ь с образованием!.. Ну, говори сейчас же, только не ври, - можно доехать до Америки на лошадях? - Ну, где там! - смело ответил Ясь. - Ведь Америка лежит за Атлантичес... Он не закончил, потому что мастер схватил его за шиворот и вытолкал за дверь, ворча: - Рассказывай сказки!.. Да я ведь не раз читал про караванный чай, а если бы Америка... Но и он не закончил; его прервал кипевший гневом Паневка: - Вы что это, пан мастер, парня за дверь, как собаку, вышвырнули... Это что такое! Сын он вам или что? И погрозил ему кулаком. С мастера, уже успевшего слегка подвыпить, даже хмель соскочил. - А ты мне по какому праву указываешь? - крикнул он. - Кто ты такой?.. Подметки моей не стоит, а тоже еще... а? Еще немного, и они вцепились бы друг другу в глотки. К счастью, их растащили; но когда взбешенного Паневку отводили в сторону, он все еще кричал: - Уж я-то у тебя, пьяная морда, работать больше не буду!.. И посмей мне только обидеть парня - я тебя так разделаю, что даже обрезков не останется! Роковой день наступил: пан Дурский не только проиграл десять кружек пива, но и лишался подмастерья - своей правой руки в мастерской и магазине! Мысль эта окончательно его отрезвила, он вернулся домой в удрученном настроении и завалился спать. В понедельник с утра Игнаций не вышел на работу, и Дурскому пришлось заменить его в мастерской, куда он и поднялся, наказав жене тотчас дать ему знать, как только объявится Паневка. Наконец, уже около десяти часов, столь нетерпеливо ожидаемый подмастерье явился и торжественно потребовал расчета. Сию же минуту Ендрек помчался в мастерскую, а пани Дурская затянула плаксивым голосом: - Да что ж это вам в голову взбрело, пан Игнаций?.. Бросать нас, таких верных друзей, таких... да ведь вы таких днем с огнем не сыщете на целом свете! Паневка молчал. - Да ну же, пан Игнаций, полезайте наверх!.. Миритесь вы скорей, старик уже велел купить полкварты анисовки, ну!.. Тут во дворе раздался чей-то крик, и супруга мастера вместе с подмастерьем вышли на черный ход. Это орал Дурский, стоя на балконе третьего этажа: - Игнась!.. Игнась, чертов сын!.. Сыпь наверх!.. Раздавим по рюмочке... - Не хочу!.. - так же громко ответил подмастерье, сердито мотая головой. - А-а-а!.. И какой же он упрямый, этот Игнась! - снова заорал мастер. - Ну, будет тебе, ступай сюда! Смотри, я уже спустился на второй этаж, а ведь я мастер, я в отцы тебе гожусь... Ребята, а ну, возьмитесь-ка за него... При этих словах по лестнице с громким топотом спустились два самых рослых ученика и вовремя, - с балконов и из окон уже начали выглядывать жильцы. Парни с двух сторон подхватили Паневку под мышки, а толстая пани Дурская руками и головой изо всех сил подталкивала его сзади. Но упрямый подмастерье не двигался с места. Только когда к нему подбежал Ясь и шепнул что-то на ухо, Паневка сразу размяк и молча пошел в мастерскую. Теперь все узнали, как велика власть сироты над Игнацием, и невзлюбили Яся еще сильней. IX Проделки честного Ендруся После вышеописанного скандала с мастером Паневка еще больше сблизился с Ясем, все чаще навещал его или приглашал к себе. При одной из таких встреч он спросил у сироты: - Откуда ты знаешь, что Америка лежит за морем? - Да из книжек, - ответил Ясь. - Книжки! - пробормотал подмастерье, почесывая голову. - Чертовски дорогая вещь... - Не очень. За несколько злотых можно достать совсем неплохую. Паневка задумался, потом вдруг сказал: - Если бы я, положим, бросил пить пиво, сколько за год можно на это купить книжек? - Эх! - воскликнул Ясь. - Наверно, сто! Игнаций схватился за голову, затем с очень сконфуженным видом опять заговорил: - Видишь ты, какая штука... мне бы очень хотелось знать и то и другое, но... с чтением вот у меня слабовато, да и с письмом то же самое... Разве что, если бы мне напомнил кто... У Яся сверкнули глаза. - Я вас научу... всему научу! - воскликнул он, схватив Паневку за руку. Так состоялось соглашение: подмастерье бросил пить пиво, отказался от театра и вместо этого покупал книжки и отдавал их Ясю. Ясь же взамен учил его читать, писать, понемножку считать, а главное, рассказывал ему множество интересных историй. Отныне каждый праздничный день они с утра до вечера проводили вместе. Уроки длились недолго, но зато почти конца не было чтению. Ясь исполнял обязанности чтеца, а подмастерье слушал, пожирая мальчика глазами. Понимал ли Ясь, как велико его влияние на Паневку и как безгранично тот к нему привязан?.. Вряд ли. Мальчик любил его, но еще больше он любил книжки, которые ему приносил Игнаций. Он безотчетно чувствовал, что между ними лежит глубокая пропасть, естественно разделяющая два разных вида сознания: активный и бездеятельный, а равно и двух разных индивидов, из которых один туп, флегматичен и неотесан, а другой одарен, подвижен, впечатлителен и хорошо воспитан. И в то время, как Паневка в Ясе просто души не чаял, мальчик отлично обходился без нею, а бывало, даже и скучал в его обществе. Не удивительно: эти бесконечные и не всегда толковые вопросы, этот молитвенный взгляд, слепая вера в любое слово, произнесенное устами мальчугана, были бы в тягость даже зрелому человеку. Безграничная привязанность всегда накладывает известного рода путы на любимое существо и поэтому легко может ему надоесть. Связь Яся с семейством пана Кароля оборвалась совершенно. Поступив в ученики к портному, мальчик заходил туда трижды. В первый раз пани поговорила с Ясем в передней и велела накормить его на кухне. Во второй - пан Кароль обрушил на него длинную проповедь, посоветовав любить, почитать и слушаться мастера и заслужить расположение товарищей. В третий раз перед самым его носом захлопнули дверь. С тех пор он больше туда не ходил и затаил в сердце неприязнь к знаменитому филантропу, чьи советы, по мнению Яся, были лишены всякого смысла. "Слушаться мастера" - значило пить пиво и водку, подлизываться и лгать! "Заслужить расположение товарищей" - значило воровать и снова лгать!.. Раздумывая над этой проповедью, Ясь, хотя ему было всего одиннадцать лет, пожимал плечами. В таких событиях прошли лето, осень и даже рождество. На сочельник Ясь получил от мастера в подарок жилетку, а от пана Кароля нижеследующее письмецо, адресованное на имя Дурского: "Не приглашаю Яся на праздники, так как меня, вероятно, не будет дома. Из денег, оставшихся после покойницы и помещенных мною в сберегательную кассу, посылаю 10 руб. на покупку нужных Ясю вещей. Напоминаю также, что ему надлежит быть послушным и молиться иногда за душу матери. Покорный слуга Кароль". Письмо это Каласантий, в присутствии всех учеников и подмастерьев, прочел вслух, особенно налегая на выражения "Милостивый пан Дурский" и "покорный слуга", - а петом добавил от себя: - Вот видишь!.. Ты должен быть послушным и молиться за душу матери... "Покорный слуга"... Сразу видно, сударь мой, что этот Кароль порядочный человек, а!.. Выслушав его, Ясь стиснул кулаки. Он был уверен, что пан Анзельм никогда бы не написал такое письмо. Все праздники подряд пан Дурский с супругой резвились, как два херувима. После крещения они снова закрыли магазин по случаю именин своего сынка; назавтра магазин, правда, открылся, но хозяева, оставив в нем Яся и Ендруся, ушли в город. Пани Дурская вспомнила, что, во-первых, сегодня день рождения двоюродной сестры ее тетки со стороны отца, а во-вторых, что завтра им обоим придется сидеть дома, так как у Паневки были свои дела в городе. Из двух мальчиков, стороживших магазин, Яся мы уже знаем, следует, стало быть, познакомиться и с Ендрусем. "Честный парень", - отзывались о Ендрусе мастер и его супруга. Работать он, правда, не любил, зато ему ничего не стоило целый день сидеть и клевать носом. Отличался он также неслыханной преданностью: по любому поводу целовал хозяйке руку и ни разу не выдал мастера. У этого превосходного малого было все же два недостатка: туго давался счет и не везло на белом свете. Если его посылали за покупками кругом на шесть злотых, а давали при этом рубль, то сдачи он приносил всего шестнадцать или восемнадцать грошей. Когда же его спрашивали: где четыре гроша? - он удивлялся, плакал, целовал руки, но упрямо, хоть и смиренно, твердил, что принес сдачи ровно столько, сколько полагается. - Вот тебе, тупая башка! - кричал тогда мастер, не больно трепля его за уши. Случались вещи похуже: вдруг на улице какой-нибудь негодяй вырывал у честного Ендруся прямо из рук несколько злотых, а однажды кто-то даже отнял у него новые брюки, которые он относил заказчику. Пан мастер, понятно, пожелал тогда "прострочить его разок-другой ремнем с пряжкой", но хозяйка вступилась за Ендруся. - Оставь! - сказала толстая дама. - Разве можно бить парня за то, что ему не повезло? Бывают такие люди! У одних и шило бреет, а у других и нож неймет! Следует, однако, признать, что честный Ендрусь слишком часто брился шилом. Так вот, в упомянутый день - хозяев уже несколько часов не было дома, не ходили и заказчики - честный Ендрусь обратился к Ясю: - Принес бы ты какую-нибудь книжку почитать, а то тут с тоски сдохнешь. Услышав такое пожелание из уст заядлого бездельника, Ясь удивился, но все-таки пошел на чердак. Пробыл он там минут десять, а вернувшись, заметил, что честный Ендрусь чем-то чрезвычайно взволнован, даже руки у него дрожат. Не задумавшись, однако, почему бы это, Ясь раскрыл книжку и тотчас погрузился в чтение. В тот же самый вечер пани Дурская, выдвинув ящик конторки, спросила у мужа: - Ты брал деньги, растяпа?.. - Нет... а что? - А то, что здесь не хватает десятки с лишним, понимаешь, пьянчуга!.. - возмущенно воскликнула жена. - Иисус! Мария!.. - крикнул моментально протрезвившийся Дурский. - Наверно, нас обокрали! - Конечно, обокрали, а я даже не знаю, сегодня это или вчера!.. За шкафами раздался шорох; супруги, однако, не обратили на это внимания. Подумав немного, мастер заявил: - Знаешь, ты никому не говори... Завтра, когда ребята будут в мастерской, я обыщу их сундучки. Ты помнишь, какие были деньги? - Одна десятирублевая бумажка... опять же склеенная трехрублевка, я бы ее сразу узнала. Еще две серебряные монеты, одна в пять злотых и одна в два злотых... - Найдутся! - сказал мастер. - Только - тихо. Еще слава богу, что до больших денег не добрались!.. Дверь, которая вела во двор, тихонько приоткрылась, и из-за шкафа осторожно выскользнула какая-то тень, съежившаяся и дрожащая. Но супруги и этого не заметили. Около полуночи, на чердаке, когда все мальчики были погружены в глубокий сон, та же тень подползла к постели Яся, прислушалась к его ровному дыханию и, наконец, прошептала голосом, напоминающим шипенье змеи: - Ясь!.. Ясь!.. Шепот этот не разбудил сироту, но внушил ему сновидение. Приснилось Ясю, будто он находится в незнакомой темной комнате, а кто-то притаившийся в соседней каморке, старается выманить его к себе и шепчет: - Ясь!.. Ясь!.. Голос был словно и знаком мальчику и в то же время пугал его. Почему-то ему казалось, что этот кто-то, притаившийся за дверью, непременно одет не в свое, старое, затасканное женское платье - и он страшный. Непонятно как, но он видел этот призрак - высокого роста, с отвратительными чертами лица и лицемерной улыбкой, и чувствовал, что от страха волосы у него встают дыбом. Теперь его уже пугало не только таинственное, зловещее существо, но и эти пустые комнаты, и царящий в них мрак... Он хотел бежать, но ноги не слушались его... Между тем полуоткрытая дверь слегка скрипнула, и в щель, образовавшуюся между нею и косяком, он явственно различил старое, затасканное платье, лицемерную улыбку и мертвые глаза призрака... Ясь со стоном вскочил с постели и, как наяву, увидел человеческую фигуру, которая быстро захлопнула его сундучок и крадучись поползла к постели Ендрека. Ясь, однако, посчитал все это сном и снова упал на жесткую подушку. Утром, когда Ясь отправился в город за покупками, честный Ендрусь спустился в лавку, а остальные ученики засели за работу, пан Каласантий, в присутствии одного из подмастерьев, обыскал все сундучки на чердаке, чтобы найти следы вчерашнего преступления. Поиски продолжались почти час, но зато, без сомнения, увенчались успехом, ибо пан мастер, издавая возгласы удивления и ругаясь на чем свет стоит, поспешно спустился в магазин, чтобы сделать доклад жене. Здесь он застал Яся, только что вернувшегося из города. Увидев его, Дурский, не помня себя от гнева, схватил мальчика за руку и загремел: - А, вот ты, ворюга!.. Я тебя учил, я с тобой нянчился, как с сыном родным, а ты вместо благодарности обокрал меня... Погоди же!.. Ясь остолбенел, а изумленная пани Дурская сердито закричала на мужа: - Да ты ошалел, старый?.. Что ты несешь? Мастер взял на тон ниже. - Я говорю понятно - он нас обокрал. Вот смотри, что я нашел в его сундучке!.. И он показал жене подклеенную трехрублевку и две серебряные монеты в пять и в два злотых. Пани Дурская хлопнулась на стул. - Боже милостивый! - пробормотала она. - Какие теперь люди пошли двуличные!.. Мастер снова повернулся к Ясю и повысив голос закричал: - Говори!.. Когда украл?.. Куда девал десять рублей? Ясь схватил мастера за руку и, глядя на него с отчаянием, заливаясь слезами, дрожа и рыдая при этом так, что мог бы смягчить даже каменное сердце, повторял: - Пан!.. Пан!.. Что вы говорите?.. Да неужели я взял бы у вас деньги?.. Я?! - Где десять рублей?.. - рявкнул неумолимый мастер, ударив его по лицу. - Признавайся, или отправлю в полицию!.. Захлебываясь от плача, Ясь душераздирающим голосом крикнул: - Я не брал... честное слово!.. И заломил руки. На толстом лице пани Дурской можно было прочесть сомнение и жалость, но ее неистовый супруг не имел привычки поддаваться подобным слабостям и, видя, что ни крики, ни побои не действуют, вдруг понизил голос на целую октаву и с нарочитым спокойствием сказал: - Ендрек!.. Позови городового. Честный парень не спеша удалился за дверь, а Ясь пришел в себя. Только теперь он осмыслил свое положение: его подозревают в краже!.. Промелькнули в памяти наставления матери, из глубины души поднялось отвращение к преступлению, и внезапно перед глазами встала картина, виденная несколько лет тому назад: солдаты ведут людей, закованных в цепи. Это были преступники, и таким-то теперь считают его самого!.. У мальчика потемнело в глазах, зашумело в ушах... Ему послышался лязг кандалов и крик уличной толпы... Он бросился к дверям и выбежал на улицу... - Держи! - закричали ему вслед. Ясь шмыгнул в проходной двор, оттуда - на другую улицу и исчез в толпе прохожих. К полудню в магазине мастера Дурского собралось много народу. Были там ученики, подмастерья, соседи, и пан Каласантий двадцать раз подряд каждому рассказывал о том, как Ясь его обокрал, как утаил десять рублей и как, наконец, убежал из дому неведомо куда. В эту минуту вошел отсутствовавший до сих пор Паневка, видимо соскучившийся по работе, а может быть, и по Ясю. - Ага!.. Как поживаешь, пан Игнаций?.. Ну и хорошо же себя показал твой учитель!.. - вскричал мастер и снова со всеми подробностями рассказал ему о краже, об обыске, о недостающих десяти рублях и о бегстве Яся. Паневка слушал его, окаменев. Вдруг, обведя взглядом присутствовавших, он подался вперед. Глаза его приобрели зеленовато-желтый оттенок, а из-под бледных губ ощерились редкие, кривые зубы. Удивленный мастер прервал рассказ, по комнате пронесся смутный гул - и в ту же минуту Паневка кинулся на честного Ендруся и схватил его за горло. Славный парень посинел, повалился на колени и сдавленным голосом (хотя его и не спрашивали) прохрипел: - Я!.. Я!.. Среди воцарившейся тишины отчетливо были слышны два шепота: - Когда ты подсунул деньги Ясю?.. - спрашивал подмастерье. - Сегодня ночью!.. - отвечал славный Ендрусь. - Как ты залез в кассу?.. - Открыл отмычкой... - Где остальные деньги?.. - У меня в жилете... Это был невиданно спокойный допрос и неслыханно быстрое признание. При последних словах Ендруся Паневка рванул его за жилет и выхватил из-за подкладки смятую десятирублевую бумажку. - Твои?.. - спросил он у мастера, бросая кредитку на прилавок. - Они, они самые! - ответил не на шутку испуганный Дурский. - Пусть же вас бог накажет... за ваше подозрение... вас и детей ваших!.. - крикнул Паневка. Потом, ни на кого не глядя, он вышел из магазина, а вслед за ним, разделяя его негодование, незаметно разошлись и остальные. В магазине осталось три человека: чета Дурских и честный Ендрусь. Мастер, который никогда не отличался избытком ума, теперь уж совершенно одурел. Он прошелся несколько раз по магазину, хмуря брови и прищелкивая пальцами, и, наконец, остановившись перед своей достойнейшей половиной, воскликнул: - Я знаю, что делать! Пани Дурская не очень-то доброжелательно поглядела на мужа, но неунывающий мастер продолжал: - Вот пойду сейчас и поищу их... и обоих приведу домой: Паневку и Ясека... Франя! Дай, милая, злотый... Пани Дурскую, как она потом сама уверяла, чуть не хватил удар при этих словах. Как сорвалась она с места, да как огрела муженька - рраз по левому уху, рраз по правому уху, - бедняга еле на ногах устоял!.. Не дожидаясь ни злотого, ни продолжения военных действий, он схватил шапчонку Ендруся, которая едва прикрыла ему макушку, с великой поспешностью выбежал вон и остановился только в пивной - утолительнице печалей всех обиженных судьбой. А пани Дурская тем временем горестно причитала: - Ах, несчастная я сирота!.. Ах, зачем я связалась с этим бездельником!.. Ах, зачем же я не вышла за честного чиновника!.. Была бы у меня уже дюжина детей, а так только двое, да и те дрянные, портновские!.. Ах, мама, мама моя, зачем ты меня, бедняжку, на свет родила?.. Ендрусь! - Слушаю, пани хозяйка, - пробормотал подлый парень, как волчонок вылезая из-за шкафа. - Сбегай-ка за кружкой пи... Но в этот момент взгляд ее упал на мерзкого интригана: она вспомнила о его преступлении, о страшном проклятии Паневки и, в бешенстве схватив ножницы, швырнула их в коварного малого. Но малый ловко увернулся, и орудие смерти или увечья, со звоном отскочив от стены, вонзилось острием в пол. А пани Дурская, подпирая голову своими толстыми руками, снова принялась причитать за прилавком: - Ах, обидела я сироту!.. Ах, накажет меня бог и детей моих!.. Да что это, с ума Паневка спятил, чтобы такими проклятьями проклинать? А тем временем Ясь бежал, сам не зная куда. Ему казалось, что улицы, санки, люди, даже небо отворачиваются от него. Он был оскорблен гнусным обвинением, он сознавал свою невиновность и, несмотря на это, испытывал стыд, страх и отчаяние. Кто же ему поверит, сколько бы он ни клялся? Ведь он и сам себе не мог объяснить, каким образом в его сундучке оказались деньги... Где приклонит он голову, когда наступит ночь, чем утолит голод, который уже начал ему докучать?.. Только к одному человеку он смело пошел бы, даже очерненный таким обвинением, только к одной... Если бы он припал к ее ногам и сказал: "Мама! Я не виноват!.." - она поверила бы ему, а быть может, и спасла от кандалов, зловещий звон которых непрестанно отдавался в его душе... Но мать ею лежит в сырой земле; и хоть она рвется к сироте, хоть и рада бы бежать ему на помощь, но не пускают ее полусгнившие доски гроба и скованный морозом могильный холм. Она бессильна, бессильна в то время, когда все общество от имени закона готово ополчиться на ее сына! X История письма Ты говоришь, друг мой, что господь бог - лучший из драматургов, ибо всегда придумывает самые неожиданные развязки. Ты прав, и в подтверждение я расскажу тебе нижеследующую историю. Письмо Яся довольно долго провалялось в шкафчике с неоплаченной корреспонденцией, хотя было очень и очень срочным. На почту приходило много дам, для которых только и удовольствия на свете, что утолять печали страждущего человечества, и любая из них до того благочестива, что после смерти прямо с катафалка первого разряда попадает в собственный замок в царствии небесном. Но ни одна из них не удосужилась взглянуть на бедное письмецо, которое так и вопило: "Отправьте меня в Вольку!" Приходили панны, прелестные, как цветы, и такие добрые, невинные, милосердные и вообще столь совершенные, что при их появлении голодные почтовые чиновники забывали о работе, а почтальоны и письмоносцы осеняли себя крестным знамением, как перед чудотворными иконами... Но ни одна из них не заинтересовалась письмецом. Приходили туда господа, старые и молодые, в шубах и в пальто, в мелких и глубоких калошах. На одном были очки в золотой оправе, у другого трость с набалдашником из слоновой кости, третий угощал знакомых дорогими сигарами, у четвертого был каменный дом, а у пятого - самое доброе сердце на свете. Многие из них состояли членами благотворительного общества либо общества поощрения изящных искусств. Многие пеклись о паралитиках. Но никому из них не пришло в голову позаботиться о письме Яся, так давно лежавшем в шкафчике. Наконец и оно привлекло к себе внимание. Через почтовый двор ежедневно проходил худой лысый старик в длинном синем плаще. Это был злой и хитрый старик!.. Скольких богачей, некогда разъезжавших в экипажах, он пустил по миру; скольких купцов засадил в Лешно; сколько вдов и сирот погубил; скольким юнцам испортил карьеру, взимая с них огромные проценты, - мы об этом узнаем только в день Страшного суда. За свою долгую жизнь старичок отправил немало доплатных писем, поэтому, опасаясь, не забыл ли он в нужном случае наклеить марку и не задержала ли почта письмо, частенько заглядывал в шкафчик неоплаченной корреспонденции. И вот при одной из таких проверок он прочитал адрес: "В собственные руки уважаемого и дорогого пана Анзельма. В Вольке, пусть дойдет быстрей". Старик даже затрясся от гнева и, стукнув тростью о камень, проворчал: - Вот еще осел выискался!.. Хочет, чтобы письмо быстрей дошло, а марку не наклеивает!.. С этими словами он быстро зашагал к воротам; здесь он вдруг остановился и пробормотал: - Так ему и надо, пусть будет осмотрительней... Однако, не дойдя до конца Ново-Сенаторской улицы, старик снова остановился и, словно с кем-то споря, сердито сказал: - Еще что за новости?.. Я... я чтоб покупал марки для каких-то голодранцев... Черта с два тебе это удастся! Напрасно, однако, он увиливал, напрасно бранился и пытался идти вперед. Могучая десница божья ухватила его за загривок и от самой Театральной площади заставила повернуть в сторону почты. Но ростовщик все еще не сдавался и плаксивым голосом пытался убедить себя: - Наверно, и почта уже закрыта... Так и будут они там сидеть ради дурацкого письма! И какого черта дался мне тот каналья?.. И разве не мог бы то же самое сделать какой-нибудь богатый человек?.. Жалуясь и кряхтя, он все-таки шел назад и уже подходил к окошку, где продавали марки. Ах! как же трудно ему было найти мешочек с деньгами, как тряслись у него руки, как невыносимо жалко было платить гривенник!.. И все-таки он не мог не заплатить, и письмо ушло. Чудесные дела творишь ты, о господи, если, минуя столько благородных и изысканных особ, ты избрал исполнителем сиротской воли ростовщика в потертом и заляпанном грязью плаще! Но казалось, какое-то проклятие тяготеет над бедным письмецом. Отправили его из Варшавы, а оно попало не на ту станцию, снова вернулось и только после рождества было доставлено по назначению. Как раз в день святого Стефана, часов около десяти вечера, когда дети уже спали, пани читала новый роман, а пан Анзельм раздумывал, какие распоряжения отдать на завтра, в низкую его комнатку вошел Млынкевич, только что вернувшийся из местечка. - Ну что, привез газеты? - спросил пан Анзельм. - Привез, привез, и еще какое-то письмо, - ответил управляющий и положил на стол объемистый пакет. Шляхтич прежде всего взял в руки письмо и, прочитав адрес, расхохотался. - Ишь какой остряк нашелся! - воскликнул он. - А может быть, это наш Ясь? - заметил вполголоса управляющий. - Наверное, он!.. Похоже на его почерк, - проговорил шляхтич, быстро распечатывая конверт. А потом начал читать вслух: - "Дорогой пан! Мама хотела сама Вам написать, но она уже умерла..." - Какое несчастье! - пробормотал пан Анзельм. Он высморкался, быстро заморгал веками и приглушенным голосом продолжал: - "Под конец стало нам так худо, просто страх!.. А мама перед смертью все время вспоминала Вас. Теперь я у пана Кароля, он меня взял из милости. Мне здесь хорошо, но тоскливо, потому что не с кем слова сказать, хотя пить и есть дают вволю. Сначала я жил с мальчиками, но потом отвели мне отдельную комнатку, и к столу не всегда зовут, и мне очень грустно. С каникул мальчики стали учить меня, но все больше ругают и бьют по рукам, а ничего не объясняют. У них есть ружье и велосипед, но мне их даже тронуть не дают, а мне все равно, потому что лучше было бы учиться у кого-нибудь постарше. Мне только очень жалко, что они и их мама наговорили пану Каролю, что я лентяй и лодырь. Пан Кароль рассердился за это и оставил меня дома, хотя все уехали в деревню, и мне даже плакать хочется... Мой дорогой пан, не сердитесь на меня за такой гадкий почерк, но это не от лени и неаккуратности, а потому, что плохое перо... Мой дорогой пан, что мне с собой делать, если я остался один на свете? Нужно бы мне пойти работать, но я не смею сказать об этом пану Каролю, потому что он всегда как будто больной и все за голову хватается. Может быть, я там, в деревне, могу пригодиться, пускай уж и без ученья, только бы отсюда уйти. Целую руки и ноги у пана и пани, целую также Антосю, и Юзека, и Маню, и Казю; пану Млынкевичу кланяюсь и Войцеху, если он с вами, и напишите мне, как вы поживаете и все ли здоровы?" Следовала подпись - имя, фамилия, а также обратный адрес. Окончив читать, шляхтич подошел к Млынкевичу и спросил одним только словом: - Ну?! - Воля ваша, - с поклоном ответил седовласый слуга. - Парню там, должно быть, чертовски плохо... - Выручим его!.. - сказал словно про себя пан Анзельм и в раздумье принялся большими шагами ходить по комнате. - Потребуется рублей пятьсот... - прошептал он. - Мальчика нужно привезти сюда и после каникул отдать в школу. - Большие деньги! - буркнул управляющий. - Есть у нас ведь немного зерна для продажи? - спросил пан Анзельм. - О! Зерно есть, да покупателя-то найти нелегко, и еще при таком срочном случае... к тому же и Юзека пора бы в школу... - Тупой малый! - ответил шляхтич. - Он и за два года не подготовится. Снова наступило молчание, которое нарушил управляющий. - Если пожелаете, то деньги найдутся. Ведь неделю назад пан Адам за нашу упряжку давал аккурат пятьсот рублей с чем-то... На пана Анзельма как будто вылили ушат холодной воды. С минуту он еще колебался, наконец сказал совсем уже другим тоном: - Идите спать, Млынкевич. Проводив управляющего, он задумался: "Как мне ни жаль мальчика... эх! Ничего не поделаешь, и у меня есть обязанности... Правда, уже три месяца, как мы взяли в дом учителя для Юзека, мог бы и Ясь вместе с ним подучиться... но школа - нет, это трудное дело... Жаль мальчика!.." По правде говоря, пан Анзельм стыдился признаться даже себе самому, что ему не хотелось бы расстаться с парой упряжных - напоминанием о лучших временах. Долгов у него теперь не было, но для того, чтобы дать образование Ясю, пришлось бы несколько лет ограничивать себя в расходах. Нынешний год был исключительно удачным, пан Анзельм даже позволил себе купить жнейку, но разве всегда так будет?.. С другой стороны, пан Анзельм знал, что Ясь - ребенок с богатыми задатками, и опасался, что в дурных руках мальчик загубит свои способности. - Жаль мальчика! - взволнованно шептал он. - Но ведь и передо мной обязанности, и нелегкие... - Одолеешь их! - прозвучал чей-то голос. - Надеюсь! - ответил шляхтич. - Но ведь надо облегчить положение собственной семьи. Воспитание мальчика обойдется в несколько тысяч рублей, так лучше ведь отложить деньги для своих. - А что ты сделаешь для страны? - шепнул голос. Оторопевший шляхтич остановился посреди комнаты и, словно желая отогнать преследующие его мысли, осмотрелся вокруг. Тут взгляд его упал на три старинные портрета. На одном из них был изображен какой-то рыцарь в броне, на другом - старец, на третьем - почтенная матрона. И вот произошла неслыханная вещь. Портреты ожили и заговорили. - Я выигрывал битвы, а в последней из них сложил голову... - сказал рыцарь. - Я основала больницу и школу, в которой училось несколько поколений... - молвила матрона. - Я построил город и несколько деревень... - отозвался старец. - А вы что сделали?.. - спросил голос. - Твой отец, гоняясь за графским титулом, промотал в немецких трактирах почти все состояние, а ты - ты растерял и последнее!.. Капли пота выступили на лбу пана Анзельма. Он отвернулся от портретов и хотел сесть за письменный стол в старое железное кресло, обтянутое кожей. Вдруг он отступил - теперь, первый раз в жизни, ему пришло на ум, что он недостоин сидеть в кресле, которое когда-то занимали знаменитые граждане страны и благочестивые матроны. Тем временем портреты снова заговорили. - Мой дом был пристанищем для инвалидов... - прошептал воин. - За моим столом кормились сироты... - сказала матрона. - В плохие времена я спас несколько тысяч человек от голодной смерти и сохранил для страны немало ремесленников, - промолвил старец. - Твой отец воспитал на пользу обществу нескольких жокеев и псарей... а ты - кучера и повара, который обокрал тебя, - добавил голос. - Жокеев и псарей... кучера и повара!.. - с горечью повторил пан Анзельм. - Какой жалкий итог!.. Стоило для этого проматывать имение, гордиться родом героев и государственных деятелей, носить старинное имя и звание члена передового сословия?.. Однако же я был не хуже других, - прошептал шляхтич, словно оправдываясь перед предками, которые сейчас смотрели на него мертвыми глазами. В самом деле! Другие даже порядочных псарей не смогли воспитать!.. Мысли его снова обратились к сироте. - Хорошо, - сказал он. - Ну, продам я упряжных коней, ограничу свои потребности до крайности, смешаюсь с низшим сословием, но кто поручится, что весь мой труд не пропадет даром, что мальчик не умрет или не собьется с пути? - Выполняй то, что тебе предназначено, а об остальном не думай!.. - произнес голос. И шляхтич перестал колебаться. Он твердо решился увеличить свою семью еще на одного человека, зная, что именно с ним будут связаны наибольшие расходы. Сделал он это без фальшивого энтузиазма, в полном присутствии духа, чувствуя, что оплачивает долг, который оставался за ним с более счастливых времен. Если не будет ему с Ясем удачи, - его ждут разочарование, насмешки людей и, кто знает, быть может, даже упреки со стороны собственных детей. Ну, а если будет?.. Был это большой риск, но не он первый рисковал. Его прадед немало раз ставил на карту свою жизнь, и хотя в конце концов проиграл, зато сохранил свое доброе имя. Да и его отец, - что ж, он тоже поставил однажды на карту... две деревни! Пробило три часа, когда пан Анзельм со спокойной совестью сел в железное кресло, которое некогда занимали воины, знаменитые граждане и благочестивые матроны, и принялся писать письмо. Он чувствовал, что ни в чем не уступает своим предкам, хотя приносит в жертву только последнюю пару упряжных! Около четырех часов утра вошел Млынкевич. - Отошлите это письмо и коней пану Адаму, - распорядился шляхтич. - Воля ваша! - заметил управляющий. А потом спросил: - Значит, желаете ехать в Варшаву? - Послезавтра! - ответил пан Анзельм. Управляющий покачал головой и вышел. Когда шляхтич снова остался один, он смело посмотрел на портреты предков. Теперь и он тоже пожертвовал на общее благо часть своих скромных достатков, и он тоже приведет в свой дом сироту, чтобы воспитать для общества достойного гражданина. XI Покинутый Убежав от мастера, Ясь опомнился только на Театральной площади. Свежий воздух отрезвил его, усталость вынудила замедлить шаг. Он поглядел вокруг и увидел людей - задумавшихся, мирно беседующих, улыбающихся, - которые шли по своим делам, не выражая намерения схватить его и заковать в кандалы. Ему стало как-то легче и спокойней. Он чувствовал, что здесь, на виду у толпы таких вежливых, красивых и хорошо одетых людей, мастер не посмел бы его бить и называть вором. Да пусть бы и попробовал!.. Ясю вспомнилось, как однажды живодер преследовал собаку и прохожие ее спасли. Неужели эти прохожие с меньшим сочувствием отнеслись бы к нему?.. В Саксонском саду он совсем осмелел. Ну, кто вздумает его здесь ловить?.. Разве что этот седой и румяный господин с такими честными, голубыми глазами?.. Или та дама в бархатной накидке, чье прелестное лицо так и дышит добротой?.. Или, может быть, эти маленькие мальчики, которые смотрят на него так, словно приглашают поиграть вместе?.. Непохоже, чтобы кто-нибудь захотел его обидеть здесь - под ясным небом, среди покрытых инеем деревьев, вечно погруженных в раздумье памятников, и людей, по крайней мере с виду счастливых!.. Прогулявшись несколько раз по саду, Ясь вышел затем за железные ворота. Настроение у него изменилось. По мере того как он удалялся от богатых кварталов города, он все больше встречал людей в скромной, даже нищенской одежде. Лица у них были бледные и печальные, взгляд угрюмый. Яся стал одолевать голод и одновременно новый приступ какого-то страха. Ему чудилось, что каждый прохожий смотрит на него подозрительно и сердито, а многие оглядываются и указывают на него пальцем. Его опасения, в действительности неосновательные, сменились жгучей тревогой, паническим ужасом, отчаянием. Он прибавил шагу; сердце его усиленно колотилось, он уже не различал очертания предметов, а инстинкт подсказывал ему, что надо бежать. К счастью, последние проблески сознания сдерживали его; он шел медленно, как автомат, толкая людей и натыкаясь на стены домов. - Глядите! - воскликнула какая-то женщина. - Парень, должно быть, пьян или ослеп... А Ясю, когда он слышал это, казалось, что кто-то сдавил ему горло; но он все-таки не прибавил шагу и спустя несколько минут очутился на менее людной улице. В воротах одного из домов он увидел худенькую девушку с ведром, полным воды, и сказал: - Пить!.. Девушка дала ему попить и с улыбкой что-то ответила, но он ее не понял. Когда она отошла, Ясь задумчиво поднял голову и увидел дощечку с надписью: Приют Это был дом для бедных детей, но не для таких бедняков, как он. Ясь знал об этом; скрепя сердце он отвернулся и побрел дальше. Куда?.. На Варецкой площади он остановился перед огромной больницей. Здесь находили убежище те, над которыми тяготела рука смерти. Но над Ясем тяготела лишь его сиротская доля и обвинение в краже, поэтому он опустил голову и пошел дальше. Резкий встречный ветер заставил мальчика свернуть налево, и он очутился в пустынном и тихом переулке. Он утратил нить своих мыслей, власть над собой и стал подобен листу, который порывами ветра бросает из стороны в сторону. В районе Нового Свята его заставил очнуться непривычный шум: какие-то люди гурьбой шли за двумя молодчиками, которые вели под руки жалкого оборвыша. - Что случилось? - спросил Ясь, не ожидая ответа. - Пьяного ведут в участок, - сказал кто-то из толпы. Мальчик подумал: бедные дети находят пристанище в приютах, больные в больницах, пьяные в участках... Но какое же уготовано место ему - несчастнейшему из всех детей на свете... Разве что тюрьма! Ясь очень устал: ноги у него дрожали, колени подгибались, руки больно ломило. Его тошнило от голода, клонило ко сну, тянуло отдохнуть хоть минутку, но где же? Места в приютах, больницах и участках были заняты другими, а идти в тюрьму он не хотел. И вот, уже в каком-то помрачении ума, боясь остановиться хоть на минуту, то и дело спотыкаясь на выбоинах тротуара, осиротелый ребенок обратил свой взор к мостовой, по которой вереницей неслись санки и экипажи, - и в свои всего-навсего одиннадцать лет внезапно подумал о самоубийстве. Тотчас он представил себе, как больно топчут его конские копыта, услышал глухой хруст собственных костей, но не испугался: так человек, мучаясь от зубной боли, скорей с облегчением, чем со страхом, думает о предстоящей операции. Экипажи и санки роились перед его глазами, как мухи в летний день. Ясь остановился. Какой-то прохожий мимоходом оттолкнул его на край тротуара, другой - с края на мостовую. Издалека быстро приближались большие сани, запряженные четверкой лошадей. Мальчик шагнул вперед, машинально повернул голову - и увидел над собой гигантскую фигуру Христа, который, склонившись к Ясю, протягивал руку, словно говоря: "Что ты делаешь?.." У ног страдальца, который так любил детей, Ясь заметил открытую дверь; он повернул от мостовой и вошел в подземную часть костела. Обитель мертвых дала приют измученному ребенку. Миновав узкий коридор, Ясь очутился в подвале: выискав там самый темный уголок, он присел на подножку поломанного катафалка и прислонился головой к стене. В подземелье находилось несколько гробов с покойниками разного пола и возраста. Рядом лежала какая-то женщина, чуть подальше - маленькая девочка. "Мать и Антося..." - подумал Ясь, но тут же отогнал эту мысль. Воспоминания тяготили его, у него не было теперь ни сил, ни желания предаваться им, он наслаждался тем, что сидит, что ему тепло. Вскоре он заснул. Проснувшись, Ясь нащупал пальцами лежавшей на подоле пальто руки какой-то маленький предмет - плоский и круглый. Кровь бросилась ему в лицо при мысли, что это может быть монетка. Действительно, оторвав подкладку от грубого сукна, он нашел пять грошей, которые бог знает с каких пор лежали там, чтобы объявиться именно тогда, когда он больше всего в них нуждался. На дворе уже смеркалось. Ясь купил три сайки, съел их, запил водой из крана и снова отправился в странствия. Передышка приободрила его. Он выспался, поел и теперь, чтобы развлечься, принялся рассматривать витрины магазинов. В одной он увидел красивые платья, в других - ювелирные изделия, фрукты, игрушки... Дольше всего он задержался перед магазином колониальных товаров, где за стеклом витрины сидел фарфоровый китаец, кивавший головой и высовывавший язык. Фигурка эта понравилась Ясю, и его заинтересовало: какой механизм запрятан там внутри? Вдруг он услышал смех... - Хе-хе-хе! Позади Яся стоял худой, изможденный рабочий; уставившись безумными глазами в лицо китайца, он смеялся, но так странно и так страшно, что Ясь кинулся прочь от окна. "Почему эта игрушка понравилась только ему и мне? - думал мальчик. - Почему он такой жалкий, а смех его так ужасен? Что он ел сегодня? Тоже только сайки?.. Где он будет спать?.. О, боже! А я?" И снова начались бесцельные скитания. Мало-помалу закрылись магазины, движение на улицах замирало, фонари гасли. Иногда, пройдя несколько кварталов, можно было услышать только торопливые шаги одинокого прохожего да протяжные зевки сторожа. Стук извозчичьих дрожек долетал совсем издалека. Наконец все затихло. На далекой башне часы пробили один раз, на всей улице светилось только два окна. - Что же делать? - шептал Ясь. - Что же делать?.. Он поглядел на небо; с одной его стороны еще сверкали звезды, а другая покрылась густыми тучами. Неужели это те самые звезды, которые он когда-то видел?.. Ночь в большом и шумном городе возбуждает особого рода страх. Ясь так сильно поддался этому страху, что не смел сдвинуться с места; собственные шаги пугали его. Он прислонился к столбу газового фонаря и, заломив ручонки, простонал: - Я один!.. Он преувеличивал: в тот же самый момент до него донесся какой-то шорох. Шорох этот становился все слышнее, иногда почему-то затихал... Ясь напряг зрение и увидел собаку, бежавшую по мостовой. Следом за этой собакой, искавшей еды в ночном мраке, Ясь прошел еще несколько улиц. Было совершенно темно, и мальчика клонило ко сну. Его страдания, физические и моральные, достигли наивысшей точки; страшнее всего было чувство полнейшего одиночества. Ясь знал, что он одинок, и более того - что на всем свете, наверно, нет еще другого столь же несчастного существа. Но он ошибся и на этот раз. Пройдя еще несколько шагов, он различил в мерцающем свете фонаря тень, прислонившуюся к каменной стене. Он осторожно приблизился и увидел женщину, сидевшую на ступеньках у входа в магазин. - Кто здесь? - спросил Ясь. - Это я, с ребенком!.. - испуганно ответила женщина. - Я не собираюсь делать ничего дурного... - Ночуете здесь? - Да... отдыхаем. До дому далеко. Ясь сел рядом с ней. - Вы из этого дома? - спросила теперь женщина. - Нет, - тихим голосом сказал смущенный Ясь. - Вы, может быть, опоздали на поезд?.. Мальчик промолчал. - Тепло сегодня, - сказала женщина, а потом оперлась головой о стену и закрыла глаза. Ребенок спал. Ясь прикоснулся к его голой ручке и вздрогнул. Она была сморщенная и холодная, как тот птенец, который когда-то по его вине лишился жизни. Тотчас ему пришло в голову, что бог наказал его за смерть птички. Он вспомнил прекрасное, круглое гнездышко и невольно сравнил его с этим жалким гнездом из тряпок, на которых лежал человеческий птенец. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вскоре на одной из улиц города милосердный сон, врачеватель страждущих, убаюкал трех бездомных бедняков, прикорнувших на грязных, обледенелых ступеньках. И у Него также нет над головой крыши, У Того, кто собой заполняет бесконечность... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Действие происходит на следующий день в полдень. Близ Вислы, среди лепящихся друг к другу деревянных домов, на большом дворе мы видим две фигуры: некой пани Вероники и некоего Антека. По заверениям пани Вероники, бог создал ее светской дамой, но злой рок низверг с высоты салонов до скромного положения мусорщицы. В соответствии с ее нынешним званием, пятидесятилетняя Вероника таскала на спине мешок из грубой холстины, а рука ее опиралась на деревянную кочергу с изогнутой железкой на конце, представлявшей собой крючок в форме семерки. Добавим к этому высокий рост при сутулой фигуре, лицо, запечатлевшее следы борьбы с превратностями судьбы, несколько прядей седеющих волос, наряд, от разрушительного действия времени превратившийся в лохмотья, и мы получим точный портрет дамы, которая в настоящий момент выкрикивает во дворе звонким сопрано, напоминающим итальянскую оперу: - Костьи!.. костьи покупаю!.. Антек, который стоит шагах в пятнадцати от нее, - это молодой человек неопределенных лет - так между шестью и двадцатью. Он является обладателем побывавшего в употреблении военного мундира, которому можно поставить в упрек лишнее количество дыр в местах, свободных от пятен, а также отсутствие пуговиц, воротника и одной полы. Его голову изящно украшает фантастическая гарибальдийская шляпа, левую ногу - башмак, правую - высокий сапог. Кроме того, Антек очень мал ростом, худ, лицо у него желтоватое, волосы редкие, нос как вишня и репутация законченного негодяя. Когда-то он был на добром пути и разносил по домам газеты; однако, с тех пор как он продал несколько экземпляров в свою пользу, выбросив остальные в сточную канаву, литература лишилась в его лице полезного деятеля. Вот уже несколько часов, как любезный Антек скучал: во-первых, у него что-то "свербило внутрях", а во-вторых - недоставало приятного общества. Поскольку рослая мусорщица обладала некоторой притягательностью, Антек подошел к ней и затянул плаксивым голосом: - Моя пани!.. Моя золотая пани!.. Издавая эти жалобные стоны, он держал руки в дырках, выполняющих роль карманов, и терся плечом о бедро нашей светской дамы. - Чего тебе надо, оборвыш? - добродушно спросила дама. - И говори в левое ухо, потому что на правое я не слышу! Когда она нагнулась, Антек заорал во всю глотку: - Дайте же мне табачку!.. Моя пани, золотом одетая! - А зачем тебе табак?.. - А затем, моя пани, что я как посмотрю на "семерку", так у меня начинает щипать в носу, а чихнуть не могу! - крикнул парень и еще развязнее прижался к ее бедру. От такой дерзости пани Вероника вскипела гневом и, взмахнув крючком, воскликнула: - Чтобы тебя переехали! Чтоб тебе сдохнуть, мерзавец!.. Вешалка для шляпы! - Иги-и! - пронзительно взвизгнул сорванец, отступая в сторону и не вынимая рук из карманов. - У тебя от "семерки" в носу щиплет? - негодовала дама. - Да валяйся ты сам в мусорной куче, я бы тебя не подобрала, рвань ты этакая!.. - Ишь какая барыня!.. - заметил парень, презрительно сплюнув сквозь зубы. Увидев это, дама крикнула в величайшем гневе: - О, боже милосредный! Да разве есть справедливость на этом свете, если этакий отброс задирает честных людей на улице да еще плюется!.. Погоди, я еще увижу, как тебя в Старом Мясте клеймом припечатают, если только раньше собаки не сожрут... Оскорбленная дама, отругиваясь, направилась к помойке. Антек же, увидев глыбу песчаника, сел на нее и принялся точить нож с выражением такого равнодушия и скуки, какому могли бы позавидовать самые высокородные господа. В этот момент во двор вошел Ясь. Боязливо поглядев вокруг и заметив мусорщицу, он подошел к ней и тихим голосом сказал несколько слов. - А ну-ка, убирайся отсюда!.. - рявкнула все еще взволнованная дама, накинувшись на сироту. - Я тебе такого задам табака, что башка у тебя отлетит прочь, даже "Полицейская газета" не сыщет!.. Перепуганный Ясь пустился наутек; видя это, Антек крикнул: - Эй ты... балда!.. Поди сюда! Ясь неуверенным шагом приблизился к уличному мальчишке и остановился на некотором расстоянии. - Чего тебе надо от этой побирушки, которая приходится родней всем мусорным ямам в Варшаве? - спросил его Антек. - Я хотел узнать, нет ли у нее для меня какой-нибудь работы, - поколебавшись, ответил Ясь. - А откуда ты взялся? - допытывался Антек, подозрительно оглядывая довольно приличное платье Яся. - Из города. Ответ, видимо, удовлетворил мальчишку, так как он продолжал допрос: - Зачем тебе работа? - Мне хочется есть. - Фью! Фью! - свистнул шалопай, а потом добавил: - Если бы ты продал свой лапсердак, так нам бы обоим хватило еды на неделю. - Лучше бы работать, - прошептал Ясь. Антек сунул нож в карман и задумался. - Может, ко мне пойдешь на службу? - вдруг сказал Антек, пронзительно глядя на Яся. При этом он задрал голову вверх, так как был ниже Яся. - А что же ты за птица? - спросил удивленный Ясь, улыбнувшись, хотя ему хотелось плакать. Вопрос этот, видимо, задел бродягу; почесав место, где положено быть воротничку, он с достоинством заметил: - А ты знаешь, слюнтяй, что через мои руки прошло уже с десяток таких дураков, как ты? Ты что думаешь?.. Наймись ко мне и получишь еду и такое место для спанья, что в трескучий мороз вспотеешь! - Хм! Попробую... - сказал Ясь после недолгого размышления. - Ну что ж, ударим по рукам! - воскликнул Антек и, изо всей силы хлопнув Яся по ладони, добавил: - Иди за мной и тогда узнаешь, что я за птица!.. Они вышли вдвоем и, миновав несколько незастроенных уличек, добрались до землянки, окруженной полуразрушенным забором. Здесь Антек велел Ясю подождать, а сам вошел во двор. Во дворе стояла тележка, высилась изрядная куча песку, а рядом с ней, как солдат на часах, прогуливался коренастый рыжеволосый мужчина в полушубке, с выражением философического спокойствия на лице, впрочем, не отличавшемся одухотворенностью. Антек ступал неслышно, как волк, имея, видимо, основания опасаться этого крепко сложенного мужчины. Не слишком отдалившись от калитки, он остановился и крикнул: - Пан Мартин!.. Бонжюр!.. Детина медленно повернулся, внимательно поглядел на мальчишку и, сдвинув шапку с затылка на лоб, ответил: - Проходи стороной!.. - А что, не вернул вам Валек мешочки, ворюга этакий? - спросил Антек. - Ты сам вор! Ты ему эти мешки продал за рюмку водки, хотя они были не твои. Ответ этот немного успокоил мальчика, и он осторожно стал выходить на середину двора, говоря: - Врет, как собака!.. Разрази меня матерь божия... Сам у меня мешки вырвал, да еще так в глаз стукнул, что пришлось идти к доктору... Чтоб мне провалиться! По слабости умственного развития пан Мартин не мог решить, верить этой странной истории или нет. Тем временем Антек подошел к куче песка и, ткнув в нее ногой, сказал с воодушевлением: - Будь у меня мешки... Эх! Я бы в один миг продал всю эту кучку. - Дай залог, тогда одолжу мешки. - Угу! Вы, я вижу, тоже шутник, пан Мартин! - говорил Антек, топчась на месте и засовывая руки в рукава. - У меня рубахи нет, а вы залог требуете! - А куда же ты ее девал? - с любопытством спросил Мартин. - Потерял на Краковском Предместье. Не поверите, снимаю я свой балахон - и вдруг эта стерва рубаха сваливается с меня на землю, и будь здоров. Черт бы ее побрал! Пан Мартин, почесав голову, сказал: - Фу!.. И мешки я тебе дал бы, и песок отпустил бы в долг, если бы знал, что ты меня не обворуешь... - А моя честь что - собака? - крикнул обиженный Антек. - Разве не имел я дела с порядочными людьми? О! И еще с какими! - Ну! Ну!.. - проворчал Мартин и пошел в землянку. - И веревку прихватите тоже, потому что я в зубах не потащу ведь... - Так у тебя, болвана, даже веревки нет? - удивлялся Мартин, качая головой. - А откуда ей у меня быть?.. - возразил мошенник. - Ведь в ломбарде еще не было аукциона. Несколько минут спустя пан Мартин, наполнив песком два мешка, подвязал их Антеку на спину, напутствуя его следующими словами: - Только попробуй потерять что-нибудь или покупать у другого кого песок, а не у меня, я тебя так поблагодарю, что зубов не досчитаешься!.. - И-и-и-и-и! - взвизгнул Антек на прощание, одновременно давая сигнал Ясю. Когда Ясь подбежал на призыв, Антек перевалил мешки на него, говоря: - Ну как, заметано?.. Сам черт не отнимет у тебя того, что у меня заработаешь! - Что же мне с этим делать? - удивленно спросил Ясь, с беспокойством оглянувшись на свою навьюченную спину. - Как это что?.. Ты будешь носить песок, а я буду кричать и еще... не бойся, я о тебе позабочусь. Вскоре во дворах домов в районе Нового Свята и Иерусалимской Аллеи можно было услышать пронзительный голос Антека: - Хо-пее!.. пе-лого!.. вислянского! И несмелый голос Яся: - Песку белого!.. Таковы были плоды воспитания милосердного пана Кароля. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Час спустя после ухода Антека к Мартину во двор вбежал какой-то запыхавшийся, разгоряченный человек и сдавленным от волнения голосом стал его выспрашивать: - А не видели вы, человече, парнишку в черном пальто и в шапке с козырьком? - Не видел! - ответил Мартин, вылупив на него глаза. - Красивый такой мальчик, скажу я вам, тихий... Ой, как у меня дыхание сперло... Ясем его звать... - Да мне такой и не снился! - недружелюбно пробормотал Мартин. - Как это может быть?.. - с мольбой в голосе продолжал незнакомец. - Люди ведь видели его... Он бродил в этом районе... Да разве я знаю, может и в Вислу провалился! - Как это он мог провалиться! Ведь Висла замерзла. - Верно! - согласился незнакомец. - Разрешите мне тут немножко передохнуть. Как же случилось, что вы его не видели?.. Ведь он такой заметный мальчик... Мастер сказал, что он его обокрал, а Ясь у него даже лоскутка не взял бы... Ох, как же я устал!.. Если он сюда придет, вы спросите: ты кто - Ясь? и скажите, что украл Ендрек... а я его по всей Варшаве ищу. "Должно быть, у него в голове не все в порядке!" - подумал Мартин, который сам, впрочем, не отличался выдающимся умом. - Передайте ему это, и бог вам воздаст... С этими словами он вскочил и снова пустился бежать, как пес в поисках пропавшего хозяина. Очутившись на улице, он остановился и еще раз крикнул через забор: - Не забудьте же, что я вам сказал... Его зовут Ясь!.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Под вечер, накричавшись до хрипоты и продав безмерное количество песку, Антек и его служащий Ясь купили бутылку пива, полфунта колбасы, набили карманы булками и, удалившись на безлюдную уличку, приступили к ужину. Справедливость требует признать, что, несмотря на малый рост, Антек взял себе значительно большую долю, предоставив Ясю объедки. На закуску же Антек принялся дурачить сироту: - Слушай, балда! А ведь если Мартин проведает, что мы у других песок брали, так он нам этого не спустит... Но ты не бойся, я тебя в обиду не дам!.. Хо-хо!.. Скажу я тебе - если я только возьмусь за него, он и оглянуться не успеет, как на земле валяться будет. Хо-хо! В драке я огонь, все равно как еврей в танцах, и такая, скажу тебе, у меня сила, что могу одолеть солдата с ружьем и шашкой. - Почему же ты сам песок не таскаешь? - спросил Ясь. - Эх!.. Потому что я только в драке такой. А впрочем, намотай себе на ус, балда, за какую попало работу я браться не люблю. Когда я разносил газеты, мне не раз говорили: "Если бы ты, Антек, не был таким ворюгой, из тебя бы путный человек вышел!" - но я расплевался с газетами!.. Это отнимает время. Ладно, пойдем гулять! И они пошли слоняться по городу. Вдруг Антек остановился перед меняльной конторой и, указывая на горстку золота за окном, сказал: - Ты знаешь, балда, что все это мое? - Ишь ты! - с усмешкой заметил Ясь. - Здоров же ты на выдумки. - А вот и мое, потому что, если захочу, так не дам тебе глядеть. И, сказав это, Антек оттолкнул своего служащего от окна. Ясь вспыхнул и так крепко ухватил своего хозяина за загривок, что тот прямо в клубок свернулся; с трудом высвободившись, он сердито закричал: - Ого!.. Вот ты какой удалец?.. Посмей-ка еще хоть раз, и я сообщу о тебе в участок, сукин сын! Услышав это, Ясь струсил. Он чувствовал, что этот хлипкий парень побил его дипломатией и что рядом с ним и пан Петр, и пан Кароль, и даже мастер Дурский ни черта не стоят... Часов около десяти вечера мальчики вернулись в приречный район. Там они пролезли через дыру в заборе и в нескольких шагах от нее увидели большую опрокинутую бочку из-под сахара. - А что?.. Вот тебе и постель!.. - шепнул Антек, первый влезая в этот своеобразный будуар. - Побойся бога! - дрожащим голосом заметил Ясь. - А если нас тут поймают? - Ну и что же?.. Я ничего не украл, никого не убил, - что мне могут сделать? - возразил Антек. С тяжелым сердцем Ясь полез вслед за ним и утонул в лежалой, полусгнившей соломе, смешанной с множеством инородных тел, в общежитии именуемых мусором. Вскоре усталость взяла верх над отвращением, и Ясь заснул в этой берлоге так же спокойно, как некогда в раскладной кроватке, убаюканный шепотом материнской молитвы. На другой день, еще до рассвета, мальчики вылезли через то самое отверстие в заборе, которое послужило им входом. Проходя пустыми улицами, Ясь твердил молитву и под первой же водокачкой умылся; Антек довольствовался чистотой... души. Потом, так же как вчера, Ясь таскал песок, а предприниматель Антек покупал товар либо брал его в кредит со складов, обходя, однако, землянку плечистого Мартина. - Не хочу ссориться с Мартином, - объяснил Антек. После вечерней закуски, состоявшей из хлеба, копченой грудинки и двух бутылок пятигрошового "шляхетского" пива, бродяжки столкнулись с парнем по имени Валек, который, увидев их, закричал: - Ты!.. Антек!.. Если бы ты знал, как на тебя Мартин злится!.. Говорит, ты вчера выманил у него веревку и мешки, а песок берешь у других и он так тебе морду набьет, что дух из тебя вон. - Чего он лает! - презрительно буркнул Антек, поежившись, словно по нему мурашки пробежали. Потом они слонялись втроем, а когда наступила ночь, Антек, к которому вернулось хорошее настроение, предложил: - Вот что, божьи коровки, пошли-ка в клуб на бал! - Какой бал? - спросил Ясь. - Ой, боже!.. - подхватил Валек. - Ну, и дурень же!.. С виду хрант, а не знает, что сегодня канун Нового года. Когда они остановились у клуба, Антек, прислушиваясь к звукам музыки, глубокомысленно заметил: - Это в нашу честь так танцуют! Если бы не мы, в Варшаве не было бы ни одного бала. Высказавшись, он схватил Валека за плечи и под мелодию кадрили начал откалывать коленца. Возник переполох, ибо мальчики толкнули какую-то старушку, сами едва не попали под лошадь. Получив кулаком от постового и кнутом от извозчика, они отправились вместе с Ясем на обычный ночлег. По дороге Антек упрекнул Валека, что он танцует, как медведь, в результате чего парни вцепились друг другу в волосы. Ясю пришлось их разнимать. Когда они пробрались в свой двор, Антек первый сунул голову в бочку и с возмущением обнаружил там пару грязных сапог. Это привело мальчишку в такое негодование, что, забыв об осторожности, он заорал: - Что за новости такие?.. Вылазь отсюда, негодяй!.. - Тише ты! помалкивай! - остерег его Валек. - Почему помалкивай?! - кричал Антек. - Откуда он взялся?.. Я вот рассержусь да схожу за полицией, чтобы отвели этого жулика в участок. Сапоги лениво пошевелились, и в глубине бочки раздался голос: - Не приставай, пока я добрый... - Он пьяный!.. - прошептал Валек. - Подумаешь, пьяный!.. Пусть не лезет на чужое место, ворюга! - не унимался Антек, дергая захватчика за ноги. Тут один из этих огромных сапог, очертив в воздухе дугу, так энергично прошелся по истрепанному сюртуку Антека, что парень зашатался. - Ну и перекрестил, господи Иисусе!.. - пробормотал Валек. Из бочки по-прежнему раздавался храп. Антек отвел Валека в сторону и что-то пошептал ему на ухо. Потом оба осторожно подошли к бочке и, ухватившись за края, с усилием поставили ее на дно. Голова спящего захватчика очутилась в позиции, которую обычно занимают ноги. - Ббожже! - донесся из бочки стон, и одновременно оба сорванца заорали во всю глотку: - Вор!.. вор!.. Из бочки им вторил грубый голос: - Ббожже! Спасите!.. Все три мальчика немедленно убежали за забор. В землянке зажегся свет, на двор выбежали люди с дубинками и устремились к бочке, из которой по-прежнему неслись крики и грохот. Ночь эту, полную впечатлений, Ясь и его товарищи провели под каким-то навесом, на бревнах. - Тут лежать - все равно как в карете! - сказал Антек. Наступило утро Нового года. Антек, ровно с рассветом позабыв о бессоннице и невзгодах минувшей ночи, созвал военный совет. - Сегодняшним днем надо попользоваться, - сказал он. - Будем ходить с поздравлениями. Ты, Валек, со мной, а ты, Ясек, дай-ка мне свою хламиду и шапку... - А я в чем останусь?.. - спросил возмущенный Ясь. - В моем сюртуке! Что, может, он неприличный? - продолжал Антек, показывая целый рукав. - Ну, снимай, а то... пойду в участок и сразу скажу, кто ты такой! Напрасно бедный Ясь угрожал и просил. Ничего не помогло. Подлый Антек почти насильно сорвал с него пальто, брюки и башмаки и со злобным смехом кинул горько плачущему мальчику свои отвратительные лохмотья, строго-настрого наказав ждать его под вечер на Обозной улице, у шинка. В самых черных мыслях провел Ясь этот долгий печальный день, весь рацион которого составляла черствая корка хлеба. Антек появился на условленном месте только около семи; еды он не принес, зато сам был сильно навеселе, - ба! - просто-таки порядочно пьян. - Ну, скажу я тебе, - затрещал пройдоха. - Дело шло у меня как по маслу!.. Всюду я врал, будто я из "Курьера"... Потому что, видишь ли, я отхватил по пути поздравительные карточки у одного типа... У меня даже еще есть... Договорить он не успел, так как в этот момент чьи-то громадные руки схватили его и подняли в воздух. - Караул! Спасай, Ясек!.. - крикнул Антек. - Ой, и всыплю я тебе теперь! - сказал преследователь. - Пан Мартин! Мой святой пан Мартин! - орал Антек, заходясь от плача. - Вот тебе за мешки!.. Вот тебе за веревку... Вот тебе за песок!.. И не обманывай честных людей!.. И не кради, что не твое!.. Каждое из этих высокоморальных наставлений сопровождалось свистом ремня и звуком, наводившим на мысль, что ремень уже соприкоснулся с кожей Антека. Длилось это добрых четверть часа с небольшими перерывами. Тем временем Ясь, услышав, о чем речь идет, и узнав, как дерутся продавцы песка, стремительно бежал в сторону Краковского Предместья, отказавшись и от службы у Антека, и от ночевки в бочке, и даже от своей одежды. Он не знал, что с ним теперь будет, но даже тюрьма и смерть казались ему более заманчивыми, чем общение с личностями вроде Антека. В течение нескольких дней термометр держался выше нуля, было довольно тепло, снег и лед стаяли. К тому часу, когда Ясь убежал от Антека, над городом опустился густой туман. Огни фонарей во влажной голубой мгле напоминали подвешенные в воздухе красноватые огоньки, а прохожие походили на тени. На улицах по случаю Нового года движение было небольшое и мало-помалу совсем затихло. Часов около десяти туман поднялся вверх, и одновременно пошел дождь, который, все усиливаясь, превратился, наконец, в настоящий ливень. Сточные канавы набухли, и почти во всю ширину улиц поплыли потоки жидкой грязи. Сытые и хорошо одетые люди называют такую погоду мерзкой, - для оборванных и голодных она была ужасной. Как только пошел дождь, Ясь обнаружил, что шляпа и сюртук Антека, до сих пор какие-то удивительно жесткие, размякают с угрожающей быстротой. С продавленных полей шляпы вода потекла на плечи. Вдруг мальчик почувствовал, как крупная капля упала ему прямо на шею, а когда, вздрогнув, свел лопатки, капля побежала по спине. Вскоре промокшая одежда стала липнуть к телу, в дырявые башмаки набилась грязь. Его прохватил легкий озноб... Дождь между тем все усиливался; ветер подхватывал потоки воды и швырял их из стороны в сторону, на домах, от крыш до фундамента, образовались влажные полосы, улицы совсем опустели. В поисках убежища Ясь перебегал от ворот к воротам, от ниши к нише, а дождь преследовал его с упорством живого и злобного существа. - О боже, спаси меня... - прошептал мальчик, покружил минуту на одном месте и снова устремился вперед. Час тому назад Ясь думал, что исчерпал все возможные испытания на свете. Оказалось, что худшее было впереди. Приходилось спасаться уже не от людей, а от стихий. Он бежал без оглядки, а за ним по пятам - дождь, голод и бессонная ночь. Около часу ночи, вконец измученный бессмысленной беготней, Ясь упал на ступеньки какого-то дома. Он щелкал зубами от холода, и голова у него пылала. Приступ головокружения и странная тяжесть во всем теле привели его на некоторое время в полное оцепенение, что-то среднее между сном и обмороком. Очнувшись, Ясь с удивлением почувствовал, что страдания его прекратились. Только язык у него пересох и сильно запеклись губы, но при этом он ощущал какой-то благостный покой и необычайную свободу воображения. Временами он забывал, где находится, и думал, что все еще живет в доме у матери: вот снова, как бывало, стучит машина и лампа светит, как прежде. Это не лампа, а уличный фонарь; это не стук машины, а громкое журчанье воды, стекающей в канаву! Ясь протер глаза: он с улыбкой смотрел, как падает дождь, как стремительно мчатся потоки воды, потом снова начал бредить. Ему мерещился шум мельницы и припомнилось, что в саду в одном из кустов у него припрятана удочка. - Пойду на пруд, удить рыбу... - сказал он. Это дождь шумит, а не мельница, - говорило мальчику сознание. Но горячка брала верх над свидетельством сознания. Вот и сад: как тут хорошо пахнет!.. Все деревья в цвету, а дорожки посыпаны сухим гравием. Солнце так жжет, что Ясь обливается потом и приходится жмурить глаза от ослепительно яркого блеска. Открыв глаза, Ясь увидел газовый фонарь и почувствовал, что неровный, мерцающий свет фонаря раздражает его. Мальчику казалось, будто он отступает перед ним и прячется в погребе, где хозяйка хранит молоко в крынках. В этом погребе были Антося, Маня, Казя и Юзек. Ясь так обрадовался, что даже в ладоши захлопал, но тут же заметил, что дети не смотрят на него. - Ну, не прикидывайтесь!.. Не упрямьтесь! - крикнул он. - Лучше дайте мне немножко молока, потому что я ужасно устал!.. Но дети не услышали его и убежали из погреба, а он за ними. Их равнодушие так обидело Яся, что он решил пожаловаться матери, и стал звать ее: - Мама! Мама! Но мать тоже убегала и пряталась от него, и ему никак не удавалось ее найти. Погоня эта доводила его почти до безумия; он протянул руки и кинулся вперед. Наконец к нему вернулось сознание, он сообразил, что сидит на улице, а дождь немного утих. Он вспоминал свои видения, но не мог понять, что это значит, и тот ли самый он Ясь, который когда-то бегал по саду и лугам, удрал от Дурского и попал к Антеку, обокравшему его... Он чувствовал, что с ним произошло нечто необычайное и ему угрожает какая-то большая опасность. Вдруг ему пришло на ум слово: смерть... Смерть среди ночи, в пустынном городе, под хмурым небом, в грязи, когда рядом нет никого, с кем ты мог бы проститься или хотя бы обменяться последним взглядом, - как же это страшно!.. Столько людей вокруг, и ни один из них даже не подумает, что в нескольких шагах от него умирает несчастный ребенок!.. Яся охватило отчаяние; еще мгновение - и он бросился бы стучать в двери, кричать: "Сжальтесь!.." Но минута возбуждения прошла, и Ясь двинулся в путь, проникновенно повторяя вслух: - Кто доверится господу своему... Он уже утратил ощущение реальности бытия. Мысли его обратились к богу и к матери, а немеющие ноги несли куда-то... Куда?.. Вероятно, в ту темную сторону, из которой никто не возвращается. Не зная, как и зачем, он очутился в Иерусалимских Аллеях и пошел по дороге, ведущей к Висле. Казалось, само небо проливает слезы над этим крошечным существом, которое, как умело, доверило творцу душу, полную скорби и невыразимой тревоги. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . XII Друг Пан Анзельм приехал в Варшаву под Новый год. Он нанял комнату в Польской гостинице и, не теряя ни минуты, отправился туда, где, по указаниям Яся, проживал его опекун. - Здесь живет пан Кароль? - подойдя к воротам, спросил шляхтич у дворника. - Здесь, на втором этаже, только его, должно быть, нету дома, он недавно вышел. Шляхтич потянулся за кошельком, и сторож снял шапку. - Ты не знаешь, друг мой, - продолжал шляхтич, - живет ли у пана Кароля маленький мальчик Ясь?.. - Ага! Тот самый, у которого летом мать с голоду померла?.. Был он здесь, был, но теперь он у портного, у Дурского, а сюда даже никогда не приходит. Услышав про смерть от голода, пан Анзельм содрогнулся. Потом дал сторожу два злотых, узнал адрес портного и сердито приказал извозчику везти себя в район Старого Мяста. В магазине мужского платья он застал только вельможную пани Дурскую. Когда он спросил у нее про Яся, толстая дама, ломая руки, вскричала: - Ах, мой любезный пан! Такой случай... Представьте себе, мерзавец Ендрек, вон он, за шкафом прячется, обокрал нас, а мой старик возьми да обвини Яся! И, представьте, бедный мальчик убежал!.. А я так его любила! Уверяю вас, я прямо-таки без ума от него была... - Ладно, ладно, - прервал ее шляхтич, багровея, - но где же он теперь?.. - Вот то-то и оно, что мы не знаем, дорогой пан! - простонала перепуганная пани Дурская. - Откуда мне знать? Может быть, убил себя, а может, застрелился?! - А, к чертям собачьим! - крикнул разгневанный шляхтич, топнув ногой. - Вот вы как опекаете сирот в Варшаве! - Ах, добрый пан!.. Ах, благородный пан!.. - причитала бедная пани Дурская, с тревогой поглядывая на суковатую трость посетителя. - Ах, ведь это же мой... так сказать, муж виноват, а не я, несчастная... Ведь я и родом-то из другого сословия, дорогой пан, и могла бы выйти за чиновника... - Где же ваш муж? - рявкнул шляхтич, стукнув тростью об пол. - Ах!.. Да он побежал искать Яся и того бездельника Паневку... Ендрек! А ну, сбегай-ка за круж... за хозяином, хотела я сказать... Негодяй, не мешкая, кинулся к двери и минуту спустя привел мастера, который весьма неуверенно переставлял ноги; лицо у него было необычайно бледное, а нос, как обычно, малинового цвета. - Где Ясь? - коротко спросил пан Анзельм. Дурский взглянул на свою перепуганную жену, ноги у него задрожали еще сильнее, и он смиренно ответил: - Убежал, сударь, хоть я его любил, как родного сына... Теперь ищу его, сударь, целые дни ищу, да вот... в пивной, здесь напротив, встретились мне три купца из Петербурга и, стало быть... - Отплачу же я вам, почтенные опекуны! - прошипел пан Анзельм и выбежал из магазина, хлопнув дверью. - Я опоздал!.. Бог, видно, пренебрег моей жертвой! - шептал шляхтич, спеша в ратушу. Когда он пришел туда и потребовал, чтобы ему помогли разыскать Яся, один из чиновников заявил: - Мальчика этого уже ищут. Вчера здесь был некий Паневка и оставил подробное описание личности: лицо круглое, волосы светлые... пальто черное, шапка с козырьком... Никаких особых примет не имеется. - Меня интересуют не особые приметы, а мальчик!.. - возразил шляхтич и, обещав наградить того, кто найдет Яся, пошел дальше, бормоча: - Интересно, кто этот Паневка. Вероятно, из низшего сословия, но честный человек. Пан Анзельм обошел все костелы, прося, чтобы с амвона огласили об исчезновении мальчика по имени Ясь, в черном пальто и в шапке с козырьком. Ксендзы с охотой соглашались удовлетворить его просьбу, добавляя от себя, что к ним уже обращался с тем же какой-то невысокий человек с большой головой. "Сметливый парень, должно быть!" - подумал пан Анзельм о Паневке, не зная, что бедняга - тот самый, кто "не закройщик, а бог, только глуп, как сапог"... Вернувшись в гостиницу, пан Анзельм кинулся на кровать в глубоком огорчении. Он почувствовал, как по ниточке сострадания прокралась в его сердце крепкая привязанность к сироте. Второго января, часов в одиннадцать утра, пану Анзельму сообщили, что Яся обнаружили и привели в ратушу. Не прошло и нескольких минут, как шляхтич явился в канцелярию. Здесь он застал какого-то рабочего, старую женщину, рассыльного и городового, которые толпились вокруг парнишки в черном пальто. Анзельм заглянул ему в глаза и остолбенел: - Как тебя зовут? - спросил он у странного субъекта. - Ясь, ваша милость... чтоб меня холера взяла! - ответил юнец с вишневым носом на покрытом синяками лице. Шляхтич не знал, что и подумать. В тот момент к мальчишке подошел какой-то старый полицейский, зорко глянул ему в лицо, а затем, отогнув воротник пальто, прочитал на подкладке этикетку: "Каласантий Дурский в Варшаве" - и сказал: - Ну, говори правду, ты обокрал того малыша?.. Пан Анзельм упал на стул, а мальчишка тем временем трещал без умолку: - Я не обокрал... ей-богу! Он сам мне подарил этот лапсердак... чтоб мне сквозь землю провалиться!.. Он ведь служил у меня, пусть сам скажет... Я его кормил, как родного сына... Но вчера вечером, когда мы с Мартином подрались, так он, сукин сын, взял да и убежал. Чтоб мне не дожить, чтоб мне сгореть... - Ну, а для чего ты себя именуешь Ясем, когда ты Антек? - продолжал допытываться полицейский. - Ну да, Антек!.. Я и сказал - Антек! - Что ты врешь, сволочь!.. Все слышали, как ты себя называл Ясем!.. - Эге!.. - удивленно заметил парень. - Коли так, я, должно быть, оговорился. Антек был хорошо известен полиции; принесли его личное дело, из которого явствовало, что уличный мальчишка неоднократно подвергался аресту. Один раз - за то, что пытался заткнуть трубки фонтана перед почтой; другой - за то, что вышиб камнем стекло в омнибусе; потом - за то, что обокрал пуделя, отняв у него ошейник и намордник; потом - за то, что непристойно вел себя на улице, за то, что отвинчивал медные дверные ручки, за то, что при участии какого-то солдата учинил скандал в шинке... У пана Анзельма волосы встали дыбом, когда он сопоставил юный возраст хулигана с несметным множеством его проступков! В результате рабочий, старая женщина, рассыльный и городовой, отыскавшие мальчишку, ушли не солоно хлебавши. Почти в ту же самую минуту пану Анзельму сообщили две новости. Во-первых, что честный Ендрусь, ученик Дурского, обвиненный в краже у мастера, уже занял в ратуше ложу для почетных граждан со стороны Даниловической улицы. Второе известие было тревожное: кто-то высказал предположение, что Ясь утонул, так как в тот момент, когда на Висле треснул лед, раздался чей-то крик. По просьбе пана Анзельма, для выяснения достоверности этого известия, во все концы города разослали депеши: оказалось, что лед на Висле треснул на участке между Варшавой и Прагой, а крик в эту самую пору слышали за Вольской заставой. Доказано было также, что кричал не Ясь, а некая Магдалена Робачек, избитая мужем Валентием Робачеком, поденщиком, который отличался пристрастием к спиртным напиткам. Когда все сомнения разъяснились, наиболее удовлетворительным образом, отчаявшийся шляхтич оставил ратушу и несколько часов подряд бесцельно скитался по улицам. Прошел Старе Място, побывал на Новом Зъязде, бродил по варшавскому берегу Вислы и только часов около шести вечера повернул назад к гостинице. Если бы в тот момент пан Анзельм внимательней посмотрел вокруг, он заметил бы худенького мальчика, который, притоптывая ногами и дыша на озябшие руки, забегал то с правой, то с левой стороны и заглядывал ему в глаза с выражением неописуемого беспокойства. Но пан Анзельм ничего не замечал и задумчиво шел дальше. Пройдя несколько улиц, он добрался до гостиницы, неверным шагом поднялся по лестнице и отворил дверь в свой номер. Когда, зажегши свечу, пан Анзельм повернулся к открытой двери, чтобы притворить ее, он чуть не споткнулся о кучку дрожащих лохмотьев, которая упала к его ногам. Одновременно он почувствовал, что кто-то целует его колени, и среди стонов и рыданий различил слова: - Пан Анзельм!.. Дорогой пан... У шляхтича замерло сердце. Он подхватил ребенка в объятия, поднял его перед собой, вгляделся в худенькое личико и воскликнул: - О дитя, сколько огорчений ты мне доставил!.. Это был Ясь, оборванный, усталый и голодный. Но кто же его сюда привел?.. Вероятно, тот, кто перелетным птицам, аистам и ласточкам, указывает верную дорогу... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Третьего января один из учеников Дурского встретил на улице Паневку в весьма плачевном виде. Подмастерье был так пьян, что едва держался на ногах. - Что с вами?.. - воскликнул изумленный парень. - Иди к черту!.. - проворчал Игнаций. - А вы знаете, что вчера нашелся Ясь? - Что ты болтаешь?.. - А вот нашелся, и теперь он у одного шляхтича в Польской гостинице, - ответил ученик. У Паневки заблестели глаза. Мигом протрезвев и распрямив плечи, он со всех ног побежал в гостиницу; столкнувшись у ворот с швейцаром, он обрушился на него с вопросами: - Где Ясь?.. Где тот мальчик, которого взял какой-то шляхтич? - А вам что до него? - Скажите, где он?.. - умолял Паневка, хватая швейцара за руки. - Уже уехали на почту с тем господином! - ответил оскорбленный представитель администрации, лишь бы поскорей высвободиться из объятий посетителя. Паневка во весь дух помчался по Медовой улице. Когда он свернул на Козью, сзади послышался сигнал рожка. Он оглянулся. В этот момент мимо него проехала почтовая карета, в глубине которой мелькнуло бледное лицо Яся. Собрав все силы, Игнаций припустил за каретой; расстояние между ним и громоздким экипажем не увеличивалось, но было и не меньше нескольких десятков шагов. - Не догнать мне его! - бормотал Паневка, чувствуя, что вот-вот упадет. У моста карета, попав в скопление экипажей, замедлила ход. Паневка приблизился к ней немного и крикнул во всю мочь: - Ясь!.. Ясь!.. - На улице кричать не полагается! - предостерег его чей-то начальственный голос. Подмастерье взбежал на мост и гнался за каретой еще несколько секунд, продолжая звать: - Ясь!.. Ясь!.. Внезапно карета покатилась быстрее. Последние силы оставили Паневку; тяжело дыша, он смотрел вслед удаляющемуся экипажу. - Даже не взглянул на меня... - прошептал он с горечью. Он тоже был сиротой. ПРИМЕЧАНИЯ СИРОТСКАЯ ДОЛЯ Рассказ впервые опубликован в 1876 году. Во вступительной статье к избранным произведениям Б.Пруса (Варшава, 1957) Мария Домбровская замечает: "Возможно, что частые в произведениях Пруса картины бедного, трудового и грустного детства ("Сиротская доля", "Грехи детства") наполнены воспоминанием о собственных детских годах, о которых мы почти ничего не знаем". Интересно проследить, как тематика рассказов "Сиротская доля" и "Дворец и лачуга" перекликается с содержанием многих статей и фельетонов Пруса. Столь же иронически, как в рассказах, пишет Прус о благотворительных балах в одном из своих фельетонов: "Несомненно, благотворительность нашего города в определенных случаях можно представить следующим образом: Красивая женщина, сильно декольтированная. Волосы взбиты и и посыпаны пудрой. Платье за 120 рублей серебром смято и оборвано. Эта дама, намучившись на 10 руб. серебром, истратив на туалет, карету, букет, туфли и т.д. около 200 рублей серебром, заработала для бедных грош, который им и жертвует". В своих статьях Прус уделяет также много места судьбе нищих и бездомных в капиталистическом городе: "Безусловные признаки на небе и на земле предсказывают весну, - пишет Прус в одной из статей 1883 года, - известная часть более и менее постоянных обитателей Варшавы переберется на летнее время в водопроводные трубы. Как раз на этой неделе бдительное око прессы заметило гражданина, который раздевался, готовясь ко сну именно в такой трубе. Он использует ее, очевидно, во время дождя, другие же дни будет проводить на открытом воздухе, что очень советуют врачи". "Присмотритесь к этой человеческой тени, которая осторожно пробирается вечером по улице, в рваном пальто, под которым нет рубашки, - пишет Прус в другой статье (1884), - когда вблизи нет сторожа, этот человек прокрадывается к какому-нибудь дому и влезает в мусорный ящик. Переночует там. Вот уж несколько дней он не имеет такой прекрасной постели. А сосчитайте поденщиков без работы, которым отказали в угле... молодых девушек, которые завтра вынуждены будут поселиться в публичном доме. Где они проводят ночи?"