-- A я ходил к вокзалу Монпарнас, там генерал Бланшар готовит кавалерию и жандармов. -- Дюмон отправился к Собору Парижской богоматери, тамошний артиллерийский парк наверняка будет с нами,-- робко вставил Гифес. Флуранс схватил себя за волосы: -- Готовится битва, a мы, мы сидим здесь, и Бельвиль, мой Бельвиль спит. -- Если наши люди не пойдут за нами... Вдруг под высошши сводами мэрии раздались крики: -- Бретонцы открыли стрельбу! Мобили убивают народ, собравшийся на площади Ратуши.-- Торопыга выкрикнул свое сообщение профессиональным тоном продавца газет. Как это он еще не прибавил: "He купите ли свеженький номер?" "Бретонцы открыли стрельбу*. Каждый из нас, клянусь, вдруг ощутил себя одиноким, жалким под раззолоченной лепниной потолка в этой мэрии, пропахшей сивухой, Бельвиль -- островок, и мы на этом островке, мы,-- отверженные, прикованные к этому позбрному столбу -- Бельвилю. -- Пойдем туда! -- бросила Марта. -- Вы, мелюзга, останьтесь здесь! -- с силой произнес Предок.-- Может, вы еще здесь понадобитесь! Когда минута оцепенения миновала, нашим первым порывом было вслушаться в голос предместья: как обычно, резвилась детворa, как обычно, болтали кумушки, какой-то пьяница ватянул трогательную песенку про кудрявых ягняток -- сллошь кудрявые ягнятки. Набат уже давно замолк. Весь вечер, потом всю ночь к нам стекались новосiи, увы, неоспоримо досtоверные: бретонские шаспо смели с площади все живое. Восстание было убито в зародыше. -- A сейчас, Гюстав, тебе следует подумать о надежном убежище... -- Убежище! Убвжище! Я только и делаю, что торчу в убежищах, во мраке, в духоте! Ho Предок ласково настаивал: -- Расправа неизбежна, и она будет еще более жестокой, чем раньше. Ты принадлежишь к тем, кому грозит наибольшая опасность. -- A что я успел сделать? Просто нелепо... -- Ничего, ты еще, Гюстав, возьмешь свое. Подожди немного, увидим, как разовьются события. Кончилось тем, что Флуранс, убедившись, что сейчас ничего предпринять нельзя, согласился распустить свое немногочисленное войско и возвратиться в надежное место, другими словами, на виллу господина Валькло. Сейчас он там спит безмятежно, как ребенок. Вот какие сведения мы получили позже. Судя по первым слухам, насчитывались сотни убитых, правда, теперь говорят, что десятки {подобрано шесмь убимых и чемырнадцамь раненых). Безоружную толпу охватила паника. Командир Сапиа *, дав приказ вести ответную стрельбу, упал, насмерть сраженный пулей. -- У Сапиа не только ружья, но даже сабли при себе не было,-- утверждал Дюмон, еле приковылявший на раненой ноге.-- Бретонцев налетела целая туча, и так они споро стреляли, что через минуту весь фасад Ратуши затянуло дымом. -- Счастье еще, что там шли земляные работы и люди могли укрыться за кучами песка. -- Начали строить баррикаду на углу улицы Риволи и Севастопольского бульвара. -- A другую строили в сквере Сен-Жак. -- Ho армия наседала отовсюду. Нельзя было оставаться там. -- Шпики и жандармы всех подряд забирали, дажв тех, кто вышел из дому, только чтобы раненым помочь. Bo все квартиры врывались, которые выходят окнами на площадь Ратуши, и, если учуют запах порохa, всю семью начисто загребают. -- Они Флуранса искали. Были уверены, что он там. Koe-кто даже клялся, что его видел. B это зловещее январсков утро история вершилась где-то в стороне от нас, далеко от нас, без нас! B знойкош мраке холод -- еще одна, одиннадцатая казнь осады -- снова обрушился на нас. Он ничего не щадит. Я усомнился в Флурансе, усомнился в Бельвиле, a тем временем из кузни идет какой-то странный шум. Слышу голос Коша, который объясняет что-то Бардену с помощью звукоподражаний и рева. Как это только столяру удается дрговориться с глухонемым кузнецом? Оба умельца сравнивают при багровом свете углей -- где только они ухитрились раздобыть уголь? -- деревянные части лафета с металлическими, уже выкованными. Можно ли усомниться также в нашей пушке "Братство"? Нет! Она-то настоящая, бронзовая, стоит себе на месте, ee со счетов не сбросишь!.. Среда, 25 января. Флуранс то и дело переходит от гневных вспышек к унынию. -- 2Кюль Фавр поставил нас вне закона, это просто возмутительно! Мы не желаем соглашаться на капитуляцию, на бесчестье Парижа, на разорение Франции -- значит, мы враги общества и нас следует истреблять огнем и мечом... Могли же мобили стрелять в воздух, куда там! Они целили в народ и без предупреждения открыли бешеный огонь по толце, стреляли в упор. Трошю не зря втолковывал этим бедолагам-бретонцам, что народ Парижа противится заключению мира, a следовательно, не хочет положить конец их бедам, и добился того, что парижане стали им ненавистны. Они без зазрения совести стреляли по безоружным и беззащитным гражданам, по женщинам и детям. Всю площадь усеяли трупами! Koe-кому из раненых, как, например, нашему другу Дюмону, удалось спастись, и теперь они вынуждены скрываться, иначе их aрестуют, засадят за решетку, подвергнут пыткам, и расправится с ними то самое правительство, которое ответственно за их раны... Он взмахивает своей белокурой гривой, и трудно выдержать взгляд его угольно-черных глаз, когда он заводит разговор о генерале Винуа, назначенном вместо отставленного Трошю военным комендантом Парнжа: -- Это тот самый Винуа, который обнажил фронт, чтобы повернуть штыки против народа, не желающего капитуляции! Гордясь своим первым успехом -- наконецто хоть один успех! -- этот бывший сенатор Баденге решил прославить себя, отметив свое назначение еще более основательной расправой над парижанами. И впрямь редчайший случай, генерал является без опоздания... чтобы приступить к aрестам... Ho голос вожака мятежников глохнет, слабеет: -- Эта кровавая ловушка стоила нам сотен храбрецов... Демократия понесла непоправимую потерю в лице этого бедняги Теодорa Сапиа. У него и оружия-то никакого не было, кроме палки: его опознали и указали на него одному бретонцу, a тот не промахнулся -- убил его наповал. Сапиа был сама отвага, и какой ум! A какой изящный писатель! Ведь это он, еще совсем юношей, редактировал газету "Ла Резистанс". Командовал батальоном и был отст ранен от командования за свои республиканские взгляды. Он умел увлечь, зажечь толпу. Придет день, и мы отомстим за него. Покараем его убийц! И снова гневно взлетает его шевелюра, рассыпается прядями. Он сжимает кулак, неожиданно маленький, a длинный-длинный указательный палец тянется к окровавленным далям, лежащим там, за окнами с двойными рамами и закрытыми ставнями салона господина Валькло. -- Убивать людей, a потом их же обвинять в убийстве -- это значит перейти все границы бесстыдства и лжи, и, однако же, господин Жюль Ферри спокойно их перешел. B своей прокламации он обвиняет "взбунтовавшихся национальных гвардейцев* в том, что они "открыли огонь по Национальной гвардии и по армии". И сейчас Париж негодует против этих "взбунтовавшихся", которые если и отстреливались, то лишь затем, чтобы прикрыть бегство жен и детей своих же сограждан. И тут же уныло добавляет: -- Тот, кто совершает подобные преступления, не может допустить, чтобы его действия обсуждались. Следственно, ему надобно убить правду, или правда убьет его. Именно поэтому запрещены республиканские газеты "Комба", "Ревей", a их редакторы aрестованы. Феликсу Пиа снова приходится скрываться. Делеклюза, заслуживающего уважительного к себе отношения, хотя бы из внимания к его летам и качествам, бросили в сырую зловонную темницу, и где же? B Венсенне, в форте, под охраной военных: после Мазаса они обычным тюрьмам не доверяют! Трошю старается принудить Париж к молчанию с единственной целью: выдать его пруссакам! Газеты перепечатывают телеграмму командующего 2-го секторa, гласящую, что "Флуранс, по-видимому, присвоил две тысячи хлебных пайков" во время своего пребывания в течение нескольких часов во главе мэрии, вследствие чего все булочные в Бельвиле были закрыты по приказу господина Жюля Ферри: "Хотите получить ваш паек, господа и дамы, обращайтесь к своему прославленному Флурансу!" -- Остерегайся, Гюстав,-- бормочет Предок,-- против тебя не только полиция, но и славные люди, которые считают, что ты вырываешь y них из глотки последний кусок. Нынче утром вышел декрет о закрытии всех клубов. Правительство вдвое увеличило количество военных трибуналов. По слухам, Жюль Фавр отправился в Версаль вести переговоры с неприятелем. Пятница, 27 января 1871 года. Сто тридцать пятый день осады. Пушка "Братство" стоит здесь, в самом центре Дозорного тупика, между двух ям, откуда выкорчевали пни срубленных каштанов. Столько о ней мечталось, что узк и не верится! -- A все-такимы...мы... ee сделали,--бормочет Марта. Она не спеша обходит пушку, глаза y нее круглые. Тянет к пушке руку, пальцы в робком, но неодолимом порыве, совсем как малый ребенок, который не может не коснуться диковинки. Такой, как наша пушка, нягде больше нет. Достаточно взглянуть на нее всего раз, чтобы сразу признать ee среди нагромождения орудий в артиллерийских парках. До чего ж она чудная, наша пушечка! Гигантские колеса теперь, когда ствол установлен на лафете, кажутся еще выше, особенно поражает расстояние между колесами: на то место, куда положили всего лишь бронзовую трубу, мог в действительности втиснуться корпус парижского омнибуса. У прусских пушек устроено для прислуги два сиденья, прикрепленных к оси, a Кош смастерил нам целых четыре, по два с каждой стороны, блато места хватает... Кузнец и столяр трудились любовно, они израсходовали на irушку весь запас рабочего пыла, который копился с начала осады, когда оба остались не y дел; работали они с таким же наслаждением, с каким будут люди вкушать свою первую трапезу в день заключения мира. Не пожалели ни собственных рубанков, ни напильников. Зато не осталось ни заусенцев, ни зазубрин -- ювелирная pa бота. Дерево и металл стали гладкими, точно кожа, одно белое, другой темный. И этим наша пушка тоже не походит ни на какую другую... Она -- подлинное произведение искусства. Кош и Барден не спали целую ночь, стремясь закончить свою работу. До sари провозились, чтобы посмотреть, какой y пушки будет вид при дневном свете; a потом остались, чтобы посмотреть, какой вид будет y зрителей, которые сходились один за другим и не без робости приближались к чудищу. Кузнец со столяром так и стояли рядом. Я решился спросить: -- Она, должно быть, тяжелее, чем другие пушки? -- A то как же! -- гордо ответил Кош. Тут я подумал о нашем стареньком Бижу: ведь каждому орудию, даже неболыпому, обычному, придается мощная упряжка, выносливые лошади! -- Ничего,-- утешила меня Марта,-- подналяжем, и сама пойдет... Стали собираться окрестные жители. Под аркой стоял гул голосов. Слух распространился по всему Бельвилю. Каждый приходивший поглядеть внезапно застывал на месте, не дойдя до пушки метров пяти, пялил глаза и, постояв минуту с открытым ртом, наконец выдавливал из себя: "Hy и ну!.." Нищебрат потребовал полбочонка вина, чтобы спрыснуть такое событие. Матирас пришел со своим рожком. От радости Пливар стал палить из ружьеца над головами собравшихся, и его чуть самого не убило при отдаче... Нянюшки, горничные и кухарки -- вся прислуга мясника и аптекаря высыпала к окнам. Дядюшка Лармитон предложил нам изготовить -- мало того, обещал преподнести! -- чехол из тонкой кожи, чтобы защитить ствол. Мари Родюк и Зоэ поспорили, какой пастой лучше начищать бронзу до блеска. Пришлось пообещать свезти нашу пушку к клубу Фавье; на этом особенно настаивал столяр -- председатель клуба. Бландина Пливар, Клеманс Фалль, даже мама! сошли вниз, им хотелось разглядеть пушку поближе. Пружинный Чуб выражал свое ликование, подпрыгивая по-балетному, хотя сам, видать, не замечал собственных антраша. Ребячья команда с улицы Сен-Венсан и другая, из Жанделя, и многие, многие другие смотрели на нас с нескрываемой завистью. Если бы только y них хватило храбрости, они не пременно попросили бы нас давать им хоть изредка нашу красавицу. Марта взялась обрабатывать Людмилу Чеснокову, Ванду Каменскую и мою тетку. Наша смуглянка так распиналась перед этими дамами, работающими y Жевело, говорила с ними так любезно, аж до приторности: вот если бы они каждый день могли приносить с работы в кармане фартука хоть горстку порохa! Возьмут понемножку, a получится большая бомба. -- Смотрите-ка, все смотрите! -- вдруг крикнул Божий Бубенчик, указывая пальцем на левую ось пушки. И когда все присутствующие проследили движение его руки, наш клубный острослов фыркнул: -- Сюда смотрите, вот оно, мое cy, я его сразу узнал! A кто-то стал искать свое имя, которое, по его мнению, должно было быть выгравировано на лафете. И, не найдя, paссердился. Тут взбунтовались и все прочие жертвователи. Марта очень мило извинялась и... наобещала им невесть бог что! Сейчас, когда я пишу эти строки, любопытство предместья все еще не улеглось. Возле пушки по-прежнему толпится народ: то больше, то меньше. Ho вот раздаются какие-то крики, потом наступает тишина, такая тишина... Пойду посмотрю, в чем дело. * * * Париж только что капитулировал. Первые числа февраля 1871 года. B те самые дни, когда наша пушка "Братство", сверкая новенькой бронзой, царила над всем тупиком, сотни наших орудий были отданы пруссакам или уничтожены по их приказу. Конец осады словно бы пробудил маму от глубокого сна; теперь для нее все стало проще простого: надо лишь быстренько погрузить наши пожитки, мебелишку и постели на повозку, и -- гони-погоняй! -- покатим в родное гнездо, прямо в Рони. Родина больше не нуждается в нашем мече, зато земля ждет нашего орала. Мягкая-то мягкая, но железная, когда коснется выполнения долга, мама уже видела, как приводит в порядок наш дом, потом вместе со мной и Предком начнет работать в поле, a там и отец не замедлит явиться... Милая ты моя, славная! Вот уж действительно ожила с первыми лучами солнца, как бабочка, нет, как муравей, до конца своей жизни неутомимый муравей... Теперешнюю ночную тишину еще труднее переносить, чем грохот бомб. Сдача бастнонов и орудий укрепленного пояса Парижа, гарнизон в плену, за исключением двенадцати тысяч солдат и Национальной гвардии, которой оставили оружие... сколько ударов по хребту Бельвиля. Сборища, набат, манифестанты, кричащие: "He отдадим наших фортов!", звуки горна, барабанный бой, гонцы, стучащиеся y дверей и срывающие бойцов с постели... Капитуляция довела до кипения предместье, но ничего путного из этого кипения не получилось -- нас заела, по выраженшо Гифеса, "клубомания": -- Клубы и лиги -- это как зыбучие пески, при каждом движении только глубже в них уходишь. Буржуазия готова пресмыкаться перед пруссаками, лишь бы они помогли ей сохранить власть. A расплачиваться за все будет народ, и дело не ограничится только двумя сотнями миллионов франков, которые требует победитель. По мнению типографщика, командира 5-й роты бельвильских стрелков, единственный выход -- организация рабочих под эгидой Интернационала. -- Республика в опасности,-- утверждает он.-- Ради ee спасения интернационалисты должны объединиться с республиканцами. Все те же слова, все те же бесконечные споры, но в эти дни, перед выборами в Национальное собрание, спорят с удвоенной энергйей. Чувства, владеющие тупиком, пожалуй, еще примитивнее, чем раньше, но зато уж предельно ясны; выражаются они во взглядах, в улыбках простых людей, когда они стоят вокруг фантастического бронзовоro чудища, загромождающего весь проход: наша пушка "Братство"! Послужит ли она нам в один прекрасный день? Кто будет из нее стрелять? И в кого?! Эх, все это очередные иллюзии осажденного города, прекрасный сон. Возможно, --поэтому так и полюбилась всем эта чертова махина с огромным жерлом! Незадачливый Фавр в буквальном смысле слова попал между двух огней: cпереди -- npуссаки, сзади -- naрижане. 23 января, вручая Эрисону депешу для передачи. Бисмарку, он посовемовал капиману соблюдамъ cмрожайшую майну: "Один бог знаепг, что с нами сделаем naрижская чернь, когда мы вынуждены будем омкрымъ ей всю правдуh Д через два дня mom же самът Фавр плакался на груди Мольмке*: "Hu под каким видом я не позволю разоружимь Национальную гвардию! Это будем началом гражданской Бисмарк -- Фавру: "A вы спровоцируйте восстание сейчас, когда в вашем распоряжении еще есть армия, чтобы его подавитьU Совет по тем временам чудовмцный, яо в наши дни звучит вполне обыденно, "традиционно мудро*. B перерыве между двумя собраниями Флуранс приводит в порядок свои записи, речи, статьи, заметки и отчеты. Из этих обрывков и осколков наш ученый строит памфлет о сдаче столицы неприятелю. -- Слушай, Флоран, вот как он будет начинаться: "Пятьсот тысяч вооруженных людей, запертых в крепости, сдались двумстам тысячам осаждающих. Нелегко будет истории понять подобный факт. Такого еще не встречалось в ee анналах". -- История скажет, -- возразил один из присутствующих, -- что в Меце огромная армия, надежно прикрытая, прекрасно обученная, сформированная из бывалых солдат, позволила предать себя в руки врага, и ни один маршал, ни один командующий корпусом не сдвинулся с места, чтобы избавить ee от Базена, в то время как парижане, никем не руководимые, неорганизованные, имея перед собой двести сорок тысяч солдат и мобилей, думавших только о мире, сумели на целых три месяца отдалить капитуляцию. Марта снова потащила меня прогуляться по Парижу -- время от времени она испытывала инстинктивную потреб* ность в таких вот походах. Впрочем, за зрелищами ходить было уже недалеко, стоит только выбраться из-под арки, и сразу натыкаешься на плачевный кортеж -- двигающиеся к Парижу войска вместе со своими фургонами и доверхy нагруженными повозками в беспорядке текут через Роменвильскую заставу, плетутся изнуренные моряки, еле волоча ноги от усталости, они отдали пруссакам форт Рони, свои батареи и в придачу свою знаменитую пушку "ПокроNo их бесценную "Богоматерь",-- и теперь, понурив голову, все в грязи до самого помлона бескозырки, эти морские волки, потерпевшие крушение в океане снега и грязи, тащат за собой повозки со своими пожитками. B богатых кварталах уже не встретишь человека в форме национального гвардейца. Лишь два мотива побуждают еще кое-кого щеголять в красных панталонах и в черной куртке с белыми пуговицами: либо таким путем выражается личный отказ прекратить борьбу, либо просто больше нечего надеть. Пульс Парижа надо слушать y его застав. Буржуа, располагающие хоть какими-то возможностями, торопятся удрать из этого города -- который целых пять месяцев был для них тюрьмой! -- и меняют свои изящно зловонный мирок на вольный дух деревенских просторов. У сторожевых постов, где проверяют пропуска, полученные при содействии высокопоставленных друзей (лисмок, сосмавленный no-французски и no-немецки, должен быть завизирован префекмом полиции или начальником шмаба генерала Винуа), они встречаются с другими богачами, розовенькими и свеженькими, но с беспокойством во взгляде. Эти возвращаются в столицу всего на несколько дней, только проверить, цело ли их добро, и собрать деньги с жильцов. Рабочие, стоящие на посту в форме национальных гвардейцев, еще сильнее презирают тех, кто возвращается с единственной целью -- набить себе карманы и даже не знает, что такое осада со всеми ee бедами. Снова аванпосты стали излюбленным местом прогулок: Парижу охота поглазеть на пруссаков. И действительно, стоит посмотреть на них во время учения -- зрелище впечатляющее: две сотни негнущихся ног выбрасываются на мгновение вверх, потом две сотни каблуков в едином притопе все разом ударяют о землю. Двести взглядов уставлены в одну точку. Одно движение, умноженное в двести раз, точное, математически высчитанное, вызванное к жизни подтявкиванием офицерa, издали управляющего этими автоматами. H-да, это совсем не то, что наши дядечки из Национальной гвардии! Чуть подальше, в парке, окружающем великолепный особняк, двое пруссаков обрезают липы, a третий рыхлит rазон. Предыдущий листок из этой тетради вырван. Должно быть, сейчас он лезкит на столе господина Kpесона, префекта полиции. Понедельник, 6 февраля 1871 года. Около шести часов пополудни. Решено, возвращаемся в Рони. И как можно скореe, черт побери! Спускаясь из нашей мансарды, я услышал в каморке привратницы разговор. Кто-то расспрашивал нашу матушку Билатр "o жильце, который сейчас занимает квартиру господина Валькло". Мокрица всеми богами клялась, что ничегошеньки она не знает, что, насколько ей известно, с тех пор, как хозяин yехал накануне осады, никто в его жилище не заходил, даже ей он запасных ключей не оставил. B ответ на все посулы и угрозы наша привратшща, вдвойне напуганная, уверяла, что ничего не ведает, и отвислые ee щеки дрожали. Я схоронился в темном закоулке под лестницей. Поэтому-то я и мог разглядеть шпика, когда он вышел из каморки: Жюрель! Я бросился советоваться с Мартой. -- Не отпускай его и затащи в слесарную. -- С чего это он со мной пойдет? -- Скажешь ему, что ты знаешь, где Флуранс. -- Ты что! -- Втолкуй ему, что все эти истории с Революцией тебе обрыдли, особенно сейчас, когда война кончилась, внуши ему, что ты переметнулся. -- Да, но... -- Hy, действуй, и живо! Я бросился в "Пляши Нога", потому что видел, как Жюрель направился туда, но там мне сообщили, что он .выпил чашку кофе с водкой и ушел. Пройдя через арку, .я приметил в конце Гран-Рю его грузный силуэт, узнал его по медленной походке. Тут он нырнул в таверну Денуайе, Когда я тоже вошел туда, он сидел один в углу, спиной к столику, где восседали машинисты и каменотесы. Moe неожиданное появление, видимо, paссердило его, даже улыбка и та получилась принужденной. -- Уж не меня ли ты ищешь, миленький Флоран? -- Вас, господин Жюрель, простите меня, пожалуйста, но мне нужно с вами поговорить. -- Так вот уж срочно? -- Боюсь, что да. Его бычьи глаза, обычно приветливые, впились в меня пронзительно, настойчиво. Начал я наугад, не решаясь перейти к главному. Пускай сам взвешивает все "за" и "против", пускай решает, оставаться ли ему добрым дядюшкой Жюрелем или ухватиться за довольно-таки неуклюже протянутую мною жердь. Уперев локти в столик, нагнувшись друг к другу, мы чуть лбами не стукались, взаимно принюхиваясь, как два пса, еще не решившие, куснуть дружка или облизать. Он только в том случае выйдет из взятой на себя роли, если я сыграю свою в совершенстве, но насколько же он был сильнее меня в такой игре! Поэтому мне оставался один-единственный шанс -- как можно 6лйже держаться истины. Начал я с того, что признался в своей нескромности, позволившей мне подслушать дознание, которое он вел в каморке привратницы, и, ей-богу, по-моему, я даже покраснел! Его тяжелые веки опустились ровно настолько, чтобы прикрыть злой огонек, зажегшийся во взгляде. Больше я ничего не добавил. A Жюрель все глядел на меня и молчал. Один из машинистов затянул песенку, в последние дни она вошла в моду: Пусть о возмездии болтают дураки, О смертных битвах, родине и чести... Я в отчаянии твердил себе: "Да ну же, ну, я обязан найти способ заманить его в тупик!" A я давно уж подтянул портки И думаю о том, как мне поесть бы... Жюрель все молчал. Его болыiше полузакрытые глаза с налитыми кровью 6елками впились мне в лицо, и только изредка, на секунду, он отводил их, когда хлопала входная дверь. A позади нас машинисты из Ла-Виллета и каменотесы с Американского рудника подхватили хором: Пускай мужлаи и будет патриот, Под пулями пусть гибнет он, не я... A я предпочитаю антрекот... И за бифштекс я сдам Париж, друзьяl Оглянувшись на певцов, я демонстративно пожал плечами, и, так как Жюрель вроде бы удивился моему раздраженному движению, я, вздохнув, бросил: -- Хватит с меня! Хочу домой, в Рони. Хочу забыть все это... С тем же сонным выражением -- только голос прозвучал чуть саркастически -- милейший господин Жюрель небрежно уронил: -- Значит, дорогой мой Флоран, ты так изменился? И до чего же скоро! Hy a как же, скажи, ваша пушка "Братство"? -- Эх, господин Жюрель, та ли пушка, другая ли, к чему она сейчас! Теперь мне кажется, будто мы все с ума посходили. И я вдруr словно 6ы проснулся... A он осторожно поощрял меня к дальнейшим признаниям, опускал веки, покачивал головой, словно бы впивал сладостный нектар, вкусить который и не рассчитывал. Я же рассказал ему длиннейшую историю, как и советовала мне Марта: в конце концов, я просто крестьянский сын из Рони, в силу превратностей войны и осады я, на горе мое, был, так сказать, пересажен на парижскую почву. Очутившись в самом сердце Бельвиля, я, понятно, поддался опьянению всех этих речей, порывам этой толпы. Перемирие сразу меня отрезвило, вернуло на грешную землю. Я устал. Хватит с меня громких слов и пламенных идеалов, единственное мое желание -- это не разлучаться со своей семьей, вновь очутиться на нашей ферме и обрабатывать свои клочок французской земли. Крестьяне -- народ благоразумный. Они любят мир. Они авантюристов сторонятся... Я сам был отчасти смущен: говорил такое, и слова мне вовсе рот не раздирали. Напротив, чем больше я об этом распространялся -- a распространяться волей-неволей приходилось,-- тем логичнее, тем естественнее получался мой рассказ; мне даже начало казаться, будто я не вру. Чем ярче я описывал свое отвращение к высокопарным клубным разглагольствованиям и свои страх перед этой бестолковой, но опасной деятельностью, тем уютнее я себя чувствовал в роли хитрого мужичка из басни Лафонтена. Должен признаться, что и сейчас, когда я пишу эти строки, я все еще испытываю удовольствие оттого, что влезаю в свою деревенскую шкуру, снова напяливаю ee на себя, как надежную, вдруг обретенную броню; хочешь жить счастливо -- живи тихо! Господи боже ты мой, как же далек от меня ихний тупик! Искренние нотки, звучавшие в моем голосе, усыпили подозрения шпика. До того я был искренен, что даже самого себя убедил! -- Подожди-ка чуточку, милый, я сейчас вернусь. И он направился навстречу какому-то новому посетителю, но ни лица его, даже фигуры я не успел разглядеть. Незнакомец был закутан в просторный плащ, и широкополая шляпа скрывала черты его лица. Они перекинулись с Жюрелем двумя-тремя фразами, стоя y окна, потом незнакомец лоспешно удалился, a господин Жюрель снова уселся за столик напротив меня. -- Можешь продолжать, я слушаю. -- Да... да... я уж и не знаю о чем... -- Hy как же так! Ты что-то тут говорил о кое-каких услугах, которые можешь мне оказать, или я их могу тебе оказать, или мы оба можем оказать друг другу. Признаться, я не совсем уловил твою мысль, сынок, может, объяснишься яснее? Что еще выдумать, лишь бы заманить его в тупик, a там втолкнуть в слесарную мастерскую Мариаля, где ему уже, должно быть, готов надлежащий прием? Поздно было спихивать iшшка на кого-нибудь другого, a самому умыть руки. Ta легкость, с какой я громоздил мельчайшие подробности о своем душевном состоянии, казалось бы бесконечно далекие от истинных моих чувствований, смущала меня. И пока я по необходимости продолжал свою исповедь, даже не насилуя воображения, меня вдруг пронзила острая тоска, хотя я сам не слишком-то разбирался в ee причинах. Сначала я прицисал ee тому, что играю неблаговидную роль, потом, поразмыслив, решил, что не так-то уж трудно делать такие вот виражи, от какового заключения и сам опешил. Теперь я упал еще ниже. Нет, правда, я вот о чем думал, причем думал всерьез: если я так легко вошел в эту роль и если Марта сама предложила ee мне играть, не означает ли это просто-напросто, что я ee вовсе и не играю? -- A тебе, мальчуган, видно, что-нибудь надо? Вопрос прозвучал резко. Я озадаченно выпалил: -- Да. Тут он понимающе улыбнулся. У него стало спокойяей на душе. Раз я действую из корыстных побуждений, зна чит, моя исповедь не так уж подозрительна. Его вьшученные глаза оживились, голос зазвучал уже не так ласково, ЗКюрель совлек с себя маску благодушия. B табачном непродыхном дыму, висевшем в таверне, его прошибла испарина. Я вдыхал этот застарелый запах, и мне не было ничуть противно, напротив, это был знакомый дух, который я узнавал после долгого перерыва. -- A я ведь тебе, мужичок, не очень-то верю... -- Почему, господин Жюрель? -- Потому что, если бы, как ты уверяешь, ты был трусом, ты действовал бы на манер этой суки привратницы, ты тупика еще сильнее боялся бы, чем полиции! На мое счастье, как раз в эту минуту машинисты сцепились с каменотесами, и в суматохе мне удалось собраться с мыслями. Двое драчунов подкатились нам прямо под ноги, опрокинули наш столик, a когда порядок был водворен, я уже знал, что сказать. -- Мы, господин Жюрель, нынче ночью уезжаем из Бельвиля, навсегда уезжаем. Так вот, я рассчитывал, не можете ли вы помочь нам с пропуском... -- И это все? Не особенно-то ловкий код с моей стороны: сейчас покинуть Париж -- дело двух-трех дней. To, что я не заломил настоящей цены, снова насторожило шпика. Ho тут меня осенило: -- B Рони такие опустошения из-за войны... Если я хоть чего-нибудь сумею привезти, чтобы дом починить, подкупить инвентаря, семян... сумма-то, в сущности, небольшая!.. -- Наконец-то,-- торжествующе вырвалось y него. Потом cyxo: -- A что ты-то предлагаешь? -- Чего? -- Хватит ломаться! Что продаешь? -- Флуранса. -- Опоздал. Я знаю, где он. Кинув беглый взгляд на входную дверь, он шепнул мне: -- Вот тебе и способ доказать, что ты ведешь честную игру. Скажи мне, rде он скрывается? -- Так вот и сказать, задаром? Hy нет! -- Я же тебе толкую, что знаю где! Что ж, как угодно, прощайте, молодой человек! Он уже поднялся из-за стола. -- B квартире господина Валькло, на втором этаже виллы Дозор. Жюрель со вздохом облегчения pухнул на стул: -- Hy, в добрый часl Слушай, мужичок, если y тебя есть еще что продать, за ценой я не постою. -- Есть то, что вы без меня не раздобудете, если далее Флуранса aрестуют. -- Что? -- Его секретные бумаги. Он даже дар речи потерял. -- A... a... Можно на них хоть взглянуть? При мне как раз было несколько листков, нацарапанных вождем мятежников, он дал мне их перебелить. Жюрель буквально вырвал их y меня из рук. Нацепил очки, вытащил из кармана бумажку и сравнил почерк Флуранса с тем, что было написано там. Убедившись в том, что записи подлинные, он быстро пробежал их, удовлетворенно урча: -- ...Все имена здесь... И доказательства тоже! За одно это их можно подвести под расстрел! Ловко сработано, Флоран...-- Тут он убрал очки, a листки спрятал в карман.-- Разумеется, это только так, для затравки? Беги и принеси все прочее. Вот это меня никак не устраивало. -- Теперь-то хоть вы мне верите? Отныне наши судьбы связаны навеки, Жюрель снизошел мне это объяснить. Если, себе на беду, я продам его красным, я погибну с ним вместе, достаточно ему будет предъявить те бумажки, которые я ему дал. -- Тогда пойдемте со мной, господин Жюрель! Еще немного, и я бы в ноги ему повалился. -- Иди принеси остальное, я тебя здесь подожду, не бойся. -- Ho... но там y них еще бомбы! И оружие... Я готов был пообещать ему все что угодно, и "Жозефину" с "Покровом" в придачу. -- Надеюсь, они их не перепрятали? -- Пока нет, но надо спешить,-- сказал я и поднялся со стула. И он пошел за мной, правда не без колебаний. Пока мы шли от таверны до арки, я лихорадочно обдумывал все мыслимые и более или менее правдоподобные доводы, которые помогли бы уговорить его, если он вдруг побо ится войти в тупик. A тем временем наш добряк, господин Жюрель, шагал со мною рядом, полуобняв меня за плечи, и спокойненько и очень громко разглагольствовал о дождливой и хорошей погоде. На ходу он бросил даже какую-то не совсем пристойную шуточку торговке рыбой Флоретте, которая закрывала ставнями свою витрину, где выставлен был мешок с бобами да две палки ослиной колбасы. -- Как? Это здесь? -- проблеял он. Только на пороге слесарной его взяло сомнение. Дрожа всем телом, он ухватил меня за локоть, но было уже поздно: дверь была распахнута и с десяток рук вцепились в моего милейшего спутника. Когда зажгли свечи, я увидел, что Жюрель лежит на полу, туго связанный веревками. Он хныкал и приговаривал своим прежним, добродушным голоском: -- Hy-ну, ребятки! Что случилось? Флоран, объясни же своим дружкам... -- Долго же ты возился! -- проворчала Марта. -- Думаешь, легко было? -- Знает он, где Флуранс? -- Знает, знает! -- Ведь ты же мне сам сказал,-- возмутился мой приятель. -- Как, по-твоему, успел он сообщить или нет? -- приступала ко мне наша смугляночка, не обращая ни малейшего внимания на вопли Жюреля, уверявшего, что я-де лучший шпион господина Kpесона. -- Боюсь, что успел кое-что передать. И я вкратце рассказал о разговоре, происшедшем y окна таверны Денуайе. -- Больше он ничего не знает? -- Знает. Пришлось ему показать записки Флуранса, где перечислены имена и все такое прочее! -- Тем хуже для него! -- Что ты имеешь в виду? -- Да ничего, Флоран. Иди запрягай Бижу. -- Ведь нужно еще Флуранса предупредить! -- Давным-давно предупредили. Он уже далеко. -- Все равно шпики могут нагрянуть! -- Сразу не нагрянут, они в Бельвиль поодиночке боятся HOC показать. A может, и вовсе не придут. -- Положим! -- Есть y нас одно средство их отпугнуть. A тем временем наш лленник перешел от стенаний к обороне. -- Я чуял, что тут нечисто... Слишком уж все хорошо получалось! A ты, змееныш проклятый, обдурил меня совсем, когда плату потребовал. Ox, видать, старею я... Тут вошли Жюль и Пассалас. И cpasy же поднесли фонарь к толстому носу Жюреля. -- Смотри-ка, такого не знаем,-- ворчали они.-- Одно ясно -- старый доносчик. Света, видите ли, боитсяl Такие на Иерусалимской улице никогда не показываются. И это самая сволочь и есть... Мой кузен и его дружок от злости себя не помнили, что так промахнулись. A так как в эту самую минуту запищал младенчик y Фаллей, Пассалас ударил шпика ногой в тяжелую челюсть: -- Получай, это тебе от вашего пискуна! Хльшула кровь. -- Это вам дорого обойдется, я сам лично прослежу, чтобы вы по заслугам получили! -- проревел окровавленный рот. Четыре огромные тени возникли на пороге мастерской. -- A ну-ка чешите отсюда, ребята! Фалль, Чесноков, Каменский и Пальятти. -- A ты, Марта, задержись на минуточку,-- сказал литейщик. Четверо новоприбывших двигались в свете свечей. Уходя, мы слышали вопли Жюреля: -- Не оставляйте меня, детки! Только не оставляйте. Они... Они меня убьют! -- Он катался по земле, корчился, как сосиска на раскаленной сковородке, в уголках рта y него появилась пена, и вся его толстая физиономия была перепачкана пылью и кровью. Два-три вскрика, разделенные долгими паузами, долетели до моего слуха, когда я запрягал нашего старикана Вижу. Пушка "Братство" в потемках тянула к небу свою морду, огромную, львиную. Все ставни закрыты, тупик спал прямо с каким-то ожесточением. Даже младенец y Фаллей и тот затих. Марта оставалась после нас в слесарной еще минуты три. Выйдя, она кликнула Пружинного Чуба и Торопыгу, велела им раздобыть тюфяки. Я запряг Бижу и отошел к братьям Родюк, стояв шим на карауле в дальнем углу улицы. Прошло немало времени, прежде чем Пальятти нас кликнул. На повозку погрузили два тюфяка. Пришлось долго ee осаживать и разворачивать, чего Бижу терпеть не может, чтобы проехать по узкому проходу, так как путь теперь преграждала пушка "Братство". К неосвещенным улицам лип густой туман. Я вел под уздцы Бижу, a на шаг впереди меня шла в одиночестве Марта. -- Флоран, придется тебе тоже прятаться. Ведь тот, второй грязнорылый, видал в таверне, что ты с ним говорил... Жюль и Пассалас успели пробежатьбумагишпика. Наконец-то они установили его личность и немало этим гордились. Жюрель в действительности оказался Фассереном, одним из самых опасных агентов-осведомителей императорской полиции. Специальность y него была тонкая: втираться в ряды революционеров, подстрекать их, подбивать на заговоры, a потом выдавать заговорщиков. Вместе со своим коллегой, агентом Перрену, они затеяли знаменитую заваруху, приведшую 7 февраля прошлого года к делу о газете "Maрсельеза", по которому был aрестован Рошфор, и "делу бомбометателей", в которое был замешан Флуранс*. -- Улица Оберкан, площадь Шато-д'O,-- объявляла Марта. Мы продвигались в липкой мгле. Стdяла та ни на что не похожая ночь, когда вроде бы можно физически ee ощупать, одна из тех ночей, когда прохожие казались призраками, a наш кортеж -- кошмаром. -- По-твоему, обязательно надо было? -- вполголоса спросил я Марту. -- Это же вредное насекомое, Флоран, не более того... -- Ho раз так или иначе убежище было известно... -- A Возмездие -- что с ним прикажешь делать? -- произнесла она, и голос ee прозвучал, как призывный зов рожка, и дошел, словно сигнал, до тех, кто шагал позади. Ух, какой же y нее был голос, когда она заговаривала о Возмездии! Не говорила, a пела. Уже близился рассвет, когда наша смуглянка велела нам остановиться, густой зимний туман продлевал ночной мрак. Мы вздрогнули, услышав где-то рядом вой си рены парохода. Значит, мы очутились на набережной, где-то между Новым Мостом и мостом Сен-Мишель. -- Флоран! Есть y тебя чем писать? Я вытащил свою неизменную тетрадь, карандаш. -- Напиши: "Возвращается отправителю*.-- Потом подумала с минутку и добавила:-- Припиши еще: "Имеющий уши да слышитl" Она сама вырвала листок из моей тетради, a затем вытащила наугад из прически шпильку. Остальные наши спутники, забравшись на повозку, стаскивали, чертыхаясь, тюфяки. Раздался мягкий удар. -- Гони, кучерок! -- крикнул мне Жюль. Я погнал Бижу галопом. Позади нас две расплывчатые тени -- парочка полицейских -- отделились от подъезда полицейской префектуры, где стояли на часах, и неторопливо направились к тому месту, которое мы покинули в такой спешке. Неужели это застарелый дух, поднявшийся от продавленных старых тюфяков, вызвал в моей памяти родимый дом? Тут только я узнал его, такой надежный запах пота, пыли, мокрой шерсти, запах труда, который приносил с поля отец; и запах этот примешивался тогда к aромаty похлебки. На рассвете. Последняя нить, но она еще крепко привязывала меня к тупику. Теперь и она порвалась. Повозка нагружена так же, почти так же, как была нагружена в тот понедельник 15 августа 1870 года. Мама топчется между Бижу и пушкой "Братство", Предок пошел проститься с теткой. Через несколько мйнут рассветет, и мы сможем выбраться на Гран-Рю, проехать через весь Бельвиль и, распрощавшись с Парижем, двинуть на Рони. Роменвильскую заставу минуем без затруднений -- там несут караул стрелки 9-й роты, a пруссакам на нас наплевать. Госпожа Билатр визжит как зарезанная: y колонки, видите ли, грязь развели. Она опять ходит гордо, как индюк: господин Валькло известил ee, что возвращается сегодня к вечеру. Завтра Франция голосует*. Вчерa вечером я пошел в новое убежище Гюстава Флуранса, хотел вручить ему бумаги, которые еще оставались y меня, и потом, само собой, попрощаться. Флурансl лежал в постели не один, a с Мартой. Ни тот, ни другая даже не смутились. Воображаю, какая y меня была физиономия... Марта широко открыла огромные черные глазищи и развела обнаженными руками, как бы говоря: "Hy, чего ты еще! Ведь это же Флуранс!" Я бросил листки на постель и ушел, даже не закрыв за собой дверей. Потом кинулся бежать. Прощай, Париж! Рони-cy-Bya. Воскресенье, 12 февраля 1871 года. Дома нас ждал отец -- он все такой же, разве что похудел. Он уже взялся восстанавливать ферму, благо ущерб не особенно велик. Главным образом пострадали участки, непосредственно примыкающие к Авронскому плато и форту Рони. Так, от фермы Мартино буквально не осталось камня на камне; мы приютили y себя самого огородника, его жену и двух взрослых его сыновей. Пришлось нам немножко потесниться, но ремонт и полевые работы идут быстро; и нам удалось убедить семейство Мартино нынешний год сообща обрабатывать землю. По-прежнему наш край занят пруссаками. Ho их почти не видно. Стараемся вообще о них забыть. После заключения перемирия они продвинулись вперед, чтобы занять позиции, оставленные нашими войсками. Рони, таким образом, уже давно не передовая линия, скажем больше: не граница. ЭКители Рони мало-помалу стягиваются к родным пенатам -- вернее, к тому, что от них осталось. Возьмем хотя бы Мюзеле. Дом их не разрушен, ко y самого хозяина сердце больше к работе не лежит. Мартен, который проводит y нас все вечерa, намекнул мне, что отец никак не может стряхнуть с себя лени и отделаться от привычки пьянствовать, приобретенной в Менильмонтане. Работаем по шестнадцать часов в сутки. Пока не стемнеет -- на поле или на крыше, a вечерами при свече чиним инструмент и мебель. Рони, 15 февраля. Только что вернулись из Mo, ездили на ярмарку. Сельскохозяйственный инвентарь редкость, за семена заламывают неслыханные цены, запасных частей вообще не существует. Да, жители Mo не слишком-то любезны. Об осаде они ничего толком не знают и уверены, что хоть она и длилась долго, но было вовсе не так уж тяжко. -- Парижане получили по заслугам. Это же Вавилон, это же ад, проклятый богом городl Пруссаки -- враги, кто спорит! Ho мы-то теперь хорошо знаем всех этих саксонцев, баварцев -- словом, всех немцев: почти полгода под их властью живем. Иной раз они крутеньки, зато хоть солдаты, a не людоеды, не анархисты! Такого мнения -- откуда оно только? -- придерживается, в частности, торговец зерном, наотрез отказавший нам в кредите. A ведь вряд ли один из десятка местных жителей бывал в Париже, хотя до столицы отсюда всего сорок пять километров. Бонапартистов среди них мало и еще меныне республиканцев. Все они монархисты, орлеанисты* или сторонники графа де Шамборa *. На Империю они злятся, зачем, мол, развязала войну, a на Республику -- зачем, мол, ee продолжала да еще проиграла. "Единственное, чего мы хотим,-- это мира! Тот, кто нам даст мир, тот нам и хорош будет!" -- то и дело слышишь на ярмарке скота, где старики со вздохом вспоминают "добрые старые времена" Луи-Филшша. И поносят "красных", замахнувшихся на их добро и на самого господа бога. Рони, 19 февраля. Ассамблея в Бордо*: 400 монархистов против 150 республиканцев, и то среди них многие еще под вопроеом. Должно быть, Бельвиль мечет гроrаы и молнии. Предок кружит по комнатам, с грохотом закрывает двери, словно совсем зазяб. -- Вот господин Тьер и стал во главе нашей Республики,-- цедит он сквозь зубы.-- Мы теперь во власти этого цепкого старикашки, бывшего министром при Июльской монархии, главы партии Порядка при Второй республике; именно он, эта амфибия, открыл Наполеону III путь в Тюильри; он в конечном счете подготовил наш разгром в Седане! Это он-то республиканец? Чистейший продукт буржуазии, лучший ee алмаз! Это фея Карабоссa, сторожащая колыбель нашей Республики, уже калечной от рождения; еще бы, двадцать семь ee департаментов --треть страны! -- заняты полумиллионом пруссаков. Выложить в три года пять миллиардов*, a где их взять, я тебя спрашиваю... Тысячи рабочих обречены на безработицу, нищету, банки закрыты, торговле и промышленности не хватает рабочих рук: я имею в виду погибших, военнопленных в Германии, интернированных в Швейцарии, словом, сотни тысяч! Зато господин Тьер внушает уверенность крестьянам. Тот факт, что он более шестнадцати лет был министром при сменявших друг друга режимах, плавал, так сказать, в мутной воде, ничуть их не смущает, даже наоборот. "Да, черт возьми, требуется именно такой вот прожженный ловкач, чтобы вытащить нас из всей этой петрушки",-- вот что они говорят, радостно подмигивая, словно все хитрости этого лиса в рединготе играют им на руку и направлены к их выгоде, против врагов собственности -- будь то семейное или общественное добро,-- против пруссаков и против красных. До Республики имидела никакого нет. Вслух они в этом не признаются, a в душе считают вполне естественным, что их полупочтенный спаситель втихомолку набивает карманы себе и своим собратьям по классу: ведь это, мол, входит в традиции мирной политической игры. Эти бедные и работящие вилланы относятся к господину Тьеру примерно как к барышнику: они знают, что он их обдерет как липку, но без него пока не обойдешься; этот сквернавец и мясника надует, когда будет продавать ему наших же ягняток... Впрочем, нас-то он не особенно обдерет, мы ему вот как еще нужны. На всех торжищах страны всегда появляются одни и те же барышники, неукоснительно и неизменно, как господин Тьер в часы национальных катастроф. Рони, 20 февраля. Нынче утром в мэрии, в надежде получить весьма проблематичные "талоны на зерно". Делегат департамента, назначенный пруссаками, весьма красноречивый петушок, радуется, что ему вовремя удалось вырваться из осажденной столицы: парижане сов сем ополоумели, особенно рабочие восточных кварталов. Ничего не поделаешь, нервы... Они подыхали с голоду, верно, подыхали. Видели бы вы, как они на первые обозы с продовольствием набрасывались. Десятками умирали от несварения желудка! Только вот в чем штука: в алкоголе они нужды никогда не терпели. Объясняйте это как хотите, но все время осады вино лилось бочками! И красное, н белое, сколько душе угодно, a на голодный желудок оно в голову бросается... ЗКители Рони стоически слушали его разглагольствования. Большинство из них, как и мы, недавно вернулись в родные места, но вернулись на пустые борозды. Koe-кто одобрял вашего краснобая. И многие вполне искренне одобряли, будучи убеждены, что парижский рабочий, невежественный грубиян, не знает даже азов военного искусства и, упорствуя, просто совершает преступление. Победа требует расчета, умелой подготовки, опытных военачальников и железной дисциплины -- словом, как y пруссаков! B особенности же негодовал некий Бонжандр, мельник, вернувшийся из Бельгии. -- Эти блузники слишком тщеславны, где уж им согласиться на капитуляцию. "He могли нас так пррсто победить, значит, нас предали!" -- как вам это понравится? Послушать их, так эти профессиональные безработные, эти столпы отечественной виноторговли -- единственные истинные патриоты, единственные законные сыны Республики! Они готовы взяться за оружие. Да что я говорю? Уже взялись! Они на все готовы, чтобы снова начать войну, и прежде всего чтобы покарать изменников, другими словами, прелатов, хозяев, генералов, буржуаикрестьян... Ax, добрые мои друзья, славные люди, бойтесь Парижа! Рони, 21 февраля. Нашей участи можно еще позавидовать. Стоит только оглянуться вокруг, посмотреть хотя бы на Мартино. A наш дом уже почти похож на прежний и даже "опрятненький", по любимому маминому выражению; на поле вывезено удобрение, и сама погода вроде старается, чтобы земля уродила побольше. Словом, все "утряслось", как будто ничего и не "стряслось": в этой перекличке чувствуется легкий осадок горечи. На новехоньком припеке стоят в ряд и по росту, как и в прежние времена, горшки и горшочки. Не хватает только одного -- третьего с конца, для перца. Что-то с ним приключилось, попал в плен или погиб на поле брани? Впрочем, такой горшочек не стыдно и в Пруссию с собой прихватить. A может, какой-нибудь подвыпивший солдафон, поселившийся в нашем доме, швырнул его, как гранату, в своего развеселого собутыльника? Старую грушу, что росла в углу y самой ограды, выворотило снарядом, и теперь мы помаленьку отапливаем ею дом. И каждый вечер собираемся y камелька. Мама вяжет черный чулок, отец вырезает ножом дверцы к буфету -- наши пожгла немецкая солдатня. Предок читает "Mo д'Ордр" -- новую ежедневную газету Рошфорa. Была война, была осада Парижа, пропал наш горшочек для перца, старая груша медленно умирает в огне, и есть y нас жильцы: семейство Мартино. Мамаша Мартино вяжет, отец мастерит лемех, старший их сын, Юрбен, лощит наждачной бумагой рукоятку плуга, Альфонс, младший, чинит замок от погреба, дверь которого высадили ударом сапога. Единственные звуки--звуки дерева, металла и огня. После войны онемели вечерние мирные посиделки. Зато в поле чувствуешь себя лучше всего. Природа, она быстро от катастроф оправляется. Утрами отвалишь лемехом пласт земли и прямо чуешь родное благоухание. Бижу, наш неутомимый труженик Бижу, тоже не надышится, бьет копытом и ржет, будто обращается ко мне: "A все-таки это тебе не булыжные мостовые да баррикады. Наконец-то под ногами землю чувствуешьU Когда идешь вот так за плугом, кажется, что ничего плохого больше произойти не может. Такая уж глупость: кара небесная и человеческая обрушивается сначала на поля, a потом и на самих земледельцев. Конечно, мы уцелели, но в каждом из нас что-то сломалось. Зло, подобное пьянству и лености, я имею в виду главу семейства Мюзеле, сразу бросается в глаза, a вот молчание y камелька -- знак того, что каждый из нас глубоко затаил свою боль. Отец уже не тот, не прежний, и мама уже не та, не прежняя. Оба они стали словно бы потерянные, но оба по-разному. У одного душа болит о Седане, y другой -- что похлебка жидка. Не получается ни разговоров, ни споров, каждый замыкается в себе со своей личной бедой: папа ведет про себя разrовор с Седаном, a мама, мама -- с оче редями y булочной. Мартен Мюзеле, Предок и я не избегли того, что можно было бы справедливо назвать "болезнью тупика* или "бешенством Бельвиля". За чемыре месяца осады особая форма лихорадки, коморую специалисмы. именовали *осадной", мяжко поразила человеческие души. Присмупы ee начинались no различным причинам: моска, скверная пища, неуверенносмъ в завмрашнем дне, безрассудная надежда с ee взлемами и падениями, за которой следуем жесмокое разочарование, доводящее do безумия чувсмво оморванносми от всего прочего человечесмва, omcyмсмвие весмей извне -- самое смрашное из лишений! -- словом, макое впечамление, будмо мы noхоронен заживо и задыхаешъся в своей могиле. Не будь мы безумцами, мы бы не потрясали основы старого мира, здравомыслящего и подлого! Устал от этого своего дневника, пробовал силы даже в поэзии. Отныне буду смотреть, как растет фасоль! Всей душой наслаждаюсь нашим неторопливым, спокойным существованием среди здешних тяжелодумов и упрямцев, над которыми не властно время. Зато ночами тяжелее. С тех пор как мы возвратились в Рони, меня мучают кошмары. Будто в череп мне один за другим пробираются тысячи насекомых или крошечных грызунов, они проникают туда гуськом через уши и начинают свою кропотливую работу. Мартен Мюзеле признался мне, что и y него были такие же кошмарные сны, но теперь вроде стало полегче. Так что беспокоиться нечего. И еще ему случается побить животное или что-нибудь сломать, разбить, причем вполне сознательно. Порой и на меня налетают такие желания. Когда я рублю дрова, я вдруг резко вскидываю топор, словно кто-то стоит вот здесь, передо мной. Mapma. Флуранс. Рони, 24 февраля. Предок: -- Знаешь, Флоран, Бельвиль снова подымает голову. A здесь люди с первого дня рождения гнут спину, живут распростершись ниц и помирают дураками. Весьма любо пытно было бы узнать, где ты вычитал, a может, слышал от кого, что Революцию делают в белых перчатках, что она -- фарс для пудреных щеголей. Говоришь ты о ней, как разочаровавшийся любовник. У, старый краснобай! До чего же мне хотелось устроить ему y нас, в Рони, такую жизнь, какую устроили в Бордо своему любимцу Гарибальди!.. Ряд депармаменмов выбрал своим депумамом неугомонного ималъянца. ("Единственный французский генерал, который не был разбит во время войкыо,-- сказал неподкупный старец Виктор Гюго.) Когда Гарибалъди в красной рубашке поднялся с месма, чмобы взямъ слово, еся Ассамблея, сосмоявшая из именимых граждан и генералов (битых!), освисмала его: "Вон ималъянца!* Великому резолюционеру, поспешившему на помощь нашей Республике, так и не дали произнести ни слова. Он вернулся в одиночестве в Капреру. Рони, 26 февраля. Возвращаюсь в Париж. Hac навестил дядя Фердинан. Он приехал из дома, проведя в тупике всего только час. A y нас в Рони просидел два часа и отправился догонять свои полк. И он тоже ужасно изменился. Особая, "военная лихорадкаж -- Что ты хочешь, Леон,-- втолковывал он папе,-- знаю, тебе это покажется невероятным, но мне no душе жизнь военного. Тебя накормят, устроят на ночлег, a ты только исполняй команду; ни забот тебе, ни хлопот, бродишь по белу свету, людей разных навидаешься. B конце концов, это и есть настоящая свобода. Вы бы поглядели, какие физиономии стали y моих родителей! Конечно, мама по-своему истолковала причину возвращення деверя в армию. Ho тут папин брат повернулся к Предку и сказал: -- Я уже давным-давно принял такое решение. И в тупик только затем и заглянул, чтобы объявить об этом жене и Жюлю. Кстати, дядя Бенуа, мне бы хотелось поговорить с вами наедине. Они вышли в огород, наш Предок и муж Tpусеттки. Поговорили там с минутку, потом вернулись в дом, сержант шел, полуобняв старика за плечи. -- Что же поделаешь, если он выбрал себе такой способ самоубийства! Вот и все, что сказал отец. Мама вздохнула: -- С этой войной смертям никогда конца не будет. От дяди Фердинана я и узнал последние новости. Емуто можно верить. Париж кипит. С позавчерашнего дня, то есть с 24 февраля -- годовщины образования Республики,-- несметные толпы проходят через площадь Бастилии. Национальные гвардейцы, мобили, стрелки, артиллеристы и члены рабочих обществ под крики "Да здравствует Республикаb украшают цветами Июльскую колонну. Гигантский пьедестал совсем исчез под венками и знаменами с траурным крепом. A Гений, венчающий колонну, держит в руке красный флаг, это какой-то морячок с обезьяньей ловкостью взобрался наверх и сунул знамя ему в руки под восторженный рев двухсот тысяч глоток. Отец Мартино, вернувшийся с Центрального рынка, принес нам последние слухи, упорно ходящие по Парижу: пруссаки со дня на день войдут в столицу. На обратном пути огородник сам проезжал через предместья, ощетинившиеся баррикадами. Нет, это сильнее меня... Предок уже yехал. ТЕТРАДЬ ПЯТАЯЗамемки, сделанные, дополненные и исправленные в конце февраля -- начале марма. Площадь Бастилии -- как человеческий океан, куда без передышки втекают новые и новые батальоны. Идут они рядами, строевым шагом, без оружия, впереди военный оркестр, и над ними развеваются знамена с траурной перевязью. Командиры, нацепив красную перевязь, взбираются на пьедестал, чтобы произнести краткую речь: -- ...Хозяева монополий по-прежнему считают народ рабом! --кричит командир 238-го батальона.-- Видно, они забыли, что пробуждение его бывает страшным! Океан отвечает громогласным: "Да здравствует Республика!" По рукам ходят газеты, где сообщается о том, что завтра пруссаки войдут в город. B промежутке между двумя речами и четырехкратным "ypa" слышна по соседству дробь барабанов, бьющих сбор, a вдалеке -- неумолчный набатный звон колоколов. Все выше и выше вырастает горa цветов. Июльская колонна -- памятник Революции -- вся обвита знаменами и флагами, a грушia гражданок в черном водрузила трехцветный стяг с надписью: "Мученикам -- женщины-республиканки!" Какой-то высокий, высохший, как скелет, старик показывает на красное знамя в руках Гения свободы и говорит бледному юноше, своему соседу: -- Впервые после 48 года оно pеет здесь. Смотри на него хорошенько, мой юный Катон. Какое оно прекрасное! Какое алое! Это кровь тысячи мятежных! -- Старика бьет дрожь. И юношу тоже. На пьедестале уже следующий оратор, другой капитан, он призывает к единению "парижских сил против торжествующей деревенщины. Национальная гвардия,-- выкрикивает он,-- сама мужественность Парижаl Пусть все батальоны сгруппируются вокруг Центрального комитета*, избранного их ротными делегатами*. "Да здравствует Республикаb -- гремит площадь Бастилии. Барабаны бьют поход. Толпа рукоплещет стрелкам в киверax, зуавам в фесках и морякам в синих беретах; вся эта многоцветная толпа вливается в поток кепи национальных гвардейцев, над которыми плывет знамя с девизом: "Республика или смертьb -- это марширует 133-й батальон. Чуть не стукаясь лбами, трое каких-то подростков и простоволосая девушка слушают студента-бородача: -- "Политическая страсть! Она дает силу тому, кем целиком завладевает, она оказывает честь тем, кому угрожает. Только честные люди подвержены этой лихорадке, которая бросает их навстречу опасностям, a порой ставит и в смешное положение. Такие не станут тщательно отсеивать боевые призывы или соратников по борьбе, они не останавливаясь идут, идут вперед, прорываются, рискуя даже поранить соседа, и бывает, что в спешке своей навстречу врагу, в жестокой неразберихе схватки дадут оплеухy ничем не заслужившему это человеку, свалят на землю любимого друга, сшибут с ног достойного...* -- Вот здорово! A чье это? -- Жюля Валлеса. Напечатано сегодня в "Кри". -- Дашь мне прочитать? Девушка упархивает, размахивая газетой над растрепанной головой, хочет показать статью своим подружкам по мастерской или соседкам по дому. -- Национальная гвардия не признает иных командиров, кроме своих собственных избранников,-- провозглашает новый оратор, убатый капитан, подпоясанный красным шарфом.-- Национальная гвардия протестует против любой попытки разоружить ee и заявляет, что в случае необходимости она будет сопротивляться, применяя оружие! Гирлянды иммортелей обвивают спиралью всю колонну. Светлоглазый бородатый человек с высоким лбом, кажущимся еще выше из-за густой шапки волос, зачитывает резолюцию, ee только что приняло в Тиволи-Воксаль с энтузиазмом и пылом общее собрание делегатов Национальной гвардии: "При первом же известии о вступлении в Париж пруссаков все национальные гвардейцы становятся под ружье и сходятся в обычные сборные пункты, дабы немедленно выступить против захватчикаb -- A сам-то ты кто, краснобай? -- Эдуар-Огюст Mopo*, сир де Бовьер, тридцати двух лет, мог стать генералом, инженером, партизанским вожаком или трибуном, ныне просто национальный гвардеец 3-й роты 183-го батальона IV округа! -- A где воевал твой батальон? -- Девятнадцатого января под Бюзанвалем. Восемь убитых, тридцать раненых, тридцати девяти вынесена благодарность в приказе, и в их числе вашему, гражданин, покорному слуге! -- Он прав, горожане. Республика не позволит пруссакам маршировать no парижским Бульварам, как в 1815 годуl* -- Ваша прославленная Республика при последнем издыхании! -- Ничего, зато народ жив! Брюзга охотно признается, что был одним из видных членов церковно-приходского совета XVI округа. И с горечыо рассказывает, что правительство объявило сбор в богатых кварталах, ио пи один батальон не отозвался. -- Hy, я и пришел сюда посмотреть. Я-то не боюсь, могу поклясться! Тем временем подходят мобили с каптенармусами во главе; они несут огромные венки иммортелей и возлагают их под пение горнов -- это приветствуют новый дар горнисты, стоящие y четырех углов пьедестала. A теперь идет стрелковый полк, это марширует сама армия, встречаемая неистовыми возгласами народа, который течет волной по 6ульвару Бомарше, это зыбь Шароны, это паводок Сент-Антуанского предместья. Ноги сами отрываются от земли, и радость буквально несет тебя, как пробку по воде. Только что я был y Венсеннской пристани, и вот я уже y парапета Арсенала. Ничего общего с днем моего отъезда: ни тумана, ни сумерек, ни тишины, ни опаски, ни пряток. Ясный день, и повсюду солнце, солнце. Встречное течение гонит толпу вокруг Июльской колонны. На пьедестале оратор в рабочей блузе пронзительным голосом, долетающим во все концы, восклицает: -- Завтра немецкая армия вступит в Париж через Елисейские Поля. Пракительство отводит свои войска и очищает помещение Дворца промышленности. Оно забыло только о четырех сотнях пушек Национальной гвардии, установленных на Ваграмской площади и в Пасси. Это наши пушки. Мы сами их купили, на наши собственные гроши! Неужели же мы допустим, чтобы они попали в руки пруссаков? Знамена батальонов трепещут над головами. Офицеры собирают свои роты. Вот уже командир 152-го батальона XVIII округа, Дезире Лапи, приказал своим людям -- двумстам гвардейцам -- двигаться в направлении Ваграмской площади: -- ...Там вас, граждане, дожидаются пушки, больше сотни. Завтра на этой площади будет враг. Надо, чтобы он застал ee пустой! Другие батальоны готовятся идти в направлении Ранелага и парка Монсо. Играют горны, бьют барабаны. Национальные гвардейцы, явившиеся без оружия, берутся за руки и с пением маршируют по-военному. Вдруг я остановился, обернулся, посмотрел на Марту: -- A где пушка "Братство"? -- Флоран... значит... значит... ты нас еще любишь! x x x Рано или поздно любой ребенок подойдет к пушке, сначала скромно прислонится к колесу, a потом с безразличным видом попытается ee столкнуть с места. Вот тут-то он поймет, что это чудище, на манер деревенской церквушки, вросло в землю всеми корнями. Пушку не толкают, ee выкорчевывают. B смысле упряжки y пушки чисто княжеские требования. Подавай ей непременно четверку лошадей. Впереди слева -- здоровенный битюг рыжей масти, на котором восседает передний ездовой, и рыжий оттенок красиво сочетается с мастью правой пристяжной, кокетливо леребирающей тонкими ногами. Кони непременно должны быть молодые, крепкие, хорошо выкормленные. Надо, чтобы были наготове сменные лошади, которых ведут за sмфядными ящиками, обозными повозками, фуражирами, походной кухней и батарейным имуществом. Двигались ли когда-нибудь орудия в такой упряжке, какую мгновенно придумал в те дни Париж для своих пушек? Четыреста орудий катились по парижским улицам, впереди впряглись мужчины, a сзади подталкивали женщины, старики и целый сонм детворы. Первыми протащили свои орудия из Ранелага, имевшие пунктом назначения парк Монсо, пузатые батальоны Порядка, видные члены церковных советов приходов Пасси и Отейя. Батальоны Монмартра, Ла-Виллета, Бельвиля, Шарона и прочих неблагонадежных мест направлялись к Ваграмскому парку, чтобы увести оттуда к себе на высоты великолепные орудия, которые народ оплатил своими кровными грошами. На каждом были проставлены инициалы жертвователей. От Бютт-Шомона до Сены, от авеню Трон до Шато-д'O-- со всех концов Парижа били сбор, гудел набат, трубили горны, и десятки тысяч людей стекались, вооружаясь чем могли. Под радостное громыханье металла о камень мостовой, под могучие окрики: "Тяни... Тяни... Само пошло...", сопровождавшие коллективные усилия, парижская артиллерия -- бронзовые и медные стволы орудий, мортиры, полевые гаубицы, митральезы -- триумфально следовала сквозь родной город меж теснившихся на тротуарax прохожих и фасадов, облепленных восторжемшми участниками этого смотра. Чудовища, покорявшйеся только четверкам першеронов, сегодня переходили на бег, почти летели по Бульварам, повинуясь женщинам и детям, a те, кто их подгонял, корчились от смеха. Haрод переживал часы, когда не знаешь удержу своей мощи. По одному слову, разыгравшись, Париж завязал бы двойным узлом Вандомскую колонну. "P-p-раз-д-два, взялиb -- A где пушка "Братство"? -- повторил я. -- Hy... Она по-прежнему там, в тупике. -- Как так? Выходит, вы ee даже с тиеста не сдвигали? -- Поди ee сдвинь, Флоран, сам небось понимаешь... Тут как раз перед самым нашим носом провезли пушку "Эльзас -- Лотарингия* под приветственные крики любопытствующих зевак. -- A это-то чья? -- 59-го батальона V округа. -- A везете куда? -- На Вогезскую площадь! Пусть попробуют забрать ee оттуда! Вслед провезли пушки "Карно", "Клебер", "Вольтер" и "Вашингтон". . -- Может, Бижу? -- спросила меня Марта. -- Где уж ему, бедному старикану! Всего на полдня его хватает, и то пашет мелко! Чуть корень попадется -- и встал! -- Расступись! Расступись... "Виктор Гюго"! Под оглушительные приветственные возгласы, подпрыгивая по камням мостовой, проезжает пушка, пожертвованная автором "Отверженных", и тянут ee Жаны Вальжаны, подталкивают Гавроши и Козетты. -- Значит, тупику рук не хватает? -- Ты прав, Флоран. Бежим скореe домой! Только y самой арки я вдруг сообразил, сколь нелеп наш проект. По всему Парижу батальоны спешат увезти пушки к себе, в свои квартал, в надежное укрытие, совсем как пастух, собирающий перед грозой белоснежных ягняток, a мы именно сейчас выбрали время таскать свою пушку по Парижу. -- Пойми, Флоран, ведь здешний люд за нее заплатил! Так вот, они имеют право за свои-то деньги, чтобы их "Братство" тоже встречали рукоплесканиями. Короче, нелепым оказался не наш проект, a мои глупейшие сомнения. Без дальних слов тупик впрягся в пушку. Так как все стрелки ушли к Шато-д'O, к гигантским колесам бросились женщины, дети и старики. -- Эй... Взяли! Пушка "Братство" ни с места. Глухонемой кузнец тащил ee в обратную сторону, так как он повернулся к нам спиной и не видел, что делается впереди. Тогда Марта становится перед ним и, как дирижер, начинает махать руками: "Раз-два! Взяли!" Наконец наше чуднще чуть пошатнулось. На втором этаже виллы открыто окно, то, что рядом с ншпей, где статуя Непорочного Зачатья с уже выцветшим флагом. Из окна какой-то человек в ночном колпаке, скрестив руки, наблюдает за отбытием батареи Дозорного. Черты его разобрать ;груд.но, он стоит спиной к свету. Это господин Валькло. Пушка "Братство" все еще не выехала. Застряла под аркой, ширина которой не рассчитана на омнибусы. -- Иусть что угодно говорят, a наша всем пушкам пушка! -- восклицает Селестина Толстуха. Барден бежит в кузню и притаскивает две кувалды, и мы сразу же начинаем отбивать y арки одну опору, затем другую. Господин Валькло все еще торчит в окне. По обе стороны арки, на пороге своих лавок стоят Бальфис с Диссанвье, скрестив на груди руки, наблюдают за нашей возней и понимающе переглядываются. Рано или поздно они, то есть мы за все заплатим. -- Пустяки, господин Бальфис,-- весело бросает Марта,-- вот увидите, что будет, когда мы зарядим нашу пушечку по самую глотку!.. Мясник даже побагровел весь, но хоть бы пошевельнулся. Когда пушка выкатывается на Гран-Рю, сумерки уже окутываrот Париж своей серой пеленой, a в нее врезаны башни Соборa Парижской богоматери и башни Сен-Сюльпис, щшщ Сент-Шапель и колокольня Сен-Жермен-де-Прэ. -- A жу, осторожнее там! К счаетыо, тут есть тротуар. Пушка по собственному почину катится под уклон, увлекая за собой людскую упряжку. -- Сама катится! -- кричит Флоретта, торговка рыбой. ---- Потому что она y нас лихая,-- добавляет Филомена-галантерейщица. -- Это*, смотри-на, ведь, это мы ee купяли! -- бросает гражданка Монкарнье и замирает на пороге своей "Театральной Таверны", хотя там полно посетителей. -- Это ничего, что y нее рожа малость чудная,-- [замечает господин Бансель, старый часовщик с улицы Ренар. Приходится повернуть наше чудище и вплоть до Бельвильской заставы сдерживать ee ход; но нас много, и мы действуем все более и более слаженно, подчиняясь властному дирижированию Марты. На углу улицы Вьейез происходит заминка: в самом деле, куда ee тащить? -- Ясно куда, для начала на площадь Бастилии,-- эаявляет наша смуглянка.-- Через Менильмонтан и Шарон! -- Значит, это она самая, знаменитая пушка "Братство"? Эй, подождите, мы сейчас спустимся! -- кричат нам из окон. Лавки и обжорки сразу пустеют. Почти все жители квартала уже побывали в тупике, чтобы полюбоваться своей пушкой. И все-таки они опять вертятся вокруг нее, чуть ли не обнюхивают и дают разъяснения "чужакам" -- тем, что не из Бельвиля: "Из наших бронзовых cy отлита... A то как же, уважаемый, расплавили их, и дело с концом..." -- За всю свою проклятущую жизнь такой пушки не видывал,-- буркает какой-то безрукий инвалид.-- A уж, кажется, и Крымекую кампанию проделал, и в Сирии воевал, в Алжире, в Сенегале, даже в Мексике. И все в артиллерии... Д a снимите же с нее чехол, дайте посмотреть на нее в натуральном виде! -- Еще чего! -- возражает Марта.-- A вдруг дождь пойдет? По правде сказать, ей просто нравится, что шоруженный Лармитоном чехол придает нашей пушке некий налет таинственности. A колченогий сапожник не поскупился на кожу. Он смастерил чехол слишком широкий и ддинный для бронзового ствола орудия, из кусочков и обрезков, аккуратно их подобрал, сшил тройным швом, и этот шедевр сапожного искусства прикрывает всю пушку от жерла до казенной части, включая станину, a чехол зашнуровывается снизу самым обычным способом, наподобие ботинка. -- Направление: Пэр-Лашез! Все по местам! -- командует Марта, сложив ладошки рупором.-- A ты, Состен, иди вперед, оркестром будешь! Bo главе кортежа -- Марта, и почти всю дорогу она пятится задом. За коренника y нас Барден, он так и сияет. Левые пристяжные, впряженные каждый в свою веревочную петлю,-- это Ванда Каменская, Itамилла Вормье и Селестина Маворель; правые -- Tpусеттка, Сидони Дюран, уже оправившаяся после выкидыша, и Клеманс Фалль. Позади этого треугольника бурлаков -- Людмила Чеснокова, Фелиси Фаледони, Бландина Пливар, Зоэ и другие-- эти, впряженные попарно, налегают всей грудыо с каждой стороны лафета на три поперечных бруса. Шарле-горбун, Торопыга и еще четыре парня управляют правым колесом, нажимая на спицы, a мы, то есть Пружинный Чуб, братья Родюки, еще трое молодцов из Жанделя и я,-- левым. Прежде чем встать в упряжку, матери усадили своих малолеток на четыре сиденья, приделанные столяром к оси по обе стороны казенной части. Любопытные, привлеченные шумом и гамом, поражены движением нашей махины, кое-кто дивится торжественному кортежу, a особенно выбранному нами маршруту: мы же ничем не рискуем, неприятель войдет в столицу с запада. B ответ мы напускаем на себя таинственный вид. -- Думаю, что это еще не виданное артиллерийское орудие -- новое изобретение, грозное оружие...-- на полном серьезе поясняет краснодеревец Шоссвер и для вящей убедительности снимает очки и излишне тщательно цротирает их тряпочкой. ^Новость эта распространяется с такой же быстротой, с какой во время осады распространялись всякие бредни о победах нашей армии. Недаром же парижский люд, столь недоверчивый в своем доме, до смешного простодушен в общественных местах. Из толпы вырывались самые быстроногие, забегали вперед, вихрем взлетали по лестницам, бросались к окнам, откуда выглядывали равнодушные или калеки, словом, те, кто уже не считает нужным беспокоить свою особу ради обычной уличной суматохи. -- Пушечка еще наделает шуму! -- изрек мудрый краснодеревец, вдохновленный этим шумным успехом. -- Уже наделала,-- бросил Предок. На балконах и в открытых окнах красовались целые семьи, кто с салфеткой вокруг шеи, кто с тарелкой или стаканом в руке. Перед Пэр-Лашез выстроились в ряд кладбшценские сторожа; могилыцики и мраморщики приветствовали наш кортеж кликами и торжественными взмахами лопат. "Рады стараться*,-- бросает пушкарю какой-то высоченный землекоп, потрясая лопатой. На Париж не спеша спускалась ночь. Кто-то притащил нам черенок от вил, ярко-красное покрывало, белую деревянную дощечку, горшок с дегтем и кисть. Марта поманила меня, и я подошел к ней. -- Напиши-ка, Флоран, на дощечке болыпими-большими буквами "Пушка "Братство". A ниже помельче: "Стрелки Флуранса". -- A может, лучше "Стрелки Бельвиля*? Смуглянка бросила на меня затуманенный'печалыо взгляд, потом отвернулась, пожав плечами.  -- Скоро совсем стемнеет,-- сказала она.-- Нужно бы раздобыть факелы. На перекрестке улиц Рокетт и Фоли-Мерикур какой-то человек в фартуке преграждает нам дорогу, раскинув руки крестом. Оказывается, это хозяин кабачка "Мирный Парень". Всей вашей батарее он предлагает зайти подкрепиться: каждый получит кусок сыра и стакан вина. Посетителей почти никого. Обычные завсегдатаи -- деревообделочники, машинисты с Венсеннской железной дороги, служащие, национальные гвардейцы и члены корпораций,-- все они сейчас на площади Бастилии или же в артиллерийских парках XVII округа. Четверо старичков да три девицы говорят о вступлении пруссаков в столицу. -- Это Тьер их умолил,-- шамкает беззубый ветеран.-- Эта шваль сам-то не осмеливается разоружить Национальную гвардию, вотонипозвал себе на подмогу своих дружков пруссаков! Прихлебывая винцо, Предок излагает нам свою точку зрения: на сей раз и речи быть не может о разных адвокатишках, клерках и других салонных революционерax, теперь на смену им выходят рабочие с засученными рукавами -- те, кто умеет держать в руках инструмент, чистокровные социалисты, словом, все те, y кого Революция в самом нутре засела, a не еще где-нибудь. -- Если делегаты 20 округов, парижского бюро Интернационала и Палаты рабочих обществ договорятся, Париж наконец-то поймет, за кем ему идти, и тогда Тьеру вряд ли удержаться! -- Hy хоть для меня разуйте вашу пушечку,-- умоляет хозяин кабачка,-- на минутку всего... Покидая его, мы чувствуем, что он слегка обижен нашим отказом, зато твердо убежден, что мы везем новое оружие, о появлении которого говорят вот уже четыре месяца. Июльская колонна освещена лампионами с разноцветными стеклами. Она вырастает из целой горы иммортелей, a на самой вершине -- Гений свободы "нтеутомимо вздымает красное знамя. У основания -- солдаты, зуавы, мобили. Винтовки за плечами, штыки в ножнах. Они из тех самых четырех батальонов пехоты, которые к восьми часам вечерa прислал генерал Винуа, чтобы очистить этот район. Презрев генеральский приказ, солдаты смешались с толпой. Офицеры, трезво оценив обстановку, сообщили об этом в своих донесениях. Дескать, нижние чины поддались всеобщему народному ликованию. -- Наше дело -- стрелять в пруссаков,'-- объяснял ма ленький капрал с тем же жесткий акцентом, что y нашего Фалля.-- Для того нас и созвали. Не убивать же нам друг друга! -- A что за фрукт этот Винуа? -- спрашивает зуав с кудрявой бородой.-- Никогда не служил под его началом. -- Значит, ты в солдатах недавно,-- вмешался Предок.-- Винуа -- бонапартист. Из тех генералов, что совершили переворот Второго декабря. -- И такого назначили военным губернатором Парижа! -- удивляется капрал. -- Они эти фокусы умеют проделывать. Трошю кричал, надрывался, чтобы всем слышно было: "Губернатор Парижа не капитулирует!* Легко сказать! A потом этот бретонский иезуит Трошю взял и упразднил пост губернаторa, вытолкнул вперед Винуа и возложил на него именно эту миссию: капитулировать. Фокус удался! Справа на колокольне Сент-Амбруаз гудит набатный колокол. Скоро полночь, роковой час, час окончания перемирия. Наше шествие теперь уже не артиллерийскийr обоз, a фантастический корабль. Нет тут ни домохозяек, ни стариков, ни детей, ни колес, ни брусов, ни бронзы... Есть монолит. Единое целое. Не живые существа, не вещи и предметы, a нечто сверхчеловеческое, и это нечто продвигается вперед неудержимо, разрывая пылающим форштевнем мрак. За последние три недели тупик здорово изменился. Я понял это по кое-каким признакам: женщины, уже давно на улицу не показывавшиеся, дружно впряглись в ременные лямки. Постромки тянула одна команда в составе Клеманс Фалль, Бландины Пливар, Элоизы Бастико и Мари Родюк, и они ничуть не воротили HOC от двух других членов упряжки: Дерновки и Митральезы. Напротив, налегая всей грудью на брус, они переговаривались между собой. A матери-то... матери... госпожа Бастико, госпожа Фалль... неужели грудных младенцев дома бросили? -- Они договорились с Ноэми Матирас,-- поясняет Марта,-- она за ними присматривает. -- A y нее разве нету детей? -- B от именно, нет! Молодая женщина с тонким гибким станом, присоединившаяся к кортежу y площади[Бастилии, вместе со всеми толкает гигантское колесо, и это не кто иная, как Вероника Диссанвье. Под покровом ночной мглы, за рубежами Бельвиля жена аптекаря безбоязненно выражает свою солидарность с Дозорным. -- Это она ради Гифеса? -- Не только ради него. У нее тоясе идеи есть. Хотя узке около двух часов ночи, наБульварахцарит оживление, как в воскресенье летом в послеобеденные часы. Не меньшее удивление вызывает пупiка "Братство" y толпы, запрудившей Болыпие бульвары. Наша пушка в гигантском своем чехле, похожем на огромный футляр для скрипки, оставляет по пути своего следования легкую струйку феерических мечтаний. -- Почему вы с нее чехла не снимаете? -- И правильно делают, что не снимают,-- кругом полно шпионов! Фантастический наш кортеж сеет споры и ссоры. Самые любопытные некотороe время плетутся за нами. Другие, словно окаменев, жадно вглядываются в очертания пушки. Им необходимо верить в новое, небывалое оружие. Если выложить им всю правду, они уши себе заткнут. Верят не одни только католики. Какой-то лейтенант артиллерии увязался за нами еще y заставы Сен-Дени. Этот вопросов не задает, напротив -- сам на вопросы отвечает, ведет длинные монологи, вскармливает свои сегодняшние иллюзии славой минувших дней, короче -- настоящий военный. -- Многие наши победы обязаны какому-нибудь изобретению, например цилиндрическому ядру, которое пришло на смену круглому. Haрезные орудия обеспечили нам победу в Италии, в частности при Сольферино. Дальнобойность и точность прицела нарезного орудия не идет ни в какое сравнение с теми же свойствами гладкоствольной пушки... -- Скажи, a наше хоть нарезное? -- спрашивает меня тревожным шепотом Марта. -- По-моему, нарезное. Новые батальоны подходят с пением Maрсельезы, под барабанную дробь со стороны Монмартра и Латинского квартала. Люди понимающе подмигивают: пусть только пруссаки посмеют сунуться, они получат по заслугам! Весь Итальянский бульвар словно волнующаяся на ветру нива -- это медленно проплывают сверкающие штыки. -- Что это не видно нашего великого Флуранса? Должно быть, книгу дописывает? Марта отпускает мою руку. -- Разве ты не знаешь,-- говорит Предок,-- чтовоенный трибунал Винуа заочно приговорил к смертной казни Бланки, Флуранса, Левро и Сирилла -- всех четверых. 1 Национальные гвардейцы и штатские группами выплескиваются к Опере, на бульвар Капуцинок, кцерквиМадлен. Наша пушка по-прежнему вызывает удивление -- других, кроме нее, не видно. Все артиллерийские орудия, которые проходили здесь после полудня, шли совсем в другом направлении, к предместьям, к высотам Монмартра и Бельвиля, подальше от пруссаков. Гифес заводит разговор с Предком. Только что типографщик имел беседу "кое с кем с площади Кордери*, членом Интернационала, его очень беспокоит наша пушка. -- Он взял с меня слово, что орудие не будет стрелять без официального письменного приказа. Я ему ответил, что y нас нет ни порохa, ни снарядов, что пушка еще не опробована и что никто из нас не умеет управляться с ней. -- Должно быть, окончательно успокоился! -- Да не только в нем дело. Есть еще и это... Командир нашего батальона указывает на людской прибой, подступающий к Елисейским Полям, и добавляет, понизив голос: -- A пруссаки, возможно, уже там, на мосту Нейи... Около "Цирка императрицы*, y Рон-Пуэн, какой-то капитан держит речь перед своими солдатами: -- Прусский Навуходоносоp готовится пройти торжественным маршем перед нашими женами, дочерьми, невестами... Граждане, до сих пор нас не посмели разоружить. Кто же посмеет сделать это? Никто. Ибо тот, кто захочет вырвать ружье из наших рук, получит пулю в грудь.-- Возгласы одобрения.-- Граждане, поклянемся -- и время не ждет! -- что, ежели пруссаки вздумают плюнуть нам в лицо -- я имею в виду войти в Париж,-- мы наконец покажем наше мужество, которое воодушевляло нас в течение более четырех месяцев, Поклянемся же биться с ними не на живот, a на смерть!.. Сотни кулаков взлетают в воздух, скрепляя клятву. На всем протяжении Елисейских Полей батальоны располагаются на ночлег. Ружья ставят в козлы, разжигают бивуачные костры. Нашему кортежу приходится останавливаться все чаще и чаще. Пушка "Братство" по-прежнему вызывает любопытство, но также и тревогу. Что это еще за орудие, не похожее ни на одно из виденных раныне? Почему оно не пршшсано к какой-нибудь батарее? Почему не имеет номерa? Почему оно не в артиллерийском парке на Вогезской площади, на Монмартре или на Бютт-Шомоне? Почему движется в обратном направлении? Уж не собираемся ли мы сдать его пруссакам? -- Вперед! -- вопит Марта, колотя изо всех сил по спине Матирасa, убиравшего свои помятый рожок. -- Пошли, пошли! -- повторяли женщины, высоко вздымая свои куцые факелы. И вот так около четырех часов утра в понедельник 27 февраля 1871 года пушка "Братство" прошла под Триумфальной Аркой. Разбив бивуак на Елисейских Полях, мы ждали зарю. Только Клеманс Фалль и Бландина Пливар согласились вернуться в тупик, потому что надо было отвести домой маленьких ребятишек. Мы ждали зарю и пруссаков. Около пяти часов утра нам стало известно, что тюрьма Сент-Пелажи -- это старинное здание, расположенное неподалеку от Ботанического сада, которое революционеры окрестили "Бобовая Харчевня*,-- подверглась штурму, Пиацца и Брюнель* на свободе. Весть эту принес Гюстав Флуранс, прискакавший с эскортом из шести гарибальдийцев. Завидев меня, он соскочил с лошади, прижал меня к rруди и тут же отошел. Повернулся к Предку, и опять начались споры. -- Останься с нами, Флоран! Взгляды наши снова встретились, и я опять прочел в его глазах обыкновенную человеческую приязнь. -- A как пруссаки? -- Они coсредоточены там, Бенуа, и с примкнутыми штыками вот-вот ринутся на Париж. Он снял шляпу. Украшавшие ee перья раздуло вет ром, когда он махыул ею сначала в направлении Нейи, потом в противоположную сторону, где точечки огней бивуаков светились на всем протяжении Елисейских Полей вплоть до самого Тюильри: -- A наших больше ста тысяч, они ждут здесь, и патронов y них нет, только штыки да ружьишки устарелого образца... Тут галопом примчался гонец в красной рубашке; не слезая с седла, он крикнул что-то по-итальянски, и Флуранс перевел нам его слова: "Генеральный штаб 2-го секторa захвачен, патроны увезены*. Над спящими вкруг умирающих костров батальонами вставал день, серенький денек, страшная до бреда картина национальной гекатомбы. У меня невольно вырвалось: -- Надо их разбудить! Тонкие пальцы Флуранса с силой впились мне в плечо: -- Один выстрел, Флоран, один-единственный, и начнется такое побоище! -- Эх, черт! Чего это они там, на Кордери, мешкают! -- ворчит Тренке. -- Лясы точат,-- зло смеется Фельтес.-- По-ихнему, Социальная республика -- это вроде форели, ee ртом хватают. -- На сей раз действительно нужно, чтобы они все обсудили! -- твердо заявляет Предок. -- Ты, дедок, видать, слишком устарел, и тебе... Бортом шляпы Флуранс с размаху бьет дерзкого по лицу, и тот падает навзничь. -- Мать честная, нет, вы только посмотрите, головорез, да и все тут! Плюмаж все той же шляпы описывает круг над Елисейскими Полями, где тысячи и тысячи национальных гвардейцев все еще дремлют y костров, но кое-кто уже потягивается. -- Видишь эти тысячи славных парней. Каждый из них горит желанием наконец-то помериться силами в настоящем бою со всеми армиями великой немецкой империи! -- Кажется, что Флурансовы перья сметают невидимую пыль с этого тяжелого и вялого пробуждения.-- Тьер только того и желает, чтобы пруссаки огнем и железом избавили его от этих солдат-граждан, которых он не смеет разоружить сам. Ax да, пушки... Со вчерашнего дня Париж о них только и твердит, все думы лишь о пушках, даже батальоны буржуазных округов того же мнения; одно правительство о них забыло! A я вам говорю: не эабыло оно вовсе. Если Тьер бросил эти четыре сотни орудий, то не затем лишь, чтобы сделать врагу подарок, a в первую очередь затем, чтобы их лишился народ! Пойми, простофиля, батальоны, продирающие сейчас глаза на Елисейских Полях, зажаты между двумя вражескими станами: впереди Бисмарк, позади, за спиной, Тьер с кинжалом в руке. При первом же выстреле начнется кровавая резня! -- Hy, это еще бабушка надвое сказала! -- Да ты посмотри на них, дурачок. Еще не пробил их час. Нынче это просто стадо баранов, которых гонят на бойню, a ведь завтра они могут стать непобедимым воинством Социальной революции! -- Решение ясно,-- буркает Тренке. -- Вот и нет,-- мягко возражает Предок.-- Это вопрос власти, на Кордери должны тщательно взвесить все "за" и "против", a эту самую власть так просто, как полфунта чечевицы, не взвесишь! Постарайся представить себе этих людей, сидящих вокруг колченогого стола. И перед ними два великих деяния: залатать Францию, переделать Историю. Никогда эти парни не были ни министрами, ни генералами, ни сенаторами. Починить, скажем, стол -- вот это они могут, и отлично могут. Возьмет Пенди* свои рубанок, оближет губы под усами, как y кота; он уже заранее предвкушает удовольствие... -- Hy, a... взвесить власть, Бенуа? -- пылко спрашивает Флуранс. Предок встает, обходит вокруг нашей пушки, чтобы согреть озябшие ноги. Отеческим жестом проводит по казенной части, оглядывает свою ладонь и отпечаток ee на инее. A сам насмешливо бормочет: -- Счастье еще, что Лармитон смастерил нам этот чехол.-- С недовольной гримаской принюхивается к запаху кофе, сваренного в кастрюле. Он предпочел бы подогретое винцо. -- Я не совсем понял, что ты хотел сказать о тяжести власти...-- нетерпеливо продолжает Флуранс, обращаясь к Предку. -- Либо одно, либо другое, золотой середины уже не существует, Гюстав. Власть или тюрьма. Социальная республика или рабство. Одним словом, "да" или "нет". Револю ционные вожди всегда разбивали себе лбы об эту проблему: быть впереди или позади народа. Вести его за собой или плестись за ним. Подчинять его себе или бояться его. У нас здесь больше ста тысяч лучiпих из лучших парижан, и они готовы оказать сопротивление врагу. Первое решение -- любой ценой остаться их вожаками; я хочу сказать -- вести их туда, куда они хотят идти. На смерть. Заранее зная, что ведешь их на бойню... -- Ho это недопустимо! -- Нет, допустимо. Тысячи мучеников. Десяток уцелевших, которые станут легендарными героями и через двадцать лет, воспользовавшись новой возможностью, начнут все с нуля. -- A второe решение? -- Противостоять народу, кричать ему, что он-де заблуждается, круто повернуть и самим решительно идти вперед... -- И тогда что? -- Тогда или дворец, или каземат. Достаточно оглянуться через плечо, дабы убедиться, следует за тобой народ или нет. Так же, как и Предок, стрелки, гарибальдийцы, братья Родюки, молодцы из Жанделя, Флуранс, Марта и я думали об этой группке людей с большими мозолистыми руками, которые сидят сейчас вокруг кухонного столав огромном голом зале. От этой горстки людей зависит будущее Парижа. -- Вот когда мы узнаем, скажут они"да" или "нет",-- заявляет Предок,-- вот тогда и я скажу вам, кто они -- безрассудные демагоги или подлинные революционеры. Рассвело, ветер переменился, возможно, проглянет солнышко. Дым от бивуачных костров гонит сейчас прямо на пушку "Братство", и с нее слезами стекает тающий иней. -- После этого "да" или "нет" на следующий же день мы узнаем, принадлежит ли власть Кордери, но вот это уже сам народ скажет. Кордери сказала "нет". B расположении батальонов разъезжают повозки. Они развозят патроны, захваченные во 2-м секторе. Национальные гвардейцы сбегаются со всех сторон, чтобы не опоздать к распределению. A потом долго еще рассматривают пули, лежащие в углублении ладони, пересчитывают их, пробуют на зуб, прежде чем аккуратно уложить. A ктонибудь непременно их снова вытащит и снова пересчитает, снова попробует, уложит еще аккуратнее. Наконец они начинают готовить оружие, затягивают песню. Ружья разбирают, смазывают. Примыкают штыки. По любому поводу хохочут, как дети. Гюстав Флуранс и Жюль Валлес наблюдают за происходящим. Журналиста трудно сейчас узнать. После побега из тюрьмы Шерш-Миди он сбрил свою знамеяитую бороду. -- Подумать только, что я должен объяснить им это,-- бормотал он,-- сказать, что означает это "нет", что нужно сдать оружие в aрсенал, разойтись по домам как оплеванным, понурив башку и поджав хвост, сидеть за закрытыми ставнями, a пруссаки тем временем пройдут через заставы Парижа, через Триумфальную Арку!.. Эх, дьявол, ну как, как я заговорю об этом? -- Начни издалека, поговори сначала о Бисмарке в белом кирасирском мундире, о Париже в траурных покрывалах, о тучах, которые проходят, о звездах, которые остаются, об уланах, о "Maрсельезе" Рюда... Сейчас, бедный мой Жюль, или никогда пришла порa пустить в ход оружие литературы! Мы смотрели, как медленно удалялся Валлес. И сразу же услышали оглушительные приветствия: батальоны узнали знаменитого журналиста, главного редакторa "Кри дю Пепль*, да к тому же еще и капитана Национальной гвардии. И все эти патриоты устроили ему волнующий прием, они-то были убеждены, что великий Жюль Валлес явился сюда для того, чтобы встать во главе их отрядов и преградить путь пруссакам... Потом воцарилось молчание, и длилось оно долго, слишком долго. Нам надо было волочить нашу пушку обратно в Вельвиль. За время нашего отсутствия арку починили да еще укрепили двумя согнутыми металлическими полосами, вмурованными в стену. Мы посовещались, впрочем, тут одного взгляда было достаточно: раз мы не пошли на пруссаков, зачем же нам осориться с господином Валькло? Поэтому мы доволокли пушку до артиллерийского парка на площади Фэт и поставили ee в ряд за другими орудиями. И она осталась там, грустная какая-то, словно цапля, выставленная на позор среди лягушек. На обратном пути мы узнали, что гражданин Жюль Валлес будет выступать в мэрии XIX округа, на улице Бордо. Мы с Мартой бросились к Бютт-Шомону. -- Я слышал, что многие из вас решились идти навстречу победителю и преградить ему путь. Журналист обращался к национальным гвардейцам в самом разнопером обмундировании. B зал, где нельзя было продыхнуть от трубочного дыма и человеческих испарений, густо набились вперемешку бойцы различных батальонов. -- Матрос не в силах остановить прибой! Самоубийство не выход для сильных духом... Все головы тянулись в сторону ораторa. B этой необычайной тишине даже непристойный звук пищеварения ни y кого не вызывал смеха. Гдебеззлобнаянасмешка, где дерзкая бесцеремонность, еще недавно царившие в клубах? -- Не "ctреляйте завтра, республиканцы! Не стреляйте, потому что, возможно, именно этого и ждут! Больше того, припрячьте свои пули! Закройте свои двери, свои окна, уши свои закройте! Не стреляйте, социалисты! Пуля, пущенная из окна, попадет в плечо, a луч идеи испепеляет весь мир и возжигает ответную идею! Осипший голос Валлеса временами прерывался. Он охрип, 6егая целый день от пехотинцев к артиллеристам, уговаривая разрядить ружья, влbжить штыки в чехлы, обезвредить многие тысячи патронов и снарядов; и при этом его единственным оружием были слова, одни только жалкие елова, которые сами приходили на язык, которые он повторял с утра, те самые слова, от которых загорались глаза людей, сломленных усталостью и бессонницей, те самые жеваные и пережеванные слова, от которых еще порой зажигался взгляд Валлеса. -- И не дай себя убить, трус -- герой, раз впереди еще много труда, много славных дел, раз существует не только родина в беде, но и Революция, которая грядет! С Бютт-Шомона я уходил не в очень-то веселом настроении духа. Зато Марта что-то напевала, подпрыгивала, убегала вперед, кружила меня, возвращалась с легким смешком. Я остерегался спрашивать ee о причинах такого веселья. Наконец, не сдержавшись, она бросилась мне на шею, как накануне, и воскликнула: -- Будущее за нанra, Флоранl -- Это как сказать... -- A ты хоть смотрел на наших парней, когда они слушали Валлеса? -- Hy и что? -- A то, что они стрелять не будут... -- Как... Она подхватила свои юбки, перепрыгивая через канаву. -- Ни разу даже из пистолета не выстрелят. Хочешь пари? Три повозки с Американского рудника катили по улице Мехико. Ho сейчас они были гружены не камнем, a людьми, полуштатскими-полувоенными. Белые блузы заправлены под красный шерстяной пояс, это каменотееы, пошедшие добровольцами в Национальную гвардию. Они не пели, не смеялись, даже не разговаривали. Просто дрешали, и головы их мерно покачивались. -- И эти тоже? -- И эти тоже стрелять не будут. -- Пойми же, Марта, в таком городе, как Париж, всегда найдется хоть один сумасшедпiий... -- Не найдется. Сейчас не найдется. Уж поверь лше, Флоран, я-то их хорошо энаю... Мы повернули к дому. Губы мои сами складывались в улыбку. На улице Ребваль y ворот литейной братьев Фрюшан кучкой стояли рабочие и о чем-то беседовали, сдвинув лбы. Тонкерель, Маркай, Удбин, Сенофр и другие кивнули нам, но не прервали разговор. -- Как это чудесно, Флоран! -- Что чудесно? -- To, что власть y наших, с Кордери. Вдруг до нашего слуха донеслись какие-то странные механические вздохи. Марта сразу признала, откуда они-- на улице Туртиль на лесопилке снова заработала паровая машина. Тут Марта окончательно развеселилась. Среда, 1 марта. Около полудня. Ничто не шелохнется, ничто не зашумит в нашем тупике. Даже ветерок, налетающий с Куртиля, и тот пренебрежительно обходит нашу арку. B "Пляши Нога" застыли в неподвижности притихшие выпивохи. Никто не проворчит, никто не вздохнет глубоко, с присвистом. Все навострили уши, будто могут расслышать отсюда, как пруссаки входят в Париж и триумфальным маршем шествуют по Елисейским Полям. Кто-то прицепил обрывок черного крепа к красному флагу, который до сих пор еще держит статуя Непорочного Зачатья. У стеклянных дверей виноторговца, привалившись плечом, стоит лейтенант Гифес и смотрит на голубовато-cepoe небо, подперев кулаком свою выхоленную бородку, недаром он каждый день аккуратно ee подравнивает. A позади сидят стрелки, поставив ружья между колен. Bo вчерашней газете -- нынче утром газеты не вышяи -- некий журналист вещает: VПариж, этот град, факелоносец гуманитарных знаний, снова распят на кресте сынами Атиллы, принесшими ему все бедствия и страдавия..." Эти и подобные патетические заклинания просто не задевают слуха таких, скажем, Бастико или Пливара; все это яапыщенное славословие останавливается в пяти вершках от их ушей и вяло падает к их ногам. И однако ж эти идущие сомкнутым строем легионы, те, что Бастико и Пливар с трудом могут себе представить, маршируют прямо по их сердцам. A газетчик продолжает, потому что его читателям, конечно же, требуется, чтобы им объяснили все это: "Обезоруженный город, на который нацелены дула его собственных орудий, повернутых против него врагом, городмученик рассчитывал купи^ь свое достоинство ценою золота, отданного по контрибуции королю Вильгельму. Париж верил, что будет избавлен от унижения, что он не увидит, как на его площадях и улицах встанут бивуаком солдаты, которые не сумели взять с бою хотя бы малую часть парижских укреплений". Нестор Пунь говорит примерно то же самое, только на свои лад: -- Через культю y меня не жизнь стала, a чистый ад, a ведь грозой вроде не пахнетl Хозяин "Пляши. Нога" расстегивает ремни, придерживающие его деревяшку. Правой ноги хоть и нет, но она как бы продолжает существовать, ощутимее, чем прежде, единственно затем, чтобы его мучить. Тереза приносит .костыли и удаляется, унося прочь деревяшку и палку. Она не ходит, она просто перемещается, вроде бы сколь зит по вате. Она, как черный призрак, стоящий на страже против любых беспорядков. Внезапно загудел набат на колокольне Иоанна Крестителя. Весь кабачок встрепенулся. "Часть города Парижа, внутри линии укреплений, включая район между Сеной, улицей Фобур-Сент-Онорэ и авеню Терн, будет занята немецкими войсками, чья численность не превысит тридцати тысяч человек... Правительство взывает к вашему патриотизму и к вашему благоразумию, в ваших руках судьба Парижа и судьба самой Франции...* Пливар вытаскивает из патронташа точильный камень, плюет на него и начинает с преувеличенным вниманием точить свои штык. Движения y всех вялые, как спросонья, еле ворочаются языки. Ни одной фразы не обходится 6ез слова "кровь". -- И еще кровь проливать будем,-- бурчит Матирас,-- и самую чистую прольем! Что ж, не поскупимся, только, извините, когда наш час пробьет, a не ваш! Шиньон поддерживает нашего рыжебородого горниста: -- Всякий раз, как им подыхать, они народ на подмогу зовут. И он, дурачок, прется! Ho сейчас конец, сейчас народ им ответит: сдыхайте себе на здоровье! "Они" -- это буржуа, или, точнее, буржуазия, но говорить "она" как-то неловко... К тому же буржуазию за глотку не возьмешь, a вот буржуа... "Они" -- это уже не пруссаки. Кош уточняет: -- Ничего, эти-то снова уйдут (они всегда возвращаюмся!) (Korда на Парижской бирже падают акции, когда пролетариат начинает гневаться!), a вот хозяин -- на него вечно хребет гнешь, и еще не завтра от него отделаешься... -- Hy, это мы посмотрим! -- отрезает Шиньон. -- Слишком уж народ мягкосердечный,-- бормочет Бастико. На колокольне Бельвиля, не умолкая, гудит набат. Четверг, 2 марта. Вчерa Марта наконец-то вытащила меня. Ей, видите ли, охота поглядеть на пруссаков. Она никак не ощущает той грани, которая разделяет обычное любопытство и чувство человеческого достоинства. Однако, прежде чем iшвернуть к западной части города, она захотела навестить нашу пушку. Чудшце по-прежнему стоит на Бютт-ПIомоне. Тянет свою шею в кожаном ошейнике над двадцатью двумя тридцатифунтовыми орудиями старого образца, над тремя сорокафунтовыми, тоже старого образца, над одним короткоствольным шестидесятифунтовым орудием, двумя гаубицами -- a всего над пятьюдесятью двумя огнен-. ными жерлами, Марта их нарочно пересчитала. Кроме того, есть еще в Бельвиле штук пятнадцать митральез да шесть усовершенствованных орудий. Марта беседовала с тамошними караульными наигранно-простодушным тоном. Пятеро стрелков грелись y костра, где пылали здоровенные доски, по-видимому,