ько же вы получаете за уроки? - Двадцать пять рублей в месяц. - И на эти деньги живете, платите за квартиру? Ха-ха-ха! - Даже хожу в театр, если вздумается. Старый шляхтич все расхаживал по кабинету, пожимал плечами и злился. Наконец он снова спросил: - Где вы кормитесь? - Где придется. В "Гоноратке", в "Попугае", в дешевой кухне, по деньгам. - И едете за границу. - Еду. - С этим полоумным еще удар хватит! - вскричал толстяк. И вдруг остановился перед студентом и сказал: - Так вот, без дальних слов. Приходите, сударь, завтра в двенадцать часов обедать в Европейскую гостиницу. - В двенадцать не могу, у меня клиника. - Когда же? - После часу. - Ну, тогда приходите после часу в Европейскую гостиницу, понятно? Я должен выбить вам из головы эту дурь. Целых штанов нету, а он за границу едет... ха-ха-ха! Жениться собирается и не умрет! Ну, знаете, отродясь я ничего подобного не слыхивал. Будьте здоровы, сударь, и не забудьте, сразу же после часу, никто из-за вас не станет морить себя голодом. Будьте здоровы. С этим словами толстяк, не глядя, ткнул студенту два жирных пальца, а третьим слегка пожал его руку. Когда Котовский удалился, в кабинет вошла улыбающаяся пани Ляттер и окинула шляхтича томным взглядом. - Хорошую, верно, проповедь прочитали вы этому юнцу, - сказала она, - даже ко мне в комнату долетали отдельные слова. - Какое, сударыня! Теперь-то я понял, что такая бестия, такой зверь мог вскружить девчонке голову. Представьте, он так говорит о будущем, как будто у него договор с господом богом! Поеду, говорит, за границу, не умру, говорит, - слыхали? - да еще, говорит, женюсь на панне Марии. Вот и толкуй с ним! Как послушал и его, сударыня, прямо скажу вам: страх меня взял, испугался я. Одно из двух: либо этот человек богохульствует и навлечет на всех нас гнев божий, либо... либо такая у него вера, что и гору с места сдвинет. Но если у него такая вера, а она у него и впрямь такая, - я это почувствовал, когда слушал его, - то что с ним поделаешь! Тут и руки опустятся, ведь он все сделает, что ему вздумается, да еще других за собой потянет. У пани Ляттер румянец выступил на лице и сверкнули глаза. - О да, - ответила она, - кто верит, перед тем никто не устоит... Шляхтич прищелкнул пальцами, схватил вдруг пани Ляттер за руки и воскликнул: - Поймались, сударыня! Вот и я, хоть и увалень, ну, и... чуточку постарше этого щенка, однако верю. Вы непременно должны выйти за меня замуж, а не пойдете, так я похищу вас, как римляне похищали сабинянок. Не смейтесь, сударыня. Против Пальмерстона, хотя он был старше меня лет на двадцать, одна дама возбудила дело за то самое... Стало быть, впереди у нас еще добрых двадцать лет, и, бог тому свидетель, мы совершили бы глупость, если бы не воспользовались... Он увлек ее на диванчик и, невзирая на легкое сопротивление, обнял за талию. - Не будем терять времени, сударыня, это грешно. Я в забросе, да и в хозяйстве все идет кое-как, а вы, сударыня, теряете здоровье, красоту и даже сон, мучаясь с этим пансионом, который ничего хорошего вам не принесет. Поверьте мне, ничего хорошего. Я знаю, какие разговоры идут в городе... Пани Ляттер побледнела и покачнулась. Старый шляхтич положил ее голову себе на плечо и продолжал: - Начнутся каникулы, и бросайте пансион! Дочку отдадим замуж; найдем ей такого, как Котовский, который лезет напролом, не спрашиваясь. Сын станет работать, и куда денется его франтовство. Ну, раз, два, три... - согласны? - Не могу, - прошептала пани Ляттер. - Как так, не можете? - возмутился шляхтич. - Вы так сложены... Что же у вас, обязанности, муж? Пани Ляттер вздрогнула и, подняв на него глаза, полные слез, прошептала: - А если... если... - Если у вас муж? - подхватил он, несколько удивленный. - Ну тогда к черту его! Муж, который целую вечность не кажет глаз, это не муж. В чем дело, развестись нельзя, что ли? А надо будет, так я и пулю в лоб сумею пустить. Скажите только откровенно, в чем дело? Пани Ляттер со слезами схватила вдруг и горячо поцеловала его руку. - Не сегодня, - сказала она, - не сегодня! Я все расскажу в другой раз. Сегодня ни о чем меня не спрашивайте, - говорила она, трепеща и рыдая. - Никто не подумал бы, никто не поверил, как я несчастна и одинока. Чуть не сотня людей меня окружает, и нет живой души, которой я могла бы сказать; взгляни, какие тяготы и страдания легли на плечи одной женщины... У шляхтича покраснели глаза. - Вот видите, - продолжала она, глядя на него со страхом, - не успели вы сказать мне два добрых слова, а я уже растревожила вас... Мне ли думать о замужестве! Ах, если бы вы знали, как нужен мне человек, которому я могла бы хоть изредка выплакать душу. Вот видите, сударь, убежите вы от меня, да и скажете себе на лестнице: и зачем я связался с этой несчастной? У Мельницкого слезы текли по седым усам. Он отодвинулся от пани Ляттер, взял ее за руки и сказал: - Клянусь богом, я ничего не понимаю, но вы так говорите, что уж лучше бы мне нож в грудь всадили да растерзали ее на части. Что за черт, ведь не совершили же вы преступления? Говорите же! - Преступления? - повторила пани Ляттер. - Откуда эти мысли? Да, если горе и труд - это преступление, но и только, ничего более! - Ах! - махнул рукою шляхтич, - начитался я романов, вот и лезет в голову всякий вздор. Извините сударыня, но если совесть у вас чиста... - Видит бог, чиста! - ответила пани Ляттер, прижимая руку к сердцу. - Ха-ха-ха! - рассмеялся старик. - Тогда к чему эти слезы и эти страхи? Я ни о чем не спрашиваю, вы сами мне как-нибудь расскажете обо всем, что вас мучит, но... Стыдитесь, маловерная! Так вы думаете, что смелы только такие щенки, как Котовский? Только они могут сказать: я не умру, пока не совершу своего дела? Да что же это, провидения нет на свете, что несчастной женщине, особенно такой, как вы, некому довериться! Плюньте на все беды, сударыня, покуда я жив, волос не спадет у вас с головы. Выйдете вы за меня или не выйдете, на то ваша воля. Но с той минуты, как вы заплакали при мне, вы уже не скажете, что вы одиноки. Я с вами! Мое сердце, рука, состояние - все принадлежит вам. Если вам что-нибудь нужно, скажите. Я все сделаю, клянусь богом. Ну же? Пани Ляттер сидела, опустив глаза. Она сгорела со стыда, вспомнив, что не далее как час назад намеревалась занять у этого человека четыре тысячи, а взамен за эту услугу оставить в пансионе его воспитанницу. Откуда родился этот безумный план? - Может, вам нужны деньги? - допытывался старик. - Ведь деньги часто причина всех бед. Скажите, сколько вам нужно? Двести, пятьсот, ну, а если крайняя нужда, так найдется и тысяча... Щеки пани Ляттер покрылись ярким румянцем. Для этого человека тысяча рублей составляет солидную сумму, а она хотела занять у него четыре тысячи. - Так сколько же? - настаивал он. - Я чувствую, что деньги - причина всех бед, а ведь они не то что бессонных ночей, одной вашей слезы не стоят. Пани Ляттер подняла голову. - Деньги у меня есть, - сказала она, - а вот совета спросить мне часто не у кого, хорошего человека недостает мне, на которого хоть поглядеть можно было бы. А это похуже всякой нужды. - Не думайте вы об этом, сударыня, знайте, что я ваш слуга и готов за вас в огонь и воду. Я не настаиваю сегодня, раз в этом нет надобности, об одном только прошу: случись нужда, - ну, прямо не знаю какая, - вспомните обо мне. Дом у меня просторный, на нас двоих хватит, бросьте вы только этот свой пансион, который отравляет вам жизнь. Чем скорее вы с ним распроститесь, тем лучше, даже если останетесь в одной рубашке. Он поднялся с дивана, собираясь уходить. - Ну, а если когда-нибудь, - грустно сказала пани Ляттер - я и в самом деле постучусь в вашу дверь? Ведь я все могу потерять... - Теряйте поскорее и приезжайте, - ответил он. - Когда бы вы ни приехали, - днем ли, ночью ли, - вы всегда найдете приют. Не хотите быть моей женой, можете стать хозяйкой в моем доме, который требует женской руки. Плюньте на пансион, довольно уж этих забот, от которых вы теряете сон и, наверно, аппетит! Он поцеловал ей руки и, берясь за ручку двери, прибавил: - Помните, сударыня: у вас есть свой дом! Вы нанесете мне, старику, тяжелую обиду, если не будете надеяться на меня как на каменную гору. Верить можно не только таким молокососам, как Котовский. Ну и шельма же, ну и хват! Отнимет он у меня Маню, как пить дать отнимет! А вино я тотчас пришлю вам и пить прошу каждый день... - До свидания, - сказала пани Ляттер, пожимая ему руку. - Кланяюсь в ножки и прошу не забывать. Я могу поклясться, что исполню все, о чем говорил вам, и, видит бог, не изменю своему слову. Глава четырнадцатая Лекарство Был уже пятый час, когда Мельницкий ушел из кабинета. Солнце село, только розовый отблеск, отраженный снегами Праги, тускло освещал кабинет и в нем пани Ляттер. Она стояла посредине комнаты, подперев рукой подбородок, и в ее красивых глазах, на которых еще не высохли слезы, застыло удивленное выражение. Она чувствовала, что произошло какое-то событие, но усталая мысль не могла его постичь. Ей казалось, что до сих пор она жила не для себя, а только для других, всегда для других, и вот сегодня пришел этот смешной старик со своим предложением и недвусмысленно сказал, что хочет жить для нее. Неужели кто-нибудь может ею интересоваться? Может ли это быть, чтобы нашелся человек, который не только не требует от нее услуг, но сам хочет служить ей? Ведь это она всем служила: первому мужу, второму мужу, ученицам, учителям, прислуге, а главное, сыну и дочери. И вот сегодня, когда ей уже за сорок и красота ее увяла, когда все ее покидают или используют в своих целях и раздражают, является человек, который говорит ей... Что он ей говорил?.. Память изменила пани Ляттер, быть может, от волнения. Она не может вспомнить, что говорил старый шляхтич, но это было нечто такое, точно человеку, которому со всех сторон грозит опасность, открылся выход. Пани Ляттер окинула взглядом кабинет. В нем только три двери, а она готова была поклясться, что минуту назад тут была четвертая дверь. Ну конечно, была, только сейчас, после ухода Мельницкого, она захлопнулась. Пани Ляттер схватилась за голову - с некоторых пор это движение стало у нее привычным - и силилась припомнить что-то забытое, но тщетно. "Ах, да! - подумала она. - Я хотела занять у Мельницкого четыре тысячи". - Лучше смерть! - прошептала она через минуту. Одна цифра потянула за собой целую вереницу других. Пани Ляттер села за письменный стол и в тысячный раз стучала карандашом по бумаге, потому что писать уже было нельзя. "До каникул, - считала она, - только на пансион нужна двадцать одна тысяча. Да тысяча рублей долгу в банке... А Эля? А Згерский? С воспитанниц я не получу и двадцати тысяч, где же взять остальные?" Слуга зажег свет. В пять часов стали приходить посетители: родители, две дамы со сбором пожертвований на отстройку костела, учитель, англичанка на место мадам Фантош и опять две дамы с билетами на благотворительный вечер. В семь часов, когда кончился прием, пани Ляттер была так утомлена, что с трудом удерживалась от слез. Вошел Станислав и принес деревянный ящик. - От пана Мельницкого, - доложил он. - Да, да, хорошо! Пани Ляттер выхватила у него ящик и унесла в спальню. Она разрезала ножницами бечевку и приподняла дощечку, из-под которой показались бутылки, покрытые толстой, как шуба, плесенью. С лихорадочным нетерпением поддела она ножницами пробку на одной бутылке. Открыла и услышала приятный аромат. - Видно, чудное вино, - прошептала она. Она взяла стакан, стоявший на умывальнике, налила примерно треть и выпила с жадностью. - И после этого я буду спать? - произнесла она. - Но ведь вино совсем легкое. Однако она заметила вдруг, что усталость как рукой сняло, почувствовала полноту мыслей, которые текли быстро и логично. Вспомнила, что Мельницкий решительно советовал бросить пансион и переехать к нему в деревню. "Замуж я за него не могу выйти, - думала она, - разве только... Но кто меня предупредит, если даже это случится! Замуж выйти не могу, но служить у него могу; ведь и он старик, и я не молода... Ах, я чувствую себя так, точно мне уже сто лет, и просто смешно становится, как подумаю, что у меня было два мужа... О, этот пансион... Может ли быть на свете горшее рабство и горшее проклятие, чем пансион! А Эля? А Казик? Что ж, Эля выйдет замуж, Казик женится. А что будет со мною? Если сейчас они оба могут обойтись без меня, то будут ли тогда тосковать по мне? Нет, я не настолько наивна! Дети растут не для родителей, ведь и я обходилась без матери. Да, дети до тех пор хороши, пока они маленькие; подрастут, совьют собственные гнезда и занимаются уже не стариками, а собственными птенцами. Так что мне, наверно, придется искать приюта у Мельницкого, и, кажется, он один только меня не обманет. Можно обойтись без родителей, но без ромашки, без кофе со сливками, свежих булочек и масла обойтись трудно", - закончила она с улыбкой. Прошло несколько часов, и пани Ляттер снова почувствовала усталость, и снова ее одолели думы. До начала каникул, даже еще раньше, надо занять тысячи четыре. Все напрасно! Нельзя обманываться, об этом упрямо напоминают счета за день, за неделю, за месяц. Каждый вечер надо давать деньги панне Марте, каждый понедельник булочникам и мясникам, каждое первое число учителям и прислуге и в договорные сроки хозяину и кредиторам. Это было бы ужасно не иметь под рукой каких-нибудь две тысячи! Около одиннадцати пани Ляттер снова выпила вина и легла спать. Сон и впрямь стал смыкать ей глаза, и в то же самое время нашлось средство спасения, которое она так давно искала. "Займу денег у Згерского, - подумала она. - Он будет кривиться, но если я посулю пятнадцать процентов, сдастся. Должны же когда-нибудь кончиться мои беды. Я подниму пансион, поступят новые ученицы, Эля выйдет за Сольского. Тогда она займется Казиком, а я весь доход обращу на уплату долгов. Года за два расплачусь с кредиторами, и тогда... Ах, как я буду счастлива тогда!" "Бесценный человек этот Мельницкий!" - думала пани Ляттер, чувствуя, что засыпает. Постель, которая за столько бессонных ночей стала для нее орудием пыток, теперь кажется удивительно мягкой. Она не просто прогибается под тяжестью ее тела, а опускается и летит вниз, доставляя ей неизъяснимое наслаждение. "Куда это я так лечу? - улыбаясь, говорит про себя пани Ляттер. - Ах, это я лечу в прош... в будущее", - поправляется она и чувствует, что говорит бессмыслицу. Потом она видит, что слово "будущее" оборачивается сказочным зверем, который уносит ее в край, где рождаются и зреют события будущего. Пани Ляттер понимает, что это сонное виденье, но не может противиться и соглашается обозреть будущее. И вот она видит себя совершенно свободной. Она одна на улице, без гроша в кармане, в одном платье; и все же она испытывает безграничную, беспредельную радость, потому что пансиона уже нет. Она не огорчается уже оттого, что обед был плох, что кто-то из воспитанниц заболел, что перессорились классные дамы и у одного из учителей была кислая физиономия. Она не боится уже, что какая-нибудь воспитанница может не заплатить, не бледнеет, увидев домовладельца, не вздрагивает, услышав слова Марты: "Пани начальница, завтра у нас большие расходы". Ничего этого уже нет, ничто уже ее не сердит, не тревожит, не парализует способность мышления... Только теперь она видит, чем был для нее пансион. Он был чудовищной машиной, которая каждый день, каждый час вколачивала в ее тело булавки, гвозди, ножи. И за что? За то, что она взялась учить чужих детей, чтобы воспитать своих собственных! Боже правый, мыслимое ли это дело, чтобы мать и начальница пансиона терпела пытки, каким не подвергают ни одного преступника? Но так оно было на самом деле, и все получалось очень просто: она принимала участие в судьбе всех, за всех страдала. Страдала за своих детей, за чужих детей, за классных дам, за учителей, за прислугу - за всех! Они обязаны были только трудиться определенное число часов в день, а она должна была думать о том, чтобы прокормить их и обеспечить жильем, должна была заботиться об их здоровье и ученье, платить жалованье и следить за тем, чтобы все жили в мире. Все знали, что в определенное время получат сполна все, что им причитается, а она не знала, откуда взять на это деньги. Учениц надо было регулярно кормить, а их опекуны не думали о том, что за это надо регулярно платить. Прислуга работала спустя рукава, а спешила получить жалованье. Учителя и классные дамы строго критиковали малейший непорядок в учебном заведении, а сами и не помышляли о том, чтобы потрудиться и поддержать порядок. Неужели так оно было, неужели и впрямь так было? И все эти требования предъявляли ей, женщине, обремененной двумя детьми? "И я терпела целую неделю?" - "Нет, ты терпела долгие годы". - "И никто надо мною не сжалился, никто даже не знал, как я тружусь и страдаю?" - "Никто не подозревал и даже не пробовал догадаться, что ты страдаешь; напротив, все завидовали твоему счастью и судили тебя беспощадней, чем преступника. Ведь тот совершил преступление, а за тобой нет никакой вины, тот имеет право на защиту, а тебе нельзя даже пожаловаться". Но сегодня она уже свободна. Она имеет право просить подаяние, упасть на улице, лечь в больницу, даже умереть под забором со сладостным ощущением свободы, сознанием того, что сброшено бремя, которое сокрушало ее много лет! Что же это: новое рождение или воскресение из мертвых? И когда она проникается этим чувством свободы, когда она утопает в блаженстве на мягкой постели, то видит, что кто-то внезапно преграждает ей путь и грубо хочет вернуть ее в пансион. В пансион? Да. И это делают ее собственные дети: Казимеж и Элена! Они молчат, но лица их суровы, и глаза устремлены на нее с укоризной. "Дети мои, деточки, разве вы не знаете, как намучилась я с пансионом?" "Нам нужны деньги, много денег!" "Да, вы ничего не знаете, я все скрывала от вас. Но неужели вы так безжалостны, что еще раз приговорите мать к медленной смерти. Я жизнь отдам за вас, но спасите меня от мук, на которые не осудил бы меня самый жестокий тиран". "Деньги, нам нужны деньги!" Пани Ляттер просыпается и, плача, садится на постели. - Дети, - говорит она, - это немыслимо! Она вспоминает их маленькими, слышит их тоненькие голоса и видит слезы, которые они проливали над мертвой канарейкой. - Дети мои! - повторяет она, уже совсем очнувшись, и вытирает глаза. Она зажигает свечу. Только час ночи. - Ах, это вино! - шепчет пани Ляттер. - Какие оно приносит страшные сны. Она тушит свечу и снова ложится, а тревожная мысль бьется над вопросом: "Что лучше: совсем не спать или видеть такие страшные сны?" И в это самое мгновение странное чувство овладевает ею: в сердце ее пробуждается как бы неприязнь к детям, злоба против них. То, чего многие годы не сделали въяве, сделал сон. - Мыслимо ли это? - шепчет она. Да, это так: сонные виденья подсказали ей, что она и сегодня могла бы быть свободной, если бы не дети, - и холод обнял ее, тень пала на душу, мать увидела детей в новом свете. Они уже не были детьми. В действительности они давно перестали быть детьми, но в ее сердце - всего минуту назад, во время сна. Она все еще любила их, нежно любила, но они уже были взрослыми, они лишали ее свободы и покоя, и как знать... не следовало ли ей защищаться от них? На следующий день пани Ляттер проснулась часов в восемь утра освеженная и успокоенная. Но она помнила свой сон и в сердце чувствовала холод. Ей казалось, что в горе она пролила одну лишнюю слезу, и эта слеза пала на дно души и оледенела. На лице ее не было заметно тревоги, которая томила ее уже несколько недель, а только холод и как бы ожесточение. В следующие два дня вернулись все ученицы, за исключением четырех приходящих, и начались занятия. В пансионе царило спокойствие, только однажды панна Говард, красная от возбуждения, увлекла к себе в комнату Мадзю и сказала ей: - Панна Магдалена, дадим друг другу клятву спасти пани Ляттер! Мадзя воззрилась на нее в удивлении. - Пани Ляттер, - торжественно продолжала панна Клара, подняв кверху палец, - благородная женщина. Правда, старые предрассудки борются в ней с новыми идеями, но прогресс победит. Мадзя еще больше удивилась. - Не понимаете? Я не стану излагать вам мой взгляд на эволюцию, которая происходит в уме пани Ляттер, потому что мне надо идти в класс, но я приведу два факта, которые бросят свет... Панна Говард на минуту прервала речь и, убедившись, что ее слова производят достаточно сильное впечатление, продолжала своим густым контральто: - Знайте, что Маню Левинскую приняли в пансион. - Но ведь она здесь уже два дня. - Да, но ее не исключили только благодаря мне. Я просила об этом пани Ляттер, она исполнила мою просьбу, и я должна отблагодарить ее. А я умею быть благодарной, панна Магдалена... Мадзе пришло тут в голову, что она где-то слышала похожий голос... Ах, да! Таким голосом говорит один из комических актеров, и, быть может, поэтому панна Клара показалась Мадзе в эту минуту очень трагической. - А знаете ли вы об этой... ну, как ее... Иоанне? - продолжала панна Говард. - Знаю, что вчера она не хотела разговаривать со мной, а сегодня не поздоровалась, впрочем, это меня совсем не трогает, - ответила Мадзя. - Вчера пани Ляттер предупредила эту... классную даму, эту... нашу сослуживицу, - о, я содрогаюсь от отвращения! - что с первого февраля она увольняется. Конечно, пани Ляттер уплатит ей за целую четверть. - Так все это неправда с паном Казимежем? - воскликнула Мадзя, краснея. - Вечно на него наговаривают. Панна Говард бросила на Мадзю величественный взгляд. - Пойдемте, - сказала она, - я тороплюсь на урок... Меня поражает ваша наивность, панна Магдалена! И ни слова больше. Так Мадзя и не узнала, насколько несправедливы сплетни о пане Казимеже. Глава пятнадцатая Пан Згерский пьян На пятый день после визита Мельницкого, около часу дня, Станислав и панна Марта под личным наблюдением пани Ляттер сервировали в столовой изысканный завтрак. - Сельди и кофе, - говорила пани Ляттер, - поставьте, панна Марта, с той стороны, там, где стоит водка. - Устрицы на буфете? - спросила панна Марта. - Нет, нет. Устрицы Станислав откроет, когда войдет пан Згерский... А вот, кажется, и он! - прибавила пани Ляттер, услышав звонок, - Михал в прихожей? Она вышла в кабинет. Станислав бросил взгляд на панну Марту, та опустила глаза. - Хорошо такому вот, - пробормотал лакей. - Никто, пан Станислав, вас не спрашивает, кому здесь хорошо, кому плохо, - проворчала в ответ хозяйка пансиона. - Нет ничего хуже, когда прислуга распускает язык, сплетен от этого, как блох в опилках. Надо быть поумнее и не тыкать носа в чужое просо. - Ну-ну! - воскликнул старый лакей, хватаясь руками за голову, и выбежал вон. Тем временем в кабинет пани Ляттер вошел долгожданный гость, пан Згерский. Это был невысокого роста, уже несколько обрюзглый мужчина, лет пятидесяти с хвостиком; огромная лысина все заметней оттесняла у него на голове остатки седеющих волос. Одет он был скромно, но элегантно; красивое когда-то лицо выражало добродушие, но его портили маленькие и подвижные черные глазки. - Я, как всегда, минута в минуту? - воскликнул гость, держа в руках часы. Затем он сердечно пожал пани Ляттер руку. - Я не должна была бы с вами здороваться, - возразила пани Ляттер, окинув его огненным взглядом. - Три месяца! Слышите: три месяца! - Разве только три? Мне они показались вечностью! - Лицемер! - Что ж, будем откровенны, - с улыбкой продолжал гость. - Когда я не вижу вас, я говорю себе: хорошо, а увижу, думаю: а так все же лучше. Вот почему я до сих пор не был у вас. К тому же на святки я уезжал в деревню. Вы, сударыня, не собираетесь в деревню? - спросил он с ударением. - В какую деревню? Когда? - Ах, как жаль, сударыня! Когда я летом бываю в деревне, я говорю себе: деревня никогда не может быть прекрасней; но сейчас я убедился, что деревня прекраснее всего - зимой. Это волшебство, сударыня, настоящее волшебство! Земля подобна сказочной спящей королевне... Можно было бы поверить искренности этих речей, если бы не бегающие черные глазки Згерского, которые вечно чего-то искали и вечно старались что-то утаить. Можно было бы подумать, что и пани Ляттер слушает его с упоением, если бы в ее томных глазах не мелькала порой искра подозрительности. Оптимисту Згерский мог показаться гостем, который является на завтрак с некоторым запасом поэтических банальностей; пессимисту он мог показаться темным человеком, который опутывает все сетью тайных интриг. Первый осудил бы пани Ляттер за то, что она боится от дружеского расположения перейти к любви, второй подметил бы, что она не очень доверяет Згерскому, даже опасается его. Но если бы кто-нибудь мог уловить голоса, звучавшие в их душах, то поразился бы, услышав следующие монологи. "Я уверен, что под маской симпатии она побаивается меня и что-то подозревает. Но она изящная женщина", - говорил про себя довольный Згерский. "Он воображает, что я верю в его ловкость и хитрость. Что поделаешь, мне нужны деньги", - говорила пани Ляттер. - Если вам представится возможность уехать в деревню, а у меня предчувствие, что так оно и будет, уезжайте на годик, чтобы увидеть деревню зимой, - сказал Згерский, подчеркивая отдельные слова и многозначительно поглядывая на собеседницу. - Я в деревню? Вы шутите, сударь! А пансион? - Я понимаю, - продолжал Згерский, нежно заглядывая ей в глаза, - что на вас возложены великие гражданские обязанности. Нет нужды объяснять, как я к ним отношусь. Но боже мой, всякий человек имеет право на маленькое личное счастье, а вы, сударыня, больше, чем кто-либо. В глазах пани Ляттер мелькнуло выражение удивления, даже беспокойства. Но тут же ее словно осенило: "Понятно!" - а потом из груди вырвался короткий возглас: - А! И пани Ляттер бросила на Згерского взгляд, не скрывая своего изумления. - Итак, мы поняли друг друга? - спросил Згерский, испытующе глядя на нее. А про себя прибавил: "Поймалась!" - Вы страшный человек, - прошептала пани Ляттер, а про себя прибавила: "Он у меня в кармане!" И опустила глаза, чтобы скрыть торжествующий блеск. Во взоре, который устремил на нее Згерский, светилось холодное сочувствие и непоколебимая уверенность в том, что сведения, которыми он располагает, совершенно точны. - Позвольте задать вам один вопрос? - спросил он внезапно. - Никаких вопросов! Я разрешаю вам только подать мне руку и пройти со мной в столовую. Згерский встал с левой стороны, взял пани Ляттер за руку, как в полонезе, и, глядя своей даме в глаза, повел ее в столовую. - Я буду хранить молчание, - произнес он, - однако взамен вы должны пообещать мне... - Вы думаете, что женщина может что-нибудь обещать? - опуская глаза, спросила пани Ляттер. "Как она лезет в ловушку! Как она лезет в ловушку!" - подумал Згерский, а вслух прибавил: - Вы одно только можете обещать: всякий раз, когда случится что-нибудь приятное для вас, я буду первым, кто вас поздравит. Едва ли не самой большой победой, которую пани Ляттер одержала в жизни над собой, было то, что она не дрогнула, не побледнела и вообще ничем не выдала той тревоги, которая овладела ею в эту минуту. По счастью, Згерский был настолько самоуверен, что не обратил на нее внимания, он думал только о том, как бы показать, насколько он всеведущ. - Всякий раз, - проговорил он с ударением, - когда с вами случится что-нибудь приятное, здесь ли, или в Италии, я буду первым, кто поздравит вас... Они вошли в столовую. Пани Ляттер слегка отстранилась и, показывая на стол, произнесла: - Ваша любимая старка. Прошу пить и за хозяина и за гостя. Поглядев на бутылку, Згерский удивился. - Да ведь это моя старка, которую мне удалось купить у князя. - Именно у князя Казик достал несколько бутылок я одну дал мне. А я не могла найти для нее лучшего применения, как... Слова эти сопровождались томным взглядом. Згерский молча выпил рюмку, желая подчеркнуть молчанием, сколь величественна эта минута. Однако первая рюмочка навела его на некоторые новые размышления. "Если она, - говорил он себе, - выходит замуж за Мельницкого, человека богатого, то во мне она совершенно не заинтересована. Если же она во мне не заинтересована, то зачем же тогда?.. Гм... а не влюблена ли она в меня?.." В эту минуту в его душе, которая была вместилищем самых противоречивых чувств, проснулась потребность в излияниях. - Сельди бесподобные! - проговорил он. - Икра... икра... нет, я просто в восторге от икры! А может ли быть что-нибудь выше восторга? - вопросил он, испытующе глядя на пани Ляттер, чтобы узнать, поняла ли она его намек. Он увидел, что поняла. - Пан Стефан, - сказала она, - я не вижу, чтобы вы пили как гость... - Так эту рюмку бесподобной старки я пил за... - За хозяина, - закончила пани Ляттер, глядя на скатерть. - Сударыня! - воскликнул гость, глядя на нее с таким чувством, которое могло сойти за любовь, и наливая себе вторую рюмку. - Сударыня, - повторил он, понизив голос, - сейчас я пью как гость... Как гость, который умеет молчать даже тогда, когда его сердце хочет... я бы сказал, заплакать, но скажу: воззвать... Сударыня, если это нужно для вашего счастья и покоя, то позвольте мне поднять такой же бокал... за здоровье двоих... ну хотя бы на берегу Буга... Я кончил. Он поставил выпитую рюмку и сел, опершись головою на руку. В эту минуту вошел Станислав с блюдом устриц во льду. - Как? - воскликнул Згерский. - Устрицы? Он прикрыл рукою глаза, как человек глубоко взволнованный, и подумал: "Она выходит замуж и дает мне понять, что влюблена в меня... Это очень приятно, но в то же время очень... Нет, не опасно, а сложно... Я бы предпочел, чтобы она была лет на двадцать моложе..." Он набросился на устриц и ел торопливо, в молчании, драматическими жестами запихивая в рот кусочки лимона, как человек, который страдает, но хочет показать, что ему все безразлично. - Пан Стефан, - томно сказала пани Ляттер, - вот шабли... - Я вижу, - ответил Згерский, который после второй рюмки старки чувствовал потребность доказать, что он обладает дьявольской проницательностью. - Но, может, вы попробуете вот этого вина... Пани Ляттер налила рюмочку. Он попробовал и строго на нее посмотрел. - Сударыня, - сказал он, - бутылку, покрытую такой плесенью, я не мог не заметить сразу... Вы сами понимаете. Но сейчас я убедился, что такое вино не могла выбрать женщина... - Это подарок пана... пана Мельницкого, дяди и опекуна одной из моих воспитанниц, - ответила пани Ляттер, опуская глаза. - Вы хотите, чтобы я пил это вино? - торжественно спросил Згерский. - Прошу вас. - Чтобы я пил из чаши пана Мельницкого, который может быть самым достойным человеком... Молчание. Но в эту минуту Згерский почувствовал, что его ноги касается чья-то нога. "Можно подумать, что я ей очень нужен по важному делу, - подумал он, выпивая кряду две рюмки вина. - Но если она выходит замуж за Мельницкого..." Згерский сидел как изваянный; он не придвигал, но и не отодвигал своей ноги, только выпил третью рюмку вина, съел кусочек какой-то рыбы, выпил четвертую рюмку, взялся за жаркое и, совершенно позабыв о пани Ляттер, погрузился в воспоминания о далеком прошлом. Он вспомнил о том, как тридцать с лишним лет назад кто-то коснулся под столом его ноги; ему показалось тогда, что молния ударила, он был совсем без памяти и чуть не уронил вилку. Когда такая же история повторилась двадцать лет назад, он, правда, не был уже так потрясен, но все же почувствовал, что небо открывается у него над головой. Когда такой же случай произошел десять лет назад, он не видел уже ни молний, ни неба, открывающегося над головой, но душу его еще наполнили самые прекрасные земные надежды. А сегодня он подумал, что попал в щекотливое положение. Да и как же иначе мог чувствовать себя мужчина его лет с такой страстной женщиной. Он опустил глаза, ел за троих, пил за четверых, причем большая его лысина покрылась каплями пота. "Этому Мельницкому, должно быть, уже лет шестьдесят, - подумал он, - а какая прыть! Нет ничего лучше, чем жить в деревне!" Завтрак кончился. Згерского разобрало, вид у него был озабоченный и даже смущенный; пани Ляттер сохраняла спокойствие невозмутимое. - Я пьян, - сказал он за черным кофе и превосходным коньяком. - Вы? - улыбнулась пани Ляттер. - О, у вас голова крепкая, я о ней более лестного мнения. - Это верно. Не помню, чтобы мне когда-нибудь случалось терять голову, но старка и вино действительно крепкие... Могло и разобрать... - К несчастью, сударь, вы даже в этом случае не забываетесь, - с легкой горечью заметила пани Ляттер. - Страшны те люди, которые никогда не теряют способности логически мыслить! Згерский печально кивнул головой, как человек, который, даже если ему и не хочется, должен нести бремя железной логики, и подал хозяйке руку. Они прошли в кабинет, где пани Ляттер показала гостю на коробку сигар, а сама зажгла свечу. - Чудная сигара! - вздохнул Згерский. - Можно... можно попросить еще чашечку кофе? В эту минуту вошел Станислав, неся на подносе серебряную спиртовку, бутылку коньяка и чашки. - О сударь, неужели вы думаете, что после трехмесячной разлуки я забыла о ваших привычках? - с улыбкой сказала пани Ляттер, наливая кофе. Затем она пододвинула Згерскому коньяк. Черные глазки его уже не бегали беспокойно, один все стремился направо, другой налево, а их обладатель прилагал неимоверные усилия, чтобы заставить их смотреть прямо. Пани Ляттер заметила это, сама выпила залпом рюмку коньяку и вдруг сказала: - A propos...* Хотя еще не февраль, позвольте, сударь, привести в порядок наши расчеты. ______________ * Кстати (франц.). Згерский отшатнулся, как будто на него вылили ушат воды. - Простите, сударыня, какие расчеты? - Триста рублей за следующее полугодие. Згерский остолбенел, у него мелькнула мысль, что это он, со всей своей ловкостью и дьявольской изворотливостью, пал жертвой интриги, которую сплела эта женщина! Он вспомнил тут старое изречение, что самого искушенного мужчину может надуть самая обыкновенная женщина, и совсем растерялся. - Мне кажется, - промямлил он, - мне кажется... Но слова застряли у него в горле, в голове не было ни одной мысли. Он почувствовал, что попал в ловушку, которую отлично знает, но в эту минуту не представляет себе достаточно ясно. "Анемия мозга!" - сказал он про себя и для исцеления от недуга выпил новую рюмку коньяку. Глава шестнадцатая Пан Згерский трезв Лекарство возымело свое действие. Згерский не только обрел утраченную энергию в мыслях, но и загорелся желанием схватиться с пани Ляттер. Она хочет застигнуть его врасплох? Отлично! Сейчас он покажет, что застигнуть его не удастся, потому что он всегда и везде остается хозяином положения. - Раз уж вы, - начал он с улыбкой, - хотите говорить о делах, хотя я полагал, что у нас с вами нет никаких срочных дел, что ж, давайте рассуждать последовательно. Не потому, упаси бог, что я хочу оказать какое-то давление, ведь между нами... Просто мы оба привыкли к точности... - Разумеется, - прервала его пани Ляттер, - о деньгах мы должны говорить как финансисты. - Мы с вами понимаем друг друга... Итак, за вами должок, о котором не стоило бы и вспоминать, если бы мы оба не любили порядка в денежных делах и точности в расчетах. Этот должок в пять тысяч рублей переходит у нас с вами из года в год... да-с... Но в прошлом году я напомнил вам в середине августа, недвусмысленно заявил, что желал бы получить с вас эту сумму в феврале текущего года. Поэтому я не могу взять у вас проценты за следующее полугодие. - Ну, а если я заупрямлюсь и не верну вам долг в феврале, что вы со мной сделаете? - со смехом спросила пани Ляттер. - Ясное дело, оставлю деньги за вами до половины июля, - с поклоном ответил Згерский. - Но в июле я решительно должен получить с вас этот долг, в противном случае мне грозит неприятность, вы же, насколько я вас знаю, никогда до этого не допустите. - Ну разумеется! - Я в этом уверен, помню даже ваши слова, которые потрясли меня до глубины души и пробудили величайшее уважение к вам: "Даже если мне придется, сказали вы, продать всю собственную мебель и весь школьный инвентарь, я в срок верну вам эти пять тысяч". - По нашему условию, вся мебель и весь инвентарь уже принадлежат вам, - прибавила пани Ляттер. Згерский махнул рукой. - Пустая формальность, на которой настаивали вы, сударыня. Я бы прибегнул к подобной мере лишь в том случае, если бы это представляло выгоду для вас. - Итак, вы переносите срок уплаты пяти тысяч на середину июля? - спросила пани Ляттер. - Да. Вот когда надо мною повиснет дамоклов меч! Верите, сударыня, могут описать мою мебель! Пани Ляттер налила гостю новую рюмку. - Скажите, сударь, - начала она через минуту, - а что, если в этом или в будущем месяце мне понадобятся еще четыре тысячи тоже до середины июля? - Как еще? Невероятно! - возразил Згерский, пожимая плечами. - Отчего же? Все может быть. Ведь многие ученицы уплатят мне только в конце июня. Згерский задумался. - Трудно вам приходится, - сказал он. - Весьма сожалею, что поместил весь свой капитал в акции сахарного завода... Да, как говорится, весьма сожалею... Вы знаете, сударыня, сахарные заводы дают сейчас восемнадцать и двадцать процентов дивиденда. Если бы не это, пришлось бы мне порядком жаться... Ясное дело, я сожалею не о том, что у меня есть акции, а о том, что не могу ссудить вас на такой небольшой срок. Пани Ляттер покраснела. - Жаль, - сказала она. Згерский допил рюмку и почувствовал непреодолимое желание щегольнуть своей осведомленностью. - Я уверен, - начал он, - что вы не подумаете, будто я не хочу оказать вам услугу. Не буду говорить о моем самом искреннем расположении к вам, - когда речь идет о деловых интересах, об этом не говорят, - скажу только, что я по справедливости горжусь теми чувствами, которые питаю к вам. Не буду говорить о них, но если бы даже я выступал как человек сугубо деловой, то я ведь знаю, сударыня, что ссудить вас деньгами - это значит, выражаясь языком финансистов, надежно поместить капитал. Будем откровенны, сударыня! Даже Мельницкий представляет солидную гарантию, что же говорить о Сольском! Боже мой! Згерский вздохнул, пани Ляттер опустила глаза. - Я не понимаю и не хочу понимать вас, - произнесла она, понизив голос. - Прошу вас вовсе не касаться этого вопроса! - Я понимаю вас и преклоняюсь перед вашей деликатностью, но... Разве мы повинны в том, что Мельницкий рассказывает на всех перекрестках, что получил отказ, и толкует при этом о своей любви к вам. В конце концов никто этому не удивляется, а я меньше всего, - прибавил он со вздохом. - Мельницкий чудак, - улыбнулась пани Ляттер. - Но пан Сольский никаких, решительно никаких оснований не давал... и, признаюсь, подобные толки оскорбительны для меня... - Но эти толки дошли из Рима, где живет несколько польских семейств, которые заметили, что пан Стефан увлечен панной Эленой. - Я ничего, решительно ничего об этом не знаю, - сказала пани Ляттер. - Можно подумать, что наш пансион - это крепость, куда не доходят никакие слухи. - Гм! - пробормотал Згерский. - Вероятно, все-таки дошли, и, надо полагать, из надежного источника, раз обеспокоили пана Дембицкого. - Дембицкого? - с удивлением повторила пани Ляттер. - Да нет, это только мое предположение, - поспешил прибавить пан Згерский. - Я рассказываю вам об этом исключительно из дружеских чувств. Пани Ляттер была вне себя от удивления. - Вот видите, сударыня, как хорошо иметь наблюдательных друзей. Пан Дембицкий, как известно, давно знаком с Сольским, сейчас они еще больше сблизятся, потому что пан Дембицкий берет на себя заведование библиотекой Сольских. - Я об этом ничего не знаю, - прервала его пани Ляттер. - Зато я все знаю и все слышу, - с улыбкой возразил Згерский. - Знаю я и о том, что панна Элена однажды была резка с паном Дембицким. - Ах, во время занятий по этой несчастной алгебре! - То-то и оно. Стало быть, я имею основания предполагать, что пан Дембицкий не питает особой симпатии к панне Элене и, пожалуй, не очень был бы рад служить у нее... Видите ли, сударыня, из мелочей складываются крупные события. - Я все еще ничего не понимаю. - Сейчас вы все поймете. Так вот, дня через два после того как до меня дошли слухи о том, что пан Сольский ухаживает за панной Эленой, один из моих друзей вспомнил, что пан Дембицкий расспрашивал его... - О чем? - Не более, не менее, как о размере суммы, которой я ссудил вас, и даже... о размере процента. Согласитесь сами, что это проявление заботы со стороны пана Дембицкого могло бы показаться странным, если бы мы не имели оснований причислять его к партии недоброжелателей. - Какой негодяй! - вспыхнула пани Ляттер. - А потом, что это за партия недоброжелателей? Вы меня просто пугаете... - Пугаться нечего, это дело естественное, - проговорил Згерский. - Знаете пословицу: где счастье, там зависть, где свет, там и тень... Так вот одни, - вы уж меня извините, я буду откровенен, - одни завидуют вам, потому что у вас Мельницкий. Другим ваш пансион все равно, что бельмо в глазу. Однако я не причисляю к ним панны Малиновской... - Вы знаете Малиновскую? - спросила пани Ляттер, положив руки на подлокотники кресла. - Да. Это хорошая женщина, и вы к партии недоброжелателей ее не причисляйте. Но об этом в другой раз. Далее, есть такие, которые завидуют панне Элене, потому что за нею ухаживает Сольский, и, наконец, такие, которые раздувают и преувеличивают шалости пана Казимежа. - А его-то они в чем упрекают? - прошептала пани Ляттер, закрывая глаза, - она чувствовала, что от этого вороха новостей у нее кружится голова. - Все пустое! - ответил Згерский, покачиваясь так, точно он хотел удержать в равновесии голову. - Упрекают, впрочем, не столько упрекают, сколько удивляются, как это... - Пан Згерский... пан Стефан, говорите прямо! - сложив руки, воскликнула пани Ляттер. - Без обиняков? Вот это мне нравится! Это в вашем стиле! - Итак? - Итак?.. Ах, да, - повторил Згерский, силясь собраться с мыслями. - Удивляются, как это ваш сын, одаренный многими талантами и достойный молодой человек, до сих пор не имеет никаких определенных занятий. - Казик в самом непродолжительном времени уедет за границу, - возразила пани Ляттер. - Ясно, к пану Сольскому. - В университет. - Ах, вот как! - бросил Згерский. - Кроме того, пана Казимежа осуждают за интрижки... Но любовь, вы сами понимаете, сударыня, свет нашей жизни, цветок души. Я, - прибавил он с глуповатой улыбкой, - меньше всего имею права негодовать на молодых людей за интрижки. Вы понимаете, сударыня? К несчастью, пан Казимеж впутал в это дело пансион... - Этой девушки уже нет у нас, - строго прервала гостя пани Ляттер. - Я всегда преклонялся перед вашим тактом, - произнес Згерский, целуя ей руку. - Что ж до других упреков... - Как, это еще не все? Згерский махнул рукой. - И говорить не стоит! - сказал он. - Многим не нравится, что пан Казимеж поигрывает в картишки. - Как? - Да вот так! - прибавил он, показывая, как тасуют карты. - Впрочем, сударыня, ему так везет, что за него можно не беспокоиться. Перед святками он занял у меня пятьдесят рублей на неделю, - ему надо было заплатить какой-то долг чести, - а вернул через три дня и вдобавок пригласил меня на завтрак. У пани Ляттер руки опустились. - Мой сын, - сказала она, - мой сын играет в карты? Это ложь! - Я сам видел. Но играет он с умом, и в таком избранном обществе... Лицо пани Ляттер неприятно исказилось, она стала прямо безобразной. - Я огорчил вас? - спросил Згерский соболезнующим голосом. - Нет. Но я знаю, что такое карточная игра... - Наверно, ваш покойный второй муж? - почтительно осведомился Згерский. Пани Ляттер вскочила с диванчика. - Я не позволю сыну играть! - воскликнула она, подняв сжатый кулак. - Я люблю его, как только родная мать может любить единственного сына, но я бы отреклась от него... Блуждающие глазки Згерского остановились. Он взял пани Ляттер за руки, усадил ее и сказал совсем другим тоном: - Вот и отлично! Мы выиграли! Теперь можно поговорить и о деле. - О деле? - с удивлением повторила пани Ляттер. - Да. Минутку терпения! Акции сахарного завода, я хочу сказать, мои акции, можно и заложить, ведь ссудить вас - это, как я уже говорил, надежное помещение капитала... Вас и панну Элену. Мельницкий человек богатый, ну, а Сольский, о нем и говорить не приходится. - Я прошу вас не упоминать этих имен. - Гм! А я бы, сударыня, хотел услышать от вас эти имена. Вам нужны четыре тысячи рублей до середины июля, я вас понимаю и могу заложить свои акции. Но у меня должна быть гарантия вне пансиона. - Почему? - удивилась пани Ляттер. - Господи боже мой! Да потому, что после некоторых событий, которые разыгрались тут, у вас, пансиону грош цена. Не знаю, простите ли вы меня за откровенность? Чистый доход уменьшился еще в прошлом году, а сейчас, наверно, упал до нуля. Меж тем пану Казимежу все время нужны деньги, дело понятное, он человек молодой. Вы говорите, что образумите сына, что ж, это очень важное обстоятельство. Но если пан Казимеж и возьмется за какое-нибудь дело или как-то иначе себя обеспечит, этого еще мало. Расходы сократятся, но доходы не увеличатся. - Я решительно ничего не понимаю, - в гневе прервала его пани Ляттер. - Жаль, жаль! - прошептал он. Опершись головой на руку, Згерский прикрыл рукою глаза. Ему казалось, что у него все кружится в глазах. Нет, не кружится, а качается из стороны в сторону. Но это открытие придало Згерскому отваги, его потянуло на еще большую откровенность. - Простите, - сказал он, глядя на пани Ляттер, - я понимаю вашу щепетильность. Я понимаю, что женщина благородная не может отвечать на некоторые вопросы, особенно, если они заданы в неподходящее время. С другой стороны, вам до середины июля нужны четыре тысячи, я бы мог найти их; но... мне нужна гарантия! Пан Дембицкий и так уже разведывает, сколько процентов я получаю от вас за пять тысяч; он готов назвать меня ростовщиком за то, что я беру двенадцать процентов. Меж тем капиталец мой настолько невелик, а расходы настолько постоянны, что... при меньшем проценте я не мог бы просуществовать... - К чему вы клоните, пан Згерский? - Простите, сударыня, я хочу сказать, что не прочь одолжить вам четыре тысячи, но... под определенные гарантии. Я понимаю, что сегодня вы очень нуждаетесь в деньгах, но в июле легко вернете их. Однако... - Говорите яснее, пан Згерский... - Не покажется ли это вам неделикатным? - В деловых интересах хороший тон не требуется. - Вы меня потрясаете! - воскликнул Згерский, целуя ей руки. - Итак, я могу говорить без околичностей, так сказать, предъявить вам категорическое условие? - Прошу. - Отлично. Я не буду касаться вопроса о пане Казимеже... Правда, юноша он способный и симпатичный, но может существенным образом повлиять на ваше будущее. - Что это значит? - Это значит, что о пане Казимеже, кажется, слыхал уже кое-что пан Мельницкий и... похоже на то, что задумался... Надо полагать, поведение пана Казимежа может поколебать и пана Сольского... Вы меня поняли, сударыня? - Нет, сударь. - Тогда я буду еще точней, - ответил, несколько обидевшись, Згерский. - Я целый час жду этого. - Вот и чудесно! - улыбнулся Згерский. - Итак, я ссужу вас четырьмя тысячами до июля, если хотите, даже до декабря, если... - Вы опять колеблетесь? - Нет. Если я получу от вас записочку с уведомлением, что вы приняли предложение пана Мельницкого или пан Сольский сделал предложение панне Элене. Пани Ляттер сжала руки. - Вы очень уверены в моем добром отношении к вам! - сказала она с улыбкой. - Но ведь я только друзьям могу оказывать подобные услуги. - Вы требуете, чтобы я доверяла вам семейные тайны? - Я доверяю вам половину своего состояния. Пани Ляттер протянула руку, которую Згерский снова поцеловал, и сказала со смехом: - Странный вы человек, а впрочем, я вам прощаю... Итак, каков же итог нашего разговора? - Два итога, - сказал Згерский. - Я оставляю за вами пять тысяч до середины июля и... могу одолжить вам еще четыре тысячи, но... - Но? - Но только как будущей пани Мельницкой или как будущей теще пана Сольского. - Какую же роль вы хотите сыграть по отношению ко мне? - воскликнула в негодовании пани Ляттер. - Я полагала, мы будем говорить о том, что ваши деньги в надежных руках, о процентах, а вовсе не о браках, меж тем вы упорно возвращаетесь к этой теме. "Она очень самоуверенна", - подумал Згерский. И с сочувственным и в то же время смущенным видом ответил: - Сударыня!.. я не смею сказать: дорогой друг мой! Какую роль я хочу сыграть по отношению к вам?.. Это большая смелость с моей стороны, но я скажу вам какую. Я хочу сыграть роль друга, который выводит узника из его темницы, хотя тот упирается и сердится... Сударыня, - прибавил он, целуя пани Ляттер руки, - не думайте обо мне худо. Вы переживаете сейчас важную эпоху в своей жизни, вы колеблетесь, а посоветоваться вам не с кем. Так вот, я буду вашим советчиком, мало того, исполнителем вашей воли, и я уверен, что пройдет полгода, и вы скажете мне спасибо. Впрочем, что говорить о благодарности!.. - вздохнул он. Воцарилось молчание, потом хозяйка заговорила с гостем о делах безразличных, но разговор обрывался. Пани Ляттер сердилась. Згерский чувствовал, что наговорил лишнего и засиделся. Он простился и вышел недовольный собой. У него была страсть удивлять всех своей искушенностью и необычайной осведомленностью, и сегодня он хотел изумить пани Ляттер и вырвать у нее семейные тайны. Однако ничего из этого не вышло. Она молчала, как каменная, и, вместо того чтобы изумляться, упорно возвращалась к вопросу о деньгах и процентах, а он сердился, потому что предпочитал слыть не мелким ростовщиком, а демоном лукавства. "Ах, эти женщины, эти женщины! Коварные созданья!" - думал он, чувствуя, что сделал ложный шаг. Но когда Згерский вышел на улицу и после превосходных вин его овеяло свежим воздухом, бодрость влилась в его сердце. - Стой! - проговорил он. - За что же я себя-то корю? Я решительно предупредил ее о том, что пять тысяч должны быть возвращены. Четыре тысячи только посулил. Могу надеяться, что удастся завязать деловые отношения с Мельницким, Сольским, Малиновской, а ведь всякий новый деловой интерес - тот же лотерейный билет: пусть маленький, но шанс на выигрыш... Боже мой, да я удовольствуюсь маленькими выигрышами, только бы их было побольше!.. Вот только напрасно я упомянул о Риме, о Дембицком и об обожаемом Казике. Но не терять же мне двести рублей? Да ничего особенного я и не сказал, намекнул только, что парень в картишки поигрывает и что следует услать его за границу. Он сам мне за это спасибо скажет... Зачем я говорил о Риме? Лучший метод: дать понять, что факт известен, но не ссылаться на источники. Да, тут я допустил ошибку... Если Згерский и был грешником, то, во всяком случае, стоял на пути к спасению, потому что все время давал себе отчет в своих действиях. Тем временем в кабинет пани Ляттер, которая в возбуждении расхаживала из угла в угол, вошла хозяйка пансиона, панна Марта. - Ну, как, пани, - спросила она, улыбаясь, - хорош был завтрак? - Да, хорош... Ну и мошенник же! - Згерский? - подхватила любопытная хозяйка. - Какой там Згерский. Это Дембицкий - интриган! Панна Марта всплеснула руками. - Ну не говорила ли я? - воскликнула она. - Никогда не верю я вот таким простачкам. Как будто тихенький да смирненький, а на деле подлец. Он и с виду смотрит интриганом, ручаюсь головой, что готов совершить преступление. Болтовня панны Марты несколько отрезвила пани Ляттер, она поспешно прервала хозяйку: - Только прошу вас, никому об этом ни слова. - Ах, пани, ах, голубушка, и за кого вы меня принимаете? Господи помилуй, да, по мне, лучше языка лишиться, чем выболтать то, что вы сказали под секретом. Да разве я!.. Но, может, как-нибудь приструнить этого негодяя, ведь это позор для пансиона, да и вам он отравляет жизнь. - Панна Марта, прошу без лишних слов. Ступайте к себе и ничего не болтайте, вы окажете мне этим самую большую услугу. - Ухожу и молчу. Но вы не можете запретить мне помолиться богу об его смерти, ведь молитва - это беседа угнетенной души с богом. Пани Ляттер снова осталась одна, охваченная возбуждением. "Что же мне теперь делать? - думала она, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. - Итак, пансиону грош цена, и Згерский уже навязывает покупателя. Готова поклясться, что он уже уговорился с нею о своих деньгах! Конечно, между Эленкой и Сольским что-то есть... Дай-то бог, на Эленку у меня последняя надежда... Но какой негодяй этот Дембицкий! Теперь я понимаю, почему он не торговался, когда я предложила ему рубль за урок. Нищий, вынужден был принять предложение, но не простил мне этого... Да, вся надежда на Элену". Под вечер панна Говард затащила Мадзю к себе в комнату и, захлопнув дверь, с торжеством воскликнула: - Ну не говорила ли я, что Дембицкий подлец? - Что такое? - Да, да! Успокоиться не могу после того, что рассказала мне Марта. Ну, панна Магдалена, поклянемся, что его здесь не будет. - Что он сделал? - удивленно спросила Мадзя. - Все, на что только способен такой человек! О, я никогда не ошибаюсь, панна Магдалена! Романович - это совсем другое дело, это энергичный, прогрессивный, преподаватель естественных наук, ну, и тонкий человек. Я недавно видела его у Малиновской, и, должна вам сказать, он представился мне в совершенно новом свете. Он понимает нужды женщин. О, нам многое придется изменить в пансионе, но прежде всего мы должны спасти пани Ляттер. - А не ошибаетесь ли вы? - сказала Мадзя, умоляюще глядя на панну Говард. - В том, что дела пани Ляттер плохи? - с улыбкой спросила панна Говард. - Нет, с Дембицким? - с сожалением произнесла Мадзя. - Вы всегда останетесь неизлечимой идеалисткой. Вы готовы сомневаться в вине преступника, которого поймали с поличным. - Но что он сделал? Панна Говард смутилась. "Что он сделал? Что сделал?" - повторяла она про себя, не в силах понять, как это можно не осуждать человека, к которому она питает неприязнь. - Признаюсь, - прибавила она вслух, - подробности мне неизвестны. Но панна Марта говорила, что пани Ляттер так возмущена, так негодует, так... презирает его, что нельзя и подумать, что этот человек не причинил неприятности... - Простите, но кому он причиняет неприятности? - настаивала Мадзя, силясь удержать слезы. "Кому он причиняет неприятности?" - подумала панна Клара. И, не найдя ответа, вспыхнула гневом. - Можно подумать, панна Магдалена, что вы питаете к нему слабость! - воскликнула она. - Как, у вас не вызывает отвращения это одутловатое лицо, эти бараньи глаза, эта загадочная ухмылка, с какой он разговаривает ну хотя бы со мною? Поверьте мне, это нахал и... простофиля! Она отвернулась от Мадзи, смущенная и рассерженная. Ничего дурного о Дембицком она не знала, это-то и сердило ее ужасно. Опечаленная Мадзя собралась уходить. - Ах, да, панна Магдалена, вы не знаете Малиновской? Мы непременно должны побывать у нее и уговорить войти в компанию с пани Ляттер. Я должна спасти пани Ляттер, особенно за то, что она уволила Иоанну... Несносная девчонка! - Я тоже хотела бы помочь пани Ляттер, если это мне удастся, но что я могу сделать для нее у панны Малиновской? - Я все сделаю. Я уже готовлю почву, но панна Малиновская еще не соглашается. Если вы пойдете к ней со мною, мы убедим ее, что весь пансион хочет, чтобы пани Ляттер осталась, ну, Малиновская и сдастся. Мадзя ушла, обуреваемая неприятными мыслями, она стала сомневаться, так ли уж умна и справедлива панна Говард. "Что это ей мерещится? - говорила про себя Мадзя. - Разве я что-нибудь значу для панны Малиновской, я, бедная классная дама? Если мы даже все пойдем к ней, разве нам удастся уговорить ее войти в компанию с пани Ляттер? Да и не знаю я, хочет ли этого пани Ляттер. А тут еще с Дембицким беда! Чего они от него хотят? Ведь если бы он был плохим человеком, его не любили бы так пан Сольский и Ада". После ужина у классных дам только и разговору было, что о Дембицком; все они решили или совершенно с ним не разговаривать, или только холодно отвечать на приветствия. Мадзю так рассердила эта беспричинная злоба против невинного человека, что, сославшись на то, что ей надо написать письма, она удалилась за свою ширмочку, неохотно отвечая ученицам, которые засыпали ее вопросами. Все острее чувствовала она, что в пансионе неладно, но не могла уяснить себе, в чем же заключается зло и что грозит пансиону. Глава семнадцатая Первое пожатье На следующую субботу приходилось тридцать первое января. Этот день навсегда запечатлелся в памяти Магдалены. Утром, часов около одиннадцати, когда ученицы сидели по классам, носильщики вынесли из дортуара вещи панны Иоанны и, спустившись через черный ход, погрузили их на извозчика, который ждал у флигеля, прячась от любопытных глаз. Панна Иоанна, бледная, но с поднятой головой, сама уложилась и сама распоряжалась носильщиками. Когда все вещи были вынесены и панна Иоанна надела шляпу и пальто, в дортуар вошла Мадзя с письмом от пани Ляттер. Глядя в лицо ей с дерзкой улыбкой, Иоанна вырвала из рук у Мадзи письмо. - Ты ни с кем не прощаешься, Иоася? - спросила Мадзя. - С кем мне прощаться? - грубо ответила та. - Уж не с пани Ляттер, которая присылает мне деньги через моих бывших сослуживиц, или с этой сумасбродкой Говард? - И тебе никого не жаль? - Все вы дуры, - воскликнула Иоанна, - а Говард глупее всех вас! Апостол независимости женщин, ха-ха! Не женщина, а флюгер: недавно она преклонялась передо мной, потом стала рыть мне яму, а теперь делает вид, что незнакома со мной. - Зачем же ты вытащила из-под подушки это злополучное письмо! - прошептала Мадзя. - Захотела и вытащила! Я не позволю, чтобы мне наступали на ногу! А Говард я не стану мстить, я знаю, что эта сумасбродка всем наделает неприятностей и сама себя погубит. Погубит пансион и Ляттер. С этими словами разъяренная панна Иоанна вышла в коридор, демонстративно уходя от Мадзи. - Ты и со мной не хочешь проститься? - спросила Мадзя. - Все вы дуры, - крикнула панна Иоанна и разразилась слезами. Она опрометью бросилась бежать по коридору и исчезла на боковой лестнице, откуда донеслись ее судорожные рыдания. В пять часов пополудни в канцелярии пансиона, на третьем этаже, должен был состояться ежемесячный совет. Учителя уже собрались, а пани Ляттер все не появлялась, и панна Говард шепнула Мадзе, чтобы та напомнила начальнице о совете. Сбежав на второй этаж и войдя в кабинет, Мадзя не обнаружила там пани Ляттер. Она заглянула в смежные комнаты и наткнулась на пана Казимежа. Он был возбужден и красив. - Что, пани Ляттер нет? - спросила, смутившись, Мадзя. - Мама пошла на совет, - ответил пан Казимеж. Видя, что Мадзя покраснела и хочет уйти, он схватил ее за руку и сказал: - Погодите минутку, панна Магдалена, я хочу поговорить с вами. Вам ведь не надо идти на совет. Мадзя так перепугалась, что слова не могла вымолвить. Она боялась пана Казимежа, но не могла противиться его желанию. - Панна Магдалена, я хочу поговорить с вами о маме... - Ах, вот что! - Мадзя вздохнула с облегчением. - Присядьте, панна Магдалена. Она присела, робко глядя ему в глаза. - У меня к вам две просьбы. Исполните ли вы их? Не пугайтесь: обе они касаются моей мамы. - Для пани Ляттер я все готова сделать, - прошептала Мадзя. - Но не для ее сына, - прервал ее Казимеж с горькой улыбкой. - Впрочем, не будем говорить обо мне, - прибавил он. - Обратили ли вы внимание, что в последнее время мама стала очень нервна? - Мы все это заметили, - ответила она после минутного колебания. - Одно из двух: либо маму угнетают какие-то заботы, о которых я не знаю, либо... ей грозит тяжелая болезнь, - закончил он, понизив голос и закрыв рукой лицо. - Что вы об этом думаете? - внезапно спросил он. - Я думаю, это, пожалуй, заботы... - Но какие? Выбыло несколько учениц, так ведь для пансиона это ровно ничего не значит. Тогда что же?.. Элена уехала за границу, и за нее маме не надо беспокоиться. Она не пропадет! - с улыбкой воскликнул он. - Что же тогда остается? Уж не я ли?.. Но я тоже готов уехать и не знаю, почему мама оттягивает мой отъезд. Мадзя потупилась. - Нет, серьезно, меня очень беспокоит состояние мамы, - продолжал пан Казимеж не озабоченным, а скорее недовольным тоном. - Даже со мною она стала нервна, а о лечении не дает и заикнуться. Притом с нею происходит какая-то перемена. Сколько помню себя, она всегда поощряла меня в моем стремлении добиться высокого положения в обществе, ну, я и делаю карьеру, у меня есть связи. Между тем сегодня, когда мне надо ехать, мама разразилась такой филиппикой о труде и своем куске хлеба, что я просто испугался. Но больше всего меня беспокоит то, что мораль она читала насмешливым тоном, была как-то возбуждена, смеялась... Не заметили ли вы каких-нибудь перемен в маминых привычках? Не кажется ли вам, например, что мама... что мама... злоупотребляет эфиром? Иногда она прибегает к эфиру, чтобы унять приступы невралгии. Вообще я ничего не понимаю! Жестом, полным отчаяния, он схватился за голову, но лицо его выражало только недовольство. - Пожалуйста, никому не говорите об эфире, быть может, я ошибаюсь. Но, прошу вас, панна Магдалена, обратите внимание на маму, - прибавил он, взяв девушку за руку и просительно глядя ей в глаза. - Я считаю вас самым близким человеком нашей семьи, как бы второй дочерью мамы. Если вы что-нибудь заметите, сообщите мне, где бы я в это время ни находился: здесь ли, или за границей. Вы сделаете это? - спросил он печально и нежно. - Да, - тихо ответила Мадзя, которую в трепет приводили звуки голоса пана Казимежа. - А теперь еще одна просьба. Напишите Эленке письмо в таком духе, что мама раздражена, что в пансионе дела идут плохо. Прибавьте еще в шутливом тоне, что в Варшаве много болтают об ее шалостях и кокетстве. Ну и девушка, скажу я вам! Хочет понравиться Сольскому, а кружит головы другим! Хороший способ, но не со всяким. Сольский слишком блестящая партия, и не стоит отпугивать его легкомысленным поведением. Мадзя с беспокойством смотрела на пана Казимежа. Ей вспомнились опасения Ады. - Так вы выполните мою просьбу? Ради моей матери, панна Магдалена, - говорил пан Казимеж. - Да. Но я не могу писать Эле о пане Сольском. Гримаса нетерпения пробежала по красивому лицу пана Казимежа, но тотчас пропала. - Ладно, бог с ним, с Сольским, - сказал он. - А мне вы будете писать за границу о здоровье мамы? - Напишу, если случится что-нибудь серьезное. - Только в этом случае? Что ж, ничего не поделаешь, спасибо и на том. Он снова взял руку Мадзи и, заглядывая девушке в глаза, приник к ее руке в долгом поцелуе. Мадзя затрепетала, но не в силах была отнять руку. Пан Казимеж снова и снова целовал эту руку, и поцелуи были все более долгими и страстными. Но когда он взял другую руку, девушка вырвала обе. - Это лишнее, - сказала она с возмущением. - Когда речь идет о здоровье пани Ляттер, я могу написать даже вам... - Даже мне! - вскочив со стула, повторил пан Казимеж. - О, как вы безжалостны! Однако вы должны признаться, что я выиграл пари, - прибавил он с усмешкой, - я поцеловал вашу ручку, правда, на несколько месяцев позже, чем бился об заклад... Теперь Мадзя вспомнила, как они спорили в октябре, в присутствии Эленки. - Ах! - воскликнула она изменившимся голосом. - Так вы поэтому разговаривали со мной о своей матери? Это остроумно, но... не знаю, благородно ли... Мадзя не могла удержаться, и по лицу ее покатились слезы. Она хотела уйти, но пан Казимеж загородил ей дорогу. - Панна Магдалена, - с улыбкой сказал он, - ради бога, не сердитесь на меня! Разве в моем поступке не чувствуется юмор висельника, шутка человека, который впал в отчаяние? Я не могу объяснить вам, что со мною творится. Я боюсь, что с мамой или с Элей случится какая-то катастрофа, и я так несчастен, что смеюсь уже над самим собою. Ведь вы простите меня, правда? Я вас считаю своей второй сестрой, вы лучше и умнее моей родной сестры... А братья, знаете, любят иногда приставать к сестрам... Ну, вы не сердитесь? Вы пожалеете меня хоть немножко? Забудете о моем безумстве? Да?.. - Да, - прошептала Мадзя. Он снова схватил ее руку, но Мадзя вырвалась и убежала. Пан Казимеж остался один посреди комнаты. "Девочка с темпераментом, - подумал он, прижав палец к губам. - Странный народ эти девчонки. У каждой шельмочки своя повадка! Жаль, что надо уезжать... Ну, да ведь не навечно". Мадзя побежала в дортуар, спряталась за ширмой и весь вечер пролежала, зарывшись лицом в подушки. Когда пришли ученицы и стали допытываться, что с нею, лицо у Мадзи пылало, глаза горели, она жаловалась на сильную головную боль. Девушка не понимала, что с нею творится: она была оскорблена, смущена, но счастлива. На следующий день, в воскресенье, в первом часу дня, панна Говард предложила Мадзе прогуляться на выставку. Однако, когда они вышли на улицу, панна Клара сказала: - Вы думаете, мы в самом деле идем на выставку? - А куда же? - со страхом спросила Мадзя, боясь услышать имя пана Казимежа. - Мы идем к Малиновской, - заявила панна Говард. - Надо раз навсегда с этим покончить! Вчера на совете я окончательно убедилась, что у пани Ляттер нет уже ни планов, ни энергии. Она производит впечатление человека сломленного. Я должна спасти ее. Панна Малиновская жила с матерью в районе Маршалковской и занимала три комнаты на четвертом этаже. Мать вела хозяйство, а дочь по целым дням давала ученицам дома уроки. Когда панна Говард и Мадзя вошли к ней в комнату, панна Малиновская сидела за проверкой упражнений. Она прервала работу и поздоровалась с Мадзей без представлений, крепко пожав ей руку. Панна Малиновская была худая тридцатилетняя блондинка, с красивыми глазами, гладко причесанная, прилично, но без особого вкуса одетая. Голос у нее был мягкий, лицо спокойное, с тем выражением непреклонности, которое появлялось порой на лице пани Ляттер. У Мадзи тотчас сложилась теория, что всякая начальница пансиона должна обладать непреклонным характером и взгляд у нее должен быть внушительным. Сама она не отличалась ни непреклонностью, ни внушительностью и поэтому не могла мечтать о том, чтобы открыть пансион. Когда панна Малиновская предложила гостям присесть, панна Говард произнесла менее решительно, чем обычно: - Мы пришли к вам как депутатки... Панна Малиновская молча кивнула головой. - И хотим попросить вас окончательно решить вопрос о том... - Чтобы стать сотоварищем пани Ляттер? - прервала ее панна Малиновская. - Я уже решила. Я не пойду на это. Панна Говард была неприятно удивлена. - Не можете ли вы объяснить нам почему? Правда, мы не имеем права... - проговорила она еще менее решительно. - Что ж, хотя несколько странно, что с этим предложением ко мне не обратилась лично пани Ляттер. - Мы хотели подготовить почву для соглашения, - прервала ее панна Говард. - Почва уже есть, - возразила панна Малиновская. - Как вам известно, полгода назад я была готова стать сотоварищем пани Ляттер. Она этого не пожелала. А сегодня ваше предложение не представляет для меня интереса. - Пани Ляттер человек с большим опытом, - заметила, краснея, панна Говард. - А как она добра! - прибавила Мадзя. - У нее определенное реноме, - с жаром подхватила панна Говард. Панна Малиновская слегка пожала плечами. - Придется мне, видно, - произнесла она, - рассказать вам то, о чем я должна была бы молчать. Так вот, невзирая на все ваши уверения, что пани Ляттер хороший и опытный человек, с прекрасным реноме, а я новичок на педагогическом поприще, я не могу стать ее сотоварищем. Роль пани Ляттер кончилась, она женщина не нынешнего века. Мадзя заерзала на стуле и, сверкая глазами, сказала: - Пани Ляттер работает уже много лет. Панна Малиновская холодно на нее посмотрела. - А вы, сударыня, разве не работаете? - спросила она. - И, однако же, сколько вы зарабатываете? Мадзю так смутил этот вопрос, что она, как ученица, которую вызвал учитель, поднялась со стула и проговорила: - Пятнадцать рублей в месяц, квартира, стол и выходные часы три раза в неделю. Панна Говард пожала плечами. - Вот видите, сударыня, - произнесла панна Малиновская, - как вознаграждается в наш век женский труд. Мы можем вести лишь скромный образ жизни, не имеем права мечтать о том, чтобы составить себе состояние, и ни под каким видом не можем иметь детей, ибо... кто же выкормит и воспитает их? - Общество! - вмешалась панна Говард. - А вот пани Ляттер, - продолжала панна Малиновская, - придерживается совершенно других взглядов. Дом у нее на широкую ногу, работает она одна, а тратит за пятерых, а может, и за десятерых обыкновенных тружениц. Мало того: своих детей пани Ляттер воспитала барчуками... - Она ведь для них и работает, - прошептала Мадзя. - Вы ошибаетесь, сударыня, - прервала ее панна Малиновская, - она уже не работает, она уже не может работать. В смертельном страхе она только помышляет о завтрашнем дне, чувствуя, что завтрашний день не для нее. Она видит, что капитал, который она вложила в воспитание детей, загублен зря. Ведь дети не только не помогают ей, не только проматывают ее деньги, не только разрушают ее будущее, но и сами не могут устроить свою жизнь. - Вы говорите ужасные вещи, - прервала ее Мадзя. Панна Малиновская удивилась. - Но ведь это не я - весь город говорит, - возразила она, глядя на панну Говард. - Вот и панна Говард свидетель. От себя же я только прибавлю, что за свой труд я получала бы пятьсот - шестьсот рублей в год, а потому не могу стать сотоварищем женщины, которой нужны тысячи. Правда, у меня есть небольшой капитал, но проценты от него, если пансион даст их, принадлежали бы моей матери. - Мы ничего не можем требовать от вас, - сказала смущенно панна Говард. - Да я и не говорю о требованиях, я только объясняю вам, как обстоит дело, чтобы не быть превратно понятой и чтобы впоследствии меня не судили слишком строго, - снова возразила панна Малиновская. - Я нахожусь в щекотливом положении, ведь пани Ляттер может все потерять, а я до некоторой степени вовлечена в ее дела и вынуждена буду купить у нее пансион. К тому же пансион запущен, нужны большие перемены, в том числе и в личном составе. Мадзя была вне себя от негодования, панна Говард то бледнела, то краснела, насколько это было возможно при ее вечно розовом лице. После тягостной паузы панна Говард поднялась и стала прощаться с хозяйкой дома. - В таком случае, - сказала она напоследок, - мы должны искать других путей спасения. - Надеюсь, панна Клара, - произнесла Малиновская, - все, что я сказала, для вас по крайней мере не является неожиданностью? Мы ведь уже несколько месяцев ведем об этом разговоры. - Да, но мои взгляды на этот предмет изменились, - холодно ответила панна Говард. Мадзя была в таком смятении, что чуть не забыла проститься с панной Малиновской. Когда, покинув квартиру будущей начальницы, они вышли с панной Говард на улицу, та сердитым голосом заговорила: - Ну, моя Малинося, вижу я, что ты за птица! Нет, каким тоном она сегодня разговаривала! Личный состав... Слыхали, панна Магдалена? Она нас с вами причисляет к личному составу? Я ей покажу личный состав! Хотя в том, что она говорит о пани Ляттер, она права. Трудящаяся женщина не может расходовать столько денег на себя и на детей, да и в конце концов воспитывать детей, давать им фамилии должно общество. - Но дети пани Ляттер носят фамилию своего отца, - заметила Мадзя. - Это верно, ну а если бы у них не было отца? - Боже, боже! - прошептала Мадзя. - Какой ужас! Неужели пани Ляттер уже нельзя спасти? - Конечно, можно, - энергически ответила панна Говард. - Мы пойдем к ней и скажем: сударыня, в принципе мы против замужества, но при таких исключительных обстоятельствах советуем вам выйти замуж за дядю Мани Левинской. Он даст денег, и мы поведем пансион без Малиновской. - Панна Клара! - в изумлении воскликнула Мадзя, останавливаясь посреди улицы. - Для нее нет другого выхода, кроме как выйти замуж за этого старика, - настаивала панна Говард. - Что это вы говорите! Откуда этот разговор о свадьбе? На этот раз изумилась панна Клара. - Как! - воскликнула она. - Вы не знаете даже о том, о чем кричат все? Нет, вы положительно дичаете в пансионе! И по дороге домой она успела пересказать Мадзе все сплетни, которые ходили о пани Ляттер в различных кругах общества. Она прибавила, что консервативные круги решительно стоят за то, чтобы пани Ляттер вышла замуж за Мельницкого, что радикальная молодежь смеется над браком, который в будущем должен быть уничтожен, а умеренное крыло сторонников эмансипации женщин советует временно сохранить брак как переходную форму. Напоследок она заявила, что хотя и придерживается радикальных взглядов, но может отнестись с уважением к убеждениям почтенных консерваторов, даже готова подчиниться решению умеренного крыла сторонников эмансипации женщин, если на жизненном пути ей встретится необыкновенный мужчина. Ради обыкновенного она собой не пожертвует, ведь мужчины глупцы и негодяи, и ни один из них не может оценить ее, существо высшее, и постигнуть ее потребности. Никогда панна Говард не была так красноречива и никогда в голове Мадзи не царил такой сумбур, как после этой прогулки. Словно зигзаги молний вспыхивали в ее уме мысли то о толстяке Мельницком, то о панне Малиновской, то о трудящихся женщинах, которым нельзя иметь детей, то о различных кругах общества: консервативных, радикальных, умеренных. Голова у нее горела, стон и звон стоял в ушах, творя хаос, а в сердце таилась тревога за пани Ляттер. "Боже, что станется с нею и ее детьми?" - думала девушка. Вечером, уже в постели, Мадзя вознегодовала на панну Малиновскую. "Что это она толкует, будто трудящаяся женщина не должна иметь детей? А разве деревенские женщины не трудятся, и, однако же, они становятся матерями. Дети - это такие милые, такие чудные создания. Нет, лучше уж умереть, чем..." Она закрыла глаза, и ей приснился пан Казимеж. Глава восемнадцатая Тюфяк наказан Предавшись мыслям о будущем пани Ляттер, Мадзя ни на другой день, ни во все последующие дни не заметила, что в пансионе назревают какие-то события. Она видела, что панна Говард сердится, слышала, как шепчутся классные дамы, до слуха ее то и дело долетали словечки, которые ронял кто-нибудь из воспитанниц: "Интриган", "Тюфяк!" - но она не придавала им значения. Душа ее была охвачена тревогой за пани Ляттер, Эленку, даже... за пана Казимежа, которым, как думала панна Малиновская, грозило разорение... Так какое ей было дело до того, что кого-то называют интриганом и тюфяком, что весь пансион о чем-то шепчется? Разве в душе ее не звучал таинственный шепот, в котором ей особенно явственно слышалось: "Роль пани Ляттер кончилась бесповоротно". "Трудящиеся женщины не должны иметь детей". Эти слова казались Мадзе жестокими, тем более жестокими, что она любила пани Ляттер, как вторую мать, причем больше всего любила ее за то, что у нее есть дети. "Как можно, - думала она, - с таким страшным равнодушием отказывать в праве на жизнь этим крошечным невинным существам, чьи души, быть может, витают над нами, моля нас о рождении, крещении и вечном спасении? Как можно для них, нерожденных, закрывать вечность только ради того, чтобы нам было хорошо?" При воспоминании о панне Малиновской, которая так спокойно изрекла приговор нерожденным, душу Мадзи наполняла тревога. Ей казалось, что смиренная, но непреклонная блондинка объявляет войну самому богу. "Нет, уж лучше умереть, чем такое подумать", - говорила Мадзя в душе. А тем временем вокруг нее шептались о каком-то интригане и тюфяке. Но, когда Мадзя подходила к кучке учениц, девочки умолкали, хотя по глазам было видно, что они говорили о чем-то важном. Однажды до слуха Мадзи долетел шепот: - Ей панна Говард ничего не сказала: она такая добрая, что может испортить все дело. Мадзя машинально взглянула на воспитанницу, которая обронила эти слова, но та убежала. Однако и эти слова отскочили от Мадзи, как мяч от стены. В следующую субботу Мадзя дежурила в четвертом классе, где от десяти до одиннадцати у Дембицкого был урок ботаники. В классе царила тишина, и Мадзя, сидя на стуле, вышивала, погрузившись в размышления. После звонка учитель немецкого языка вышел из класса, и минуты через две вошел Дембицкий. Он, как обычно, казался озабоченным и на ходу высоко поднимал колени; обойдя кафедру, старик споткнулся о ступеньку, насмешив девочек, и сделал запись в дневнике. Затем он тихим голосом сказал: - Панна Кольская... - Ничего не говори! Ты ничего не знаешь! - послышался шепот в классе. Мадзя окинула взглядом класс. Большая часть учениц сидели, опустив головы, только на задних партах были видны пылающие лица и горящие глаза. Дембицкий задумался, стал перелистывать дневник, поиграл пером, однако отметки ученице не поставил. - Панна Северская! - вызвал он через минуту. - Ничего не говори! Ты не приготовила! - раздались голоса девочек, на этот раз громче и сильнее. Дембицкий поднялся с кресла и, глядя на ряды склоненных головок, спокойно сказал: - Что это значит, дети? - Мы ничего не понимаем! На уроках скучно! - Вы не понимаете ботаники? - Ничегошеньки не понимаем! - крикнул тонкий голос. А вслед за ним раздался целый хор: - Не понимаем! Не хотим! У Дембицкого лицо стало серым и посинел нос. Старик покачнулся, перевел дух, точно ему не хватало воздуха, в глазах его сверкнула тревога. Однако он совладал с собою, сошел с кафедры, остановился перед первыми партами и, покачав головой, с улыбкой произнес: - Ах, дети! Дети! И вышел из класса, снова высоко поднимая на ходу колени и держа руку за лацканом сюртука. Когда он бесшумно затворил за собою дверь, Мадзя спросила в полубеспамятстве: - Что это значит? В ответ раздались рыдания одной из приходящих учениц. Это была племянница Дембицкого. - Что это значит? - повторила Мадзя. В классе царило немое молчание, а через минуту расплакалась девочка, которая дружила с племянницей учителя. Вслед за нею в разных углах класса заплакали другие девочки и послышались голоса: - Это все Бандурская! - Неправда, это Ланге! - Мне панна Говард велела! - Надо извиниться. - Извиниться! Извиниться! Панна Магдалена, попросите пана учителя! Мадзя бросила на пол свое вышиванье и выбежала в коридор. Дембицкий в шубе и шапке стоял на середине лестницы и, держась за перила, тяжело дышал. Мадзя схватила его за руки и со слезами спросила: - Что с вами? Почему вы уходите? - Ничего. Мне напомнили, что пора взяться за более спокойную работу, - ответил он с печальной улыбкой. - О пан Дембицкий, прошу вас, вернитесь! - умоляла Мадзя, все крепче сжимая руки старика. - Они так просят, так просят! - Дети - всегда народ хороший, - возразил он, - а вот я болен и не могу уже больше быть учителем. В эту минуту по коридору пробежала племянница Дембицкого и, стремительно спустившись по лестнице к старику, бросилась со слезами ему на шею. - Дядюшка, - воскликнула она, - я с вами пойду, я не хочу здесь оставаться! - Хорошо, дитя мое. Возьми только свой салопчик. - Я возьму, дядюшка, только вы подождите меня, не уходите одни, - плакала девочка, целуя старику руки. - Сударь, - проговорила Мадзя, - я готова в ноги сам поклониться... Она закрыла лицо платком и бросилась наверх. В остальных классах обратили внимание на шум в коридоре. Вышли две-три учительницы и стали спрашивать у Мадзи, что случилось. - Ничего, - ответила она. - Дембицкий заболел. Панна Говард тоже выбежала из своей комнаты, неспокойная, охваченная возбуждением. - Стало быть, уже? - спросила она у Мадзи. На этот раз Мадзя увлекла ее в комнату и, захлопнув дверь, воскликнула: - Вы злая женщина! - Что это вы говорите? - не сердито, а скорее робко спросила панна Говард. - Что вы наделали? Вы погубили ни в чем не повинного человека, старика с больным сердцем. Спуститесь вниз, посмотрите, и вы до гроба не простите себе этого поступка. Кому он мешал, кого обижал этот несчастный? - У него больное сердце? - переспросила панна Говард. - Он действительно болен? Но я ведь об этом не знала. - В чем он провинился перед вами? Перед кем он еще провинился? Жалости нет у вас, бога вы не боитесь! - сдавленным голосом говорила Мадзя. - Но если он действительно так несчастен, я могу написать ему, пусть возвращается в пансион. Я ведь не знала, что у него больное сердце. Я думала, он тюфяк, и только, - оправдывалась смущенная панна Говард. "Она и в самом деле сумасбродка", - подумала Мадзя. Отерев слезы, она покинула огорченную панну Говард и вернулась в класс. Через четверть часа после скандала, когда Дембицкий с племянницей были уже на улице, к пани Ляттер через черный ход явилась одна из классных дам и рассказала ей о происшествии в четвертом классе. Пани Ляттер слушала возбужденная, пылающая, однако на вопрос классной дамы, поднимется ли она наверх, с деланной улыбкой ответила: - Ну не все ли равно! Это действительно безобразие, но... Она махнула рукой и тяжело опустилась на диван. Классная дама, так ничего и не поняв, ушла удивленная, а Станислав в эту минуту принес пани Ляттер письма с почты. Все еще улыбаясь, пани Ляттер стала просматривать письма. Одно из них упало на пол, она с трудом подняла его. - От Мельницкого, - сказала она. - А вот из Неаполя. От кого бы это? Она вскрыла письмо и пробежала коротенькую анонимку, написанную по-французски. "По общему мнению, женщина вы умная, стало быть, должны предостеречь свою дочь, чтобы она, если уж нашла себе женишка, не отбивала женихов у других невест, которые не мешали ей охотиться за богатым мужем. Благожелательница". Пани Ляттер скомкала письмо и, опершись головою о спинку дивана, сказала вполголоса, все еще улыбаясь: - Ах, Эля! Даже из-за границы шлют на тебя жалобы... Глава девятнадцатая Первая печаль В середине марта, часов около семи вечера, панна Говард вернулась из города и, вызвав Мадзю из класса, увлекла ее к себе в комнату. Панна Говард была возбуждена. Трясущимися руками она зажгла лампу и, не снимая ни пальто, ни шляпки, опустилась на стул. Ее обычно розовое лицо было сейчас таким же серым, как волосы, только нос покраснел под мартовским дуновением. - Что с вами? - в испуге спросила Мадзя. - Уж не пристал ли к вам кто на улице? Панна Говард пожала плечами и взглянула на Мадзю с презрением. Прежде всего к ней никто никогда не приставал, а если бы и пристал, так что из этого? Такой пустяк ее бы не расстроил. Она помолчала с минуту, как опытный декламатор, который хочет произвести впечатление. А затем медленно заговорила, прерывая по временам свою речь, чтобы перевести дыхание. - Известно ли вам, сударыня, у кого я только что была и с какой целью? Уверена, что вы никогда не отгадаете. Я была... у Иоаси! - Вы у Иоаси? - воскликнула Мадзя. - Что же она? - Она приняла меня очень мило, догадавшись, что я пришла к ней как друг. - Вы как друг Иоаси? Но ведь... - Вы хотите сказать, что она из-за меня потеряла место? Но она, бедняжка, рано или поздно потеряла бы любое место. Состояние ее здоровья... - Она больна? Что с нею? Панна Говард подняла глаза к небу и, не ответив на вопрос Мадзи, продолжала: - Сегодня я встретила мадам Фантош, которая все время поддерживает знакомство с этой несчастной жертвой... - Вы говорите об Иоасе? - прервала ее Мадзя. - Да, я тоже была удивлена, когда спросила у мадам Фантош, откуда она возвращается, и услышала, что от этой несчастной. Но почтенная мадам Фантош сказала мне два слова, которые меня обезоружили. - Тут панна Говард, поднявшись со стула, прошептала Мадзе на ухо: - Иоася в положении... - И начала снимать пальто и шляпку, как человек, которому сказать больше нечего, потому что он изрек истину, в которой соединились все истины, какие существовали, существуют и когда-нибудь еще могут быть открыты человечеству. - Иоася? Что вы говорите? - воскликнула Магдалена, придя в себя после минутного остолбенения. - Но ведь она не замужем... Пальто свалилось у панны Говард с плеч и повисло на левой руке, с которой она еще не успела снять его. Белобрысая дама посмотрела на Мадзю глазами, которые сегодня были еще более белесыми, чем обыкновенно, и ответила с ледяным спокойствием: - Ну, знаете, панна Магдалена, вам бы опять в первый класс пойти, что ли! Как, неужели в ваши годы независимая женщина может задавать подобные вопросы? Вы, сударыня, просто смешны! Мадзя покраснела, как самая красная вишенка. - Я все понимаю... - Ничего вы не понимаете! - топая ногой, воскликнула панна Говард. - Нет, понимаю! - чуть не со слезами настаивала Мадзя. - Но я знаю... - Что вы знаете? - Я знаю, что такой ужасный поступок она совершила не одна, - ответила Мадзя, моргая глазами, полными слез. - Ах, вот что вы хотите сказать? Ну, разумеется, дело не обошлось без соучастника, о котором я сегодня же поговорю с пани Ляттер. - О ком это? - Ясное дело, о пане Казимеже Норском. Мадзя с таким ужасом на нее посмотрела, что панна Говард была просто поражена. - Что это вы? - спросила она. - Умоляю вас всем святым, - воскликнула Мадзя, ломая руки, - не делайте этого! Пан Казимеж? Но ведь это сплетни... - Я знаю обо всем от Иоаси. - Иоася лжет! - возразила Мадзя. - Иоася могла бы солгать, но наши глаза не лгут. Пан Казимеж кружил голову бедной девушке с самых каникул. - Кружил голову? - покачнувшись, прошептала Мадзя. Бледная, опустилась она на стул, не сводя глаз с изумленной и рассерженной панны Говард. - Конечно, кружил голову, пока не склонил ее к свиданиям. Разве вы не помните, как Иоася вернулась в пансион во втором часу ночи? Герой! Дон-Жуан! - кричала панна Клара. - Он говорил ей, что она первая красавица, что только ее он полюбил по-настоящему, грозил, что покончит с собой у нее на глазах. А сегодня он смеется над Иоасей и покидает ее. О подлый мужской род! Так неужели же мне не говорить об этой несчастной с его матерью? Мадзя сжала руки и опустила голову так, что тень упала на ее миниатюрное личико. Но панна Говард не смотрела на девушку, она расхаживала по комнате и говорила: - Как, бедная девушка должна остаться одна, без опеки, без гроша в кармане, отвергнутая родными и знакомыми, в такую минуту, когда по справедливости все общество больше чем когда бы то ни было должно оказать ей помощь? Неужели в минуту, когда соблазнитель бросается в объятия других любовниц, она должна оставаться без врача и прислуги? Он прокучивает сотни рублей в месяц, а у нее нет тарелки бульона и стакана чаю? Мне кажется, панна Магдалена, вы не только не знаете жизни, но в вашей душе спит даже чувство справедливости. - А если это ложь? - прошептала Мадзя. - Что ложь? Что женщины несчастны даже тогда, когда они исполняют самый священный долг, а мужчины имеют преимущества даже тогда, когда совершают преступление? - А если это не пан Казимеж? - настаивала Мадзя. - Вспомните ошибку с Дембицким. Он ни в чем не был виноват, а... - Какое тут может быть сравнение! - возразила панна Говард, чуть не бегая по комнате. - Дембицкий человек больной, поэтому он на всех производит впечатление тюфяка, а пан Норский известный соблазнитель. Ведь он и меня хотел обольстить, меня! Понадобился весь мой ум и характер, чтобы устоять перед его взглядами, полусловечками, рукопожатиями. "Будьте моим другом, моей сестрой", - говорил он мне. Ха-ха! Хороша была бы я в этой косной среде! Воспользовавшись паузой, Мадзя молча простилась с панной Говард и, силясь унять слезы, убежала в дортуар за свою синюю ширмочку. Там она упала на постель, зарылась лицом в подушку и плакала, горько плакала. В ушах девушки звучали слова: "Казимеж с самых каникул кружил голову Иоасе, он бросается в объятия все новых и новых любовниц, предлагал панне Говард стать его другом и сестрой!" Ведь он и ее, Мадзю, называл своей второй сестрой! Может быть, он соблазнитель и лжец, но в ту минуту, когда он целовал ей руки, он делал это искренне. Пускай весь свет, пускай даже он сам уверяет, что не был тогда искренним, Мадзя не поверит. Такие вещи чувствуешь инстинктивно, и Мадзя глубоко это почувствовала и, несмотря на возмущение и страх, была счастлива. Мадзе казалось, что, целуя ей руки, пан Казимеж, хоть и ничего сам об этом не сказал, но предложил ей пуститься вдвоем в дальний путь. Она не спрашивала, что могло ждать ее, довольно того, что они должны были быть вместе, всегда вместе, как брат с любимой сестрой. И вот, не успел он выйти за рамки обыденных отношений, а она уже убедилась, что он ее бросит. Ведь у него было много женщин, которые хотели быть с ним, он никогда не принадлежал и не принадлежал бы ей одной, а если это так, то что он ей? Разве вся ценность такой любви не заключается в том, что она остается неразделенной? Сотрясаясь от рыданий на своей постельке, Мадзя чувствовала, что ее постигло ужасное разочарование, быть может, одно из тех, которые впечатлительным женщинам ломают жизнь, доводят их порой до сумасшествия, а порой сводят в могилу. Она ужасно страдала, но, по счастью, беда постигла бедную глупенькую девочку, которая не только не имела права умирать от этого, но не должна была жаловаться и даже думать о своем горе. Что особенного в том, что такой великан, как пан Казимеж, растоптал мимоходом сердце жалкой козявки в образе человеческом, которая служит классной дамой? Это она сама виновата, что не сошла с дороги. А какая бесстыдница Иоася, она еще в претензии на пана Казимежа! Да если бы ее, Мадзю, постигла такая участь и пан Казимеж бросил ее, она бы слова никому не сказала, даже виду не подала, что несчастна. Со смехом, как на прогулку, ушла бы из пансиона, со смехом пошла бы на мост и как будто случайно бросилась бы в Вислу. Люди сказали бы, что в голове у нее помутилось, а пан Казимеж ни о чем не догадался бы, потому что не знал бы причины. Чтобы не породить у него подозрений, она, быть может, рассказывала бы ему о своих планах на будущее, внушая все время, что она счастлива и ни о чем не печалится. Так поступила бы она, Мадзя. Она ведь знает, что в толпе этих совершенств, которые знают себе цену и которых уважают другие, она одна жалкая пылинка, о которой не стоит и думать. Никто не должен думать о ней, даже она сама. Определив таким образом свою роль и свое место в подсолнечной, Мадзя немного успокоилась и поднялась с постели. Затем она помолилась божьей матери всех скорбящих, и на душе у нее стало еще спокойней. Умыв заплаканные глаза, она вернулась к своим ученицам и готовила с ними уроки, силясь смеяться, чтобы неуместной печалью не отравить их детского веселья. Около десяти часов вечера, когда Мадзя, вернувшись за свою синюю ширмочку, помолилась на ночь, она уснула так спокойно, точно ее не постигло никакое разочарование. Между нею и первым в ее жизни страданием встал самый могущественный из всех ангелов - ангел кротости. Глава двадцатая Видения Пока воспитанницы расходились по дортуарам, пани Ляттер закончила хозяйственные расчеты с панной Мартой. В кассе еще оставалось несколько тысяч рублей, но пани Ляттер в мыслях привыкла заглядывать вперед и уже сегодня сокращала расходы, чтобы каждый день сэкономить хотя бы два-три рубля. В классах и в коридорах горело слишком много света, расход сахару и мыла был слишком велик, надо было сократить его. Обеды были слишком жирные, и к столу подавалось слишком много мяса, можно было ограничить потребление мяса и масла, следовало, наконец, строже соблюдать великий пост, введя постные обеды и по понедельникам. Есть люди, которые весь великий пост не едят не только мяса, но и молока; не худо напомнить девочкам хотя бы четыре раза в неделю, что они христианки. Это решение привело в восторг панну Марту, которая не в меру усердствовала в соблюдении церковных правил; она ушла, заверив пани Ляттер, что теперь на ее пансион посыплются небесные дары. Но пани Ляттер не удовлетворяли эти реформы. Она-то знала, что четвертый день поста вводится не по благочестию, а из соображений экономии. В самом деле, что будет, если у нее не хватит денег до каникул? Как она скажет детям, учительницам и прислуге, что завтра они... не получат обеда? Вот уже полгода такие мысли терзали пани Ляттер, высасывая кровь и мозг ее, как толпы бесплотных вампиров. Долги, экономия, сокращение доходов и - завтрашний день, в котором нет уверенности, уже почти перестали терзать ее, стали просто томить своим однообразием. Боже правый! Какой страшной каждодневной пыткой было для нее это урезывание лотов масла и мяса, наперстков молока и - эти счета, из-за которых все время выглядывало землистое лицо дефицита. Каждый божий день одно и то же: счета, дефицит, экономия... Дьявол и тот издохнет от смертной скуки! Когда пани Ляттер, засидевшись за счетами до поздней ночи и совсем изнемогая от усталости, начинала приходить в отчаяние, ей оставалось одно спасение: выпить рюмочку старого вина, которое прислал Мельницкий. Рюмочку нельзя было налить до краев, потому что тогда на пани Ляттер нападала сонливость; нельзя было и недолить ее, потому что вино возбуждало тогда слишком сильно. Только в том случае, когда пани Ляттер наполняла рюмочку в самую меру и выпивала вино до последней капли, к ней возвращалось спокойствие и та сила мысли, благодаря которой она завоевала положение в обществе. Только тогда, сломленная, доведенная до отчаяния женщина превращалась в прежнюю пани Ляттер, которая умела в мгновение ока оценить положение, тотчас составить план, отвечающий обстоятельствам, и выполнить его с неумолимой последовательностью. Сегодня она прибегла все к тому же средству, приняв при этом некоторые меры предосторожности, словно опасаясь, как бы кто-нибудь не подсмотрел за нею. Бесшумно вошла она в свою спальню, заперла дверь, вынула из шкафа покрытую плесенью бутылку и среднего размера рюмочку, наполнила ее под лампой и, пугливо оглянувшись, выпила вино, как лекарство. - Ах! - вздохнула она, почувствовав облегчение. Затем она вернулась в кабинет, села на диван и, закрыв глаза, предалась мечтам. В ее разбитой душе открывались источники успокоения. Первым источником была уверенность в том, что произойдет какое-то событие и с наступлением каникул она избавится от пансиона. Либо Элена выйдет замуж, и она переедет в имение Сольского, либо сама она станет хозяйкой, а может, как знать, и женой Мельницкого, либо случится какое-то другое событие, но так или иначе она, пани Ляттер, во что бы то ни стало избавится от теперешнего своего занятия. И странное дело: всякий раз, когда она в мыслях рисовала себе свое будущее, она видела себя сидящей в каком-то старом парке на берегу реки. Видение было таким явственным, что пани Ляттер могла чуть ли не измерить толщину деревьев, описать цвет их листьев и формы теней, которые кроны отбрасывали на землю. Она видела мохнатую гусеницу, медленно ползущую по коре липы, видела трещину, которая бежала вдоль темной садовой скамьи, вдыхала свежий запах земли, слышала шелест струй реки, которая текла в двух шагах от нее, делая в этом месте излучину. Эта картина, которую она видела чуть не каждый день, была для пани Ляттер не галлюцинацией, а ясновидением. Пани Ляттер была убеждена, что видит свое будущее, такое счастливое будущее, что ради него стоило вынести все те муки, которые она терпела до сих пор. Ничего в этом парке не было, кроме скамьи, потемневшей от старости, чащи деревьев и шума реки. Но скудный этот ландшафт был исполнен такого покоя, что пани Ляттер согласилась бы вечно сидеть на этой скамье и вечно смотреть на мохнатую гусеницу, лениво ползущую вверх по стволу дерева. Одного только ждала она теперь от жизни: покоя. После волны грез наплывала волна раздумий. Пани Ляттер открывала глаза и, уставясь на свой письменный стол, на бюст Сократа, выглядывающий из-за лампы, говорила себе: "С пансионом кончено: начнутся каникулы, и я брошу все, даже если на следующий день мне придется умереть. Но что это за парк? Сольского или Мельницкого? Ах, это был наш парк в Норове... Какое было имение, и так его промотать!" Она вздрогнула и безотчетно заткнула уши, словно пугаясь воспоминаний, которые могли нашептать ей, что это она промотала имение мужа, свое, а главное, детей. И с кем же? С каким-то бывшим гувернером! Имение Норских с Ляттером! И это она так обезумела? Она вышла второй раз замуж? Она ревновала второго мужа, которого через каких-нибудь два года сама же выгнала вон? Но с этими воспоминаниями пани Ляттер уже умела справиться. Она отбросила их прочь, как ненужный клочок бумаги, и стала думать о дочери. Панна Элена, вернее брак ее с Сольским, - это был для пани Ляттер второй источник утешения, то основание, на котором покоились ее надежды. После долгих колебаний пани Ляттер сказала себе, что Элена должна выйти замуж за Сольского. Ни для кого в Варшаве не было уже тайной, что Сольский, сблизясь в Италии с Эленой, просто с ума сходил по ней; пани Ляттер и от д