Болеслав Прус. Анелька --------------------------------------------------------------------- Книга: Б.Прус. Сочинения в семи томах. Том 2 Перевод с польского М.Абкиной и Н.Подольской. Примечания E.Цыбенко Государственное издательство художественной литературы, Москва, 1962 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 5 октября 2002 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. Глава первая Автор прежде всего знакомит читателя с действующими лицами в твердой уверенности, что так будет лучше Анелька - красивая девочка, и притом не сирота я не нищая. У нее есть все, что нужно для счастья - родители, ученая гувернантка, собственный песик, - и живет она в деревне. А деревня, особенно в летнюю пору, - самое подходящее место для детей. Живут они там на воле, здоровые, и развлечений у них куда больше, чем в городе. На пространстве в несколько сот моргов их окружает великое разнообразие картин, наполняющих юные души светлыми и мирными впечатлениями. За городом небо - не полоска между домами, а бескрайний свод, который раскинут милосердным богом над миром и опирается на колышущиеся поля. Здесь душистые луга, прозрачные и холодные ручьи, в которых плавают стаи рыбок. Ветер, как неутомимая нянька, баюкает светло-зеленые нивы, тихо напевая и забавляя их пунцовыми маками и синими васильками. Среди полей вьется тропка, по ней неторопливо идет ребенок в холщовой рубахе и несет отцу в горшках еще теплый обед. Вдали - проселочная дорога, где песок, истомившись от долгого лежания, время от времени вздымается клубами и принимает вид путника, чтобы обмануть людей, работающих в поле. Еще дальше тянутся поля картофеля, там дремлет пугливый заяц. На серых перелогах, поводя ушами, мирно пасется скот, а совсем далеко, на горе, стоят леса, с виду темные, суровые, а в глубине полные веселого шума. Вдоль проселка двумя кривыми рядами хат протянулась деревня; несколько поодаль видна обширная и богатая усадьба, окруженная большим садом. В одном крыле дома под надзором гувернантки занимается Анелька, а на выходящей в сад застекленной террасе играет возле матери ее братишка, Юзек. Ему пока можно играть в часы, когда все трудятся, потому что он еще маленький: Юзеку только семь лет. Хорошо в деревне, где живет Анелька! Высоко над полями заливаются жаворонки, с лугов доносится тихий звон кос, по дороге с криками бегают загорелые ребятишки. Хорошо после уроков выйти с матерью и Юзеком в сад и смотреть с холма на поля, луга, ручьи, дорогу и далекий лес. Может быть, эти дети с законной гордостью скажут: все здесь вокруг, насколько хватает глаз, - наше, создано мыслью и волей нашего отца; если бы не он, не бывать бы тут такому изобилию и красоте!.. А может, никто из них и не взойдет на пригорок, откуда видно все имение, чтобы не вспомнилось лишний раз, что лес продан и его скоро вырубят, что косарей на лугах мало, для скота на перелогах нет корма, а поля плохо возделаны. Там и сям в помещичьей ржи бродит крестьянский скот. В лес, который никто не сторожит, въезжают чужие телеги. Овины пустуют, службы обветшали, в амбаре на прогнившем полу не найти и нескольких горстей зерна. В стойлах над пустыми яслями ржут упряжные лошади; батраки слоняются по двору без дела, в кухне ругань. Кто-то из конюхов кричит, что не станет есть кашу на ужин, довольно с него на сегодня и двух раз. Другой жалуется, что хлеба дают меньше, чем следует, да и тот пополам с мякиной. Но где же ключница, почему не прекратит она свары на кухне? Кажется, уехала зубы лечить в соседний городок, а может быть, подыскивает себе новое место. Где приказчик или управляющий, почему они не надзирают за работой в поле, не стерегут господское добро? Управляющий уже год, как взял расчет, приказчик уехал в город по своим делам. А где же сам хозяин имения?.. Это никому не известно. Он - редкий гость в собственном доме, даже в эту пору года, когда соседи его по целым дням в поле. В последний раз отец Анельки уехал десять дней тому назад улаживать дела. Недавно он договорился о продаже леса и получил три тысячи рублей задатку. Но на лес этот установлены сервитуты{233}, от которых помещик рассчитывает освободиться в день святого Яна. Если крестьяне не откажутся от своих прав на лес, он его продать не сможет и тогда лишится имения, - по правде говоря, порядком обремененного долгами. Это немцы заключили с ним полгода назад такую сделку, и он, беспечно смеясь, скрепил ее своей подписью, уверенный, что авось как-нибудь все уладится. Хорошее словечко "авось"! Но Анелька пока еще мало смыслит и в словах и в делах. Вот и теперь ее отец уехал кончать дело о лесе с крестьянскими уполномоченными. И все устроил: в день святого Яна должен прибыть чиновник, чтобы присутствовать при окончательном уговоре с крестьянами. Мужики как будто согласны за отказ от своих прав на лес получить по три морга земли на каждый двор, так что все будет в порядке. По этой причине помещик, пан Ян, не торопился домой. Июнь был в разгаре; так поздно в хозяйстве уже все равно ничего не наладишь. И он решил сперва покончить с лесом, а потом уже приняться за остальное. Пока же ему во что бы то ни стало нужно было повидаться с родственником, уезжающим за границу, и дать несколько советов приятелю, который собирается жениться. Помещик был человек беспечный. Так по крайней мере утверждали местные педанты. Любое важное дело он готов был бросить ради приятного общества, а чтобы оградить себя от беспокойства отдал бы все на свете. Какой-то внутренний голос шептал ему, что все "образуется" без его участия: с детства он привык к мысли, что людям его круга не пристало погрязать в труде и будничных делах. Развлекаться, блистать светскими талантами, острить и поддерживать аристократические связи - вот в чем видел он смысл жизни. Иного он не знал и, быть может, по этой причине за какие-нибудь пятнадцать лет спустил собственное состояние, а теперь принялся за приданое жены. Со временем (когда укрепятся пошатнувшиеся общественные устои) он надеялся вернуть все. Каким образом? Если бы у него об этом спросили, он только улыбнулся бы в ответ и перевел разговор на другое. Людям его круга это было, как видно, понятно, а остальным все равно недоступно. Так к чему же пускаться с ними в пустые разговоры? Бывают семьи, где мужья, в силу своего воспитания и положения в обществе, никогда не снисходят до прозаических дел, но их выручают жены, энергичные и благоразумные. К несчастью, жена пана Яна этими качествами не обладала. Пани Матильда, мать Анельки, во времена цветущей молодости отличалась незаурядной красотой, кротким нравом и всем тем, что ценится в высшем обществе. Она умела одеваться, принимать гостей, играть на фортепьяно, танцевать и болтала по-французски лучше, чем на родном языке. В первые годы замужества она жила как в раю, муж обожал ее. Позже, когда "освященная законом" любовь пана Яна к супруге несколько поостыла, пани Матильда повела себя как примерная жена. Целыми днями сидела она дома и скучала, пытаясь скрасить свое существование всеми доступными, но безусловно добродетельными способами. В конце концов она стала хворать и вот уже три года жила, окружив себя склянками с лекарствами. Тем временем муж-вертопрах не сидел дома. Иногда он заглядывал домой и просил жену подписать какую-нибудь бумагу. Та жаловалась ему на свое одиночество, на отсутствие комфорта, но муж всякий раз обещал, что после святого Яна все переменится к лучшему, и, успокоенная этим, она подписывала все, что он хотел. Крестьяне видели помещицу только в костеле. На кухне она никогда не показывалась. Мирок ее был ограничен стенами дома да парком, куда она изредка выходила. Пани Матильда принимала лекарства, оберегала себя от простуды, вспоминала о былом блеске и скучала, - вот, чем была заполнена ее жизнь. Она мирилась с таким существованием скорее из апатии, чем из самоотречения. Положения, в каком очутилась ее семья, она не понимала, о возможной утрате имения не догадывалась. А когда дело дошло до того, что муж начал закладывать ее драгоценности, она только плакала да упрекала его. Однако это не мешало ей удивляться, почему у нее нет такого штата слуг, как прежде, а также высказывать свои желания, как в былые, лучшие времена: "Купи мне это", "привези то", "пригласи такого-то". Когда же муж этого не делал, она не возмущалась и недобрые предчувствия ее не тревожили. "Ясь не хочет для меня этого сделать", - думала она, даже не предполагая, что Ясь не мог исполнить ее желания, потому что был близок к разорению. Под непосредственным влиянием матери рос Юзек. До четырех лет его пичкали саго, манной кашей и сахаром, не позволяли часто выходить на улицу, чтобы он не вспотел и не простудился, запрещали бегать, опасаясь, как бы он не расшибся. Благодаря такой системе воспитания ребенок рос хилым, а так как мать его в то время как раз начала лечиться, то заодно лечили и его. За три года мальчик научился кое-как болтать по-французски, на седьмом году жизни знал уже вкус множества лекарств, считался - да и сам себя считал больным. От природы и не особенно хрупкий, и не такой уж тупой, ребенок превратился в существо скучное, трусливое, вялое и казался идиотом. Он либо молчал, либо, как престарелый ипохондрик, толковал о своих недугах. На посторонних Юзек производил странное впечатление, но домашние к нему привыкли. Его старшей сестре, Анельке, было тринадцать лет. Она появилась на свет в ту пору, когда ее мама еще выезжала. Поэтому девочку отдали на попечение нянек и бонн. Но ни одна из них не служила в усадьбе больше года. По какой причине? Это было известно одному лишь хозяину дома. Бонны и сменившие их гувернантки мало занимались воспитанием Анельки, и она была предоставлена самой себе. Девочка бегала по большому саду, лазала на деревья, играла с собаками, а иногда с детьми батраков, хотя ей это было строжайше запрещено. Порой забиралась она в конюшню и ездила верхом, как мальчишка, повергая в отчаяние своих наставниц, особ в высшей степени добродетельных и, очевидно, поэтому пользовавшихся благосклонностью хозяина дома. Зато обучение девочки наукам и так называемым "хорошим манерам" находилось в полном пренебрежении. В этих вещах она была вовсе не сведуща, ибо им ее никто не учил. Благодаря всем этим обстоятельствам Анелька росла девочкой не совсем обыкновенной, но симпатичной. От родителей она унаследовала красоту и впечатлительность и, как большинство детей ее возраста, была живая, как ртуть. Росла она на воле и потому любила и понимала природу. Она часто удивляла окружающих своим поведением. На всякое сильное впечатление она отзывалась совсем по-детски: смеялась, плакала, прыгала или пела. Все прекрасное или даже только красивое приводило ее в восторг; чтобы помочь чужому горю, она способна была на истинную самоотверженность. Когда же у нее было время подумать, она высказывала вполне зрелые суждения, немного сентиментальные, но всегда благородные. Наконец в один прекрасный день родители сделали открытие, что познания Анельки очень невелики, почти ничтожны, и тогда к ней пригласили ученую гувернантку, панну Валентину. Панна Валентина была особа, в сущности, добрая и довольно образованная, но не без странностей. Некрасивая старая дева, немного демократка, немного философ, немного истеричка и большая педантка. Наблюдая ее во время урока, можно было подумать, что это не человек, а мумия. Однако под ледяной внешностью в ней пылали самые противоречивые чувства, которые могли бы сделать панну Валентину или сподвижницей отважной Юдифи, или жертвой какого-нибудь вероломного представителя сильного пола. И то и другое, конечно, в малом масштабе. Такова беглая характеристика главных действующих лиц этого рассказа. Все они живут как на вулкане, то есть, попросту говоря, под угрозой банкротства. Глава вторая Читатель ближе узнает героиню, ее гувернантку, а также собаку по кличке Карусь Кто вкушал бумажные плоды с древа познания добра, зла и скуки, тот не забыл еще, быть может, о просвещенном занятии, которое в просторечии называется "отвечать урок". Без особого усилия вспомните вы тревожные минуты, когда отвечающий перед вами бубнит себе под нос или тараторит без передышки выученный урок. Вам памятно смятение охватывавшее вас целиком, - от пыльных подметок до напомаженных волос, и лихорадочное ожидание своей очереди, и назойливо теснящиеся в голове предположения: "А может, не вызовет? Может, скоро звонок? А вдруг учителя позовут к инспектору? Или какое-нибудь чудо случится?.." Тем временем ваш вспотевший предшественник, досказав последние слова урока, садился на свое место, не спуская глаз с руки учителя, которая выводила в журнале против его фамилии пятерку, тройку или единицу. Потом вы ощущали внутри себя глубокую тишину, в которую, подобно камню, с грохотом ударяющему в стекло, вдруг врывался голос учителя, произносившего вашу фамилию. С этой минуты вы переставали чувствовать, видеть и думать, вас увлекал стремительный поток слов, который выплывал откуда-то из гортани, приводил в движение язык, наталкивался на зубы и, всколыхнув воздух и мыслительные органы скучающего учителя, кристаллизовался, наконец, в "кондуите", выливаясь в форму более или менее плачевной отметки. Блаженное удовлетворение служило наградой за этот труд, который (по единодушному мнению взрослых) был необходим ради вашего будущего, для коего имели решающее значение пятое латинское склонение, глаголы: sein, haben, werden*, а также перевранные имена египетских фараонов. ______________ * Быть, иметь, становиться (нем.). Так обстоит дело в школах, где, по причине большого количества учеников, педагогическая инквизиция действует недолго и нечасто. При домашнем же обучении, когда ребенок должен отвечать уроки ежедневно, его удел вместо страха и мучительной неизвестности - многочасовое отупение, сменяющееся после урока взрывом такой буйной радости, будто он с цепи сорвался. Подобная минута как раз приближалась для Анельки: она отвечала гувернантке, панне Валентине, свой последний урок - географию. Девочка стояла посреди комнаты, опершись сложенными, как для молитвы, руками на черный полированный стол. Ее темные волосы на ярком июньском солнце сияли, словно перевитые золотыми нитями. Она машинально переступала с ноги на ногу и смотрела то на дверь в комнату матери, то в потолок, то на стол, заваленный всевозможными орудиями просвещения. - Модена - тридцать тысяч жителей. Для защиты от зноя тротуары в городе крытые... Реггио произносится: Реджио... - "Реггио" вообще не следует говорить, а тем более добавлять: "произносится". Ты страшно рассеянна, Анельця, а ведь тебе уже тринадцать лет... Замечание это слетело с тонких губ панны Валентины, обладательницы серых волос, серого лица, серых глаз и темно-серого платья в белую крапинку. - Реджио... - повторила Анелька и запнулась. Ее беленькое личико вспыхнуло ярким румянцем, синие, как сапфир, глаза беспокойно забегали по сторонам. Чтобы выйти из затруднительного положения, она тихонько прошептала: "Реггио произносится: Реджио..." - а затем повторила громко: - Реджио. Пятнадцать тысяч жителей... - И, вздохнув с облегчением, как грузчик, втащивший тяжелый сундук на четвертый этаж, продолжала: - Вблизи города находятся развалины замка Цаносса... - Каносса, - поправила ее дама в сером. Девочка, когда ее вторично перебили, снова покраснела, замялась и, повторив только что сказанную фразу, докончила: - ...на дворе которого император Генрих Четвертый три дня стоял в смиренной позе кающегося и молил папу Григория Седьмого снять с него проклятие. Тысяча семьдесят седьмой год... Царрара... - Не Царрара, а Каррара... - Каррара... Каррара расположена неподалеку от моря, здесь разработки знаменитого белого мрамора... Анелька замолчала, сделала реверанс и села, подумав: "Боже мой! Вот скука!" Ученая дама, у которой между буклей забавно проглядывал пыльный валик из конского волоса, взяла перо и после глубокого размышления записала в дневнике: "География - вполне удовлетворительно". Анелька сидела потупив голову и, казалось, не смотрела в дневник. Однако ее синие глаза потемнели, уголки губ опустились, и она подумала: "Играть не разрешает и пишет только "удовлетворительно". Скоро солнце сядет". Гувернантка взяла книгу. - Вот отсюда, - сказала она, - от "Великое княжество Тосканское (древняя Этрурия)" до... - она перевернула две страницы, - до "вошли в состав итальянского королевства". - И обгрызенным ногтем сделала отметку в книге. Потом откашлялась и проникновенно заговорила: - "Це" перед "а", "о", "и" в латинском и в родственных ему языках произносится как "к". Я это тебе не раз повторяла. Воспитание твое, Анелька, страшно запущено, а ведь тебе уже тринадцать лет. Ты должна много трудиться, чтобы догнать своих сверстниц. Анелька пропустила мимо ушей наставление гувернантки. Она взглянула украдкой на зеленые ветви липы, шелестевшие у открытого окна, и протянула руку к книге, собираясь ее закрыть. - Еще рано! - остановила ее панна Валентина. Убедившись, что часы показывают без двух минут пять, Анелька села. Глаза ее снова из темно-синих сделались голубыми, красиво очерченный рот приоткрылся. Каждый мускул в ней трепетал. После долгих часов учения так хотелось выбежать в сад, а тут жди еще целых две минуты!.. В ярком солнечном свете оранжевые стены комнаты блестели, как металлические, в углу слепила глаза белизной кровать Анельки, на столике звездой горело зеркало. Липа струила медовый запах, со двора доносился крик горластых петухов. Птичий щебет сливался с жужжанием пчел и тихим шелестом старых деревьев в саду. "Ах, пять часов, видно, никогда не пробьет!" - думала Анелька, ощущая на лице дуновение теплого ветерка. Казалось, всю ее наполнил сиянием свет, лившийся с необъятного небосвода. Панна Валентина сидела в кресле, опираясь на подлокотники, скрестив на груди жилистые руки и вперив взгляд в ту часть своего серого платья, которую крестьяне называют подолом. В своем давно остывшем, усталом воображении она видела себя начальницей пансиона на сто девочек, одетых во все серое, которых надлежало держать в узде до самого звонка. Ей чудилось, что толпа юных девиц рвется в сад; они обступили ее тесным кольцом; но она противостоит этой живой волне с твердостью и неколебимостью гранита. Борьба эта утомляет ее, но вместе с тем наполняет душу неизъяснимым блаженством. Поступая наперекор собственному желанию и юным порывам ста девочек, панна Валентина повинуется всемогущему голосу долга. Еще минута... За окном заскулила собака, она привыкла в это время играть с Анелькой. Девочка беспокойно потирала руки, посматривая то на часы, то на вздувавшуюся от ветра занавеску, но сидела смирно. Наконец, часы в высоком темно-желтом футляре, отсчитывающие дни, часы и секунды, прозвонили сперва тоненько и торопливо четыре четверти, а потом громко и медленно пробили пять раз. - Можешь сложить книги, - сказала учительница и поднялась; высокая, слегка сутулая, она тяжелой поступью подошла к комоду, где стоял стакан холодного кофе, прикрытый блюдцем, которое облепили голодные и любопытные мухи. Вмиг Анелька переменилась до неузнаваемости. В шаловливой улыбке блеснули мелкие белые зубки, глаза заискрились и приняли темно-зеленый оттенок. Она несколько раз обежала вокруг стола, не зная, за что раньше приняться. Подскочила к двери в комнату матери, потом вернулась и опять схватилась за книги. И, склонив головку набок, сказала просительно: - Можно впустить Карусика? - Раз родители разрешают тебе играть с ним, я не могу запретить, - ответила гувернантка. Анелька, не дослушав, закричала: - Карусь, сюда! Да еще при этом свистнула. Только необычайной силой воли можно объяснить то, что, услышав свист, панна Валентина не выронила из рук все - стакан с кофе, блюдце, ложечку. На увядшем лице ученой дамы выразилось величайшее возмущение. Но не успела она проглотить хлеб, и разразиться длинной проповедью о правилах приличия, как пес, не дождавшись, пока ему откроют дверь, вскочил в комнату через окно. - Ты избалованная, невоспитанная девчонка! - торжественно изрекла панна Валентина и от большого огорчения проглотила двойную порцию кофе, издав при этом звук, похожий на бульканье. - Карусик, безобразник ты этакий! Где это видано - вскакивать в комнату через окно? - бранила собаку Анелька. Но Карусю некогда было выслушивать увещания своей хозяйки. Подпрыгнув, он лизнул ее в губы, дернул за платье, обнюхал перепачканные чернилами руки, потом вцепился зубами в пуговку высокого башмака. Сопровождая все эти действия визгом и лаем, он в конце концов повалился на спину и, высунув язык, стал кататься по полу. У этого белого песика с черным пятном на левом глазу был очень живой темперамент. Панна Валентина не промолвила больше ни слова, целиком занятая принятием пищи и горькими размышлениями. "Жизнь моя, - думала почтенная старая дева, - подобна вот этому стакану кофе. В стакане - кофе и сливки, в моей жизни - страдание и труд, вот и все ее содержание. Как стеклянный сосуд не дает разлиться жидкости, так и мое самообладание сдерживает приступы отчаяния. Не успела кончить урок, а собака уж тут как тут... Мерзкая тварь! Только блох разносит по всему дому... Но делать нечего, надо влачить дальше тяжкую ношу обязанностей и печалей". Тут ей пришло в голову, что в кофе есть еще сахар. А что, если и у нее в жизни будет какая-нибудь услада? Но что же ее скрасит?.. Быть может, теплое чувство? В не слишком живом воображении панны Валентины это "теплое чувство" обратилось в некий символ, с годами, правда, изменившийся. Давным-давно, когда она впервые поехала гувернанткой в деревню, символ этот принял облик молодого красивого помещика. Когда она вернулась в город, место красивого помещика в ее сердце занял некрасивый, но зато серьезный и мыслящий врач. Но со временем символов стало столько, что они утратили индивидуальные черты и осталась лишь абстрактная идея. Однако у этой абстракции были свои обязательные качества: почтенный возраст, небольшая бородка, парадная визитка и высокие воротнички, придающие человеку солидный вид. Это видение, являвшееся в воображении панны Валентины, было неотделимо от толпы пансионерок, ее воспитанниц, и груды учебников. Жизнь, лишенная тяжелого, но возвышенного труда учительницы, будь она даже согрета "теплым чувством", потеряла бы для панны Валентины всякую прелесть. Анелька между тем все бегала вокруг стола в развевавшемся бледно-розовом платьице, сзади у нее болталась коса, а по пятам носился Карусь. Она принялась складывать книжки, а собака прыгала вокруг и хватала ее зубами то за рукав, то за быстро мелькавшие башмаки, - должно быть, Карусь таким образом напоминал, что его следует приласкать. Скрип выдвинутого ящика вернул панну Валентину от грез к действительности. Она подняла глаза и воскликнула: - Что ты делаешь, Анелька? - Убираю книги. Можно пойти к маме? - спросила девочка, закрывая ящик. - Пойдем! - сказала панна Валентина и поднялась с кресла. Глава третья, в которой речь идет о медицине, о цели жизни и о многих других вещах Пройдя через две комнаты - жемчужно-белую, очень светлую, как больничная палата, и небесно-голубую, которая, вероятно, служила спальней для молодоженов, а теперь не имела определенного назначения, - Анелька и ее веселый спутник, Карусь, выбежали на застекленную террасу, со всех сторон густо увитую диким виноградом. Здесь на высоком стульчике сидел худенький мальчик, одетый монахом-бернардинцем, с куклой в руках, а рядом, у столика, заставленного бутылками и склянками, дама средних лет в белом платье внимательно читала книгу. У нее было красивое худое лицо с болезненным румянцем на щеках. Она тонула в огромном кресле, обложенном мягкими подушками темно-зеленого цвета. Анелька кинулась к этой даме и осыпала поцелуями ее лицо, шею, худые, прозрачные руки и колени. - Ah! comme tu m'as effraye, Angelique!* - воскликнула дама и, закрыв книгу, поцеловала Анельку в розовые губы. - Что, урок, слава богу, окончен? Ты даже как будто осунулась немного с обеда. N'es tu pas malade?** Уйми свою собаку, она обязательно опрокинет столик или Юзека. Joseph, mon enfant, est-ce que le chien t'a effraye?*** ______________ * Ах! как ты меня напугала, Анжелика! (франц.) ** Ты не больна? (франц.) *** Жозеф, дитя мое, тебя не испугала собака? (франц.) - Non*, - ответил мальчик в костюме бернардинца, тупо глядя на сестру. ______________ * Нет (франц.). - Как дела, Юзек?.. Дай я тебя поцелую! - воскликнула Анелька и обняла брата за шею. - Doucement! doucement!* Ты же знаешь, меня нельзя так трясти, я слабенький! - жалобно сказал мальчик. ______________ * Осторожней! осторожней! (франц.) Отстранясь от пылких объятий сестры и вытянув трубочкой бескровные губы, он осторожно поцеловал ее. - Ты сегодня такая красивая, мама... Ты, верно, уже совсем здорова?.. Гляди-ка, Юзек, у твоего мальчика куртка задралась кверху, - болтала Анелька. - En verite*, я сегодня лучше себя чувствую. Я приняла после обеда несколько ложечек солодового экстракта и выпила чашечку молока. Ce chien fera du degat partout**, - прогони его, дорогая. ______________ * Действительно (франц.). ** Этот пес что-нибудь натворит (франц.). - Пошел вон, Карусик! - закричала Анелька, выгоняя в сад собаку, которая успела обнюхать горшки с цветами и жестяную лейку в углу и как раз собиралась расправиться с туфлей больной мамы. В эту минуту вошла панна Валентина. - Bonjour, mademoiselle!* - приветствовала ее хозяйка дома. - Что, кончили заниматься? Как успехи Анельки? Joseph, mon enfant, prendras tu du lait?** ______________ * Добрый день, мадемуазель! (франц.) ** Жозеф, дитя мое, может, ты выпьешь молока? (франц.) - Non, maman*, - ответил мальчик, кивнув гувернантке. ______________ * Нет, мама (франц.). Изгнанный пес скулил и царапался в дверь. - По вашему лицу видно, что вы читаете что-то интересное. Уж не "Размышления" ли это Голуховского, о которых я вам говорила? - спросила панна Валентина. - Angelique, ouvre la porte a cette pauvre bete*. его вой разрывает мне сердце... Нет. Я читаю не Голуховского, а нечто более интересное - книжечку Распайля, которую мне любезно одолжил наш ксендз, - ответила больная. - Анелька, оставь дверь открытой, пусть комната проветрится. Вы не поверите, пани, каких чудодейственных результатов добивался этот человек своими лекарствами. Я в восторге и, мне кажется, стала здоровей только оттого, что прочла несколько глав. А что будет, когда я начну применять все эти средства! Joseph, mon enfant, n'as-tu pas froid?** ______________ * Анжелика, открой дверь этому несчастному животному (франц.). ** Жозеф, дитя мое, тебе не холодно? (франц.) - Non, maman! - Не лучше ли сперва посоветоваться с врачом? - заметила панна Валентина. - Хочешь, я вынесу тебя в сад? - спрашивала Анелька брата. - Ты увидишь там птичек, посмотришь, как Карусик гоняется за бабочками... - Ты ведь знаешь, что мне нельзя выходить, я же слабенький, - ответил мальчик. Злополучная "слабость" была источником мучений для бедного ребенка. Она поглощала все его мысли, из-за нее он был отдан под покровительство святому Франциску и носил одеяние монахов этого ордена, и его постоянно пичкали лекарствами. Хозяйка дома продолжала беседовать с гувернанткой о докторах. - Ничего-то они не умеют и ничего не знают, - жаловалась больная. - Лечат меня вот уж скоро три года и все без толку. Теперь я решила обходиться без врачей, буду лечиться сама. Разве что Ясечек свезет меня к Халубинскому... О, я чувствую, он бы мне помог! Но Ясечек не думает об этом, дома бывает редко; а когда я заговариваю о поездке в Варшаву, говорит, что дела не позволяют. Все кончается обещаниями. Angelique, chasse ce chien*, она неприлично себя ведет! ______________ * Анжелика, прогони собаку (франц.). Незаслуженно заподозренный Карусик подвергся изгнанию и покорился своей участи со смирением, достойным всяческих похвал. Но это не помешало ему тотчас же заскулить и зацарапаться в дверь, а потом кинуться на важно расхаживающих петухов. Анелька между тем усадила поудобнее Юзека, который стал отчего-то кукситься, подала матери теплый платок, а гувернантке английскую грамматику и побежала на кухню, чтобы принести молока Юзеку и заказать котлетку для матери. По дороге сорвала цветок и воткнула себе в волосы. На террасу она вернулась вместе с высокой и грузной особой далеко не первой молодости, - ключницей, пани Кивальской. На ней было шерстяное платье в черную и красную полоску. Свободный лиф этого парадного туалета выгодно подчеркивал ее пышные формы. Ключница сделала хозяйке дома грациозный реверанс, от которого жалобно заскрипели половицы, и кивнула головой гувернантке, но та не удостоила ее даже взглядом. Панна Валентина возненавидела ключницу с той поры, как, проходя мимо кухни, услышала ее разглагольствования о том, что ей, панне Валентине, будто бы срочно нужен муж. - А, ты вернулась, моя милая? Ну, что нового в городе? Полечил тебе фельдшер зубы? - Ах, новостей, доложу я вам, пропасть, милостивая пани! Экономка его преподобия совсем плоха, ноги у нее уже распухли, она причастие принимала, - рассказывала ключница и при последних словах перекрестилась и ударила себя кулаком в грудь. - Что же с ней такое? - Этого я не знаю, но ксендз, доложу я вам, милостивая пани, ходит белый как мел. Как увидел меня, ни слова не вымолвил, только рукой махнул. Но я-то вмиг по его глазам догадалась, что он хотел сказать: "Хоть бы ты, Кивальская, согласилась поступить ко мне. Старуха, чего греха таить, на ладан дышит, а эти шельмы, если не присмотреть за ними, голодом меня заморят". Больная дама покачала головой при мысли, что ключница, должно быть, метит на место умирающей. А Кивальская продолжала тараторить. - Анелька, - сказала гувернантка, раздраженная болтовней ключницы и наивностью ее хозяйки, - возьми историю средних веков и пойдем в сад. - Историю?.. - испуганно переспросила девочка. Но, привыкнув к послушанию, она тотчас же направилась к себе в комнату и вскоре вернулась с книжкой в руке и печеньем для воробьев в кармане. - Ну, идите, идите, - сказала Анелькина мать. - А я тут посижу с Кивальской. Не встретила ли ты случайно в городе пана? Он собирался к комиссару. Joseph, mon enfant, veux-tu aller au jardin?* ______________ * Жозеф, дитя мое, хочешь пойти в сад? (франц.) - Non, - ответил мальчик. Панна Валентина с Анелькой вышли в сад, а Кивальская, усевшись поудобнее, продолжала развлекать свою хозяйку новостями. Ее громкий голос слышен был даже в саду, но скоро перестал доноситься до гувернантки и Анельки. Большой старый сад с трех сторон подковой окружал дом. Здесь на приволье доживали свой век могучие каштаны, покрываясь весной пирамидальными кистями белых цветов, а осенью колючими плодами. Росли там и клены, листья у которых напоминали утиные лапы, акации с листочками, посаженными плотно, как зубья частого гребня, и цветами, похожими на львиный зев, которые приманивали пчел своим сладким ароматом. Вдоль забора выстроились липы, облепленные целыми стаями воробьев, которые зорко следили за полями и овинами. Рядом с липами вытянулись тонкие итальянские тополя и печальные островерхие ели, широко растопырившие книзу свои ветви. Итальянская сирень с тяжелыми синими кистями, лекарственная сирень, чьи резко пахнущие цветы употребляются как потогонное средство, кусты терновника, которые осенью покрываются черными терпкими ягодами, боярышник, шиповник, излюбленный дроздами можжевельник рассыпались по всему саду; они захватывали все свободное от деревьев пространство, ведя между собой упорную и скрытую борьбу за соки земли и углекислоту воздуха. Стоило какому-нибудь кусту захиреть, как возле тотчас же появлялись недолговечные, но опасные сорняки и травы. Посредине сада находился пруд, окруженный причудливо искривленными ивами. Зимой их стволы казались уродливыми скрюченными калеками; по ночам они принимали обличье чудовищ, раскоряченных, горбатых, безголовых, многоруких, которые при появлении человека замирали в странных позах, притворяясь неживыми. С наступлением тепла эти страшилища покрывались нежными побегами и мелкими листочками, ярко-зелеными сверху и серебристыми снизу; в их дуплах, похожих на разинутые пасти, гнездились птицы. По этому саду, который все время менял очертания и краски, колыхался, благоухал, сиял, шелестел и звенел голосами всевозможных птиц, шла неровной, заросшей тропинкой Анелька со своей гувернанткой. Все вокруг восхищало девочку. Она часто и глубоко дышала, ей хотелось подолгу разглядывать каждую веточку, мчаться за каждой птицей и бабочкой, хотелось все заключить в свои объятия. Панна Валентина, напротив, была холодна. Она ступала мелкими шажками, созерцая носки своих башмаков и прижимая к тощей груди английскую грамматику. - Из географии ты узнала, где расположена Каносса, - начала она, - а сейчас тебе представится возможность узнать, за что Генрих Четвертый просил прощения у Григория Седьмого. Об этом ты прочтешь в жизнеописании Григория Седьмого, или, как его называли еще, Гильдебранда, в главе: "Немцы и итальянцы". Предложение читать учебник истории в такой обстановке возмутило Анельку. Подавив вздох, она ехидно спросила: - Неужели вы будете в саду заниматься английским языком? - Буду. - Значит, я тоже буду учиться по-английски? - Сперва ты должна основательно изучить французский и немецкий. - Ах!.. А скажите, пожалуйста, когда я выучу французский, немецкий и английский, что я тогда буду делать? - Ты сможешь читать книжки на этих языках. - А когда я прочту все книжки? Панна Валентина устремила взгляд на верхушку тополя и пожала плечами. - Жизни человеческой не хватит, чтобы прочесть и тысячную долю книг даже на одном языке. А о трех самых богатых в мире литературах и говорить нечего! Анельку охватила невыразимая тоска. - Значит, вечно учиться да читать?.. - вырвалось у нее. - А что другое ты хотела бы делать в жизни? Разве можно найти занятие благороднее науки? - Что я хотела бы делать? - переспросила Анелька. - Теперь или когда вырасту? Но, видя, что панна Валентина не расположена отвечать, она продолжала: - Сейчас мне хотелось бы знать столько, сколько вы. Уж тогда бы я не стала учиться, нет! А потом у меня нашлось бы много дела. Я заплатила бы жалованье батракам, чтобы они не хмурились, как теперь, когда здороваются со мной; потом велела бы залечить на деревьях раны, а то садовник говорит, что у нас скоро все засохнет и сгниет. И непременно прогнала бы лакея: он убивает птиц на пруду и выжигает крысам глаза... Бессовестный! - Анелька содрогнулась. - Потом отвезла бы маму и Юзека в Варшаву. Нет!.. Это я сделала бы прежде всего! А вам подарила бы целую комнату книг... Ха-ха!.. Она хотела обнять гувернантку, но та отстранилась. - Мне жаль тебя, - сухо сказала гувернантка. - Тебе всего тринадцать лет, а ты болтаешь, точно провинциальная актриса, о вещах, которые тебя не касаются, и не занимаешься тем, чем следует. Ты слишком взрослая для своих лет, поэтому тебе, вероятно, никогда не одолеть географии. Анельке стало стыдно. Действительно она чересчур взрослая, или панна Валентина... Они с панной Валентиной направились в левый угол сада, где на пригорке под высоким каштаном стояла каменная скамья. Там они сели. - Дай мне книгу, - сказала гувернантка, - я найду историю Григория Седьмого. Ах, опять к нам твой пес с визитом... И действительно, прямо к ним мчался Карусик, чем-то сильно обрадованный. Его раскрытую пасть облепили перья, добытые, по всей вероятности, в погоне за петухом. - Вы совсем не любите собак? - спросила вдруг Анелька, гладя Карусика. - Нет, не люблю. - А птичек? - Нет, - сердито отрезала гувернантка. - И сад тоже не любите?.. Вам больше нравится читать книжки, чем гулять под деревьями? Да, правда, ведь в вашей комнате нет ни цветов, ни птичек. А раньше туда прилетали воробьи, мы их кормили, и Карусик прибегал наверх, хотя тогда он был еще маленький и неуклюжий. Я макала в молоко хлеб, завернутый в тряпочку, и давала ему. Он сосал, а вместе с ним - котенок моей прежней гувернантки. Ах, что они вытворяли!.. Как гонялись за бумажкой, которую я тянула по полу за ниточку! Но вы не любите ни Карусика, ни котят, ни... Тут Анелька внезапно замолчала, потому что панна Валентина вскочила со скамьи и, глядя на девочку сверху вниз, с раздражением заговорила: - Почему тебе в голову лезут всякие глупости?.. Какое тебе дело до того, люблю я или не люблю?.. Да, не люблю... Не люблю кошек, которых у меня всегда подстреливали или вешали, собак, потому что они меня вечно кусали, птиц, которых мне не разрешалось держать... Не нужно мне и цветов... Разве есть на свете клочок земли, который я могла бы считать своим? Я ведь не из вельможных! Прогулки тоже мне надоели: на прогулках мне всегда доставалась роль стража и рабыни злых детей... О, как ты любопытна, моя милая!.. Как тебя интересуют чужие вкусы! Этот неожиданный взрыв не то раздражения, не то душевного волнения тронул Анельку. Она схватила худую дрожащую руку гувернантки и хотела ее поцеловать. Но панна Валентина резко отдернула руку и отскочила в сторону. - Вы на меня сердитесь? - спросила смущенная девочка. - Не твоя вина, что ты плохо воспитана, - отрезала гувернантка и быстро направилась к дому. Обиженная Анелька снова уселась на скамью под каштаном. У ее ног улегся Карусь. "Какая странная эта панна Валентина, - рассуждала Анелька сама с собой, - все ее почему-то сердит. Сама ничего не любит и не хочет, чтобы у нас было хорошо. Будто ей помешает, если наш сад будет красивей... или батраки перестанут хмуриться... Ведь бог велел всех любить... Давно ли ксендз говорил, что посадить одно дерево или помочь хотя бы одному бедняку - это большая заслуга, чем постичь всю земную премудрость..." Потом она вспомнила, что еще несколько лет назад у них в усадьбе жилось гораздо лучше: и люди глядели веселее, и дом был убран наряднее, и сад содержали в порядке. Как быстро меняется все на свете, если даже тринадцатилетние девочки замечают это!.. Вдруг неподалеку, шагах в двадцати от Анельки, послышался тоненький детский голосок: - Чуша, чуша, чушенька! В ответ раздавалось веселое хрюканье поросенка. Карусик насторожился. Анелька, сразу очнувшись от раздумья, одним прыжком вскочила на скамью и огляделась по сторонам. За оградой проходила дорога в город. Вдалеке, сквозь завесу пыли, клубы которой искрились в солнечных лучах, виднелась телега. Ближе к ограде шли два бедно одетых еврея. Один нес какой-то большой предмет, завернутый в серую холстину, другой - башмаки, болтавшиеся на палке. А совсем рядом, как раз напротив барского дома с белыми трубами, сквозь ветви и дрожащие листья деревьев виднелась хата крестьянина Гайды. Возле хаты на земле сидела девочка в грубой холщовой рубахе и кормила хлебными корками поросенка. Потом она взяла его к себе на колени и принялась играть с ним, как с собакой. На Анельку это необычное зрелище оказало такое же действие, как магнит на железо. Она соскочила со скамьи, сбежала с пригорка, но вдруг остановилась. Отец Анельки очень не любил хозяина этой хаты, Гайду. Когда-то Гайда служил батраком в усадьбе и жил в хате, которая впоследствии перешла в его собственность, - незаконно, как утверждал Анелькин отец. Поэтому помещик никогда не брал его на работу в усадьбу, а Гайда, у которого было мало земли, частенько хозяйничал во владениях своего бывшего барина. Много лет враждовали между собой помещик и крестьянин. Потерявший терпение помещик уже готов был купить землю Гайды, чтобы избавиться от беспокойного соседа, но крестьянин и слышать не хотел об этом. Месяца не проходило без того, чтобы в усадьбу не забирали корову, лошадь или свинью Гайды. Тогда крестьянин отправлялся с жалобой в волость и вызволял свою скотину по приговору суда, а иногда выкупал ее. Помещик уверял, что Гайда платит деньгами, вырученными от продажи краденых в господском лесу дров. Анелька нередко слышала об отношениях отца и Гайды (чего только ей не доводилось слышать) и поэтому боялась Гайды и не любила его хату. Однако она не могла отвести глаз от девочки, которая играла с поросенком, этим всеми презираемым животным. Анельке казалось, что эта девочка, наверное, добра и несчастна. Как бы то ни было, что-то потянуло ее к девочке... Раздвигая кусты, Анелька не спеша подошла к окружавшему сад частоколу. Был он старый, покрытый темно-зеленым мхом и каким-то серым, рассыпавшимся от прикосновения наростом. На небольшом расстоянии друг от друга возвышались толстые, заостренные вверху столбы, скрепленные длинными поперечинами, на которых были насажены ряды остроконечных планок. Планки эти, словно утомленные многолетней службой, клонились то вперед, то назад. Кое-где их совсем не было, в других местах более светлый цвет и не столь тщательная отделка досок свидетельствовали, что забор недавно чинили, но с меньшими, чем прежде, затратами. Позабыв, что она барышня и ей тринадцать лет, Анелька пролезла через дыру в заборе и подошла к девочке в холщовой рубашонке. Бедная девочка в первую минуту испугалась нарядно одетой барышни из усадьбы. Она широко разинула рот и вскочила на ноги, словно собираясь пуститься наутек. Анелька достала из кармана печенье и, показав девочке, сказала: - Не бойся! Я тебя не обижу. Смотри, что я тебе принесла! Попробуй-ка! - И с этими словами сунула печенье в рот девочке. Та съела его, не спуская с Анельки удивленных глаз. - Бери еще. Вкусно? - Вкусно. Анелька села на чурбак, а рядом на корточках примостилась дочка Гайды. - Тебя как зовут? - спросила Анелька, гладя ее по жирным светло-русым волосам. - Магда. - На, Магда, съешь еще печенье, - сказала Анелька. - А что, этот поросенок - твой? - прибавила она, взглянув на свинью, которую Карусь пытался схватить за хвост, а она оборачивалась к нему рылом и недоверчиво похрюкивала. - Отцов, - ответила девочка, уже немного осмелев. - Как бы его собака не загрызла... - Карусик, ко мне... А ты, Магда, всегда играешь с поросенком? - Ага. Ялоська уже большая, а Каська в прошлом году померла. Чуша!.. Чуша!.. Да и ему со мной веселее, он ведь тоже один! Матку пан велел застрелить, а других поросят отец продал. Вот только одного оставил. - А за что свинью убили? - За потраву. Пан застиг ее на своей земле. - Разве у вас только одна свинья и была? - Откуда же нам больше взять? Отец ведь мужик, оттого у нас всего мало. Говоря это, она поглаживала поросенка, развалившегося у ее ног. - Тебе очень жалко было свинью? - А как же! И еще жальче стало, когда отец меня побил... - Тебя побил?.. - Не побил, а за волосы схватил и раза два пнул ногой. Девочка рассказывала об этом совершенно спокойно. Анелька даже побледнела. Ей на миг почудилось, будто это Карусика убили и с ней самой так жестоко расправились. Она испытывала потребность вознаградить бедняжку за страдания, но как? Будь у нее свои деньги, она подарила бы Магде свинью и красивое платье, но сейчас... что ей дать? Тут она заметила, что Магда во все глаза смотрит на синенькую ленточку, повязанную у нее на шее. Не раздумывая, Анелька быстро сняла ее и повязала Магде. - Теперь ты одета совсем, как я. Магда громко рассмеялась, вообразив себя обладательницей не только синей ленточки, но и розового платья, белых чулок и высоких ботинок. - На вот, съешь еще, - говорила Анелька, протягивая ей второе печенье. - Это я завтра съем. Очень уж оно сладкое. - А это за то, что тебя били... - И Анелька поцеловала ее. Однако поцелуй, который Анелька считала высшей наградой, не произвел на Магду никакого впечатления. Зажав в кулак печенье, она поминутно поглядывала на синюю ленточку, думая, что теперь похожа на настоящую барышню. В это время из-за поворота донесся стук колес и на дороге заклубилась пыль. К хате быстро приближалась красивая коляска. Прежде чем Анелька успела что-либо сообразить, экипаж остановился у хаты. - Папочка! - закричала Анелька и кинулась к экипажу. Но отец заметил Анельку раньше, и поэтому он не поцеловал ее, а сказал строго: - Панна Анеля бегает по дорогам!.. Как мило!.. Что ты тут делаешь? Испуганная Анелька молчала. - Хорошо же за тобой смотрят! Прекрасно ты себя ведешь, нечего сказать! Бегаешь по дороге и валяешься в пыли с какой-то грязной девчонкой и свиньей! Отправляйся-ка домой! Я скоро вернусь и тогда с тобой поговорю. Никогда не думал, что ты способна так сильно огорчить отца! По данному им знаку коляска тронулась, оставив позади окаменевшую от страха Анельку. "Я с тобой поговорю!" Боже, что-то будет?.. Магда убежала на порог хаты и оттуда с беспокойством глядела вслед удалявшейся коляске, за которой со всех ног погнался Карусик. - Прощай, Магда! - сказала Анелька, помахав ей рукой. - Мне, наверное, здорово влетит за то, что я пришла сюда. Она подбежала к забору, пролезла через дыру и быстро скрылась в кустах. Следом за ней помчался Карусик, а за ними обоими двинулась Магда. Она прекрасно понимала, что значит "здорово влетит", и хотела по крайней мере узнать, что будет с ее новой подругой. С опаской подошла она к забору и, приложив палец к губам, то прислушивалась, то осторожно заглядывала в сад. Но войти туда у нее не хватало смелости. Тут в дверях хаты появился мужчина огромного роста, босой, в расстегнутой на груди рубахе. Он стоял, засунув обе руки за пазуху, и поглядывал то в сторону скрывшегося уже из виду экипажа, то на ограду парка, за которой исчезла Анелька, то на крыши и трубы усадьбы. - Панское отродье, - пробормотал он. И, постояв еще немного, вернулся в хату. С бьющимся сердцем приближалась Анелька к дому. Сегодня у нее было целых два огорчения: во-первых, она рассердила отца, которого так редко видела, во-вторых, сильно расстроила гувернантку. Ничего хорошего не выйдет из разговора с отцом! Панна Валентина непременно будет с ним заодно, мама заболеет еще сильнее... Ее так мучило беспокойство, что сад показался некрасивым, а дом наводил страх. Как бы это подготовить маму к надвигающейся буре? Анелька остановилась под деревом, откуда вся усадьба была видна как на ладони, и стала следить, что там происходит. У нее было острое зрение, и она разглядела, что матери и Юзека на застекленной террасе уже нет, а панна Валентина у себя в мансарде. В саду не было ни души, только со двора, за домом, доносился крикливый голос Кивальской, кудахтанье кур да жалобный крик павлина: "А-а-а-х!.. А-а-а-х!.." Грустно! Грустно вокруг! Вот в открытом окне мансарды показалась гувернантка. "Сейчас позовет меня", - подумала Анелька. Но панна Валентина ее не позвала; облокотившись на подоконник, она смотрела в сад. Потом ненадолго исчезла в глубине комнаты и, вернувшись к окну, стала крошить хлеб на выступ крыши. Скоро сюда прилетел воробей, следом за ним еще несколько, и все они с веселым чириканьем накинулись на крошки. В первый раз старая дева вздумала покормить птиц. И с тех пор она это делала каждый день, всегда под вечер, словно опасаясь, как бы ее кто-нибудь не увидел. Этот случай, в сущности такой незначительный, вселил в Анельку надежду. Неизвестно почему, она решила, что раз панна Валентина проявила такую заботу о птицах, то, возможно, и отец будет великодушен к ней. "Странная логика у такой большой девочки", - не преминула бы сказать гувернантка. Глава четвертая Помещик держит совет со Шмулем, после чего становится благосклоннее к жене, Анельке и даже к гувернантке Отец приехал домой через полтора часа и привез с собой Шмуля, арендовавшего у него корчму. Пан Ян был рассеян и озабочен. Он быстро вошел в комнату жены, сухо поздоровался с ней, поцеловал Юзека и чуть живую от страха Анельку. Казалось, он совсем забыл о встрече с дочерью на дороге. - Как здоровье? - спросил он у жены, даже не садясь. - Я, comme a l'ordinaire*, - отвечала она. - Сил нет, ноги дрожат, сердце колотится, всего боюсь, аппетит пропал, живу на одном солодовом экстракте... ______________ * Как обычно (франц.). - А Юзек? - не дослушав, прервал ее пан Ян. - Pauvre enfant...* Он так же слаб, хотя принимает пилюли с железом. ______________ * Бедное дитя... (франц.) - Просто беда с этим его нездоровьем, по-моему твои лекарства ему только вредят, - сказал пан Ян, идя к двери. - А как Анелька - хорошо учится? Здорова? Или вы у нее тоже отыскали какой-нибудь недуг? - на ходу спрашивал он. - Как, ты уже уходишь? Это после десятидневного отсутствия? - воскликнула пани Матильда. - Мне так много нужно тебе сказать... Я хочу в июле или августе непременно поехать к Халубинскому, так как чувствую, что только он один может... - Халубинский только в конце сентября вернется в Варшаву. Впрочем, мы еще поговорим с тобой об этом, а сейчас мне нужно уладить кое-какие дела, - нетерпеливо сказал отец и вышел из комнаты. - Toujours le meme!* - вздохнула мать. - Шесть лет по целым дням занимается делами, а им конца краю нет. А я больна, Юзек болен, хозяйство расстроено, какие-то чужие люди неизвестно почему осматривают имение. О, как я несчастна! Все глаза выплакала!.. Joseph, mon enfant, veux-tu dormir?** ______________ * Он верен себе! (франц.) ** Жозеф, дитя мое, тебе хочется спать? (франц.) - Non, - ответил полусонный мальчик. Анелька так привыкла к жалобам матери, что эти новые сетования нисколько не уменьшили ее любви к отцу. Напротив, сейчас она еще больше любила его, потому что решила, что за сегодняшнюю провинность он хочет наказать ее без свидетелей. Поэтому-то он, должно быть, и поздоровался с ней так, как будто ничего не случилось, и ушел к себе в кабинет. "Вот Шмуль уйдет, тогда он и позовет меня, - рассуждала про себя Анелька. - Пойду-ка я лучше сама и подожду там, а то, чего доброго, мама еще догадается". Составив такой план действий, она потихоньку вышла в сад, чтобы быть поближе к кабинету отца. Несколько раз прошлась под открытым окном, но ни отец, ни Шмуль не обратили на нее внимания. Тогда она решила подождать и ни жива ни мертва села на камень у стены. Отец ее между тем закурил сигару и развалился в кресле. А Шмуль примостился на простом стуле, поставленном специально для него возле двери. - Так ты утверждаешь, - говорил помещик, - что не земля вертится вокруг солнца, а солнце вокруг земли?.. - Так написано в наших священных книгах, - ответил Шмуль. - Но прошу прощения, ясновельможный пан, вы, наверное, не за тем пригласили меня сюда?.. - Ха-ха!.. Ты прав!.. Итак, приступаю прямо к делу: достань мне триста рублей, они мне нужны завтра утром. Шмуль сунул обе руки за пояс, закивал головой и усмехнулся. С минуту оба молча смотрели друг на друга: помещик как будто хотел убедиться, что в бледном лице, черных живых глазах и во всей щуплой, слегка сутулой фигуре еврея не произошло никаких перемен; еврей, казалось, любовался роскошной русой бородой помещика, его мощным сложением, изяществом манер и классическими чертами лица. Впрочем, оба уже тысячу раз имели возможность убедиться, что каждый из них являлся образцовым представителем своей расы, но это ничуть не меняло положения. - Ну, что ты на это скажешь? - первым нарушил молчание помещик. - Я думаю, не в обиду вам будь сказано, ясновельможный пан, что скорее в вашем пруду выудишь осетра, чем в целой округе хоть одну сторублевку. Мы дочиста все подобрали, так что теперь тот, кто не прочь вам дать, сам ничего не имеет, а у кого есть, тот не даст. - Выходит, я уже лишился кредита? - Извините. Этого я не говорил. Кредит нам всегда открыт, только вот обеспечения у нас нету, а без него нам никто в долг не даст. - Черт побери! - сказал помещик, как бы про себя. - Ведь все знают, что я не сегодня-завтра продам лес и получу остальные десять тысяч. - Все знают, ясновельможный пан, что вы уже получили три тысячи рублей задатку, а между тем переговоры с мужиками насчет сервитутов подвигаются туго. - Но они очень скоро придут к концу. - Это одному только богу известно. Помещик встревожился: - Есть какие-нибудь новости? - Поговаривают, будто мужики хотят уже по четыре морга на двор... Пан Ян даже подскочил в кресле. - Их кто-то бунтует! - крикнул он. - Возможно. - Наверное, Гайда? - Может, Гайда, а может, и кто поумнее. Помещик рычал, как разъяренный лев. - Ну, невелика беда, - сказал он, успокоившись. - В таком случае я продам имение и получу за него сто тысяч чистоганом. - Долгов-то у вас больше, - ввернул еврей, - и все должны быть немедленно уплачены. - Обращусь к тетке, она мне поможет... - Ясновельможная пани больше ни гроша не даст. Капиталы она трогать не станет, а проценты предпочитает тратить на себя. - Ну, так после ее смерти... - Ай!.. Она страх какая здоровая!.. Совсем недавно новые зубы себе в Париже купила... - Но когда-нибудь она все-таки умрет... - А вдруг она, извините, ничего не завещает ясновельможному пану?.. Помещик забегал по комнате. Шмуль встал. - Посоветуй же, как быть! - воскликнул помещик, круто останавливаясь перед арендатором. - Я знаю, что ясновельможный пан не пропадет, даже если этот немец купит имение. Вы, ясновельможный пан, всегда будете среди знатных панов, а когда (тут Шмуль понизил голос) ясная пани... того... вы женитесь... - Ты глуп, Шмуль, - сказал помещик. - Пусть так, но у пани Вейс капитал в два миллиона, а серебра и драгоценностей столько... Помещик схватил Шмуля за плечо. - Замолчи, - прикрикнул он на него. - Мне нужно триста рублей, об этом изволь думать. - Это можно устроить... - ответил Шмуль. - Каким образом? - Попросим у пани Вейс... - Ни за что!.. - Ну, так дайте мне какой-нибудь залог, и я под него достану деньги. Помещик успокоился, снова сел и закурил сигару. Шмуль, помолчав, заговорил: - Вам-то, ясновельможный пан, везде хорошо, и на возу и под возом, а со мной что будет? Ведь у меня даже расписок ваших нет... Вы до сих пор и мельницу не поставили, столько лет прошу... - Денег не было. - Были не раз, и немалые. Вот и теперь: получили вы три тысячи, так предпочли коляску купить, комнаты оклеить заново... А я, того и гляди, все потеряю... - Ты заработал на этом деле не меньше пятисот рублей. - Заработал или не заработал - а все-таки мельница больше по мне. Что на земле стоит, то ценность, а с деньгами только беспокойство да соблазн для воров. - Подожди-ка тут, а я подумаю, что бы такое дать тебе в залог, - перебил его помещик. - Как вам угодно, ясный пан. Во время разговора отца со Шмулем Анелька находилась в том неприятном, смятенном состоянии духа, какое обычно вызывает страх. В разгоряченном мозгу помимо воли назойливо вертелся вопрос: "Что-то скажет отец?" - а в ответ воображение создавало из обрывков недавних впечатлений печальные и беспорядочные картины. Девочка несколько раз видела отца в гневе. И сейчас она не могла отогнать воспоминание о его нахмуренном лбе и сдвинутых бровях. Ее преследовали устремленные на нее в упор, сверкающие глаза отца и его громкий сердитый голос. Потом она представила себе бедную Магду, которую какой-то человек таскал за волосы и пинал ногами; перед глазами вставала и панна Валентина: холодная, неумолимая, она молча, с опущенным взором, замышляла что-то страшное против нее, Анельки. Разговор отца со Шмулем Анелька слышала весь, от слова до слова, но смысл его пока еще был ей неясен. В сознании остался только туманный образ какой-то дамы рядом с отцом. И над всем этим парил Шмуль, он заглядывал Анельке в глаза и усмехался по-своему - ехидно и в то же время печально. "Боже мой!.. Противный Шмуль!.. Что он сказал отцу!.. Кто эта пани Вейс?" - спрашивала себя встревоженная девочка. Она не могла дольше усидеть на месте и побежала к себе в комнату. Там, притихшая и испуганная, Анелька долго ждала, когда ее позовут. Но позвали ее нескоро. Ужин запаздывал, потому что отец и мать долго беседовали между собой. На этот раз пан Ян был в превосходном расположении духа: он вошел в комнату жены, напевая, и, подойдя к ее креслу, нежно сказал: - Щечку! - Наконец-то, в первый раз за десять дней, - промолвила жена. - Je suis charmee*, что ты вспомнил обо мне; я уже отвыкла от этого. Болезнь, одиночество, страшные мысли - voici mes compagnons**. В этой унылой комнате даже твоя веселость, говоря откровенно, производит на меня гнетущее впечатление. ______________ * Я восхищена (франц.). ** Вот мои спутники (франц.). - Не чуди, милая Меця. Скоро конец и твоему одиночеству и твоим болезням, потерпи немного. Я на пути к завершению блестящего дела - только бы мне собрать необходимые средства... - Assez! Assez! Je ne veux pas ecouter cela!..* Опять дела, деньги... Ах, мне сегодня не уснуть... ______________ * Довольно! Довольно! Я не желаю это слушать!.. (франц.) - Ну, погоди, я расскажу тебе кое-что другое. Вообрази, Владислав уже обручился с Габриэлей. Великодушная женщина одолжила ему пять тысяч, и он экипируется по-княжески. Если бы ты видела, как он обновил свой особняк, какая у него мебель, экипажи... - Просто не верится, - перебила его жена, - как это Габриэля решилась выйти замуж за шалопая, промотавшего в несколько лет огромное имение... - Прости, пожалуйста, не промотал, а просто заложил. Ничего, капитал жены опять поставит его на ноги. Мы живем в переходную эпоху, когда близки к банкротству самые состоятельные люди... - Знаю!.. Все от карт да веселой жизни. - Не будь несправедлива хотя бы к Владеку: этот бесценный человек оказал мне большую услугу в одном деле. Только бы раздобыть денег... - Опять дела, деньги!.. - Я, право, не узнаю тебя, Меця, - с сокрушением воскликнул ее супруг. - Тебе хорошо известно, что я сам не люблю говорить о будничных мелочах, а тем более надоедать тебе, но сейчас дело идет о сервитутах, об имении, о нашем положении в обществе, о будущем детей. Нельзя, чтобы все пошло прахом из-за каких-то нескольких сот рублей. - Значит, тебе опять не хватило денег? - удивилась пани Матильда. - Разумеется, и на этот раз я решил обратиться за помощью к тебе. Пани Матильда поднесла платочек к глазам и жалобно спросила: - Ко мне?.. А что же я могу сделать?.. Все мое приданое прожито, половина драгоценностей заложена, мне не на что даже поехать к Халубинскому, хотя я чувствую, что он непременно вернул бы мне здоровье. А что уж говорить о несчастном Юзеке, о невыплаченном прислуге жалованье, о том, что мы все берем в долг... Oh, malheureuse que je suis!* Я все глаза выплакала... ______________ * О, как я несчастна! (франц.) - Меця! Заклинаю тебя, успокойся, - увещевал ее муж. - Пойми, сейчас все общество переживает критический период, который для нас с тобой окончится через несколько дней. Как только удастся снять сервитуты, я получу остальные десять тысяч и вложу их в хозяйство. Урожаи повысятся, мы заплатим долги, продадим вторую половину леса и укатим за границу. Ты там оживешь, будешь развлекаться и блистать, как прежде... - Vain espoir!* - прошептала пани Матильда. - Ты всегда твердишь мне одно и то же, когда тебе нужна моя подпись. ______________ * Напрасная надежда! (франц.) - На этот раз даже подписи не нужно! - подхватил муж. - Дай мне просто на недельку, на две свое ожерелье... - Malheur! Malheur!* - прошептала жена. ______________ * Горе! Горе! (франц.) - Самое большее через месяц ты получишь обратно свои драгоценности... - Все глаза выплакала... - В начале октября повезу тебя в Варшаву, и ты, я думаю, сможешь провести там зиму... - Только чтобы восстановить здоровье, - тихо сказала пани Матильда. - А заодно и немного поразвлечься, - с улыбкой заметил муж. - Театр, концерты и даже вечеринка с танцами не принесут тебе вреда. - Танцевать я, конечно, буду в своих допотопных платьях, которые истлели в шкафу! - Ну, ну!.. Купишь себе столько новых нарядов, сколько твоей душе угодно... Пани Матильда опустила голову на грудь и после минутного раздумья сказала: - Возьми сам ожерелье из ящика. Боже мой! Я умру от горя, если сейчас взгляну на него. - Зато как приятно тебе будет потом появиться в нем у кого-нибудь. Оно всегда будет напоминать тебе, что ты не поколебалась исполнить свой долг, спасти детей и наше положение в свете. - С этими словами он подошел к столу и, шаря в ящике, продолжал: - После временных неприятностей только сильнее ощущаешь радости. Мы дорожим самым обыкновенным камнем, если с ним связано какое-нибудь значительное событие в нашей жизни. Подумай только, какую цену будут иметь в глазах твоей дочери эти побрякушки, когда, застегивая ожерелье у нее на шее, ты скажешь: "Эти бриллианты в дни невзгод сохранили нам положение, спасли наше состояние..." Вынув из ящика довольно большой сафьяновый футляр и спрятав его в карман, он наклонился к жене и прошептал: - Щечку!.. - О, как я была бы счастлива!.. - начала пани Матильда. - Если бы эти времена уже наступили? - подхватил, посмеиваясь, муж. - Нет, если бы я могла тебе верить... - Опять ты за свое, Меця! - сказал пан Ян, теряя терпение. - Я понимаю, болезнь расстроила тебе нервы, но нужно хоть немножко владеть собой... Он говорил это уже в дверях, торопясь в кабинет, где ждал его Шмуль. Пани Матильда осталась одна. Говоря с мужем, глядя на его красивое лицо, она перенеслась мыслями в прошлое, на несколько лет назад. Напрашивались сравнения, которые будили в ней тоску и тревогу. "Неужели это он, душа общества, законодатель мод, влюбленный рыцарь, мечтавший некогда у ее ног? Неутомимый танцор, придумывавший все новые фигуры в мазурке, великий знаток, а нередко изобретатель изысканных дамских туалетов? Он, без которого не обходились ни один маскарад, бал или дуэль, помогавший влюбленным неоценимыми советами по части покорения сердец? Человек, без чьих авторитетных указаний не устраивался ни один званый обед? Знание светских правил придавало его суждениям силу закона. Его остроты облетали всю округу, его дом слыл школой хорошего тона. Только он умел одним словом разрешать самые ожесточенные споры из-за убийства чужого пса, продажи больной лошади или о том, допустимо ли на балу вынимать платок из кармана. Наполовину выстроенный дом одного магната был превращен в винокурню только потому, что Ясю не понравилось расположение комнат. А теперь этот человек не может справиться с хлопотами по имению и ценой ее ожерелья должен покупать доверие собственного арендатора! Конечно, виной всему эта самая переходная эпоха, от которой пострадали все без разбора. Одни разорились, другие с остатками состояния переселились в город, третьи порвали отношения с тем, кого некогда величали primus inter pares!* Разве он виноват, что новых людей, эту армию выскочек, интересуют уже не пикники, охота, светские обычаи, а многопольная система, бухгалтерия да скотоводство? Что общего у этого возвышенного ума с презренной толпой евреев, немцев и мужиков, которые еще не испытывают потребности в перчатках и духах?" ______________ * Первый среди равных! (лат.) Так рассуждала супруга пана Яна, сетуя на свой недуг, который иногда мешал ей видеть блестящие достоинства мужа. Вошел лакей. - Прошу к столу, пани, самовар подан. - А пан уже в столовой? - Я докладывал ясновельможному пану. - Позови панну Анелю и скажи гувернантке. Лакей вышел. - Joseph, mon enfant, veux-tu prendre du the?..* Спит, бедный ребенок!.. ______________ * Жозеф, дитя мое, хочешь чаю?.. (франц.) Через светло-голубую комнату и переднюю она прошла в столовую, волоча за собой по полу шлейф белого шлафрока. Вскоре появились в столовой все еще встревоженная Анелька и молчаливая гувернантка, а за ними вошел и хозяин дома. Он учтиво предложил руку гувернантке, у которой лицо и шея стали кирпичного цвета. Она села напротив пана Яна и потупила взор. Люди поверхностные поспешили бы сделать вывод, будто мужчины производят на панну Валентину неотразимое впечатление, но от самой ученой особы они могли бы узнать, что таким образом она демонстрирует свое презрение к аристократам. "Ужасный человек! - думала она, поглядывая на пана Яна из-под опущенных ресниц. - Скольких женщин он сделал несчастными!" Панна Валентина слыхала, что красивый помещик питает слабость к прекрасному полу, вследствие чего женская прислуга никогда долго не оставалась в доме. "А ведь он так редко бывает дома, - думала она. - Боже, если бы он все время был здесь, мне пришлось бы, пожалуй, отказаться от воспитания этого заброшенного ребенка!.." Помещик безо всякого умысла положил обе руки на стол и, глядя на панну Валентину (как ей показалось, вызывающе), обратился к лакею: - Вели мне зажарить бифштекс по-английски. - Мяса нет, ясновельможный пан. - Как же так? Уже в июне невозможно достать мяса?.. - Достать-то можно, но вельможная пани не посылала в город. Мать и дочь густо покраснели. Им было хорошо известно, что за мясом не посылали из экономии. - Тогда прикажи сварить два яйца всмятку, - сказал пан, устремляя на гувернантку на сей раз меланхолический взор. Панна Валентина сочла уместным вмешаться: - Яиц тоже, наверное, нет, их подавали сегодня к обеду. И, кроме того, я ежедневно пью сырые. - Вижу, Меця, твоя Кивальская совсем запустила хозяйство, - заметил пан Ян. - Приноравливается к отпущенным ей средствам, - вставила гувернантка, беря под свою защиту ненавистную ключницу только для того, чтобы досадить пану Яну. Слова ее задели помещика. - Ты настолько слаба, Меця, что обременяешь панну Валентину обязанностями кассира?.. - спросил он. - Mais non!..* - прошептала смущенная пани Матильда. ______________ * Вовсе нет!.. (франц.) Но в старую деву словно бес вселился. - Это было бы не так уж плохо, - процедила она с усмешкой. - Если у вас за кассира Шмуль, то я с успехом могла бы выполнять ту же обязанность при пани Матильде. - Бесспорно, - ответил пан Ян, слегка нахмурившись, - но, мне кажется, Анельке это не принесло бы пользы. У Анельки чуть не выпала ложечка из рук. - Сегодня, например, я встретил ее на проезжей дороге... - Анельку?.. - воскликнули в один голос мать и гувернантка. - Да, Анельку. К счастью, не одну, а в обществе дочери этого разбойника, Гайды, и еще - поросенка... - Анеля!.. - прошептала пани Матильда. - Вот видите, - продолжал хозяин дома, с усмешкой обращаясь к гувернантке, - на что обречена моя дочь уже сейчас, хотя вы пока еще не соблаговолили заняться ведением наших расходов... Она ищет себе товарищей среди пастушек и поросят... Панна Валентина позеленела. - Ах! Кто знает, - ответила она с напускным спокойствием, - не пригодится ли ей когда-нибудь такое знакомство. - С поросятами? - С детьми народа. До сих пор знатные господа имели обыкновение водить дружбу только с евреями, и у нас перед глазами немало примеров, чем это кончается. Может быть, следующее поколение в силу необходимости сблизится с мужиками... У помещика дрожали губы, но, сделав над собой усилие, он улыбнулся. - Панна Валентина - пылкая демократка, - пролепетала совершенно перепуганная пани Матильда. - Но Анелька делает у нее такие успехи... - Как видно, не все это понимают, - пробормотала гувернантка, взглянув, вопреки своей обычной скромности, прямо в лицо помещику. Она торжествовала победу, уверенная, что теперь по крайней мере оградила себя от посягательств этого коварного сердцееда. И действительно, способ защиты оказался весьма радикальным. К тому же пан Ян, вовремя вспомнив, что гувернантке не плачено за три месяца, ничего ей не возразил. Он обратился к дочери: - Анелька... Девочка встала из-за стола и, дрожа, подошла к отцу, думая, что час расплаты настал. Стол, самовар, вся комната завертелись у нее перед глазами. - Что, папа?.. - Подойди ближе... Анелька чуть не упала. - Я прошу тебя никогда больше не выбегать на дорогу, - медленно сказал отец и, обняв ее, поцеловал в лоб. - А теперь иди допивай свой чай... Анелька была на седьмом небе. "О господи, до чего же он добрый!.. И какой гадкий человек этот Гайда, - бьет свою дочку!.." Но тут она вспомнила про пани Вейс, и восторг ее сразу остыл. Глава пятая Веселые опечалены, а печальные пребывают в превосходном настроении Прошла неделя. Солнце припекало все сильнее, ночи стояли теплые и короткие. Над полями время от времени проплывали тучи, сея дождик, но ветер сразу разгонял их, чтобы они не повредили хлебам. Деревья были в цвету, а многие уже усыпаны завязями плодов. Все благоухало. Над прудом думали свою думу аисты, прислушиваясь к лягушечьему кваканью. В птичьих гнездах уже копошились птенцы. Все вокруг торопилось жить и расти или набиралось сил для жизни и роста. В природе, как пузыри в кипящей воде, беспрерывно появлялись новые жизни, новые голоса, новые радости. Чем выше поднималось солнце над горизонтом, тем безудержнее бурлила жизнь. Казалось, будто это огромное светило окружено целым сонмом духов и они градом сыплются на землю, вселяясь здесь в существа недолговечные, но полные беспечной резвости и веселья. Поля, кустарник и леса, холмы и долины оделись в зелень всевозможных оттенков, а среди этой зелени звездочками сияли белые, розовые, синие, желтые и бог весть еще какие цветы. И все эти краски, сосредоточенные в разных местах, издали воспринимались человеческим глазом как разноцветные полосы и пятна, в беспорядке разбросанные по беспредельным просторам земли. Должно быть, мухам, ползающим по фрескам знаменитых мастеров, эти фрески представляются такими, как пестреющие всеми красками поля - людям, живущим средь них. Но кому ведомо, что видит в этих полосах и пятнах недремлющее око Предвечного, этого великого живописца, для которого земля - холст, снег - занавес, скрывающий полотно, а кисть - солнце? В продолжение всего этого времени отец Анельки никуда не выезжал из дому. Со Шмулем переслал он в город взятые в долг деньги, а сам чаще всего сидел у себя в кабинете, не расставаясь с сигарой: читал и курил или разговаривал со Шмулем и снова курил. Иногда он выходил на крыльцо и, засунув руки в карманы, запрокинув голову, всматривался в горизонт, словно ожидая, что оттуда надвинутся ожидаемые события. Но события запаздывали, а пока на помещичьих полях торчала реденькая рожь да тут и там чернели полосы незасеянной земли. В такие минуты пана Яна молнией пронзала мысль, что в будущем у него уже нет опоры. И он возвращался к себе в кабинет и часами шагал из угла в угол, а половицы скрипели под ногами. Кто знает, не впервые ли в жизни пан Ян был так задумчив и встревожен? Он переживал тяжелое время. Сегодня, завтра, самое позднее - через неделю должен был решиться вопрос о сервитутах. Несколько месяцев тому назад крестьяне как будто соглашались отказаться от своих прав на лес и взять взамен по три морга земли на каждый двор. Если они подпишут договор, он продаст лес, получит остальные десять тысяч и уладит самые неотложные дела. Но если мужики заартачатся, придется продать имение. А потом что?.. Этот возможный оборот дела, грозивший им полным разорением, угнетал помещика. Он пал духом, утратил обычную самоуверенность и даже охоту выезжать из дому. Ходили слухи, будто крестьяне передумали и намерены потребовать за лес больше трех моргов на каждый двор, а не то и вовсе сорвать переговоры. Это ужасало пана Яна. Он принадлежал к числу людей, которые непременно хотят, чтобы все шло в лад с их желаниями, но сами для этого даже пальцем не шевельнут. Уговорившись с крестьянами насчет трех моргов, пан Ян твердо уверовал, что с сервитутами все уладилось. Поэтому он продал лес, истратил задаток и делом этим больше не занимался, не допуская и мысли, что могут возникнуть какие-либо препятствия. Убедив себя, что в день святого Яна договор с крестьянами будет подписан, он откладывал все до этого срока. Когда Шмуль сообщил ему, что крестьяне поговаривают о четырех моргах, пан Ян почувствовал, как пошатнулось многоэтажное здание его надежд. Им овладела тревога; но он настолько привык предоставлять всему идти своим чередом и ему так не хотелось расставаться со своими иллюзиями, что он не решался даже проверить эту весть, а тем более попробовать уладить дело, насколько это было в его силах. Пан Ян отмахивался от неумолимой действительности, бежал от нее, пока она его не настигала. "Может, это сплетни? - думал он. - Надо бы спросить у мужиков... Нет!.. Не то они, чего доброго, решат, что я готов пойти на уступки..." На самом деле помещик просто боялся узнать горькую истину. Если бы ему сегодня же стало известно, что переговоры с мужиками кончатся ничем, развеялись бы его мечты, связанные с продажей леса. А пребывая в неизвестности, он может тешиться ими еще неделю, три дня... хотя бы только день!.. Итак, пан Ян никого не расспрашивал, ни с кем не говорил об этом, даже Шмулю не давал заводить речь о сервитутах - и выжидал. Такой образ действий он называл дипломатией и внушал себе, что, если никто не услышит от него ни слова об этом деле, крестьяне не посмеют отречься от прежних условий. Но то была вовсе не дипломатия, а боязнь взглянуть правде в глаза, боязнь спросить у самого себя, что же предпринять, когда имение за долги пойдет с молотка? Куда девать жену?.. Что может он предложить ей взамен растраченного им приданого, драгоценностей и привычного образа жизни?.. Как примирить ее с мыслью, что, доверив мужу свое состояние, она всего лишилась и уже никогда не поедет лечиться в Варшаву? Время летело быстро. Случалось, помещик просыпался ночью в холодном поту и думал, что, может быть, уже завтра узнает всю правду. Иногда он собирался созвать сход и сам спросить у крестьян, согласны ли они подписать договор? Но мужество быстро покидало его, и он успокаивал себя: "Будь это еще делом нескольких месяцев... А то все равно не сегодня-завтра они явятся сюда сами. Вдруг я испорчу все своей торопливостью?.." И он ждал, хотя порой пульс его бился учащенно и сердце трепетало в груди, как раненая птица. Подобных ощущений ему еще никогда не приходилось испытывать. Если бы он мог заглянуть в будущее, его предостерегли бы могильные кресты. Быть может, он тогда остановился бы, одумался? Настроение пана Яна, казалось, тяготело над всем домом. Пани Матильда стала еще бледнее. Анелька ходила как в воду опущенная, сама не зная отчего. Батраки один за другим просили расчет и работали спустя рукава. Иные тайком удирали из усадьбы - случалось, и на несколько дней, чтобы подыскать себе новое место. Другие тащили из сараев веревки и разный железный лом, чтобы хоть чем-нибудь попользоваться вместо невыплаченного жалованья. Более дерзкие громко жаловались на плохие харчи. Вечерами, сойдясь возле своего жилья или овинов, все они открыто толковали о том, что, видно, "песенка помещика спета". Только кучер Анджей, который десять лет ездил с хозяином, стоял молча, прислонясь к забору, попыхивал своей трубочкой, которая свистела, как птица, и время от времени бурчал: - Эх, дурачье... - А что?.. - спрашивал его вечно недовольный гуменщик. - А то, что дурачье, - отвечал кучер и сплевывал. - Хоть и продадут имение, пан все равно не пропадет. - А жить-то где он станет, когда его отсюда прогонят? - В городе. И еще получше, чем здесь. - А есть что он будет? - То, чего никто из вас и не нюхивал. - А она куда денется с детьми? - Тоже в город поедет, там и аптека ближе. А когда она, не дай бог, помрет, барин на такой богачке женится, что за одно ее колечко целую деревню купит, - говорил Анджей. - Что ж, может, и так! - Кто его знает! - Ну, а с нами как же? Ведь жалованье-то он нам задолжал? - С вами? Только еще не хватает ему вас кормить да поить при его-то бедности. Вот продаст имение, тогда и рассчитается. - Значит, недолго нам тут околачиваться?.. - То был один разговор, а это совсем другой. Каждый пусть идет туда, где ему лучше, а я при хозяине останусь. - Сказав это, Анджей лениво потянулся и побрел к конюшне, даже взглядом не удостоив собравшихся. Батраки переглянулись. - Брешет или правду говорит? - спросил один. - Чего ему брехать, он повсюду пойдет за барином, как возница за возом; знает, что тот его не обидит. - Это верно... Ему и горя мало: ни жены у него, ни детей, один он как перст; разъезжают вдвоем с барином, арак попивают да за девками увиваются. Экономка ксендза и в самом деле умерла неделю назад, и Кивальская - правда, со слезами и причитаниями, но тем не менее весьма решительно - попросила расчет. Она твердила, что любит всех без памяти и, наверное, помрет от тоски, но долг верующей повелевает ей идти к ксендзу, которого негодные служанки того и гляди заморят голодом. В заключение она прибавила, что не смеет напоминать господам о жалованье, но свято верит в их справедливость. В поведении панны Валентины тоже замечалась перемена. Видя общее бегство из дома, гувернантка во всеуслышание заявляла, что не бросит Анельку, которую искренне полюбила, но с ее отцом жить под одной крышей не будет. Пани Матильда, услышав это, только плечами пожала, убежденная не столько в верности супруга, сколько в том, что прелести ученой особы не представляют для него соблазна. Все же она сказала гувернантке, что осенью обе они, вероятно, переедут с детьми в Варшаву, а пока пан Ян редко бывает дома и поэтому панна Валентина могла бы хоть немного умерить свою тревогу. Таким образом, вопрос остался нерешенным. Но панна Валентина на всякий случай отдала в стирку свое белье. Особенно дурным знаком было то, что гувернантка стала все меньше времени уделять занятиям с Анелькой и главным образом стояла на страже своей невинности. Чтобы рассеяться, она по три раза в день кормила воробьев из окна своей мансарды, испытывая удовлетворение при мысли, что от опасного соблазнителя ее отделяет преграда в несколько комнат и дюжину ступенек. Между тем свободного времени у Анельки было меньше, чем когда-либо. Правда, уроки продолжались теперь недолго, но их с лихвой возмещали всевозможные задания, которые так и сыпались на девочку и она беспрерывно писала, переписывала и заучивала наизусть. Словно предвидя свой скорый отъезд, панна Валентина целыми ведрами вливала премудрость в голову своей ученицы, очевидно для того, чтобы этого запаса хватило на долгое время. В результате бедная девочка, которой необходимы были свежий воздух и движение, за несколько дней осунулась и побледнела. В сад Анелька выходила редко, а в ту часть, которая примыкала к дороге, и вовсе не заглядывала. Единственной ее отрадой был Карусик, не отходивший от своей хозяйки ни на шаг. Он сидел рядом с ней возле застекленной террасы, поедал остатки обеда, которые она приносила ему в кармане, выслушивал ее ласковые наставления и, казалось, даже изучал с ней за компанию различные предметы, которые в недалеком будущем, быть может, составят минимум собачьего образования, как теперь - человеческого. Развлечения, хотя бы просто игра с собакой, были Анельке тем более необходимы, что она, быть может, острее других чуяла надвигавшуюся грозу. На долю ее выпали тяжкие испытания, и даже трудно понять, каким образом ее маленькое сердечко вместило столько горестных переживаний. В какой ужас приводили Анельку темные круги под глазами матери! Каким ударом были ее жалобы: "У меня кончилась последняя банка солодового экстракта, и неизвестно, когда я получу другую!" Что творилось с девочкой при виде опечаленного отца, чье смятение и тревогу она смутно угадывала! Чутье подсказывало Анельке, почему недовольны и грубы батраки, почему ушла Кивальская. Окончательно она поняла все, поймав на лету слова одного из конюхов: - Как же тут работать, когда и люди, и волы, даже земля - и та голодает... Голодны люди, волы и даже земля!.. Люди могут уйти отсюда, волы, наверное, околеют, но что же будет с землей?.. Неужели ей суждено умереть с голоду?.. Неужели она перестанет родить хлеб и цветы, питать деревья и птиц? Значит, может наступить время, когда опустевшую усадьбу окружат одни почерневшие стебли и голые деревья. Их земля умрет... Как страшно! Значит, и они все умрут: отец, мать, Юзек, а раньше всех - она сама, чтобы не видеть смерти людей, животных и окружающих предметов. Когда на землю сошел вечер и только на западе еще узенькой лентой трепетала заря, как трепетало ее объятое тревогой сердце, Анелька забилась в самый темный уголок сада, под старую липу, на которой какая-то птичка жалобно попискивала во сне. Заливаясь слезами, девочка молила бога сжалиться над ее родителями, Юзеком, над батраками, волами и землей. Порой в ее душу закрадывались неведомые раньше сомнения. А вдруг бог ушел в эту минуту куда-нибудь далеко и не услышит ее смиренной мольбы? О, если бы подобные сомнения никогда не пробуждались в детской душе!.. А часы бежали, днем всходило и заходило солнце, ночью неизменно вращалась вокруг Полярной звезды Малая Медведица, эта неутомимая стрелка на часах вселенной. Она двигалась и двигалась, увлекая за собой время, сталкивая сутки за сутками в бездонную пропасть. Она двигалась и двигалась, приближая рассвет того дня, который должен был решить судьбу всей семьи. Однажды в пане Яне проснулись муж и отец, и он решил написать богатой тетушке, которая, как на беду, была тогда за границей. В письме он каялся в своих ошибках, признавал, что не раз злоупотреблял добротой тетушки, и умолял ее в последний раз ссудить ему пятнадцать тысяч для уплаты самых неотложных долгов. Расплатившись с кредиторами, он в корне переменит образ жизни: будет работать управляющим, писарем или простым приказчиком на худой конец. Сократив расходы, он через несколько лет не только возвратит дражайшей, почтенной тетушке долг, но сумеет восстановить запущенное хозяйство. Не очень-то полагаясь на действие своих обещаний, пан Ян попросил жену описать тетушке их бедственное положение и умолять о помощи. Пани Матильда написала письмо на двух страницах; она рассказала о своей болезни, о докторе Халубинском, к которому тщетно столько лет мечтает съездить, о болезненном Юзеке, о Распайле, о солодовом экстракте и вышедших из моды платьях, об уходе Кивальской и обо всякой всячине, которая, по ее мнению, могла растрогать тетушку. В заключение она предлагала в виде обеспечения послать тетушке закладную на хутор, который сохранился от ее приданого. Хутор, расположенный в нескольких милях от усадьбы, состоял из хаты, ста моргов земли и находился под надзором в высшей степени честного приказчика. Хутор этот до сих пор не заложили и не продали по той простой причине, что не нашлось охотников его купить. Но атаки на тетушку со стороны жены тоже было, по мнению помещика, недостаточно. Поэтому он позвал Анельку и велел ей написать письмо бабушке. - Разве я сумею? - спросила, смутившись, Анелька. - Я никогда не видела бабушку и боюсь ее... Пан Ян догадался, что причиной этого страха были разговоры о тетке, которые они вели с женой в присутствии Анельки. Но, не сочтя отговорку дочери достаточно убедительной, сказал: - Неужели ты не сумеешь написать письмо? - Я не знаю, о чем... - Обо всем. Пиши, что мама больна, папа расстроен, что ты хочешь учиться, но на это нет денег... - А я вовсе не хочу учиться!.. - прошептала Анелька. - Лучше деньги, которые получает панна Валентина, употребить на хозяйство... Как пан Ян ни был расстроен, он громко рассмеялся. - Ты неподражаема в своей откровенности! - воскликнул он. - Если не хочешь обременять родителей, так тем более надо просить у бабушки денег на ученье... - Да я... не умею просить... Пан Ян посмотрел на Анельку, и в его взгляде одновременно отразились и недовольство и радость. Он был недоволен тем, что Анелька не способна выручить его в трудную минуту. Радостью же отцовское сердце наполняло то, что наставления его, как видно, не пропали даром. Ведь он всегда твердил ей, что люди их круга только приказывают и требуют, а просить - удел бедняков. - Видишь ли, девочка моя, - стал он объяснять Анельке, - бабушку мы можем просить, во-первых, потому, что она мне заменила мать, во-вторых, она нам ровня, в-третьих - женщина пожилая, в-четвертых - деньги мы ей вернем. Наконец ее состояние как бы уже наше - ведь когда-нибудь оно непременно перейдет к нам. Хотя Анелька и привыкла верить отцу, эти доводы ничего не говорили ее сердцу. Не сомневаясь в их справедливости и разумности, девочка не могла побороть чувства отвращения, как это бывает при виде лягушки: хоть и знаешь, что создана она господом богом и приносит пользу, но все же приласкать ее, как птичку, невозможно. - Так ты напишешь бабушке? - настаивал отец. - Милый папочка, мне бы очень хотелось, но я не знаю, что писать... - Напиши, что любишь ее, хочешь познакомиться с ней, - говорил отец, теряя терпение. - Я ее боюсь... - Это нехорошо; она наша ближайшая родственница, а родственников надо любить... - Я знаю... - Вот видишь! Ладно, я сам продиктую тебе письмо. Анелька снова почуяла фальшивую ноту в словах отца. Недавно был день его рождения и она должна была написать поздравление под руководством панны Валентины. Но учительница наотрез отказалась ей помочь, заявив, что не станет подсказывать надуманные слова и учить Анельку лицемерию. Если дочь любит отца, она сама сумеет найти нужные выражения. Анелька сочинила поздравление сама, и оно очень понравилось родителям. Они похвалили поступок гувернантки, одобрили ее взгляды; Анелька радовалась, ибо она чувствовала, что все были искренни. А сегодняшний разговор с отцом сильно огорчил ее. Никто лучше ее не замечал печали родителей, не понимал, что им грозит какая-то беда; но свои наблюдения девочка затаила в самой глубине души. Выражать открыто свои чувства казалось ей неприличным. Как же так? Неужели она должна поверять кому-то, что у них в имении голодают люди, волы и даже земля, что отец одалживает деньги у Шмуля, а у матери нет солодового экстракта?.. Может быть, ей велят написать еще и о том, как она втайне от всех, заливаясь слезами, беседует с богом?.. Уж не написать ли про отца, что он не только, против своего обыкновения, сидит дома и не пьет вина за обедом, но еще принуждает ее к лицемерию, которое раньше сам осуждал? Ах, она замечала в доме большие перемены и слышала такое, о чем даже думать страшно... И что это Шмуль болтал о женитьбе отца?.. В их доме, как злой дух, поселилось несчастье: этот незримый дух, как ураган, развеял богатство, разогнал людей, терзал мать и перевернул все вверх дном в сердце отца. Несколько лет назад Анелька видела в лесу поваленные бурей деревья, и от жалости к ним у нее защемило сердце. Если в душе у отца такое же опустошение, то можно его оплакивать, но говорить об этом вслух - ни за что на свете!.. Подобные мысли пришли девочке в голову, когда отец выпроводил ее из кабинета, пообещав после обеда продиктовать ей письмо. Анелька не находила себе места. Часа в два, когда уже накрыли на стол и родители с детьми сидели на террасе, к дому подкатила бричка, и из нее вылезла низенькая, толстая и подвижная женщина. Лакей доложил господам, что приезжая хочет увидеться с ними. - Кто такая? - спросил пан Ян. - Не из простых. Вроде экономки. - На чем приехала? - Гайда привез... Ее, и сундучок, и узел с постелью... - Этот негодяй? - проворчал отец. - Скажи ей, пусть войдет. Лакей ушел. В сенях звонким голосом затараторила приезжая: - Сложи, голубчик, вещи пока на полу, а я попрошу господ выслать тебе двадцать грошей. У меня ничего не осталось. Видишь, кошелек совсем пустой... Все деньги истратила по дороге в город... Хозяева переглянулись с таким видом, будто этот голос был им знаком. Пани Матильда слегка покраснела, а ее супруг нахмурился. В этот момент на террасу вбежала женщина, одетая по-городскому, в бурнусе и шляпке, но далеко не по моде. Уже на пороге она раскрыла объятия и воскликнула: - Здравствуйте!.. Здравствуй, Меця!.. А это ваши детки?.. Слава господу богу!.. - Она шагнула вперед и хотела кинуться на шею к пани Матильде. Но пан Ян преградил ей дорогу. - Позвольте, - сказал он. - С кем имеем честь?.. Женщина остолбенела. - Неужто не узнаете меня, пан Ян?.. Ведь я двоюродная сестра Матильды, Анна Стоковская... Впрочем, - прибавила она с улыбкой, - тут нет ничего удивительного, мы не виделись пятнадцать лет... Я успела разориться и, наверное, постарела: работа меня иссушила. - Это Андзя, Ясек, - сказала пани Матильда. - Присаживайтесь, - с нескрываемым неудовольствием отозвался пан Ян и указал ей на стул. - Спасибо, - отвечала приезжая, - но сперва я хочу поздороваться... Меця... Пани Матильда в сильном замешательстве протянула гостье левую руку. - Я нездорова... Вот стул... - Эта красивая девочка - твоя дочурка?.. Обними же меня, деточка, я твоя тетя... Анельке пришлась по сердцу эта словоохотливая женщина, и она, соскочив со стула, подбежала к тетке, собираясь поцеловать ее. - Анелька!.. Поклонись гостье!.. - строго сказал отец, останавливая ее. Анелька присела, с недоумением поглядывая то на отца, то на тетку, по выразительному лицу которой было заметно, что она смущена и расстроена. - Вижу, - сказала тетка, - что причинила вам беспокойство. Но, бог свидетель, не по своей вине. Я поехала в ваш город, узнав, что у ксендза умерла экономка. А с той поры, как я лишилась состояния, единственная моя мечта - не корпеть хоть на старости лет над шитьем. У какого-нибудь почтенного ксендза (а ваш, говорят, очень хороший человек) я могла бы жить спокойно, на свежем воздухе, и работать экономкой не тяжело. Поэтому, услыхав про это место (может, я вам надоела своей болтовней?), я продала швейную машину, утюг и поехала. Доехала до плебании, отдала последние гроши еврею, который вез меня. Вхожу и спрашиваю у служанки: "Ксендз дома?" - "Дома", - говорит и показывает на седого старичка. Я его чмок в руку. "Благодетель, говорю, возьми меня в экономки, я из хорошей семьи, работать буду не покладая рук, добро твое беречь". А он отвечает: "Ах, уважаемая, взял бы я тебя, - сдается мне, ты хорошая женщина, - да ничего не могу поделать: еще на той неделе я дал слово одной здешней ключнице, она повалилась мне в ноги и уверяла, что помрет с голоду, если я ее не приму". - Это Кивальская, наша экономка, - прошептала пани Матильда. - Шельма баба! - проворчал помещик. У тетки глаза заблестели от радости. - Ах, родные мои, - воскликнула она, - если ваша экономка берет расчет, я останусь вместо нее. За ложку похлебки и угол служить вам буду преданно, не как родственница, а как верный пес. К чему мне, несчастной, в город возвращаться?.. Нет у меня ни жилья, ни швейной машины, одним словом, ничего... Глядя на пана Яна, она с мольбой сложила руки. Но он сухо ответил: - Экономку мы больше держать не станем. Достаточно нам простой бабы... - А я разве не простая баба? - спросила тетка. - За чем дело стало? Я могу подметать, постели стелить, корм свиньям задавать. - Охотно верю, но у меня есть другая на примете, - перебил ее помещик. Он сказал это решительным тоном и таким жестом расправил бороду, что тетка не смела больше настаивать. - Что ж, на все воля божья, - промолвила она. - Окажите мне хотя бы милость - доставьте меня в город и мужику, что меня привез, заплатите двадцать грошей, у меня нет... Пан Ян с недовольной миной дал лакею деньги и пообещал тетке отправить ее сегодня же вечером в город. - Кушать подано, - доложил лакей. - Зови гувернантку, - приказал пан Ян. - Я звал, но они пожелали обедать у себя. - Прошу к столу, - обратился отец к тетке. - Не хочу стеснять вас, - робко возразила она. - Если позволите, я пообедаю с гувернанткой. Я слышала, у вас живет панна Валентина, а мы с ней старые знакомые... - Как вам угодно... Гжегож, - обратился он к лакею, - проводи пани в комнату гувернантки. Когда тетка вышла, пани Матильда сказала мужу: - Не слишком ли нелюбезно встретили мы Андзю? Она порядочная женщина... Отец махнул рукой. - Ах, какое мне дело до ее порядочности? Бедные родственники, моя дорогая, всегда - обуза, а тем более эта: она нас беспрерывно компрометирует... - Чем? - Ты меня просто поражаешь!.. Не она ли собиралась идти в экономки к ксендзу? Не она ли без гроша в кармане приехала сюда на лошади Гайды, которому я же еще должен платить? Думаешь, вся деревня теперь не знает, что она - наша родственница? Уж конечно, она раззвонила об этом... - А нам какой от этого вред? - Очень большой, - ответил пан Ян с раздражением. - Ее приезд может решить нашу судьбу. Если бы приехали сюда тетка-председательша, дядя-генерал или мой двоюродный брат, Альфонс, в щегольских каретах, мужики говорили бы: "Вот какой у нас пан, с ним нельзя торговаться, а то боком выйдет!" А увидят эту Андзю в каких-то жалких лохмотьях, в грязной телеге, и непременно скажут: "Помещик-то из одного с нами теста, поторгуемся, так уступит..." - Ты преувеличиваешь, Ясек, - успокаивала его жена. - Ничуть! - воскликнул он с нетерпением. - Сама увидишь - визит этой нищенки дорого нам обойдется. Нашла время приезжать! Бедные родственники моей жены навещают меня и не платят возчику именно тогда, когда мне необходимо предстать перед мужиками как рыцарю sans peur et sans reproche*. Это просто фатально! ______________ * Без страха и упрека (франц.). Обсудив таким образом этот вопрос, родители вместе с детьми отправились в столовую. Обед прошел довольно уныло, но потом отец немного развеселился. Он увел Анельку с собой в кабинет, сказав, что продиктует ей письмо к бабушке. В кабинете он закурил сигару и, развалившись в качалке, погрузился в мечты. Посидев немного молча, Анелька заговорила: - Папа... - Что, деточка? - Почему ты не позволил мне поцеловать тетю? Отец задумался. - Ты никогда ее не видела, не знакома с ней... И снова ушел в мечты. Анелька, подсев к отцу поближе, продолжала: - А почему ты не хочешь, папочка, чтобы тетя осталась у нас? - Не приставай ко мне, детка. Мой дом не богадельня для нищих со всего света. Отец сдвинул брови, словно силясь связать нить прерванных мыслей, а когда это ему удалось, уставился в потолок, пуская дым в глубокой задумчивости. - Мне кажется, - помолчав минутку сказала Анелька, - что тетя очень бедная... Отец пожал плечами. - Бедность не дает права докучать людям, - сухо заметил он. - Пусть трудится... Вдруг он вскочил, как внезапно разбуженный от сна. Потом сел на кушетку, потер лоб и внимательно посмотрел в лицо дочери. Выражение ее глаз было серьезно, как у взрослой, она глядела на отца так, словно хотела задать очень важный для нее вопрос. - Ну, чего тебе? - спросил он. - Мы хотели писать письмо бабушке... Отец недовольно махнул рукой. - Ступай, - сказал он. - Ты не будешь писать бабушке... И, чувствуя, что ему стыдно смотреть дочери в глаза, отвернулся. Удивительное дело! До сих пор ему ни разу не приходило в голову, что его дети когда-нибудь перестанут быть детьми и будут судить своего отца. К мучениям, отнимавшим у него покой в последние дни, прибавилось новое: что-то думает о нем Анелька? Он вдруг понял, что у нее есть свои мысли. Мнение жены его не беспокоило, он привык ее обманывать и приучил к пассивной покорности. Но сегодня неожиданно выступило на сцену новое существо, любимое им и любящее, чей светлый и наивный ум бессознательно домогался ответа: почему отец руководствуется в жизни столь различными принципами? Почему сам просит помощи, но не желает помогать другим? Почему он рекомендует бедным трудиться, а сам бездельничает?.. В своих предположениях он зашел, пожалуй, слишком далеко. Анелька не понимала еще, что такое принципы, и не осуждала отца за противоречивость поступков. Она только почувствовала, что отец надевает попеременно две маски и прячет за ними свое настоящее лицо. Тот отец, которого она знала с младенчества и почти до нынешнего дня, это одна маска. Другую маску она увидела сегодня, и тут у нее открылись глаза. Но где же настоящий отец? Кто он? Тот, кто любит свою тетку-председательшу, или тот, который гонит из дому бедную родственницу? Тот, кто презирает людей, которые не в состоянии заплатить двадцать грошей за бричку, или тот, кто весело и беспечно делает большие долги? Тот, кто сердится на Гайду за потраву, или тот, у кого слуги, волы и земля голодают? Тот, кто целует мать и в то же время позволяет Шмулю в своем присутствии говорить о ее смерти?.. Который же из двух ее отец, любящий ее и Юзека? Тот, кто ежедневно тратит по полтиннику на сигары для себя и никогда не имеет денег на лекарство для матери? И, наконец, кто эта пани Вейс, которая как-то связана с ее отцом? Приезд бедной родственницы и проект письма к бабушке оказались подлинным несчастьем для пана Яна. Эти события отворили в душе его дочери дверцу, в которую леденящим вихрем ворвались тяжкие сомнения. Анелька понимала всех домочадцев: и ученую гувернантку, и больную мать, и коварную Кивальскую, и верного Каруся. Только отца она перестала понимать. Он раздваивался у нее в глазах, и она никак не могла разглядеть его истинный облик.