове отвезти ее в Женеву. Он нанял камеристку. Д'Антуан дал ему в Женеву запечатанное письмо. В Турине наняли слуг и пересекли Монт Ченис в паланкине. В долину спускались на горных санях. На пятый день остановились в Женеве в "Весах". Банкир Тропчин по письму дал тысячу луи, достал коляску и двух слуг. Она дала Казанове пятьсот луи - он пишет, это было слабым утешением его сердцу. Последние двадцать четыре часа она вздыхала. В полном соответствии с формулой поведения галантных подруг Казановы она просила никогда ее не разыскивать и если они случайно встретятся, делать вид, что он ее не знает. Очевидно, общение с ним часто было компрометирующим. Она дала ему письмо к д'Антуану, не спрашивая, хочет ли он вернуться в Парму. Она управляла им с твердостью, которую он не ожидал от изящных дам. На рассвете она отправилась, рядом сидела спутница, на запятках стоял лакей, курьер бежал сзади. Он еще долго следил за ней взглядом, даже когда коляска исчезла в клубах пыли. Весь мир исчез для него. Он упал на постель и заплакал. Позже почтальон принес письмо. Там стояло лишь два слова: "Адью. Анриетта." В комнате он провел один из самых тяжелых дней своей жизни. Вечером он обнаружил, что на оконном стекле вырезано острой гранью брильянта, который подарил он: "Tu oublieras aussi Henriette" (Ты тоже забудешь Анриетту.) "Нет!", пишет старый Казанова. "С седой головой я думаю о тебе, и это бальзам для моего сердца. Только наслаждаясь воспоминаниями, я понимаю, что моя жизнь была чаще счастливой, чем несчастной." Сомерсет Моэм замечает в "Summing Up", что он наблюдал, как люди, в основном посвятившие свою жизнь отношениям между полами, в конце не считают ее напрасной и не знают сожалений. Несмотря на плохое время года Казанова на муле пересек Сен-Бернар. Шесть других мулов везли его слугу, чемоданы и тащили коляску. Он не ощущал ни голода, ни жажды, ни мороза, ни ветра. В Парме он остановился на плохом постоялом дворе. Случайно он получил комнату рядом с де ла Айе. На следующий день он отнес письмо д'Антуану. Анриетта писала, что три месяца подряд они приносили друг другу абсолютное счастье. Воспоминаниями об этом она будет наслаждаться, как если бы они еще лежали грудь на грудь. Пусть он радуется тому, что до конца своих дней она будет счастлива, как только можно быть счастливой вдали от него. "Я не знаю, кто ты", писала она, "но никто не знает тебя лучше меня. У меня в жизни больше не будет ни одного любовника." (Ей было двадцать лет. Многие критики всю историю считают новеллой.) Она желает ему новой любви, да - второй Анриетты. Через пятнадцать лет он снова видел ее и не узнал. Апатично он улегся в постель. Еще дважды в своей жизни он был так подавлен: в 1755 году в первую ночь под Свинцовыми Крышами в Венеции и в 1768 году в тюрьме Бонретиро в Мадриде. Через сорок восемь часов он почти умирал от истощения. Пришел де ла Айе, догадался о происшедшем и принудил его выпить чашку бульона. Избегая упоминать Анриетту, он говорил о суетности мира и о неприкосновенности жизни. Он устроил небольшой ужин, Казанова поел, де ла Айе воскликнул: "Виктория!", и весь следующий день пытался развеселить его. В конце концов Казанова выбрал жизнь. Ему было двадцать четыре года. Он верил, что жизнью обязан де ла Айе и заключил с ним дружбу. Через пару дней в комедии он встретил молодого сицилийца по имени Патерно, влюбленного в актрису, которая принимала его в любое время, но во всем отказывала. Патерно из-за нее разорился. Казанова сказал, что ей цена пятнадцать-двадцать цехинов. Патерно высмеял его. Казанова пошел в ее ложу, она выпроводила посетителя, заперла дверь и грациозно присела на его колени. "В подобном положении не найдется храбрости обидеть женщину." Он не нашел ни малейшего сопротивления, которое обостряет аппетит, и дал ей двадцать цехинов, слишком много для грызущего раскаянья, когда через три дня он почувствовал дурные последствия. Де ла Айе нашел хирурга, который был и дантистом. Казанова начал приносить жертвы богу Меркурию (то есть проходил курс лечения ртутью) - и вынужден был провести в постели шесть недель в конце 1749 или в начале 1750 года. Это было в шестой раз. Во время лечения де ла Айе заразил его другой отвратительной болезнью - ханжеством. Он приписывает свою восприимчивость к ней воздействию ртути. Он принял решение начать новую жизнь. Он плакал с де ла Айе, который доказывал, что это - причина его излечения. Де ла Айе говорил о рае с подробностями очевидца. Казанова не раз смеялся. По мнению Казановы де ла Айе был тайный иезуит. Как-то раз де ла Айе рассказал ему свою жизнь. После того как он двадцать пять лет преподавал в Парижском университете, он служил в армейском инженерном корпусе, анонимно издал множество школьных учебников, чтобы в конце концов закончить службу и стать воспитателем. Сейчас он жил без места, но с верой в бога. Четыре года назад молодой кальвинист, барон Бавуа из Лозанны, сын генерала, стал его учеником. Он обратил его в католичество, представил в Риме папе Бенедикту XIV, который добыл барону место лейтенанта у герцога Модены, где Бавуа из-за своих двадцать пяти лет получает лишь семь цехинов в месяц. На это он прожить не может. Родственники ничего отступнику не дают. Поэтому де ла Айе вынужден поддерживать его милостыней чужих людей, он, который сам беден и без места. Добрый юноша пишет ему дважды в неделю. Казанова плакал, когда читал эти письма. Де ла Айе отошел к окну, чтобы осушить свои слезы. Казанова растроганно плакал вместе с ним и просил пользоваться его кошельком бессчетно в интересах благочестивого юноши. "Фанатиком я стал на пустой желудок. Ртуть сотворила мой религиозный фанатизм." Он превратился в иезуита, не заметив этого, и тотчас заразил своих трех покровителей, которым предложил пригласить в Венецию де ла Айе и его протеже. Ежедневно со своим наставником он ходил в церковь к мессе и глотал каждую проповедь как лекарство . Брагадино написал, что его дело забыто и он может тихо вернуться. Три покровителя Казановы после года разлуки, когда он был вдалеке, приняли его как ангела спасения. Новые нравы Казановы поразили их в высшей степени. Каждый день он ходил к мессе, часто ходил на проповедь, не посещал казино и был лишь в тех кофейнях, где сидели люди благочестивые. Когда он не был у трех покровителей, то целыми днями читал книги. Он выплатил долги без помощи Брагадино. Молодой барон Бавуа конечно был в восхищении от Казановы, которому пришлось восемь дней подряд пристально изучать его, чтобы разглядеть насквозь. Это был хорошо развитый, светловолосый, красивый молодой человек возраста Казановы, надушенный и остроумный, благодаривший Казанову словесным водопадом. Но в конце концов Казанова понял то, что без приступа благочестия увидел бы сразу: Бавуа любил женщин, игру и расточительство, находился в бедности в основном по милости женщин, не имел никакой веры и не скрывал этого. "Как вы можете обманывать де ла Айе?", спросил Казанова. "Упаси меня бог, обманывать людей. Де ла Айе мудр. Он меня знает. Он влюблен в мою душу. Я благодарен ему за его благодеяния. Но у нас договоренность, что он никогда не надоедает мне спасением моей души и своей верой. Поэтому мы живем как добрые друзья." Казанова покраснел от стыда, что иезуит смог его околпачить. Он немедленно вернулся к старым привычкам. Как-то раз, когда три патриция, Казанова, де ла Айе и другие гости сидели за столом, появился восьмидесятилетний судебный курьер государственной инквизиции - пресловутый Игнасио Бельтраме, и передал Казанове, что семидесятилетний судья и инквизитор Контарини даль Цаффо на следующий день будет в таком-то доме возле церкви Мадонна дель'Орто и хочет поговорить с ним. Казанова был поражен. Брагадино, как член Совета Десяти, был когда-то государственным инквизитором и знал порядки. Он объяснил Казанове, что пока бояться нечего, ведь судебный курьер пришел не в служебной форме и инквизитор вызывает его не на службу. Однако при всех обстоятельствах Казанова должен говорить только правду. Густав Гугитц считает возможным, что Казанова покинул Венецию из-за этих опасных разговоров с инквизитором. Так же возможно, что де ла Айе донес на Казанову государственному инквизитору, из-за чего позднее в своих воспоминаниях Казанова так жестоко с ним обходится. Де ла Айе открыто говорил позднее, что он передал Казанове предостережение инквизиторов. Однако такое предостережение не исключает доноса. На карнавале 1750 года Казанова выиграл в лотерею три тысячи дукатов. Осенью он держал банк в казино, где не решался играть ни один венецианский нобиль, так как банкометом был офицер родом из Испании. Казанова много выиграл и, как сообщает Мануцци, написал на это сатиру. Казанова решил уехать в Париж к Балетти. Своим покровителям он обещал вернуться через два года. Брата Франческо, который учился у батального художника Симинини иль Пармеджано, он обещал вызвать в Париж и сдержал слово. Де ла Айе стал воспитателем молодого нобиля и уехал с ним в Польшу. В двадцать пять лет Казанова опять пустился в мир, вначале в Реджио, пока там проходила ярмарка, потом в Турин, пока там праздновали свадьбу герцога Савойского с дочерью короля Испании Филиппа V, а потом в Париж на самый великолепный праздник, намечавшийся на ожидаемое рождение дофина. Но не только ярмарки, княжеские свадьбы и дни рождений были у него в голове там, куда стекались праздношатающиеся всей страны, очевидно поводы были большими - для кого? Для профессионального игрока? Соблазнителя? Веселого друга праздников? 1 июня 1750 года Казанова выехал в пеоте из Венеции в Феррару и остановился в самой лучшей гостинице "Сан Марко". Начиналось новое приключение. Глава десятая. Годы учения в Париже Кто воспитан, воспитан для чего-то. Лессинг, "Воспитание рода человеческого" Казанова сказал все, иногда слишком много, а иногда много неправды. Лоренцо да Понте в письме к Паманти, Нью-Йорк, 28.11.1828 Я слишком люблю ее, чтобы хотеть ею обладать. Жан-Жак Руссо, "Исповедь" По мне любовь - это болезнь... Николя Ретиф де ла Бретон Никто не чернил Казанову сильнее, чем сам Казанова. Часто кажется, что он силится сделать себя хуже. Писатель Казанова и его литературное тщеславие виноваты, что развитие его жизни оставляет столь двусмысленное, а иногда неприятное впечатление. Он часто хвастает своими грехами с таким преувеличенным рвением, что можно предположить, что недостойные склонности раздувает заплутавшее честолюбие. Конечно, у него было много поводов для самообвинений. Однако в его огненной фантазии прослеживается комедийная идея Uomo universale (человека всеобщего) Ренессанса. У него были также ложные представления о сатанинском блеске аморалиста, впрочем скорее, имморалиста. Он хотел быть специалистом в сотне областей, он хотел все знать, все уметь, обо всем говорить, быть героем женщин и тысячасторонним художником, выглядеть как ангел и дьявол одновременно, хвастать достоинствами и грехами, стыдясь длящегося литературного поражения. Если бы он изобразил свою жизнь как протекающее бытие некоего литератора, который не думает ни о чем, кроме своего труда, который хочет лишь развить свой талант, он мог бы рассказать ту же самую жизнь, с теми же приключениями, с тем же материальным и моральным банкротством, и это было бы достаточно трогательно, обладало бы настоящей поэтической силой, чтобы стать историей страстей литератора-неудачника, который узнал новые времена и чувствовал себя вправе пополнить ряды писателей, имевших больший успех, нежели он. Казанова слишком мало преуспел своими книгами и пьесами, переводами и стихами. Поэтому он вынужден был хвастать бешеными успехами в других областях. Должен ли был он открыто высказать, что напрасно творил, напрасно всю жизнь мыслил, напрасно писал стихи? Тогда лучше выдать себя за успешного афериста, за непобедимого шулера, за бесподобного соблазнителя. У Вольтера и Руссо была слава и тиражи. А Казанова мог колдовать, как Калиостро и граф Сен-Жермен. Он был профессиональным игроком, как Джон Лоу, финансовым спекулянтом, как знаменитые братья Пари, у него был гарем, как у Великого Турка, он вел сенсационную дуэль с кронмаршалом Польши Браницким, из его постели женщины переходили в постели короля Франции Людовика XV и кайзера Римской империи Германской нации Йозефа II. Он показывал, как легко великие господа, кичившиеся своим превосходством, были водимы им за нос. Он посещал некоего Вольтера, некоего Руссо, Альбрехта фон Халлера, Фонтенеля, и приходил к ним не как мелкий литератор, а как могущественный господин. Шевалье де Сенгальт болтал с кайзерами и королями, с царицей и папами. Великий Кребийон был его учителем французского. Аббат Галиани с ним обедал. Мадам де Помпадур смеялась над его остротами и помнила их через двенадцать лет. Герцогиня Шартрская внимала его предсказаниям. Кардинал де Бернис делил с ним монахиню М.М. Князь де Линь, граф Ламберг, лорды, маршалы, художник Рафаэль Менгс, герцог Курляндский, исследователь древностей Винкельман были его лучшими друзьями. Маркиза д'Урфе слепо слушалась его. Он был большим господином, между прочим занимавшимся литературой. Франческо Казанова, знаменитый батальный художник, был всего лишь братом великого Джакомо Казановы, шевалье де Сенгальта. Как легко он обращался с властителями! Маршал Кейт, паша Карамании, кардинал Аквавива, маркиза дю Румен, герцог Маталоне, принц Боргезе, известная писательница супруга австрийского посла графа Розенберга, и сотни других подобных кукол в театре Казановы. Как основательно он наслаждался своей жизнью! Казанова охотнее играл литературного дилетанта, чем признавался, что между двадцатью пятью и двадцатью семью годами своей жизни он напрасно трудился в Париже, стремясь сотворить литературную карьеру, и что в Итальянской Комедии в Париже он поставил оперу, которая провалилась. При этом он не лжет, или лжет лишь в мелочах, которые не важны. Он говорит правду. Но так много способов сказать правду. Существует также много правд. Кто так одинок. кто живет так интенсивно, с такой фантазией и такой чувственностью, тот соединяет воедино множество жизненных путей. Но при всем многообразии возможностей и преднамеренных сдвижках всегда остается истинным полнота жизни этого индивидуума, его колоссальное чувство жизни, интенсивность его радости бытия и ощущения счастья, которые собственно и делают людей и писателей единственными в своем роде. Что говорили о герцоге Орлеанском, регенте при Людовике XV, подходит и Казанове: его жизнь была непрестанным упоением, прерываемым учеными штудиями и интенсивной духовной жизнью. Поэтому его жизнь выглядит так, как он ее изобразил. Он видел цель бытия в успехах и наслаждениях, в соединении оргии и духа, тихих занятий и буйного сладострастия. Его безнравственность и его интеллект равным образом годились для страсти. Враг революции, он был одним из типов, которые ее подготовили. Он писал: "Единственная система, которую я имею, состоит в том, чтобы заставить меня шевелиться. Мои окольные пути, вероятно, научат вдумчивого читателя, как можно парить над пропастью. Это зависит лишь от наличия мужества." Казанова был в прекраснейшем возрасте, когда впервые приехал в Париж. Париж был столицей мира. Людовик XV (Многолюбимый), правнук и наследник Людовика XIV (Великого), думал, как и его прадед, что он наместник бога на земле, абсолютный монарх, который говорит: "Cela durera bien autant que moi" (Пока я есть, все будет точно таким же.) Когда он умер, радость народа была безграничной. Людовик XV в тяжелые моменты всегда прибегал к решительным мерам. Его девизом было: кто не отваживается, тот не выигрывает. У него, как и его прадеда Людовика XIV, было честолюбие играть первую роль среди королей Европы. Он думал, что французскому королю милостью Господа проститься все, лишь бы он защищал и приумножал католическую церковь. Среди его многочисленных возлюбленных выделялись Помпадур и, на двадцать лет моложе, Дюбарри. Парижанка Помпадур была только на одиннадцать лет моложе его и умерла за десять дней до него, оставив ему долги Семилетней войны и расцвет литературы. Личные и общественные пороки короля Людовика XV, его абсолютизм в политике, религии и экономике, многочисленные войны, которые он проиграл из-за ложной внешней политики, потеря Канады и Индий после Семилетней войны, сделали политические и социальные реформы требованием дня. Философы критиковали злоупотребления старого режима, социальные преимущества привилегированных сословий, духовного и дворянского, которые не исполняли соответствующей службы. Кроме философии расцвели также музыка, живопись, литература. Правили дамы, а с ними сентиментальность, la sensibilite, которая нашла свое сильнейшее выражение в 1761 году в "Новой Элоизе" Руссо. Монтескье писал: "Ни при дворе, ни в городе или провинции не существует дела, которое не держала бы в руках женщина." Кребийон-сын писал (в "La Nuit et le Moment": "Ночь и мгновение"): "Никогда не были женщины столь непритворны в обществе, никогда столь мало не играли в добродетель. Можно нравиться, можно обниматься. И если наскучили друг другу, то расставались со столь же малыми церемониями. И обнимались заново с той же живостью, что и в первый раз, и опять расставались не ссорясь." В такой Париж приехал Казанова. Он плыл в золотом, продажном потоке и оставался критичным республиканцем из Венеции. Но в Париже он принял меру большого света. Эта мера ему подходила. Он приехал в Париж как плут, а покинул его как сноб. Балетти и Казанова встретились в Турине, где впервые увидели вблизи короля (короля Сардинии, герцога Савойского) и были удивлены, что король был сутулый и имел самый обыкновенный вид. В театре танцевала Жоффруа, о которой Казанова сообщает, не объясняя когда, где и как, что мадам стала его сотой метрессой. За пять дней они добрались до в Лиона, где Казанова встретил знаменитую куртизанку Анчилью и стал вольным каменщиком. Ложи вольных каменщиком, вероятно последний настоящий мистический союз Европы, происходили из средневековых цехов строителей соборов, и объединяли людей без различия религии, расы, сословия или государственной принадлежности, которые называли себя братьями и с помощью достойных ритуальных деяний стремились достичь духовного углубления, нравственного благородства и истинной человечности. Они делились друг с другом таинствами, секретными ритуалами и обычаями, словами и знаками. В реликвиях вольных каменщиков узнают ритуалы рождения и плодородия, культ умирающего и воскресающего бога, стремление к мистическому соединению с высшим существом. В восемнадцатом столетии они удовлетворяли глубокую потребность в гуманности, терпимости, всемирного братства, но также и в протекции, тщеславии, таинственности. Император Франц и король Фридрих II Прусский, Вольтер и лорд Честерфилд, Гайдн и Моцарт, Лессинг и Гете были вольными каменщиками, как многие друзья Казановы, как князь де Линь, граф Ламберг и Опиц. От "Волшебной флейты" Моцарта и Шикандера и стихов каменщиков Гете, до "Эрнст и Фальк. Разговоры с вольным каменщиком" Лессинга, о вольных каменщиках было опубликовано много глубокомысленного и еще больше вздорного. Их обвиняют во Французской и в других революциях. Они хотели завершить воспитание человечества. Их упрекают в замышлении заговоров и организации покушений. Впрочем, вольные каменщики действительно сильнейшим образом поддерживали один другого. Казанова был введен в ложу господином, с которым познакомился у коменданта Лиона генерал-лейтенанта маркиза де Рошбарона, брата кардинала де Ларошфуко. Смеясь, говорит он о выдуманных пустяках масонства. Он стал в Париже братом и мастером, а позднее, как он говорит, достиг еще большей степени посвящения. Каждому молодому человеку хорошего рода, который, путешествуя, хочет узнать мир, Казанова советует стать вольным каменщиком. Но он должен хорошо выбрать ложу. По этому случаю Казанова цитирует из Плутарха историю Алкивиада, который был приговорен к смерти и конфискации имущества за то, что в своем доме с Политианом и Теодором высмеивал Великие Мистерии. Его должны были проклясть жрецы и жрицы, но одна жрица сорвала это, заявив: я жрица, чтобы благословлять, а не проклинать. Казанова жалуется также на "космополитов", "временщиков", для которых нет ничего святого, все они рассматривают как незначительное и безрезультатное. Он высказывает обычные моральные жалобы каждого поколения, которое слабости человечества приписывают собственному времени. После возвращения в Венецию Казанова тоже посещал ложи и даже вербовал на родине новообращенных. Масонство было одной из причин его ареста государственной инквизицией. После побега он выступал в Париже в роли масонского мученика. Многие исследователи Казановы, например Жозеф Ле Грас, выдвигают гипотезу, что Казанова был агентом Великой Ложи, он должен был поддерживать международные связи лож, передавать тайные приказы, составлять собрания, организовывать пропаганду и защищать тайный союз. Однако власти повсюду уже поднимались против франкмасонов, хотя многие властвующие сами были вольными каменщиками. Еще в 1737 году Флери, министр Людовика XV, запретил собрания масонские собрания. В 1738 году папа Клеменс XII буллой in eminenti исключил вольных каменщиков из церкви. Во всех странах масоны усиленно преследовались. Были путешествующие шпионы лож и против лож. Ле Грас убежден, что с 1760 года Казанова становится путешествующим агентом вольных каменщиков, ведь именно после этого начинаются долгие необъясняемые и ничем другим необъяснимые неожиданные путешествия Казановы; причины, которые он выдвигает для поездок, совершенно неопределенны. Со дня на день он отказывается от планов, любовных приключений, мест пребываний, когда новый приказ Великой Ложи посылает его в другое место с новым заданием. С 1760 года деньги тоже перестают играть какую-либо роль для Казановы, и он расходует большие суммы, никак не объясняя их происхождение. Он путешествует и одевается с роскошью, дает великолепные обеды и состязается в расточительстве с князьями. Игра, аферы, даже выручка от маркизы д'Урфе не дают достаточного объяснения для таких трат. В отличие от более раннего времени, с 1760 года он также не упоминает больше вольных каменщиков. Вероятно, как агент он получал от ложи очень большие суммы, и может быть ошибался в доверенный ему средствах; поэтому случилось, что когда он впал в бедность, ложи в свою очередь совершенно перестали помогать ему. Казанова и Балетти за пять дней со спешной почтой доехали от Лиона до Парижа; Казанова считал эту чудовищную скорость опасной для жизни и был измучен морской болезнью. Он восхищался во Франции всем: улицами, манерами, официантами и кухней - Франция была родиной иностранцев. За две мили до Парижа их встретила мать Балетти, знаменитая Сильвия, и пригласила Казанову на обед. С помощью своего друга Балетти с первого шага в Париже он, со своей склонностью к литераторам и гетерам, был в веселом и остроумном мире итальянских комедиантов. Через дочь комедиантов он попадает в общество графов, маркиз, герцогиней, он попадает ко двору и мадам Помпадур. В 1680 году итальянские комедианты располагались в Отель де Бургонь, ставшим знаменитым после Мольера. В конце столетия они уехали, но в 1716 году герцог Орлеанский дал актеру Риккобони, известному в Италии под именем Лелио, поручение составить новую труппу. Лелио и его зять Марио Балетти играли любовников, их жены, Фламиния, которая была также известным автором комедий, и Сильвия - любовниц. В 1723 году они получили титул "comediens ordinaires du roi" (обычная комедия короля). С 1750 года в Париже расцвела Комеди Итальен; они играли все что угодно: итальянские и французские комедии, особенно Мариво и Гольдони, трагедии, оперы, пародии, зингшпили, пантомимы, дивертисменты, парады, балеты. На узкой улице Моконсиль едва могли разминуться кареты. Кучера выкрикивали имена благородных хозяев. Балетти жили рядом с театром, Казанова в Отель де Бургонь. Зал, где играли, был узок, задымлен, полон шума. Молодые люди из публики и из актеров устраивали массу безобразий. По четвергам, в их премьерный день, было так битком набито, что карманники пачками крали часы и табакерки. Сильвия сверкала в комедиях своего друга Мариво, который из-за нее предпочитал Комеди Итальен вместо Театр Франсе. Она была идолом Парижа. Казанова, который стал добрым другом всего семейства, кроме Фламинии, выписывает в воспоминаниях восторженный портрет Сильвии, которая в сорок девять лет стояла на вершине своей славы. На ее лице не было ни одной особенно красивой черты, говорит он, но нечто неописуемо интересное хватало вас с первого взгляда. У нее был ум, элегантная фигура, любезные манеры. Каждый чувствовал ее неотразимое притяжение, говорит Казанова, и любил ее. Ее поведение было безупречно. У нее были друзья, но не было любовников. Ее соратницы осмеивали такую добрую славу, но это выглядело жалко. Дамы высшего ранга были ее подругами. Она не освистывалась капризным партером Парижа. За два года до ее смерти от свинки Казанова видел ее в роли Марианны из пьесы Мариво; несмотря на возраст и болезни Сильвия в пятьдесят шесть лет создавала полную иллюзию юной девушки. Она умерла на руках дочери Манон, на глазах Казановы; за пять минут до кончины она дала ей последние советы. Этот гимн буржуазной добродетели актрисы в стиле Ричардсона, Дидро или Лессинга весьма редок у Казановы, художника сладострастия и убийцы невинности. Он ценит мать своей невесты Манон? Или свою возлюбленную, если верить рапортам парижского полицейского комиссара Мезнье? Там написано: "Девица Сильвия живет с Казановой, итальянцем, о котором говорят, что он сын актрисы. Она содержит его..." ("Архив Бастилии", 17 июля 1753 года и далее). Сильвия после тринадцатилетнего брака с Марио начала раздел имущества, так как вино и игра ввергли его в большие долги. Он был приговорен вернуть ей приданное в пятнадцать тысяч ливров, но они и дальше жили под одной крышей в доме богатой вдовы Жанны Калло де Понткарре, маркизы д'Урфе. Сильвия пригласила Казанову ежедневно обедать в ее доме. Там он встретил Лелио и Фламинию, которые относились к нему свысока и порицали его произношение итальянских гласных. Когда он доказал их неправоту с помощью рифмы Ариосто, они стали всюду называть его мошенником, что делает честь их острому взгляду. Там он встретил Карлино Бертинацци, арлекина, с которым мать Казановы когда-то проезжала из Санкт-Петербурга через Падую, где Казанова с ним виделся, хотя Джакомо был тогда еще ребенком. Он встретил Панталоне Веронезе, богатейшего итальянского комедианта, который был автором тридцати семи пьес и отцом двух знаменитых актрис Коралины и Камиллы. Когда Жан Жак Руссо был в Венеции секретарем французского посла, то с помощью государственных инквизиторов он в 1744 году привез нарушившего договоренность Веронезе в Париж, чем хвалился позднее во втором томе своей "Исповеди". Незадолго до смерти Казанова вспоминал комические проделки Карлино, любимца Парижа, в рукописи под заголовком: "Леонарду Спетлажу, доктору прав Геттингенского университета, от Жака Казановы, доктора прав Падуанского университета, 1797." Казанова был в восхищении от обоих дочерей Веронезе. Он нашел Коралину красивее, Камиллу жизнерадостнее. У обоих любовниками были принцы. Казанова, "человек незначительный", как он себя называет, временами, когда Коралина мечтала в задумчивости, ухаживал за нею; когда появлялся любовник, он уходил. Но иногда его просили остаться, чтобы прогнать скуку парочки. Уже в свой первый день в Париже Казанова посетил Пале-Ройяль, где графини и жрицы радости, карманные воры и литераторы прогуливались, завтракали и читали газеты. Аббат за соседним столиком, который заговорил с ним и назвал ему каждую девушку, представил молодого человека, которого назвал знатоком итальянской литературы. Казанова обратился к нему по-итальянски, он отвечал остроумно, но на итальянском языке времен Бокаччо. Через четверть часа они были друзьями. Он был поэт. "Я тоже был им", признается Казанова. Он горел любопытством об итальянской, Казанова - о французской литературе. Они обменялись адресами. Это был Клод-Пьер Пату, адвокат Парижского парламента, родившийся в Париже в 1729 году. Он владел домом в Пассу, писал комедии, переводил английские пьесы и умер в тридцать лет в поездке в Италию. Казанова считал, что Пату со временем стал бы вторым Вольтером. Когда Казанова познакомился с ним, Пату еще ничего не опубликовал. В четырех главах о своем первом пребывании в Париже Казанова рисует связную картину нравов. Он был восхищен всей страной, даже скорее всей изображаемой эпохой, которая ко времени Французской революции, когда он писал свои мемуары, была уже страшно далеко позади. Казанова изображает все, от своего наемного слуги, который был столь остроумен, что Казанова дал ему имя Эспри, до Людовика XV. Он изучает характер французов, в особенности парижан, всех сословий и классов. Его эротические приключения служат лишь фоном его истории. У Сильвии он также встретил Кребийона-старшего, конкурента Вольтера и бывшего любимца мадам Ментенон. С восьми лет, признался Казанова, он был вдохновлен им и желал с ним познакомиться, при этом он декламировал свои итальянские переводы белыми стихами прекраснейших тирад из "Зенобии" и "Радамиста". Сильвия радовалась удовольствию Кребийона. Семидесятишестилетний автор владел итальянским, как французским, и читал те же стихи в подлиннике. Это было сцена достойная дома, полного актеров. Кребийон называл переводы Казановы лучшими, чем оригинал, но его французский язык - переодетым итальянским, и предложил ему изучать с ним французский, за что хотел плату, как учитель. Казанова согласился переводить с ним итальянских поэтов. Кребийон был колоссом шести футов ростом, "на три дюйма выше" Казановы и весом соответствовал росту. Хотя из-за своего остроумия он ценился в любом обществе, Кребийон выходил редко и не принимал посетителей. Он всегда держал трубку во рту и играл со своими двадцатью кошками. У него были кухарка, слуга и старая домоправительница, державшая в руках его деньги и не дававшая ему отчетов. Он выглядел, как кот или лев. Он был королевским цензором, что доставляло ему удовольствие, говорил он Казанове. Домоправительница читала ему вслух выбранные сочинения и подчеркивала места, где она выдела необходимость в цензуре. Часто они были различного мнения и начинали длинные горячие диспуты. Казанова однажды слышал, как домоправительница отослала автора: "Приходите на следующей неделе, у нас еще не было времени выправить вашу рукопись!" Целый год Казанова трижды в неделю ходил к Кребийону. Но он так и не смог избавиться от итальянизмов. Он показал Кребийону свои стихи, которые тот хвалил, но называл мертвыми. Кребийон много рассказывал о Людовике XIV, говорил о своих драмах и обвинял Вольтера в плагиате. Казанова увидел во Французском Театре пьесы Мольера; сколько бы он их не смотрел потом, ему казалось, что он видит их впервые. Он легко сходился с молодыми актрисами. Он ходил с Пату во французскую оперу за сорок су (два ливра!, говорит Гугитц) в партер, где можно было постоять в высшем обществе. Он видел Дюпре, учителя великого танцора Вестриса, и знаменитую Камарго, которая танцуя не надевала панталон (о чем со многими деталями писал знаменитый театральный критик Гримм. Также и суровый Гугитц считает это, вообще говоря, возможным, по крайней мере в начале своей карьеры она танцевала без них). Манеру дирижеров Казанова нашел просто отвратительной. Они "как бешеные" стучали палочками налево и направо, как будто заставляя звучать все инструменты силой только своих рук. Позднее в Венеции Гете тоже порицал дирижерскую палочку, которую к тому времени итальянские дирижеры переняли у французских. Казанова восхищался также тишиной французов во время музыки. В Италии публика затихает только когда выходят танцоры, словно она смотрит ушами, а слушает глазами. Когда двор выехал в Фонтенбло, Казанова поехал с ними как гость Сильвии, которая снимала там дом. (Казанова повторяет в воспоминаниях некоторые описания этого события, которые он уже давал в сообщении "Il Duello ovvero saggio della vita di Giacomo Casanova Veneziano") Все иностранные послы и театр следовали за двором. В эти шесть недель осени Фонтенбло выглядел ярче Версаля. Там Казанова изучил двор и познакомился с иностранными послами, среди них с венецианским посланником Морозини. Казанова имел право сопровождать венецианского посланника в оперу. Он сидел на паркете прямо напротив ложи мадам Помпадур, не зная, кто она. Красивой дочери пекаря, Жанне-Антуанетте Пуассон, маркизе де Помпадур, было тогда двадцать восемь лет. (Казанова чрезмерно хвалил ее в своем сочинении "Confutazione ...".) В первой сцене вышел знаменитый Ле Мауре и начал с такого сильного и неожиданного крика, что Казанова засмеялся. Кавалер с голубой орденской лентой сидевший рядом с Помпадур сухо спросил, их какой страны он приехал. Казанова ответил в том же тоне: "Из Венеции." "Я был там и очень смеялся над речетативом ваших опер." "Я думаю, месье, и даже уверен, что там не было людей, которые препятствовали вашему смеху." Этот дерзкий ответ заставил рассмеяться Помпадур. Она спросила, в самом ли деле он приехал оттуда снизу? "De la-bas, Madam?" (Откуда, мадам?) "Из Венеции!" "Венеция, мадам, лежит не там внизу, а там вверху..." Этот ответ показался еще остроумнее. Вся ложа заспорила, лежит ли Венеция вверху или внизу. Нашли, что он прав. Так как у Казановы был насморк, тот же господин - это был маршал Ришелье, чего Казанова не знал, спросил, хорошо ли закрыто его окно. Казанова возразил, что его окна утеплены; все в ложе засмеялись и он тотчас понял, что имел в виду calfeutre, а из-за насморка произнес calfoutre. (cal foutre - замазаны калом). Через полчаса дюк де Ришелье спросил его, какая из актрис по его мнению красивее? Казанова указал. "Но у нее некрасивые ноги!" "Это ничего не значит, месье; кроме того, когда я пытаюсь проверить красоту женщины, то ноги - первое, что я отбрасываю в стороны." Тут герцог спросил посланника Морозини, кто этот остроумный господин в его свите. Морозини представил Казанову герцогу. Казанова познакомился также с лордмаршалом Шотландии Кейтом, послом короля Пруссии. Казанова видел Людовика и королевскую семью, причем восхищается обнаженной грудью принцесс. В галерее он увидел короля, опиравшегося рукой на плечо министра д'Ардансона. В другом зале он увидел дюжину придворных и вошел. Стол для двенадцати персон был накрыт на одну. На это место села королева Франции, Мария Лещинская, дочь польского короля Станислава. Она была без румян, просто одета, носила высокую шляпу, выглядела старой и благочестивой. Две монахини поставили перед ней тарелку с маслом, двенадцать кавалеров стояли в почтительном молчании полукругом в десяти шагах от ее стола. Казанова остался среди них. Королева ела, не обращая ни на кого внимания. Какое-то блюдо она попросила подать еще раз, осмотрела господ и сказала: "Месье Левендаль." Знаменитый завоеватель Берген-он-Зума выступил вперед и сказал: "Мадам?" "Я думаю, что это куриное фрикасе." "Я того же мнения, мадам." Ответ был дан с полной серьезностью. Маршал Левендаль пятясь вернулся на свое место. Не проронив больше ни слова королева закончила завтрак и ушла. Казанова, любопытствующий литератор и сверхработоспособный бездельник, всегда был без ума от людей. Страстный посетитель комедий всегда имел вкус к Человеческой комедии. Чем жил он в эти два парижских года? Они были прелестны, пишет он, только иногда была нужда в деньгах. Жил ли он за счет Сильвии? Он был ее гостем за столом и в Фонтенбло. Его парижские любовные приключения были недороги. Он прекрасно гулял, но не слишком привязывался к дебютанткам жизни и любви, которые вероятно составляли контраст к перезревшей Сильвии. В свои двадцать пять - двадцать шесть лет он поразительно часто несчастливо влюбляется. Коралина и Камилла, племянница художника Самсона, герцогиня Шартрская. Курьезным образом он ничего не говорит об игре. Однажды друг Пату повел его на ярмарку в Сен-Лорен, чтобы пообедать с фламандской актрисой по имени Морфи. Казанова не находил прелести в этой женщине, но "кто же возражает другу?" Тогда как Пату хотел провести ночь в постели комедиантки, у Казановы не было желания возвращаться одному и он хотел проспать ночь на канапе. Сестра Морфи, маленькая неряха тринадцати лет (на самом деле ей было уже четырнадцать или пятнадцать) предложила за малый талер свою постель и привела к мешку соломы на четырех планках в своей каморке. "И это ты называешь постелью?" "У меня нет другой." "Эту я не хочу, поэтому ты не получишь малого талера." "Вы хотите раздеться?" "Конечно." "Что за причуда! У нас нет простыней." "Ты что, спишь в одежде?" "О, нет!" Тогда он пообещал малый талер, если она раздетой ляжет в постель и позволит на себя посмотреть. Он конечно ничего не станет с ней делать. Он увидел законченную красоту. За шесть франков она по его желанию смеясь принимала разные позы. Так как кроме грязи он не нашел в ней ни одного изъяна, то за шесть других франков собственными руками вымыл ее с ног до головы. Малышка была уступчива во всем, кроме единственного пункта. Ее сестра рассчитывала, что она может получить за это двадцать пять луи. Он обещал поторговаться в следующий раз. Она охотно предоставила ему все остальное и он обнаружил рано созревший талант. Маленькая Элен (комиссар Мезнье и другие называют ее Мари-Луиза) отнесла выручку сестре. Прежде чем Казанова удалился, пришла сестра и предложила ему определенный предмет дешевле, так как ей нужны деньги. Он засмеялся. Он решит утром. Пату ничего не знал о его большом открытии, но по желанию Казановы убедился воочию в совершенстве форм малышки. Она была светлой и голубоглазой, и имела все, что только может дать природа. Ее портрет работы Буше показывает соблазнительную красивую девушку. Казанова нашел цену за все слишком высокой и договорился с сестрой, что за шесть франков будет приходить и рассматривать малышку в ее каморке, пока не почувствует желание выложить требуемые шестьсот франков. Это было чистым ростовщичеством, но Казанова обрадовался. Сестра думала надуть его, так как за два месяца получала от Казановы триста франков. Он нашел немецкого художника, который за шесть луи написал малютку. Как и на портрете, написанном Буше, она лежала на животе, опираясь рукой и грудью на подушку и показывала лицо, бедро и задик. Последняя часть была написана художником с таким искусством и правдой, что лучшего не мог пожелать ни один любовник. Казанова был восхищен и подписал под картиной "О'Морфи" греческими буквами, что выглядит красивее. Пату заказал копию. Художник, которого вызвали в Версаль, выставил там кроме всего прочего и этот портрет, а господин Сен-Квентин, сводник Людовика XV, показал его королю, который сразу пожелал увидеть оригинал. Привести модель приказали художнику, который пришел к Казанове. Он пошел к сестре, та задрожала от радости, приказала малышке надеть ее новое платье и пошла с художником к королю. Камердинер запер девушку в павильоне, художник дожидался в ближайшем доме. Через полчаса король один прошел в павильон, спросил О'Морфи, в самом ли деле она гречанка, выдвинул портрет, сравнил с моделью, посадил малышку на колени и ласкал. Король собственной рукой убедился в ее невинности. Тогда он одарил ее поцелуем. О'Морфи засмеялась, ибо он как две капли воды был похож на свое изображение на шестифранковой монете. Людовик спросил, не хочет ли она остаться в Версале. Это зависит от сестры, сказала она. Сестра была согласна. Король снова запер ее, через полчаса пришел Сен-Квентин, передал малютку камеристке, пошел с сестрой к немецкому художнику и дал ему пятьдесят луи, а Морфи ничего, взяв однако ее адрес. На следующий день она получила тысячу луи (Мезнье говорит, что родители малышки получили двести дукатов). Добрый немец дал Казанове за свой портрет двадцать пять луи, пообещав ему копию с копии Пату, и обязался писать для Казановы даром портреты всех женщин по его желанию. О'Морфи, говорит Казанова, была исключительно пропорциональна и прелестна. Король отправил ее в свой "Олений парк", она получила гувернантку, двух камеристок, кухарку, двух лакеев и сына, которого, как и всех внебрачных детей Людовика XV, воспитали в провинции в полной тайне. Через три года О'Морфи впала в немилость, получила четыре тысячи франков приданного и бретонского офицера. Через тридцать один год Казанова встретил в Фонтенбло красивого молодого человека двадцати пяти лет, сына от этого брака - точную копию матери. Казанова вписал свое имя в записную книжку молодого человека и попросил поздравить мать от своего имени. Этот молодой человек, сражавшийся при Вальми, бросился в объятья революции. Сын метрессы Людовика XV дал барабанщикам приказ заглушить голос короля Людовика XIV, который перед казнью хотел обратиться к народу. Позднее молодой человек стал депутатом от Па-де-Дом и инспектором наполеоновских конюшен. Потом граф Монфорт через Камиллу попросил Казанову разъяснить ему два вопроса с помощью искусства каббалы. Казанова составил два многозначительно темных ответа. На следующий день Камилла привела его в Пале-Рояль и по маленькой лестнице провела в покои герцогини Шартрской. Через четверть часа вошла герцогиня и сказала Казанове, что ответы слишком темны. Казанова возразил, что каббалу он может лишь спрашивать, но не толковать. Но если она хочет задать новые вопросы, которые допускают ясные ответы, то все разрешится, только каждый вопрос можно ставить однократно - оракул отвечает на вопрос лишь один раз. Она написала семь или восемь вопросов и просила держать их в секрете. Он дал ей честное слово и нарушил обещание в своих воспоминаниях (если не раньше). Он просил на работу три часа. Он должен отдать запечатанные ответы ее доверенной даме госпоже де Полиньяк. Герцогиня принесла подсвечник и заперла его. Через три часа он отдал запечатанные ответы и ушел. Герцогине Шартрская, дочери принца Конти, было двадцать шесть лет, она была умной, живой, без предрассудков и остроумной. Свою долгую жизнь она провела в удовольствиях. Ее девиз гласил: быстро и хорошо. Она была милой, к прискорбию своего учителя танцев Марселя обладала плохой осанкой, и несмотря на это была очаровательна. Из-за болезни крови, от которой она впоследствии умерла, у нее были прыщи на лице. Марсель, который как учитель танцев пользовался большой славой, поставил также известную оперу "Карнавал" и стараниями князя де Линя стал учителем танцев Казановы. Понятовский в своих воспоминаниях описывает этого учителя танцев, которому было уже восемьдесят лет, он носил гигантский парик и давал уроки со своего fauteuil (кресла), где он двигался в такт и мяукал; все ходили к нему, думали, что без него не будут пользоваться успехом на балах. Прыщи герцогини были похожи на акне, против которого он рекомендовал тогда свое излюбленное средство. В знаменитом стихотворении того времени "Foutromanie" (1780, песнь III) говориться, что герцогиня получила сифилис от одного арфиста и передала его своим любовникам Мельфорту и л'Эгле, обоим красивейшим мужчинам столетия. Герцогиня спрашивала оракула Казановы о своих любовных историях и своих прыщах. Любовь была ее божеством. На другой день Камилла письмом просила его быть в той же комнате Пале-Рояля в пять часов. Его ждал старый камердинер. Через пять минут вошла герцогиня с ответами Казановы и множеством новых вопросов, в основном о своих прыщах. Казанова советовал верно. Он терпел те же неудобства и "достаточно понимал в медицине" чтобы знать, что такую кожную болезнь нельзя вылечить известными средствами. Надо было минимум восемь дней, чтобы устранить прыщи с лица, лишь строгая диета в течение года могла вылечить герцогиню. Она три часа расспрашивала оракула, из любопытства она пошла на все и за восемь дней прыщи с лица сошли. Казанова прописал ей ежедневно принимать мягкое слабительное, подготовил ей диету и запретил все косметические средства; она должна была утром и вечером умываться чемеричной водой и делать клизмы. Он был в опере тем вечером, когда герцогиня появилась без прыщей и все друзья ее поздравляли. Проходя мимо него она засмеялась. Казанова был "в высшей степени счастлив" и горд своим успехом. На следующий день она позвала Казанову и приняла его в ванной рядом с будуаром, но "в полной благопристойности". Когда она покинула ванну, то показала ему новые точечки на лбу и подбородке, и дала листочек с новыми вопросами. Вопросы были краткими и он позволил себе найти ответы с помощью числового оракула. Выяснилось, что она пила ликер и ела ветчину, то есть нарушала диету. Вошел ее любовник Мельфорт. Он "выглядел как конюх". Герцогиня сказала, что Казанова обучает ее каббале. Числовая пирамида, составленная ею под руководством Казановы, к изумлению герцогини разрешила множество вопросов. Мельфорт вышел вместе с Казановой и дал ему в подарок табакерку, портрет герцогини и сверток с сотней луи, "чтобы вставить портрет". Мельфорт рассказал ему историю герцогини. Хотя она была мила, но из-за множества прыщей на лице герцог не хотел обнимать супругу, хотя она желала стать матерью. Аббат де Броссе вылечил ее некой помадой. С новым и прекрасным цветов лица она пришла во Французский Театр. Герцог, не зная что его жена в театре, находился напротив нее в ложе короля. Не узнав, он нашел ее прелестной и осведомился, кто эта дама. Он никак не мог поверить, что это его жена, делал ей комплименты и сообщил наконец, что в ту же ночь нанесет ей визит. Девять месяцев спустя она родила Луи Филиппа Жозефа, герцога Орлеанского, которого впоследствии называли Филипп-Эгалите. Во время беременности ее лицо сохранялось чистым, потом прыщи появились вновь. Помада больше не помогает. Герцогиня звала Казанову еще много раз, но у нее не было силы придерживаться диеты. Часто она позволяла ему по пять-шесть часов работать над каббалой, она приходила и уходила, и присылала с камердинером обед. Речь в основном шла о тайных делах, "и временами она находила правду, которую я сам не знал", с иронией сообщает Казанова. Через Мельфорта она предложила ему место с доходом в двадцать пять тысяч франков, если он обучит ее всем тайнам каббалы. Это было всего лишь надувательство и он не позволил себя потревожить. Герцогиня умерла в 1759 году в тридцать два года. Все семейство Орлеанов ценило мистицизм. Все занимались алхимией, заклинанием духов, изгнанием бесов, каббалой, астрологией. Казанова влюбился в герцогиню до безумия, но не позволял ей это заметить, "обжигался ею, но только вздыхал". Он боялся, что ее гордость унизит его. У нее не было предрассудков и, вероятно, у него были шансы. Но его тщеславие было слишком сильно. Уже в старости он раскаивался, что из-за глупой боязни, вероятно, упустил свое счастье. Брат Казановы Франческо, написав серию картин, хотел показать их маркизу де Мариньи в Лувре. Казанова и брат поставили одну картину в прихожей и ожидали появления Мариньи. Это была картина во вкусе Бургиньона, французского батального художника семнадцатого века. Между тем пришли посетители. Первый же, посмотрев картину, назвал ее убогой халтурой. Двое других смеялись и объявили все ученической работой. Франческо исходил кровавым потом. В четверть часа прихожая была полна людьми, острившими над картиной. Франческо благодарил бога, что его никто не знает. Казанова хотел отвести его в другую комнату. Господин де Мариньи конечно оценит картину. Но Франческо оттолкнул его и уехал в коляске. Домой он прислал слугу, тот принес картину и он разрезал ее на двадцать кусков. Он решил покинуть Париж и изучать свое искусство, где-нибудь в другом месте, где его оценят. Оба брата решили уехать в Дрезден. Казанова до карнавала (1753 или 1754 года) оставался в Дрездене. Чтобы сделать приятное комедиантам и особенно своей матери, он написал трагикомическую пьесу, в которой выставил двух арлекинов, пародию на "Братья-враги" Расина. Король смеялся над комическими местами. Граф Брюль дал ему золотую табакерку, наполненную дукатами. В издании Вильгельма фон Шютуа говорится однако, что он получил этот подарок за "Зороастра". Бельгийская фигурантка Рено очень ему понравилась. Она содержалась графом Брюлем и было похоже, что обманет графа только очень за большую сумму. Казанова говорит, что к своему большому несчастью он утолил свои желания только семью годами позже. Единственное рекомендательное письмо в Вену Казанова получил к знаменитому поэту Метастазио. Казанова очень жаждал этого знакомства. На второй день он пошел к поэту и пробыл целый час. Он нашел поэта весьма скромным и эрудированным, как и показывают его сочинения. Метастазио читал свои стихи, которые Казанова называет чистой музыкой, и сам хвалил или порицал те или иные места. Когда Казанова упомянул учителя Метастазио Гравина, то поэт прочел пять или шесть неизданных стансов, которые он сочинил на смерть Гравина. Тронутый воспоминаниями и собственными стихами, он спросил со слезами на глазах: "Скажите мне правду: можно ли сказать лучше?" Метастазио показал пять или шесть страниц со многими зачеркнутыми местами, чистыми отходами, чтобы выковать четырнадцать строк. Казанова уже знал, что стихи, кажущиеся легчайшими, стоят поэту многих трудов. Метастазио насмехался над высказыванием Вольтера, что легче написать сорок хороших итальянских стихов, чем четыре хороших французских. Метастазио не мог сочинять больше четырнадцати - шестнадцати хороших строк в день. Дружески смеясь, он спрашивал, не слышал ли Казанова в Париже его оперы и оратории в прозаическом французском переводе. Когда Казанова сообщил, что один французский издатель разорился на этих переводах, Метастазио засмеялся еще сильнее. Нельзя переложить стихи в прозу. Так же осмеял он утверждения Рамо, что он пишет музыку, под которую любой поэт может легко адаптировать свои стихи. Казанова описывает как заурядно смешанное общество: театральные дамы и танцоры, монархи, шулеры и аристократы. В воспоминаниях он набрасывает мрачную картину лицемерия императрицы Марии-Терезии, после того как в сочинении 1769 года "Confutazione ..." опубликовал целый гимн в ее честь. Полиция высылала из Вены в каторжные тюрьмы Темешвара целые караваны влюбленных девушек. Императрица против воли супругов бросала в тюрьму изменяющих браку жен. Молодых женщин, которые шли по Вене в одиночку, задерживала тайная полиция, и если они не могли дать точного отчета, из доставляли в участок, где тотчас отнимали все украшения и деньги. Об императоре Йозефе II Казанова пишет резко. Йозеф II не любил авантюристов. Кроме того между Казановой и императором произошел небольшой скандал. Некая Катон М., подруга Казановы, вероятно та, на которой он в Вене почти женился, пишет ему из Вены 26 июля 1786 года, что она сыграла с ним шутку (Казанове тогда был уже шестьдесят один год!): "Молодая маленькая Кашпер, которую Вы когда-то так любили, пришла ко мне и просила адрес своего верного господина де Казановы, которому она хочет написать нежное письмо и притом благодарное; я была бы слишком нелюбезна, чтобы такой милой женщине, которая когда-то была любимицей моего друга, отказать в подобной незначительной просьбе; итак я сказала ей адрес, только назвала город, который очень далеко от Вас. Не правда ли, любимый друг, вы охотно захотите узнать название города, чтобы оттуда переслали почту? Но Вы можете положиться на мое слово, что Вы его не получите, пока не напишете мне очень длинное письмо, в котором очень смиренно попросите открыть Вам точное место, где находится божественное письмо с достойными поклонения предметами Ваших желаний. Вы прекрасно можете принести эту жертву молодой женщине, которой интересовался сам император (Йозеф II); известно, что после Вашего отъезда из Вены он пожелал учить французский и музыку; очевидно он встретился с трудностями, чтобы удержать ее самостоятельно; поэтому она часто ходит к нему, чтобы поблагодарить за милости, которые он ей оказывает; но я не знаю в какой форме она выражает свою благодарность." Итак, "молодая маленькая Кашпер" (о которой кроме этого ничего не известно) была подругой императора, после того как она была подругой Казановы. Поэтому Казанова сохраняет анонимность? Или Казанова был лишь посредником, как для Людовика XV? Казанова рассказывает, как "семь лет назад" в замке Лаксенбург император Йозеф II говорил ему с явным презрением об одном человеке, который за мельчайший дворянский титул истратил громадные суммы и весьма пресмыкался. "Совершенно верно", ответил Казанова императору, "но что можно сказать о том, кто продает такие дворянские титулы?" Тогда император повернулся к нему спиной и удалился. Императору Йозефу II очень нравилось слушать аплодисменты анекдотам, которые он рассказывал. Он рассказывал прелестно, но смотрел на каждого, кто не смеялся, как на дурака. Здесь один яростный рассказчик анекдотов издевается над другим. В одном из писем архива в Дуксе Казанова по-другому излагает свою первую встречу с Йозефом II. "Его Величество остался вчера стоять, чтобы более получаса говорить со мной тет-а-тет. При первых же словах императора я начал дрожать перед его импозантным достоинством и монарх это заметил; потом я отвечал глупым голосом, тупыми и сдавленными предложениями." В общем Казанова был восхищен и Веной, и своими "фройнляйнс", как он называет их немецким словом. Кроме того, он познакомился с танцовщицей из Милана, которая была умна, начитана и вдобавок очень мила. У нее он познакомился с графом Эрдеди и князем Кински. Казанова несчастливо влюбился в танцовщицу Фольяцци, позднее жену балетмейстера Анджолини, в которого она была влюблена. Казанова за ней ухаживал, она над ним смеялась. Влюбленная театральная актриса, говорит Казанова, это крепость, в которую невозможно проникнуть иначе, чем по мосту из золота. Но Казанова не отчаивается, а она любит его общество. Он украшает половину ее писем. За день до своего отъезда он крадет ее миниатюру. Казанова отправился из Вены почтовой каретой. Он прибыл в Венецию после полудня на троицу 1753 (или 1754) года. Как точная дата из этого времени существует венецианский документ, по которому Казанова 15 марта 1754 года стал крестным отцом дочери Кроче. Глава одиннадцатая. Монахини из Мурано Но ты, Сократ, о чем ты сейчас мечтаешь? - О моей сводне, - сказал Сократ, и поднял лицо в благородных морщинах. Ксенофон, "Пир у Каллиаса" Целомудрие - добродетель комическая. Стендаль Кто никогда не нарушает почтения к женщинам, что рассчитывает получить от них? Казанова, "Воспоминания" Я - мученик смеха. Серен Кьеркегор, "Дневник" В двадцать девять лет он снова в Венеции; у Казанова нет денег, но есть три старых покровителя. Он, "получив определенный опыт", "зная законы чести и вежливости" и ощущая себя "преодолевшим все свои положения", тоскует, однако, по старым привычкам, только хочет быть более предусмотрительным. По возвращении из Падуи, куда он сопровождал Брагадино, он увидел, как вблизи Бренты перевернулся кабриолет и женщина заскользила по покатому круто падающему берегу; он спрыгнул с катившейся коляски и "скромной рукой" задержал падение и поправил завернувшуюся юбку. Он "действительно увидел то, что женщина никогда не показывает неизвестному". Ее спутник, офицер в австрийской форме, поднялся невредимым. Красавица стыдливо сидела в траве и называла Казанову ангелом-спасителем. Слуги поставили кабриолет на колеса. На следующий день он надел маску, чтобы пойти на праздник Бучинторо - венчания дожа с морем, и когда с открытым лицом пил кофе в кофейне под прокурациями на площади святого Марка, красивая маска легко ударила его веером. "Почему Вы ударили меня?", спросил Казанова. "Чтобы наказать спасители, который меня не узнал." Он предложил им на свадьбу дожа свою гондолу, если конечно они не члены чужих посольств, так как гондола несет герб патриция. Cпутник ответил, что они венецианцы. В гондоле Казанова сел рядом с дамой, проявив определенную дерзость так, что она отодвинулась. По возвращении офицер пригласил его на обед в "Дикаря". За едой она сняла маску. Он нашел ее очень милой. Кем приходился ей офицер: супругом, любовником, кузеном, содержателем? Рожденный для приключений, он тотчас хотел знать условия новой авантюры. Их поведение вызвало его уважение. После обеда он отвязался от какого-то короткого дела и купил ложу в опере буффа; потом пригласил ее на souper (ужин) и в своей гондоле отвез домой, причем под покровом темноты получил от красавицы все свидетельства ее благосклонности, которые можно получить в присутствии ничего не подозревающих свидетелей. Утром пришел офицер, Пьетро Кампана (Казанова называет его П.К.; Герман фон Ленер нашел настоящие имена). Его отец богат, рассказал он, но рассорился с ним. Дама была женой маклера Колонда, урожденная Оттовиани, ее сестра Роза - жена патриция Марчелло (Казанова пишет: О., К., М.). Госпожа Колонда так же порвала со своим мужем, как он со своим отцом. Кампана носил форму австрийского капитана благодаря патенту, но не служил. Он занимался поставками скота в Венецию и доставлял скот из Венгрии и Штирмарка, что давало ему десять тысяч гульденов в год. Чужое банкротство и другие несчастливые обстоятельства привели его к денежным затруднениям. Казанова может оказать большую любезность и акцептировать три векселя, которые он не может выкупить; потом Кампана даст ему одновременно три векселя, которые будут выкуплены, прежде чем у других векселей истечет срок, и кроме того он заложит ему дело с доставкой скота. Казанова сразу отклонил предложение. Кампана пригласил посетить его и дал адрес отца, в чьем доме жил без позволения. На следующий день "злой дух" потащил Казанову в дом Кампаны. Тот за три векселя хотел взять его в долю. Это будет подарок в пять тысяч гульденов в год. Казанова попросил больше не говорить об этом. Кампана оставил его на пару минут и вернулся с матерью и сестрой, которым представил Казанову. Мать выглядела наивной и респектабельной, дочь была сама красота. Наивная мать через четверть часа удалилась. Дочь в какие-то полчаса совершенно полонила его. Катарина выходит лишь с матерью, которая благочестива и снисходительна. (Ленер установил, что Катарина Кампана родилась 3 декабря 1738 года. В архиве Дукса не найдено ни одного письма от К.К., как называет Казанова в своих воспоминаниях Катарину Кампана). В то время он впервые после возвращения пошел к госпоже Манцони, которая рассказала, что Тереза Имер вернулась из Байрейта, где маркграф устроил ее счастье. Тереза жила напротив и госпожа Манцони тотчас велела позвать ее. Тереза пришла через пару минут с картинно-красивым мальчиком на руках. Изумление и радость Терезы и Казановы были велики. Они вспоминали о своей юности в доме сенатора Малипьеро. Два часа она рассказывала свои приключения и пригласила на обед домой. Хотя маркграф велел присматривать за ней, но такой старый друг как Казанова стоит вне всяких подозрений. Таков стиль речи всех галантных дам, говорит Казанова, который проведал ее на следующий день спозаранку и нашел еще в постели с сыном. Когда Казанова расположился возле постели, хорошо воспитанный ребенок оставил их одних. Казанова провел там три часа, последний - так ему помнится - был превосходным. "Читатель увидит последствия через пять лет", пишет Казанова. Но так называемые последствия, дочь по имени Софи, уже тогда народилась на свет. Когда Казанова увидел Имер через несколько лет, он не желал ее больше. Гораздо позднее в письмах к Пассано она говорила о нем дружественно: "Я встречала от господина Казановы только добро, вежливость и дружбу, и знаю о нем лишь то, что доказывает его честь и честность." Тогда же Казанова занимался своим младшим братом, пресловутым Гаэтано или Дзанетто, который хотел стать священником; поэтому он нуждался в ренте. Казанова называет его невеждой с милым лицом. Казанова добился у аббата Гримани, который все еще не отдал долг Дзанетто за проданную мебель из наемного дома, что Гримани перевел на Дзанетто пожизненное владение одного дома. Это был фиктивный доход, так как дом был перегружен закладными. Два года спустя Дзанетто был посвящен в сан помощника священника ad titulum patrimoniae. Кампана, которого Казанова встретил на улице, рассказал, что его сестра непрерывно говорит