ератору.
     И, подняв сжатые кулаки к стоявшим на полках в атрии восковым маскам,
Виниций вскричал:
     - Клянусь этими посмертными масками! Прежде я убью ее и себя.
Он быстро повернулся и, еще раз бросив Авлу: "Жди меня", - выбежал
как безумный из атрия, спеша к Петронию и расталкивая по дороге прохожих.
Авл воротился домой несколько утешенный. Если Петроний, полагал он,
убедил императора забрать Лигию, с тем чтобы отдать ее Виницию, то Виниций
приведет ее обратно в их дом. Немалым утешением была также мысль, что если
Лигию и не удастся спасти, она будет отомщена, и смерть защитит ее от
позора. Видя ярость Виниция и зная о присущей всему его роду
вспыльчивости, Авл был уверен, что юноша исполнит все, что обещал. Он сам,
хоть и любил Лигию, как родной отец, предпочел бы ее убить, чем отдать
императору, и, когда бы не мысль о сыне, последнем потомке их рода, Авл
совершил бы это, не колеблясь. Он был воином, о стоиках знал только
понаслышке, но характером был не чужд им, и гордость его легче мирилась с
мыслью о смерти, чем о позоре.
     Он постарался успокоить Помпонию, вселить в нее немного бодрости, и
оба стали ждать вестей от Виниция. Послышатся в атрии шаги кого-нибудь из
рабов, и обоим уже казалось, что, может быть, это Виниций ведет к ним
любимое их дитятко, и в глубине души они были готовы благословить молодую
пару. Но время шло, а никаких вестей не было. Только вечером раздался стук
молотка в ворота.
     Минуту спустя появился раб и вручил Авлу письмо. Старый воин, обычно
любивший показывать свое самообладание, взял табличку слегка дрожащей
рукой и начал читать с такой поспешностью, точно речь шла о судьбе всего
его дома.
     Внезапно лицо его омрачилось, как будто упала на него тень быстро
летящего облака.
     - Читай, - сказал он, обращаясь к Помпонии.
Помпония взяла письмо и прочла следующее:
     "Марк Виниций приветствует Авла Плавтия. То, что произошло, произошло
по воле императора, пред которой вы должны склонить головы, как склоняем я
и Петроний".
     Наступило долгое молчание.

        Глава VI

     Петроний был дома. Его привратник не посмел остановить Виниция,
влетевшего в атрий как вихрь; узнав, что хозяина надобно искать в
библиотеке, он столь же стремительно помчался в библиотеку; Петроний
что-то писал, Виниций выхватил у него из рук стиль*, сломал его, швырнул
на пол и, судорожно схватив Петрония за плечи, приблизив лицо к его лицу,
спросил хриплым голосом:
     - Что ты с нею сделал? Где она?
_______________
     * С т и л ь - палочка с одним острым концом для писания по
навощенной дощечке и другим, тупым, для стирания написанного.
Но тут случилось нечто удивительное. Утонченный, изнеженный Петроний
сжал впившуюся ему в плечо руку молодого атлета, оторвал ее от себя, затем
оторвал другую и, держа их обе в своей одной с силою железных клещей,
промолвил:
     - Я только по утрам размазня, а вечером ко мне возвращается прежняя
сила. А ну-ка, попробуй вырваться. Гимнастике тебя, видно, обучал ткач, а
манерам - кузнец.
     На его лице не было и тени гнева, лишь в глазах мелькнула искорка
былой отваги и энергии. Минута, и он выпустил руки Виниция, который стоял
униженный, сконфуженный и разъяренный.
     - Рука у тебя стальная, - сказал Виниций, - но, клянусь всеми богами
ада, если ты меня предал, я всажу тебе нож в горло, пусть даже в палатах
императора.
     - Поговорим спокойно, - отвечал ему Петроний. - Как видишь, сталь
сильней железа - хотя из одной твоей руки можно сделать две моих, мне тебя
нечего бояться. Но я огорчен твоей грубостью, и, если бы меня могла еще
удивлять неблагодарность человеческая, я удивился бы твоей
неблагодарности.
     - Где Лигия?
     - В лупанарии*, сиречь в доме императора.
_______________
     * Л у п а н а р и й - публичный дом.
     - Петроний!
     - Успокойся, сядь. Я высказал императору две просьбы, которые он
обещал исполнить: во-первых, извлечь Лигию из дома Авла и, во-вторых,
отдать ее тебе. Нет ли у тебя там ножа в складках тоги? Может быть,
проткнешь меня? Но я советую тебе подождать с этим день-другой, ведь тебя
заточили бы в тюрьму, а Лигия тем временем скучала бы в твоем доме.
Виниций молча с изумлением смотрел на Петрония и наконец произнес:
     - Прости меня. Я ее люблю, и любовь помутила мой разум.
     - Восхищайся мною, Марк. Третьего дня я сказал императору следующее:
"Мой племянник Виниций так влюбился в некую тщедушную девицу, которая
воспитывается у Авла, что его дом от жарких вздохов уподобился паровой
бане. Ни ты, император, сказал я, ни я, знающие, что такое истинная
красота, не дали бы за нее и тысячи сестерциев, но этот мальчишка всегда
был глуп, как треножник, а теперь поглупел окончательно".
     - Петроний!
     - Если ты не понимаешь, что я сказал это с целью уберечь Лигию от
опасности, я готов поверить, что сказал ему правду. Я убедил
Меднобородого, что такой эстет, как он, не может считать подобную девушку
красавицей, и Нерон, который пока не решается смотреть на вещи иначе, чем
моими глазами, не найдет в ней и следа красоты, а не найдя, не пожелает ею
завладеть. Надо ведь было обезопасить обезьяну, посадить ее на веревочку.
Лигию теперь будет оценивать не он, а Поппея, а уж та, бесспорно,
постарается побыстрее спровадить ее из дворца. Я же, будто нехотя, говорил
Медной Бороде: "Возьми Лигию у Авла и отдай ее Виницию! Ты имеешь на это
право, потому что она заложница, а заодно досадишь Авлу". И он согласился.
У него не было повода не согласиться, тем паче что я указал ему способ
досадить порядочным людям. Тебя назначат государственным стражем
заложницы, отдадут в твое распоряжение это лигийское сокровище, а ты как
союзник доблестных лигийцев и вдобавок верный слуга императора не только
не растратишь сокровище, но постараешься его приумножить. Для приличия
император подержит ее несколько дней у себя во дворце, а потом отошлет в
твой дом, ты счастливец!
     - Это правда? Ей и в самом деле ничего не грозит во дворце?
     - Если бы ей пришлось там жить постоянно, Поппея поговорила бы о ней
с Лукустой.* Но в эти несколько дней ей ничего не грозит. Во дворце
императора обитает десять тысяч человек. Нерон, возможно, и не увидит ее,
тем более что он все доверил мне - недавно у меня даже был центурион с
известием, что он отвел девушку во дворец и передал ее Акте. Акта - добрая
душа, поэтому я и приказал поручить девушку ей. Помпония Грецина, кажется,
такого же мнения об Акте, даже написала ей. Завтра у Нерона пир. Я
выпросил для тебя местечко рядом с Лигией.
     _______________
     * Т. е. попыталась бы отравить. Л у к у с т а (Локуста) -
знаменитая смесительница ядов, с помощью которой были отравлены
Клавдий и Британник.
     - Прости мне, Гай, мою горячность, - сказал Виниций. - Я думал, ты
приказал ее забрать для себя или для императора.
     - Горячность я могу тебе простить, но куда труднее простить эти жесты
мужлана, бесцеремонные крики и тон игроков в мору. Мне это не по душе,
Марк, предупреждаю тебя. Знай, сводником при императоре служит Тигеллин, и
еще знай, что пожелай я взять девушку себе, я бы сейчас, глядя прямо тебе
в глаза, сказал бы следующее: "Виниций, я забираю у тебя Лигию и буду
держать ее, пока она мне не наскучит".
     Говоря это, он глядел своими глазами цвета орехового дерева в глаза
Виницию, глядел холодно и надменно.
     - Я виноват, - сказал молодой человек, вконец смущенный. - Ты добр,
ты благороден, и я благодарю тебя от всего сердца. Позволь только задать
еще один вопрос. Почему ты не приказал отвести Лигию прямо в мой дом?
     - Потому что император хочет соблюсти приличия. В Риме будут об этом
говорить, а так как Лигию мы забираем в качестве заложницы, то, пока будут
идти разговоры, она поживет во дворце императора. Потом ее отошлют к тебе
без шума, и делу конец. Меднобородый - трусливый пес. Он знает, что власти
его нет пределов, и все же старается пристойно обставить каждый свой шаг.
Ну как, остыл ты уже настолько, чтобы немного пофилософствовать? У меня не
раз появлялась мысль - почему злодейство, даже у таких могущественных
особ, как император, и, как он, уверенное в своей безнаказанности, всегда
тщится соблюсти видимость справедливости и добродетели? К чему эти усилия?
Убить брата, мать и жену - это, по-моему, деяния, достойные азиатского
царька, а не римского императора; но, случись такое со мной, я бы не писал
сенату оправдательных писем. А Нерон пишет - Нерон заботится о приличиях,
потому что Нерон трус. Но вот Тиберий же не был трусом и тоже старался
оправдаться в каждом своем поступке. Почему это происходит? Что за
удивительная вынужденная дань, приносимая злом добродетели? И знаешь, что
я думаю? Происходит такое, по-моему, оттого, что поступки эти безобразны,
а добродетель прекрасна. Ergo*, истинный эстет - тем самым добродетельный
человек. Ergo, я - добродетельный человек. Сегодня я должен совершить
возлияние теням Протагора, Продика и Горгия.** Оказывается, и софисты
могут на что-то сгодиться. Но слушай, я продолжаю. Я отнял Лигию у Авла,
чтобы отдать ее тебе. Это так. Лисипп создал бы из вас дивную скульптурную
группу. Вы оба красивы, но ведь и мой поступок красив, а раз он красив, он
не может быть дурным. Гляди, Марк, вот перед тобою сидит сама добродетель,
воплощенная в Петронии! Живи теперь Аристид***, он должен был бы прийти ко
мне и наградить меня сотней мин**** за краткую лекцию о добродетели.
_______________
     * Следовательно (лат.).
     ** П р о т а г о р из Абдер (город в Северной Греции),
П р о д и к с Кеоса (остров у восточного побережья Средней Греции)
и Г о р г и й из Леонтины (город в Южной Италии) (все - V в. до н.
э.) - основатели софистики. Учение софистов провозглашало абсолютный
ценностный релятивизм; в своих рассуждениях софисты часто прибегали к
логическим парадоксам, "софизмам".
     *** А р и с т и д (ок. 540 - 468 до н. э.) - афинский
государственный деятель; вошел в историю как образец честности и
неподкупности.
     * М и н а - греческая денежная единица (25 - 30 руб. золотом).
Однако Виниций, как человек, которого действительность волнует больше
лекций о добродетели, сказал:
     - Завтра я увижу Лигию, а потом она будет жить в моем доме, и я буду
видеть ее каждый день, всегда, до самой смерти.
     - У тебя будет Лигия, а у меня - Авл, отныне мой злейший враг. Он
призовет на мою голову месть всех богов подземного царства. И хотя бы этот
дурень загодя взял урок декламации! Куда там! Он будет браниться так, как
бранил моих клиентов бывший привратник, которого я, впрочем, за это
отослал в деревню в эргастул*.
     _______________
     * Э р г а с т у л - каторжная тюрьма.
     - Авл был у меня. Я обещал сообщить ему, что узнаю о Лигии.
     - Напиши ему, что воля божественного императора высший закон и что
твой первенец будет наречен Авлом. Надо же чем-то утешить старика. Я готов
просить Меднобородого, чтобы он пригласил Авла на завтрашний пир. Пусть бы
старик увидел тебя в триклинии рядом с Лигией.
     - Не делай этого, - возразил Виниций. - Мне все-таки жаль их,
особенно Помпонию.
     И он сел писать то письмо, которое отняло у старого полководца
последнюю надежду.

        Глава VII

     Перед Актой, бывшей любовницей Нерона, когда-то склонялись знатнейшие
головы Рима, но даже и тогда она не желала вмешиваться в публичную жизнь,
и если порою пользовалась своим влиянием на молодого государя, то лишь для
просьб о милосердии. Тихая, скромная, она снискала благодарность многих и
не сделала своим врагом никого. Даже Октавия не сумела ее возненавидеть.
Завистники не почитали ее опасной. Было известно, что Акта продолжает
любить Нерона любовью печальной и страдальческой, которая питается уже не
надеждой, но лишь воспоминаниями о тех днях, когда Нерон был не только
более молодым и любящим, но был лучше. Все знали, что к этим воспоминаньям
прикованы ее душа и помыслы, но что она ничего уже не ждет, а так как
можно было не опасаться, что император к ней вернется, на Акту смотрели
как на вполне безобидное существо и не трогали ее. Для Поппеи она была
лишь смиренной прислужницей, настолько безвредной, что она даже не
требовала удалить Акту из дворца.
     Но так как император когда-то ее любил и расстался с нею без
оскорблений, спокойно, почти по-дружески, Акта продолжала пользоваться
уважением. Отпустив ее на волю, Нерон дал ей покои во дворце с отдельным
кубикулом и несколькими служанками. В прежние времена Паллант и Нарцисс,
вольноотпущенники Клавдия, не только садились с Клавдием за трапезу, но
как могущественные его министры занимали почетные места, и Акту тоже
иногда приглашали к императорскому столу. Делали это, возможно, еще и
потому, что ее красота составляла истинное украшение пира. Впрочем, в
выборе сотрапезников император давно уже перестал считаться с какими бы то
ни было приличиями. За его столом сидела пестрая смесь людей всех сословий
и занятий. Были среди них сенаторы, но главным образом такие, которые
заодно могли быть шутами. Были старые и молодые патриции, жаждавшие забав,
роскоши и наслаждений. Бывали там женщины, носившие громкие имена, но не
стыдившиеся надевать вечером белокурые парики и отправляться на поиски
приключений в темных закоулках города. Бывали и высокие сановники, и
жрецы, которые за полными чашами охотно насмехались над своими богами, а
наряду с ними толпился всяческий сброд - певцы, мимы, музыканты,
танцовщики и танцовщицы, поэты, которые, декламируя стихи, думали о
сестерциях, что, возможно, им перепадут за восхваления стихов императора,
голодные философы, провожавшие жадными взглядами подаваемые на стол блюда,
наконец, прославленные возницы, фокусники, чудотворцы, краснобаи, остряки
да всевозможные, модой или глупостью людской вознесенные
знаменитости-однодневки, проходимцы, среди которых было немало прятавших
под длинными волосами продырявленные уши рабов.
Более знаменитые прямо садились к столу, прочие развлекали пирующих
во время еды, поджидая минуту, когда слуги разрешат им наброситься на
остатки еды и напитков. Подобных гостей доставляли Тигеллин, Ватиний и
Вителлий, и частенько им приходилось позаботиться и о приличествующей
императорским палатам одежде для всего этого сброда - впрочем, императору
такое общество нравилось, в нем он чувствовал себя вполне непринужденно.
Придворная роскошь все золотила, всему придавала блеск. Великие и
ничтожные, потомки знатных родов и голытьба с римских мостовых,
вдохновенные артисты и жалкие бездарности, все стремились во дворец, чтобы
насладиться зрелищем ослепительной роскоши, превосходящей воображение
человеческое, и приблизиться к подателю всяческих милостей, богатств и
благ, прихоть которого могла, конечно, унизить любого, но также могла
безмерно вознести.
     В тот день предстояло и Лигии присутствовать на таком пиру. Страх,
робость и понятная при столь резкой перемене ошеломленность противостояли
в ее душе желанию воспротивиться насилию. Она боялась императора, боялась
людей, боялась дворца, шум которого доводил ее до дурноты, боялась пиров,
о бесстыдстве которых наслушалась от Авла, от Помпонии Грецины и их
друзей. Несмотря на молодость, Лигия многое понимала - впрочем, в те
времена отголоски окружающего зла доходили даже до детских ушей. И Лигия
знала - в этом дворце ее ждет гибель, о чем в миг расставанья
предупреждала ее, впрочем, и Помпония. Но юное сердце девушки, незнакомое
с развратом и глубоко усвоившее уроки, преподанные названой матерью, было
готово защищаться от грозящей гибели: Лигия давала в этом обет матери,
себе, а также тому божественному учителю, в которого она не только верила,
но которого полюбила своим полудетским сердцем за сладость его учения, за
муки его кончины и за славу воскресения из мертвых.
Теперь она была к тому же уверена, что ни Авл, ни Помпония Грецина не
будут в ответе за ее поступки, и она раздумывала, не лучше ли
воспротивиться и не пойти на пир. Страх и тревога владели ее душою, но они
не могли заглушить все возраставшую жажду выказать мужество, стойкость,
пойти на муки и на смерть. Ведь так учил божественный учитель. Ведь сам он
явил тому пример. Ведь Помпония рассказывала ей, что наиболее ревностные
приверженцы его учения всею душой жаждут такого испытания, молят о нем. И
Лигией, когда она еще жила в доме Авла, порою овладевало такое желание.
Она видела себя мученицей, видела раны на своих ладонях и ступнях, видела,
как ее, с лицом белее снега, сияющим неземною красотой, уносят такие же
белоснежные ангелы в голубое небо, и воображение ее упивалось этими
грезами. Тут много было детской мечтательности, но была также доля
самолюбования, за что ее корила Помпония. А теперь, когда сопротивление
воле императора могло навлечь жестокую кару и когда грезившиеся ей муки
могли стать действительностью, к упоительным ее мечтам, к этим страстным
стремленьям примешивалось, наряду со страхом, известное любопытство - как
же ее покарают, какие муки для нее придумают.
Подобные мысли смущали во многом еще детское сердце Лигии. Но Акта,
узнав о них, взглянула на нее с таким удивлением, точно девушка говорит в
лихорадочном бреду. Противиться воле императора? С первой же минуты
навлечь его гнев? Для этого надо быть сущим ребенком, не ведающим, что он
лепечет. Да ведь из слов Лигии ясно, что она не заложница, а просто
забытая своим народом девушка. Ее не охраняет никакой закон, а если бы и
охранял, император достаточно могуществен, чтобы в минуту гнева растоптать
любой закон. Императору было угодно взять ее, и отныне он ею
распоряжается. Отныне она в его власти, выше которой нет на свете ничего.
     - Да, конечно, - говорила Акта, - я тоже читала послания Павла из
Тарса и знаю, что в небесах, над землею, есть бог и есть сын божий,
который воскрес из мертвых, но здесь, на земле, есть только император.
Помни об этом, Лигия. Знаю я также, что твое учение не дозволяет тебе быть
тем, чем была я, и что вам, как и стоикам, о которых мне рассказывал
Эпиктет*, когда приходится выбирать между позором и смертью, дозволено
избрать лишь смерть. Но откуда ты можешь знать, что тебя ждет смерть, а не
позор? Разве не слышала ты о дочери Сеяна,** которая была еще девочкой и
по приказу Тиберия для соблюдения закона, запрещающего карать смертью
девственниц, должна была перед своей гибелью подвергнуться бесчестью? О
Лигия, Лигия, бойся прогневить императора! Когда настанет решающий миг,
когда тебе придется выбирать между позором и смертью, ты поступишь так,
как велит тебе твоя истина, но не ищи гибели добровольно и не раздражай по
пустячному поводу земного и притом жестокого бога.
_______________
     * Э п и к т е т (ок. 50 - 130) - популярный философ-стоик,
сначала раб, затем вольноотпущенник. Упоминание его в данном
контексте является анахронизмом.
     ** Элий Сеян, фаворит императора Тиберия, был изобличен в
заговоре и казнен (в 31 г.). Обстоятельства гибели Сеяна и его детей
сообщает Тацит ("Анналы", V, 9).
     Акта говорила с чувством глубокой жалости, даже со страстью, -
немного близорукая, она приблизила свое нежное лицо к лицу Лигии, как бы
приглядываясь, какое впечатление производят ее слова.
     - Какая ты добрая, Акта! - сказала Лигия, с детской доверчивостью
обняв ее.
     Польщенная похвалой и доверием, Акта прижала девушку к своей груди, а
затем, высвободясь из ее объятия, сказала:
     - Счастье мое миновало, и радость миновала, но злой я не стала.
Быстро прохаживаясь по комнате, она заговорила как бы сама с собою, и
отчаяние слышалось в ее голосе:
     - Нет, он не был злым. Он сам тогда считал себя добрым и хотел быть
добрым. Я это знаю лучше, чем кто-либо. Все пришло потом... когда он
перестал любить... Это другие сделали его таким, какой он теперь, да,
другие - и Поппея!
     Тут на ее ресницах блеснули слезы. Лигия водила вслед за ней своими
голубыми глазами и наконец спросила:
     - Ты о нем тоскуешь, Акта?
     - Да, тоскую, - глухо ответила гречанка.
И снова принялась ходить по комнате, заломив руки, словно от боли, и
на лице ее была скорбь.
     - Ты его еще любишь, Акта? - робко спросила Лигия.
     - Люблю... - И минуту спустя прибавила: - Ведь его никто, кроме меня,
не любит.
     Наступило молчание. Акта, видимо, старалась обрести нарушенное
воспоминаниями спокойствие и, когда на ее лицо вернулось обычное выражение
тихой грусти, сказала:
     - Поговорим о тебе, Лигия. Ты и не думай противиться императору. Это
было бы безумием. А впрочем, ты не тревожься. Я хорошо знаю здешние нравы
и полагаю, что со стороны императора тебе ничто не грозит. Если бы Нерон
приказал тебя похитить для себя самого, тебя бы не привели на Палатин. Тут
повелевает Поппея, и с тех пор как она родила дочь, Нерон еще больше
подпал под ее власть. Да, Нерон приказал, чтобы ты была на пиру, но он же
до сих пор тебя не видел, не спрашивал о тебе, значит, он тобою не
интересуется. Возможно, он забрал тебя у Авла и Помпонии только оттого,
что зол на них. Петроний написал мне, чтобы я тебя опекала, но, как ты
знаешь, писала мне и Помпония - так может быть, они меж собой
договорились. Может быть, он это сделал по ее просьбе. Если так, если он,
по просьбе Помпонии, будет заботиться о тебе, тогда тебе ничто не угрожает
и, возможно, что Нерон, склонясь на его уговоры, отошлет тебя обратно в
дом Авла. Я не знаю, очень любит ли Нерон Петрония, но знаю, что император
редко решается противиться его мнению.
     - Ах, милая Акта, - отвечала Лигия, - Петроний был у нас перед тем,
как меня забрали, и матушка моя была уверена, что Нерон потребовал выдать
меня по его наущению.
     - Это было бы печально, - сказала Акта. Но, минуту подумав, снова
продолжала в утешающем тоне: - А может быть, Петроний проговорился перед
Нероном как-нибудь за ужином, что видел у Авла заложницу лигийцев, и
Нерон, ревниво оберегающий свою власть, потребовал тебя потому, что
заложники принадлежат императору. Вдобавок он Авла и Помпонию терпеть не
может. Нет, я не думаю, чтобы Петроний, если бы захотел отнять тебя у
Авла, прибег бы к такому способу. Не знаю, можно ли сказать, что Петроний
лучше тех, кто окружает императора, но он другой. А может быть, ты найдешь
и кроме него кого-нибудь, кто пожелает за тебя заступиться. Не случалось
ли тебе в доме Авла познакомиться с кем-то из приближенных императора?
     - Я там видела Веспасиана и Тита.
     - Император их не любит.
     - И Сенеку.
     - Стоит Сенеке дать совет, чтобы Нерон поступил наоборот.
Нежное личико Лигии начало заливаться румянцем.
     - И Виниция.
     - Я его не знаю.
     - Это родственник Петрония, недавно вернулся из Армении.
     - Ты полагаешь, Нерон будет рад его видеть?
     - Виниция все любят.
     - И он захочет заступиться за тебя?
     - Да.
     - Так на пиру ты, наверно, его увидишь, - ласково улыбаясь, сказала
Акта. - А быть там ты должна прежде всего потому, что иначе нельзя. Только
такое дитя, как ты, могло рассудить по-другому. И потом, если ты хочешь
вернуться в дом Авла, на пиру тебе может представиться возможность
попросить Петрония и Виниция, чтобы они своим влиянием добились для тебя
разрешения вернуться. Будь они сейчас здесь, они оба сказали бы тебе то
же, что я, - что попытка сопротивления была бы безумием и гибелью.
Император, конечно, может и не заметить твоего отсутствия, но если бы
заметил и подумал, что ты посмела противиться его воле, спасения для тебя
уже не было бы. Но пойдем, Лигия. Слышишь, как шумно стало во дворце?
Солнце уже опускается, скоро начнут собираться гости.
     - Ты права, Акта, - отвечала Лигия, - и я послушаюсь твоего совета.
Что в этом решении было от желания увидеть Виниция и Петрония, а что
от женского любопытства, от стремления хоть разок поглядеть на такой пир,
на императора, на его двор, на знаменитую Поппею и других красавиц, на всю
эту неслыханную роскошь, о которой рассказывали в Риме всякие небылицы, -
сама Лигия вряд ли могла бы отдать себе отчет. Но и доводы Акты были
разумны, девушка это хорошо понимала. Надо было идти, и, когда
необходимость и здравый смысл подкрепили затаившийся в ее душе соблазн,
Лигия перестала колебаться.
     Акта провела ее в свой собственный ункторий, чтобы умастить и
нарядить - рабынь в императорском доме было достаточно, и у самой Акты не
было недостатка в прислужницах; однако из сочувствия девушке, чья красота
и невинность тронули ее сердце, Акта решила сама ее одеть, и тут сразу
стало ясно, что в молодой гречанке, при всей ее грусти и увлечении
посланиями Павла из Тарса, много еще осталось от прежней эллинской души,
которой красота тела говорит больше, чем что-либо иное на земле. Раздев
Лигию донага, при виде ее гибкого и в то же время мягко округлого стана,
словно изваянного из жемчужно-белой массы и роз. Акта не могла сдержать
восхищенного возгласа и, отойдя на несколько шагов, стала любоваться этой
несравненной, полной весеннего очарования красотой.
     - Лигия, - воскликнула она наконец, - да ты во сто раз прекраснее
Поппеи!
     Но девушка, воспитанная в строгом доме Помпонии, где соблюдалась
скромность даже тогда, когда женщины были одни, стояла неподвижно -
прекрасная, как дивный сон, исполненная гармонии, как творение Праксителя*
или как чудная песня, но смущенная, порозовевшая от стыда, стояла, сдвинув
колени, прикрывая руками грудь и опустив веки. Но вот Лигия внезапно
подняла руки, выдернула шпильки, и в одно мгновение, слегка тряхнув
головою, прикрылась волосами, как плащом.
     _______________
     * П р а к с и т е л ь (сер. IV в. до н. э.) - выдающийся
греческий скульптор; его произведения отличаются великолепной
передачей пластики движения.
     - О, какие у тебя волосы! - сказала Акта, подойдя к ней и касаясь ее
темных локонов. - Я не стану посыпать их золотой пудрой, они сами на
изгибах светятся золотом. Разве кое-где добавлю золотистого блеска, но
слегка, чуть-чуть, как если бы их озарял луч солнца. Прекрасен, наверно,
ваш край, где родятся такие девушки.
     - Я его не помню, - ответила Лигия. - Только Урс мне рассказывал, что
у нас все леса, леса да леса.
     - А в лесах цветут цветы, - приговаривала Акта, окуная руки в вазу с
вербеновым настоем и увлажняя им волосы Лигии.
Покончив с этим делом, Акта принялась умащать ее тело благовонными
аравийскими маслами, а затем надела на нее мягкую золотистую тунику без
рукавов, поверх которой полагалось надеть белоснежный пеплум. Но прежде
надо было причесать Лигию, и Акта, окутав ее широким одеянием,
называвшимся синтесис, и усадив в кресло, отдала девушку на время в руки
рабынь, чтобы самой издали наблюдать за их работой. В это же время две
рабыни стали надевать на ножки Лигии белые, вышитые пурпуром туфли и
прикреплять их, обвязывая крест-накрест золотой тесьмой алебастровые
лодыжки. Когда наконец прическа была готова, пеплум на Лигии уложили
красивыми легкими складками, после чего Акта застегнула на ее шее
жемчужное ожерелье и, слегка тронув ее локоны золотой пудрой, приказала
наряжать себя, не сводя с Лигии восхищенных глаз.
Акту одели быстро, а так как перед главными воротами уже начали
появляться первые носилки, обе пошли в боковой криптопортик*, откуда были
видны главные ворота, внутренние галереи и дворцовая площадь, окаймленная
колоннадой из нумидийского мрамора.
     _______________
     * К р и п т о п о р т и к - крытая галерея.
     Все больше и больше гостей проходило под высоким сводом ворот, над
которыми великолепная квадрига Лисиппа, казалось, увлекала ввысь Аполлона
и Диану. Лигия была поражена зрелищем, какого она в скромном доме Авла не
могла даже вообразить. Был час заката, последние лучи солнца ложились на
желтый нумидийский мрамор колонн, который в их свете отливал золотистыми и
розоватыми тонами. Между колоннами, мимо белых статуй Данаид* и статуй
богов и героев, двигались группы мужчин и женщин, похожих на эти статуи,
ибо все они были в тогах, пеплумах и столах, красиво ниспадавших до земли
мягкими складками, на которых угасали лучи заходящего солнца. Гигант
Геркулес, чья голова еще была освещена, а торс уже погрузился в тень
колонны, взирал с высоты на толпу. Акта указывала Лигии сенаторов в тогах
с широкою каймой, в цветных туниках и с полумесяцами на обуви, и
всадников, и знаменитых актеров, и римских дам, одетых то на римский лад,
то на греческий, то в фантастические восточные наряды, с прическами в виде
башен и пирамид, а у иных волосы были зачесаны гладко, как у статуй
богинь, и украшены цветами. Многих мужчин и женщин Акта называла по
именам, прибавляя короткие и порой ужасные истории, наполнявшие Лигию
недоумением, изумлением и страхом. Странен был ей этот мир, чьей красотою
упивались ее глаза, но чьих контрастов не мог постигнуть ее девичий ум. В
звездах на небе, в рядах неподвижных колонн, уходящих куда-то в глубину, и
в этих, подобных статуям, людях было удивительное спокойствие; казалось,
среди мраморных этих громад должны обитать чуждые забот и тревог,
блаженные полубоги, а между тем тихий голос Акты открывал Лигии одну за
другой жуткие тайны и этого дворца, и этих людей. Вон там, вдали, виден
криптопортик, на колоннах которого и на полу еще темнеют пятна крови,
брызнувшей на белый мрамор из тела Калигулы, когда он упал, заколотый
Кассием Хереей; там убили его жену, там размозжили о камни голову ребенка;
а вон под тем крылом есть подземелье, где от голода грыз собственные руки
Друз;** там отравили его старшего брата,*** там извивался от ужаса
Гемелл****, там бился в конвульсиях Клавдий, там - Германик*****. Все эти
стены слышали стоны и хрипенье умирающих, а люди, что спешат теперь на пир
в тогах, в ярких туниках, украшенные цветами и драгоценностями, - они,
быть может, завтрашние смертники; быть может, у многих из них улыбка на
лице скрывает тревогу, страх, неуверенность в завтрашнем дне; быть может,
в эти минуты лихорадочная страсть, алчность, зависть гложут сердца этих с
виду беспечных, увенчанных цветами небожителей. Смятенный ум Лигии не мог
поспеть за словами Акты, и, хотя волшебный мир все сильнее приковывал ее
взор, сердце ее сжималось от испуга, и внезапно на душу нахлынула
безмерная тоска по любимой Помпонии Грецине и по спокойному дому Авла, где
царила любовь, а не злодейство.
     _______________
     * Д а н а и д ы - в греческой мифологии 50 дочерей Даная, сына
египетского царя Бела; спасаясь от преследования своих двоюродных
братьев, они вместе с отцом бежали в Аргос (город на восточном
побережье п-ва Пелопоннес), но были настигнуты и принуждены ко
вступлению в брак. В брачную ночь Данаиды закололи своих мужей и за
это были подвергнуты каре: вечно наполнять сосуд без дна в подземном
мире.
     ** Д р у з Юлий Цезарь (8 - 33) - приемный внук Тиберия;
опасаясь соперничества, император уморил его голодом в подземелье
Палатинского дворца.
     *** Старшин брат Друза, Нерон Цезарь (6 - 30) в 29 г. был сослан
на остров Понтия (у побережья Лация) и умерщвлен голодом (или
отравлен).
     **** Г е м е л л Тиберий (19 - 37) - внук императора Тиберия;
убит по приказу Калигулы.
     ***** Г е р м а н и к Юлий Цезарь (15 до н. э. - 19 н. э.) -
приемный сын Тиберия и его предполагаемый преемник, способный
полководец; отравлен с ведома Тиберия.
     Тем временем со стороны улицы Аполлона волнами надвигались все новые
толпы гостей. Из-за ворот доносились шум и возгласы клиентов, провожавших
своих патронов. По всей усадьбе и в колоннадах замелькали несчетные
императоровы рабы, рабыни, мальчики и охранявшие дворец
солдаты-преторианцы. Среди светлокожих и смуглых лиц чернели здесь и там
физиономии нумидийцев с большими золотыми кольцами в ушах и в шлемах с
перьями. Во дворец несли лютни, кифары, охапки искусственно выращенных
поздней осенью цветов, ручные серебряные, золотые и медные лампы. Все
нараставший гул голосов смешивался с шумом фонтанов - розовеющие в
закатном свете их струи, падая с высоты на мрамор, разбивались с плеском,
похожим на рыданья.
     Акта умолкла, но Лигия все всматривалась в толпу, будто ища там
кого-то. Вдруг лицо ее заалелось. Между колонн показались Виниций и
Петроний, они направлялись в большой триклиний, оба великолепные,
невозмутимые, похожие в своих белых тогах на богов. Когда среди всех этих
чужих людей Лигия увидела два знакомых, дружеских лица, особенно же когда
увидела Виниция, ей показалось, будто огромная тяжесть свалилась с ее
сердца. Она почувствовала себя не такой одинокой. Охватившая было тоска по
дому Авла и Помпонии стала вдруг не такой мучительной. Соблазн увидеть
Виниция поговорить с ним заглушил в ее сердце все прочие голоса. Напрасно
старалась она вспомнить все дурное, что слышала об императорском доме, и
слова Акты, и предостережения Помпонии. Вопреки этим словам и
предостережениям Лигии внезапно стало ясно, что она не только должна быть
на пиру, но хочет на нем быть; при мысли, что через минуту она услышит
милый, любезный ей голос, который говорил ей о любви и о счастье,
достойном богов, и который до сих пор звучал, словно песня, в ее ушах,
радость объяла ее.
     Но Лигия тут же испугалась этой радости. А не предает ли она в этот
миг и то чистое учение, в котором воспитана, и Помпонию, и себя самое?
Одно дело идти по принуждению, другое - радоваться такой необходимости.
Она почувствовала себя виновной, недостойной, погибшей. Отчаяние овладело
ею, слезы подступили к глазам. Будь она одна, она бы упала на колени и
била бы себя в грудь, повторяя: моя вина, моя вина! Но Акта взяла ее за
руку и повела через внутренние покои в большой триклиний, где должен был
состояться пир, а меж тем у Лигии темнело в глазах, шумело от волнения в
ушах и сердце так билось, что мешало дышать. Будто сквозь сон увидела она
тысячи мерцающих ламп на столах и на стенах, будто сквозь сон услышала
возглас приветствия императору, будто сквозь сон заметила его самого.
Возглас оглушил ее, свет ослепил, закружилась голова от благовоний, и она,
почти теряя сознание, с трудом различала Акту, которая, уложив Лигию у
стола, сама возлегла рядом.
     Но минуту спустя зазвучал низкий знакомый голос по другую сторону от
Лигии.
     - Приветствую тебя, прекраснейшая из дев на земле и из звезд на небе!
Приветствую тебя, божественная Каллина!
     Немного придя в себя, Лигия обернулась: рядом с нею возлежал Виниций.
Он был без тоги - ради удобства и по обычаю тоги на пирах снимали.
Тело его прикрывала только алая туника без рукавов, с вышитыми серебром
пальмами. Руки юноши были обнажены и по восточной моде украшены выше
локтей двумя широкими золотыми браслетами - гладкие, тщательно очищенные
от волос, но чересчур мускулистые, настоящие руки солдата, созданные для
меча и щита! На голове у него был венок из роз. Сросшиеся густые брови,
сверкающие глаза, смуглый цвет лица делали Виниция воплощением молодости и
силы. Он показался Лигии таким красивым, что она, уже оправившись от
первого испуга, все же еле сумела ответить:
     - Приветствую тебя, Марк...
     - Счастливы глаза мои, что тебя видят; счастливы уши, что слышали
твой голос, который для меня слаще флейт и кифар. Предложили бы мне
выбирать, кого я хочу видеть рядом с собою на этом пиру, тебя, Лигия, или
Венеру, я выбрал бы тебя, о божественная!
     И он вперил в нее свой взор, будто желая насытиться ее видом, - его
глаза прямо жгли ее. Они скользили по ее лицу, по шее, по обнаженным
рукам, ласкали ее прелестную фигуру, любовались ею, обнимали ее, вбирали в
себя, но вместе с желанием в них светились счастье, и страстная любовь, и
безграничное восхищение.
     Мысли Лигии прояснились, и она, чувствуя, что в этой толпе и в этом
доме он единственное близкое ей существо, начала говорить с ним,
расспрашивать обо всем, что было ей непонятно и пугало. Откуда он знал,
что найдет ее во дворце императора, и зачем она здесь? Зачем император
отнял ее у Помпонии? Ей здесь страшно, она хотела бы вернуться домой. Она
бы умерла от тоски и тревоги, если бы не надежда, что Петроний и он
заступятся за нее перед императором.
     Виниций объяснял ей, что о ее уводе он сам узнал от Авла. А зачем она
здесь, он не знает. Император никому не дает отчета в своих распоряжениях
и приказах. Но все равно ей не надо бояться. Он, Виниций, рядом с нею и
останется с нею. Он предпочел бы лишиться глаз, чем ее не видеть, лишиться
жизни, чем ее покинуть. Она - его душа, вот он и будет ее беречь, как
собственную душу. Он соорудит в своем доме ей алтарь, как своему божеству,
и будет приносить в жертву мирру и алоэ, а весной - анемоны и яблоневый
цвет. И если ей страшен дом императора, он, Виниций, обещает ей, что она в
этом доме не останется.
     И хотя Виниций говорил уклончиво, а порою лгал, голос его звучал
искренне, потому что чувство было подлинным. И жалость его к девушке была
чистосердечной, а ее слова так трогали юношу, что, когда она стала его
благодарить и уверять, что Помпония его полюбит за доброту, а сама она всю
жизнь будет ему благодарна, Виниций не мог подавить волнения, и ему начало
казаться, что он будет не в силах устоять перед ее мольбой. Сердце его
таяло от нежности. Красота Лигии опьяняла его, он желал ее и чувствовал,
что она ему безмерно дорога, что он и впрямь мог бы поклоняться ей, как
божеству; и еще он ощущал неукротимую потребность говорить о ее красоте и
о своем преклонении перед нею, но шум пиршества становился все
оглушительней, и Виниций, подвинувшись ближе, начал шептать Лигии нежные,
сладостные, из глубины души лившиеся слова, звучные, как музыка, и
пьянящие, как вино.
     И они опьяняли ее. Среди окружавших ее чужих людей Виниций казался ей
все более близким и дорогим, вполне надежным и беззаветно преданным. Он
успокоил ее, обещал забрать ее из императорского дома, обещал, что ее не
покинет, что будет ей служить. Прежде, в доме Авла, он говорил с нею о
любви вообще и о счастье, которое может дать любовь, а теперь уже прямо
говорил, что любит ее, Лигию, что она ему милее и дороже всех на свете.
Лигия впервые слышала такие слова из уст мужчины, они как будто пробуждали
что-то спавшее в ее душе, ее охватывало чувство счастья, в котором
безмерная радость смешивалась с безмерной тревогой. Щеки Лигии пылали,
сердце колотилось, губы приоткрылись, точно от удивления. Ей было страшно,
что она слышит такие речи, но ни за что в мире она не согласилась бы
упустить хоть одно из его слов. Временами она опускала глаза, потом опять
устремляла на Виниция сияющий свой взгляд, робкий и вопрошающий, будто
внушая ему: "Говори еще!" Шум, музыка, запах цветов и аравийских курений
опять стали туманить ей голову. Выросши в Риме, Лигия свыклась с римским
обычаем возлежать на пирах, но в доме Авла ее место было между ложем
Помпонии и маленького Авла, а теперь рядом с нею возлежал Виниций,
молодой, могучий, влюбленный, пылающий страстью, и она, ощущая веющий от
него жар, испытывала и стыд, и наслаждение. Ею овладевали сладостное
бессилие, томность, забытье, будто она засыпает.
Но и Виниция волновала ее близость. Лицо его побледнело, ноздри
раздувались, как у арабского коня. Видимо, и его сердце под алой туникой
билось с необычной силой - дыхание стало частым, речи прерывистыми. Ведь
он тоже впервые был так близко от нее. Мысли его начали путаться, по жилам
пробегал огонь, который он тщетно пытался погасить вином. Но сильнее вина
опьяняли его прелестное ее лицо, ее голые руки, девичья грудь,
вздымающаяся под золотистой туникой, вся ее фигура, прикрытая белыми
складками пеплума - он пьянел все больше и больше. Наконец он взял ее руку
выше запястья, как это сделал однажды в доме Авла, и, притянув девушку к
себе, зашептал дрожащими губами:
     - Я люблю тебя, Каллина... божественная моя!
     - Пусти меня, Марк, - молвила Лигия.
     Но он продолжал говорить, и глаза его подернулись туманом.
     - Божественная! Люби меня!
     В эту минуту раздался голос Акты, возлежавшей по другую сторону рядом
с Лигией:
     - Император смотрит на вас.
Виниция вдруг охватил гнев - на императора, на Акту. Ее слова
разрушили чары упоительного мгновения. Даже дружеский голос показался бы
ему в такой миг несносным, и юноша решил, что Акта хочет помешать его
беседе с Лигией.
     Он поднял голову, взглянул поверх плеч Лигии на молодую
вольноотпущенницу и со злостью сказал:
     - Прошло то время, Акта, когда на пирах ты возлежала рядом с
императором, и говорят, тебе угрожает слепота. Как же ты можешь его
разглядеть?
     - И все же я его вижу... - как бы с печалью ответила Акта. - Он тоже
близорук, и он смотрит на вас сквозь изумруд.
Все, что ни делал Нерон, настораживало даже самых близких к нему
людей - Виниций тоже встревожился, поостыл и начал украдкой поглядывать на
императора. Лигия, которая от смущения в начале пира видела императора,
будто в тумане, а потом, взволнованная присутствием Виниция и его речами,
вообще на Нерона не смотрела, теперь также обратила на него любопытный и
испуганный взор.
     Акта сказала правду. Император, склонясь над столом и прищурив один
глаз, а перед другим держа круглый шлифованный изумруд, с которым не
расставался, смотрел на них. В какой-то миг его взгляд встретился с
глазами Лигии, и сердце девушки сжалось от страха. Когда она в детстве
бывала в сицилийском поместье Авла, старая рабыня-египтянка рассказывала
ей про драконов, живущих в горных ущельях, и теперь ей померещилось, что
на нее вдруг глянул зеленый глаз дракона. Как перепуганное дитя,
ухватилась она за руку Виниция, и в голове у нее замелькали беспорядочные,
отрывочные мысли. Значит, это он, этот страшный, всесильный владыка? Она
его никогда не видела и воображала себе другим. Ей представлялось ужасное
лицо с окаменевшими от злости чертами, а тут она увидела крупную, сидевшую
на толстой шее голову, действительно страшную, но немного и смешную,
потому что издали она напоминала детскую. От туники аметистового цвета -
что было запрещено обычным смертным - ложился синеватый отсвет на широкое,
квадратное лицо. Волосы были темные, уложенные, по заведенной Отоном моде,
четырьмя рядами локонов. Бороды не было. Нерон недавно посвятил ее
Юпитеру, за что весь Рим приносил ему благодарения, хотя потихоньку
шептались, что посвятил он ее потому, что она, как у всех в его семье,
была рыжая. Лоб сильно выдавался над бровями, и в этом было что-то
олимпийское. Сдвинутые брови выражали сознание своего всемогущества, но
чело полубога венчало лицо обезьяны, пьяницы и комедианта, отмеченное
суетностью, сменяющимися прихотями, обрюзгшее от жира, несмотря на
молодость, и в то же время болезненное и отталкивающее. Лигии он показался
недобрым, но прежде всего омерзительным.
     Наконец император отложил изумруд и перестал смотреть на Лигию. Тогда
она увидела его выпуклые голубые глаза, щурившиеся от яркого света, - они
были как стеклянные, без всякого выражения, похожие на глаза мертвеца.
А Нерон, обратясь к Петронию, спросил:
     - Это и есть та заложница, в которую влюблен Виниций?
     - Да, она, - подтвердил Петроний.
     - Как называется ее народ?
     - Лигийцы.
     - Виниций считает ее красивой?
     - Наряди в женский пеплум трухлявый ствол оливы, и Виницию он
покажется прелестным. Но на твоем лице, о несравненный знаток, я уже читаю
ей приговор! Тебе незачем его объявлять! Да, да! Слишком тощая! Худющая,
сущая маковая головка на тонком стебельке, а ведь ты, божественный эстет,
ценишь в женщине стебель, и ты трижды, четырежды прав! Лицо само по себе
ничего не значит. Я много почерпнул от тебя, но такого верного глаза у
меня еще нет. И я готов поспорить с Туллием Сенеционом* на его любовницу,
что, хотя на пиру, когда все лежат, нелегко судить обо всей фигуре, ты уже
себе сказал: "Слишком узка в бедрах".
     _______________
     * Правильно - Клавдий Сенецион (см. примеч. в главе I).
     - Слишком узка в бедрах, - закрыв глаза, повторил Нерон.
На устах Петрония появилась еле заметная усмешка, и Туллий Сенецион,
занятый разговором с Вестином*, точнее, издевками над снами, в которые
Вестин верил, повернулся к Петронию и, хотя понятия не имел, о чем речь,
сказал:
     - Ты ошибаешься! Я заодно с императором.
_______________
     * В е с т и н Аттик Марк - консул 65 г., приближенный Нерона;
покончил с собой после раскрытия заговора Пизона.
     - Превосходно, - согласился Петроний. - Я как раз доказывал, что у
тебя есть кроха ума, а вот император утверждает, что ты осел без всякой
примеси.
     - Habet!* - рассмеялся Нерон и опустил вниз большой палец, как делали
в цирке в знак того, что гладиатор получил удар и его надо добить.
_______________
     * Получил (по заслугам) (лат.).
Вестин, полагая, что речь еще идет о снах, воскликнул:
     - А я верю в сны, и Сенека мне когда-то говорил, что он тоже верит.
     - Прошлой ночью мне приснилось, что я стала весталкой*, - сказала,
наклонясь через стол, Кальвия Криспинилла.
     _______________
     * В е с т а л к и - жрицы богини Весты (числом 6), дававшие обет
безбрачия.
     Тут Нерон захлопал в ладоши, остальные последовали его примеру, и зал
загремел от рукоплесканий - ведь Криспинилла, несколько раз уже
разведенная, славилась в Риме баснословной распущенностью.
Ничуть не смущаясь, она сказала:
     - Ну и что! Они все старые да уродливые. Одна Рубрия еще похожа на
человека, а так нас было бы две, хотя у Рубрии летом бывают веснушки.
     - Прости меня, пречистая Кальвия, - заметил Петроний, - но весталкой
ты могла бы стать разве что во сне.
     - А если бы император приказал?
     - Тогда я бы поверил, что даже самые удивительные сны сбываются.
     - Они и впрямь сбываются, - сказал Вестин. - Я понимаю людей, которые
не верят в богов, но как можно не верить снам?
     - А гаданьям? - спросил Нерон. - Мне когда-то предсказали, что Рим
перестанет существовать, а я буду царить над всем Востоком.
     - Гаданья и сны часто совпадают, - сказал Вестин. - Как-то один
проконсул, ни во что не веривший, послал в храм Мопса раба с запечатанным
письмом, запретив его вскрывать, - он хотел проверить, сумеет ли бог
ответить на содержавшийся в письме вопрос. Раб провел ночь в храме, чтобы
ему приснился вещий сон, потом возвратился и сказал следующее: "Мне снился
юноша, светозарный, как само солнце, который промолвил только одно слово:
"Черного". Услыхав это, проконсул побледнел и, обращаясь к своим гостям,
таким же неверующим, как он, сказал: "Знаете, что было в письме?"
Тут Вестин остановился и, взяв со стола чашу с вином, начал пить.
     - Что же там было? - спросил Сенецион.
     - В письме был вопрос: "Какого быка я должен принести в жертву:
белого или черного?"
     Но впечатление от рассказа нарушил Вителлий, который явился на пир
уже навеселе, - без всякого повода он разразился глупейшим хохотом.
     - Чего хохочет эта бочка сала? - спросил Нерон.
     - Смех отличает людей от животных, - молвил Петроний, - а у него нет
иного доказательства, что он не кабан.
     Вителлий так же внезапно перестал смеяться и, причмокивая лоснящимися
от жирных соусов губами, стал всматриваться в окружающих с таким
удивлением, будто никогда их не видел.
     Потом поднял пухлую, как подушка, руку и прохрипел:
     - У меня свалился с пальца всаднический перстень, от отца
унаследованный.
     - Который был сапожником, - прибавил Нерон.
Но Вителлий опять неожиданно захохотал и принялся искать перстень в
складках пеплума Кальвии Криспиниллы.
     Тогда Ватиний, кривляясь, стал вскрикивать голосом испуганной
женщины, а Нигидия, подруга Кальвии, молодая вдова с лицом девочки и
развратными глазами, громко заметила:
     - Ищет то, чего не терял.
     - И что ему никак не пригодится, даже если найдет, - заключил поэт
Лукан.
     Веселье разгоралось. Рабы вносили все новые и новые яства, из больших
ваз, наполненных снегом и увитых плющом, вынимали менее крупные кратеры с
винами всевозможных сортов. Все много пили. С потолка на столы и на гостей
то и дело сыпались розы.
     Но вот Петроний стал упрашивать Нерона, чтобы, пока гости еще не
перепились, император украсил пир своим пеньем. Его поддержал хор льстивых
голосов, однако Нерон отнекивался. Дело тут не в храбрости, хотя ему
всегда ее не хватает. Богам известно, чего стоят ему все эти выступления.
Он, правда, не отказывается от них, надо ведь что-то делать для искусства,
и если Аполлон одарил его неплохим голосом, грешно пренебрегать божьими
дарами. Он понимает, что это даже его долг перед государством. Но нынче он
в самом деле охрип. Положил себе ночью оловянные гирьки на грудь - не
помогло. Он даже подумывает о поездке в Анций*, чтобы подышать морским
воздухом.
     _______________
     * А н ц и й - прибрежный город в 50 км к югу от Рима.
Лукан, однако, заклинал императора спеть ради блага искусства и
человечества. Ведь всем известно, что божественный поэт и певец сложил
новый гимн Венере, в сравнении с которым гимн, сочиненный Лукрецием,* -
вой годовалого волка. Пусть же этот пир будет истинным пиром. Столь
милостивый государь не должен причинять мучений своим подданным. "Не будь
жестоким, император!"
     _______________
     * Л у к р е ц и й Кар (ок. 96 - 55 до н. э.) - выдающийся
римский поэт и философ-эпикуреец; его философская поэма "О природе
вещей" начинается обращением к Венере.
     - Не будь жестоким! - повторили хором все, кто находился поближе.
Нерон развел руками, показывая, что вынужден уступить. Тотчас же на
всех лицах изобразилась благодарность, и взоры всех обратились к
императору. Но он еще приказал известить Поппею о том, что он будет петь,
и объяснил присутствующим, что Поппея не пришла на пир по причине
нездоровья, а его пенье помогает ей как ни одно лекарство, и ему было бы
жаль лишить ее такою случая.
     Поппея вскоре явилась. Она во всем распоряжалась Нероном, как своим
подданным, но знала, что, когда дело идет о его самолюбии певца, возницы
или поэта, раздражать императора опасно. Итак, она вошла в пиршественный
зал, прекрасная, как богиня, в одеждах такого же аметистового цвета, как у
Нерона, и в ожерелье из необыкновенно крупных жемчужин, отнятом некогда у
Масиниссы*, - златокудрая, нежная и, хотя уже разведенная с двумя мужьями,
сохранившая лицо и взгляд девушки.
     _______________
     * М а с и н и с с а (ок. 238 - 149 до н. э.) - нумидийский царь
(Нумидия - область на северном побережье Африки), сначала противник
Рима, затем его союзник в борьбе с Карфагеном (город и государство на
территории современного Туниса).
     Ее приветствовали громкими криками, называя "божественной Августой".
Никогда в жизни Лигия не видела подобной красоты и с трудом верила своим
глазам - ведь Поппея Сабина была одна из самых распутных женщин в Риме.
Лигия слышала от Помпонии, что Поппея заставила императора умертвить мать
и жену, об этом также говорили гости Авла и слуги; слышала, что статуи
Поппеи в городе по ночам опрокидывают, слышала о надписях, за которые
виновников карают самыми жестокими карами, но которые появляются каждое
утро на стенах домов. А между тем, когда она глядела на эту страшную
Поппею, слывшую среди приверженцев Христа воплощением зла и нечестия, ей
чудилось, что подобный облик может быть у ангелов или других небесных
духов. Лигия была не в силах отвести глаза от "божественной", и невольно
из ее уст вырвался вопрос:
     - Ах, Марк, возможно ли это?
А он, разгоряченный вином и раздраженный тем, что столько всяческих
помех отвлекают ее внимание от него и его речей, возразил:
     - Да, она красива, но ты во сто раз красивее. Ты себя не знаешь, не
то влюбилась бы сама в себя, как Нарцисс. Она купается в молоке ослиц, а
тебя, наверно, искупала Венера в своем собственном молоке. Нет, ты себя не
знаешь, ocelle mi! Не смотри на нее. Обрати взор на меня, ocelle mi!
Пригубь свою чашу, а потом я приложусь к этому месту своими губами.
И он придвигался все ближе, а Лигия отодвигалась к Акте. Но тут
кругом зашикали - император встал. Певец Диодор подал ему лютню из тех,
что назывались "дельта", другой певец, Терпнос, сопровождавший его игру,
подошел со своим инструментом, наблием*; оперши свою дельту о стол, Нерон
поднял глаза к потолку, и с минуту в триклинии стояла тишина, нарушаемая
лишь шорохом падавших с потолка роз.
     _______________
     * Н а б л и й - разновидность арфы.
     Наконец император запел, а точнее, начал напевно и ритмично
декламировать в сопровождении двух лютен гимн Венере. И глуховатый голос
его, и стихи звучали приятно, так что бедную Лигию снова одолели сомнения
     - гимн этот, прославлявший нечистую языческую Венеру, показался ей
великолепным, да и сам император в лавровом венке и с возведенным кверху
взором - более величественным, не таким страшным и отталкивающим, как в
начале пира.
     Но вот раздался гром рукоплесканий. Вокруг слышались возгласы: "О,
небесный голос!" Кое-кто из женщин, воздев руки вверх, так и застыли в
порыве восхищения, другие утирали слезы на глазах, весь пиршественный зал
гудел, будто улей. Склонив златокудрую головку, Поппея поднесла к устам
руку Нерона и долго держала ее так в молчании, а юный Пифагор, красавец
грек, с которым впоследствии полубезумный Нерон приказал фламинам*
обвенчать себя с соблюдением всех обрядов, опустился на колени у его ног.
_______________
     * Ф л а м и н - жрец.
Сам Нерон, однако, пристально смотрел на Петрония, чья похвала была
для него наиболее желанной.
     - Если говорить о музыке, - сказал Петроний, - то Орфей в этот миг,
должно быть, пожелтел от зависти, так же как наш сотрапезник Лукан; что ж
до стихов, я огорчен, что они слишком хороши и я не в силах найти слова
для достойной похвалы.
     Лукана ничуть не обидел намек на его зависть, напротив - он взглянул
на Петрония с благодарностью и, притворяясь опечаленным, пробормотал:
     - Будь проклят рок, судивший мне быть современником такого поэта. Я
мог бы занять место в памяти людской и на Парнасе*, а так я померкну, как
светильник при свете солнца.
     _______________
     * П а р н а с - горный массив в Фокиде (Средняя Греция); в
греческой мифологии место обитания Аполлона и муз. У подножия Парнаса
находился Кастальский ключ - источник вдохновения.
Обладавший удивительной памятью Петроний стал повторять строфы гимна,
цитировать отдельные стихи, разбирать и превозносить удачные выражения.
Лукан, как бы позабыв о зависти под действием чар поэзии, присоединил к
хвалам Петрония свои восторги. На лице Нерона появилось выражение
блаженства и безмерного тщеславия, не только граничащего с глупостью, но
вполне с нею тождественного. Он сам подсказывал наиболее изящные, по его
мнению, стихи, потом начал утешать Лукана - не надо, мол, падать духом,
разумеется, кем ты родился, тем и будешь, но все же почет, оказываемый
Юпитеру, не исключает поклонения другим богам.
Затем он поднялся, чтобы проводить Поппею, которой действительно
нездоровилось. Но вставшим было сотрапезникам император велел оставаться
на местах, пообещав вернуться. И немного спустя он снова был в триклинии,
чтобы, вдыхая дурманящий дым курений, смотреть на зрелища, которые он,
Петроний или Тигеллин обычно устраивали для гостей.
Началось чтение стихов и представление диалогов, в которых было не
столько остроумия, сколько желания поразить. Потом знаменитый мим Парис
изображал приключения Ио, дочери Инаха. Гостям, особенно Лигии,
непривычной к подобным зрелищам, казалось, что они воочию видят чудо,
волшебство. Движениями рук и всего тела Парис умел изображать то, что как
будто невозможно передать пляской. От мелькания его рук воздух как бы
потемнел и сгустился в сияющее, живое, трепещущее, сладострастное облако,
которое обволакивало клонившуюся в истоме девичью фигуру, сотрясаемую
судорогами блаженства. То была не пляска, а картина, ярко рисовавшая
таинство любви, картина чарующая и бесстыдная, а когда это закончилось и в
зал вбежали корибанты с сирийскими девушками и под звуки кифар, флейт,
кимвалов и бубнов закружились в вакхической пляске с дикими выкриками и
еще более непристойными телодвижениями, Лигии показалось, что она сейчас
сгорит со стыда, или же молния испепелит этот дом, или потолок обрушится
на головы пирующих.
     Но из подвешенной к потолку золотой сети сыпались только розы, а
полупьяный Виниций рядом с нею вел дальше свои речи:
     - Я видел тебя в доме Авла у фонтана и полюбил тебя. Было это на
заре, ты думала, что никто не смотрит, а я тебя видел. И такой вижу
сейчас, хотя этот пеплум скрывает тебя. Сбрось пеплум, как Криспинилла.
Видишь? И боги, и люди ищут любви. Кроме нее, нет на свете ничего! Положи
головку мне на грудь и закрой глаза.
     Лигия ощущала биение пульса в висках и в руках - чудилось ей, будто
летит она в бездну, а этот Виниций, который представлялся ей прежде таким
родным и надежным, не спасает ее, а, напротив, тянет ее туда. И он ей стал
неприятен. Она опять начала бояться и пира этого, и Виниция, и себя самой.
Некий голос, схожий с голосом Помпонии, еще взывал в ее душе: "Лигия,
спасайся!", но тут же что-то в ней говорило, что слишком поздно - и что
тот, кого обжигало таким огнем, кто видел творившееся на этом пиру, у кого
сердце колотилось так, как у нее от речей Виниция, и кого пронизывал такой
трепет, как ее, когда он приближался к ней, - тот погиб и спасенья ему
нет. Силы ее покидали. Минутами ей казалось, что она лишится чувств, а
потом произойдет что-то ужасное. Она знала - никто не смеет, под страхом
навлечь гнев императора, подняться с ложа, пока не поднимется он, но у нее
и без того уже не хватило бы сил встать на ноги.
А до конца пира было еще далеко. Рабы продолжали вносить новые блюда,
наполняли кувшины вином, а перед столами, расположенными покоем, появились
два атлета, чтобы потешить гостей зрелищем борьбы.
Началось состязание. Могучие, блестящие от масла тела сплетались в
единый узел, хрустели кости в железных объятьях, стиснутые челюсти зловеще
скрежетали. Временами слышались быстрые, глухие удары ног о побрызганный
шафраном пол, а то оба вдруг застывали в неподвижности, и перед зрителями
была словно бы высеченная из камня скульптура. Глаза римлян сладострастно
следили за игрою набухших в страшном напряжении мышц на спинах, бедрах,
руках. Борьба, впрочем, была недолгой - Кротон, учитель и начальник школы
гладиаторов, недаром слыл самым сильным человеком в стране. Противник
Кротона начал дышать все чаще, потом захрипел, потом лицо его посинело -
вдруг кровь хлынула из его рта, и он поник.
     Конец борьбы был встречен громом рукоплесканий - Кротон, поставив
ногу на спину поверженному и скрестив на груди могучие руки, обводил зал
торжествующим взором.
     Его сменили потешники, подражавшие повадкам животных и их голосам,
жонглеры и шуты, но на них уже почти не смотрели - в глазах у пьяных
зрителей мутилось. Пир все больше превращался в попойку, в разнузданную
оргию. Сирийские девушки, прежде участвовавшие в вакхических плясках,
рассыпались среди гостей. Вместо музыки раздавался нестройный, дикий шум
кифар, лютен, армянских цимбал, египетских систров, труб и рогов, - а там
кое-кому из гостей захотелось поговорить, и музыкантам закричали, чтобы
они убирались. Воздух был насыщен ароматами цветов, благовонных масел,
которыми во время пира красивые мальчики кропили столы, запахами шафрана и
разгоряченных тел, становилось очень душно, лампы горели тускло, венки на
головах пирующих сбились набок, лица были бледны и усеяны каплями пота.
Вителлий свалился под стол. Обнажившаяся до пояса Нигидия приникла
своей пьяной девичьей головкой к груди Лукана, и он, не менее пьяный,
сдувал золотую пудру с ее волос, то и дело подымая кверху светящиеся
блаженством глаза. Вестин с пьяным упрямством в десятый раз повторял ответ
Мопса на запечатанное письмо проконсула. А насмехавшийся над богами Туллий
прерывистым от икоты голосом рассуждал:
     - Видишь ли, ежели Сферос Ксенофана круглый,* то ведь такого бога
можно катить перед собою ногами, как бочку.
     _______________
     * Ксенофан утверждал, что единое и тождественное мирозданию
божество напоминает шар (греч. "сфера"); это утверждение, однако,
следует понимать не буквально, а как философскую аналогию.
Слыша такие речи, Домиций Афр, гнусный, старый доносчик, возмутился и
от негодования облил свою тунику фалернским. Уж он-то всегда верил в
богов. Вот люди говорят, что Рим погибнет, а некоторые даже считают, что
уже гибнет. Пожалуй, что так! Но ежели это произойдет, так лишь оттого,
что у молодежи нет веры, а без веры не может быть добродетели. К тому же
старинные строгие обычаи пришли в упадок, никому и в голову не приходит,
что эпикурейцам не устоять против варваров. Ничего не поделаешь! Что до
него, он сожалеет, что дожил до таких времен, и вынужден искать в
наслаждениях лекарство от огорчений, которые иначе быстро бы его
прикончили.
     И, обняв сирийскую танцовщицу, он принялся целовать беззубым ртом ее
затылок и спину, при виде чего консул Меммий Регул* засмеялся и, подняв
плешивую голову в надетом набекрень венке, заметил:
     - Кто говорит, что Рим гибнет? Ерунда! Я, консул, лучше других знаю.
Videant consules...** Тридцать легионов... охраняют нашу pax romana!***
_______________
     * М е м м и й Р е г у л Гай - консул 63 г.
     ** (Пусть следят консулы... - лат.) - начало формулы,
объявлявшей о введении чрезвычайного положения и наделении консулов
экстраординарными полномочиями.
     *** Римский мир, римскую империю (лат.).
Он сжал кулаками виски и закричал на весь зал:
     - Тридцать легионов! Тридцать легионов! От Британии до страны парфян!
     - Но вдруг остановился и, приставив палец ко лбу, уточнил: - Пожалуй, даже
тридцать два...
     После чего повалился под стол. Вскоре его стошнило, и он начал
извергать языки фламинго, жареные рыжики, замороженные грибы, саранчу в
меду, куски рыбы, мяса, - словом все, что съел и выпил.
Но Домиция не успокоило число легионов, охраняющих покой Рима. Нет,
нет! Рим должен погибнуть, потому что исчезла вера в богов и строгость
нравов! Рим должен погибнуть, а жаль - ведь жизнь хороша, император
милостив, вино вкусно! Ах, как жаль!
     И, уткнувшись головою в лопатки сирийской вакханки, он разрыдался:
     - Какой толк от будущей жизни! Ахиллес был прав*: лучше быть батраком
в подлунном мире, чем царствовать в киммерийских пределах. Да еще вопрос,
существуют ли какие-нибудь боги, - и в то же время неверие губит молодежь.
_______________
     * См. "Одиссея", XI, 488 - 491.
Лукан между тем сдул всю золотую пудру с волос Нигидии, которая
спьяну уснула. Сняв несколько стеблей плюща со стоявшей перед ним вазы, он
обвил ими спящую и, совершив этот подвиг, обвел присутствующих радостным
вопрошающим взглядом. Затем украсил и себя плющом, повторяя с глубокой
убежденностью:
     - Никакой я не человек, я фавн.
Петроний не был пьян, зато Нерон, который, оберегая свой "небесный"
голос, вначале пил мало, разошелся потом и, осушая один кубок за другим,
сильно опьянел. Он даже вздумал снова петь свои стихи, теперь уже
греческие, но забыл их и по ошибке затянул песню Анакреонта. Ему вторили
Пифагор, Диодор и Терпнос, но у всех у них ничего не получалось, и вскоре
они умолкли. Тогда Нерон принялся восхвалять как знаток и эстет красоту
Пифагора и в восторге целовать его руки. Такие прекрасные руки он где-то
видел однажды... У кого бишь?
     И, приложив ладонь к мокрому лбу, стал вспоминать. Вдруг на лице его
изобразился страх.
     - Ах, да! У матери, у Агриппины! - пробормотал он и, одолеваемый
мрачными виденьями, продолжал: - Говорят, будто она ночами при луне ходит
по морю, между Байями и Бавлами...* Вот просто ходит и ходит, будто
чего-то ищет. А если приблизится к лодке, так поглядит и уйдет, но рыбак,
на которого она взглянула, умирает.
     _______________
     * Б а й и - известный курортный город в Кампании (к западу от
Неаполя), излюбленное место отдыха римской знати. Неподалеку от него
располагался городок Б а в л ы.
     - Недурная тема! - сказал Петроний.
А Вестин, вытянув, как журавль, длинную шею, таинственно прошептал:
     - В богов я не верю, но в духов верю... О!
Не обращая внимания на их слова, Нерон продолжал:
     - Но ведь я справил Лемурии*. Я не хочу ее видеть! Уже пятый год
пошел. Я должен был, должен был ее покарать, она подослала ко мне убийцу,
и, если бы я ее не опередил, не слушать бы вам нынче моего пения.
_______________
     * Л е м у р и и - день лемуров (духов усопших); отмечался 9 мая.
     - Благодарим, император, от имени Рима и мира, - воскликнул Домиций
Афр. - Эй, вина! И пусть ударят в тимпаны!
     Снова поднялся шум. Стараясь его перекричать, увитый плющом Лукан
встал и завопил:
     - Я не человек, а фавн, я живу в лесу. Ээ-хооо!
Наконец напились до бесчувствия и император, и все мужчины и женщины
вокруг. Виниций охмелел не менее других, но у него вместе с похотью
разгорелось желание буянить, что случалось с ним всегда, когда он выпивал
лишнее. Смуглое лицо стало совсем бледным, язык заплетался.
     - Дай мне твои губы! - говорил он возбужденным и повелительным тоном.
     - Сегодня ли, завтра ли, какая разница! Довольно хитрить! Император забрал
тебя у Авла, чтобы подарить мне. Поняла? Завтра, как стемнеет, я пришлю за
тобой. Поняла? Император мне обещал еще до того, как тебя забрал. Ты
должна быть моей! Дай губы! Не хочу ждать до завтра! Ну, поскорее, дай
губы!
     И он обнял Лигию. Акта начала защищать девушку, да и та пыталась
обороняться из последних сил, чувствуя, что гибнет. Но тщетно старалась
она обеими руками оторвать от себя его руки, тщетно дрожащим от обиды и
страха голосом умоляла не быть таким жестоким, сжалиться над нею. Хмельное
его дыхание обдавало ее все ближе, лицо было уже рядом с ее лицом. Но то
был не прежний, добрый, дорогой ее сердцу Виниций, а пьяный, злобный
сатир, внушавший страх и отвращение.
     Лигия все больше слабела. Как ни уклонялась она, как ни
отворачивалась, чтобы избежать его поцелуев, все было напрасно. Виниций
встал, схватил ее обеими руками и, прижав ее голову к своей груди, тяжело
дыша, начал разжимать губами ее побледневшие уста.
Но в эту минуту какая-то неимоверная сила оторвала его руки от шеи
девушки с такой легкостью, будто руки ребенка, а его самого отстранила от
Лигии как сухую ветку или увядший листок. Что случилось? Виниций,
пораженный, протер глаза и увидел возвышавшуюся над ним гигантскую фигуру
лигийца по имени Урс, которого он встречал в доме Авла.
Лигиец стоял спокойно, но смотрел на Виниция голубыми своими глазами
так странно, что у юноши застыла кровь в жилах. Немного погодя Урс взял
свою царевну на руки и ровными, мягкими шагами вышел из триклиния.
Акта последовала за ним.
     Виниций минуту сидел, будто окаменев, потом вскочил и побежал к
выходу с криком:
     - Лигия! Лигия!
Однако похоть, изумление, бешенство и вино едва не свалили его с ног.
Он пошатнулся раз, другой и, ухватясь за голые плечи одной из вакханок,
недоуменно захлопал веками.
     - Что случилось? - спросил он.
А она подала ему кубок с вином, затуманенные глаза ее улыбались.
     - Пей! - сказала вакханка.
     Виниций выпил и свалился в бесчувствии.
Большинство гостей уже лежали под столами, другие нетвердыми шагами
бродили по триклинию, иные спали на ложах, громко храпя или изрыгая в
полусне излишек выпитого вина, - и на охмелевших консулов и сенаторов, на
перепившихся всадников, поэтов, философов, на спящих пьяным сном танцовщиц
и патрицианок, на все это общество, еще всевластное, но уже лишенное души,
увенчанное цветами и предающееся разврату, но уже теряющее силу, из
золотой сети под потолком сыпались и сыпались розы.
Занимался рассвет.

        Глава VIII

     Урса никто не остановил, никто даже не спросил, что он делает. Те из
гостей, кто не лежал под столом, разбрелись по залу, а челядь, видя
гиганта, несущего на руках гостью императора, полагала, что это раб уносит
свою опьяневшую госпожу. К тому же рядом шла Акта, и ее присутствие
устраняло подозрения.
     Так они прошли из триклиния в соседний покой, а оттуда - на галерею,
которая вела в покои Акты.
     Лигия настолько обессилела, что лежала на плече Урса будто мертвая.
Но когда ее обдало прохладным, чистым утренним воздухом, она открыла
глаза. Становилось все светлее. Пройдя вдоль колоннады, они свернули в
боковой портик, выходивший не во двор, а в дворцовый сад, где верхушки
пиний и кипарисов уже алели в лучах зари. В этой части дворца было пусто,
отголоски музыки и пиршественного веселья становились все менее слышными.
Лигии показалось, что ее вырвали из ада и вынесли на свет божий. Было все
же в мире что-то, кроме этого омерзительного триклиния. Были небо, заря,
свет, тишина. Девушка внезапно разрыдалась и, прижавшись к плечу великана,
стала, всхлипывая, повторять:
     - Домой, Урс, домой, к Плавтиям!
     - Мы туда идем! - ответил Урс.
     Покамест они, однако, очутились в небольшом атрии, принадлежавшем к
покоям Акты. Там Урс усадил Лигию на мраморную скамью возле фонтана. Акта
принялась ее успокаивать и убеждать, чтобы отдохнула, - ведь сейчас ей
ничто не угрожает, пьяные гости будут после пира спать до вечера. Но Лигия
долго не могла успокоиться и, сжимая руками виски, лишь повторяла, как
ребенок:
     - Домой, к Плавтиям!
Урс был готов исполнить ее просьбу. Конечно, у ворот стоят
преторианцы, но он все равно пройдет. Выходящих солдаты не задерживают.
Перед входной аркой носилок видимо-невидимо. Гости будут выходить толпами.
Никто их не остановит. Они выйдут вместе с другими и прямо направятся
домой. А впрочем, он тут не указ! Как царевна повелит, так и будет. Для
того он здесь.
     - Да, Урс, мы выйдем, - повторяла Лигия.
Пришлось Акте проявить благоразумие за них обоих. Выйдут! О да! Никто
их не задержит. Но бежать из дома императора не дозволено, и кто это
сделает, совершит преступление, государственную измену. Да, они выйдут, а
вечером центурион с отрядом солдат принесет смертный приговор Авлу и
Помпонии Грецине, а Лигию опять заберет во дворец, и тогда уже ей не будет
спасенья. Если семья Авла примет ее под свой кров, их наверняка ждет
смерть.
     У Лигии опустились руки. Выхода не было. Надо было выбирать между
гибелью семьи Плавтиев и своей. Отправляясь на пир, она надеялась, что
Виниций и Петроний выпросят ее у императора и вернут Помпонии, но теперь
она знала, что именно они и уговорили императора отнять ее у Плавтиев.
Выхода не было. Только чудо могло спасти ее из этой бездны. Чудо и
всемогущество божие.
     - Акта, - с отчаянием молвила она, - ты слышала, как Виниций говорил,
что император подарил меня ему и что нынче вечером он пришлет за мною
рабов и заберет меня в свой дом?
     - Слышала, - ответила Акта.
И, разведя руками, замолчала. Звучавшее в голосе Лигии отчаяние не
находило отклика в ее душе. Ведь она прежде была любовницей Нерона. Сердце
ее при всей ее доброте не могло проникнуться чувством стыда за такие
отношения. Сама недавняя рабыня, Акта слишком свыклась с рабской долей, к
тому же она продолжала любить Нерона. Пожелай он вернуться к ней, она бы
встретила его с распростертыми объятьями, была бы счастлива. Понимая, что
Лигия либо должна стать любовницей молодого красавца Виниция, либо навлечь
на себя и на семью Плавтиев погибель, Акта не могла взять в толк, как
девушка может колебаться.
     - Оставаться в доме императора, - помолчав, сказала она, - тебе не
более безопасно, чем в доме Виниция.
     Ей и в голову не пришло, что, хотя она права, слова ее означали:
"Смирись со своим жребием и стань наложницей Виниция". Но Лигии, еще
ощущавшей на своих устах его дышащие животной страстью и жгучие, как
раскаленный уголь, поцелуи, краска стыда бросилась в лицо при одном
воспоминании о них.
     - Ни за что! - пылко воскликнула она. - Я не останусь ни здесь, ни у
Виниция, ни за что не останусь!
     - Неужели Виниций так тебе ненавистен? - спросила Акта, удивленная
этой вспышкой.
     Но Лигия не могла ответить, рыдания опять сотрясали ее. Акта прижала
девушку к своей груди и принялась ее утешать. Урс тяжело дышал и сжимал
огромные кулаки - преданный, как пес, своей любимой царевне, он не мог
снести вида ее слез. В его лигийском полудиком сердце росло желание
вернуться в зал и задушить Виниция, а коль понадобится, и императора, но
он боялся, что может погубить свою госпожу, и вдобавок не был уверен, что
такой поступок, показавшийся ему сперва совсем простым, приличествовал
приверженцу распятого агнца.
     - Неужели он тебе так ненавистен? - повторила свой вопрос Акта,
обнимая Лигию.
     - Нет, нет, - возразила Лигия, - я не должна его ненавидеть, ведь я
христианка.
     - Я знаю, Лигия. Знаю также из посланий Павла из Тарса, что запрещено
мириться с бесчестьем и страшиться смерти больше, чем греха, но скажи мне,
дозволяет ли твое учение причинять смерть.
     - Нет.
     - Так как же можешь ты навлекать месть императора на дом Авла?
Наступило минутное молчание. Опять перед Лигией разверзалась
бездонная пропасть.
     - Я спрашиваю это, - заговорила опять молодая вольноотпущенница, -
потому что мне жаль тебя и жаль добрую Помпонию, и Авла, и их мальчика.
Я-то давно живу в этом доме и знаю, чем грозит гнев императора. Нет,
бежать отсюда вам нельзя. У тебя остается один путь: умолять Виниция,
чтобы он отдал тебя Помпонии.
     Но Лигия уже опустилась на колени, обращаясь с мольбой к другому.
Рядом с нею преклонил колени Урс, и оба начали молиться - молиться в доме
императора при свете утренней зари.
     Акта впервые видела такую молитву и не могла оторвать глаз от Лигии -
обращенная к ней в профиль девушка, подняв лицо и руки к небесам, глядела
ввысь, словно ожидая оттуда спасения. Лучи зари освещали темные волосы и
белый пеплум, отражались в зрачках - вся в их сиянии, она сама, казалось,
светилась. В побледневшем лице, приоткрытых губах, в поднятых к небу руках
и глазах было что-то экстатическое, неземное. И Акта вдруг поняла, почему
Лигия не может стать ничьей наложницей. Перед бывшей любовницей Нерона как
бы приоткрылся уголок завесы, скрывавшей мир, совершенно отличный от того,
к какому она привыкла. Ее изумляла эта молитва в доме злодеяний и срама.
Раньше она думала, что для Лигии нет спасенья, но теперь начала верить,
что может произойти нечто необыкновенное, что на помощь девушке может
явиться такая могучая сила, с которой самому императору не справиться, что
с неба спустится вдруг крылатое воинство либо солнце поднимет ее своими
лучами и увлечет к себе. Она слыхала о многих чудесах, совершавшихся у
христиан, и теперь подумала, что, видимо, все это правда, если Лигия так
молится.
     Но вот Лигия наконец поднялась с колен, лицо ее светилось надеждой.
Урс тоже встал и, присев на корточки возле скамьи, смотрел на свою
госпожу, ожидая, что она скажет.
     Глаза девушки подернулись туманом, и две крупные слезы медленно
потекли по щекам.
     - Да благословит господь Помпонию и Авла, - сказала Лигия. - Я не
вправе накликать на них гибель, а стало быть, я больше никогда их не
увижу.
     Потом, оборотясь к Урсу, она сказала ему, что теперь он один у нее
остался на целом свете и должен быть ей отцом и опекуном. Им нельзя искать
убежища у Авла, чтобы не навлечь на стариков гнев императора. Но она также
не может оставаться ни во дворце императора, ни в доме Виниция. Пусть же
Урс выведет ее из города, пусть спрячет где-нибудь, где ее не найдут
Виниций и его слуги. Она пойдет за Урсом куда угодно, за моря и за горы, к
варварам, где не слышали слова "Рим" и куда не достигает власть
императора. Пусть заберет ее отсюда и спасет, он один у нее остался.
Лигиец был готов на все - в знак покорности он склонился и обнял ее
ноги. Но на лице у Акты, которая ожидала от молитвы чуда, изобразилось
разочарование. Только и всего? Бежать из дворца императора - значит
совершить преступление, именуемое государственной изменой, кара за него
неминуема, и даже если Лигия сумеет спрятаться, император отомстит Авлу.
Хочет она бежать, пусть лучше бежит из дома Виниция. Тогда император,
который не любит заниматься чужими делами, возможно, не пожелает помогать
Виницию в поисках, и во всяком случае не будет совершена государственная
измена.
     Но Лигия и сама так думала. Семья Авла даже знать не будет, где она,
даже Помпонии они не скажут. Только бежать ей надо не из дома Виниция, а
по дороге. Он спьяну сообщил ей, что вечером пришлет за нею рабов.
Наверно, он говорил правду, которой не сказал бы, будь он трезв. Видимо,
Виниций, один или с Петронием, был перед пиром у императора и добился
обещания, что на другой день вечером император ее отдаст. А если сегодня
они забудут, так пришлют за нею завтра. Но Урс ее спасет. Он придет,
возьмет ее из носилок, как взял из триклиния, и они пойдут странствовать
по свету. Урса никто не одолеет. С ним не справился бы даже тот страшный
борец, который вчера в триклинии победил. Но Виниций может прислать за нею
очень много рабов, поэтому Урс сейчас же пойдет за советом и за помощью к
епископу Лину. Епископ пожалеет ее, не оставит во власти Виниция и
прикажет христианам идти за Урсом ее спасать. Они ее отобьют и уведут, а
потом Урс постарается вывести ее из города и спрятать где-нибудь от
римского всемогущества.
     И лицо Лигии зарумянилось, повеселело. Она снова ободрилась, точно
надежда на спасение стала действительностью. Бросившись на шею Акте и
припав своими прелестными губками к ее щеке, Лигия зашептала:
     - Ты же нас не выдашь, Акта, правда?
     - Клянусь тенью моей матери, - отвечала вольноотпущенница, - я вас не
выдам, только проси своего бога, чтобы Урсу удалось тебя отбить.
Голубые, детски чистые глаза великана сияли счастьем. Вот он, как ни
ломал свою бедную голову, ничего не мог придумать, а уж это он сумеет.
Хоть днем, хоть ночью, ему все равно! Он пойдет к епископу, ведь епископ
читает в небесах, что надо делать и что не надо. Но собрать христиан он бы
и так собрал. Разве мало у него знакомых рабов, гладиаторов да и свободных
людей в Субуре и за мостами. Тысячу человек соберет, а то и две. И он
отобьет свою госпожу, а вывести из города тоже сумеет и дальше пойти
сумеет. Они пойдут вместе хоть на край света, хоть туда, откуда оба они
родом, где никто и не слыхивал о Риме.
     Тут глаза его уставились в пространство, словно он пытался разглядеть
что-то исчезнувшее, страшно далекое.
     - В бор? - пробормотал он. - Гей, какой бор, какой там бор!
Еще мгновенье, и он вернулся к действительности.
Да, сейчас он пойдет к епископу, а вечером, уже с какой-нибудь сотнею
друзей, будет поджидать носилки. И пусть Лигию сопровождают не просто
рабы, но сами преторианцы! Он никому не советует попасть под его кулак,
даже в железных доспехах. Разве железо такое уж крепкое! Если по железу
стукнуть хорошенько, так голова под ним не уцелеет.
Но Лигия с глубокой и вместе детской важностью подняла указательный
палец.
     - Урс! "Не убий!" - молвила она.
Лигиец закинул за голову огромную, похожую на дубинку руку и стал,
ворча, скрести себе затылок с весьма озабоченным видом. Он ведь должен
отбить ее, царевну, свет свой. Она сама сказала, что теперь его черед
действовать. Конечно, он будет стараться. Но если случится что против его
воли? Он ведь должен ее отбить! Но уж если случится, он так будет каяться,
что распятый агнец смилуется над ним, горемычным. Он не хотел бы агнца
обидеть, да что делать, когда рука у него такая тяжелая.
И глубокое волнение отразилось на его лице. Желая скрыть его, Урс
поклонился со словами:
     - Ну что ж, пойду к святому епископу.
Акта, обняв Лигию, расплакалась.
     Она еще раз почувствовала, что есть некий мир, где даже страдание
дает больше счастья, чем все утехи и наслажденья во дворце императора; еще
раз приоткрылась перед нею дверь к свету, однако она сознавала, что
недостойна в эту дверь войти.

        Глава IX

     Лигии было жаль Помпонию Грецину, которую она сердечно любила, жаль
всю семью Плавтиев, но отчаянье прошло. Ей даже доставляла некую
приятность мысль о том, что вот она, ради истины, жертвует богатством,
удобствами и избирает незнакомую ей, скитальческую жизнь. Возможно, тут
была и доля детского любопытства - какой же будет эта жизнь в дальних
краях, среди варваров и диких зверей, - но, конечно, гораздо больше было
глубокой, беззаветной веры, что она поступает так, как велит божественный
учитель, и что отныне он сам будет опекать ее, как послушное, любящее
дитя. А если так, что дурного может с нею приключиться? Суждены ли ей
страдания - она перенесет их во имя его. Суждена ли внезапная смерть - ее
заберет к себе он, и когда-нибудь, когда умрет Помпония, они будут вместе
всю вечность. Много раз, еще в доме Авла, ее детскую головку мучил вопрос
     - почему она, христианка, ничего не может сделать для распятого, о котором
с таким умилением говорил Урс? Но теперь этот миг настал. Лигия была почти
счастлива и начала рассказывать о своем счастье Акте, но та не могла ее
понять. Покинуть все, покинуть дом, богатство, город, сады, храмы,
портики, все прекрасное в жизни, покинуть солнечный край и близких людей -
для чего? Для того, чтобы сбежать от любви молодого, красивого воина? Это
в голове у Акты не укладывалось. Минутами она чувствовала, что какая-то
правда тут есть, что, возможно, есть даже великое, таинственное счастье,
но понять это до конца она не могла, тем более что Лигии еще предстояло
подвергнуться похищению, которое могло окончиться неудачей, могло даже
стоить ей жизни. Акта по натуре была боязлива и со страхом думала о том,
что принесет этот вечер. Но Лигии она о своих опасениях говорить не
хотела, а тем временем стало совсем светло, солнце заглянуло в атрий. Акта
начала убеждать Лигию отдохнуть - ведь это так необходимо после бессонной
ночи. Лигия не сопротивлялась, и обе они пошли в кубикул, просторную
опочивальню, убранную с роскошью, достойной бывшей любовницы императора.
Обе легли рядом, но Акте, несмотря на усталость, не спалось. Жить в печали
и тоске она давно привыкла, однако теперь душу ее смущало прежде неведомое
ей беспокойство. До сих пор ее жизнь виделась ей просто безрадостной и
лишенной надежды на лучшее завтра, теперь же она вдруг показалась Акте
позорной.
     Мысли ее все больше приходили в смятение. Дверь к свету то опять
приоткрывалась, то закрывалась. Но в тот миг, когда она приоткрывалась,
свет был так ослепителен, что Акта ничего не могла различить. Она скорее
лишь догадывалась, что в этом сиянии таится безмерное блаженство, рядом с
которым всякое другое настолько ничтожно, что, если бы, например,
император удалил Поппею и снова полюбил ее, Акту, то даже это было бы
сущей мелочью. И вдруг ей подумалось, что император, которого она любила и
невольно почитала неким полубогом, такое же жалкое существо, как любой
раб, и что дворец с колоннадами из нумидийского мрамора ничем не лучше
груды камней. В конце концов смутные эти чувства и мысли стали для нее
невыносимы. Ей хотелось уснуть, но тревога отгоняла сон.
Думая, что Лигия, которой грозило столько опасностей и
неожиданностей, тоже не спит, Акта повернулась к ней, чтобы поговорить о
предстоящем побеге.
     Но Лигия спала спокойно. В затемненный кубикул из-за неплотно
задернутого занавеса проникала узкая полоска света, и в его лучах плясали
золотые пылинки. Акта разглядела нежное личико Лигии, покоившееся на
обнаженной руке; веки были опущены, рот слегка приоткрыт. Лигия дышала
ровно, как дышат во сне.
     "Она спит, она может спать! - подумала Акта. - Она еще дитя".
Минуту спустя ей, однако, пришло на ум, что дитя это предпочитает
бежать, чем стать любовницей Виниция, нищету предпочитает позору, скитания
     - великолепному дому в Каринах, нарядам, драгоценностям, звукам лютен и
кифар.
     "Почему?"
И она стала приглядываться к Лигии, словно пытаясь прочитать ответ на
лице спящей. Акта смотрела на ее чистый лоб, на изящные дуги бровей, на
темные ресницы, на приоткрытые уста, на колеблемую спокойным дыханием
девическую грудь.
     "Как она отличается от меня!" - подумала Акта.
Лигия представилась ей неким чудом, божественным видением, любимицей
богов, во сто раз более прекрасной, чем все цветы в императорских садах и
все статуи в его дворце. Но зависти в сердце гречанки не было. Напротив,
при мысли о грозящих девушке опасностях глубокая жалость объяла ее. В ней
пробудилось материнское чувство: Лигия казалась ей не только прекрасной,
как дивный сон, но была бесконечно дорогим существом, и, припав губами к
темным волосам девушки, Акта принялась ее целовать.
А Лигия спала спокойно, как дома, под кровом Помпонии Грецины. И
спала довольно долго. Полдень уже миновал, когда она раскрыла голубые свои
глаза и с изумлением стала осматриваться. Ее, вероятно, удивляло, что она
не дома, не у Плавтиев.
     - Это ты, Акта? - спросила она наконец, разглядев в полумраке лицо
гречанки.
     - Да, я.
     - Уже вечер?
     - Нет, дитя мое, но время уже после полудня.
     - Урс не вернулся?
     - Он и не говорил, что вернется, он только сказал, что будет вечером
вместе с христианами поджидать носилки.
     - Да, верно.
Они встали и обе пошли мыться. Акта помогла Лигии в бане и повела ее
завтракать, а потом - в дворцовый сад, где можно было не опасаться
нежелательных встреч, так как император и его приближенные еще спали.
Лигия впервые в жизни видела эти великолепные сады, где в изобилии росли
кипарисы, пинии, дубы, оливы и мирты, меж которыми белело множество
статуй, блестели спокойные зеркала прудов, красовались заросли роз,
орошаемых водяной пылью фонтанов; где входы в чарующие гроты были увиты
плющом или виноградом; где в прудах плавали серебристые лебеди, а посреди
статуй и деревьев бродили прирученные газели из пустынь Африки да порхали
разноцветные птицы, привезенные со всех концов света.
В садах было пустынно, только здесь и там трудились с лопатами в
руках рабы, вполголоса напевая; другие поливали розы и бледно-сиреневые
цветы шафрана, а те, которым разрешили минуту отдыха, сидели у прудов или
в тени дубов, сквозь листву которых пробивались солнечные лучи и ложились
на вс? дрожащими бликами. Акта и Лигия гуляли довольно долго, осматривая
всяческие диковины, и хотя дух Лигии был угнетен, она была еще настолько
ребенком, что интерес, любопытство и восхищение взяли верх. Она даже
подумала, что, будь император добрым человеком, то в таком дворце и среди
таких садов мог бы чувствовать себя очень счастливым.
Наконец, слегка утомившись, они присели на скамью, скрытую в зарослях
кипарисов, и заговорили о том, что более всего волновало их сердца, - о
предстоящем вечернем побеге Лигии. Акта была гораздо меньше, чем Лигия,
уверена в успехе. Минутами ей даже казалось, что это безумная затея,
которая не может осуществиться. Ее все сильнее томила жалость к Лигии и не
покидала мысль, что во сто крат безопасней было бы попытаться переубедить
Виниция. И она принялась выспрашивать у Лигии, давно ли та знакома с
Виницием и не думает ли, что он мог бы склониться на их просьбы и
возвратить ее Помпонии.
     - О нет, - сказала Лигия, печально покачав темноволосой своей
головкой. - Дома, у Плавтиев, Виниций был другой, очень добрый, но после
вчерашнего пира я его боюсь и лучше хотела бы бежать к лигийцам.
     - Но в доме Плавтиев он был тебе мил? - продолжала спрашивать Акта.
     - Да, - ответила Лигия, потупившись.
     - Все же ты не рабыня, как была я, - молвила Акта после минутного
размышления. - Виниций мог бы на тебе жениться. Ты заложница и дочь царя
лигийцев. Авл и его супруга любят тебя, как родное дитя, и я уверена, что
они охотно бы тебя удочерили. Да, Виниций мог бы на тебе жениться, Лигия.
На это Лигия ответила совсем тихо и еще печальней:
     - Лучше я убегу к лигийцам.
     - Скажи, Лигия, хочешь, я сейчас пойду к Виницию, разбужу его, если
он спит, и скажу то, что говорю тебе в эту минуту? Да, дорогая, я пойду к
нему и скажу: "Виниций, она царская дочь и любимое дитя достойного Авла.
Если ты ее любишь, возврати ее Авлу, а потом возьми как жену из его дома".
Но девушка ответила уже так тихо, что Акта с трудом расслышала:
     - Лучше к лигийцам.
     И на опущенных ее ресницах блеснули две слезы.
Беседу их прервал шум приближающихся шагов, и прежде чем Акта успела
разглядеть, кто идет, вблизи их скамьи появилась Сабина Поппея с небольшой
свитой рабынь. Две из них держали над ее головой пучки страусовых перьев
на золотых прутьях и слегка шевелили этими опахалами, заодно защищая
госпожу от еще жаркого осеннего солнца, а черная, как эбеновое дерево,
эфиопка с торчащими, набухшими от молока грудями несла перед нею на руках
младенца, завернутого в пурпур с золотою бахромой. Акта и Лигия привстали,
полагая, что Поппея пройдет мимо их скамьи, не обратив внимания, но она,
поравнявшись с ними, остановилась.
     - Акта, - сказала Поппея, - бубенчики, которые ты пришила на куклу,
были плохо пришиты - ребенок оторвал один бубенчик и поднес ко рту, еще
счастье, что Лилит вовремя заметила.
     - Прости, божественная, - отвечала Акта, скрестив руки на груди и
опустив голову.
     - А это что за рабыня? - спросила Поппея, глядя на Лигию.
     - Она не рабыня, о божественная Августа, а воспитанница Помпонии
Грецины и дочь царя лигийцев, который отдал ее как заложницу Риму.
     - Она пришла к тебе в гости?
     - Нет, Августа. С позавчерашнего дня она живет во дворце.
     - Она была вчера на пиру?
     - Была, Августа.
     - По чьему приказанию?
     - По приказанию императора.
Поппея стала еще внимательнее разглядывать Лигию, которая стояла
перед нею, склонив голову, то с любопытством вскидывая свои лучистые
глаза, то опуская веки. Вдруг брови Августы сдвинулись, лоб прорезала
вертикальная складка. Ревниво оберегая свою красоту и власть, Поппея жила
в постоянной тревоге, что какая-нибудь счастливая соперница может погубить
ее так, как сама она погубила Октавию. Поэтому всякое красивое лицо во
дворце пробуждало в ней подозрения. Опытным глазом она вмиг охватила всю
дивную фигуру Лигии, оценила каждую черточку лица и испугалась. "Да это
нимфа! - сказала она себе. - Ее родила сама Венера". И в уме у нее
мелькнула мысль, никогда еще не посещавшая ее при виде других красавиц, -
что она намного старше! Самолюбие Поппеи было больно задето, беспокойство
пронзило душу, и тревожные предположения вихрем закружились в мозгу.
"Может быть, Нерон ее не видел или, глядя сквозь изумруд, не оценил. Но
что будет, если он встретит ее днем, при свете солнца, такую прелестную? К
тому же она не рабыня! Она царская дочь, правда, из племени варваров, но
все же царская дочь! О бессмертные боги! Она так же хороша, как я, но она
моложе!" И складка между бровями стала глубже, а глаза из-под золотистых
ресниц блеснули холодным огнем.
     С притворным спокойствием, обращаясь к Лигии, она стала ее
расспрашивать.
     - Ты говорила с императором?
     - Нет, Августа.
     - Почему же ты хочешь жить здесь, а не у Авла?
     - Я не хочу, госпожа. Это Петроний уговорил императора забрать меня у
Помпонии, но я здесь против воли, о госпожа!
     - И ты хотела бы вернуться к Помпонии?
     Последний вопрос Поппея произнесла более мягким и ласковым голосом,
так что в сердце Лигии затеплилась надежда.
     - Госпожа, - сказала девушка, простирая руки к Поппее, - император
обещал отдать меня, как рабыню, Виницию, но ты заступись за меня и верни
Помпонии.
     - Стало быть, Петроний уговорил императора, чтобы он забрал тебя у
Авла и отдал Виницию?
     - Да, госпожа. Виниций уже сегодня пришлет за мною, но ты,
милосердная, пожалей меня.
     С этими словами она поклонилась низко и, ухватясь за подол платья
Поппеи, с бьющимся сердцем ждала ответа. Лицо Поппеи осветилось злой
усмешкой, она в упор поглядела на Лигию.
     - Ну, так я тебе обещаю, что уже сегодня ты станешь рабыней Виниция,
     - промолвила Поппея.
     И она удалилась - восхитительное, но злобное видение. До слуха Лигии
и Акты донесся лишь крик ребенка, который почему-то вдруг заплакал.
У Лигии глаза тоже налились слезами, но минуту спустя она взяла Акту
за руку и сказала:
     - Пойдем обратно. Помощи надлежит ждать только оттуда, откуда она
может прийти.
     И они вернулись в атрий, где и остались уже до вечера. Когда стемнело
и рабыни внесли светильники, каждый с четырьмя большими языками огня, обе
были очень бледны. Разговор ежеминутно прерывался, они все прислушивались
не идет ли кто. Лигия твердила, что ей, конечно, жаль покидать Акту, но
ведь Урс там, в темноте, ждет, и ей бы хотелось, чтобы все произошло
сегодня же. Дыхание ее выдавало тревогу, оно становилось все более частым
и напряженным. Акта лихорадочно собирала свои драгоценности и, увязывая их
в узелок, заклинала Лигию не отказываться от ее дара, который может
сгодиться при побеге. Временами воцарялось мертвое молчание, и тогда обеим
чудилось, будто они слышат шепот за завесой, или плач ребенка, или лай
собак.
     Внезапно отделявшая прихожую завеса бесшумно отодвинулась, и в атрии
появился высокий, черноволосый мужчина с изрытым оспою лицом. Лигия вмиг
узнала Атацина, вольноотпущенника Виниция, - он бывал в доме Авла.
Акта испуганно вскрикнула, но Атацин с низким поклоном сказал:
     - Привет божественной Лигии от Марка Виниция, который ждет ее на ужин
в убранном зеленью доме.
     Губы девушки побелели как полотно.
     - Иду, - промолвила она.
     И на прощанье обвила руками шею Акты.

        Глава Х

     А дом Виниция и в самом деле был убран зеленью мирта и плюща,
развешанной по стенам и над дверями. Колонны были увиты виноградными
лозами. В атрии, где над верхним отверстием натянули для защиты от ночного
холода пурпурно-красную шерстяную ткань, было светло как днем. Ярко горели
светильники с восемью и двенадцатью огнями, они имели форму кувшинов,
деревьев, животных, птиц или статуй, поддерживавших лампы с ароматным
маслом, сами же лампы были из алебастра, мрамора, позолоченной коринфской
бронзы, не такие великолепные, как знаменитый светильник из храма
Аполлона, которым пользовался Нерон, но весьма красивые и изготовленные
знаменитыми мастерами. Некоторые лампы были прикрыты александрийским
стеклом или прозрачными тканями с берегов Инда, красными, голубыми,
желтыми, фиолетовыми, - весь атрий переливался разноцветными огнями.
Воздух был напоен ароматом нарда, полюбившегося Виницию на Востоке. В
глубине дома, где сновали фигуры рабов и рабынь, тоже было много света. В
триклинии стол был накрыт на четырех человек - кроме Виниция и Лигии,
ужинать должны были Петроний и Хрисотемида.
     Виниций во всем следовал советам Петрония, который убедил его не идти
за Лигией, а послать Атацина с полученным у императора разрешением, - сам
же Виниций должен был принять ее дома, и принять любезно, даже с почетом.
     - Вчера ты был пьян, - говорил Петроний. - Я тебя видел, ты вел себя,
как каменотес с Альбанских гор. Не будь слишком настойчив, помни, что
хорошее вино надо пить медленно. Знай также, что желать приятно, но еще
приятнее быть желанным.
     У Хрисотемиды было на сей счет свое, несколько иное мнение, и
Петроний, называя ее своей весталкой и голубкой, стал ей объяснять разницу
между искусным цирковым возницей и юнцом, который впервые правит
квадригой. Затем, обращаясь к Виницию, он сказал:
     - Завоюй ее доверие, развесели ее, будь с нею великодушен. Мне не
хотелось бы, чтобы этот ужин был печальным. Поклянись ей хоть Гадесом,*
что возвратишь ее к Помпонии, а там уж от тебя будет зависеть, предпочтет
ли она завтра вернуться или остаться здесь. - И, указывая на Хрисотемиду,
прибавил: - Я уже пять лет каждый божий день примерно так поступаю с этой
пугливой горлицей и не могу пожаловаться на ее суровость.
_______________
     * Т. е. Аидом (греч. Hades), богом смерти и царством мертвых.
Такая клятва считалась нерушимой.
     - Разве ж я не сопротивлялась, ты, сатир! - возмутилась Хрисотемида и
ударила Петрония веером из павлиньих перьев.
     - Тому виною был мой предшественник.
     - Как будто ты не валялся у моих ног!
     - Чтобы надевать на их кончики кольца.
     Хрисотемида невольно опустила взор - на пальцах ее ног и впрямь
искрились драгоценные камни, и оба они рассмеялись. Но Виниций не слушал
их препирательства. Сердце у него билось тревожно под узорчатым облачением
сирийского жреца, в которое он нарядился для встречи с Лигией.
     - Они должны были уже выйти из дворца, - сказал он, как бы говоря с
собою.
     - Да, должны были, - согласился Петроний. - А пока я могу рассказать
о предсказаниях Аполлона Тианского* или ту историю о Руфине, которую я, не
помню уж почему, не закончил.
     _______________
     * А п о л л о н и й, философ-пифагореец из г. Тианы в М. Азии,
жил в I в. н. э. и прославился как маг и прорицатель. Вокруг его
личности сложилось множество легенд, послуживших основой для
обширного романа "Жизнь Аполлония Тианского" греческого писателя III
в. н. э. Флавия Филострата.
     Но Виниция Аполлоний Тианский интересовал столь же мало, как и
история Руфина. Мысли его были с Лигией и, хотя он понимал, что встретить
ее дома более пристойно, чем самому идти за нею во дворец наподобие
судебного стражника, минутами он сожалел, что не пошел, - тогда он скорее
бы увидел Лигию и сидел бы с нею рядом в темноте в двухместных носилках.
Тем временем рабы внесли украшенные бараньими головами бронзовые
сосуды на треножниках - в сосудах были раскаленные угли, на которые рабы
стали сыпать измельченные кусочки мирры и нарда.
     - Они уже сворачивают к Каринам, - опять пробормотал Виниций.
     - Он не выдержит, он побежит навстречу, да еще с ними разминется, -
воскликнула Хрисотемида.
     - Да нет, выдержу, - с бессмысленной улыбкой сказал Виниций.
Однако ноздри у него раздувались, он шумно дышал, и Петроний, глядя
на него, пожал плечами.
     - Нет в нем философа ни на сестерций, - сказал Петроний, - и мне
никогда не удастся сделать этого сына Марса человеком.
Виниций даже не слышал его слов.
     - Они уже в Каринах!
А они действительно уже повернули к Каринам. Рабы-лампадарии шли
впереди, другие, педисеквы, - по обе стороны носилок. Атацин следовал
позади, наблюдая за процессией.
     Двигались они, однако, медленно. Город совсем не освещался, и фонари
в руках рабов едва светили на погруженных в темноту улицах. В окрестностях
дворца было безлюдно, лишь кое-где показывался прохожий с фонариком, но
чем дальше, тем оживленнее становилась дорога. Почти из каждого переулка
выходили группы по три, по четыре человека, все без факелов, все в темных
плащах. Некоторые присоединялись к процессии, смешивались с рабами,
другие, более многочисленные группы толпились впереди, какие-то люди лезли
наперерез, шатаясь, будто пьяные. Временами становилось так трудно
двигаться, что лампадарии начинали кричать:
     - Дорогу благородному трибуну Марку Виницию!
Из-за раздвинутых занавесок Лигия видела эти темные группы фигур, от
волнения ее бил озноб. Надежда и тревога попеременно овладевали ее
сердцем. "Это он! Это Урс и христиане! Сейчас все произойдет, - шептала
она дрожащими губами. - О Христос, помоги! О Христос, спаси!"
Но уже и Атацин, который сперва не обращал внимания на необычное
уличное оживление, начал беспокоиться. Все было как-то странно.
Лампадариям* приходилось все чаще выкрикивать: "Дорогу носилкам
благородного трибуна**!" Неведомые люди так напирали на носилки с обеих
сторон, что Атацин приказал рабам отгонять их дубинками.
_______________
     * Л а м п а д а р и й - раб-факелоносец.
     ** Т р и б у н - должностное лицо, защищавшее интересы плебеев и
обладавшее правом вето в сенате; Виниций был, по-видимому, военным
трибуном, одним из шести высших командиров легиона.
Внезапно впереди поднялся крик, и все огни мигом погасли. Возле
носилок началась толкотня, суматоха, драка.
     Атацин понял: это нападение.
И его охватил страх. Все знали, что император частенько забавы ради
бесчинствует с отрядом августиан и в Субуре, и в других концах города.
Было известно, что иногда после этих ночных стычек он даже появлялся с
шишками и синяками и что тот, кто ему сопротивлялся, шел на смерть, будь
он хоть сенатор. Казарма ночных стражей, чьей обязанностью было охранять
город, находилась неподалеку, но в подобных случаях стража притворялась
глухой и слепой. А между тем вокруг носилок кипела борьба: люди дрались,
колотили друг друга, валили с ног, топтали. Атацин мгновенно решил, что
прежде всего надо спасать Лигию и себя, а остальное предоставить судьбе.
И, вытащив девушку из носилок, он подхватил ее одной рукой и пытался
скрыться во мраке.
     Но Лигия закричала:
     - Урс! Урс!
     Ее белое платье легко было разглядеть, и Атацин другой, свободной
рукой стал поспешно накрывать ее своим плащом, как вдруг могучие клещи
сжали ему затылок и на голову обрушилось, будто камень, что-то огромное,
сокрушительное.
     Атацин рухнул наземь, как вол под ударом обуха у алтаря Юпитера.
Большинство рабов лежало, другие спасались бегством, натыкаясь в
непроглядной темноте на стены домов. Изломанные во время драки носилки
валялись на земле. Урс уносил Лигию в Субуру, его друзья шли позади,
постепенно по пути рассеиваясь в разные стороны.
Кучка рабов собралась у дома Виниция и в замешательстве стояла, не
смея войти. После короткого совета они возвратились на место стычки, где
нашли несколько трупов и среди них Атацина. Он еще корчился, но вот
сильная судорога пробежала по его телу, Атацин вытянулся и застыл
недвижим.
     Рабы подняли его и, снова подойдя к дому Виниция, остановились у
ворот. Надо было все же сообщить господину о случившемся.
     - Пусть Гулон скажет, - зашептало несколько голосов. - У него, как и
у нас, кровь по лицу течет, и господин его любит. Гулону безопасней, чем
нам.
     И германец Гулон, старый раб, который вынянчил Виниция и достался ему
в наследство от матери, сестры Петрония, сказал:
     - Я-то скажу, но пойдем мы все. Пусть гнев его обрушится не на меня
одного.
     Нетерпение Виниция все возрастало. Петроний и Хрисотемида
посмеивались над ним, а он, быстрыми шагами кружа по атрию, все повторял:
     - Они уже должны быть здесь! Должны быть здесь!
И все порывался идти навстречу, но гости его удерживали.
Вдруг в передней послышались шаги, и в атрий целою толпой вошли рабы
     - быстро выстроившись у стены, они подняли руки и испуганно завопили:
     - А-а-а-а! А-а-а-а!
     - Где Лигия? - кинувшись к ним, вскричал Виниций изменившимся грозным
голосом.
     - А-а-а-а!
Тут Гулон, выставляя вперед свое окровавленное лицо, жалобно
зачастил:
     - Вот моя кровь господин! Мы защищались! Вот кровь, вот кровь!
Но договорить ему не пришлось - Виниций схватил бронзовый светильник
и одним ударом раскроил рабу череп, потом сжал обеими руками свою голову и
застонал.
     - Me miserum! Me miserum!* - хрипло повторял он.
________________
     * Несчастный я! (Лат.)
Его лицо посинело, глаза закатились, на губах выступила пена.
     - Розог! - прорычал он наконец нечеловеческим голосом.
     - Смилуйся, господин! А-а-а-а! - стонали рабы.
Но тут Петроний поднялся с выражением досады на лице.
     - Пойдем, Хрисотемида! - сказал он. - Если ты хочешь смотреть на
мясо, я прикажу разбить лавку мясника в Каринах.
И они удалились из атрия. Вскоре в этом доме, украшенном зеленью
плюща и убранном для пира, раздались вопли и свист розог, не стихавшие
почти до утра.

        Глава XI

     В ту ночь Виниций вовсе не ложился. После ухода Петрония он, убедясь,
что стоны избиваемых рабов не умеряют ни его огорченья, ни ярости, собрал
с десяток других слуг и уже поздней ночью отправился на поиски Лигии. Они
обошли все улицы Эсквилина, Субуру, Злодейскую улицу и все прилегающие
улочки. Затем Виниций со своим отрядом обогнул Капитолий, перешел по мос