и домишко столяра, которому я хотела заказать парты, или грязная комната на заезжем дворе, где жила бедная Стелла. Просто миленькая комнатка!" На следующий день, во время лекции о роли женщины в истории, начиная с мифической Евы и кончая таинственной незнакомкой, командовавшей армией Соединенных Штатов, Линка и Стася рассказали панне Говард о переселении и о новом доказательстве того, что панна Бжеская - совершенный ангел, святая Мадзи в комнатке не было, и панна Говард велела показать себе ее новое жилище; осмотрев клетушку, она вышла, процедив сквозь зубы: - Человечеству нужны не ангелы, а независимые женщины, которые умеют соблюдать свое достоинство. В тот же вечер посыльный принес Мадзе и пани Коркович письма от панны Говард. Оба письма были на диво кратки. Апостол эмансипации доводила до сведения Мадзи, что не может поддерживать дружеские отношения с особой, которая роняет свое женское достоинство, а пани Коркович сообщала, что не может больше давать уроки в доме, где не понимают высокого положения учительницы и относятся с пренебрежением к трудящейся женщине. Пани Коркович прочла письмо раз, другой, хлопнула вдруг себя по лбу и крикнула: - Эта сумасшедшая хочет уложить меня в гроб! До поздней ночи продолжались спазмы и жалобы на панну Говард и производилось следствие, кто же мог сказать ей о новой комнатушке Мадзи? На следующий день пани Коркович со слезами объявила Мадзе, что не имела намерения обидеть ее и что в самом непродолжительном времени переведет ее в старую комнату, пусть она только повлияет на панну Говард, самую знаменитую учительницу в Варшаве, и помирит их. В ответ на это Мадзя показала пани Коркович письмо, которое она получила от панны Говард. Пани Коркович прочла письмо и остолбенела. - Да ведь она бунтует вас, панна Магдалена! - воскликнула пани Коркович. - Да она хуже... то есть я хотела сказать, что она еще больше эмансипирована, чем вы! А спустя час она сказала мужу: - Скоро горничные и кухарки, вместо того чтобы убирать и готовить, будут разглагольствовать о женском достоинстве. Боже, что за ужасная эпидемия с этой эмансипацией! Если я в распоряжение одной гувернантки не отдам своих гостиных, другая тотчас начинает мне дерзить! - Ну, к панне Магдалене ты не можешь иметь претензий. Смиренница, - сказал хозяин дома. - Твоя панна Магдалена хуже, чем Говард! - рассвирепела супруга. - Это коварная девушка, пропагандистка, она нашим девочкам велела учить лакейчонка и обшивать уличных бродяжек. - Ну тогда уволь ее. - Только этого не хватало! - ответила супруга. - Может, она все-таки догадается наконец, что если познакомит нас с Сольскими, то у нее только птичьего молока не будет. - А если она не догадается или Сольские не захотят знакомиться с нами? - Тогда прогоню! - с раздражением сказала супруга. - А впрочем, - прибавила она, подумав, - даром она у нас хлеба не ест. А когда я сотру ей рог, она будет неплохой гувернанткой. Супруг в отчаянии опустил голову и развел руками. Его так поглощали заводские дела, что на борьбу с женой не оставалось сил. - Делайте, что хотите! - прошептал он. А тем временем панна Говард рассказывала знакомым и незнакомым о наглости пани Коркович и об отсутствии женского достоинства у панны Бжеской. Эти слухи, разнесясь по всей округе, дошли, с одной стороны, до пансиона панны Малиновской, а с другой, до панны Сольской. Глава девятая Сольские сделали наконец визит Однажды, - это было после рождества, около полудня, - лакей Ян позвал панну Бжескую и барышень в гостиную. Они отправились туда. Задержавшись на минуту в дверях, Мадзя увидела в зеркале двух монахинь; они были одеты в темно-синие платья и белые шляпы, похожие на огромных мотыльков. Это было такое непривычное зрелище в гостиной, что Мадзя испугалась. - Мои дочери, панна Бжеская, подруга панны Сольской, - представила монахиням девочек и Мадзю пани Коркович. Гостьи поздоровались с ними, причем девочки поцеловали монахиням руки; Мадзя присела около молодой монахини и в зеркале напротив снова увидела отражение обеих гостий и снова неизвестно отчего вздрогнула. - Направляясь в нашу больницу в Коркове, - торжественно начала пани Коркович, - сестры были так любезны, посетили нас... - Чтобы поблагодарить вас и вашего супруга за щедрые дары на больницу, - прервала ее старая монахиня. - Они пришлись очень кстати, в округе свирепствует тиф. - Неужели? Мне даже неловко, - сказала пани Коркович. - Но если вы так признательны основателям больницы, то что же говорить о панне Сольской, которая очень любезно ответила на мое письменное обращение и пожертвовала на больницу тысячу рублей. Благородная женщина! Я была бы просто счастлива, если бы вы в первую голову посетили ее и передали, что я никогда не забуду этого благородного поступка, который при моем посредничестве... Мадзя посмотрела в сторону и в третьем зеркале тоже увидела шляпы монахинь. Монахини на диване, монахини перед глазами, монахини справа и слева... Мадзя видит уже не четыре пары их, а две бесконечные шеренги, отраженные боковыми зеркалами! Девушку в конце концов стали раздражать белые шляпы монахинь и руки их, сложенные на груди. - Вы давно в монастыре? - спросила она у молодой. - Седьмой год. - Но вы можете уйти из ордена, если захотите? - Я об этом не думаю. - Стало быть, так до конца жизни? Монахиня мягко улыбнулась. - Мирянкам, - сказала она, - монастырь кажется тюрьмой. А мы счастливы, что при жизни достигли пристани. В разговор вмешалась старая монахиня. - В ордене благовестниц, - сказала она, глядя на Мадзю, - я знавала когда-то мать Фелициссиму, которая в миру носила фамилию Бжеской, имени ее в миру я не помню. Не была ли она вашей родственницей? Мадзя была просто потрясена. - Это была тетка моего отца, Виктория Бжеская, - ответила она сдавленным голосом. - Вы, конечно, не могли знать ее, вот уже двенадцать лет, как ее нет в живых, - говорила монахиня. - Это была необыкновенно набожная женщина, она так молилась и умерщвляла плоть свою, что ей не однажды приходилось запрещать... Пани Коркович опять завела разговор о больнице и благородстве Ады Сольской. Прощаясь, старая монахиня поцеловала Мадзю. - Я постоянно живу в Варшаве, - сказала она. - Если вы, дитя мое, захотите как-нибудь навестить меня, я буду вам очень признательна. Ваша бабушка сделала мне много добра, я ее очень любила. После ухода монахинь страх и тоска овладели Мадзей. В детстве она слышала рассказ о том, как постриглась ее бабушка Виктория, обряд пострига сравнивали с похоронами. Потом она несколько раз встречалась с монахинями, причем всегда при неблагоприятных обстоятельствах: у постели больного или у гроба. Все горькие воспоминания ожили сегодня, и Мадзе все время виделись справа и слева бесконечные шеренги монахинь. "Какая страшная жизнь! - думала Мадзя. - Сидеть в вечной тюрьме, порвать с семьей, отказаться от знакомых, смотреть на мир только через решетку. И никакой цели, никакой надежды! Ах, лучше сразу умереть!" Но пани Коркович была очень довольна, так довольна, что, потирая руки, сказала Мадзе: - Ну, если уж теперь Сольские не вспомнят о нас, тогда они люди настолько неделикатные, что и знакомиться с ними не стоит! Спустя несколько дней, незадолго до обеда, в комнату к Мадзе вбежала взволнованная Линка. - Панна Магдалена! - крикнула она. - Пришли Сольские, мама вас зовет. Боже, а тут папа уехал! Мадзя от радости обняла Линку. - Наконец-то, - воскликнула она, - исполнилось наше с мамой самое горячее желание! Ах! какие они милые! У запертой двери гостиной Стася подглядывала в замочную скважину. Увидев Мадзю, она смутилась и убежала в столовую, но когда Мадзя вошла в гостиную, вернулась на прежнее место и, потянув Линку, шепнула ей: - Какое счастье! И Бронек здесь. Теперь уж он, наверно, женится на панне Сольской... Но какая же она некрасивая! Мадзя вошла как раз в ту минуту, когда охваченная возбуждением пани Коркович представляла Сольским пана Бронислава. - Мой сын! - говорила она с воодушевлением. - Какое несчастье, что мужу пришлось уехать в Корков, туда, где вы, ваше сиятельство, - тут она поклонилась обоим, - хотите построить сахарный завод. Но после возвращения муж не замедлит... - Ваше сиятельство, вы кажется, совсем не бываете у Стемпека? - спросил пан Бронислав. - Вы угадали, сударь, - любезно ответил Сольский. - Не могу передать вам, - декламировала пани Коркович, - как панна Магдалена скучает по вас. Мадзя с изумлением воззрилась на пани Коркович, но в это время заговорил Сольский. - Кстати, вы мне напомнили, милостивая государыня, что мы приехали к вам с просьбой... - Приказывайте, ваше сиятельство! - склонив голову набок, воскликнула пани Коркович. - Мы боимся просить вас, не будучи уверены в том, что вы нам не откажете... - Для нашего дома, ваше сиятельство, ваше желание закон! Мадзя сидела как на угольях, панна Сольская краснела, пан Бронислав, увидев, что гостья краснеет, тоже покраснел. "Не так уж она некрасива, как говорили!" - подумал он. - Моя сестра, - говорил Сольский, - так любит панну Магдалену, что не может обойтись без нее... - Пожалуйста, в любое время, на весь день!.. - прервала его пани Коркович. - ...и мы явились к вам с покорнейшей просьбой освободить, если соблаговолите, панну Магдалену от нынешних ее обязанностей, - закончил Сольский. - Но... - запротестовала Мадзя. - Дорогая, прошу тебя! - взяв ее за руку, шепнула панна Сольская. Пани Коркович остолбенела. - То есть как это? Если я вас верно поняла... - начала она. - Да, да, - подтвердил Сольский, - именно об этом мы вас и просим. - Не знаю, согласится ли на это панна Магдалена, которую все мы так любим... - Именно потому, что мы знали о ваших чувствах и понимаем, какую жертву вы должны принести, мы поехали с сестрой... - Но я не могу... - прервала его Мадзя. Панна Сольская сжала ее руку. - Так вы исполните нашу просьбу? - спрашивал Сольский с такой настойчивостью, что даже сестра посмотрела на него с укоризной. Пани Коркович была уничтожена. - Что ж! - сказала она изменившимся голосом, - если уж вы непременно хотите... - Мы вам очень признательны, - сказал Сольский, кланяясь и пожимая пани Коркович руку. - Теперь твой черед, - обратился он к сестре. - Ты поедешь с нами, милочка, ты мне не откажешь! Ведь ты нам родня! - умоляла Мадзю панна Сольская. - Да, родня, - подтвердил брат, - по Струсям. - Одевайся же, моя единственная, и раз уж пани Коркович оказала нам любезность и освободила тебя, поезжай с нами... - Конечно, - сказал Сольский. Через пять минут в роскошной гостиной остались только пани Коркович, которую, казалось, вот-вот хватит удар, и ее сын, который все еще не мог прийти в себя от изумления. - Ха-ха-ха! - расхохотался он. - Родственница Сольских! Здорово у вас получилось, мама, с этой темной клетушкой! - Мы будем навещать ее у Сольских! - вдруг произнесла мамаша. - Мы имеем право, это просто наш священный долг. - Как же, примут они нас! Я ведь давно говорил вам, что они дрянь! - заключил пан Бронислав. Линка и Стася, которые подслушивали под дверью, поняли, что произошло, и даже не простились с Мадзей. Они заперлись у себя в комнате на ключ и заливались слезами. Когда обеспокоенная мамаша стала ломиться к ним в комнату, Линка крикнула ей: - Ну, не говорила ли я вам, мама, что вы довоюетесь? - Но мы будем навещать панну Бжескую у Сольских, - успокаивала ее пани Коркович, хотя сердце ее терзали дурные предчувствия. Глава десятая Дом друзей С той минуты как Мадзя простилась с пани Коркович, она перестала понимать, что с нею творится. Пан Сольский помог ей спуститься с лестницы, помог сесть в роскошную карету, не ту, что обычно приезжала за нею; рядом с Мадзей он усадил сестру, сам сел напротив дам, и карета тронулась, поскрипывая по снегу, который сплошной белой пеленой покрыл улицы и крыши домов. Мадзя в молчании смотрела на Аду и пана Стефана. Она чувствовала, что надо что-то сказать, но ни слов, ни мыслей у нее не было. Никогда не думала она, что может оказаться в таком странном положении: ее буквально увезли, если не силой, то, во всяком случае, не с ее ведома и не по доброй воле. Карета остановилась перед домом Сольских. Пан Стефан помог своим спутницам сойти, снова взял Мадзю под руку и повернул с нею к правому крылу дома. Заметив, что они миновали главный вход, Мадзя заколебалась; но Сольский не дал ей подумать и решительно, хотя в то же время деликатно, увлек ее наверх. "Ужасный человек!" - подумала Мадзя, не смея сопротивляться. На втором этаже их ждала молодая некрасивая горничная, которая была одета никак не хуже Мадзи. - Ануся, вот ваша барышня, - показал Сольский горничной на Мадзю. - Постараюсь, чтобы барышня были довольны, - храня серьезный вид, ответила некрасивая горничная. При виде ее Мадзя отметила про себя мимоходом, что в доме Сольских вся мужская прислуга - красавцы, а женская - дурнушки. Теперь Сольский остановился в дверях комнаты, и руку Мадзе подала Ада. - Входи, Стефек, - сказала Ада брату. - Сегодня Мадзя в виде исключения разрешает тебе это. Твои комнаты, Мадзя, - говорила она с волнением в голоce. - Вот гостиная. Это рабочая комната, а там спальня, если захочешь, она может сообщаться с моей. Комнаты были большие, светлые, веселые, кабинет с балконом, выходившим в сад, засыпанный сейчас снегом. Мадзя позволила горничной раздеть себя и неподвижно остановилась посреди маленькой гостиной. С изумлением смотрела она на большие зеркала в золоченых рамах, на кресла и стулья, обитые голубым штофом, расшитым в полосы, на большие вазы свежих цветов. - Стало быть, я больше не служу у Корковичей? - тихо спросила Мадзя. - Нет, милочка, к твоему и нашему счастью, - ответила панна Сольская, покрывая Мадзю поцелуями. - Вещи привезут сегодня вечером. - Кто же я сейчас? - Наш друг, наша дорогая гостья, - сказала Ада. - Позволь мне, - продолжала она, - хоть немного вознаградить тебя за те неприятности, которые ты испытала по нашей вине... - Я? - Только не скрывай! Весь город уже знает, что пани Коркович велела подавать тебе кушанья после своего мужа, что поместила тебя в каком-то чуланчике и даже не позволяла проявлять жалость к людям. И все это потому, что ты не сумела завлечь нас в ее салоны. - В ее дворцы, которые высятся гордо! - продекламировал пан Стефан. - Только не отпирайся, - подхватила Ада, обнимая Мадзю и садясь с ней на козетку. - Признаюсь, я так беспомощна, что, рассердясь, могу только слезы лить, и готова была уже согласиться на предложение панны Малиновской, которая хотела взять тебя в пансион. Но Стефек, должна тебе сказать, просто вскипел. И вот видишь, как все получилось! Он повез меня с визитом к пани Коркович и вырвал тебя оттуда, справедливо полагая, что мы не можем дать в обиду внучку Струсей, мы ведь сами из их рода. Мадзя расплакалась. Сольский в смущении бросился к ней. - Панна Магдалена, - сказал он, взяв ее за руку, - клянусь, я не хотел огорчить вас. Но скажите сами, мог ли я равнодушно слушать разговоры о выходках пани Коркович и смотреть на ручьи слез, которые проливала моя сестра? Ведь она от горя совсем за эти дни извелась. - Магдуся, - шептала Ада, прижимаясь к Мадзе, - прости мне мой эгоизм! Я так одинока и так тоскую! Я уже давно хотела попросить тебя поселиться у нас, но, зная твою щепетильность, не решалась. Однако даже я набралась храбрости, когда узнала, как ты была добра к пани Коркович. Ты ведь не сердишься, Магдуся, а? Вспомни, как хорошо было нам под одной кровлей! Разве не стоит хотя бы на несколько месяцев оживить эти воспоминания? - Но я буду давать уроки у панны Малиновской, - сказала вдруг Мадзя, заметив, что ее подруга огорчена и обеспокоена. - Делай, что хочешь, милочка! - И... потом я перееду жить к панне Малиновской. Видишь ли, - оправдывалась Мадзя, - я должна научиться руководить пансионом, ведь после каникул мне придется открыть в Иксинове маленькую школу. - Так уж непременно в Иксинове? - прервала ее Ада. - Ты же сама говорила, что там не было ни учеников, ни учениц. - А где же еще, дорогая? Ведь если в первый год я понесу убытки, мне помогут дома. Ну, а потом... - Милочка, - сказала Ада, делая знак брату, - если для счастья тебе непременно нужна школа, так ведь у нас будет своя школа при сахарном заводе. Ты можешь работать там, как только она откроется, без всякого риска и без всяких расходов. - Мы очень вас просим, панна Магдалена, - вмешался Сольский, - а я просто умоляю, не бросайте моей сестры. Ну хоть до тех пор, пока я не покончу с самыми важными делами. Ада в самом деле одинока, и мы будем вам очень благодарны, если вы позволите хоть раз в день взглянуть на вас и обменяться с вами двумя-тремя словами. - Вы меня портите, - прошептала Мадзя, пряча лицо на плече Ады. - Так ты не сердишься? Ты согласна, милочка, золотко мое! - спросила Ада. - Благословение господне на вас! - со смехом воскликнул Сольский и, преклонив колено, поцеловал Мадзе руку. - Теперь вас не отнимет у нас целый мир. Когда Сольские перешли в свои комнаты, оставив Мадзю одну, пан Стефан потер руки и с жаром сказал сестре: - Ах, какая необыкновенная девушка! Нет, ты понимаешь, Ада? Она всегда готова жертвовать собой, страдает без единой жалобы, и знаешь что? Похоже на то, что она даже не подозревает, что прелестна. Так мне кажется. Какая простота, какая естественность! Он быстро ходил по комнате и потирал руки, а маленькие глазки его сверкали. - Она тебе понравилась? - спросила сестра. - Да я бы влюбился по уши, если бы... если бы был уверен, что она действительно такая, какой кажется. - За это я ручаюсь, - сказала Ада, положив брату руку на плечо и заглядывая ему в глаза. - Ни за кого не ручайся, - произнес он тем же тоном и тоже положил ей руку на плечо и заглянул в глаза. Затем он поцеловал сестру в лоб и со вздохом прибавил: - Счастье, что перед лицом разочарований мы можем быть опорой друг другу. - Снова Элена? - спросила сестра. - Ах, не все ли равно! - ответил брат, а затем прибавил: - Видишь ли, Элена, насколько я знаю женщин, не хуже других, но она с изюминкой. Вот если бы были на свете такие женщины, как ты, или такие, какой кажется Магдалена... Ах, Ада, поверь, мир был бы лучше и нам легче было бы жить. - Я ручаюсь, ручаюсь, что Мадзя такая. - Хорошо, если ты права! Но, на всякий случай, ни за кого не ручайся. В конце концов житейская мудрость заключается в том, чтобы брать людей такими, какие они есть: коварные твари, без которых мы не можем обойтись. - Если бы ты нашел такую жену, как Мадзя! - сказала сестра. - А может, она бы надоела мне? - с улыбкой спросил Сольский. - Я ведь непостоянен и люблю перемены... Он простился с сестрой и через длинную анфиладу комнат прошел к себе в кабинет. Это была комната с двумя окнами, обитая темным штофом, заставленная шкафами и столами, полными книг и бумаг. Мебель была дубовая, обитая кожей. У одного окна стоял письменный стол с кнопками электрических звонков; позади стола висел на стене план будущего сахарного завода и его строений. Сольский сел за стол, заваленный эскизами и отчетами, и зевнул. "Это факт, - подумал он, - что другая на ее месте уже не один год использовала бы Аду, а она этого не делала. Быть может, по наивности?" Сольский нажал одну из кнопок на столе. Дверь прихожей бесшумно отворилась, и в кабинет вошел лакей; вид у него был если не заспанный, то, во всяком случае, усталый. - Приезжал, ваше сиятельство, тот, с кирпичного завода, немец был и адвокат. Визитные карточки я положил на стол. Сольский сразу заметил на обычном месте визитные карточки, но ему не хотелось смотреть их. - Письма отослал? - Отослал, ваше сиятельство. - Почты не было? - Не было, ваше сиятельство. - Странно! - пробормотал Сольский и тут же подумал, что все эти письма, и собственные и чужие, все визиты техников, кирпичников и адвокатов совершенно его не интересуют. - Ступай, - сказал он вслух. "Быть может, теперь панна Магдалена кое-чем поживится у Ады, а впрочем... Кто мешал ей сразу поселиться не у Корковичей, а у нас? Стало быть, она горда. А если там она сносила грубости только из любви к девочкам, значит, она способна на привязанность". Он поднял глаза к потолку, и ему представилась Мадзя в минуту, когда она увидела свое новое жилище: серенькое платьице, полуоткрытые губы и неописуемое изумление в глазах. "Как сильно она удивилась! - подумал он. - Человек, который умеет так удивляться, должен быть искренним". "Впрочем, - прибавил он через минуту, - посмотрим, как она будет держаться с Корковичами. Панна Элена в подобном случае отнеслась бы к ним с убийственным презрением. А ведь презирать других не всякий способен!.. Роскошная львица! А как она развернулась в обществе! У нее нет только денег и имени, а то бы она блистала в Европе. Миллион придает женщине неслыханную прелесть". А тем временем Мадзя, оставшись одна, сперва схватилась руками за голову, а потом со все возрастающим любопытством стала осматривать свои апартаменты. "Рабочая комната, - думала она. - какой письменный столик, какие книги! Шекспир, Данте, Шатобриан!.. Спальня! Не знаю, смогу ли я спать на такой широкой кровати?" Напротив камина стояло кресло-качалка, совсем как в кабинете у пани Коркович. Мадзя уселась, качнулась раза два, но это не показалось ей таким уж приятным, и она снова погрузилась в размышления: "Если я не сойду здесь с ума, то, право, не знаю, что натворю! Я как мужик, которого оборотили князем. Вот уж не решилась бы перебросить человека из комнаты гувернантки в салон светской дамы, - а баре все могут. Право, не знаю, прилично ли занять место учительницы у них в заводской школе? Да и прихоть эта может еще пройти... Ах, денег пропасть, вот и не знают люди, что с ними делать!" Все большая тревога овладевала Мадзей. Она не могла представить себе, что отношения с Корковичами порваны, и боялась даже подумать, что они скажут о ней? Как картину, как мебель, ее перевезли в другой дом... Красивая роль, нечего сказать! Однако она тут же вспомнила, с каким искренним расположением отнеслись к ней Сольские. Их оскорбило обращение с нею Корковичей, и они забрали ее так, как если бы она была их сестрой. Такое отношение нельзя не оценить, и Мадзя его оценила. - Боже, боже! - прошептала она. - Какая я неблагодарная! Ведь они облагодетельствовали меня. "А может, здесь только и начнутся мои обязанности? - подумала она. - Ада несчастлива, и, может, это меня бог послал..." - Ну конечно! - прошептала она. - Очень нужно господу богу прибегать к услугам такого ничтожества! "А если все-таки? А может, мне удастся уговорить Элену выйти замуж за Сольского! Ведь это было самое горячее желание ее матери, которой я стольким обязана... Даже тем, что сейчас я у Сольских... Нет, я уверена, что судьба привела меня к ним не ради меня и не для меня..." Пришла Ада и прервала течение ее мыслей. Около шести подали обед в огромной столовой; прислуживали два лакея, но стол на четыре персоны был накрыт маленький. Когда Мадзя хотела уже было спросить, кто же четвертый будет с ними обедать, невидимая рука широко распахнула дверь, и в комнату величественно вплыла тетка Сольских, пани Габриэля. Это была высокая, худая, болезненного вида дама, одетая с изящной простотой. Она едва взглянула на смущенную Мадзю, которую представила ей Ада, села на свое место и велела подавать. - Как спали сегодня, тетя? - спросил Сольский. - Как всегда, не сомкнула глаз. - А нервы? - И как ты можешь спрашивать об этом? Со смерти вашей матери я не знаю ни сна, ни покоя. Затем, который раз уже, с глубокими вздохами, от которых, однако, не уменьшался ее аппетит, тетя Габриэля начала уговаривать Сольских выезжать в свет. - Вы совсем одичаете, - говорила она, - отвыкнете от вида людей, о вас уже рассказывают странные истории... - Мне это ужасно нравится, - прервал ее Сольский. - Вчера, например, у Владиславов меня уверяли, что Стефан будет управлять своим собственным сахарным заводом. Отчего же, - ответила я, - вы не назначите его сразу домоуправляющим или конюхом? - Вам, тетя, сказали правду, - снова прервал ее Сольский, - я уже руковожу подготовкой планов завода. - О боже! - воскликнула тетя Габриэля, устремив глаза к небу. Затем она спросила у Ады, можно ли при этой "барышне" говорить по-французски, так как при слугах не все скажешь по-польски. Получив утвердительный ответ, она стала разглагольствовать о том, что образ жизни, который ведут сейчас Сольские, крайне удивляет свет. О том, что отношения Стефана с панной Норской, брата которой не плохо принимают в обществе, дают повод для двусмысленных улыбок. И о том, что Стефану следовало бы жениться, хотя бы ради сестры. Жениться ему тем легче, что в обществе есть несколько прекрасных партий, и Стефан может рассчитывать, что предложение с радостью будет принято, несмотря на его чудачества, а быть может, даже благодаря его чудачествам. - Стефан, - закончила тетя Габриэля, - пользуется славой волокиты, что в глазах светских дам придает ему очарование. - А есть ли деньги у невест, которых я очаровал? - спросил Сольский. - О других я бы и толковать не стала! - воскликнула тетя Габриэля. - Все они с именем и с деньгами, все красавицы, и все-таки многим бедняжкам грозит опасность остаться в старых девах только потому, что мужчины охотно ищут привязанностей вне своего круга. Обед кончился, а за десертом лакей вполголоса доложил Аде, что панне Бжеской привезли вещи и письма. Одно письмо с деньгами было от пани Коркович, другое от девочек. За кофе Ада, да и пан Стефан с тетей Габриэлей уговорили Мадзю не стесняться и просмотреть письма, которые могли быть и важными. То краснея, то бледнея, читала Мадзя эти письма. Сольский, украдкой следивший за нею, заметил, что грудь девушки вздымается все выше, губы дрожат и она с трудом удерживает слезы. "Кто умеет читать так письма своих учениц, не может быть злым человеком, - подумал он. - Разве только если это дерзкие письма". - Ну как? - спросила Ада. - Ничего. Хотя, знаешь, Ада, мне все-таки придется сходить к ним, - ответила Мадзя, не поднимая глаз, из которых вдруг неудержимо покатились слезы. - Но не сегодня, милочка? - Когда хочешь, золотко, - тихо промолвила Мадзя. Она уже не могла сдержаться и выбежала из комнаты. Оба лакея скромно отвернулись к окну, а тетя Габриэля пожала плечами. - Знаешь, Ада, - воскликнула она, - среди этих барышень ты могла бы найти подругу повеселей. Может, только тебе нравится смотреть на нервные припадки. Но тогда я напрасно скрываю свои страдания. - Тетя, - с непривычной серьезностью заметил Сольский, - эти слезы дороже наших брильянтов. - Ты меня удивляешь, Стефан, - удивилась тетя Габриэля. - Я каждый день проливаю реки слез... - Ее, видно, очень огорчила разлука с ученицами, - вмешалась Ада. - Ну что ж, вместо того чтобы плакать, пусть возвращается к ним, - сказала тетя Габриэля тоном, разрешающим все сомнения как физического, так и метафизического свойства. Сольский забарабанил пальцами по столу. - Ах, тетя, тетя! - воскликнул он. - Вы даже не догадываетесь, какое прекрасное зрелище мы наблюдали в эту минуту. Скажите сами, плакал ли кто-нибудь, жалея вас, Аду или меня, да еще такими неподдельными слезами? Никто никогда, хотя мы никому не нанесли обиды. И быть может, поэтому нам приходится проливать реки слез над вымышленными страданьями. Скажи, Ада, любил ли кто-нибудь нас так, как панна Бжеская своих учениц? - Вот видишь, а ты мне не верил! - ответила сестра. - Благословен тот день, - с волнением говорил Сольский, - благословен тот день, когда эта девушка вошла в наш дом. - Мы увидим картины, - прибавил он с иронией, - более величественные, чем северное сияние и восход солнца на Риги... - Ты меня возмущаешь, Стефан! - сложив руки, сказала тетя Габриэля. - Говоришь, как влюбленный. Точь-в-точь, как после первой прогулки с этой, ну как ее?.. с панной Норской. - Э, что там панна Норская! - сердито бросил Сольский. - Ах, вот как! Понятно! Король умер, да здравствует король! Можно вставать, - закончила тетка. Разговор велся на французском языке, и лакеи делали вид, что решительно ничего не понимают. Тем не менее с этих пор все слуги при встрече с Мадзей стали низко ей кланяться. - Наши господа, - говорил на кухне один из лакеев, - любят в доме новую потеху. - Забудут и эту, - промолвил старый камердинер. - Да, но каких денег она будет стоить? - вмешался повар. - За те, которые господа потратили на Норских, я бы купил три таких ресторана, как в Европейской гостинице. Волк не сожрет столько, сколько баба! А стоит ли она этого? Уж мы-то лучше знаем, пан Юзеф... Камердинер покачал седой головой. - Вам на это жаловаться не приходится, - медленно сказал он. - От одной Евы столько родилось людей, что всем поварам хватит на выпивку, пока их не побьют каменьями... Глава одиннадцатая В новой роли Так Мадзя поселилась в доме Сольских. Все, кроме тети Габриэли, которая отказывалась понять, как можно водить дружбу с "этими барышнями", хорошо относились к ней. Ада горячо любила ее, слуги наперебой оказывали ей услуги, а властелина этого царства, пана Сольского, как мальчишку на качелях, бросало из одной крайности в другую: он то молился на Мадзю, как на божество, то переставал верить женской половине рода человеческого. Однако Мадзю в новых условиях не покидала тревога. Ночью она не могла спать на резной кровати, а когда ей случалось вздремнуть, она всякий раз пробуждалась оттого, что ей чудилось, будто у нее нет крыши над головой и она блуждает по улицам города. С четырех часов утра она не могла сомкнуть глаза, но когда около семи часов входила горничная, притворялась спящей. Ей было стыдно, что эта изысканная барышня должна чистить ее бедное платьице. После первого завтрака в комнате Ады Мадзя отправилась к Корковичам, где ей был оказан восторженный прием. Пани Коркович разрыдалась, девочки плакали еще со вчерашнего дня, а пан Коркович, который за час до прихода Мадзи вернулся из деревни, пожал ей руку и сказал своим грубым голосом: - Хотел бы я, чтобы вы были не гувернанткой у меня в доме, а невесткой, невестку у меня никто бы не отнял. Пани Коркович жалобно вздохнула. За истекшие полсуток она потеряла надежду женить сына на Аде Сольской, зато много думала о другом деле. - Панна Магдалена, - спросила она среди поцелуев, - эти Струси, о которых вчера говорили Сольские, наверно, иностранцы? - Нет, сударыня, это польский род. - Я так и думала. Ну, а мой муж родом из Германии, там они звались Пропфенбергами. И только Нантский эдикт вынудил их... - Брось ты эти бредни! - возмутился пан Коркович. - Какой-то мой дед служил в кабаке, бутылки открывал, вот откуда и пошла наша фамилия. - Не возражай, Петрусь! Я сама была на Рейне, на холме Пропфенберг, который, как объяснил мне граф Пшеврацальский, наверное, был гнездом наших предков. Граф Пшеврацальский даже советовал мне купить это место и построить... - Третий пивоваренный завод? - спросил пан Коркович. - Дудки! - Да нет же! Построить маленький замок. - Клянусь богом, - ударил себя в грудь Коркович, - иногда мне кажется, что я умней тебя! А ведь я не учился в пансионе и на старости лет не учусь французскому языку. В гостиную вошел пан Бронислав. Он смутился, увидев Мадзю, однако овладел собой и воскликнул, бросаясь на диван: - Чертовски везет этому Казику: вчера он у меня рублей шестьсот выиграл! Но зато сестра у него! Говорю вам, папочка, пальчики оближешь! - Где ты ее видел? - с беспокойством спросила мать. - Э! Целая история! - ответил пан Бронислав, размахивая руками и качая ногой. - Я ее встретил неподалеку от Саксонской площади, она шла со своим американским папашей. Стал я, мама, и верите, стою как истукан, оторваться не могу, а она на меня глазками - хлоп! Я за нею, обгоняю, а она опять глазками - хлоп! Ну, тут я совсем ошалел, а она повернула деликатно мордашку и как будто улыбается мне. В жар меня бросило, а она зашептала что-то отцу, зашептала, и они свернули к художественной выставке, а я за ними! Ничего я, кроме нее, не видел, - продолжал пан Бронислав, вытирая платком потное лицо, - но она тоже на меня поглядывала. Потом мы разошлись. Но Казик-то мне должен, я и попросил его представить меня сестре. Он пообещал, и сегодня или завтра я с ней познакомлюсь. Верите, папаша, как вспомню, земли под собой не слышу. В Варшаве пропасть красивых девчонок, но такой я еще не видел. - Слышал? - спросила пани Коркович, в отчаянии глядя на мужа. - Твой воспитанник, - ответил супруг. Пан Бронислав сорвался с дивана. - Но сын-то я ваш, папаша, весь в вас вышел! - воскликнул он, хлопнув папашу по животу. - Ха-ха-ха! - расхохотался пан Коркович. На прощанье Мадзю расцеловали, все семейство звало ее в гости. Она вышла, удивленная. Стало быть, и пан Бронислав попал в список поклонников Элены, а ведь в Варшаве их было уже несколько человек! Что скажет об этом Сольский, человек такой исключительный и гордый? Так вот как Эленка относится к последней воле матери! От Корковичей Мадзя направилась к панне Малиновской, которая поздравила ее с уходом от них и спросила, не возьмется ли она давать в пансионе ежедневно три урока арифметики и географии в младших классах. - Я как раз пришла просить вас об этом, - обрадовалась Мадзя. - Разве? Вот это правильно, надо обеспечить себе свой кусок хлеба, - ответила панна Малиновская. - Непостоянный народ эти баре, переменчивы, как вкусы женщин. Так приходите завтра в девять и приступайте к работе. А пока до свидания, я очень занята. Простившись с панной Малиновской, Мадзя на лестнице встретила панну Жаннету, которая поджидала ее. - Мадзя, - начала она без вступления, - неужели ты хочешь давать у нас уроки? - Да, - весело ответила Мадзя. - И представь, у меня уже есть у вас три урока. Панна Жаннета пожала плечами и сказала безразличным тоном: - Ну-ну! Да если бы я занимала у Сольских такое положение, я бы и не подумала давать уроки... - Отчего же? - Да так. Они холодно простились. "Уж не хочет ли она, - подумала огорченная Мадзя, - чтобы я жила у Сольских из милости? Ведь знает же, что я должна работать и у Ады проживу не больше двух месяцев". С этого времени жизнь Мадзи у Сольских потекла ровно. Она вставала в седьмом часу и, одевшись, молилась. Это были тяжелые минуты. Мадзе часто приходило в голову, что бог может не внять молитвам такой большой грешницы, как она. Около восьми ей приносили кофе, после кофе, поцеловав Аду, утопавшую в пуховиках и кружевах, она бежала в пансион, откуда возвращалась в первом или в третьем часу. Веселая, улыбающаяся, она рассказывала Аде о событиях, происшедших в пансионе, а затем у себя в комнате занималась с Зосей, племянницей Дембицкого, который жил в левом крыле дома, рядом с библиотекой. - Знаешь, Зохна, - сказала она однажды Зосе, - завтра мы пойдем в пансион, будешь учиться в четвертом классе. Надо кончить пансион, а то дядя будет огорчаться. Девочка побледнела и задрожала. - Ах, панна Магдалена, - сказала она, - я так боюсь! Они будут смеяться надо мной. Да и панна Малиновская меня не примет... - Не бойся! Приходи завтра ко мне в половине девятого, только дяде ни слова! На следующий день утром Мадзя привела Зосю в пансион; девочка побледнела от страха, и носик у нее покраснел от мороза. Но Мадзя по дороге так весело с нею разговаривала и столько задавала ей вопросов, что девочка и не заметила, как очутилась в коридоре пансиона. Одна из горничных сняла с Зоси коротенький салопчик, и Мадзя ввела дрожащую девочку в четвертый класс. - Посмотрите, дети, - обратилась она к ученицам, - это Зося пришла, которую вы так звали к себе! Любите ее и будьте добры к ней. Девочки окружили старую подругу и стали так мило с нею разговаривать, что Зося забыла о своих страхах. Только когда Мадзя вышла из класса, девочка снова побледнела, и широко открытые глаза ее устремились вслед Мадзе. Вернувшись из коридора в класс и поцеловав испуганную Зосю, Мадзя снова сказала ее подругам: - Любите ее, крепко любите! Она боится, чтобы вы не сделали ей чего-нибудь плохого. Зося осталась в классе. На большой перемене она призналась Мадзе, что в классе ей весело, а возвращаясь в третьем часу домой, сказала, что не понимает, как могла столько месяцев выдержать без общества подруг. Встревоженный Дембицкий ждал во дворе; увидев худенькую, улыбающуюся племянницу, старик подбежал к ней. - Как? - воскликнул он. - Ты вернулась в пансион? - И будет теперь ходить, пока не кончит! - поспешно ответила Мадзя. Дембицкий с благодарностью посмотрел на Мадзю. Он ввел озябшую Зосю в комнату и, снимая с нее легкий салопчик, спросил: - Ну как, ты испугалась? Страшно тебе было? - Ужасно! Но когда панна Магдалена поцеловала меня, на сердце у меня стало так легко! Знаете, дядя, так легко, что я вошла бы в самую темную комнату! В тот же вечер Дембицкий рассказал Сольскому о Зосе, о ее страхах, долгом перерыве в занятиях и сегодняшнем возвращении в пансион благодаря Мадзе, которая все уладила тайком. Сольский слушал, расхаживая в возбуждении по кабинету. Наконец он велел позвать сестру. - Ада, ты про Зосю слыхала? - спросил он у сестры. - Конечно. Весь замысел Мадзя обдумала у меня в комнате. - Мы бы этого не сумели сделать, Ада? - Нам бы это в голову не пришло, - тихо ответила сестра. - Ангел во плоти или... гениальная интриганка! - буркнул Сольский. - Ах, уволь, пожалуйста! - вспыхнула Ада. - Ты можешь пессимистически смотреть на весь мир, но не на Мадзю. Сольский рассердился и, выпрямив свою тщедушную фигуру, воскликнул: - Это почему же, позвольте вас спросить? Разве панна Магдалена не женщина, и к тому же красивая? Поэты очень метко назвали женщину плющом, который, для того чтобы развиться и расцвести, должен обвиться вокруг дерева и сосать, сосать, сосать! Чем больше он сосет и чем ближе к смерти его опора, тем пышнее он и краше его цветы... - Вот уж не знала, что ты способен говорить такие вещи о подруге сестры! - А разве панна Элена не была твоей подругой? - ответил он, сунув руки в карманы. - Ты считала ее неземным существом! Ну, а сегодня этой небожительнице молится добрый десяток поклонников, и это за три месяца до окончания траура по матери! Согласись, Ада, что у богинь вместо сердца камень даже тогда, когда они еще не стали бессмертными статуями, - закончил он, целуя сестру. Они тут же помирились; Ада вышла, а Сольский со скучающим видом уселся за бумаги, связанные с заводом. В начале февраля Мадзя вернулась как-то пораньше из пансиона и увидела на лестнице суетящихся слуг. Горничные бегали вверх и вниз по этажам с бутылками и полотенцами, а младшие лакеи, заняв позиции на разных этажах, взимали с них более или менее чувствительный выкуп, что сопровождалось легкими вскриками. Заметив Мадзю, горничные стали серьезны, как сестры милосердия, а лакеи сделали вид, что это, собственно, они тащат наверх бутылки и полотенца. - Что случилось? - с испугом спросила Мадзя. - Графиня заболели, у них мигрень, - с низким поклоном ответил один из лакеев, с трудом подавляя вздох, который будто бы рвался из его груди. Графиней называли тетю Габриэлю, которая жила у Сольских на третьем этаже. У этой дамы, собственно, не такой уж сердитой, лежало в банке сто тысяч рублей. Жалуясь на скуку и одиночество, она целые дни разъезжала по гостям, вечера проводила в театре, а дома выходила только к обеду, чтобы доказать племяннику и племяннице, что она оставлена целым светом. Узнав, что Ады и Сольского нет дома, Мадзя вбежала на третий этаж и вошла в спальню к больной. Она застала тетю Габриэлю в кресле; вся обложенная примочками и компрессами, старушка стонала, закрыв глаза, а панна Эдита, старая компаньонка, у которой тоже была повязана голова, то и дело меняла больной примочки и компрессы. - Наконец-то кто-то появился снизу! - простонала тетя Габриэля, когда Мадзя вошла в комнату. - Я уже целый час умираю! В глазах у меня летают черные мушки, рот перекосило, а виски так ломит, точно их сверлят раскаленными сверлами. - У меня тоже! - прибавила компаньонка. - Господи, облегчи мои страданья! - простонала тетя Габриэля. - Господи, спаси и помилуй пани Габриэлю! - прошептала компаньонка, кладя еще один компресс на голову почтенной больной. - Сударыня, - непринужденно сказала Мадзя, - не могу ли я помочь вам? Больная открыла глаза. - Ах, это вы? Это очень мило, что вы навестили одинокую женщину, но чем же вы можете помочь мне? - Отец, - сказала Мадзя, - научил меня одному средству от мигрени, иногда оно помогает. Она сняла пальто и шляпку и, встав позади кресла больной, стала сбрасывать все полотенца и компрессы, которыми была обложена голова старушки. - Что вы делаете? - крикнула компаньонка, ломая руки. - Вы убьете ее! - Оставьте, Эдита! - слабым голосом произнесла тетя Габриэля, почувствовав приятную прохладу. - Ведь отец панны Магдалены доктор. В эту минуту Мадзя начала легкими движениями сжимать и растирать руками лоб, виски и затылок больной. Тетя Габриэля прислушалась к этим движениям, и в голове у нее промелькнула вдруг мысль: "Откуда у нее такие руки? Бархат! Прелестные руки!" Мадзя все сжимала и растирала голову больной дамы, а та с напряженным вниманием прислушивалась к прикосновениям ее рук. "Аристократические руки!" - думала дама, косясь на длинные пальцы и розовые ногти Мадзи. - Верите, Эдита, мне легче! - сказала она вслух. - Уму непостижимо! - воскликнула компаньонка. - У меня такое ощущение, точно в голову проникает теплый ветерок. Очевидно, это магнетическая струя. И боль стихает... Еще минута - и тетя Габриэля была здорова. - Ваш отец, - сказала она Мадзе в знак благодарности, - наверно, гомеопат или ученик графа Маттеи. - Не знаю, сударыня. - Поверите, сударыня, - воскликнула компаньонка, - мне тоже немного лучше, хотя я только смотрела на ваши движения? Я в самом деле чувствую теплую струю воздуха в левом виске, а справа пропадает боль. Чудесное средство! Вы, наверно, узнали какой-нибудь секрет у пани Арнольд... - Кто это? - спросила тетя Габриэля. - Американка, вторая жена отчима панны Норской. - Ах, той... - Она знаменитая магнетизерка и общается с духами, - сказала компаньонка. Не успела Мадзя спуститься с третьего этажа к себе, как весь особняк уже кричал о чудесном излечении графини и компаньонки. Едва Сольские вернулись с визита, камердинер тотчас доложил им о чрезвычайном происшествии, а тетя Габриэля позвала их к себе и на двух языках живописала свои страдания и способ лечения, примененный Мадзей. При этом она особенно подчеркивала нежность прикосновений и удивлялась, откуда у дочери доктора могут быть такие красивые руки. - Мне нравится средство панны Магдалены, - произнес Сольский, у которого потемнело желтое лицо. - Мигрень она лечит растираниями, а недостаток смелости поцелуями... - Не болтай глупостей! - воскликнула сестра. - Но ведь ободрила же она Зосю поцелуями. Я искренне верю, что это помогает. Когда они простились с теткой и оба спустились вниз, Ада сказала брату: - Только, Стефек, не кружи Мадзе голову. Ты, я вижу, рассыпаешься перед ней в комплиментах. - А что, разве нельзя? - Нельзя, потому что если девушка полюбит тебя... - То я на ней женюсь, - ответил Сольский. - А!.. Ну в таком случае... - Ты только устрой так, чтобы она полюбила! - прибавил он со вздохом. - Ну, на это ты не рассчитывай! - решительно ответила сестра. - Не поможешь? - с удивлением спросил Сольский. - Нет, - ответила Ада. - Это слишком серьезное дело. - Ну как хочешь. Они поцеловались, но оба были рассержены. "Вижу, Стефек опять влюблен! - говорила про себя Ада. - Хорошенькое дело! Либо женится на Мадзе, и тогда они оба ко мне охладеют, либо бросит бедную девушку, к тогда она будет иметь право возненавидеть меня... Если бы на свете были две Мадзи, похожие друг на друга, как две капли воды! Нет, пусть даже одна была бы гораздо лучше и красивей! Тогда лучшую я отдала бы Стефеку, а себе оставила бы обыкновенную. И мы все были бы счастливы, а так... кто знает, что с нами будет..." Сольский, засунув руки в карманы, расхаживал по своему кабинету, стараясь не смотреть на развешенные на стенах планы сахарного завода. "Она как искорка залетела к нам в дом, - думал он, - и зажгла пламя, которое достигло уже третьего этажа... Ха-ха! - смеялся он. - Если панна Бжеская будет всякий раз избавлять от мигрени бедную тетушку, та заподозрит, что ее лекарь королевского происхождения. Только французские короли исцеляли прикосновением от золотухи... А потом панна Бжеская... Ха-ха-ха! Вижу, тетушка уже в нашем лагере! Но Ада? Вечная история с этим бабьем! Сколько раз она мне говорила, чтобы я нашел себе жену, похожую на Мадзю! А как она хвалит Мадзю, как любит ее! И сейчас, когда я нахожу жену, как нельзя более похожую на Мадзю, она говорит, что не хочет вмешиваться в это дело... Ведь перед панной Эленой Норской я чист. Не я порвал с нею, а она со мной, посоветовав мне напоследок сызнова завоевать ее по самоновейшим правилам, еще никем не испробованным, которые только она одна и может оценить! Слава богу! Пусть себе оценивает на других животных, а меня оставит в покое. У меня будет жена-красавица, которая говорит по-французски и играет на фортепьяно и которая будет всем обязана мне. Состоянием, именем, положением в обществе. Всем, кроме ангельского сердца, которое надо наконец узнать поближе. Может, в любви она тоже изобрела новые правила? Черт его знает. Женщин охватила какая-то чувственная эпидемия, забавная на первых порах, но на долгое время скучная..." В это самое время Мадзя в своей комнате проверяла ученические тетради. Но работа у нее не клеилась. Она то и дело откладывала тетрадь и, опершись головою на руку, закрывала глаза, как бы желая оторваться от внешнего мира и глубже заглянуть в собственную душу, которую давило непонятное, но докучное бремя. В доме пани Ляттер проверка тетрадей доставляла ей удовольствие; она то и дело заливалась смехом, читая забавные выражения юных авторов. Сегодня ее раздражает плохой почерк, сердят ошибки и не интересует содержание. Ей кажется, что сейчас кто-то войдет и спросит: "А ты откуда взялась здесь? Что ты здесь делаешь?" Может, даже войдет родной отец и только взглянет на нее, а она уж сразу поймет, что это значит. "Как же так? Отцу с матерью ты хотела платить за комнатку и простые обеды, а у важных бар бесплатно занимаешь целые салоны и ешь блюда, которых мы не видим годами?" Мадзя схватилась за голову. - Я должна что-нибудь делать для них, иначе чужой хлеб будет мне горек! - в отчаянии прошептала она. - Не может быть, чтобы бог забросил меня сюда без цели. Ведь в своих роскошных салонах эти люди не знают счастья. Ада так хотела, чтобы Стефан женился, да и пани Ляттер тоже... А не представляю ли я здесь покойницу?.. Она бы подсказала Аде, как разогнать тоску, она бы сумела помирить пана Сольского и Элену. И все были бы счастливы, а я бы отблагодарила их за добро... Глава двенадцатая Как оживает пустыня При комнатах Ады Сольской было что-то вроде оранжереи, весь день освещенной солнцем. Когда мать была жива, Аде приносили сюда редкие тепличные растения в цвету. Потом несколько лет оранжерея пустовала. Сейчас ее переделали в ботаническую лабораторию для Ады. Мадзя редко бывала в лаборатории. Она не любила ее. Стеклянная оранжерея была так красива, а наполняли ее уродливые, странные предметы. Ада выращивала мхи и лишайники, и все столы и полки были заняты ими. В плоских ящиках с песком, торфом и грязью росли одни виды. На больших кусках стрехи и древесной коры, на обломках камней и кирпичей Ада выращивала другие виды. Под зелеными, желтыми, красными и синими колпаками мхи и лишайники произрастали под действием разных цветов спектра. Другие всю ночь освещались масляными лампами с вогнутыми зеркалами. Наконец, в больших застекленных ящиках, по желанию исследователя, можно было создавать температуру субтропиков или полюса, увеличивать содержание в воздухе кислорода или азота, словом, играть на силах природы и ее веществах, как на клавишах фортепьяно. С жалостью и со страхом смотрела Мадзя на еле видные растеньица, заменившие здесь апельсины, кактусы, орхидеи. Мхи еще напоминали кустики, в худшем случае перышки птенчиков или бархат. Но лишайники были уродцами. Один был похож на желтый или зеленоватый порошок, кое-где рассыпанный по кирпичу. Другой представлял собою седое пятно на коре, третий не то чешуйки, не то сыпь на больном дереве. Порою Мадзе казалось, что эти крошечные произведения природы - неудачные ее опыты по созданию нормального растения. Тут природа произвела какой-то неровный листочек, там странный лепесток чашечки, здесь завязь плода. Все это было безобразно, все отбрасывалось прочь, но - о ужас! - жило какой-то иссохшей, мертвенной жизнью. Что природа ошиблась, тут ничего не поделаешь. Но что она обрекла на жизнь жертвы своих ошибок, это уже казалось жестокостью. В такой обстановке Ада каждый день проводила по несколько часов, примерно столько же времени, сколько женщины ее круга тратили на визиты и поездки по магазинам. Ада обычно рассматривала свои лишайники в лупу, порой делала какие-то записи в специальных журналах, порой рисовала. Бывали, однако, и такие дни, когда, откинувшись на спинку кресла, она часами просиживала без движения, уставившись глазами в прозрачный потолок, с выражением глубокой печали на лице. Она оживлялась только тогда, когда к ней заходила Мадзя и, пожимая плечами, спрашивала в десятый раз: - Право, я не понимаю, что ты здесь делаешь и к чему тебе все это? - Что ж, послушай еще разок, - со смехом отвечала Ада, - и тебе понравится эта работа. Вот я беру, например, шесть-семь кусочков коры с желтыми пятнами - это лишайники одного и того же вида. Я измеряю поверхность каждого такого пятна и записываю. А - занимает сто квадратных миллиметров, В - сто двадцать, С - восемьдесят и так далее. Затем один кусочек я кладу, допустим, под красный колпак, другой - под желтый, третий - под фиолетовый, четвертый - под прозрачный и оставляю их в покое. Через неделю я достаю из-под колпаков мои кусочки, снова измеряю поверхность желтых пятен и снова записываю. Сопоставив новые цифры со старыми, я обнаруживаю, какой цвет спектра благоприятствует и какой не благоприятствует развитию данного лишайника. Так я исследую воздействие на лишайники тепла, влаги, углекислоты, и у меня уже накопилось довольно много наблюдений. - Брр! какая скука! - тряхнула головой Мадзя. - Мне кажется, что среди этих сухих растений человек и сам может стать сухарем. - Ах, как ты ошибаешься! - воскликнула Ада, и глаза ее засверкали. - Если бы ты знала, сколько чувств пробуждают в сердце такие занятия! Сколько раз я беспокоилась, точно ли измерила поверхность какого-нибудь желтого пятнышка! Сколько раз вставала ночью, потому что мне казалось, что в нагревательной лампе не хватило масла или какой-то кусочек лежит не под тем колпаком. И знаешь, так иногда и бывало... Это одна сторона дела. Но вот в один прекрасный день на лишайнике, который ты изучаешь, показывается новая точечка, новый листочек или завязь. Сто раз я уже видела это, но всякий раз испытываю странное чувство: меня охватывает страх, радость и, поверишь ли, стыд. Со Стефаном, например, я бы не стала об этом говорить... Веришь ли, каждое такое новое творенье кажется мне каким-то близким: я радуюсь, когда оно растет, пугаюсь, когда замечаю ненормальные явления, а если бы ты только знала, как мне жаль, когда бедняжка умирает. Мне кажется, что это ребенок, которого я родила, но не сумела сохранить его жизнь. - Странно! - прошептала Мадзя. - И всегда ты так увлекаешься? Панна Сольская закинула руки за голову и закрыла глаза. - Нет, - ответила она после минутного молчания. - Иногда здесь ужасно тихо и пусто... Тогда я думаю, что весь мир так же пуст и гол, как моя лаборатория, а жизнь так же мертва, как на этих камнях и коре. В этом мертвом молчании и пустоте наш дом кажется мне самым глухим и мертвым... Ах, Мадзя, в такие минуты я бы отдала лабораторию, дом, даже состояние, знаешь за что? За одного маленького племянника, который называл бы Стефана папой, а меня тетей! Как шумно было бы здесь, какое оживление царило бы в нашем монастыре!.. Ада закрыла руками глаза, но между пальцами скользнуло несколько слезинок. И в который уже раз Мадзя сказала себе, что ее богатая подруга несчастлива. Со времени этого разговора в лаборатории Ады начались перемены. В углах каждый день появлялись новые туи, олеандры, пальмы, у стен - гиацинты, розы, вазочки с фиалками и ландышами. То ли перемены были незначительны, то ли панна Сольская рассеянна, достаточно сказать, что она не заметила их. Однажды, войдя в лабораторию, Ада услышала шорох. Она остановилась посреди лаборатории, шорох не повторился. Подойдя к столу, она стала рассматривать в лупу один из лишайников и рисовать. Снова раздался совершенно явственный шорох. "Мышь попала в мышеловку?" - озираясь, подумала Ада. Ей показалось, что один угол лаборатории весь загроможден кадками растений, заметила она и расставленные везде цветочные горшки. Но тут шорох повторился, и Ада бросилась к туям и олеандрам. - Что это? - воскликнула она, срывая черное покрывало. - Клетка? Канарейки? Это действительно были канарейки; одна желтая, как тесто с шафраном, другая посветлей, зато с чубиком на головке. Ада с удивлением воззрилась на птичек, а те с испугом уставились на Аду. На проволочной клетке лежал листок с надписью: "Добрый день, панна Ада!" "Подарок Мадзи!" - подумала Ада, не зная, смеяться ей или сердиться. Она снова села за стол, но рисовать уже не хотелось. Ей любопытно было посмотреть на розовые клювики и темно-серые глазки, а больше всего на стремительные движения птичек, которые то поглядывали на нее, то разбегались по углам клетки, то с необыкновенно важным видом прыгали на жердочке или качались на колесике, вертясь при этом во все стороны так, что каждую минуту головка одной птички оказывалась на месте хвостика другой и беленькая грудка на месте желтой спинки. Февральское солнце, которое с утра то пряталось за тучи, то снова показывалось, осветило в эту минуту лабораторию. Листья пальм и олеандров заблестели в его лучах, робкие цветы гиацинтов, роз и фиалок выступили на передний план, канарейки запели. Начала чубатая, ей завторила желтая, затем чубатая забилась в угол клетки, а желтая раза два попробовала голос и залилась такой песней, что вся лаборатория наполнилась ее звуками и колпаки потихоньку завторили ей. Панна Сольская была вне себя от удивления. Она опустила руки и стала присматриваться к непонятным переменам. Мертвая оранжерея приобрела в эту минуту краски, жизнь, даже запахи. Научная лаборатория стала царством птиц, туи и олеандры были их жилищем, розы и фиалки декорацией, а прежние владетели этого царства - мхи и лишайники могли пригодиться разве только на гнездо для певчей пары. Когда Мадзя вернулась из пансиона, Ада поблагодарила ее за сюрприз. - То ли я ниже людей, то ли ты выше их, - сказала Ада подруге. - Какие вдохновенные идеи осеняют тебя! - Какие там идеи! - возразила Мадзя. - Просто ты занята своей наукой, и всякие пустяки не приходят тебе на ум. Однако они тоже имеют цену... Ада подняла вверх палец. Они сидели за две комнаты от лаборатории, но, несмотря на расстояние, до слуха их долетала мелкая трель канарейки. - Одна крошечная пташка полдома оживила, - заметила Ада. - Вот если бы Стефану... - прибавила она в задумчивости. - Ты дай ему Элю, - улыбнулась Мадзя. - Жену он сам себе найдет, - возразила панна Сольская. - А я ему дам кое-что другое. Дня через два к Мадзе, которая по случаю праздника не пошла в пансион, вбежала вдруг Ада в плаще с капюшоном. - Накинь что-нибудь потеплей, - сказала она подруге, - и пойдем вниз. Я тебе кое-что покажу... По крытой лестнице, через сени и переходы, обе девушки направились в прачечную, которая помещалась в другом конце особняка и в эту минуту представляла необыкновенное зрелище. Человек десять мужчин и почти столько же женщин толкались там, держа на поводках собак. Тут был стриженый пудель, с усами и бородкой, смахивавший на старого холостяка; была такса на кривых ножках, похожая на черно-желтую гусеницу; были пепельные мопсики с наглыми мордами; мрачный бульдог; английская легавая с кроткой мордой и ласковыми движениями. Когда барышни вошли, толпа собачников, шумевшая в прачечной, внезапно смолкла, только собаки, как ни дергали их хозяева за поводки, не обратили внимания на вошедших. Один из мопсиков ухаживал за черной крысоловкой, пудель заглядывал в пустое корыто, а английская легавая пыталась свести дружбу с таксой, которая упорно поворачивалась к ней боком. - Тс! Пароль, сюда! Мушка, к ноге! - крикнули хозяева собак. В эту минуту выступил с бульдогом вперед худой парнишка с голубым платком на голой шее и, обращаясь к Мадзе, заговорил пронзительным дискантом: - Прошу, ваши сиятельства, чистой породы английский бульдог, чтоб мне ногу сломать, крокодильих кровей! - Тише! - грозно крикнул камердинер, почтительно державшийся позади Ады. - Ваши сиятельства, только и того, что раскормили его как на убой! - вмешалась толстуха, глядя на Аду. - То ли дело моя Муся! Муся, служи! Ну же, Муся, служи! - Вы ее, сударыня, в ученье отдайте, а не в такой дворец, - прервал толстуху хозяин пуделя. - Да она и не думает служить! - Это она оробела! - Каро, гоп! - крикнул хозяин пуделя. Собака мгновенно оставила корыто и, как паяц, заходила на задних лапах. - Ха-ха! А не видал ли я этого комедианта осенью в цирке? - засмеялся парнишка в голубом платке. - Сударыня, - обратился он к хозяйке крысоловки, - бьюсь об заклад на тот дом, что напротив, его увели из цирка. - Ты, верно, сам воруешь собак, раз других подозреваешь, - фыркнул на него хозяин пуделя. - Каро еще в щенках у меня воспитывался. Я сам его учил! - А жена сама выкормила, - подхватил парнишка с бульдогом. - Эй, потише там! - снова крикнул камердинер, испугавшись, как бы не было скандала. Но Ада не обращала внимания на ссору, она гладила собаку, мастью и всем корпусом напоминавшую льва. - Взгляни-ка, Мадзя, - сказала она по-французски. - Точно такая собака была у Стефана в студенческие годы. Какой умный и кроткий взгляд. Какая сила и спокойствие! - Сколько лет этой собаке? - спросила она по-польски у хозяина. - Два года. - А кличка? - Цезарь. - Пойдемте, - сказала Ада хозяину Цезаря, кивнув остальным головой. - А как же с нами, ваше сиятельство? - крикнул парнишка с бульдогом. - Да ведь такой ученый пудель заработал бы за это время по дворам по меньшей мере два злотых. А дама с крысоловкой, чтоб явиться к вам, на полдня закрыла магазин парижских мод! Я сам опоздал на биржу! Ада что-то шепнула камердинеру и торопливо вышла с Мадзей из прачечной; за ними последовал Цезарь и его хозяин. - Парнишка прав! - воскликнула хозяйка крысоловки. - Ну и получай за труды по рублевке, - сказал камердинер. - Слыхано ли дело! - взвизгнул парнишка. - Крысоловке рублевку и моему рублевку! Это ж вошь против моего, блоха у него в шерсти, она меж зубов у него проскочит! В конце концов все взяли по рублю, кроме хозяина легавой, который надел на голову шапку и проворчал, уходя, что он не нищий. - Видали? - с презрением сказала толстуха. - Тоже мне франт! - Заткните глотку, мадам! - прервал ее парнишка. - Он у самого Дитвальда на живодерне в помощниках служит! Я знаю, мы с ним Новый год в городском клубе встречали. Я дамам помогал из карет вылезать, он билеты проверял. - Эх, быть бы тебе адвокатом! - сплюнул хозяин пуделя. - И сейчас сманивают, но по мне лучше ближе к вам держаться. Сольский вот-вот должен был вернуться из города, и Ада поспешила покончить дело с хозяином Цезаря. Собака была смирная и послушная, никогда никого не кусала, у нынешнего хозяина жила всего два месяца; но и цену за нее он заломил ужасную: полтораста рублей. Камердинер хотел было поторговаться, но Ада тут же выложила деньги, а взамен получила расписку, бумаги Цезаря с описанием его статей и родословной и свидетельства от прежних хозяев. Ада кормила Цезаря сахаром, когда его хозяин без особых сожалений вышел из комнаты. Цезарь посмотрел ему вслед, бросил сахар, подбежал к двери и начал царапаться. При этом он сперва повизгивал, потом стал скулить и, наконец, жалобно завыл. - Цезарь, Цезарь, поди сюда, песик! - кликнула его Ада. - Теперь у тебя будет хороший хозяин, он тебя никому не продаст. Цезарь посмотрел на нее печальными глазами, но все еще царапался в дверь и принюхивался. Увидев, однако, что это не помогает, он подошел к Аде и оперся красивой головой об ее колени. И все же он то и дело тихонько повизгивал и вздыхал. - Знаешь, - сказала Ада Мадзе, гладя Цезаря, - я вот что сделаю. Надену на него чепец, заверну в одеяло и уложу у Стефека на шезлонге. То-то Стефек удивится! Вдруг Цезарь насторожил уши и, виляя хвостом, бросился к другой двери, откуда вскоре вышел Сольский. Цезарь опустил хвост и пристально на него посмотрел. - Что это? - воскликнул Сольский. - Панна Ада начинает торговать собаками! Но ведь это двойник моего Гектора! Поди сюда, песик! Он похлопал собаку, взял за морду, погладил по спине. Цезарь благосклонно принимал эти ласки. - Бери, Стефек, это твой Цезарь, - сказала Ада. - Но благодарить за него надо Мадзю, это она своими канарейками напомнила мне, что у нас в доме нет живого существа. Как, ты не рад? Вижу, мужская половина рода человеческого состоит из одних неблагодарных, даже негодный Цезарь и тот уже не хочет смотреть на меня. - Спасибо, Адзя, - ответил Сольский, целуя сестру. Он сел рядом с нею и гладил Цезаря, который положил голову ему на колени. - Ты что, не в своей тарелке? А я-то думала, сюрприз тебе сделаю... - Хуже, я не поздоровался с панной Магдаленой, - ответил Сольский, пожимая Мадзе руку. - Эх! Какой уж там сюрприз! Я еще вчера знал, что ты велела навести в дом собак, только предупредил Юзефа, чтобы он не дал тебе купить какую-нибудь дворнягу. Но сейчас у меня в голове другое... Погоди, погоди... Есть! Он выбежал к себе в комнату, послал камердинера в город, сам поднялся наверх к тетке и долго с нею беседовал. За обедом он взял слово. - Послушайте, дорогие дамы, не хочу вас больше терзать. Угадай-ка, Ада, что у нас сегодня? - Сегодня у нас четверг. - Ну, что там четверг! Сегодня у нас театр. Мы идем с тетей на "Мщение". - Чудесно! - воскликнула Ада, хлопая в ладоши. - Я в этом году еще не была в театре. - Это еще не все! - прервал ее Сольский. - "Мщение" идет в Большом театре, а у нас там ложа бенуара. - Ах, ах! - восторгалась Ада. - И это еще не все: слушайте, слушайте! После спектакля мы идем на ужин к Стемпковскому. Он уперся руками в колени и с торжествующим видом обвел всех глазами. Ада бросилась ему на шею. - Ты просто прелесть, Стефан! Откуда это пришло тебе в голову? - Так вот слушай, - ответил он, - и удивляйся, как мудро устроен свет. Как ком снега, скатываясь с высокой горы, вырастает в огромную лавину, так и в нашем доме маленькие добрые дела порождают великие деянья. Панна Магдалена подарила тебе двух канареек, которые весят каких-нибудь двести граммов. Это был тот ком снега, который у тебя вырос уже в Цезаря, а Цезарь весит добрых полсотни килограммов. Ну, а в моих руках Цезарь превратился в театр, а это уже тысячи тонн. - Теперь понятно, почему у вас я больше страдаю мигренями, чем тогда, когда жила одна, - сказала тетка. - Но у вас есть и доктор! - ответил Сольский, глядя на Мадзю. - На таких условиях я бы охотно согласился страдать вместо вас мигренями. - Стефек, не болтай глупостей! - остановила его Ада. - Где Цезарь? - спросил вдруг Сольский и свистнул. Умное животное ответило ему лаем из третьей комнаты и через минуту прискакало в столовую. - О, боже, а это что за чудовище! - ахнула тетка. - Только, Стефан, прошу тебя, пусть оно на меня не смотрит! Однако понемногу она успокоилась и даже погладила Цезаря, которого Сольский начал кормить из рук. - Ужасные вещи творятся в нашем доме! - говорила тетка. - В комнатах так верещат канарейки, что хоть уши затыкай, собака лает так, что стены дрожат, а Стефан свистит за обедом. Мне кажется, я попала к дикарям... - Сознайтесь, тетя, у нас, дикарей, сегодня куда веселее, чем в нашем вчерашнем монастыре, - сказал Сольский. - Жили мы здесь, точно монахи или узники; дело дошло до того, что я сам боялся заговорить погромче. Словом, попусту тратили жизнь. Но больше это не повторится. Как луч солнца, явилась панна Магдалена, и тает лед, который давил нам грудь, а из затхлых углов изгоняются призраки печали... - Стефек!.. - Не мешай, Ада, на меня нашло вдохновение. В нашем лице, - обратился он к Магдалене, - вы нашли понятливых учеников. Прочь скуку! Отныне наш кружок предастся развлечениям! - Как? Ты хочешь держать открытый дом? - спросила Ада. - Не для всех. Я хочу устроить так, чтобы мы не зевали от скуки. Началом новой эры будет сегодняшний спектакль. Тетя Габриэля хлопнула в ладоши. - Вот таким я тебя люблю, - сказала она. - И если ты таким и останешься, я готова примириться с Цезарем и даже с канарейками Ады. - Примиришься и кое с чем другим, - обронил Сольский, целуя ей руку. Тетка бросила на него быстрый взгляд. Мадзя сидела молчаливая, озабоченная. Больше всех других развлечений она любила театр, однако на этот раз вместо радости, ощутила тревогу. "Зачем они берут меня?" - думала она, чувствуя расстояние, которое отделяет ее, бедную учительницу, от этого избранного круга. Все ее угнетало: простой наряд Ады и пани Габриэли, которые явно хотели приспособиться к ней, отличные лошади и роскошная карета, даже то, что они с теткой сели на задних местах, а Стефан и Ада на передних. Но только в театре началась для Мадзи настоящая пытка. Не успели они войти в ложу, как все взоры устремились на них. Послышался шепот: "Сольские! Сольские!.." - и вопросы: "А кто это с ними?.." "Кто?.. - подумала Мадзя. - Обыкновенная компаньонка, которой здесь вовсе не место". Она сидела, красная, затаив дыхание, опустив голову; всякий раз, когда она поднимала глаза, ее поражала живая стена мужчин и женщин, заполнивших ложи, амфитеатр, балконы. Тут и там сверкали стекла биноклей, направленных на нее, заглядывающих ей в глаза. Кто-то остановился и отвесил ей низкий поклон. По огромной розовой лысине Мадзя узнала Згерского и - вздохнула с облегчением. Хоть один знакомый и дружески расположенный к ней человек! Снова два каких-то господина... Казимеж Норский и Бронислав Коркович, которых с некоторых пор соединяют узы неразрывной дружбы. А может, еще кто-нибудь? - думает Мадзя, окидывая взглядом театр. Ну конечно! в амфитеатре сидит компания, в которой Мадзя узнает свою сослуживицу панну Жаннету и пана Файковского, провизора из Иксинова. Она в смущении опускает глаза и вдруг замечает в креслах огромную шляпу. Это панна Говард - одна, нет, не одна, - в руках у нее артиллерийский бинокль, как и надлежит даме, которая хочет быть равной с мужчинами. В довершение всего к Аде подходит старый, противный барон Пантофлевич и, глядя одним глазом на букетик у ее лифа, а другим на Мадзю, спрашивает: - Что это за чудный цветочек? - Обыкновенный ландыш. - Правда! И наши цветочки бывают хороши, только их надо менять... - Что делать, барон, - подхватывает Сольский, - на этом свете все меняется, кроме парика. Барон торопливо ретируется, но Ада бледнеет, а у Мадзи темнеет в глазах. Так это она принадлежит к тем цветочкам, которые надо менять! Несмотря на превосходную игру артистов, вечер оказался неудачным. Дамы были смущены и мрачны, Стефан зол. В конце спектакля Ада сказала, что у нее болит голова и она не хочет ехать к Стемпковскому, предпочитает поужинать дома. Когда вернулись домой, Ада шепнула Мадзе: - Театр, я вижу, уже не для меня. Ужасно раздражает и эта духота, и толпа людей... Сегодня я была так расстроена, что испортила вам весь вечер. Стефан это понял и сердится на меня. Больше ни за что не поеду в театр! - прибавила она с сожалением в голосе. Увидев, как она огорчена, Мадзя забыла о собственных неприятностях. Обняв Аду, она со смехом сказала: - Нет, поедешь и будешь ездить, только я тебе скажу, как мы это сделаем. Возьмем ложу амфитеатра... - Но это неприлично... - Вот увидишь, что прилично. Мы никому не скажем и убежим втроем, ну, например, с пани Арнольд, в итальянскую оперу. - Знаешь, мне нравится эта идея, - воскликнула Ада. - Пойдем инкогнито... - Ну конечно, не так, как сегодня - в каретах, с лакеями. - Ведь мы женщины независимые! - Да и пани Арнольд - надежная опека. Как жаль, что Эля еще не бывает в театре! - прибавила Мадзя. - Уж лучше бы она в театр ходила, чем флиртовать со своими поклонниками, - угрюмо ответила Ада. Спустя неделю Ада и Мадзя в самом деле побывали с пани Арнольд в итальянской опере и прекрасно провели время. Узнав об этом, Сольский махнул рукой. - Я хотел доставить вам удовольствие, - сказал он сестре, - да ничего у меня не вышло... Вижу, нашему дому приносит счастье только панна Магдалена. Это ее исключительная привилегия... Глава тринадцатая Отголоски прошлого С некоторых пор Мадзе начинает казаться, что в ее отношениях с людьми произошла какая-то перемена. Ученицы на уроках ведут себя лучше, что Мадзю радует, но вместе с тем они как-то робеют, что ее удивляет. Видно, она сама стала серьезней, что всегда рекомендовала ей незабвенная пани Ляттер... Такой же оттенок робости, верней, деликатности, Мадзя замечает и в обращении с нею сослуживиц. Она объясняет это тем, что учителя относятся к ней с уважением: встают при ее появлении, разговаривают учтиво и избегают невинных шуточек, которые раньше иногда себе позволяли. Учителя же стали любезны с нею, наверно, под влиянием панны Малиновской, которая с некоторых пор тоже выделяет Мадзю среди других учительниц. За что? Об этом Мадзя только догадывается. Ведь она должна открыть школу и не поздней, чем через год, будет такой же начальницей, как панна Малиновская, поэтому та уже сегодня обращается с нею, как с ровней. Это совершенно излишне, Мадзя понимает, что никогда и ни с какой точки зрения не сможет сравняться с панной Малиновской. Правда, когда Мадзя заговорила однажды о маленькой школе, панна Малиновская прервала ее со смехом: - Как, ты все еще думаешь о школе? Но Мадзя прекрасно понимает, что начальница сказала это в шутку, чтобы смутить ее. У других знакомых Мадзя тоже заметила перемену. Однажды молодой Коркович выпрыгнул из экипажа, чтобы поздороваться с ней, причем держался с такой учтивостью, какой Мадзя раньше за ним не замечала. Пан Арнольд - это Мадзю особенно удивило - раза два затевал с нею разговор о сахарном заводе и расхваливал при этом английские котлы и машины, которые, хоть и стоят дороже, однако более долговечны и лучше оправдывают себя на практике. Пани Арнольд все чаще посвящала Мадзю в свои домашние дела и даже рассказывала новости с того света, которые сообщали ей пишущие или стучащие духи. Даже Элена Норская, которая все еще жила у Арнольдов, перестала разговаривать с Мадзей высокомерным, порой даже ироническим тоном. Но за холодной любезностью Эленки скрывалось какое-то чувство, над чем Мадзя не любила задумываться. Только Ада Сольская не изменилась, по-прежнему оставалась сердечной и доброй, а пан Стефан стал серьезней. Всякий раз, когда Мадзя сидела у Ады, он неизменно появлялся со своей собакой и молча слушал разговоры девушек, играя загривком Цезаря. Но он больше не ухаживал за Мадзей и даже не острил; видно, его все еще угнетала история с театром, так по крайней мере думала Мадзя. Эти незначительные и, наверно, только кажущиеся перемены обеспокоили Мадзю. Не раз она спрашивала себя: "Что бы это могло значить?" - тут же сама себе отвечала: "Ах, мне это только кажется!" - но снова возвращалась все к той же мысли: "А все-таки что бы это могло значить? Ведь не стала же я лучше и умней, чем две недели назад". Однажды - это было в марте - Мадзя сидела в своем кабинете, глядя на сад Сольских, не особенно большой, но полный старых лип и каштанов. Солнце крепко пригревало. Белый снег, еще лежавший местами на бурой траве, таял, испарялся, и пары, уносясь вверх, летели на север, как стая серебристых птиц. Ветви деревьев трепетали под теплым, но вместе с тем суровым дуновеньем, и на землю сыпались с них последние ледяные сосульки. Несмотря на ясное небо, было парно и мокро. Мокрыми были дорожки, газоны, деревья и крыши, с которых падала капель. Из-под белой пелены снега, словно птенчик, проклюнулась весна, еще не обсохшая и обнаженная. Вдали, за садовой решеткой, сновали по тротуару пешеходы, суетливые, оживленные, одетые уже по-весеннему. "Вот почему, - думала Мадзя, - люди кажутся мне лучше. Они стали веселей. Весна принесла им радость, как деревьям молодые листочки; зеленое дерево красивей голых ветвей, а веселый человек лучше угрюмого..." В углу сада она заметила кучку ребятишек, которые нашли сухую проталинку и огораживали ее палочками, как забором. Там был внучек камердинера, внучка швейцара, сын повара, два сына лакея, племянница ключницы - незначительная часть ребятишек, родители которых служили у Сольских. Мадзя вспомнила, что прислуги в этом особняке с детьми несколько десятков человек, и в голову ей пришла странная мысль. Все эти люди едят, спят, развлекаются или скучают, женятся и растят детей не только без разрешения, но и без ведома Сольских. Они живут совсем иной жизнью, чем их хозяева, как живут вот эти деревья в саду, не заботясь о земле, соками которой они питаются. Кто же тут от кого зависит: деревья от земли или земля от деревьев, прислуга от Сольских или Сольские от прислуги? Действительно ли Сольские хозяева этого особняка, в котором у каждой семьи свои заботы, радости и цели, не зависящие от воли Сольских? И кто в конце концов они, эти могучие Сольские, как не бедные рабы, которым повар дает обеды, лакеи убирают и согревают жилище, горничные меняют белье, а управляющий добывает деньги. Что же удивительного в том, что они не знают счастья? "Отец был прав, - подумала Мадзя, - когда говорил мне, что барам завидовать нечего. Но что же я здесь такое?" Взгляд ее устремился за решетку, где сновали пешеходы. "Вот что: прохожий, который появляется в одном конце сада, смотрит минуту на его деревья, дышит его воздухом, а через минуту исчезает в другом конце..." Ее удручали эти мысли, она считала, что с ее стороны это проявление неблагодарности по отношению к Сольским. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, она перешла в гостиную. Окна гостиной выходили во двор. Под колоннадой особняка сидел в кресле швейцар с седыми бакенбардами, в длинной ливрее и разговаривал с какой-то женщиной в черном, закутанной в черную вуаль так, что лицо ее нельзя было разглядеть. Через минуту женщина попрощалась с швейцаром и неровной походкой направилась к воротам. Она свернула на тротуар и вскоре растаяла в живом человеческом потоке, который тек неведомо куда и неведомо на какие берега выбрасывал свои капли. "Может, это какая-нибудь бедная женщина с просьбой к Аде?" - подумала Мадзя, и сердце ее сжалось. Швейцар разговаривал уже с молодым лакеем, а вскоре к ним присоединился и полотер. И снова Мадзя задалась вопросом, что же делают в особняке эти люди? Для себя очень много: они веселятся, скучают, отдыхают, растят детей... Но что они делают для Сольских? Швейцар следит за порядком в вестибюле, камердинер следит за порядком в гардеробе пана Стефана, горничная следит за порядком в гардеробе Ады, управляющий следит за порядком в поступлении доходов. Никто здесь ничего не меняет, ничего не создает, не двигает вперед, все только поддерживают раз навсегда установленный порядок, в котором две благородные души - Ады и Сольского - сохраняются, как допотопные мотыльки в куске янтаря. Все слуги сами живут полной, личной жизнью, а работают только в одном направлении, чтобы их господа не жили и даже не думали о том, что есть какая-то жизнь, полная забот и радостей, труда и отдыха, борьбы, неудач и побед. "Ах, какая я нехорошая! - шепчет Мадзя. - И что это я вздумала критиковать Сольских, ведь я пользуюсь их добротой?" В дверь постучались, вошла горничная с письмом. - Какая-то женщина, - сказала она, - дала швейцару это письмо для вас. - В черном костюме? С черной вуалью? - спросила Мадзя. - Да, барышня. Она, верно, тут недалеко и ждет ответа. Какая-то бедная женщина. Мадзя торопливо распечатала конверт и вот что прочла в письме, написанном незнакомым почерком: "Я была у вас три раза, но мне говорили, что вас нет дома, и я догадалась, что вы не хотите принять меня. Я вас понимаю и примирилась с мыслью, что не могу ждать милосердия, потому что не стою его. Простите за назойливость, но вы были так добры к нам в Иксинове, и я видела слезы на ваших глазах, когда вы вошли к нам в комнату на постоялом дворе. Помните, сударыня? Я тогда плакала, но боже правый, это ведь были наши лучшие времена. Нищета не несчастье и даже не болезнь; человек только тогда подлинно несчастен, когда остается один на один со своими страхами и муками, когда не может больше верить чужим клятвам и даже слезам. Простите меня за это бессвязное письмо, но я так страдаю, мне так необходимо хотя бы мысленно с кем-нибудь поговорить, что я бы чувствовала себя почти счастливой, будь у меня собственный камень, который можно было бы целовать и обливать слезами. Знаю, никто уже меня не спасет, но пишу, как утопающий, который взывает о помощи, хотя никто его не слышит. Быть может, это мои последние слова на этом свете. Я обращаюсь с ними к вам, потому что вы были моей последней надеждой. Несколько дней я говорила себе: она спасет меня или хоть ободрит, ведь у нее ангельское сердце. Но я убедилась, что это невозможно: есть поступки, которым нет прощенья. Прощайте, и заклинаю вас - не ищите меня. Я понимаю, что помощь мне теперь не нужна, ибо нет такой силы, которая могла бы предотвратить то, чего я страшусь. Если можете, вспомните иногда обо мне, а впрочем, лучше не вспоминайте: одна мысль о том, что есть еще добрые сердца, привела бы меня в отчаяние. И все же хоть помолитесь за меня. Боже, боже, я так одинока, так покинута, что если бы даже кто-то помолился за меня, мне было бы хорошо, как на самом лучшем концерте. Помните ли вы наш концерт в Иксинове? Ах, если земля не расступится под моими ногами, то нет уже милосердия на свете. Еще раз умоляю: не ищите меня, вы принесете мне больше горя, чем добра. Сегодня у меня одно желание, чтобы никто не говорил обо мне, не слышал и не видел меня. В конце концов я, может, не так уж и несчастна, просто очень расстроена, а это пройдет. У нас, артисток, нервы в самом деле раздражены. Стелла". Мадзя вся в слезах бросилась к Аде, показала ей письмо и в немногих словах рассказала историю своего знакомства с певицей. Панна Сольская отнеслась к этому спокойно. - Прежде всего не догадываешься ли ты, что ей может грозить? - спросила она. - Самоубийство? Пожалуй, нет. Не бросил ли ее друг декламатор? А может, она... Обе девушки покраснели. - Всякие мысли приходят мне в голову, - ответила Мадзя. - Может, она боится попасть в тюрьму? Ада нахмурилась. - Стефан нашел бы ее через полицию, - сказала она. - Однако если она боится попасть в тюрьму, мы оказали бы ей плохую услугу. Во всяком случае... Ты не знаешь, как ее зовут? Пусть Юзеф хоть съездит в адресный стол. Юзеф поехал в адресный стол и через полчаса вернулся с ответом, что Марта Овсинская, певица, проживавшая в Новом Мясте, в мае прошлого года выехала из Варшавы. - Если она сейчас нигде не прописана, - заметила Ада, - значит, скрывается. Тогда она, пожалуй, правильно поступила, что не стала больше искать встреч с тобой. - Как знать? - прошептала Мадзя. Она чувствовала, что в ее жизни это одно из самых печальных происшествий. Тайну Стеллы можно было сравнить разве только со смертью пани Ляттер и Цинадровского. "Как будто все у меня идет хорошо, - подумала Мадзя, - и, однако же, нет-нет да и разразится над кем-нибудь рядом гроза. Не предостереженье ли это?" Ее охватил страх. Дня через два, возвращаясь из пансиона, Мадзя встретила панну Говард. Знаменитая поборница женских прав, позабыв о своей грубой выходке в адрес Мадзи, сердечно приветствовала ее и даже стала осыпать упреками. - Вы совсем забыли меня, панна Магдалена, а ведь мы были друзьями. Помните, как мы тревожились за пани Ляттер, как пытались помочь ей? Но что это, я вижу, вы не в настроении? Может, мое общество... Чтобы не обидеть новоявленного друга и облегчить душу, Мадзя, не называя имени, рассказала панне Говард историю Стеллы и содержание ее отчаянного письма. - Не понимаю, что все это значит, - закончила Мадзя, - и не знаю, что делать: искать ее или нет? - Искать? Ни в коем случае! - вскричала панна Говард. - Она ведь женщина сознательная, независимая, и раз хочет сохранить инкогнито, было бы оскорблением нарушать ее волю... - Но я не знаю, действительно ли такова ее воля или ей грозит какая-то опасность? Все это просто ужасно. - Так уж сразу и ужасно! - пренебрежительно бросила панна Говард. - Думаю, речь идет о самых обыкновенных родах. Случилось это с нею, наверно, впервые, вот она, бедняжка, и преувеличивает дело, а поскольку кричать об этом на площади стыдно, ну она и пишет отчаянные письма. На Мадзю как будто вылили ушат холодной воды. И бедная Стелла, героиня трагедии, сразу же в ее сердце низверглась с пьедестала и превратилась в падшую женщину, о которой и разговаривать-то не очень прилично. - Во всяком случае, - сказала Мадзя, краснея и опуская глаза, - эта несчастная горько жалуется, пишет, что она покинута, возможно, у нее нет средств... Белесые глаза панны Говард сверкнули вдохновеньем. - А-а-а! - воскликнула она. - Так бы сразу и сказали! Женщина, жертва, покрытая позором за то, что она продолжает человеческий род, брошенная своим любовником, что совершенно естественно, и покинутая, забытая, отвергнутая другими женщинами, что уже просто подлость! Если бы вы сразу заговорили со мной таким языком, я бы ответила вам, что вот уже пять лет меня мучит такое положение вещей, что вот уже пять лет я призываю женщин к борьбе - и все напрасно. Надо, чтобы у нас открылись наконец глаза, чтобы мы поняли наконец, что нам с нравственной, гражданской и общественной точки зрения совершенно необходим союз женщин. Объединимся же, подадим друг другу руки, и тогда ни одна женщина не сможет пожаловаться, что у нее нет крова над головой, опеки, куска хлеба, ни одной не придется бояться общественного мнения. Прохожие начали оглядываться, и Мадзя ускорила шаг. Они уже подошли к особняку Сольских, когда панна Говард спросила: - Ну разве я не права, когда призываю женщин создать союз? - Да, вы правы, - ответила Мадзя. - А вы бы вступили в союз? - Ну, разумеется, и я и Ада. - В таком случае, - победоносно сказала панна Клара, - у нас есть союз! Собрания раз в неделю, взносы - злотый в месяц. Я могу записать вас? Вы хотите присутствовать на собрании? - Я спрошу у Ады, хотя уверена, что она вступит в союз. - Ну-ну, - сказала панна Говард весьма скептическим тоном. Простившись с пылким апостолом женских прав, Мадзя вздохнула с облегчением. И все же она радовалась при мысли о том, что существует союз женщин, и восхищалась панной Говард, которая, при всех своих странностях, все-таки осуществила свою благородную идею. Отныне каждая женщина, стало быть и она, Мадзя, может смело думать о завтрашнем дне. Если женщина останется без работы, союз даст ей работу, если она лишится крова, ей дадут пристанище, а в случае болезни обеспечат уход. Несчастные женщины, подобные Стелле, не будут впадать теперь в нищету, не будут предаваться отчаянию. Союз окажет им помощь, а расходы они потом смогут возместить из заработка. Когда Мадзя спросила у Ады, хочет ли она вступить в союз, та даже покраснела от волнения. - Неужели ты в этом сомневалась? - воскликнула она. - Ради такой благородной цели я с величайшей готовностью отдам свой труд и свое состояние! Да и что еще может сделать кандидатка в старые девы? - прибавила она с улыбкой. - Только вот... Оживленное лицо Ады вдруг помрачнело. - Ты не любишь панны Говард? - спросила Мадзя. - Что ты! У меня было время привыкнуть к ее чудачествам! Мне бы только хотелось знать, кто состоит в союзе? Признаться сказать, - продолжала она после минутного раздумья, - те женские союзы, с которыми я сталкивалась за границей, совсем меня не привлекали. Я видела молодых, небрежно одетых девушек, которые с вызывающим видом курили папиросы, пили пиво и ругались, как мужчины. Только мужчины, даже когда шумят, сохраняют приличный вид, а эти несчастные были просто противны. С такими мне бы не хотелось встречаться. В результате этого разговора Мадзя дня два разузнавала у знакомых о союзе панны Говард. Отзывы были разноречивые. Одни дамы считали, что союз пустая трата времени, другие полагали, что это безобидная игрушка, третьи отзывались о нем с воодушевлением. И все же общее мнение было таково, что Мадзя, поговорив с Адой, поставила панну Говард в известность, что они готовы войти в ее кружок. Глава четырнадцатая Собрание Дня через два Ада и Мадзя получили приглашение явиться в субботу на еженедельное собрание в дом пани Зетницкой, хозяйки магазина готового дамского платья. А в субботу утром Мадзя получила из Иксинова письмо, которое пришлось как нельзя более кстати. Панна Цецилия, сестра аптекаря, обращалась к Мадзе с просьбой устроить ей место учительницы при монастырской школе в Кракове или Язловце. Правда, - писала панна Цецилия, - брат и невестка так добры и так ее любят, что придется долго уламывать их, прежде чем они позволят ей оставить их дом. Но она утомлена уже мирской жизнью и жаждет покоя и уголка, где можно было бы дожить до старости, не будучи никому в тягость. "Вот у меня и тема для сегодняшнего собрания", - подумала Мадзя, заранее радуясь тому впечатлению, какое произведет на панну Цецилию весть о том, что она, Мадзя, устроила ей место в монастырской школе, к тому же по протекции женского союза. Какой триумф для союза и какое облегчение для бедной Цецилии, ведь ей никого не придется благодарить за добросердечие, потому что она воспользуется правами, которые даны любой женщине! А как будут завидовать Мадзе другие участницы собрания, как будет удивлена Ада! Когда около восьми часов вечера обе барышни, скромно одевшись, вышли из дома, во дворе с ними столкнулся Сольский. - Вот тебе на! - воскликнул он. - На прогулку в такой ненастный вечер! Куда же это? - Не говори, Мадзя! - сказала Ада. - Завтра узнаешь. - Возьмите же хоть кого-нибудь из слуг... - Еще что выдумал? Ты слышишь, Мадзя: в такую минуту он предлагает нам воспользоваться покровительством мужчины! Adieu*, сударь! - засмеялась Ада. - Да будет вам известно, что вы имеете дело с независимыми женщинами. ______________ * До свидания (франц.). Они вскочили на извозчика и веселые, хотя в то же время взволнованные, уехали на собрание. В зале у пани Зетницкой, большой, светлой комнате, освещенной висячей лампой, помещалась мастерская. На одном столе лежала целая гора тканей, закрытых простыней, в углу, рядом с печкой, жался проволочный манекен для примерки платьев. Стены были украшены гравюрами Общества поощрения изящных искусств, напротив двери стояло огромное трюмо. Разнокалиберные стулья, мягкие и жесткие, свидетельствовали о том, что меблировка дома не отличается особым богатством. Народу собралось человек тридцать. Внимание Ады и Мадзи сразу привлекли несколько молодых и очень веселых девиц и несколько пожилых и с виду сердитых дам. В общем же, все казались спокойными и простыми, у всех было, видно, много забот, которых они не прятали, но и не показывали. Ада заметила, что большинство собравшихся не блещет красотой, и вздохнула с облегчением. В обществе красавиц она чувствовала себя связанной. Вновь прибывшие были тут же коротко представлены собравшимся. В нише одного окна Мадзя заметила Маню Левинскую, племянницу Мельницкого, которая, хоть и не кончила шесть классов, выглядела зрелой женщиной, обремененной заботами. Рядом с нею было два свободных места, Мадзя увлекла туда Аду, и они уселись рядом с Маней. Благодаря этому Ада смогла узнать некоторые подробности об участницах собрания. Сама хозяйка дома, несмотря на обилие заказов, которые принимала ее мастерская, никогда не располагала даже десятью свободными рублями. Своих сотрудниц она допустила к участию в прибылях, а кроме того, воспитывала двух девочек, круглых сирот. Панна Жетовская, переплетчица, оставаясь без работы, ухаживала за тяжелобольными, причем получала один только стол. Панна Улевская умела шить, вышивать и рисовать по фарфору, работала от зари до зари, заполучила уже чахотку и содержала брата, который на ее счет учился в гимназии. Зато панна Папузинская играла на фортепьяно, как Лист, пела, как Патти, рисовала, как Семирадский, писала романы, как Виктор Гюго, и - сердилась на весь мир, который не желал оценить ни одного ее таланта. Пани Бялецкая, вдова, уже лет пятнадцать опекала женщин, выходивших из заключения, они жили у нее, получали через нее работу и - иногда в знак благодарности обворовывали ее. Панна Зелинская, учительница, содержала родителей и двух братьев, которые все искали себе подходящего занятия, а панна Червинская, тоже учительница, получала за урок по злотому и отличалась необыкновенной способностью использовать свои знакомства для различных благотворительных целей. Один из ее учеников был директором фабрики, другой известным адвокатом, третий женился на богачке. А их учительница, которой уже грозила слепота, все еще получала по злотому за урок и ходила в рваных башмаках. Укрывшись за занавеской, Ада с небывалым волнением слушала эти объяснения, которые шепотом давала Маня Левинская. В первую минуту она хотела выбежать на середину зала, упасть на колени и целовать ноги этим святым женщинам, которые шли по жизненной тропе никому не известные, тихие, простые, порой униженные. Потом ею овладело отчаяние, она поняла, что всего состояния Сольских не хватило бы для устранения всех тех нужд и недостатков, из которых она узнала тут лишь частицу. Она поразилась, увидев, что в кружке панны Говард никто не обращает внимания на этих необыкновенных женщин. Да и сами они, робкие, смущенные, прятались по углам; больше всего кричали и производили самое внушительное впечатление либо панна Говард, которая именовалась членом-учредителем общества, либо недовольная миром панна Папузинская, ее противница, либо противница их обеих, панна не то пани Канаркевич, которая учила наизусть большую энциклопедию Оргельбранда. Около четверти часа в зале царили движение и шум. Женщины переходили из одного конца зала в другой, пересаживались, беседовали по углам. Девицы громко разговаривали, часто беспричинно смеялись; пожилые и бедно одетые женщины шептались. Никто не обращал внимания на Мадзю и Аду, только панна Папузинская всячески старалась показать, что презирает Аду, а пани Канаркевич то и дело подходила к оконной нише, словно желая поближе познакомиться с богачкой. Панна Говард приводила в это время в порядок бумаги на столе, на котором хозяйка дома поставила графин с водой, два стакана и колокольчик со стеклянной ручкой. - Прошу членов занять места, - обратилась к собравшимся панна Говард, - и напоминаю, что каждый, кто выступит без предоставления слова, заплатит один злотый штрафа. Мы раз навсегда должны научиться парламентаризму. Кое-кто из бедно одетых кашлянул, кое-кто вздохнул, какая-то девица прыснула, но тут же закрыла платком рот, а панна Папузинская, усевшись спиной к Аде, сказала: - Запишите за мной злотый, панна Говард, и позвольте, не знаю, уж в который раз, спросить вас, почему вы сами не платите штрафов? - Я веду собрание и вынуждена говорить. - Ну конечно, все время. Это очень удобно! - Член Папузинская, я лишаю вас слова, - холодно прервала ее панна Говард. - Я не разделяю взглядов панны Папузинской и протестую против диктаторского тона панны Говард, - вмешалась пани Канаркевич. - И заплатите штраф, сударыня, - закончила панна Говард и записала. Затем она позвонила, и в зале воцарилась тишина. - Я зачитаю протокол предыдущего собрания, - начала панна Говард. - На последнем собрании член Папузинская представила собранию извлечения из своего труда: "Не полезней ли для общества замена нынешних браков свободной любовью". Чтение этих любопытных извлечений, - прибавила панна Говард, - пришлось прервать за недостатком времени. - Нечего оправдываться, - прошипела панна Папузинская. - Во время обсуждения, - продолжала панна Говард, - член Канаркевич внесла предложение, чтобы обманутые девушки получали пожизненную пенсию. При голосовании это предложение было отклонено тридцатью одним голосом против одного... - Всех нас было тридцать человек, стало быть, кто-то положил два шара, - побледнев от гнева, сказала пани Канаркевич. - Член Червинская, - читала панна Говард, - внесла предложение открыть дом для престарелых и больных учительниц, мотивируя это тем, что сейчас у нас три учительницы нуждаются в пристанище. Собрание единогласно признало своевременность этого предложения, а член-учредитель Говард предложила провести агитацию среди учительниц с целью сбора средств, полагая, что если бы каждая платила в месяц только по рублю, то в распоряжении союза ежегодно было бы не менее шести тысяч рублей. Член Папузинская предложила послать нескольких молодых женщин за границу для обучения в университетах. В одной из оконных ниш стали шептаться. Вдруг Мадзя спросила: - А как же с этими тремя учительницами? - Да никак, - ответила панна Говард. И, бросив в сторону ниши быстрый взгляд, прибавила: - Член Бжеская платит штраф. - Но почему же? - настаивала Мадзя. - Ведь они лишены опеки. - Каждая из нас кое-что для них делает. Чтобы лучше их обеспечить, нужно в год по меньшей мере девятьсот рублей, а мы в настоящее время такой суммой не располагаем. - Такая сумма найдется, - раздался изменившийся дрожащий голосок. - Откуда? Что она говорит? - пробежал шепот по залу. - Есть человек, который даст девятьсот рублей в год, - уже со слезами в голосе прибавил тот же голосок. - Панна Сольская платит злотый штрафа, - со злостью сказала панна Папузинская. - Член Сольская уплатит штраф, - торопливо подхватила панна Говард. - Но мы все, уважаемые члены, почтим ее вставанием за прекрасный подарок! Раздался шум отодвигаемых стульев, и все члены союза, за исключением панны Папузинской и пани Канаркевич, встали, кланяясь и улыбаясь в сторону окна, где за занавеской притаилась панна Сольская. - Это не я, это... мой брат! - протестовала Ада. - Не отпирайтесь, - остановила ее панна Говард. - Наконец, наш союз не принимает подарков от мужчин... - Прошу слова, - раздался робкий голос по соседству с манекеном для примерки платьев. - Прения закрыты! - возразила панна Говард, которая не хотела смущать Аду. - Член Папузинская, - продолжала она читать, - предложила послать нескольких молодых женщин за границу в университеты... - Этого требует честь общества! - крикнула панна Папузинская. - В Америке женщины работают уже врачами, адвокатами, пасторами, а у нас нет даже женщины-врача! - И средств на образование, - прервала ее панна Говард. - Тогда закройте вашу мастерскую трикотажных кофточек, все равно она обанкротится, - воскликнула панна Папузинская. - Ну конечно! И выгоните на улицу двадцать девушек, которых мы вырвали из сетей разврата, для того чтобы дать им работу, - сказала панна Говард. - Они стоят нам тридцать рублей в неделю. - Но у нас уже есть триста пятьдесят готовых кофточек, то есть семьсот рублей капитала. - Кофточек, которых никто не покупает! - Как никто? - вспыхнула панна Говард. - Член Выскочинская, скажите, пожалуйста, сколько на этой неделе мы продали кофточек? - Две, - тихо ответила средних лет женщина, сидевшая у стены. Панна Говард пришла в ярость: - Мы не продаем кофточек потому, что в наших женщинах не пробудилось еще ни чувство солидарности, ни даже чувство женского достоинства. Потому, что члены нашего общества, вместо того чтобы заниматься пропагандой наших идей, вредят нам злостной критикой. Неужели в стране, где живет семь миллионов населения, не могут разойтись несколько сотен трикотажных кофточек? - Прошу слова, - снова раздался голос рядом с манекеном. - По этому же вопросу? - Нет. - Тогда не отнимайте у нас времени, - сердито ответила панна Говард. - Я всегда буду настаивать на том, - сказала панна Папузинская, - что для нашего дела важнее послать нескольких женщин в университет, чем содержать какую-то благотворительную мастерскую. Висячая лампа отбрасывала на сидящих красный отсвет, но никто не обращал на это внимания. - Я возражаю против университета, - заявила пани Канаркевич, - потому что кажд