они, должно быть, и не знают, что наши бедолаги из предместья ради них исходят кровью и потом. Их в подземелье Бютт-Шомона копошится более сотни. Пальятти высчитал, что сейчас они там ухитряются взрывать до тридцати килограммов порохa в день. A уж он-то в этом разбирается, ему удается выносить оттуда порох для своих бомб прямо под блузой, и немало. Мы с тобой непременно спустимся туда, ты и представить себе не можешь, как все это выглядит. Будто несколько парижских соборов схоронили под землей! Начали рыть не со вчерашнего дня, переходили с места на место, в конце концов одни столбы остались, на которых свод держится. A столбы огромные, вроде колонн или обелисков. Идешь между столбов с факелами, как в театре... Со сводов вода каплет -- кап-кап! -- стекается в лужи, земля болотистая... Гул стоит в этих пещерax, далеко-далеко отдается. A прислушаешься к этим звукам -- будто музыка какая играет! И еще слышно -- где-то поют шахтеры. И вдруг... спасайся, кто в бога верует! Тогда замелькают маленькие светящиеся точечки, разбегутся во все сторороны -- это наши парни спешат с факелами в руках. С минуту ничего не слыхать, только плюх-плюх -- вода плещется, потом как бабахнет, горa как задрожит, потолок кусками обрушивается -- значит, взорвали породу; тогда огоньки расходятся по своим местам во всех направлениях, со своими кирками... И снова песни до следующего взрыва! И уже почти сквозь сон: -- Иногда тревога, несчастный случай: VЧеловек в горчице!" Я сейчас тебе все объясню: там полно всяких дыр. Приходится следить в оба, куда поставить ногу, чтобы не оступиться. Вода сочится отовсюду, собирается в углублениях, смешивается с гипсовыми обломками, получается настоящее месиво, но так как там полно белой пыли, то ничего подозрительного не видно, кажется, что обычная почва... Стоит ступить туда -- и уходишь с головой, тебя засасывает, поглощает дыра, прощайте, Яруги! После зевка Марта добавляет: -- Спроси каменотесов, они тебе скажут: "Пучше уж человек за бортом, чем человек в горчице". И она засыпает. Умирающий замолк. Он слушал наш разговор. Утром мы убедились, что умер он с улыбкой на губах. Мстители приводят пленного крестьянского парня, беловолосого, бледного, он стрелок 18 батальона. Стоял на часах возле железнодорожного моста между Ванвом и Исси, a Чесноков и Янек, бесшумные, юркие, как ласки, подкрались и взяли его. Сам он на мосту Нейи не был, но слышал о нашей пушечке. По всей версальской армии идет слух, что, дескать, y Коммуны есть новое оружие, страшное, такого еще не видели. -- Так что вашу пушку "Братство" следует держать про запас,-- тихо говорит Фалль Марте. Солнце уже поднялось -- может быть, поэтому наступило относительное затишье. Командиры батальонов выходят из каземата, который стоит целехонький, там штаб Межи, коменданта форта Исси. Каждый медленно идет к укрытию, где пребывает его часть. Фалль сообщает Мстителям последние новости. Рапорты ночных патрулей подтверждают прибытие новых версальских полков. Ясно, что наступление неминуемо. -- Готовьтесь, граждане! -- обращается к нам Фалль.-- Выступаем через час! Флоран! Марта! Повезете три пакета. Ваш скакун подкрепился? Ему предстоит немалый путь... Феб радостно встречает нас и по самые глаза уходит в торбу с овсом. Янек Каменский и Пальятти, осматривая свои ружья, ведут беседу о Флурансе. Он для них как бы родственник. -- Как-то оя заговорил о моей родине,-- вспоминает Янек.-- Умел о ней говорить. Ведь он принимал участие в польском восстании, но не остался с поляками. И знаешь почему? -- Догадываюсь,-- улыбаясь, отвечает гарибальдиец из Дозорного.-- Восстанием руководили ксендзы и помещики. -- Флуранс,-- уточняет поляк,-- говорил так: "Для меня был неприемлем его дворянско-католический характер, что не согласовывалось с моими убеждениями.,." Вытряхивая крошки из пустой сумки, Пливар выражает беспокойство насчет провианта и вдруг вне всякой видимой связи с идущими вокруг разговорами признается: -- Не так ysк я любил работать в прежнее время, a теперь, кажется, начинаю втягиваться! B разных концах форта заиграли трубы. Барабанная дробь раздается со стороны потерны, выводящей за укрепления: там формируется батальон волонтеров Монружа. Въезжает обоз, несколько фургонов, Пливар бранится: ведь это же вовсе не вино, a зарядные картузы, снаряды, ящики с патронами, мешки с песком и фашины. Национальный гвардеец в поисках смазки для ружья просит Янека выручить его и вмешивается в его нежные воспоминания о Флурансе-антиклерикале. -- Вот что я вам расскажу, други! Я был y председателя Совета нашего легиона, гражданина Аллемана, коrда ему нанес визит кюре прихода Сент-Этьен-дю-Мон. С виду то был человек безобидный, считался вроде святого: по утраы несколько тартинок с маслом, бифштекс ежедневно, в четыре часа чашка шоколада, чтобы до вечерa не отощать. Ему хотелось знать, почему, собственно, Коммуна против священников. "Она вовсе не против,-- отбрил его наш добрый председатель,-- при условий, чтобы духовенство сидело тихо*. -- "A почему некоторых держат под замком?*-- "A потому, что они, отклоняясь от священнических функций, клевещут на Коммуну*.-- "Ho вы превращаете церкви в клубы, амвон в трибуну".-- "Hy и что ж тут дурного? Если из спорa рождается истина и если вы считаете себя обладателями истины, вы только выиграете от столкновения с противником!" -- VПомилуйте, разве это допустимо? Какой священник согласится принимать участие в таком турнире, да еще в доме божьем!" -- "Простите, господин кюре, но церкви принадлежат нации, и любой гражданин в качестве совладельца вправе там выступить". Что, здорово он его? Тот уполз, как крыса в нору, поджав хвост, только мы его и видели! Я вскакиваю на Феба, протягиваю руку Марте. Пливар торжественно подходит к нам: -- Дорогие детки, ежели вам придется увидеть мою дражайшую половину, скажите ей, что моя последняя мысль будет о ней. Да-да, мысль q_том, что я больше ee ве увижу, облегчит мне кончину. Взлетая на коня, Марта бросила мне с упреком: -- Посмотри, что стало с деревом! Не осталось ничего от последнего тополя. На его месте была яма, в которую три саперa ставили митральезу. Между взрывами слышится воронье карканье. От Версальских ворот голоса пушек доходят смягченными, почти добродушными. На улице Вожирар привратницы подметают мостовую, поминутно поглядывая на небо. Одна из них изрекает: -- Вечером выведу своего пса. У входа в коллеж останавливается пожилой господин и, виновато посматривая на нас, снимает пальто со словами: -- Сегодня будет чудесный денек! Прохожие приветливо машут нам рукой -- мне, Марте, Фебу -- просто потому, что так славно пригревает солнышко. Hac и самих охватывает пьянящее чувство, когда я прямо с шага, минуя рысь, перевожу нашего милягу на галоп. Надо сказать, что, когда Феб берет вот так, прямо с места, ощущение незабываемое. Тряхнув гривой, вскинув голову, он поводит ноздрями, встает на дыбы, бьет передними ногами в воздухе, ржет и сразу переходит на галоп. Все это в единое мгновение, молниеносно. Тогда-то и наступает миг гордыни. Порыв доселе не знакомого несущего нас чувства гордости, но я боюсь его, потому что это чувство хозяина, владельца. Не 6удь Коммуны, y нас ни за что не было бы такой лошади. Такие бывают только y папенькиных сынков. Можно было, на худой конец, украсть такую лошадь, перепродать, но пользоваться -- никогда. Увидела бы нас полиция на таком коне, тут же сцапала бы. Конечно, прежняя полиция... Когда приезжаешь из форта, на первый взгляд кажется, что ничего не происходит в этом Париже. Ho вскоре открываешь для себя, что происходит много нового и важного, поважнее даже, чем в форте Исси. Тамошние бесчисленные снаряды едва занимают пять строчек в га зетах. У читателей -- иные заботы. Газетчики накидываются на Коммуну. Распинают ee всласть. Сегодня одно, завтра другое. Нынче дежурное блюдо --Риго. Против него целая интрига, его обвиняют в произволе. Везинье может сколько угодно доказывать, что нет человека, наделенного "более обостренным чувством справедливости*,-- глава Комиссии общественной безопасности вынужден уйти в отставку, и его помощник, Теофиль Ферpe, тоже. И вдруr полная перемена ситуации: три дня спустя Рауль Риго назначается прокурором только что созданного Революционного трибунала. Он наделен еще более широкими полномочиями, чем раньше, интриганы щелкают зубами от ярости, народ не без труда старается понять, что же, в сущности, произошло и почему. -- Ищут блох в голове y нашего Риго,-- сердито объясняет мой кузен Жюль.-- Хотел бы я видеть, что делали бы на месте Рауля Риго наши благородные отцы Коммуны. С их-то чистоплюйствомl На него наваливают сразу два дела: во-первых, обеспечить порядок в Париже; во-вторых, разоблачать активных врагов Коммуны. A как? Опираясь на кого? Полицейская машина Империи была нацелена как раз на противоположное. Она, сволочь, вертится в другую сторону, a не в ту, что нам требуется, уже целых двадцать лет и даже больше. Со времен ЛуиФилиппа они только и знают: травить революционеров! A вы хотите одним взмахом волшебной палочки заставить эту машину работать на Революцию! B течение нескольких дней Риго пришлось организовать буквально на пустом месте восемьдесят квартальных комиссариатов с их администрацией, создать центральный аппарат и подобрать людей в канцелярию, в число которых попали наш Жюль и Пассалас. -- Он пользовался тем материалом, который был под рукой,-- говорит Пассалас.-- Начальнику его канцелярии, Да Коста, еще и двадцати нетl О нас двоих не будем говорить... -- To нас обвиняют в том, что мы не знаем удержу, a то ругают кисляями,-- подхватывает Жюль.-- Так же и на Коммуну смотрят. Достаточно тебе того, что случилось в Белль-Эпине! B прошлый вторник (25 aпреля) в Белль-Эпине, близ Вильжюифа, 6фицер версальских уланов хладнокровно расстрелял из револьверa четырех пленных федератов. Один из них, тяжело раненный, из последних сил дополз до наших позиций. Назавтра, когда Лео Мелье доложил об этом преступлении, в Коммуне разразилась буря: -- Ответные репрессии! Расстрелять пленных версальцевl -- И прежде всего парижского aрхиепископа! Тридон: -- Korда надо принять мужественное решение, всеrда найдется кому его похоронить... A вы целыми днями занимаетесь пережевыванием мелких философских проблем; теперь вы уже не можете ответить репрессиями! Бланше*: -- Расстрелять на рассвете жандармов! Антуан Арно*:--Да, публично расстрелять двенадцать жандармов! Тридон: -- Почему двенадцать за четырех? Не имеете права! Остен высказывается против казней: -- Коммуна сильна своими свершениями! Авриаль* и Журд желают, чтобы "поступали в соответствии с законом". Артюр Арну: -- Нечего церемониться с Тьеромl Разрушить его логово! Гамбон*: -- Если версальцы расстреливают пленных, пусть Коммуна объявит во всеуслышание Франции и всему миру, что она 6удет уважать жизнь всех пленных. Это относится в какой-то мере даже к офицерам, которые ваставляют солдат драться.-- Гамбон требует поручить вто дело комиссии. Официально народу ничего не сообщается об этих прениях, которые, впрочем, превратились, как это не раз 6ывало, в личные распри, так что Коммуна запретила публиковать протокол. Марта все равно радуется. Она становится красноречивой. Ee непередаваемое движение плечиками и звонкий смешок: " Все это мелочи. Коммуна есть, она наша! Наконецто народ твердо стоит на ногах!" Mapma продолжала пользовамься своим укрымием, мребуя, чмобы я держал это в майне. Kcmamu сказамь, в Дозорном было сколько угодно свободных помещений, с тех nop как Mcмимели перешли на казарменное положение, a ux cyпруги рабомали не дома, a в разных учреждениях, которые взяла в свои руки Коммуна. Эмом короменький месяц -- с середины aпреля do середины мая -- был счасмливейшим nepиодом нашей жизни. Мы наслаждались лучезарной погодой, всем наслаждалисъ, мне все слаще и слаще было всмречамься с Maрмой. Она вся была как раз no мне. Ee кожа, капризы, глаза, даже сама ee миниамюрносмъ были do смранносми мне no вкусу. По-насмоящему ячувсмвовал себя хорошо только с ней, даже когда y нас бывали смычки. Я не предсмавлял себе, что могу уснумь, не держа Mapmy в объямиях, и когда просыпался oммого, что оно, резко переворачивалась на другой бок, то успевал возликовамь, осознавая свое блаженсмво, и снова впадал в сон, еще более блаженный. Я суеверно cмарался не замечамь мого, что могло омрачимъ наше счасмье. Да, она права, мы были слишком счасмливы, чмобы из-за мелочей всмупамь в морг с Исморией, ~ Кажется, давно забыты трапезы, те, что происходят за семейным столом, в определенные часы. Едят где попало, что попало. Семейный круг взорван: мужья в казарме или в фортах, жены в мастерской или в каконнибудь комитете. Дети посещают светскую школу -- церковные закрыты, a кормят их в бесплатных столовых. Когда мы прибываем с пакетом в Ратушу или в Центральный комитет Национальной гвардии, в министерство или в мэрию, для нас всегда найдется стакан вина, ломоть хлеба, кусок сыра или колбасы на столе министра, a то и миска с горячим супом. A выходя на улицу, мы с удовольствием видим, как Феб дожевывает свою порцию овса. Самый роскошный пир неожиданно устроил нам Орест, подмастерье вашего булочника, альбинос, и его коллеги из венской булочной. Они напекли бриошей, раздобыли rде-то шоколаду и сварили очень крепкий, дымившийся в чашках черный кофе. Разучили специально на этот случай новые песенки. Вот так между двумя пробежками по Парижу мы отпраздновали введение декрета, запрещающего ночной труд. Собрались мы y печурки, где жарко пылал сухой хворост. Лео Франкель стал главным вождем пекарей. Его речь, произнесенная на заседании Коммуны, вырезанная из "Журналь Оффисьель*, при креплена к стене над печью, и хозяин, господин Жакмар, не посмел сорвать этот клочок 6умаги. Франкель счимал, что декрем эмом даяеко не исчерпываем мого, что следуем сделамь. tВполне одобряя самый смысл декрема, я не счимаю удачной его форму. Надо было объяснимь населению, каковы момиш, которые засмавили нас принямь подобные меры. Среди нас mym есть рабочие -- Варлен, Малон,-- которые давно уже занимаюмся социальными проблемами, нам следовало бы посовемовамься с ними... Чем же объясняемся, что пекари оказались самым обездоленным слоем рабочего класса, пролемариев... Мы мвердим каждодневно: мрудящимся надо учимъся... A как вы можете учимься, ежели рабомаемe ночью?.. Я уже говорил и повморяю, что декрем эмом недосмамочен, и все же я за него, помому что это единсмвенное исминно социалисмическое мероприямиe Коммуны... Мандам, полученный мною, мребуем одного: защищамь пролемариam, и, когда выносимся справедливое решение, я его принимаю и выполняю, не инмеpесуясь мнением хозяево. Мы не успевали откликаться на все приглашения, даже когда не было спешных донесений. Люди привыкли видеть, как мы скачем по Парижу в свите Ранвье или одни, и узнавали нас еще издали: -- A ну-ка, ребятки, слезайте, выпьем стаканчик крепкой, настоящей! B каждой мастерской, в каждой сапожной лавочке найдется что праздновать: отмену штрафов, отмену трудовой карточки и любой присяги, a иногда чествование охватывает все три события разом. Надо выпить за здоровье Франкеля, в честь сего гражданина можно было бы пировать и пировать, и пришлось бы тогда нас подсаживать на коня. Особенно чревата опасностями этого рода часть Бельвиля между укреплениями y заставы Менильмонтан, Пэр-Лашез и парком Сен-Фаржо, она славится своими южными склонами, возделанными с особой тщательностыо. Дорога на Ратре. Когда-то здесь имелось несколько небольших кабачков, затерянных среди виноградников. Ho открывавшаяся отсюда бескрайняя прелестная панорама, где выделялись башни Венсеннского замка, очаровывала путешественника. Сюда и устремились в свое время рантье. Как грибы, стали вылезать из земли виллы, готические особнячки с башенками в стиле швейцарских шале, избушки, a вернее, провансальские домики, не говоря уже о стилизованных мельницах и о здешних Больших и Малых Трианонах, с облицовкой под мрамор. С того времени как Париж включил в свои владения деревню Бельвиль, среди aрхитектурных капризов праздных толстосумов выросло немало обычных жилых помещений: это рабочие, изгнанные из пределов Парижа при сносе старых зданий, вторглись в этот сельский рай. Тогда многие рантье, углубившись дальшв в поля и леса в поисках буколического отдохновения, стали сдавать свои кокетливые жилища ремесленникам, мелким фабрикантам. Стук копыт Феба выманивает из этих владений приказчиков и подмастерьев, и они встречают нас на пороге своих замков, усадеб, пагод, фермочек, где скрежещет пила и гудит станок. -- Вестовые Коммуны! -- Эй, граждане, посошок на дорогуl Тут остались только совсем старые, совсем зеленыв или инвалиды, мальчишки-непоседы и усатые ветераны 1848 года, которые говорят так, словно книгу читают. Мы трогаемся в путь, изнемогая от выражений благодарности и советов. 29 aпреля. Этим утром нам довелось встретить странное шествие масонских лож* (пямъдесям девямъ лож mpex грослож -- Великого Восмока, Шомландской и Мираим,-- которые прибыли в десямь часов на площадь Kapусель). Важные особы, походка уверенная, медлительная, все в рединготах и цилиндрах, y некоторых (высших чинов) синяя или красная орденская перевязь и фартук, повязанный вокруг бедер, иные (рыцари Розенкрейцеры и рыцари. Кадош) с черной перевязью и серебряной бахромой, a y многих (офицеры лож) грудь сплошь покрыта различными значками. Целый лес причудливых знамен: белых, зеленых, синих, красных, многоцветных и зловещий черно-белый флаг вроде шахматной доски. Выделялась снежно-белая орифлама с девизом: "Возлюбим друг друга!". Ho ясно было, что наиболышш успехом y зрителей пользовалась женская ложа Сестры трех шипов. Название это мгновенно облетело развеселившуюся толпу. Перед Рамушей высмроились почемным cмроем знаменосцы масонских лож; из ux рядов несся возглас: "Дс здравсмвуем Республикаl* От имени Коммуны ux официально принимал мщеславный Феликс Пиа, произнесший пышную речь. Зеваки недоумевали: -- Да что же это такое? -- Э, сударь, это франкмасоны, объявившие себя коммунарами. С незапамятных времен они не показывались на свет божий, a теперь вот проследуют перед нами через весь Париж! Федераты, стоявшие на часах y Комиссии юстиции, толкали друг друга в бок, выражая бурное удовольствие: -- Не часто они вылезают из своих нор! -- Если уж они не боятся показать свое усердие, вначит, y Коммуны победа в кармане! При прохождении масонов по богатым кварталам их демонстрация выводила из себя господ на балконах. Они не ярились так, даже когда проходили мы. "Усмав масонского ордена во Франциw>.,. напоминаем всем евоим адепмам, что ux первейший долг, как гражданский, так и масонский,-- уважамь законы смраны, где они обимаюм. Красавец мужчина в цилиндре с красной перевязью и в желтом фартуке остановился, чтобы объяснить какомуто лавочнику, что он, господин в цилиндре, входил-де в состав первой делегации, встретившейся 22 апреля в Версале с Тьером. -- Когда мы ему напомнили, что масоны всегда были сторонниками муниципальных вольностей, господин Тьер попытался убедить нас в превосходстве нового муниципального закона: "Это самый либеральный за последние 80 лет!" -- "Вы, очевидно, изволили забыть закон 1791 годаl" -- "O, неужели вы желаете вернуться к безумствам наших отцов?" -- "A вы, gолжно быть, решили пожертвовать Парижем?" -- "Hy что ж, будет несколько поврежденных зданий, несколько человек убитых, зато восторжествует сила закона!* Зеваки, остановившиеся, чтобы послушать, расходились с грустным видом. Один из франкмасонов, которого его спутники называли "многоуважаемый Эмиль Тирифок*, воскликнул: -- Призовем на помощь масонские ложи в провинцииl Пойдем все вместе, размахивая оливковыми ветвямиl Другой, с черно-серебряной перевязью, добавил: -- Если будет нужно, мы бросимся меж сражающихсяl Korда полил дождь, процессия не дрогнула, но когда посыпались бомбы на yrлу авеню Фридлан... Хомя знамена были видны вполне омчемливо, бамареи Курбвуа и Мон-Валерьена и не думали унимамъся. Это казалось явным безумием -- молпа в две мысячи человек двинулась no npоспекму, npocмреливаемому снарядами. Посовещавшись, масоны решили, что в cморону укреплений направямся только знаменосцы в coпровождении делегамов, no одному от каждой ложи, и что будут высланы парламенмеры с предложением прекрамимь огонь на время масонской демонсмрации. Первой прибыла к укреплениям ложа <Посмоянсмво* из Иври и водрузила том свое знамя. "Вы явились от имени Коммуны? -- бросил парламенмерам Тьер.-- B маком случае я омказываюсь вас выслушамь. Воюющих cморон сейчас нет... У меня нет момивов принимамь me или иные условия или брамь на себя какие-либо обязамельсмва. Высшая власмь закона будем полностью воссмановлена... Париж подчинимся власми государсмва подобно любой деревне с сомней жимелей*. Без даты После сорока восьми часов, проведенных в аду форта Исси, Мстители возвратились в казарму Лобо. Сгибаясь под тяжестью мешков, в отяжелевших от грязи грубых башмаках, они еще вынуждены были пробивать себе дорогу в толпе, запрудившей площадь перед Ратушей: очередная манифестация! B ee составе Республиканский союз департаментов*, тысячами глоток провозглашавший здравицу Коммуне... Слышны были все акценты французских провинций: беррийский, бретонский, эльзасский, овернский, провансальский, каталанский... Добравшись до казармы, болыпинство Мстителей, даже не расстегнув ремня, бросились на соломенные тюфяки. Кто повыносливее,' старался хоть немного почиститься, a за тем становился-в очередь к колонке. Здесь они встречали своих товарищей из других 6атальонов. -- Позавчерa,-- рассказывал гражданин Фио из IV округа,-- я попросил помощника командира легиона Гийета собрать 94-й батальон -- я являюсь членом муниципалитета, y нас имелись жалобы... B Отейе находилась лишь кучка людей из 94-го батальона, сиделионибез провианта. "Надо собрать всех уклоняющихся, другого выхода нет* -- вот что я сказал командиру. Капрал-горнист из VII округа со стоном признался: -- B нашем квартале трубить сбор -- все равно что черпать воду решетом. Карабинер-волонтер, искавышй на себе вшей, буркнул: -- B двух шагах отсюда Наполеоновская казарма, там есть гражданин Вест, бывший капитан "3ащитников Республики*. И представьте, натравливает своих бывших подчиненных против их же офицеров! -- Надо бы о нем сообщить, Гюстав! -- Ты что, за шпика меня принимаешь? Вот я тебе покажу, будешь знать!.. Розовые нити вились в струйках воды. Раненые, умываясь, невольно сдвигали свои намокшие повязки. Каждый старался промыть рубцы и шрамы. Были тут чудом спасшиеся после взрыва порохового склада в Аньере федераты 144-го батальона III округа, с тех пор трижды или четырежды побывавшие на передовой; были замечательные парни из 212-го батальона, которых сильно потрепало в излучине Сены и которые тем не менее просились обратно в бой, они не могли без злобы говорить о расфранченных субъектах, попадавшихся им повсюду в Париже. Йх законное иегодование по этому поводу надомнило мне о письмах, которые перехзатил, отдел Жюля и Пассаласа. Вот одно такое письмо. Я его нарочно лереписал. "Париж. Суббота, 15 апреля 1871 года. Ты, быть может, думаешь, дорогой мой Анри, что я существую, как какой-нибудь злоумышленник: днем прячусь, a на улицу выхожу только ночыо. Отнюдь. Я не очень-то верю, что пресловутые декреты, ежедневно издаваемые ими, выполняются; одно дело говорить, другое -- действовать. Вот уже десять-двенадцать дней, как считается, что я на стороне верных, a я и пальцем не шевельнул, и никто меня не беспокоит. Подумай только: хоть и много народа поуезжало, в наших кварталах по-прежнему имеются люди, враждебные Коммуне, есть и такие, которые хоть и заявляют для виду о своей поддержке этой формы правления, но не столь самоотверженны, чтобы расшибать себе голову ради правительства, заведомо обреченного на гибель. С ним разделаются пруссаки, если Версаль не справится сам, своими силами. Нашим VI округом в настоящее время управляет гражданин повар Лакор, который вчерa преподнес нам воззвание, направленное против уклоняющихся от службы в Национальной гвардии,-- поистине шедевр в своем стиле. Читая его, мы смеялись до слез, и все убеждены, что толку от него никакого не будет.Мой батальон просто сохраняет пассивность, это куда более эффективно, нежели, сопротивление, мы не подаем признаков жизни, никто не двигается с места; уговорились, что в случае сборa каждый остается y себя дома. Если с нами вздумают поступить, как поступили в I округе,-- отчислят нас либо расформируют, чтобы еформировать новый батальон,-- мы в любом случае ни с места, ружей в мэрию не сдадим и будем дожидаться, когда к нам пожалуют на дом, что мне лично кажется трудновыполнимым. При первом же известии о такой угрозе я переселюсь к дяде Эжену, сомневаюсь, чтобы они явились к нему с требованием выдать меня. Напиши это маме, хочу ee успокоить... B общем, учти следующее: действительно преследуют только лиц, занимающих официальное положение, или тех, кто может стать объектом личной мести. Нам с этой стороны ничто не угрожает, и дни наши протекают до последней степени однообразно. Встаем поздно, утром напишем несколько писем, кои пересылаем с оказией; завтракаем, после чего, захватив книжку, отправляемся в Люксембургский сад или в сад музея Клюни; в три часа я встречаюсь с Дейе и прочими, и мы вистуем до самого обеда, к обеду я возвращаюсь домой, a вечером -- прогулка по бульвару с папой или в одиночестве. Это расписано буквально no нотам, но, во всяком случае, как видишь, нас никто не стесняет в наших привычках и передвижениях. Стараюсь только не проходить по улице Сены и Боз-Ap. Не хочу попасться на глаза моим "бывшим товарищам* из 84-го, которые, чего доброго, начали бы от усердия не по разуму допытываться, почему я теперь не с ними и т. д. и т. п. До свидания, дорогой Анри, будем надеяться, что все это скоро кончится, ибо мы истосковались по тишине и спокойствию. Поль Виньон*. Карабинер продолжал топить вшей в красноватой воде и при каждой новой утопленнице издавал какое-то кудахтанье. Сержант 86-го батальона III округа заговорил о командире своей роты, которого убило снарядом в Исси. -- Гражданин Анри-Теодор Kaрейроль, гравер и резчик, погиб тридцати лет от роду. Прямое попадание в каземат, где набилось множество народу... Увыl Он не один отлравился на тот свет. Haрочный из 55-го батальона, привезший пакет из Мулен-Сакета от своего капитана в адрес Коммуны, заглянул в казарму Лобо наскоро перекусить и поспать часок, a там опять, как он выразился, "фейерверк смотреть". -- Гражданин Месаже, наш капитан, запрашивает четыре полевых орудия, тогда он займет траншею в восьмистах метрах впереди вашего редута. Четыре пушки не так-то много, особенно если сотни их ржавеют в парках! B это мгновение ужасающий крик заполняет двор казармы Лобо, вихрем обегает ee, поднимает на ноги самых уставших, вытаскивает с коек оглушенных сном: -- Исси только что пал! Люди сбегаются сюда из соседних кварталов, распространяя самые страшные слухи: "Межи, комендант форта, предатель!", "Версальцы вступили в Парижl*, "Их видели в Вожираре..." Бедняга Межи не nepесмавал мребовамь подкреплений, так и не прибывших. Его позиции быяи наполовину окружены, вом его panopm: "Форм Исси, 30 aпреля 1871, 10.05. Гарнизон больше держамься не может, и не без оснований. Все каземамы разрушены. Я приказал заклепамь орудия или снямь ux с лафемов. Эвакуирую гарнизон. Осмаюсь с несколькими солдамами- -- взорвамь укрепления со cмороны Парижа. Беру на себя всю ответственность. Эдмон Межи". У выхода толкотня. Могучие голоса резко требуют "наших господ делегатов". Толпа смолкает, прислуши ваясь к доносящимся откуда-то сверхy голосам, заверяющим, что никаких приказов об отступлении не давалось, что изменники понесут заслуженную кару... Потом толпа расступается и пропускает офицеров, которые берут с места вскачь, направляясь в соседние казармы на поиски своих батальонов. Bo дворе казармы Лобо особенно тесно y колонки: Мстители Флуранса подставляют голову под струю воды. -- IТойдем прикатим пушку "Братство"I Еще чего! Марта не согласна: не для того мы из кбжи лезли вон, чтобы наша пушечка досталась версальцам! Нужно сначала выяснить все на месте и выбрать пози цию получше... -- Это называется "разведка"! -- уточняет она с гордым видом. И тут же пренебрежительно: -- Ты ведь всему веришь, готов скакать куда угодно, дурачина. A ну-ка, давай отсюда ходу! -- И Мстителей не подождем? Чернявенькая командирша требует, чтобы мы догнали генералов Клrозере и Ла Сесилиа, которые уже проехали во главе нескольких рот. Собачья погода. Дождь, грязь, темень... Форт, оставленный комендантом Межи, так никто и не занял. Ла Сесилиа и Клюзере застали там только мальчишку, безмятежно восседавшеro ffa тачке,--груженной зарядными картузами и паtронами. Мальчик играл спичками. -- Осторожно! Ты чего здесь делаешь? -- Жду неприятеля, чтобы взорвать форт! Клюзере взял мальчика на руки и, еле сдерживая слезы, обнял его. Нашего Bapa зовут Дюфур, ему тринадцать лет. Мстители оказались на месте. Пушки быстро расклепали, поскольку Межи, можно сказать, напортачил. Прибывали новые батальоны. Назавтра (понеделъник, 1 мая) мы узнали об aресте Клюзере. B форт Исси он отправился, не колеблясь ни мгновения, как был, в штатском, меньше чем с двумя сотнями людей; вернувшись оттуда, Военный делегат, усталый, забрызганный грязью, прошел сквозь бурлившую толпу, которая до самой ночи текла, демонстрация демонстрацией, перед Домом Коммуны. Он не успел ничего сообщить о своем успехе, объяснить, как обстояло дело. Гражданин Пенди, комендант Ратуши, ждал его здесь с отрядом специального назначения: -- Мой дорогой друг, мне дано чрезвычайно неприятное поручение. Я уполномочен тебя aрестовать. Пенди увел генерала в тюрьму Консьержери. Ныне "военный министр" находится в тюрьме Сент-Пелажи. Начальник его штаба, полковник Луи Россель, замещает временно узника Сент-Пелажи, о которой газета "Коммуна" отзывается так: "Трудно найти более явное ничтожество, чем гражданин Клюзере. Генерал обязан был все pеорганизовать в три дня, a ему понадобилось три недели, чтобы все дезорганизовать". Судя по тому, как он живо и мужественно реагировал на трагедию Исси, сразу же вновь заняв форт, никто не мог бы даже предположить, что он строил козни против Революции. Клюзере умело скрывал свою игру. Вот и все. Коммуна знает, что делает. Генерал-янки продался версальцам. Не так уж неожиданно, если вспомнить, что этот агент орлеанистов, этот головорез показал себя еще в 48 году как враг восставшего народа. Контрреволюционные деяния генерала вспомнились как-то вдруг, хотя знали о них всегда. Ho подобные слухи в данную минуту -- я подчеркиваю, в давную минуту -- были на руку правительству. Этот не слишком аппетитный прием не нов и не считается отслужившим. Вообще же упомянутый генерал был просто довольно живописным авантюристом. Хитроумец, попавшийся в сети собственных интриг, Клюзере в данном случае стал жертвой тайяой борьбы между Коммуной и Центральным комитетом Национальной гвардии,-- борьбы, которую он cam разжигал. Злые языки утверждали, что с ним расквитались за кое-какие его мероприятия, как, например, обязательное закрытие не позже 10 часов вечерa качабков в деревнях под Парижем, где федераты иногда хватали лишнего. Так или иначе, но учрежден Комитет общественного спасения. Пять его членов наделены чрезвычайными полномочиями. Бот их имена: Антуан Арно, Лео Мелье, Габриэль Ранвье, Феликс Пиа и Шарль 5Керарден*. Нет, решительно невозможно предвидеть, как будет вести себя в том или ином случае Марта. Скажем, все в восторге от назначения Росселя,-- он настоящий военный,-- ей же, изволите видеть, Россель нехорош. -- Военная косточкаl Значит, не может он любить народ... Мстители Флуранса не столь недоверчивы. -- Пусть мы пролетарии-распролетарии, но, когда все воюешь да воюешь, сам солдатом незаметно становишься. Тут уж ничего не поделаешь. Солдат не прочь, чтобы им командовали, он даже высокомерие снесет. У нас в Бельвиле один только Предок держится того же мнения, что и Марта. -- Этот Россель, как и вся их каста генеральская,-- ворчит старик,-- хочет не хочет, a должен будет выбирать: либо его расчудесные планы снова кончатся Седаном и Феррьером, либо он поведет народ к победе и взойдет на диктаторский престол. Порода их такая -- если не Наполеон, то Трошю. Никуда они от этого не денутся. Молчаливое и бессознамельное сродсмво душ сближало cmaрого мямежника и юную бунмарку. Смранная перекличка взглядов. С первой же всмречи, даже do мого, как они успели промолвимь словечко, обнаружилось, что есть целый мир, мысячи вещей, относительно коморых меж ними сущесмвуем само собой разумеющееся согласие. B главном. Им это было ясно с первой минумы: горе мебе, если, мы не вышел из рядов рабочего классаl Одинокие старики и одинокие девчонки. Ta же невинность, доходящая до жестокости. Обоюдоострое лезвие мятежа. -- Дядюшка Бенуа прав,-- упрямо твердила мне Марта спустя часы и часы после этого разговорa.-- Генералы, они для того и существуют, чтобы битвы проигрывать. A если чудом вьшграют какую-нибудь, сейчас же им подавай власть. Твой дядя правильно говорит: генерал --^это такая скотинка, от которой никакой пользы не жди, вредный зверь. Генерал -- он, знаешь, не лучше епископа. Предок вхож в Коммуну. Всюду его знают, любят, как и Марту, и встречают его улыбкой почти так же, как встречают Марту. Когда новичок караульный преграждает ему вход винтовкой, Предок отвечает на его вопрос: -- Кто я таков? Да никто. Ho всегда получается так, что рядом окажется то ли делегат, то ли командир легиона, берет Предка за руку и проводит его. Расхаживает он повсюду маленькими, осмотрительными шажками, пощипывая колючки своей седой бороды; так он бродит от залы мэров к казармам Лобо, от Наполеоновских казарм или мэрии IV округа в Центральный комитет Национальной гвардии, любит пройти несколько шагов, опираясь на плечо Варлена, Делеклюза или Риго. Среди всех этих говОрунов он неразговорчив, но его мимика, взгляды, даже урчание в животе -- более чем выразительны. Его красноречие чем-то близко по стилю к ораторству Марты, хотя, конечно, классичнее, что ли. Короткие афоризмы слетают с бесцветно-жестких губ. -- Истина не поддается ужатию в отличие от такой стихии, как воздух. Рано или поздно она взрывается. Вроде бы удобно солгать народу, чтобы избежать драки, a глядишь, через три дня или через две недели эта самая истина сваливается вам же на голову. И тогда она сокрушает все. Рауль Риго иного мнения. Россель ему нравится, но старику Бенуа разрешают высказывать все, что ему угодно, a кстати сказать, никого замечания Предка не раздражают. Кроме того, он друг Бланки. Для нового прокуроpa Коммуны этого достаточно. Арест Клюзере не так-то легко проглотить. Многие твердят про себя: раз уж таких крупных военачальников стали aрестовывать, значит, дело дрянь! Вот и бросаются в объятия Росселя... -- Революция наша сдает,-- брюзжит дядя Бенуа,-- начинает верить в каких-то спасителей, цепляется за магические слова, за талисманы, амулеты. Марта одобряет со страстью, a потом, очевидно рассчитывая на мою забывчивость, начинает чуть ли не через сутки расспрашивать меня о значении слов: талисман, амулет. Я рад, что могу подтрунить наg ней. -- Ясно, ты ничего не забываешъ, записываешь себе и записываешь. Прямо шпик какой-тоl Никак не разделяю предубеждения Предка и Марты насчет Росселя. Его первые распоряжения, самый стиль работы льют воду на мою мельницу. Вечером 30 (aпреля) версальский полковник Леперш, не сумевший воспользоваться замешательством Межи и занять форт Исси, потребовал, чтобы вернувшийся туда гарнизон "сдался не позднее чем через четверть часа". B ответ он получил от преемника Клюзере, своего бывшего товарища по Политехническому училищу, нижеследующее послание: "Гражданину Лепершу, командиру, чьи войска занимают траншеи перед фортом Исси. Дорогой друг, Если Вы еще раз позволите себе направить нам столь дерзкий вызов, как вчерашнее Ваше собственноручное письмо, я прикажу расстрелять Вашего парламентерa, как того требуют обычаи военного времени. Дружески преданный Вам Россель, Делегат Коммуны Парижа". Omeem одорогому другу Лепершу* смумил некоморых членов Коммуны. Они пожелали познакомимъся с Росселем, узнамъ, что собой предсмавляем эмом вновь назначенный Военный делегам. Предсмав перед ними, Россель не смал скрывамъ, что для него Прудон, Бланки, Маркс и социализм -- книга за семью печамями: "Я не совсем себе предсмавляю, кмо вы макие,-- признался он,-- но я знаю, npомив кого вы воссмали, с меня этого досмамочно*. Заключая свое полимическое исповедание веры, он заявил: "He знаю, каким будем новый социалисмический порядок: он мне no душе, я верю в него, во всяком случае, он будем лучше cmaрого*. И mym же несколъко нервным моном, в комором чувсмвовалась усмалосмъ, смал вдавамъся в демали военной симуации. И отлегло от сердца y труясеников и мозговиков Коммуны, поначалу слегка опешивших. 5 мая. Форт? Где тут/фррт? Груда камней и обломков, по которой бьет и снова бьет артиллерия. 3-й бастион? Да где-то там, внизу, не ищите его, не карабкайтесь, если не хотите последовать за ним и упасть, раскинув руки, с кровавой звездой во лбу, она стреляет недурно, эта солдатня из департамента Сены и Уазы, тут вам полная гарантия попасть на небо! B двухстах-трехстах метрах отсюда моряки и стрелки полковника Леперша занимают Кламарский вокзал, который наши батальоны, ведомые гражданкой Луизой Мишель из Монмартра, захватили было, но потом вынуждены были отдать. Наша артиллерия уже не в состоянии их прикрывать: y нас осталось с десяток орудий, a y тех шестьдесят огненных жерл -- прикиньте сами! Версальская артиллерия бьет все чаще, все оглушительнее. Куда лруссакам... если верить наводчику, который занимал эти самые позиции еще во время первой осады. Одно за другим выходят из строя наши орудия. Снаряды вот-вот кончатся. -- Лучшие наши пушки! Паршивые времена...-- насмешливо говорит наводчик, разыгрывающий из себя наполеоновского ворчуна -- ему нет еще и пятнадцати. Порой при таких вот встречах, которые нередки, мне становится совестно. Надо признаться, что мы с Мартой и Фебом неплохо устроились. -- A знаешь, сколько за одну эту неделю подбили вестовых? -- парирует Фалль. -- Да не расстраивайся ты, Флоран! -- замечает Марта.-- Наш час придет. Наш и пушки "Братство". Старики -- им лет двадцать -- двадцать с чем-то -- поругивают Росселя. Он якобы неуважительно отнесся к командирам двух батальонов, явившихся с жалобой: где же, дескать, гражданин Россель, обещанные подкрепления? На что Россель им ответил: "B сущности, я имею право вас расстрелять как бросивших свои пост! Форт положено защищать штыками, извольте перечитать труды Карно!" Казематы форта и коридоры забиты трупами. Более трехсот мертвецов лежат штабелями высотой два метра в камерax форта. Со вчерашнего дня ждут возвращения единственного оставшегося в живых врача. Сегодня в кромешном аду Исси только и разговоров что об измене. B Мулен-Сакете будто бы этой ночью командир 55-го батальона Галлье выдал неприятелю пароль. (Измена это, так и не была доказана, более правдоподобно допусмимъ, что кмо-mo проговорился.) Глубокой ночью версальцы захватили врасплох пятьсот бойцов, пятьдесят убили, увели пушки и двести пленных. Поначалу людей охватила паника, но затем редут вернули. Вдруг стало известно, что Феликс Пиа, член Комитета общественного спасения, без ведома Военного делегата изменил имевшийся приказ -- старый болтун послал в Исси Врублевского, командовавшего войсками левого фланга, от которого зависел участок Мулен-Сакета. B обвалившихся казематах, где приходится отсиживаться, в случайных укрытиях -- не только негодование, но и прямой ропот: -- Надо, чтобы дело Революции снова взяли в свои руки люди 18 марта. Они эту Революцию сделали и пусть действуют по-революционному. Защищает эту точку зрения офицер, небезызвестный Mopo, которого называют также "сир де Бовьер". Центральный комитет -- Mopo входит в его состав -- собрал (в ночь со 2 на 3 мая) пятнадцать начальников легионов из двадцати; собрание решило пренебречь сопротивлением Коммуны, напомнив ей, что она не правительство, a лишь муниципальная администрация. Далее речь шла о народном ополчении, о введении смертной казни с конфискацией имущества в отношении версальцев, изменников, шпионов, расхитителей общественного имущества, укрывателей продовольствия и т. д. и т. п. -- Истинная Революция, если вы к ней стремитесь,-- вот она! -- воскликнул сир де Бовьер, погружая пальцы в буйные волны своей бороды и шевелюры.-- Не знаю, согласится ли вечно дрожащая Коммуна с нами, но резолюция принята и мои коллеги, видимо, полны решимости. Этот великолепно сложенный командир с высоким челом и ясным взглядом не забывает сослаться на свои личные боевые заслуги во время битвы при Шампиньи, в Бюзанвале и дает понять, что Россель не может не согласиться с решением Центральыого комитета Национальной гвардии. -- Чем он вообще-то занимался, этот парень, прежде чем нацепил саблю? -- спрашивает Фалль. -- Немного поэт, немного журналист,-- ответил Гифес.-- Он года три назад даже написал одноактную комедию для театра Россини. Потом он наладил изготовление искусственных цветов. -- Еще один актеришка! -- ворчит Леон. Максим Вийом, один из mpex редакморов газемы "Пэр Дюшено, описываем следующую сцену: он, Вийом, находился в кабинеме Росселя на улице Сен-Доминик, когда мому доложили о прибымиu делегации Ценмралъного комимемa Национальной гвардии. Военный минисмр, подойдя к окну, смомрел некомоpoe время на делегамов, окруживших началъника VI легиона Комбаца, который чмо-mo говорил им, жесмикулируя. Россель бросил сквозь зубы Вийому: "A что, если я еелю ux paccмрелямь, вом здесь, прямо во дворе?" B два часа дня неистовый шум y потерны: прибыли десять фургонов снарядов. На 7-м бастионе от орудийной прислуги не осталось в живых никого. Их еще не остывшее место тотчас занимают другие. За весь вечер появился только один омнибус. B него втиснули сколько можно было раненых. На пути из форта в деревню он стал мишенью для версальцев. Только что на улице Вожирар мы обогнали остатки смененных батальонов. Под звуки орфеона и бодрых мелодий восстания еле волочили ноги выжившие. Эта безрадостная процессия замыкалась двумя повозками, нагруженными доверхy винтовками: оружие мертвецов и раненых. 6 мая. Батарея Флери поливает нас каждые пять минут по часам. На носилках носят раненных в ночной битве, где с одной стороны участвовали наши, a против них выслали сотни версальских пехотинцев, который были приданы еще и моряки. Бой шел за ничтожный мостик, по котороыу проходит версальская железная дорога, a под ним дорога Кламар -- Ванв. Застигнутые врасплох федераты держались сколько могли. Митральезу ранило в пах. Вот уже несколько дней как троица наших женщин, в том числе жена Пальятти, бывшая Дерновка, бросаются в самое пекло, вынося раненых. A Митральеза обслуживала орудие на 5-м бастионе. Перед смертью она просит взять на попечение Бельвиля ee младенца. Мне не по себе, стыдно мне. Известная всему тупику потаскуха Митральеза, с бешеным взглядом темных глаз, кожа да кости, крикунья, желтозубая дылда, никогда не вызывала y меня особой симпатии. A сейчас спокойным, даже красивым стало ee лицо, потемневшее от порохa. У нас в свое время была мода на браки по расчету, в том числе печатник Алексис посватался к Митральезе. Алексис погиб в Шампиньи. Митральеза не лила слез по своему нареченному, но предложение Меде, нищего из Дозорного, которого потом подобрала Национальная гвардия, отклонила. Кстати, что с ним-то стало? Перед смертью гражданка...-- мы не знаем не только ee фамилии, но даже имени не знаем -- Митральеза да Митральеза, произнесла что-то непонятное, но глаза ee благодарили нас. -- Ee младенчик отныне воспитанник Коммуны,-- постановляет Фалль. -- A мы все-таки усыновим его, мой муж и я,-- заявяяет гражданка Пальятти, меж тем как на носилках уносят оставляющее за собой кровавый след это длинное костлявое тело, чтобы бросить его в каземат на двухметровые штабеля трупов. Запасы кончились. Чесноков добил лошадь. Этот участок укреплений дальше держаться не может. Нынче Коммуна открыла двери Тюильрийского дворца, где будут даваться концерты. Марта, пренебрегая усталостью, потребовала, чтобы мы зашли туда хотя бы на минуточку. Мне пришлось даже посадить ee на плечи, как это делают папаши с любопытствующими младенцами, иначе Марта не увидела бы диковинную ванную комнату императорa, которую нам заrораживала несметная толпа зевак. Особенно тесно было в величественном Маршальском зале, где отвальсировали свое все придворные львицы Второй империи. Четырнадцать портретов -- во весь рост -- наполеоновских маршалов, и среди них самого Наполеона Первого, великого дяди, были стыдливо прикрыты полотнищами. Мы возвратились, еле дыша от усталости, вдосталь наглотавшись пыли. 7 мая. Воскресенье, и не просто воскресенье, a первый воскресный день мая месяца, посвященного Деве Марии. Мы перед Собором Парижской богоматери, и Марта шепчет мне: "Слушай". Я сдерживаю Феба, из Соборa рвутся наружу звуки псалмов, молитв, органный гром. Форт Исси. Десять снарядов в минуту. Укрепления уже не имеют прикрытия. Все пушки, за исключением трех, сняты с лафетов. Вражеские передовые линии подошли к нам почти вплотную. Hac окружают. Фалль застиг свою жену в ту самую минуту, когда она тащила носилки в траншею. Он кричит что-то голосом взбесившегося ревнивца и заставляет двух пареньков выпроводить ee оттуда, угрожая штыком. Ee ведут в укрытие. Уходя, Клеманс бурно протестует: почему никто не тревожиг "вон ту дылду, которая толчется здесь с ружьем за плечами*. Речь идет о Луизе Мишель. Эта гражданка с Монмартра встречается нам везде, где постреливают. Ей всюду вольный вход, поскольку Луиза участвует в работе женских организаций помощи раненым. К тому же какой караул устоит против ee грозного взгляда? Россель вернулся. Эд, официально принявший командование фортом, в отлучке. Его задерживают дела. Россель невозмутим -- в ярости он леденеет: -- Домбровский, какого черта вы здесь! -- Комитет общественного спасения, гражданин Россель, приказал мне взять на себя командование всеми действующими силамй. -- A меня даже не сочли нужным поставить в известность? Значит, я уже не в счет, так? -- За вами остается, по-видимому, военное министерство,-- не без смущения ответил поляк. Ho снаряды продолжали рваться, и оба слишком уважали друг друга, чтобы вести этот бесполезный спор. Они договорились, как полагается военным, пренебрегая "политиками" с их вечными интригами. x x x Пливар попросил отпустить его домой хотя бы на несколько часов. С такой же просьбой обратились к своему командиру Нищебрат, позже Матирас и Чесноков, a ведь эти трое -- храбрейшие из храбрых, несгибаемые. Не очень охотно они в конце концов признались, почему так стремятся в Бельвиль: оказывается, ломбард возвращает владельцам заложенные вещи -- одежду, мебель, постельные принадлежности и рабочий инструмент. Соответствующий декрет напечатан нынче утром в газете "Журналь Оффисьель*. Гифес, который навел справки, заверяет их при молчаливой, но внушительной поддержке капитана Фалля, что спешить некуда: ведь по декрету будут выданы восемьсот тысяч вкладов! Поэтому за отсутствием нужного персонала решено 11 мая тянуть жребий в помещении Ратуши. Мстители соглашаются внять этим доводам и остаться еще на четыре дня под пулями. Пока мы дожидаемся очередного пакета, прибывают с рапортами командиры. Командир 2-й маршевой роты 1-го батальона федератов Огюст Демуани удерживает баррикаду возле церкви Исси. Этот человеке весь в грязи, испачканный кровью, по-настоящему счастлив: -- Я горжусь, граждане, нашими федератами из 1-го батальона! Hy и денек, отцы мои!.. Моя 2-я рота вела себя под огнем героически. Скорблю, но обязан сообщить вам о гибели пятерых. Мои бирюки не только не пали духом, не только не испугались, но еще устремились на баррикаду как тигры. И водрузили там наш флажок. Кричали: "Да здравствует Коммуна! Да здравствует Республика!" Вот и все. Привет и братство. -- Ты, гражданин, кто по профессии? -- спросил Ла Сесилиа. -- Портной. Проживаю на улице Бурдонне, 39. Максим Лисбонн с торжествующим смехом замечает: -- Вот как y нас! Наши военные училища -- это цеха и мастерские! Командующий X легионом -- бывший актер, пышная поэтическая шевелюра не умещается под полковничьим кепи. Следуя директивам нового военного"патрона, устанавливаются батареи поддержки, поступает пополнение людьми и боеприпасами. Возле брешей выгружают тачки с землей. Федераты сбрасывают с себя военные куртки, превращаются в землекопов. И в самом деле Марта права: "Bo время Революции всю землю переворошат!" -- B нынешнем положении форта Исси,-- подытоживает Россель,-- существует только одна возможность улучшить наше военное положение, которое стало весьма и весьма угрожающим: перейти в наступление с теми силами, какие y нас есть, остановить продвижение врага, причинив ему серьезные неприятности. Ho как накопить достаточно сил? Едва прибывает новый батальон, прежний сразу исчезает. Смельчаки, вылезшие на поврежденный бруствер редана, могут различить красноштанных солдат, перебегающих из одной траншеи в другую, но слишком быстро, чтобы успели пристреляться наши стрелки, измотанные ливнем снарядов и картечи. Теперь я, как никогда раньше, с наслаждением вспоминаю, что y меня есть собственный револьвер системы "лефоше", оттягивающий мою солдатскую сумку. Я вынимаю револьвер и осматриваю его не спеша, не дожидаясь обычных напоминаний Марты. Она небрежно сообщает мне, что сегодня вечером в театре "Шатле" устраивается "Музыкально-драматический праздник в пользу вдов, раненых, сирот и нуждающихся из числа национальных гвардейцев*. -- A знаешь, Флоран, можно и не пойти, правда? -- говорит она. При этих словах Феб начинает похрамывать. Он вытягивает шею и лезет в торбу, которая полнится и полнится в течение всего дня. Совпадение? Кто скажет, выдумка или нет знаменитая солидарность коня и всадника? x x x Кош устроился в углу под полуобвалившейся стеной, содрогающейся при каждом залпе, и, вытянув ноги, нахлобучив на брови свое кепи, печальным голосом, будто причитая, рассказывает: -- Я не знал, куда нас ведут, клянусь! Фаллъ сказал: сбор! Он тоже не знал. С нами пошли ребята из других частей: Тюркосы Коммуны, вольные стрелки, федераты, волонтеры Монружа, все те же верные из верных, стойкие из стойких, но двинулись мы не в сторону неприятеля, a через замок Исси на деревню Ванв. Hy вот мы и шли. На авеню Малаков нас выстроили перед толпой каких-то парней. Человек полтораста. Вид y них был действительно не блестящий. Koe-кого из них мы знали в лицо. Нам объяснили: они сбежали из форта Исси, a в Ванве их поймал комендант заставы. Прибыл Военный делегат с каким-то типом из полицейской префектуры, совсем уж мальчишкой. (Это был Да Kocma.) Россель орал: "Постройтесь как положено и расстреляйте мне вот этих. Для острастки*. Фалль смотрит на Росселя, смотрит на нас... Ла Сесилиа запротестовал. Начальники ругались между собой, a мы стояли с ружьем к ноге перед парнягами, перед их неподвижной толлой, и боялись глядеть им в rлаза. Мы, Мстители, вольные стрелки, смельчаки Коммуны, чувствовали себя не лучше, чем те бедняги, которые ждали решения своей участи. Потом начальники вроде сговорились, судя по их свирепому виду. И тут Россель подвел черту: он бы их за милую душу всех расстрелял, но поскольку их генерал и офицеры не согласны, то приходится даровать им жизнь. Tpусов просто разжалуют и введут в Париж под нашим эскортом, и каждому надпись на грудь: "Tpyc, дезертировавший из форта Исси". Глаза бы мои не глядели. A исполнял этот приговор один Тюркос. Он ножницами надрезал шинели, чтобы была видна подкладка... Долго-долго возился. A другие срывали погоны, нашивки на кепи. Думал, никогда этому конца не будет. Пока их так терзали, несчастные просили только об одном: чтобы их отправили в бой. B конце концов Россель даровал им и эту милость. Канонада слышалась рядом, все время раздавались залпы. Эма церемония npоисходила чумь не на глазах y врага. Ла Сесилиа был сброшен с коня. Он получил конмузию колена и был перевезен в Военную школу, заменил его Да Kocma. -- Мерзко это! Уж лучше бы их расстреляли! -- Умереть страшнее, Марта! -- Нет, хуже всего для человека, для настоящего человека,-- позор. -- A ты не 6еспокойся, клоп! -- взорвался Пливар.-- За смертью дело не стало. Полтораста разжалованных отправились обратно в форт по дороге, поливаемой снарядами. Тут большинство из помилованных и погибло. -- Неужели, по-твоему, это хорошая весть, a, Марта? -- гремел Матирас. С тех пор как не стало его дружка Бастико, медник все более ожесточается. Он приходит в ярость при малейшем проявлении чувствительности. У Предка, как и всегда, свои соображения. Он не на стороне Коша, но и не на стороне Матирасa. -- Революционер решает, прав он или нет, взвесив, какая от того или другого будет польза. -- Польза! -- отрезает Марта.-- A та, что Пьер или там Поль, которые шастают теперь по кварталам, собирая своих людей, сами десять раз подумают, прежде чем подставлять голову под пули. Вот она, ваша польза. -- Малышка права,-- подтвердил старик.-- Взять хотя бы несчастного Бержере, которого только что выпустили из тюрьмы. Нет, так обращаться с Национальной гвардией нельзя. Последний приказ Росселя вызывает тревогу: "Беглецы и те, кто отстанет от своей части, будут изрублены кавалерией, a при большом скоплении расстреляны из пушек". -- Он с нашими федератами обходится как с солдатамиl -- Послушай, Марта! Ho ведь они и есть солдаты! -- Нет! Они повстанцы! Они хотят понимать! Они и сами с головой! -- Эта девочка, дружок, нутром берет и поумнее тебя со всей твоей башкой, нашпигованной книжками! Марта награждает старого разбойника влюбленным взглядом. Сегодня y нас среда, 10 мая 1871 года. Пытаюсь хоть что-то записать, устроившись на краешке стола в "Славном Рыле" -- так называется кабачок на улице Санкт-Петербург. За спиной y меня Кош, Пливар, Нищебрат и Чесноков режутся в карты, потягивая густое темно-алое винцо. Потому что Мстители нынче здесь и наводят порядок. Коммуна силами четырех батальонов Бельвиля эаняла Батиньоль. B конечном счете все это благодаря Росселю. И еще будут обвинять Коммуну, что y нее, мол, не хватает духа! Наши делегаты действительно не знают ни минуты передышки. Вот, скажем, как-то их собралось так мало, что не с кем было открывать заседание, тогда присутствующие подписали соответствующий протокол об отсутствии кворума и услали секретарей и стенографов; правда, было это в воскресенье. Помешала Марта; она никак в толк не возьмет, как это я могу что-то там строчить в такой день. Пробежала глазами вышеприведенные . строки, потом потребовала, чтобы я порвал записи: все это чистая правда, но, если мои писания попадут на глаза людей, не переживших то, что пережили мы, что могут они подумать о Коммуне? Только плохоe. A если взвесить все, Коммуна -- это вовее не так плохо. Я уже готовился было защищать свою писанину любой ценой, хотя бы ценой дискуссии о революционных аспектах истины, как вдруг Марта испарилась, это ee кликнул с улицы Торопыга... С мого самого дня мревога Maрмы передалась мне -- я сразу же смал перечимывамь свои. записu -- и никогда не yмихала, оно, в каждой cмрочке чувсмвуемся. Всю ночь командиры легионов сновали по округам. Вчерa в полдень семь тысяч плохо одетых, плохо вооруженных, падавших от усталости людей топтались на месте между окутанными траурным крепом статуями французских городов. Появился Россель, потом повернул в министерство, где подал прошение об отставке. "Чувсмвую, что неспособен несми далыие ответственность, лежащую на командующем в условиях, когда все обо всем дискумируюм и никмо никому не повинуемся... A мем временем враг раз за разом ведем дерзкие и рискованные амаки на форм Исси, и я сумел бы проучимь версальцев, если бы мог paсполагамь хомя бы даже небольшими боеспособными соединениями... Мой предшесмвенник совершил ошибку, пымаясь боромъся в эмой нелепой симуации... Ухожу в oмсмавку и имею чесмъ npoсимъ вас предосмавимь мне одиночную камеру в мюръме Мазас". -- Я тогда там был,-- рассказывает толстяк сержант.-- "Счет не сходится!" -- вот что он сказал. A ведь под ружьем было семьтысяч человек! Ho инас понять нужно,-- добавляет раесказчик.-- Мы-то не знали, зачем нас этот самый Россель собирает, то ли на Версаль поведет, то ли на Ратушу. Поэтому многие парни вообще не пожелали явиться на площадь Согласия. Не доверялн. И даже те, кто пришел на площадь, ни за что бы с Росселем не согласились, если бы он решил ударить по Коммуне. Ораторa не одобряют многие товарищи и в штатском и в военном. Это в основном рабочие судостроительных мастерских Гуэна, авеню Клиши, 120, выпускавших канонерские лодки, и один из них похвалялся, что именно эти канонерки участвовали во взятии Бомарзунда, бомбардировали Одессу, атаковали Николаев и Севастополь. О чем спорят, понять уже трудно, y кого голос громче, тот и перекричит остальных. -- Мы-то небось не ждали Коммуны и без нее социальными вопросами занимались,-- надрывается какой-то белоголовый исполин.-- Еще с августа 1840 года создали "Предусмотрительную пчелу"! (Общесмво, число членов коего не должно было превышамь двухсом человек, поровну делило между учасмниками проценмы с капимала, вложенного в сберегамельную кассу или же в государсмвенные бумаги.) -- Hy, уж это для дурачков,-- мягко замечает Кош. -- У вас еще "Благотворительное общество Девы Марии" было,-- добавляет Предок. -- Что бы ни было, a без ваших бельвильцев обходились. Если уж быть совсем откровенным, то, когда наши четыре батальона заняли их Батиньоль, тамошние жители встретили нас хмуро, совсем как рабочие братьев Фрюшан держали себя враждебно в тот знаменитый сочельник. -- A ты строчи себе, писаришка, строчи! -- орет мне в лицо молоденький механик.-- Хоть самому гражданину Риго передавай все, что здесь говорилось, очень далее хорошо будет, если передашь! Падение формa Исси, oмсмавка Росселя -- смрашные удары, помрясшие не только Рамушу, но и весь Париж. B Коммуне -- кмо бы мог даже подумамь макое? -- началась грызня: Риго npомив Вермореля. На них обрушиваемся Делеклюз: "Вы cnopume, a мем временем на формe Исси водрузили mpехцвемный флагl Со всех cморон нас обволакиваем предамелъсмво. Нам угрожаюм восемъдесям орудий, усмановленных в Монмремy, a вы cnopume!.. B макие минумы мерямь драгоценное время из-за самолюбия! Национальная гвардия отказывается идми в бой, с вы mym обсуждаеме npомокольные вопросы!.. Ценмралъный комимем Национальной гвардии собирaемся вышвырнумь Коммуну за дверь, a это значим нанесми удар в самое сердце Революции. При всех недосмамках омдельных членов Коммуны она -- исмочник мощного революционного чувсмва, cпособного cnacmu Родину... Парижанин не mpyc: если он отказывается драмься, значим, им плохо командуюм или он счимаем, что его предали... Ваш Комимем общесмвенного cпасения уничможен, раздавлен мяжесмью связанных с ним воспоминаний. A ynoмребляя самые npосмые слова, можно совершимь самые великие деяния..." -- Старик Делеклюз отпетый якобинец,-- вздохнул Предок.-- Bo время его речи все собрание плакало. Оно единодушно приветствовало его, этот неподкупный труп. Он очень болен. A говорил он стоя, потому что так сейчас повелось... Делеклюз заменяет Росселя. После его речи при закрымых дверях началась дискуссия. Болъшинсмво покинуло зал заседаний, чмобы обсудимь привамноряд вопросов, невзирая на npoмесмы меныиинсмва: "Мы имеем право совещамься, прежде чем нас запрячум в мюръму*. Сморонники большинсмва договорились о новом сосмаве Кожимемa общесмвенного cпасения: Делеклюз, Гамбон, Эд, Ранвье и Арно. ЛСерарден, личный друг Росселя, и инмриган Феликс Пиа были выведены из числа членов. Сбившись в уголок, буржуа подымают голос: -- Какой генерал ни будь, a если нет верховного командования, он победы не одержит! Кош печалится о Росселе: -- Haрод уже успел его полюбить! -- Haрод часто с первого взгляда начинает пылать горячей любовью,-- с горечью замечает Предок. Все дружно высыпают на улицу, пробегает мальчонкагазетчик и верещит: -- "Пэр Дюшен", чтоб его разорвало! "Вы клеймите презрением гражданина, обвиненного вами, хотя правосудие еще не вынесло ему приговорa. Вы утверждаете, что он изменник, хотя суд, перед которым он должен предстать, даже еще не собирался. Вы ведете себя, как неразумные дети. Будьте осторожны в ваших действиях, граждане члены Комитета общественного спасения. И будьте осторожны в ваших речах! Ибо в этом деле народ не с вами..." Один читает, a четверо-пятеро заглядывают ему через плечо. Батиньольцы прямо упиваются каждым словом: -- Что правильно, то правильно, молодец "Пэр Дюшен*. -- Это тебе не шутки шутить. -- И пыль нам в глаза не пускает! Предок цедит сквозь зубы: -- Вот почему ваша дочка немая!* -- Какая еще немая дочка? -- удивляется Марта. -- Старик хотел сказать: вот почему Бельвилю пришлось прийти к батиньольцам,-- поясняет Кош и показывает на зевак и национальных гвардейцев, вырывающих Друг y друга листок, где делегатов обзывают "подозрительными типами". Подвыпившая компания вываливается из помещения так называемой "Хлебосолки": их тут несколько, и они-то являются главной приманкой квартала. Завтрак -- шестьдесят сантимов, обед -- франк двадцать пять. Кормежка здесь, понятно, не слишком обильная или жирная, зато можно взять добавочное блюдо, a главное, там царит такое веселье, что, несмотря на серьезную конкуренцию заведений Дюваля, застолье приказчиков, польских и итальянских изгнанников, учительниц без учеников и служащих без службы превратилось в своего рода настоящие семейные трапезы, где с радостыо встречаются завсегдатаи... Однако атмосферa, царящая на улице, быстро их отрезвляет. Застольные прибаутки становятся поперек горла. -- Что, что вы говорите? Версальцы будут рыть в Булонском лесу траншеи? -- Hy, знаете, если слушать все, что говорят! Оптимистам только этого и надо. Завсегдатаи "Хлебосолки", выпивохи, игроки, зеваки и федераты, со всех ног мчатся к мэрии, где только что наклеили официальное воззвание: "Неправда, что трехцветный флаг вьется над фортом Исси. Версальцы не заняли форт и никогда не займут..." -- Если верить всему, что пишут...-- поддразнивает того, кто сказал "если слушать все, что говорят*, какой-то колченогий землекоп. И так как патриоты дружно ополчаются на него, он беззлобно уточняет: -- Я как раз из лицея, из Исси иду, мы там цельные сутки вкалывали под таким обстрелом, только держись. Ежели мне не верите, спросите гражданина Ламорлета, командира тех, кто возводил баррикады. Доказательств не требуется: когда землекои поворачивается и на его лицо падает луч газового фонаря, всем становится видно, что на ycax его запеклись капли извести вместе с каплями крови. Слабонервные патриоты мгновенно меняют разговор, теперь речь идет о новом оружии -- никогда не стареющая, вечно волнующая тема: -- Воздушные шары, начиненные взрывчаткой, они не только Версаль, они и пруссаков уничтожить могут, да еще в придачу и Англию -- не зарься на Суэцкий канал! -- A вот эти "бронированные стрелки*, что это -- шутка или всерьез? -- Да бог с вами, конечно, всерьез! Доктор Паризель, председатель "научной деяегации*, поддерживает проект: представляете, металлическая повозка, что ли, на колесах, сзади под надежным укрытием помещаются трое стрелков; не подвергаясь ни малейшей опасности, они могут вести ргонь по врагу. Проекм гражданина Делапоpma, проживавшего в доме JV? 16 no улице Сен-Северен в V округе, oпередил время всего на одну войну; как раз нынче yмром я думал об этом, увидев в "Mupyap" наши манки "Рено", дейсмвующие в районе Соммы. Среда, 17 мая 1871 года, 28 флореаля года 79. Сорок пятый день Коммуны! Вчерa Марта нацепила кружевной чепчик. Мы с ней ходили смотреть, как будут рушить "памятник варварства, символ грубой силы и лжеславы, это наглое утверждение милитаризма, это отрицание международного права, это постоянное оскорбление, наносимое победителями побежденным, это непрерывное покушение на один из великих принципов Французской Республики -- Братство",-- говоря словами декрета о разрушении монумента, "ороче -- Вандомской колонны. Ранвье дал нам пропуск, подписанный гражданином Мейером -- комендантом Вандомской площади. "Пропустить, разрешается свободно циркулировать* и т. д. и т. п. Пропуск напечатан на прекрасном картоне: в одном углу пика с нацепленным на нее фригийским колпаком -- эмблема Комитета общественного спасения,-- a в другом вымпел "Всемирная Республика* и масонский экер. Марта, которая никогда ничего не хранит, пропуск решила сохранить. Мы, бельвильские, явились сюда целой оравой -- Торопыга, Пружинный Чуб, Адель Бастико, все Маворели, Шарле-горбун, Мартен, так как новые школы -- неважно, профессиональные или нет,-- закрылись в связи с событиями в этот вторник, который был куда прекраснее воскресенья. Церемония была назначена на два часа. Ho уже к полудню несметные толпы забили улицу де ла Пэ, площадь Оперы и улицу Кастильоне; хорошо еще, что Марта, вереща по обыкновению, размахивала красивым нашим пропуском. Балконы и подоконники чуть ли не рушились под напором зрителей. Время от времени собравшиеся для верности поглядывали, тут ли еще колонна, не обманули ли их вообще. Они насмешливо искали глазами верхушку колонны, где на фоне синего неба флореаля торчал Наполеон в тоге, по которой как бы нарочно легкий ветерок щелкал концом красного флага. Рабочие еще возились на лесах, прикрытых полотнищами. Уличные торговцы зазывали покупателей, расхваливая свои подозрительный по качеству товар. Англичане бродили с места на место, отыскивая наиболее подходящую позицию для своих фотографических аппаратов. B пикете мы наткнулись на Пассаласа. -- Пойдем с нами! -- Нельзя, я дежурю. Нам стало известно, что, когда статую будут валить, могут начаться вражеские вылазки. Поэтому-то мы принимаем свои меры. Арестован кюре Вотье: он заявил, что Коммуна pухнет прежде Колонны. Тут к своему дружку Пассаласу прорвался сквозь толпу мой кузен Жюль. -- Я только что видел Гюстава Курбе. Он получил десятки угрожающих писем: "B тот самый день, когда падет мой старый император, нить твоих дней будет перерезана, подлый убийцаl* -- Кто же осмелился написать такое гражданину Курбе? ---- Ясно, какой-то храбрец из тех, кто шлет анонимные письма. A другой клянется, что пронзит его кинжалом, когда тот ночью будет возвращаться к себе домой без охраны, и еще один столкнет его в Сену, когда он будет проходить по Новому Мосту; a один бывший старожил острова Святой Блены предсказывает, что наш Курбе погибнет от яда. -- A где же он сам? Надо бы обеспечить ему охрану, хотя бы не в открытую. -- Сейчас Гюставу Курбе ничего не грозит. Посмотрика, он вон там, видишь, руками размахивает. Это он письма показывает, он их уже прочел Вермершу и Вийому из "Пэр Дюшен". Какой-то здоровенный детина в тесном ярко-синем рединготе и в соломенной шляпенке за четыре франка вращал в правой руке тросточку, a левой потряхивал связкой писем самых разнообразных видов и цветов. -- Вон тот слонище, что ли? "Слонище", о комором шла речъ, то есть Курбе, выбранный от VI округа, был председамелем Комиссиu искуссмв, ведающей охраной национальных музеев и памямников искуссмва. Марте не терпится поглядеть, что делают рабочие y колонны, все еще нерушимой: одни расширяют косоe отверстие, ведущее к внутренней лестнице, в это отверстие вполне может пролезть человек; другие пилят колонну горизонтально, со стороны улицы Кастильоне, a остальные, наконец, готовят подстилку из фашин, песка, брусьев и навоза, чтобы смягчить падение монумента. -- Зачем это они еще подстилку кладут? -- При такой тяжести колонна вполне может повредить большой коллектор, проложенный под мостовой. -- Ничего не вижу, возьми меня к себе на закорки. -- Еще чегоl Ты небось не легонькая! Пускай тебя Пружинный Чуб себе на плечи сажает. -- Да-a, он не такой высокий! Уж не сердишься ли ты на меня, Флоран? Тут она решила подойти поближе, но моряки при лебедке преградили нам путь, невзирая на "всюду пропускать беспрепятственно", в наших же собственных, по их словам, интересax, потому что никто не знает, куда шлепнется эта "чертова бронзовая грот-мачта"... -- A они как же? -- запротестовала Марта, показывая на англичан-фотографов, выстроившихся со своими треногами, и на рисовалыциков с альбомами в руках. Ho пикет нх уже разогнал. Пробило два, подручные отметали бронзовые и мраморные опилки, a рабочие тем временем снимали полотнища. На угловых балконах волновались: -- На нас она, надеюсь, не свалится? -- Ведь махина тридцать четыре метра высотой... Они хоть рассчитали правильно? Один инвалид, который каким-то чудом доковылял сюда на своей деревяшке, вдруг начал вопить, что пусть немедленно прекратят безобразие, потому что никто не имеет права прикасаться к тому, "кто был десницей Франции"! -- Да эта самая десница тебе ногу, дед, отхватила,-- брякнул Торопыга. Два безруких вместе с одноглазым заорали: "Вандалы!.." Реакционеры, сбившиеся под аркой ворот, поддакивали им, соглашалиеь с этими обломками Великой армии, еще минуту -- и они начали бы орать: "Да здравствует Версаль" и "Да здравствует Тьерк Селестина Толстуха обозвала их сволочами. -- A ты, жирнявка, лучше бы себе чулки заштопала. К счастью, началось самое интересное. Симон Мейер взобрался на площадку, на самый верх, прямо под небо. -- Ой, черт! -- крикнула Марта.-- Он наш флаг снимет... A вместо него трехцветный присобачитl Я тоже перепугался, но стоящий рядом лейтенант объяснил нам: нельзя же, чтобы красное знамя тоже свалилось наземь. Оркестр 190-го батальона заиграл Maрсельезу. Тут кто-то заметил, что лучше бы отвести в сторону пушки, направившие свои жерла в сторону улицы де ла Пэ, и заодно разобрать среднюю часть баррикады, перегораживавшей мостовую. -- Значит, вы прямо на землю дядю нашего Баденге хлобыснете? Было уже около четырех. Жители предместья, потеряв терпение, скандировали: "Ko-лон-ну! Ko-лон-ну!", как на карнавальном шествии, тыча кулаками в сторону Наполеона в костюме Цезаря, не спуская глаз с позлащенного яркими лучами солнца кумира, по-прежнему дерзко возносившего над толпой свою императорскую гордыню. Теперь уже музыканты 172-го батальона заиграли "Песнь отправления". Наконец прозвучал рожок. Рабочие поспешно спускались с лесов, стража оттеснила толпу, незаметно просочившуюся на площадь. Заработала лебедка...Три каната, прикрепленные к верхушке монумента, натягивались, сходились... Моряки налегали на рукоятки лебедки. Энергично работая локтями, какие-то дюжие молодчики расталкивали зрителей и громогласно предлагали свои услуги "хрястнуть дяденьку". Тысячи глоток скандировали: "Взя-ли! Взяли!"... Все взгляды быстро и нервно перебегали от верхушки колонны к ee подножию, от Наполеона к косому отверстию. Ногти Марты с силой впились мне в плечо. На мгновение нам почудилось, будто колонна кренится, но это оказалось просто облако белой пыли, подхваченной ветром и унесенной в противоположную сторону. Прошло несколько минут, люди ждали затаив дыхание, полуоткрыв рот, и вдруг -- крак! -- по толпе прошло движение. Ho нет, это лопнули канаты, обвиснув и щелкнув, как скрипичные струны, опрокинув на землю с полдюжины матросов. Раненого моряка унесли с площади, a тем временем остальные отправились на розыски новых канатов. Пятеро рабочих взобрались на пьедестал и сильными ударами лома и кирки стали расширять отверстие. Казалось, конца этому не будет, a пока что три военных оркестра, расположившиеся перед зданием министерства юстиции и штабом, сменяя друг друга, играли военные марши и патриотические песни. Толпа, крикнув раз-другой: "Предательство! Измена!" -- набралась терпения и развлекалась как могла -- люди спорили, обсуждали последние события, шутили, пели, даже игры затевали. Особенно же забавлялась публнка чтением вечерних газет, rде в мельчайших подробностях рассказывалось о еще не состоявшемся падении колонны... Снова заиграл рожок. Прибыла новая снасть. Рабочие спустились с пьедестала. Лебедка заработала. Медленно натягивались канаты. Оглушительный крик. Колонна дрогнула, покачнулась. Марта затопала ногами. Раздался глухой удар и треск фашин. Земля задрожала, кое-где с веселым звяканьем вылетели оконные стекла. Облако пыли... Я пропустил момент падения Колонны, Марта на нее смотрела, a я смотрел на Марту. Марта видела, как pухнул деспотизм, a я видел, как вырастала на моих глазах Марта. Было уже около шести. Все ошеломленно молчали, но уже через мгновение несметные толпы народа устремились вперед с криком "Да здравствует Коммуна!", прорвав кордоны федератов; я крепко обнял свою подружку, не просто так, a чтобы ee не унес, не затоптал, не поглотил этот штормовой натиск человеческого моря. Колонна разбилась на кускн. Наполеон лежал навзничь, обезглавленный, однорукий. Голова Цезаря оторвалась от туловища и скатилась прямо в навоз. "Hy чисто тыква!" -- крикнул кто-то. Подстилку из фашин разбросало кругом чуть ли не на десять метров. Моряки водрузили красное знамя на непострадавшем пьедестале; потом вся масса людей устремилась к этой внушительного вида трибуне. Начались речи. Офицеры и национальные гвардейцы позировали перед фотографическими аппаратами, a музыканты сыграли Maрсельезу, a потом "Песнь отправления". Сотни любителей раритетов ползали на карачках, дрались за бронзовые, железные или каменные осколки. На рысях примчался эскадрон и выстроился вокруг поверженного монумента, чтобы не растащили все до конца. Все дружно искали гения, которого держал в руке Наполеон, но он словно испарился. -- И это называется Колонна! -- твердил инвалид на деревяшке. A он-то думал, что она не полая, a вся сплошь отлита из бронзы орудий, взятых y неприятеля: и под Мадридом, и под Москвой. A оказалось -- тоненькая-претоненькая бронзовая оболочка, хорошо еще, что камень прикрывала. -- Не толще ноготка, папаша,-- стараясь утешить его, говорил один из пилыциков.-- A носы-то y гренадеров на барельефе -- камень еле бронзой прикрьrг. -- Даже не могли оболочку потолще сделать,-- подхватил другой инвалид, безрукий. Федераты прикладами разбивали куски 6ронзы; одна старая дама клянчила y моряка кусочек Славы. (Он продал ей кусок за пямьсом франков, a помом за другие пямьсом донес на нее.) С разрушением Колонны сокровищница художественных ценностей города Парижа не оскудела. Я убедился в этом, рассматривая обломки барельефа -- гренадерский кивер, который мне показала Марта, ей тоже удалось отхватить кусочек. Как мы любили друг друга мой ночьюl Вспоминаю mpenem, влажные поцелуи. Наша орава возвращалась домой через ликующий город. B ласкающих сумерках эмой прославленной в веках весны мы брели, xoхомали, пели. A помом Mapma noмихоньку умащила меня в свои майник, совсем как во времени Трошю. Нынче yмром чувсмвую себя особенно cмарым. Прекрасные то были дни. Я записывал в дневник только самое волнующее. Почми с макой же смыдливой сдержанносмьto писал не только о любви, но и о грусмных новосмях, об ycnexax врага, о полимических или личных paспрях. Надо сказамь, что мы были плохо информированы, и разве мы знали, разве кмо-нибудь из нас, ликующих, мог предположимь, что восемьдесям мысяч версальцев засели за укреплениями в Булонском лесу? A меж мем в самом городе никаких мер не принималось, это видел воочию каждый, но никмо не желал в этом признавамъся вслух, вопреки вполне романмической болмовне об уличных боях к мому времени было nocмроено только две баррикады. "Казнъ" Вандомской колонны была, так сказамь, символом морального удовлемворения, на которое имела право Коммуна. Ee бойцы были лишены самого необходимого, самого, казалось бы, элеменмарного, например не было даже проводников: 22-й бамальон, no сущесмву лишенный командования, заплумался в предмесмьях и наскочил на засмаву версальцев, померяв в nepecмрелке много убимыми и ранеными. Версальцы mym же paccмреляли раненых. Замо наши занялись домом Тьерa на площади Сен-Жорж; Комимем общесмвенного cпасения 11 мая приговорил эмом дом к разрушению. И Гасмон Да Kocma 15 мая, то есть через чемыре дня, моржесмвенно нанес первый удар ломом no крыше мьеровского жилья, будмо это было самое неомложное! Однако были люди серьезные, думающие, npеимущесмвенно предсмавимели меныtшнсмва; назовем Тейса, сумевшего в коромкий срок pеорганизовамь почмовое ведомсмво, еенгерца Франкеля, высмупившего в защиму рабочих, за~ нямых на производсмве военных мамериалов. "Bonpoc cmaeимся так,-- говорил он,-- эксплуамаморы, пользуясь общим обнищанием, урезываюм зарабомную пламу, a Коммуна no своей близорукосми cпособсмвуем манипуляциям хозяев. Мы не вправе забывамь, что Революция 18 марма была совершена именно руками рабочего класса. Ежели мы ничего не сделаем для этого класса, мы, чей основной принцип -- социальное равенсмво, то Коммуне могда незачем и сущесмвовамъ*. Форм Исси сдался 15 мая, после ожесмоченных боев, длившихся пямь дней, в то время как в военном совеме председамельсмвовал генерал Брюнель. Домбровский все еще удерживал Нейи. Bom что рассказываем Лиссагаре: в главном шмабе Домбровского, размещенном в Шамоde-ла-Мюэм, "бомбами разворомило всю крышу. По позднейшим подсчемам, все его адъюманмы погибали в течение первой же недели... Он слал в военное минисмерсмво депешу за депешей, ко подкреплений не получал". Генерал Клюзере из своей мюремной камеры давал Гайару-омцу совемы насчем nocмройки баррикады. B Бурбонском дворце полморы. мысячи женщин шили мешки для переноски земли, получая no восемь санмимов за шмуку. . Вечером 17 мая смрашнейший взрыв помряс смолицу, поднявшийся столб дыма был виден буквально омовсюду. Это на авеню Pann взорвался naмронный завод, pухнуло несколько пямиэмажных домов no соседсмву. По слухам, погибло около двухсом человек. Подозревали вражеские козна, однако точных доказательств не было. На следующий день были эапрещены десямки газем. Коммуна посылала на передовые позиции. рымъ окопы офицеров, омкрымо разгуливавших с публичными девками, a последних в свою очередь в обязамельном порядке засмавляли шимъ мешки для переноски земли. На бумаге Национальная гвардия насчимывала cmo девянвемо мысяч человек. Факмически меньше двадцами мысяч федерамов npомивосмояли армии версальцев, другими словами, спш семидесями мысячам людей, подчинявшихся железной диециплине. Париж paсполагал мысячъю орудий, но лишь mpемь из них была пущена в дело. Никогда еще Париж не был таким опрямным, таким здоровым. Боясь nonaсмь в ряды Национальной гвардии и no многим иным причинам сомни мысяч naрижан бежали из смолицы. Находившийся в Лондоне Карл Маркс писал с законным удовлемворением: "Коммуна изумимельно npеобразила Парижt Pacпумный Париж Вморой импеpuu бесследно исчез. Смолица Франции nepесмала быть сборным пункмом для бримамеких лендлврдов, ирландских абсенмеисмов, американских гке-рабовладельцев и --шскочек, pусских экс-крепосмников и валашских бояр.*1 Сейчас только Марта объявила мне, что она беременна. Говорит она об этом как о чем-то вполне обыденном, как сказала бы, что нынче, к примеру, воскресенье. Сначала я что-то мямлил, a потом, сам не знаю почему, спросил, уверена ли она в этом, и она мне терпеливо, не сердясь, объяснила, что никогда нельзя утверждать наверняка, но она "попалась", как говорят y них в Бельвиле. Видно, она здорово в таких вещах разбирается. A я был сбит с толку, огорошен^ Если говорить откровенно, я не испытал ни радости, ни страхa, что в данных обстоятельствах было бы вполне уместно. Бьшо это в Бельвиле, на Гран-Рю, гК. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 17, стр. 352. такой тихой ночью, что даже пушки молчали. Перед аркой Марта заявила: -- Нет, только не сегодня. И, подпрыгивая на ходу, свернула в сторону БюттШомона, вскоре ee фигурку поглотил мрак. A я остался один, наедине со своей тревогой. По-моему, я сразу как-то постарел. Одно верно, отныне в моей жизни произошел такой крутой поворот... Один. И сна нет, a тут еще эти мысли кружатся в голове, вьются, выхода себе не находят... Так закончился этот незабываемый день. 1 прериаля, год 79-й. (21 мая 1871 года) Гражданка Леокади, как ласково зовет ee супруг-сапожник, изумительно варит кофе; правда, не слишком крепкий, зато aроматный, вроде бы даже маслянистый. Такой от него идет славный дух, что даже неохота его с молоком пить, что, впрочем, весьма кстати, потому что молоко снова дают только rрудиым младенцам. Когда я спросил напry госпожу Леокади, как это она ухитряется варить такой aроматный кофе, она сообщила мне, что, прежде чем заливать молотый кофе кипятком, надо его чуточку посолить. Объясняла она мне все это медленно и с удовольствием, потому что для этой хлопотливой старушки медлительность и есть удовольствие. Когда она, клохча от радости, возится в доме, суетится по мелочам, то, если долго на нее глядеть, прямо зуд начинается. Когда мы с Мартой выходим из тайника, то непременно сворачиваем к двери сапожной мастерской и желаем хозяевам доброго утра. Леокади или ee супруг приглашают нас выпить по чашечке кофе и при этом обязательно радостно улыбаются друг другу, будь это хоть сотый раз на день. Словно всегда им внове эта улыбка. Будит нас, как правило, еще до зари молот Бардена -- вот уж действительно молотит, как глухой! Мы тишком выбираемся из тайника. Марта всегда как-то ухитряется сделать вид, будто мы явились с улицы. Мы медленно бредем по двору, поглядываем на небо, принюхиваемся к кофейному духу, бьющему из дверей сапожника. На лесопильне паровая машина, астматически дыша, пока еще собирается с силами перед долгим днем работы. Матушка Пунь открывает ставни кабачка, совсем стала мрачная и угрюмая иаша Тереза. Ee муж целую неделю не показывается на люди. Иной раз подымешь глаза и увидишь в окне второго этажа его толстый HOC картошкой, прижатый к стеклу... Культя дядюшки Несторa так до конца и не зарубцевалась, все не проходит нагноение, бедняга не может привыкнуть к деревяшке, и кабатчица, эта старая суховатая молчалышца, рассказывает об этом порой с такими подробностями, что понимаешь, почему она молчит о главном. Напившись кофе, мы еще некотороe время болтаемся y колонки, судачим с кумушками и здешними федератами, которые не находятся на казарменном положении: скажем, с Шиньоном или Феррье, a они тем временем напяливают на себя свою сбрую, чтобы идти на дежурство в мэрию или еще куда. A тут Предок высунется из Tpусетткиного окошка и попросит сбегать ему за "Кри дю Пепль*-- эта газета выходит раньше других. После чего мы, как правило, направляемся на улицу Рампоно почистить Феба, a заодно и других лошадок -- словом, всю упряжку пушки "Братство". Чуть душная теплота пахнет соломой и навозом, постукивают копыта, шумно выдыхают воздух бархатистые ноздри, и до того здесь славно позамешкаться после доброй порции кофе, запахов кожи и вара. Первое утро Творения. Даже в заре есть благоухание праздника. Камилла Вормье, вдова, напевает себе в каморке, Бландина Пливар, говоря о своем муже-рогаче, называет его "мой зайчик", и Людмила Чеснокова громко фыркает... Помахивая пустыми ведрами, танцующим шагом приближается к колонке Сидони; вчерa был второй тираж лотереи в ломбарде, и ee билет выиграл. A Барден выстукивает все это на своей наковальне, будто музыкант, будто слышит. Солнце уже здесь, светит вовсю, медлит на пороге неба, стряхивающего с себя солому облаков, и старается не застать врасплох своего милого дружка -- Париж. Первые лучи проскальзывают под подзоротню, с удовольствием и не спеша гладят по шерстке нашу пушку "Братство", a я не спеша и тоже с удовольствием обтираю Феба соломенным жгутом, a Леокади так же не спеша колдуетнадкофе. Все окна распахнуты настежь. Предок прицепил зеркальце к оконной раме и на глазах y зрителей подравнивает ножницами бороду, a из их комнатки идет веселый опрятный запах свежевыглаженного белья и утюга. Со всех четырех сторон неторопливо сходятся кошки и со слабым мяуканьем трутся о чьи-то ноги, задрав хвост в виде вопросительного знака. Кошки, которые наделены даром предчувствия, почему-то не боятся второй осады. Слепой скрипач устроился под аркой на бывшем месте нашего нищего Меде. Жена подпевает ему и продает желающим самую последнюю песенку: Как упадет Колонна, Свалив Наполеона Лицом прямо в навоз... Пробудившийся тупик бросает первый взгляд на нашу пушку, нашу собственную. Она совсем такая, как мы задумали, мы сами ee сотворили, намыкались с ней вдосталь, спасли ee. И раз это она и она здесь -- она, как дракон, стережет наш Бельвиль. A неподалеку шли похороны федерата, убитого в Ванве. Красное знамя склонилось над разверстой могилой, и rражданин Тренке, с перевязью, говорил о возмездии, надежде, о будущем и о счастье, указывая на вдову, прижимавшую к своей черной юбке три детские головенки. Когда речь уже подходила к концу, все головы, как по команде, задрались кверхy: там, в свежей листве, каких только не щебетало птиц! Вдова, трое питомцев Коммуны, родственники, друзья расходились по аллеям кладбища, но пять усатых молодцов в рабочих блузах и широкополых шляпах замешкались. Они paсселись на соседней могилке возле свежего, только что насыпанного холмика, вытащили из сумок хлеб, вино, сыр. -- Чего это они? Неужто закусывать собрались? Марта объяснила мне, что покойник был краснодеревцам и эти пятеро выпивох работали с ним вместе в одной мастерской, вот они и устроили в последний раз общую трапезу -- как принято в их корпорации. -- За неделю... в Ванве... их всего шестьдесят осталось... от двухсот сорока... из батальона IV округа! Между каждым обрубком фразы краснодеревец клал себе в рот кусочек хлеба с сыром, пристроив его на кончике ножа и изящно прижав мякотью большого пальца. Другие отвечали так же степенно. -- Вот уж куклы деревянные! Что языком трепать, что жрать, что жить, что умирать -- тянут, не торопятся... На улице Рокетт мы повстречали еще три похоронные процессии -- красно-черные, направлявшиеся к Пэр-Лашез; Коммуна брала на себя расходы по погребению и содержанию могил тех, кто пал за нее. За катафалком, убранным алыми знаменами, шли делегат, семья покойного, его товарищи по батальону, друзья, соседи и просто прохожие. Мясной рынок помещался на площади Бастилии, a Марта нынче утром никуда не спешила. Она обнюхала, ни одного не пропустив, копченые окорока -- байонские, майенские, кольмарские, страсбургские, вестфальские и йоркские, не забыла и арльские, болонские и лионские колбасы, сервелат -- не поклянусь, что она их не лизала. Она притоптывала ногой и счастливо вздыхала: -- Ой, Флоран, до чего же мир богатый! Она раскачивала на ходу гирлянды колбас, открыв от восхищения рот, слушала крики зазывал, жевала то кружочек колбасы, то кусочек сыра, полученные в обмен на улыбку или просто 6лагодаря ловкости рук. Я никак не мог оттащить ee от жонглерa и огнеглотателя. Ho, услышав торжественный зов трубы, она бросилась со всех ног, расталкивая толпу, и я обнаружил ee y помоста: она стояла, подняв свои прекрасные, горящие восторгом глаза на зазывал в пестрых костюмах, громогласно заявлявших, что половину сборa они пожертвуют на раненых. Сейчас, когда я пишу это, мне вдруг вспомнились ee слова, которые я как-то не сразу понял. -- Флоран, до чего же прекрасна жизнь! Нельзя в ней никому отказывать, права такого никто не имеет... Тогда для меня это прозвучало как плод ee социальных раздумий! Потом мы качались на качелях, долго рассматривали панораму осады, вступление Гарибальди в Дижон, попытали счастья в рулетку, a потом углубились в созерцание тьеров, пикаров, жюлей фавров и их приспешников, изображенных карикатуристами в виде уродливо разбухших чудищ, выставленных в газетных киосках. Марта была осколочком народноro веселья, капелькой его смеха, так славно пахнувшего пряником. Это для нее Париж устраивает ярмарки и уличные гулянья. Нынче вообще на улицах полным-полно народа. Люди торошшво шагают во всех направлениях, разбившись на небольшие группки в зависимости от профессии, возраста, пола, местожительства. Медники и жестянщики устремляются к Кордери, шорники держат путь в зал Шалле, каменщики с подручными идут к своей мэрии, портныв -- в зал Робер, работники боен -- в зал Биржи. Отряд федератов задержал с полдюжины лихих гражданок во исполнение изданного вчерa Бабйком декрета "брать под стражу женщин легкого поведения, открыто занимающихся своим позорным ремеслом, равно как и пьяниц, потерявших под влиянием пагубной страсти уважение к самим себе и забывших свои долг гражданина*. -- Как,-- возмутились задержанные,-- мы работницы и идем в зал празднеств мэрии IV округа, a там по призыву Натали Лемель будут созданы федеральный и синдикальный комитеты. -- Прохожие над вами посмеялись! -- Скоты они! Вы нас за шлюх приняли, что ли? Неужто мы похожи? -- Говорят вам, что это просто шутки... -- Глупые шутки! Теперь они уже не смеялись, называли номерa своих батальонов, фамилии сержантов... -- Вот какие y нас женщины нынче гордые! -- торжествовала Марта. На площади Шато-д'O завязался ожесточенный спор. -- A я вам говорю, что нечего им, бездельникам, брюхо себе отращивать, пусть помогают нам баррикады строить! Речь шла о полуторa тысячах солдат, которые застряли в Париже 18 марта и которых Коммуна держала в казармах на Прэнс-Эжен. Они категорически отказывались нести любую службу, заявляя, что не желают поддерживать ни Париж, ни Версаль. -- Подумаешь, штыки в землю воткнули; по нынешним временам этим не отделаешься! Одетый по-праздничному, простой люд спускался вереницей из мансард предместий, широким шагом беднота разгуливала по Бульварам, немного важничая под лучами солнца, которое наконец-то решилось светить для всех без различия. Движением головы гуляющие насмешливо показывали на здание Биржи, осененное красным флагом: ярко-красное по небесно-голубому! Многие, осмелев, направлялись даже в Национальную библиотеку и в Лувр, снова открытые для публики. На терpacax кафе было полно, в "Кафе де Пари" мы заметили парочку влюбленных, приглашавших нас к своему столику: Гифес и Вероника. -- Идем, идем. Оранжаду! -- провозгласила Марта. Вино или кофе мы и в Бельвиле выпьем. Мыустроились, как настоящие буржуа: руки положили на подлокотники, откинулись на спинку кресла, ноги вытянули, каблуками уперлись в землю, носки вверх, a мечтательные взоры устремили к небесам. И дотчевали себя теми же лакомствами: пирожные, шоколад... -- Угощает Диссанвье,-- шепнула мне Марта... За соседним столиком громко болтали здешние завсегдатаи, настоящие, с деньгой, даже и сейчас чувствовалось, что они y себя, a может, просто это дело привычки. -- Версаль остается единственным правительством! Пруссаки не признают другого! И Франция тоже! -- Мой лакей получил письмо от брата, моряка-версальца. Они там тоже потеряли немало людей и по горло сыты, должно быть, всем этим... -- Когда Коммуна ограбит церкви и казну, она прикарманит золото рантье! -- Крупным собственникам надо бы обратиться к господину Тьеру. XVI округ все заграбастывает. Это несправедливо! -- Наши коммунаришки уже вцепляются друг дружке в глотку. B Ратуше, говорят, каждый день кого-нибудь недосчитываются. Скоро там никого не останется. -- Hy что ж, дай-то бог, a пока выпьем кофе с коньяком!.. -- Уверяю вас, крысы уже начинают покидать корабль. -- Hy, сударь, ежели вы думаете, что министры нашего дражайшего Великого Карлика неизменно единодушны... -- Версальцы возьмут Коммуну в тяски и раздавят ee вот так! -- Я слышал, что версальские солдаты и моряки дерутся уже с жандармами и полицейскими. -- Вы же видите, наши красные полностью деморализованы. B сущности, это было не более чем легкое ворчание, мурлыканье балованных котов, "хорошо упитанных и воспитанных*, которые исстари лениво примащиваются y очагов больших городов, в свои час незаметно нанося удары лапой. Знакомый деятель Интернационала подошел наскоро пожать руку Гифесу. К тому времени мы уже сидели чуть ли не на головах друг y друга, так что я невольно услышал шепот, предназначавшийся одному только Гифесу: -- На западе некоторые заставы уже не охраняются. И на укреплениях ни души. Мне это известно из достоверных источников. Ho спрашивается, о чем же думает Коммуна... Юный газетчик обходит одно кафе за другим и громко, полный иронии голосом, не скрываясь и не вылезая вперед, предлагает "Верите", "Сьекль" и "Авенир", официальный орган Лиги,-- три из тридцати версальских газет, закрытых префектурой. На Вандомской площади красовались на фоне навозной кучи обломки Колонны, все еще возбуждая любопытство воскресных зевак. Te же зеваки отталкивали друг друга локтями, чтобы попасть в объектив фотоаппаратов, наставленных заезжими иностранцами. Какая-то хитроумная маркитантка развесила гирлянды сосисок и колбас на трубу длинного телескопа. -- Послушайте, звездная колбасница,-- обратился к ней толстый лейтенант, вышедший, очевидно, за покупками,-- погода хорошая, я собираюсь устроить пир, три блюда, не меныпе: прошу свинины, сала и поросенка. Прохожие расхватывали новые песенки: Haрод, заруби себе на носу: Не позволяй версальскому псу Лезть к тебе на закорки... Пусть лучше отведает порки! На каждом перекрестке можно было обнаружить один или даже два образчика последней парижской разновидности: уличный оратор, обычно волосат, в широченной iftляпе, он брызжет во все стороны слюной, еле успевая подхватывать непрочно сидящие на носу очки. -- Париж -- безработный! Весь заработок национальных гвардейцев -- тридцать cyl Везде нищета. Нужно организовать мастерские! Ho национальные мастерские не годятся, хватит с нас этой выдумки! Пусть женщинам выдают работу на дом, ибо лично я одобряю гражданина Франкеля: в нашу эпоху надо, чтобы женщины работали. -- Он прав! -- гремел xop мужских голосов. A чуть подальше завязывались настоящие дискуссии, маленькие сборища и клубы под открытым небом. -- Haродная диктатурa -- это терpop! -- И что же из того следует? -- A то, что y нас органы общественного спасения не решаются стать органами диктатуры, поскольку их контролирует Коммуна! -- Общественное спасение... вот это, черт возьми, славно пахнет 93 годом! -- Коммуна сумела заслужить любовь всех хороших людей, честных, пламенных, но она не желает заставить трепетать подлецов... -- Позволь, позволь, a ведь мы в худшем положении, чем были наши отцы в 93-м! -- Грозны только на словах! Вот мы какие... -- Хорошо сказал гражданин Риго: надо, чтобы Комитет общественного спасения был в 1871 году таким, каким он, по мнению многих, был в 1793-м, только и в 93-м он таким не был! -- Давай, давай выкладывай весь свои товар: a мы сами выберем! -- Подождите, слово дается по очереди! -- Надо бы председателя, граждане парижане! -- Вы тут чешете языки, a версальцы y дверей Парижа! -- Не посмеют ни за что! -- Воткнут штыки в землю, как 18 марта! -- Пусть только сунутся! Париж станет их могилой! -- Париж -- слышали тысячи раз -- священный град революций и тому подобноеl Олух ты после этого! -- Париж станет им могилой! Это действует безотказно. Гарантировано почти полное единство. Вторая после сброшенной Колонны великая достопримечательность -- это Сен-Флорантенский редут, перегораживающий площадь Согласия от морского министерства до сада Тюильри. Восьмиметровой толщины. Рабочие уже покрывали дерном брустверы. Узким коридором, почти лишенным воздуха, еще можно достигнуть площади. У подно жия статуи города Страсбурга на месте увядших венков уже лежали свежие весенние цветы. Никогда еще городу-мученику/цитадели, проданной изменниками, не воздавали так щедро почестей. Все фонтаны Тюильри весело играли на вольном солнце. Празднично одетый народ останавливается y этой черты. Далыпе начинается зона сражений -- Елисейские Поля, иссеченные снарядами фортов Мон-Валерьен и Курбвуа, там цветы смертоносны, там расцветают только залпы картечи. Странный вечер, какой-то яростно-кроткий. B театрах полно. К театру "Жимназ", где идет премьерa "Грозные женщины" и еще три легкие пьески -- "Bce они таковы*, "Великие принцессы" и "Вдова с камелиями",-- подкатило с эскортом конных гарибальдийцев ландо, и из него вышел гражданин Асси, делегат от оружейных мастерских. Бывший рабочий Крезо во всем параде проследовал в бывшую императорскую ложу под сомкнутыми саблями. Марта шла медленно, тесно прижавшись ко мне, мы шагали в такт, словно одно существо, и была моя дикарочка парижских мостовых такая нежная, до того нежная, что я испугался, уж не заболела ли она, однако она мне ничего такого не сказала. Я чувствовал, как вся она трепещет от счастья, и уверен был, что мечтает она о чем-то своем, расплывчатом, нежном. -- Флоран, хочешь, я тебе скажу, какая сейчас политическая и идеологиче