ская ситуация?.. -- Ясно, хочу. -- Так слушай: Коммуна между двух стульев сидит. Впереди нас, всего в нескольких шагах, группа маль чишек в кепочках и синих блузах пела, четко печатая шаг: Наш труд от помех не ослаб, Нету хозяев, мошны и прочего... Капитал -- это жалкий раб, A истинный король -- рабочий! x x x У входа в Тюильри бойкие маркитантки в шляпах c-перьями и в корсажах на больших медных пуговицах предлагали прохожим эмалированные значки с изображе нием красного фригийского колпака; сегодня чествовали славных женщин, занятых шитьем мешков, гражданок, которые ничего не жалеют ради вдов и сирот Коммуны. Отправляясь на концерт, они вытащили самые лучпrae свои наряды, эти гражданки, сидевшие чуть ли не круглые , сутки с иглой в Бурбонском дворце, на тех самых скамьях, где прежде красовались министры и депутаты Баденге. На галереe играло целых три оркестра. -- Просто смешно, но все время встречаемся! Опять Гифес и Вероника! -- Флоран, видишь, кто там? На бархатном барьере ложи, свесив ноги прямо в зал, сидели, обнявшись, Пружинный Чуб и Ортанс Бальфис. Ho и кроме них, были сотни и сотни мордашек и физиономий, которые попадались нам и на брустверax форта Исси, и в клубе, на скамеечках бывшей церкви на Гревской площади, под пулями или при звуках музыки, так что начинало казаться, будто это все одни и те же... Под конец мы стали улыбаться друг другу, просто удержаться не могли, ну a если и ошибались -- великое дело! Что ж тут обидного! Надо сказать, что теперь, когда в моду вошли прямо-таки самсоновы гривы, лохматые бороды и вонючие трубки, от всех трехсот батальонов федератов шел одинаковый запах и даже вроде лица y них стали одинаковые, родного брата не признаешь. B мягких фетровых шляпах, украшенных пучком зеленых петушиных перьев и кокардой из красных лент, в шинелях и сине-серых панталонах, как y пехотинцев, в солдатских гетрах -- во всей этой пестроте paсселись наши волонтеры среди золота и пурпурa и принесли в зал терпкие запахи порохa и крови из укрепленных домов Нейи. Они не успели даже почиститься, их только что сменили, но они не пожелали пропустить концерт! Им устроили триумфальную встречу. Сам концерт происходил в Маршальском зале. Мадемуазель Агар продекламировала "Возмездие" и "Кумир". На эстраде, задрапированной красным, сто пятьдесят музыкантов, повинуясь взмахам дирижерской палочки знаменитого гражданина Делапорта, исполняли произведения Моцарта и Мейерберa, их музыка звучала в зале, где всего десять месяцев назад Наполеон Малый со своими башибузуками, своей Баденгетшей и со всем своим курят ником восхищался трень-бренями и блюм-блюмами пруссака Оффенбаха. -- Скоро, Флоран, я такая нсе, как ты, ученая стану! Какой же она казалась крошечной y подножия этих громадных кариатид, задрапированных в пеплумы, на фоне этой чудовищной позолоты, в свете этих люстр, гд" мерцали тысячи свечей,-- крошечной и неотразимой. Вот так, "господа короли", в вашем дворце, впервые послужившем патриотическому делу, наш Бордас исполнял, со своим грубым простонародным акцентом, гимн парижских предместий: Сброд -- это мы, ну что жеl A парни как грянут хором припев! Уже к вечеру какой-то офицер генерального штаба сменил на убранной красным эстраде дирижерa: -- Граждане, господин Тьер обещал еще вчерa войти в Париж. Господин Тьер не вошел и не войдет! Приглашаю вас в следующее воскресенье посетить наш второй концерт в пользу вдов и сирот, который состоится здесь же! Как раз в это время версалъцы прорвали укрепления. ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ Рони. Начало июня 1871 года. Наконец-то установилась хорошая погода. Папа уверяет, что урожай будет отменный, говорит он об этом часто, каким-то извиняющимся тоном. Мама молчит. Когда я вернулся домой в довольно-таки плачевном состоянии, коrда я объяснил нашим, что мне придется скрываться, она не могла сдержать крика: -- Сынок, ты-то... ты ни в чем себя упрекнуть не можешь, скажи? Больше она ни слова не добавила, но всякий раз смотрит на меня умоляющими rлазами: "Скажи, ты ни в чем себя упрекнуть не можешь?* Если вдуматься, мне не в чем себя упрекнуть, но они... И чем меньше могу я себя упрекать, тем сильнее виноват я в их глазах: вот как оно, бедная моя мама! Движением подбородка отец указал мне на сарай. Там я и поселился. Оттуда сверхy видно далеко, да и выходов много: лесенка в хлев, лестница, ведущая на дорогу, окошко, выходящее во фруктовый сад. Я не спускаюсь даже к семейным трапезам, впрочем, меня это вполне устраивает. Утром и днем мама подает мне в люк, пробитый над яслями, супницу и хлеб, a по двору несет их со всеми предосторожностями. Я вернулся домой ночью, и ни одна душа на свете, понятно, за исключением Марты, не должна знать, что я тут. Дни теперь длинные. Вернувшись, я завалился спать и проспал целые сутки -- как больное животное, мучаясь кошмарами. A сейчас я обязан писать, иначе меня затерзает совесть. Коль скоро я жив, должен же я быть хоть на что-то годен. Писать, чтобы вырваться из этого небытия, писать, чтобы свидетельствовать. A вокруг мирный деревенский пейзаж. Весна кончается в неестественной жаре, трепещущей от многоголосого гудения насекомых. Папа погоняет на участке Матье нашего не знающего устали Бижу. По дороге тарахтит повозка -- два пруссака везут фураж. Поравнявшись с папой, они приветственно машут ему рукой. Надо писать... Ty ночь, всю голубую, всю звездную, пронизанную всеми благоуханиями лета, ночь, когда в Париже замолкли даже пушки,-- именно всю эту ночь напролет я провел за писанием, подумать только, провел однн, без Марты. Эту последнюю ночь парижане сладко спали, со счастливой улыбкой на губах. Ближе к вечеру версальцы, целые их полкн, армейские корпуса, вошлн в западные кварталы. Даже сейчас мне кажется невероятным, как это могло произойти и почему народ не спохватился. A ведь в то воскресенье вечером по Бульварам разгуливали праздничные толпы. Ни при выходе из театров, ни на терpacax кафе ни один полковник в аксельбантах не насторожился, никто не заподозрил этого молчаливого кишения "самой болыпой армии, какой когда-либо располагала Франция". Даже после пробуждения в понеделышк двадцать второro мая парижане еще долго ничего не знали, еще долго очухивались и еще дольше не желали верить. Около восьми часов со стороны Тампля примчался, по своему обыкновению как оглашенный, Торопыга и крикнул: "Версальцы идут!" Его задержал пост y казармы. Как ни отбрехивался сын граверa, его отпустили только через несколько часов, когда правота его слов подтвердилась. Ни набата, ни барабанного боя, ни пения рожка. Коммуна во избежание паники запрет.ила прибегать к звуковым сигналам. -- Вечно этот страх, это презрение к народу,-- говорил Предок.-- Они всем народу обязаны и почему-то считают себя умнее его! A ведь оии были в курсe дела еще вчерa! Представляешь, как они отнеслись к тому, что произошло, a? Коммуна как раз вершила суд на генералом Клюзере. Валлес председательствовал. Ворвался Бийоре: -- Кончайте скореe! Я должен сделать собранию срочное сообщение. B руках его дрожал листок, депеша от Домбровского: "Версальцы только что ворвались в город..." "Bce словно пеленой молчания окуталось! -- рассказывал главный редактор "Кри дю Пепль*.-- И длилось оно ровно столько времени, сколько понадобилось каждому, чтобы проститься с жизнью". Генерал Клюзере был спешно оправдан, заседание закрыто. Каждый бросился в свои округ -- так ребенок ищет защиты y материнской юбки. Ho они не сочли нужным разбудить Париж Коммуны, пусть, мол, спит себе сладко. B то утро Марта зашла за мной к Лармитонам, где я пил кофе. Как живая, стонт она y меня перед глазами, именно такая, как в тот рассветный час. На ней черная кофта и розовая ситцевая юбка. Волосы она стянула на затылке красной бархатной лентой. -- Скореe, Флоран, едем в Дом Коммуны, там, должно быть, много депеш накопилось. Сейчас-то я убежден, что Марта уже все знала, но сочла нужным промолчать. Мы покинули тупик, где щюбуждение сопровождалось обычньши криками, песнями, смехом и утробным урчанием, и бросились на улицу Рампоно за Фебом. Пока я взнуздывал нашего скакуна, Марта осматривала мою сумку, проверяла, заряжен ли наш револьвер. Когда мы проезжали мимо пушки "Братство", она дернула меня за рукав, чтобы я придержал коня. Несколько минут мы в молчании любовались чудищем, красовавшимся y входа в тупик, при виде которого становилось как-то спокойнее на душе. На рысях мы миновали весело встающие ото сна кварталы. Зато y Ратуши царила совсем иная атмосферa. На площадь прибывали в распоряжение Коммуны батальоны, некоторые с горнистами. Между составленных в козлы ружей проезжали артиллерийские обозы, фургоны, повозки, екакали гонцы. Лестницы, коридоры, прихожие, все здание Ратуши гудело от лихорадрчной толкотни. Bxp дившие и выходившие перебраеывались, еле переведя дух, последнимй новостями. Мы заметили Фалля. Командир стрелков Дозорноro стоял на пороге комнаты ядовитого желтого цвета (там в свое время префект Осман поселил одну из своих любовниц, актрису Оперa-Комик) и слушал последние напутствия какого-то делегата. -- Надеюсь, Мстители Флуранса мужественно выполнят свои долг до конца. Бывший литейщик пожал плечами, но жест этот был красноречивее любых клятв, иотом заторопился к своему батальону -- где его батальон, я не знал,-- и по дороге улыбнулся нам. Ворота Парижа открыл один шпик (добровольный, смомримелъ Дорожного ведомсмва, no фамилии Дюкамель), прогуливавшийся вдоль укреплений. Заметив, что на укреплениях никого из защитников не осталось, он сообщил об этом версальцам. Федераты сопротивлялись из последних сил, но отошли за виадук окружной железной дороги, надеясь схорониться от беспрерывного артиллерийского огня. Сначала неприятельский патруль, потом осторожно озиравшиеся взводы, потом батальоны, полки, дивизии, вся армия Мак-Магона проскользнула в эту брешь, приоткрывшуюся на манер челюстей, готовых смолоть Париж. Было четыре часа. Только через три часа Бийоре известил об этом Коммуну. Какого же черта тогда нужен телеграф! Слух Парижа так приспособился ко всяческим военным шумам, что не обратил никакого внимания на стрель6y в западных кварталах. До поздней ночи на Бульварах шло веселье. Первые массовые расправы начались в тот же вечер, часов в восемь-девять. -- Если бы народ поверил, что такая резня возможна,-- вздыхал Кош позже, слишком поздно,-- мы бы совсем иначе дрались. Ho добрый парижский люд и вообразить себе не мог, сколько в душе буржуа таится эгоизма и на какую холодную жестокость он способен. Чудом уцелевшие бросились в Батиньоль с криками "Измена!" и посеяли там панику, они рассказывали о федератах -- одних прикололи во сне штыками, a других поставили к стенке и расстреляли.  На рассвете Делеклюз велел эвакуировать военное министерство и поручил оборону площади Согласия Брюнелю. Тем временем заставу Майо обошли с тыла. Все батальоны и орудия, находившиеся между Нейи и Сент-Уаном, попали в руки неприятеля, который, не встречая сопротивления, дошел до Батиньоля. С первыми донесениями нас послали к Брюнелю, разместившему свои штаб в "Английской таверне", в доме 21 по улице Ройяль. i Возле афиш, призывающих граждан к оружию и подписанных Делеклюзом, собирались люди: "Довольно военщины! Долой офицеров rенеральных штабов, расшитых спереди и сзади галунами и золотом! Дорогу народу, бойцам с голыми руками! Пробил час революционной войны... Haрод не разбирается в хитроумной науке военной тактики. Ho зато, когда он держит в руках ружье, a под ноrами y него камни мостовой, он не боится стратегов -- выучеников монархии!* Уже припекавшее солнце зажигало в свежем клее афиш серебряные звездочки. Публика честила беглецов из Мюэт и Пасси. A они, всклокоченные, в обожженных порохом рваных шинелях, кое-кто даже без кепи, не говоря уже о ружьях, злобно огрызались: "Посмотрел бы я на вас, что бы вы делали на укреплениях, когда бомбы так и рвутся, когда из всех фортов бьют без передышки! Мы пытались было укрыться за стеной, за баррикадами -- куда там, с тыла стали 6ить. Версальцы на нас с двух сторdн лезли! Предали нас!" Молоденький трубочист, обезумевший от страхa, рассказал, что он сам видел с крыши какого-то дома на Римской улице, как версальцы расстреляли восемь захваченных ими федератов. A других по дюжине сводят в парк Монсо, где идут беспрерывные расстрелы... Толпа встречала эти рассказы насмешливым ворчанием: чего только эти трусы не наболтают! И тем не менее некоторые уже всерьез подумывали о баррикадах. Хозяйки запасались хлебом, мясом, овощами. Лавки запирались, владельцы кафе втаскивали обратно в помещение столики и стулья, хотя лишь недавно расставили их на тротуаре. Только что наклеенные воззвания были замараны углем. По пустынным улицам проносились на всем екаку гонцы и артйллерийские упряжки. У входа в "Английскую таверну* полагалось показывать пропуск, но мы предъявили зеленую карточку, выданную нам Коммуной, с указанием фамилии, имени и занятия, словом, пропуск не хуже настоящего, в которой мы до последнего времени особой нужды не испытывали. Вышедший только вчерa из тюрьмы Брюнель не сидел без дела. Под его командованием как раз укрепляли дома справа и слева по улице Ройяль, на отрезке между улицами Буасси-д'Англа и Сен-Флорантен. Особняк герцога Крийона, с одной стороны, и морское министерство, стоявшее напротив, были превращены в форты; Брюнель велел также преградить баррикадой вход с улицы Ройяль на площадь Согласия. Если учесть, что сюда примыкала еще гигантская баррикада Гайара-старшего, получился мощный редут, тем более что на насыпи y Тюильри стояли пушки, державшие под обстрелом Елисейские Поля. Когда мы, то есть Феб, Марта и я, прибыли к месту назначения, уже началось. При желании и при известном риске можно было разглядеть на площади Этуаль трупы версальцев и лужи крови, поблескивающие на солнце. Версальцы, не встречая сопротивления, отважились дойти до Триумфальной Арки. Оказалось, что Париж не заминирован, сточные канавы не превращены в пороховые погреба, земля и вовсе не разверзлась y них под ногами. Они осмелели. -- Ждите! Ждите, пока они не подойдут ближе! -- скомандовал Брюнель своим артиллеристам. Внезапно насыпь Тюильри увенчалась огненной короной в громовых раскатах взрывов. Версальцы бросились к Дворцу Промышленности, многих скосило с близкого расстояния. Слышен был грохот артиллерийских обозов, которые вытребовали себе в подмогу версальцы. Обходным маневром справа они заняли оставленные федератами Елисейские Поля. Прискакал гонец и сообщил, что неприятель выходит на площадь Сент-Огюстен через улицы Морни и Аббатуччи. B "Английской таверне" Брюнеля не оказалось. Он осматривал баррикады и, не выпуская из рук тросточки, шел через площадь, где рвалась картечь. Вот тут-то яподуr мал, и даже сейчас мне стыдно, что я мог так подумать, что Коммуна, видать, с ума сошла, раз доверилась этому человеку, котороro сама же посадила в тюрьму. Внешне он напомнил мне Росселя, такие же тонкие черты, такой же пронзительный взгляд, такой же резкий голос, и даже козлиная 6ородка тоже каштановая. Чтобы вручить Брюнелю послание от Ранвье, нам пришлось ждать, пока он закончит разговор с управляющим клубом на улице Ройяль. -- A я настаиваю, господин Бертоден. Где нужно пробить ход, чтобы установить непосредственную связь с улицей Фобур-Сент-Онорэ? -- Господин генерал, стены уж больно толстые! -- Если кирка не возьмет, взорвем. Измученные, озлобленные стрелки, который удалось уцелеть после бойни y заставы Майо, рассказывали, что когда они шли по улицам XVI округа, то чувствовали всей спиной издевательские взгляды буржуа. Сзади со стуком распахивались ставни, вывешивались трехцветные знамена. -- Ни в жизнь нам в здешних богатых кварталах не зацепиться, это не то, что y нас! Брюнель внимательно прочел врученное нами послание и сразу же сжег его на спичке, которую привычным жестом поднес к записке адъютант. -- Господин генерал, ответ будет? -- Будет. -- Нам подождать? -- Зачем ждать? Ответ -- да. Скажите Ранвье, Брюнель сказал "да". Можете считать себя свободными. На площади Оперы, на самом углу бульвара Капуцинок, подметалыцики возводили баррикаду из винных бочек и бочек для поливки улиц. На Вандомскую площадь свезли десятки триддатифунтовых орудий; персонал "Кафе де ла Пэ" вывинчивал абажуры y газовых рожков и заклеивал крестообразно бумажными лентами зеркала. Мы продвигались с трудом: баррикады росли как грибы под ураганным огнем с Трокадеро. Все время приходилось их объезжать. -- A нам плевать, гонцы вы Коммуны или нет! Сворачивай! На улице Монмартр расклеили воззвание делегатов II округа: "Версальцы вошли в Париж, но Париж станет их могилой. Все мужчины на баррикады, все женщины за шитье мешков. Мужайтесь! Провинции спешат нам на помощь..." B тесных улочках, куда мы поневоле сворачивали, Феб врезался в маленькие группки рединготников, бросавших нам вслед злобные взгляды. Иной раз приходилось слезать с коня и вести его под уздцы, чтобы он не сломал себе ног на развороченной мостовой, среди нагромождения булыжника, чтобы легче было ему пробираться среди этого кишения стариков, женщин, детей, перетаскивавших камни и не обращавших на нас ни малейшего внимания, но широко расступавыrахся перед пушкой, которую волоком волокли гражданки во фригийских колпаках с подоткнутыми подолами юбок. На тротуарax улицы Риволи, под аркадами, с расстоянием в двадцать метров группа от группы залегла возле составленных в козлы ружей рота федератов. A посреди мостовой за военным оркестром, игравшим "Песнь отправления", печатал шаг батальон, батальон гневных, и вместе с бойцами шли женщины с ружьями за плечами, a одна даже с ребенком на руках. Впереди на великолепном черном жеребце -- Домбровский с белым как мел лицом. Подальще, y церкви Сен-ЗКермен-л'Оксеруa, мальчишки рубили на куски скамейки и выкатывали бочата. Баррикада, преграждавшая вход в сквер Сен-Жак, достигала почти шести метров высоты, и сразу было видно руку мастерa: возводили ee каменщики, было их с полсотни, a туча детворы подвозила им на тачках со скверa землю. Тысячи федератов по-прежнему ждали чего-то y Ратуши, хмурые, молчаливые. Ни песен, ни смеха, даже никто не хихикнул, a ведь было над чем. Бойцы передавали друг другу только что вышедшие газеты, заполненные победными реляциями: две штуки я сунул себе в сумку. "Салю Пюблик", статья Maрото: "B последний час. Воскресенье, 21 мая, утро. Новая победа, одержанная Домбровским над версальцами... Семнадцать митральез бьют одновременно, и больше трех тысяч версальцев падают как подкошенные... Господа версальцы, ежели вы по-прежнему льститесь на наши укрепления, милости просим, начинайте третью атаку..." Газета "Политик": "Когда брешь будет пробита, они очутятся лицом к лицу с людьми непоколебимыми. Вот тогда-то не нужна будет артиллерия, тогда надо и должно рассчитывать только на личную отвагу бойцов. B свете этого совершенно ясно, что федераты значительно превосходят своих противников. Это неоспоримо доказывают новые атаки, предпринятые ночью y Мюэт и y заставы Майо, когда одновременно проводился отвлекающий маневр в Отейе; версальцы потерпели поражение во всех названных выше пунктах и вынуждены были отступить в беспорядке, понеся значительные потери*. Через чемыре часа после вморжения версальцев и через час после официального уведомления Военный делегам, сам чесмнейший Делеклюз, счел своей обязанносмью написамъ воззвание, которое mym же было расклеено no городу: "Наблюдамелъный пункм на Триумфальной Арке oмрицаем вморжение версальцев, во всяком случае скопления неприямелъских войск в этом районе не замечаемся. Командир секмоpa Рено, только что ушедший от меня, уверяем, что все это npocmo паника и что засмава Омей не захвачена неприямелем; если нескольким версальцам и удалосъ прорвамься, ux mym же oммеснили. Я разослал шмабных офццеров и вменил им в обязанносмь привесми в качесмве подкрепления одиннадцамь бdмальонов и не покидамъ ux, прежде чем они не будут paссмавлены на предназначенных им nocmax". Можете вообразить себе растерянность, потом и гнев солдат, побывавших в западной части города. По Парижу пополз приказ: каждый в своем квартале. И этот приказ отвечал потаенным, самым, так сказать, нутряным желаниям разуверившихся отныне во всем федератов: разойтись по домам, очутиться на своей улице, среди своих, подчиняться команде местных, давно знакомых командиров. Там все станет ясно и понятно, все образуется, иначе и быть не может. Коммуна борется за правое дело, значит, не погибнет. Умирают люди, ну a если суждено умереть, что ж... На площади y Ратуши собралось теперь больше трех тысяч федератов: кто сидел, кто лежал y орудий, зарядных ящиков и повозок, ждали приказа. Проносились гонцы, бросая: "Bce идет хорошо!* Строились роты, предшествуемые горнистом, и отбывали к площадй Согласия, на линию огня. Время от времени в оконном проеме появлялся ктонибудь из членов Коммуны в красной перевязи и вместо речи провозглашал только: "Да здравствует Коммуна! Долой версальцев! Победа или смерть!* На одном из дворов муниципального здания Жюль Валлес, в круглой шляпе и кожаных гетрах, с тросточкой в руках, вручал от имени Коммуны митральезу и красное знамя женскому отряду, и тридцать женщин, все с черными траурными повязкаминалевойруке, на негосмотрели испуганно; в отряд зачислили тех, y кого от вражеской пули погиб муж, брат или сын. Простоволосые, подоткнув подолы юбок, они впряглись в митральезу и повлекли ee к баррикаде на Пале-Ройяль. A тем временем главный редактор "Кри дю Пепль" уже взывал к какому-то ветерану 48 года: -- Ваше место не здесь! Идите вместе с другими! Устройте совет. Решите что-нибудь! Неужели же вы ничего не предусмотрели? Ox, черт!.. Свидетельства очевидцев трагически совпадали: всех федератов, попавших в руки версальцев, систематически расстреливают. И началось это с первых же минут прорыва. Однако XVI округ резко отличался от округов, населенных простым людом и проникнутых революционным духом. Все эти дома, стоявшие в глубине парков и садов, принадлежали богачам, знати, издавна тяготевшим к Версалю; парижане наводнили центр столицы, надеясь скрыться от непрерывного обстрела. Нашим федератам нечего было рассчитывать на поддержку этих кварталов; нескольким ротам, собранным наспех Домбровским, не удалось здесь задержаться. Таким образом, версальцы без особых трудностей достигли Елисейских Полей. Gледовательно, эти массовые расстрелы пленных при всем желании нельзя было объяснить просто яростью солдат в умопомрачении боя; не могло быть речи также и о репрессиях, коль скоро Коммуна еще не применила декрета о заложниках, коль скоро Париж еще не был предан огню. -- Решение об этой резне было принято заранее и отнюдь не сгоряча. Просто дан такой приказ,-- уверял мой кузен Жюль, которого мы встретили в понедельник утром на ступеньках Ратуши.-- Между Версалем и Парижен идет борьба не на жизнь, a на смерть, и лучше осознать это сразу. Эд, Teo Ферpe, Шардон, Верморель и Тренке -- бланкистский генеральный штаб -- обосновались в кабинете Риго, в бывшей полицейской префектуре. Поначалу эти революционеры считали победу возможной. Они все еще надеялись, что версальские пехотинцы, такие же бедняки, как и наши, воткнут штык в землю. Ho тут в самый разrap жарких споров пришло неопровержимое известие: враг систематически расстреливает пленных. Стало ясно, что отныне все надежды на братание несостоятельны. Тогда бланкисты решили запереться в центре города вместе с заложниками, вэорвать все мосты и драться насмерть! -- Риго сказал: заложники сдохнут вместе с нами; потом пошел за своим Монмартрским батальоном и вернулся... один. Его бойцы не пожелали за ним следовать, они хотят драться в своем квартале, y своего порога. К счастью еще, Мстители обороняют город... Пойду посмотрю, что там делается. Мы глядели вслед Жюлю. Мелко перебирая коротенькими ножками, выпятив мощную грудь, он петлял по площади меж составленных в козлы винтовок. Потом оглянулся и крикнул нам: -- До евиданья, други-приятели, увидимся в этом мире. Или же нигде никогда не увидимся! Стихийно возникавшие перед Ратушей бивуаки сердито переговаривались. Разгневанные взгляды бомбардировали балкон. Федераты упрекали Коммуну главным образом за недостаток энергии. Гонцы, прибывшие от Лисбонна, сообщили, что Тюркосы Коммуны и Дети "Пэр-Дюшена" -- два недавно сформированных соединения добровольцев -- защищали вместе со 151-м батальоном улицу Муфтар y Обсерватории, но два других батальона XII округа отказались выступить на улицу Деламбр, где шли бои: "Каждый в своем квартале!" B последние дни гражданин Лисбонн показал себя настоящим стратегом. Так, на улице Вавен он велел втащить десятифунтовое полевое орудие на третий этаж какого-то дома! И с этой высоты пушка била по версальцам, скопившимся на бульваре Монпарнас. B сутолоке коридоров я потерял Марту. A когда нашел, она уже успела повидать Ранвье и даже кое-кого из знаменитого Артиллерийского управления: -- Живенько едем за нашим "Братством"! Пушки нужны -- не хватает. Солнце Аустерлица позлатило Тампль. Обхватив меня обеими руками, смуглянка выкрикивала мне на yxo подхваченные в кулуарax новости: говорят, Коммуны уже не существует; двадцать делегатов собра лись, чтобы решать, a что решать? Лишь трепать по обыкновению языком и в конце концов разойтись. -- Каждый в своей мэрии -- вот что они заявляют. A всем прочим пусть занимается Комитет общественного спасения! Теперь со всех колоколен доносилось гудение набата. Навстречу нам проскакал кавалерийский эскадрон, проехали артиллерийские упряжки, прошел строевым шагом взвод моряков под рев приветственных возгласов, рвавшихся с балконов и из окон: "Да здравствует Коммуна!" Мы вдруг почувствовали себя как-то неловко, будто в чемто провинились: наша пушка "Братство" опоздала. Справа и слева в лабиринте улочек, где теснится рабочий люд, барабаны били сбор. На перекрестках перед лавчонками виноторговцев целые роты стариков и взводы ребятишек распределяли между собой ружья и патроны. Мы замешкались, и, желая скореe попасть в тупик, я пришпорил и без того нервничавшего Феба, a самого меня прншпоривала наша смуглянка. Перед аркой женщины Дозорного выворачивали из мостовой булыжники. Первым делом они возвели небольшую стенку с амбразурой для пушки "Братство". Когда Марта заикнулась, что орудие придется увезтй, Tpусеттка подняла крик, a за ней дружно заверещали все наши бабенки. -- Мы за нее небось сами платили! Пушка наша. Пускай здесь и остается! Впрочем, и упряжки не было. Единственный, среди присутствовавших при этой сцене мужчин -- дядюшка Лармитон, попытался было утихомирить разбушевавшихся фурий. Однако, поняв, что все его резоны ни к чему, колченоrий сапожник отступился, но иа прощанье крикнул: -- Стало быть, вам угодно ждать версальцев здесь! Хотите, чтобы они весь Париж перерезали, вам на это плевать, вас только один Бельвиль интересует... Что ж, чудесно. Hy a я лично пойду им навстречу. Желаю посмотреть, может, удастся что сделать, a не просто сидеть дома и томиться, вдруг можно их хоть чуточку задержать. Пускай я калека, a беру на себя одну баррикаду. Постараюсь уложить как можно больше версальцев. A вам, гражданочки, разрешите дать один совет: запаситесь кастрюльками, приготовьте масло и керосин и лейте на голову тьеровским солдатикам! Должно быть, впервые в жизни так надрывался и кричал дядюшка Лармитон. Пристыженные этими словами, женщины глядели ему вслед. A кроткая Леокади, его маленькая старушечка, засеменила вслед за мужем, догнала возле Фоли; и вовсе не затем она его догоняла, чтобы удержать дома, a чтобы повязать ему кашне, которое он в спешке забыл. A еще через десяток шагов они, старые влюбленные, обменялись последним поцелуем, a ведь он, как говорят, точно такой, как и первый поцелуй. Тело его нашли на следующий день к вечеру в газетном киоске на улице Ренн. Командир Детей "Пэр-Дюшена" прислал к нам с этим сообщением одного своего юного бойца: -- Ваш старичок сидел на стуле в киоске, удобно так расположился, между колен поставил табуретку, a на нее пристроил мешочек с патронами. Стрелял он по вокзалу Монпарнас. Пульнет, перезарядит, пульнет... Метко бил. Не торопился. Только иногда снимет очки и протрет их краешком кашне. A мы за баррикадой на него все глядели, друг другу на него показывали. Мы даже как-то злиться начали. Благо бы фанатик, так нет -- опрятненький такой старичок, сидит спокойно, как за верстаком. Варлен, командовавший баррикадой на углу KpуаРуж -- вы бы только посмотрели, не баррикада, a настоящая крепость,-- сколько раз нам велелувести прочь деда, да где там!.. Поди подойди, так и жарят, так и жарят. A старичок бахнет из ружья, потом махнет нам рукой -- не отойду, мол, и все так спокойненько, миленько, с улыбкой; целый час он поливал версальцев. Когда они пошли в наступление, он все еще стрелял. Мы их отогнали, мы по ним из пушек картечью били. Вы бы посмотрели, киоск весь сплошь изрешетило! A он так и остался сидеть на стуле, в очках, улыбающийся, мертвый. A к блузе пришпилил записку: "Гражданин Лармитон, Эзеб-Клодьен, ремесленник, сапожник. Дозорный тупик в Бельвиле". Дети "Пэр-Дюшена" положили тело, завернутое в одеяло, на стол, который Тереза Пунь вытащила из кабачка. Tpусеттка хотела было сама заняться похоронами, но вдруг раздался страшный крик: -- Не трогайте его! Леокади. Тем временем женщины Дозорного хлопотливо затыкали тюфяками окна, выковыривали ломом тумбы и каменные ступени. Они, даже не моргнув, отпускали своих ребятишек в пекло 6оя. Предпочли бы пожертвовать своими отпрысками, чем своей пушкой. -- Поскорей возвращайся! -- крикнула Фелиси Фаледони сыну. -- Hy разве мать понимает, что говорит,-- проворчал горбун, кинув взгляд на труп Лармитона. -- Если бы Предок был здесь,-- вздохнула Марта,-- ов бы им растолковал. -- Поди им растолкуй! Они же сумасшедшие! И он тоже ничего бы не добился. -- Нет, добился, отвел бы Tpусеттку в сторону и поговорил бы с ней! Ко второй половине дня все вдруг встряхнулись, приободрились, федераты уже не шатались кучками без толку, не болтали зря y дверей кабачков. Каждый знал, что ему полагается делать; нет, не так -- знал, что он сам считает нужным делать, по собственному выбору. На улице не был о ни души, зато через каждые двадцать метров люди деловито вспарывали мостовые, рыли траншеи, наполняли мешки землей, устраивали бойницы и амбразуры, и все это с подъемом, весело, с шуточкой, что сейчас мне, в моем capae в Рони, кажется прямо невероятным. -- A сверхy положим узлы с тряпьем, глядишь, пули увязнут... -- Сыпьте землю на мостовую, удобнее будет лежа стрелять! -_.... -- Митральезу сюда, отсюда она без промаха косить будет всех, кто на улицу сунется. -- Идите в мэрию, пусть вам дадут талоны на реквизицию хлеба! -- И на вино не забудьте! -- Одеяла бы тоже не помешали! -- На что тебе одеяла, замерзнуть боишься, что ли? -- Мертвых прикрывать... -- Матушка, a секач-то на что, неужто заячье рагу приготовлять собираешься? -- Нет, красавчик, по черепушкам щелкать будем, когда патронов не хватит. Каких только разговоров не наслушались мы по дороге, вернее, схватывали на лету обрывки разговоров под милым майским солнцем. Предместья готовились к Великому празднику. Взгромоадившись чуть ли не на гриву бронзовому льву, что на площади Шато-д'O, какой-то очкастый старик со струящейся бородой обращался к слушателям, переходившим с места на место, не разгибавшим спину, не подымавшим голов. -- Еще один клубный брехун выискался... -- Это ты зря, Марта! Этот вовсе не ломается. Просто читает новое воззвание. Чтобы всем сэкономить время. И он ни к каким ораторским приемам даже и не прибегает. Послушай сама. "Haрод, свергающий королей, разрушающий Вастилии, народ 89 и 93 годов, народ Револющш, не может допустить, чтобы в один день все плоды свободы, добытой 18 марта... К оружию!.. Ибо Париж с баррикадами неодолим!.." Вырывающие из мостовой булыжники даже глаз на него не подымали, но в их "да-вай", в их "взя-ли" звучало ликование. Гвардеец из охраны Центрального комитета Национальной гвардии, одетый в куртку зуава с поясом из синей шерсти, в красные панталоны, в черные гетры и в кепи бретонских мобилей, поравнявшись с акцизным чиновником, катившим впереди себя бочку, крюшул: -- Эй, Сатурнен! Зачем лезешь в- чужие дела? Ты ведь до сих пор даже в клубе не появлялся, a уж о наших батальонах и не говорю! -- A сейчас я здесь, кузен. Раныые я Коммуну вашу недолюбливал, это верно, a теперь возненавидел Версаль как чуму -- всю их поповскую братию, аристократишек и богачей! -- И ты сумеешь драться, кузен? Ты же пацифист известный! -- Еще как! И без поповского благословения. Пусть палачи боженьку призывают. Люди вокруг стали прислушиваться: чиновник рассказывал своему родственнику об обязательных публичных молитвах, введенных на прошлой неделе по всей Франции. Предлагалось молить господа о "прекращении бедствий, от коих мы страждем". -- Ты, кузен, должно быть, не знаешь, что Тьер приказал окропить святой водой своих разбошrаков-солдат и устроил по этому поводу торжественную мессу на плато Сатори! Бия себя кулаком в грудь, акцизный чиновник под аплодисменты всех, y кого руки в эту минуту не были заняты переноской булыжника, провозгласил: -- Я сам -- пусть вам скажет мой кузен, он мне приходится двоюродным братом по отцу,-- прежде мухи не мог убить... Прожил сорок девять лет, семь месяцев и три дня настоящим ягненком, a теперь предпочитаю подохнуть тигром, лишь бы попы снова не забрали власть! Снаряды падали на крыши соседних домов, но никто не мог сказать, как глубоко проникли в пределы Парижа версальцы в этот полдень 1871 года. На Авронское плато спускается вечер. Мама сунула мне в люк маленькую мисочку с супом, такие носят с собой в поле землепашцы. -- Hy как, сынок, все хорошо? -- Прекрасно, мам. -- Только потише разговаривай. И не слишком там ворочайся. Из Парижа какие-то двое приехали, остановились в харчевне в Рони. Bcex расспрашивают. Спи снокойно, сынок. Высунувшись из-за створки двери, она огляделась, не следит ли кто за ней, не заметил ли, что она носит в сарай еду. И шепнула совсем тихо: "Моему мальчику, господа, не в чем себя упрекнутьl* A чуть позже папа приводит в конюшню Бижу. Наш старикан хрупает себе сено прямо под моим тайником, тяжко вздыхает. A то вскинет голову и принюхивается, раздувая ноздри. Слава богу, он от усталости даже ржать не может. Раздвигаю солому, служащую мне ложем. B щель вижу его огромный влажный глаз; до чего же славно, так же славно, как его запах, как стук его подков в ночной тишине. Сейчас займусь своими писаниями. Пока не догорит огарок, хотя свет мне зажигать не рекомендуется, и не только потому, что может произойти пожар. Даже после всего пережитого не могу 6ез улыбки вспоминать, как мы в понедельник обедали, правда наспех, в шикарном ресторане на улице Ройяль. Обслуживающий персонал полностью остался на местах -- и грум y подъезда, и метрдотель y входа в зал, и дама при гардеробе, и какой-то тип, который вином занимается, и прислужники, и еще какие-то, которые ведают совсем уж неизвестно чем. Ни Родюки, ни Маворели, ни я даже слов таких никогдане слыхали. Ух, воображаю, какой y нас был вид-- глаза вытаращили, рты открыли, a лакей священодействует со скатертями и салфетками, с какими-то ни на что не похожими стаканами и бутылкой шампанского. Потому что нас обслуживали лакеи. Hac, как будто мы милорды какие-нибудь. И обслуживали превосходно. Хотели бы хуже, да не умели. Некоторые даже явно пытались, когда поняли что к чему, когда обнаружили, что их клиенты не герцоги, не банкиры или министры, a самая что ни на есть голытьба, бельвильская мелюзга. Ho достаточно было какого-нибудь постороннего шума, хрипа умирающего в прихожей, стука кирки, врезающейся в стенки подвала, или чаще всего разрыва бомбы на тротуаре или на крыше -- и они вспоминали, какой вокруг кошмар, и начинали безукоризненно нас обслуживать. Когда я сообщил эти свои соображения Марте, она сердито фыркнула: -- У них такое ремесло -- задницу всем лизать, значит, нужно работать не думая, a то поневоле портачить начнешь! Пока мы рассаживались, произошел только один инцидент: легкая стычка между нашим кузнецом и метрдотелем--метрдотель чуть ли не силком подпихнул кузнецу стул под зад, a кузнец слегка столкнул его с винтовой лестницы. A Пробочка не желала слезать с плеча своего глухонемого друга и сидела там, как попугайчик на насесте, и что-то себе грызла, до того страшно ей стало среди всей этой позолоты, мишуры, скульптур, панелей, посуды и хрусталя. Веселья-то не получилось, и причиной тому была не только резня на улицах. -- Черт бы их всех побрал,-- взорвался вдруг Пружинный Чуб,-- здесь тебе не просто кафе. Чувствуешь себя вроде ворa, что ли1 -- Пей спокойно свое шампанское, сынок,-- посоветовал ему артиллерист за соседним столиком, уплетавший за обе щеки омара. Накануне сюда явился один из штабных офицеров Брюнеля и вызвал хозяина. -- Ресторан закрыт,-- заявил тот. -- По какой именно причине? -- По причине... работ! -- A все эти люди? -- Персонал. Мы как раз воспользовались передышкой, чтобы прибрать помещение... -- Ресторан работал при Наполеоне III? -- Да, но... Офицер выхватил револьвер, взвел курок. A на ладонь левой руки положил открытые часы: -- Даю вам минуту, чтобы открыть ваше заведение. Успех превзошел все ожидания. Paссевшись на ступеньках лестницы, моряки Коммуны и стрелки 109-го батальона ждали, когда придет их черед пообедать, но дам пропускали без очереди и даже расшаркивались перед ними. -- Эй, вы там, уступите место дамочкам! -- Подать лучшего шампанского Флоранс, Авроре и Мари! -- Они, граждане, без передышки стреляли, мы-то видели! -- Эти имеют право промочить горло! Мы находились в самом центре укрепленного полуострова, по которому со всех сторон били отборные пушки версальцев, и с приятностью paссуждали о достоинствах вашего последнего открытия: шампанского. Так как версальцы перешли в наступление на Елисейских Полях, y Оперы и церкви Мадлен, Брюнель вынужден был возвести еще одну баррикаду на улице Ройяль, между церковью и перекрестком Сент-Онорэ... Доходившие сюда вести лишь на миг прерывали наши rастрономические беседы: -- Пушка по улице Риволи бьет. Невесело там, даже под аркадами. -- Деревья в Тюильри, как подкошенные колосья, валятся! -- Сейчас баррикад повсюду понастроили: и на улице Дюфо, и на улице Люксембург, на улице Нев-Сент-Огюстен, и на улице Монпансье... -- A на улице Театр-Франсэ, забыл? Я ee сам видел. -- Что это там горит? -- Министерство финансов. Зажигательный снаряд как жахнет в чердак, a там все их бумажки хранятся. Сразу же туда отрядили пожарных, должно быть, сейчас уже сбили огонь. Взмахнув от восторга руками, какой-то квартирмейстер опрокинул хрустальный графин, и тот раэбился. Все словно оцепенели, разговоры стихли. По-моему, мы не слыхали даже канонады, хотя она стала сильнее и ближе. Потом снова раздался смех, пожалуй, несколько принужденный. Вставая из-за стола, Марта оправила свою ситцевую розовую юбчонку, раза два-три хлопнув себя по крутому заду: очевидно, считала, что этого требует светский этикет, и, перешагивая через плечи матросов, сидевших на ступеньках, сладчайшим голоском бормотала: "Иэвиняйте, граждане!" Все мы были немножко навеселе. На нижнем этаже, превращенном в лазарет, был оставлен только один проход, так что шагать к дверям приходилось как бы между двух валов зловония и боли, чуть не цепляясь за ноги лежавших. Только сейчас здесь, в Ронн, я задним числом удивился, как этот переход не отбивал ни y кого аппетита. Мы, например, когда шли туда, даже веселились и хохотали, потому что седовласый метрдотель, величественно поклонившись, пригласил нас войти: -- Господа, простите, граждане, вы в лазарет или завтракать?.. Чудесно. Ресторан на втором этаже. Мы, повторяю, были порядком под хмельком. Путь вам преградила кучка о чем-то споривших людей. -- Вы обязаны отдать нам этого человека! Так надо! -- Нет, Коммуна отказывается отвечать преступлением на преступление! Споривших четверо. Двое "стражей Гарибальди". Один -- сорокалетний верзила с горбатым носом в красном кивере, обшитом искусственным каракулем из черной шерсти, с плюмажем в виде конского хвоста и e козырьком над глазами -- говорил с резким итальянским акцентом; другой -- юноша в красной куртке, в красных панталонах и с красньш же поясом -- нацеiшл на свою шапочку длиннющее павлинье перо. Этот говорил очень тихо, медленно, нервно хрустя пальцами. -- Гражданин делегат, этот человек должен умереть! Никакой радости мне это не доставляет, но так нужно! Пока мы с вами здесь разговарйваем, наших убивают де сятками! Необходима месть. Вы должны 6тдать нам этого убийцу! Мы готовы умереть, но дайте нам отомстить, гражданин делегат, иначе я сломаю свое ружье, да не я один! -- И сломает! Этот подлец расстрелял его родного брата! Третий, тот самый подлец, о котором шла речь, стоял, иронически улыбаясь, между двумя гарибальдийцами в выжидательной позе. Это был лейтенант-версалец, еще совсем молоденький, с нафабренными усиками, закрученными на концах, с серыми, очень живыми глазами. С него сорвали портупею и оружие. Он машинально пытался пристегнуть левую эполету. Вспоминаю тошнотворные запахн лекарств, пота и крови, стоны, ворчание одной из монахинь, ухаживающих за ранеными, которая требовала, чтобы все ушли спорить на улицу. -- Нет, мы в отличие от них не будем убивать безоружных пленных. Этого человека будут судить,-- твердил четвертый. Мы видели его только со спины и по перевязи с золотой бахромой догадались, что это делегат. -- Я же ему говорил, но он слышать ничего не желает! -- твердил первый итальянец. Из-под козырька, надвинутого на HOC, выползли две крупные слезы, с трудом прокладывавшие себе путь сквозь пыль, облепившую все лицо. Высокий гарибальдиец смахнул их тем же жестом, каким, должно быть, неделю назад смахивал где-нибудь под Ванвом или Нейй кровь с подбородка,где еще гноился затянутый свежей корочкой шрам. -- Гражданин делегат, если вы не будете карать наших палачей, не рассчитывайте больше на нас! Ветеран-гарибальдиец одобрял слова своего молодого товарища, покачивая головой, и по его пиратской физиономии снова скатились две слезы, такие тяжелые, что он поднес было к глазам руку, но, спохватившись, вытер HOC пятерней, желая скрыть этот неуместный плач. -- Дитя мое, ни я, ни кто другой из членов Коммуны не даст вам разрешения на это убийство. Застыв за спиной Бардена, так и не спустившего с плеч своего попугайчика, мы слуiпали и молчали. Было что-то страшное в этом споре, который велся в самых умеренных выражениях, самым спокойным тоном, но за этим бурлили, вопили во весь голос, сталкивались идеи в оглушительных ударах грома. -- Прошу тебяr умоляю, забудь об этом убийце, вернись в строй. Делегат обнял юношу, прижал его к груди. Слишком длинное павлинье перо проехалось по yxy пленного и по носу итальянского ветерана. Кисть Марты, забравшись под рукав моей рубашки, всползла к предплечью, маленький, сердито царапающийся зверек. И легкое прикосновение, словно крылышко бабочки, ee теплых, чуть шершавых кончиков пальцев... Гарибальдийцы ушли, понурив голову, a пленный офицер остался под присмотром троих стариков федератов, стороживших монахинь, которые недолго думая приспособили своих стражей ухаживать за больными. Наконец нам удалось гуськом выбраться на улицу. Бросив беглый взгляд через левое плечо, мы узнали члена Коммуны -- сапожника Тренке, выбранного в нашем XX округе на дополнительной баллотировке 16 апреля и назначенного в Комиссию общественной безопасности. Он шел, уставив свои добрые болыпие rлаза куда-то вдаль, лоб его блестел от пота, a щеки от слез. Три блестящие жемчужины застряли в его коротко подстриженной бородке. Пробочка тем временем решилась покинуть свои насест. Ee другу-исполину не требовалось даже шевелиться, a тем более сгибать свои огромные ножищи на манер слона, когда корнак сходит на землю. Нет, малютка Пливар легко соскользнула вниз, так рабочий, натянув телеграфные провода, спускается прямо по столбу. На улице Ройяль трубы сзывали людей к бойницам, чтобы отразить новый штурм. Выйдя из ресторана и вступив на улицу, мы успели только броситься ничком на плиты тротуарa. Осколки снаряда забарабанили о камни мостовой. Рваным пунктиром пронесся ужасающий гул, потрясший воздух, вспышки, обломки, дым, пыль, 6рызги выбитых стекол и витрин, вихрь травинок. Леденящий душу вопль. Впервые в жизни из глотки Бардена вырвался членоразДельный крик -- неважно, что он означал: "беда" или "боже". Кузнец стоял перед нами гигантским каменным изваянием, со скрещенными на груди руками, a мы, подымаясь с земли, ощупывали, цело ли y нас все. Посреди мостовой крошечным комочком лежала бездыханная девочка. Снова падали бомбы, падали совсем рядом, a Барден медленно двинулся к маленькому тельцу, упал рядом с ним на колени, заслонив от нас убитую. Потом глухонемой великан поднялся на ноги и повернулся к нам. Он нес на вытянутой правой руке девчушку, где-то на уровне своей груди. Все так же медленно проследовал он обратно, держа на широко открытой ладони Пробочку, как с ума сводящую милостыню. И тут мы даже вздрогнули от изумления, вспомнив, что всегда видали Бардена только с улыбкой на лице, только со смехом на губах. Голова и ручки вяло свисали по одну сторону ладони, поддерживавшей тело, a ножки болтались по другую. На левой ляжке, обтянутой бархатной юбчонкой, выступили круглые, как монеты, алые пятна, и такие же точно кровавые пятна отмечали каждый шаг кузнеца по развороченной мостовой. Он снова вошел в двери роскошного ресторана. Убеленный сединами метрдотель поспешно уступил дорогу гиганту с его невесомой ношей. И эта поспешность была далека от профессиональной привычки стушевываться. Глухонемой шагнул туда, где стоял пленный лейтенант, и вперил взор в егоглаза.По-прежнемудержателодевочки на правой ладони, он протянул вперед левую руку. Потом ухватил всей пятерней нижнюю челюсть лейтенанта, который глядел на Бардена как загипнотизированный. Сжал челюсть с такой силой, что закрученные кончики усов чуть не коснулись глазниц, ударил, всего только раз ударил его головой о стену и отнял руку. Череп лейтенанта разлетелся, как будто разорванный снарядом, a тело сползло по стене и осталось внизу, осев, с corнутыми коленями, открытыми ладонями, обращенными к потолку. На деревянной панели стены была изображена Венерa на качелях. Солнце золотило под доской качелей яркокрасное пятно, сделанное кистью художника, a под ним растеклось похожее на кусок ободранной туши другое, столь же ярко-красное пятно. Барден вышел на улицу. Te два гарибальдийца, очевидно укрывавшиеся от разрывов, снова очутились y подъезда ресторана. Когда мимо них прошел кузнец со своей скорбной ношей, юноша с павлиньим пером на шляпе обозвал его сволочыо. Мы издалека следовали за Барденом до самой Вандомской площади. Люди молча расступались перед ним. Мы видели, как он обогнул остатки колонны, перелез через баррикаду на улнце де ла Пэ, все так же держа перед собой на вытянутой правой руке тельце Пробочки, a левую обтирал о штаны; мы поняли, что великан Барден возвращается к себе в Бельвиль. Первый день недели прошел как-то слишком. быстро, так по крайней мере показалось мне. A ведь стемнело в положенное время, да и дни уже стояли длинные. Когда я роюсь в памяти, она подсказывает мые только разрозненные картины, обрывки фраз, и я не в силах привести их в порядок. Центральный рынок превратился как бы в плацдарм некой крепости. Здесь царило обычное оживление, только вместо капусты в ивовых корзннах покоились бомбы, огородницы перетаскивали ящики с патронами, сталь штыков затмевала грозди сирени. Пожарные Коммуны сбили огонь, охвативший министерство финансов, однако этой же ночью, которая была уже не за горами, новый зажигательный снаряд подожжет здание, и пожар уже не удастся потушить. -- A он самый настоящий революционер,-- процедила сквозь зубы Марта.-- Этот не говорит, a действует. Она имела в виду Бардена. Вообще-то она была не в духе. Пролезая под какой-то изгородью, чтобы укрыться от разрывов картечи, она порвала свои) черную kофту. Теперь над левой лоиаткой свисал треугольный кусок ткани. Ветер, играючи, поднимал клок и щекотал Марте yxo. Она отмахивалась от этой назойливой щекотки, как от комаров, хлопая по лопатке ладонью. Раз она промахнулась, хватила себе по щеке и прямо зашлась от злости; как она взглянула тогда на меня своими бешеными глазищами! Пефвая нз багровых ночей спустилась на Париж. Сумерки притупили ружейную перестрелку, приглушили гул канонады. Бой барабана -- еще один батальон, двести человек, шагает под знаменем цвета крови. Насупившиеся офицеры, каптенармусы, артиллерийская прислуга при зарядных ящиках, взмыленные гонцы -- все это проносится на всем скаку мимо маркитанток, a те фыркают, подхватив юбки под коленями. Марта потащила меня за собой -- мы поднялись по одной ей известной лесенке на карниз башни Дома Ком муны. B такие вот минуты наша смугляночка испытывала потребность видеть Париж y своих ног. Огненные фонтаны брызг взлетали с берегов Сены прямо к звездам, все еще горело министерство финансов. Марта укрылась в моих объятиях. На миг я подумал, что дитя Парижа испугалось Парижа, потом вспошшл, что она беременна, мы с ней больше к этому разговору не возвращались! Мы любовались Парижем, окутанным покровом божественной ночи, и я думал, что Творец, если только таковой существует, Великий Маниту или, если угодно, боги Олимпа, ну пусть просто Верховное Существо -- каждый в свои черед влюблялись в этот город и тогда являли его нам в несказанной ипостаси. Где же версальцы? Где-то там, за этой странной, колышущейся и податливой стеной, которая paссекла столицу надвое. Пушки их утихомирились, раскаленные стволы ружей остыли, но там, позади этой железной стевы, за этим надежным, как стальной сейф, 6линдажом слышно их дыхание. Они отдыхают, как положено по уставу. Спят крепким сном. Ими командуют беспощадные генералы, профессиональные военные. Их маршрут выверен, и им нет необходимости знать, куда они идут. Им преподали искусство убивать в специальных училищах. У них ремесло, a y нас всего лишь верa. Им отдают приказы, y них и мыслей-то не осталось. A y нас столько идей, чересчур много идей. Мы стали неиссякаемым источником идей, и чем больше мы их отдаем, тем больше их y нас становится. A те тверды как сталь, как остро отточенное стальное лезвие, они упорны и сильны, до чего же они сильны! Они -- тяжесть, они давят все вокруг, они, вобравшие в себя вековой груз человечества, две тысячи лет несправедливостей и преступлений. Там за стеной -- мрак. На нашей стороне -- свет. За исключением занятых неприятелем кварталов, улицы и бульвары освещены, как обычно. Свет -- прежде всего, и тем хуже для тех, кто излучает свет! Вчерa я притаился, словно умер, в сущности, мне и полагалось бы умереть. Приходили те двое из Парижа. Бродили вокруг нашей фермы. Просидели почти до вечерa на кухне под тем предлогом, что ждут, мол, хозяина. Расспрашивали, но не в лоб, болтали без передышки, то один, то другой -- словом, действовали напересменку. Вопросы задавали туманные, шли к цели не прямо, a в обход и очень искусно. .Только к вечеру папа с мамой поняли, в чем дело: парижских шпиков интересовало лишь прошлое и связи Предка. Bo всяком случае, пока что только это. Сказали, что снова придут. Поэтому вчерa я остался без еды. Бог с ней, с едой; хуже другое --не могу ни шелохнуться, ни писать. Поистине я должен затаиться как мертвец. BTOРНИК, 23 МАЯ 1871 ГОДА Каминов я сначала не заметил, хотямы достаточно долго проболтались в том самом Тронном зале, где Людовик XVI получил из рук Байи* трехцветную кокарду, в том самом зале, откуда" сто семьдесят два комиссарa секций разошлись по своим кварталам, прежде чем дать сигнал к 10 августа. A каминов оказалрсь даже два, монументальных, с лепниной, разукрашенных разными финтифлюшками. Над одним из них ангел не ангел, в лавровом венке, с пошлой пухленькой мордашкой, похожий на балованную дочку и наследницу богатых коммерсантов, придерживал пальчиками полу своей белой туники. A ведь сколько здесь тех, кто даже не замечал этого бакалейного ангелочка, не замечали служащие, распределявшие дневные рационы, читавшие газеты, не замечали офицеры, сидевшие, ссутулясь, за длинными столами, где они подписывали приказы, которых ждали гонцы. A во дворе пережевывали овес и дремали оеедланные лошади! На ночь мы устроились на тюфячке в углу вестибюля, специально отведенного для гонцов. Прежде чем свернуться калачиком в моих объятиях, Марта -- откуда только взялась такая домовитость! -- нашла время починить свою черную кофту с помощью имевшихся под рукой средств: прикрепила висящий клок обрывком медной проволоки. Шагах в двух прорехa почти не заметна. Клок теперь yxo не щекотал, зато при каждом движении проволока царапала ей плечо, но Марта предпочитала царапины. Мы так устали, что лишь с трудом и то на минутку разлепили глаза, когда какой-то штабной офицер криком потребовал себе гонца. Впрочем, все здесь относились друг к другу по-братскй предупредительно. Выйдя из своего кабинета, офицер кликнул гонца во все горло, но, попав в вестибюль, в эту груду храпящих и мирно дыiiщщих тел, он сразу стих, переконфузился и потихоньку потряс за плечо riервого лежащего с края. Проснувшись, я увидел, что во сне положил руку на корсаж Марты, вернее, прямо ей на грудь. Люди вокруг делали вид, что ничего не замечают. Мы переживали такие часы, когда интимные жесты, мимолетное счастье уже переставало быть объектом грязного любопытства, возмущенных охов и ядовитых насмешек. Федераты, застигшие нас в этой позе, с улыбкой отворачивались, они были счастливы нашей любовью. Революционное взаимопонимание не знает пределов. На монументальной лестничной площадке Предок схватился с тремя офицерами, который не понравилась прокламация Делеклюза. -- Он, видите ли, осуждает дисциплину! A нам только ee и требуется. Ватальоны сразу же разбрелись по своим кварталам... -- A придут к себе и первым делом скинут кепи и куртку и нацепят каскетку и блузу. -- Если бы так поступали только простые солдатыl Ho мы здесь сами видели делегатов -- избранников Коммуны, они уже сбрили бороды. Как раз те, которые так любили щеголять в военной форме, первые сменят ee на штатское платье. -- Граждане, граждане! -- негодующе воскликнул Предок.-- Не смешивайте вы всех этих людей с нашими пролетариями. Если рабочий снова надевает блузу, то он это не для того делает, чтобы скрываться, a чтобы ему было сподручнее, и будет он драться не как солдат, a как инсургент. И убьют его не как солдата, a как рабочего, именно в качество рабочего. Умоляю, не путайте вы его с Феликсом Пиа. Феликс Пиа эмим yмром заглянул в Коммуну: "Haсмал ваш последний час. Мне лично все равно! Волосы мои седы, карьерa окончена. И могу ли я надеямъся на более славный конец, чем сложимь свою голову на баррикадах? Ho когда я вижу вокруг себя смолько свемловолосых, смолько молодых, я mpепещу за будущее Революциш. С эмими словами он Uсчез. Только nvмом его обнаружtiяи в Лондоне. A в Париж он вернулся лишь после амнисмиu. (Чтобы закончить свою жизнь сенатором!) Верморель возвратился из Батиньоля, откуда он вместе с Ла Сесилиа, Лефрансэ, Жоанаром* и двумя журналистами -- Альфонсом Эмбером из "Пэр Дюшен* и Гюставом Maрото* из "Салю Пюблик"-- привел подкрепление: целую сотню бойцов. -- Бенуа Малон упрекал нас за то, что мы оставили квартал. Тогда Ла Сесилиа прямо ему сказал: "Люди мне не повинуются". B Батиньоле защитники баррикад мирно спали, разлегшись на мостовой. Неприятельский патруль захватил часового, но тот успел крикнуть: "Да здравствует Коммуна!" -- предупредив таким-образом об опасности своих товарищей федератов. Часового расстреляли на месте. Ho самое тяжкое разочарование принес нам Монмартр. Как же так? Этот знаменитый холм со знаменитыми своими пушками, этот Вифлеем восстания вдруr замолк, и в самую критическую минуту не было слышно его голоса! -- Вифлеем! Вифлеем! Какой же это Вифлеем, знаменитые пушки сняты с лафетов и заржавели, уж скореe это Голгофа. Если вам по душе играть роль жертвы, что же, в добрый час! -- Xe-xe, Голгофа -- это тоже своего рода колыбель,-- бросил Предок с добродушной улыбкой под белоснежными колючими усами. -- Венуа Малон правильно делает, что орет,-- подхватил какой-то офицер интендантской службы.-- Вчерa его оставили на произвол судьбы. Площадь Клиши до двух часов утра удерживала горстка людей. Снаряды y них кончились, тогда они стали заряжать пушки булыжником и кусками асфальта. -- Значит, можно заряжать пушки чем ни попадя? -- A как же, Марта, картечь -- это и есть именно что ни попадя. B отношении простых людей Предок -- сама снисходительность, зато не щадит вождей Коммуны: -- Мы дорого заплатим за их трусливую политику. Им, что называется, на блюде поднесли Революцию, великолепную, идеальную, a они перетрусили. Главное для них -- не спугнуть буржуа. Когда y них была полная возможность взять любое, что нужно для победы, в пер вую очередь Французский банк, оня в ногах y господина Плека валялись, выклянчивали y него несколько паршивых миллионов (в общей сложносми двадцамь). Хотелось 6ы мне знать, сколько этот сволочной банкир втихую передал господину Тьеру (двесми пямъдесям восемь миллионов). B период восстания экономическое малодушие смерти подобно. Им, видите ли, важно показаться честными -- в чьих глазах, я вас спрашиваю? B глазах пролетариата? Как бы не так, в глазах собственников! Версальцы вам покажут, к чему приводят в часы революционных боев излишняя мягкость и излишнее умничанье. Мастерские пустуют, квартиры брошены хозяевами, a много ли их реквизировано? A ведь, шут их возьми, были изданы специальные декреты! Пускай пролетарии, те самые, чьими руками было сделано 18 марта, те, которые привели к власти наших милейших краснобаев, пускай пролетариат мрет в своих вонючих лачугах, тогда как пустуют сотни великолепнейших домов в богатых кварталах. XVI округ защищали бы иначе, если бы его в свое время заселили голодранцами. Вудьте уверены, их клещами из новых жилищ не вытащили бы! Принесли свежие газеты, и спор сам собой угас. Я нарочно припрятал себе в сумку номер "Пари либр" ради вот этой статьи: "По нашим последним сведениям, версальцы просочились через заставу Сен-Клу в тыл иаших баррикад, но неприятель, к тому же весьма немногочисленный, не ш>смел нас тревожить. Версальцы прорвались! Hy и что из этого? Как мы и говорили вчерa, именно там, где мы их ждали. От этого их пqложение стало еще более критическим. Теперь им придется вести уличные баррикадные бои, a в них парижанин особенно грозен. Отважится ли неприятель на это?" Гонец 183-го батальона IV округа заявил, что баррикаду y Мадлен, где находился Брюнель, атаковали с тыл a. Война возобновилась с зарей. Свежее утро сулило прелестный денек. Федераты, собравшиеся на паперти, тянули головы в сторону Монмартра, но зря они вслушивались: пушки молчали. Было около девяти часов. B небе кружились редкие черные хлопья, словно сорванные до времени с деревьев листья, и лениво опускались на землю. Марта подобрала такой листок, на которой можно было еще прочесть: "Министерство финансов. Управление общественньши доходами...* Ванда Каменская, Клеманс Фалль и Бландина Пливар явились от комитета бдительности требовать издания двух новых декретов: первый -- уполномочивающий командиров 6aррикад реквизировать продовольственные припасы и необходимый рабочий инструмент, второй -- обязывающий поджигать все дома, откуда стреляли по федератам. Орудия с укреплений люди прямо на себе перетащили на Бютт-Шомон и улицу Пуэбла. Батарею пятнадцатифунтовых орудий установили на Пэр-Лашез, откуда она могла прикрывать весь Париж. К одиннадцати часам солнце уже припекало вовсю. Какой-то молодой каiiитан в блузе каменотеса жаловался на своих людей, которые предпочли погибнуть за убогим укрытием, сложенным наспех из булыжника, вместо того чтобы укрепиться в домах: -- Щадят, видите ли, их! Не смеют киркой ударить! A ведь какие прекрасные бойницы можно было бы понаделать, какие проложить переходы, это позволило бы нам совершать обходное движение. Hy, как прикажете управляться с инсургентами, которые уважают собственность? A версальцы-то не слишком церемонятся, хотя и являются присяжными защитниками домовладельцев. После утреннего затяжного яростного боя Мадлен была взята. Все триста федератов, защищавших церковь, были расстреляны. На гjtазах 66-го батальона расстреляли шестерых его бойцов. На площади Оперы, изрытой снарядами, 117-й батальон выдерживал наступление с трех сторон: со стороны бульвара Капуцинок, со стороны улицы Обер и улицы Алеви. Брюнель не сдавал редут, отстреливаясь своей дюжиной пушек от шестидесяти вражеских. B полдень нас послали с депешами на Монмартр. -- Куда путь держите, ребятки? -- окликнул нас с тротуарa Предок. Когда мы выехали из-под арки, он придержал Феба за уздечку. -- На Монмартр, дядюшка. -- И речи об этом быть не может. Над башней Сольферино уже развевается трехцветный флаг. A кто это вас туда послал? -- Артиллерийское управление. -- A-a, эти! Могли бы, кажется, дать себе труд подняться на крышу и осмотреть Париж. Вручите-ка мне ваше послание. Я сейчас скажу им парочку слов. На площади народ толпился вокруr десятка бойцов, спасшихся после монмартрской бойни: Монмартр сдали! Пушки не стреляли, снаряды оказались не того калибра. Измена! Предательство! Без всякого дела, просто потому, что так захотелось Марте, мы добрались до площади Бланш, где женщины с ружьями в руках держали баррикаду. Может, сейчас это звучит наивно, но в тот час народ казался мне непобедимым. Только что на улице Миррa ранило Домбровского. Его в тяжелом состоянии перенесли на носнлках в лазарет Ларибуазьер. Где-то в западной части города трезвонили колокола. Вот тогда-то начались пожары. Решение об этом принял Брюнель. Он считал, что огонь -- последнее и единственное средство задержать продвижение версальцев. Он послал в морское министерство тридцать федератов из 109-го батальона за бутылями керосина для поджога домов по улице Ройяль и по улице Фобур-Сент-Онорэ. Одновременно по его приказу ведется обстрел Бурбонского дворца и подступов к Елисейским Полям. Все послеполуденное время версальцы ожесточенно рвались к баррикадам площади Оперы и Шоссе д'Антен. B конце концов немногие оставшиеся в живых федераты вынуждены были отойти к баррикаде, идущей от улицы Друо к Ришелье. Двое офицеров из 177-го батальона отказались бросить свою пушку и зарядный ящик; с помощью нескольких федератов они приволокли ee на себе под градом свинца, и капитан одной рукой тянул пушку, a другой размахивал знаменем Коммуны. Рассказывали, что на левом берегу Варлен все еще удерживает перекресток Kpya-Руж, Лисбонн -- улицу Вавен, a Врублевский* -- Бютт-o-Кай. Мне, повторяю, казалось тогда, что никто и никогда не сможет согнуть этот достойный восхищения народ! Мидинетка несла винтовку, будто зонтик, старик портной в домашнем халате спокойно спускался с лестницы так, как каждое утро за газетой, только сейчас шел он навстречу смерти. Позже их обнаруживали иочерневших от порохa и посеревших от страхa, недоверчиво через плечо поглядывавших на окна квартиры, откуда они только что вышли. -- На баррикадах смерть может прийти откуда угодно,-- пояснил мне Матирас.-- Из форточки, из чердачного окошка, из-за палисадника, из-за полуоткрытой ставни, отпрохожего, который идет себе с самым невинным видом... в грудь или в спину, по приказу или из-за предательства. -- Предательство...-- вздохнул Кош.-- Ведь страшно подумать, но даже своим товарищам по баррикаде доверять нельзя. Теперь, когда мы отходим от баррикады к баррикаде, в толпу отступающих непременно затесываются какие-то неизвестные личности. Твой дружок, с который ты из одной амбразуры палишь, вдруг может бросить ружье... Сам посмотри! И действительно, мостовая за баррикадой была сплошь усеяна оружием. Ho почему же, почему я был тогда уверен, что мы непобедимы, почему даже сейчас, в Рони, хотя уже стоит июнь, только путем долгих paссуждений я принуждаю себя не верить в конечную победу народа? Мстители Флуранса ждали нового штурма. Они явно боялись -- одного боялисьу что не хватит патронов. -- Может, y Бержере еще есть запасец? -- спросил Фалль.-- Идемте к нему! A Кош крикнул иам вслед: -- Будьте осторожны, дети мои! Там, в центре, не дремлет буржуазная гвардия, a обыватели уже повытаскивали из ящиков комодов трехцветные повязки. V Сегодня обед принес мне сам папа: -- Слушай, Флоран, может, лучше будет, если ты мне станешь каждый день отдавать свои листки. B такой форме он хотел дать мне понять, что шпики из Парижа могут в любой момент вернуться на ферму и что я еще отнюдь не в безопасности. Моя сумка! Отец только о ней и думает. Сумка из дрянной ткани, битком набитая тетрадями, именами, подробностями. Теперь, когда в Версале идут военные суды, мои записи приобрели взрывную силу динамита, и отец первым делом подумал о сумке, о том, как бы получше ee припрятать. Что за человек! На следующий день он спросил меня, снизу через щель в полу чердака, можно ли ему прочесть мои тетради. B кухне всю ночь горела свеча, a на следующее утро отец не пришел запрягать Бижу; теперь он все прочитал, я догадался об этом, прежде чем он попросил уменя продолжения, по его глазам догадался и по звуку голоса. Сумку он оставил y себя, a потом явился и вернул мне револьвер. Прежде всего одуряют запахи: керосина, скипидара -- они въедливее всех прочих, от них еще издали начинает щипать глаза. Потом взрыв, вернее, тот протяжный и глухой звук, с каким рвется сукно, какое-то адское сукно, и рвут его в гулком гроте. Феб сбросил меня на землю. Он брыкался, ржал, вставал на дыбы и так запрокидывался, что я боялся, как бы он не pухнул навзничь, задрав к небу все свои четыре копыта -- тогда он непременно сломал бы себе хребет. К счастью, я не выпустил поводья. Жеребец совсем обезумел от этого полыхания. Пришлось отвести его к СенЖермен-л'Оксеруa, покрепче привязать к решетке мзрии I округа. Надо сказать, это был действительно пожар из пожаров! Чудовищный взрыв: на воздух взлетел Павильон Часов. Чистая работа! Апартаменты, салоны, часовня, театр, Павильон Флоры, a также Павильон Марсан... каждому отряду свои участок. Паркеты, стены, панели и лепнина были тщательно промазаны керосином и скшшдаром. Бочонки с порохом расставили в ряд в Маршальском зале и начиная от площадки парадной лестницы вплоть до середины дворa. Кроме того, между всеми второстепенными очагами взрыва рассыпали дорожкой порох через залы и коридоры; последняя дорожка из Павильона Часов выходила далеко во двор, так что можно было, не рискуя взорваться самому, поджечь порох. -- A чтобы промашки не получилось,-- объяснил мне какой-то молоденький федерат,-- мы зарядные ящики сверхy еще порохом присыпали. И в погребе их полнымполно -- двадцать две штуки. Вот если бы Коммуна всегда все делала так основательноl Огонь вспыхнул сразу. Языки его рвались сквозь все отверстия, будто сквозь прорези жаровни. Гигантские столбы пламени рассыпались краткими рыжими вспыш ками или плясали высоко в небе, расточая невыносимый жар; стены императорского дворца коробились, вспучивались, потрескивали и выли человеческим голосом, словно чудовище, извивающееся в агонии. Огромные челюсти огня пожирали роспись плафонов, лепные орнаменты и хрусталь, полировку, картины и статуи, горделивые залы, величественные лестницы, парадные коридоры, разубранные цветами покои, тайные апартаменты. Деревья и кустарники, к которым подобрались змейки пламени, трещали и гибли, скрученные тоскливо воющим смерчем. На берегах Сены издыхал дракон, корчась и изрыгая пламя. Бержере велел вынести стол на терpacy, соединяющую Лувр с Павильонами Тюрго и Ришелье. И пировал там со своим штабом. -- Холодный ужин, как в высшем обществе! -- воскликнул кто-то из сотрапезников. -- Да, мой милый, но зато какое зрелище... Федераты с соседних баррикад, сбежавшиеся поглядеть, показывали друг другу полковника Дарделя, коменданта Тюильри, полковника Бено, командира пяти батальонов полубригады Бержере, коменданта Лувра, и еще многих офицеров, чьи фамилии я не запомнил. Тут-то я обнаружил Марту, оживленно болтавшую с каким-то здоровенным усатым парнем, лоб y него был квадратный, взгляд прямой, a повадки крестьянские; он оказался майором Буденом, тем самым, что несколько часов назад приказал расстрелять трех пленных y стены Павильона Часов, который сейчас пылал, как факел, среди рыжеватой мглы. *' Эмъен Буден, сорока mpex лем, смоляр, родом из Ионны, награжденный медалями за Крымскую войну. Вернувшисъ после Севасмополъской компании, он снова взялся --за свое ремесло в XVII округе на улице Сальнев и в качесмве смоляра рабомал в Тюильри в покоях импеpaмрицы. Замем он всмупил в Кавалерийский добровольческий корпyc Республики под командованием Дарделя, a mom после своего производсмва в полковники и назначения на должносмь коменданма Тюильри в свою очередь произвел Будена в капиманы и сделал его своим адъюманмом. -- Объясни, пожалуйста, Марта, почему это он тебя так интересует? -- Дурацкая твоя башка, никогда ты ничего не понимаешь! Сегодня днем он велел троих расстрелять, вечером поджег все эти деревянные панели, которые сам же сработал... И это еще не конец, поверь мне! Сбившись под деревьями, служители Тюильри смотрели на пожарище. Около десяти часов им объявили, что каждому дается пятнадцать минут, чтобы очистить дворец. Жар был такой, даже на расстоянии, что ужинавшим пришлось скинуть куртки, и такой стоял треск и гул, что приходилось орать во все горло. -- Мы окружены, вернее, почти окружены! -- кричал майор Серва.-- Версальцы уже на Елисейских Полях, на левом берегу наши удерживают лишь отдельные участки, и то ненадолго. Только что пала Вандомская площадь. На улице Мулен баррикада под угрозой. Стрелки, которых я послал на правый берег, вынуждены были отойти и укрыться за стеной, a этот безумец Брюнель по-прежнему удерживает улицу Ройяль! На пощаду надеяться нечего! Наши солдаты следят за каждым нашим шагом... Иначе мы поступить не могли, не ради развлечения мы пошли на такое. -- Замолчи, Серва, надоелt Дай себе волю и не угрызайся, a главное, иезуит, не порти удовольствия другим! -- завопил Буден, новый любимчик Марты. -- За твое здоровье, Серва, выпей это вино императрицы, последние бутылки остались...-- добавил кто-то.-- Выпьем же за Социальную республику, потому что ничто так не сушит глотку, как горящие дворцы. Падающие звезды, которые гнало в сторону Лувра прямо над головой пирующих, вызывали восторженные крики. От горевшего лака шла такая вонь, что даже в горле першило. Какой-то мужчина лет пятидесяти, в рединтоте, с красной кокардой в петлнце, похожий на Валлеса, когда тот еще носил бороду, взгромоздился на стол и вещал что-то, подняв хрустальную чашу к пурпурным облакам дыма, прошитым золотыми и серебряными блестками, беспорядочно кружившимися в небе. -- Я высоко оцениваю этот поджог, как акт абсолютно моральный, заметьте это, граждане. Мы видим, как уносится в клубах дыма твердыня монархии, этот ненавистный символ подлого прошлого, этот зловещий дворец, откуда шли приказы убивать народ, где все это замышля яось, где славословили преступления, ыаправленные против общества! Я готов плясать от радости, видя, как он пылает, словно ветошь! Слава вам, граждане, вам, которые мужественно взяли на себя инициативу и совершили акт высшей морали, высшей народной справедливости! Под радостные клики людей, обсевших все скамьи и балюстрады, толпа двигалась в направлении обстреливаемого картечью берега, чтобы полюбоваться на пожар Дворца Почетного легиона. Бенуа Декам, бывший кровелыцик, a ныне зачисленный в личную охрану Эда, рассказывал нам, как все произошло. Участыики этоvo дела облили керосином не только проклятый дворец, но и частные особняки на улице Лилль. Женщины не поскупились на горючее. Когда все было готово, Эд с развевающейся по ветру бородой въехал на середину улицы, выпятил грудь, взмахнул саблей, дав сигнал к началу операции. Грохнул револьверный выстрел, поджегший ручеек керосина -- и бах!.. Ужин пришел к концу. Гости Бержере остались свдеть за столом и, задрав головы, багроволицые, с трепещущими ноздрями, принюхивались; бороды и шевелюры их пронизывал свет, и все они молиа глядели на алые потоки, на круговорот огненного наводнения, превращавшего эту майскую ночь в ту самую, первую, что создал Творец. Bo дворе казармы Лувра полковник Бено сцепился со стариком, хранителем Тюильри, остававшиися на своем посту и при Республике, и при Коммуне. -- Господин полковник, напрасно вы разрешили ввезти во двор артиллерийские зарядные ящики. Музей может взорваться! A там собраны бесценные сокровища! Полковник Бено кликнул двух федератов: -- Выньте-ка револьверы и отведите этого холуя на площадь Наполеона. Пусть оттуда любуется, как горит дворец его хозяев! От дыхания пламени взлетали черные мотыльки, сыпались дождем раскаленные угли. Шагая взад и вперед среди искр и алых отсветов, генерал Бержере, прижав левую руку к сердцу, a правую с вытянутым указательным пальцем воздев к небу, полузадушенному беспорядочно мятущимся дымом, диктовал депешу, предназначенную Коммуне: "Только что исчезли последние остатки королевской "власти. Я желал бы, чтобы такая же участь постигла все памятники Парижа". Диктовку прервал какой-то запыхавшийся мальчишка, который от имени Брюнеля -- и своего собственноro тоже -- принялся крыть всех и вся: дует восточный ветер и из-за пожара Тюильри еще действующие батареи фактически прекратили стрельбу, более того, им отрезан путь к отступлению. Это оказался наш Торопыга. -- Хрен с ним, с отступлением,-- сказал он нам,-- a вот Пружинного Чуба сейчас убили. Дантова ночь. Весь левый берег полыхает, как костер. (Горели: сорок домов на улице Лилль и на улице Бак, Дворец Почемного легиона, Государсмвенный совем, Монемный двор, дома на углу улицы. Kpya-Руж; на правом берегу -- Пале-Ройяль, Тюилъри, дома на улице Ройялъ и минисмерсмво финансов --это последнее загоралось дважды.) Целую неделю стояла адова жара, и памятники вспыхивали, как спички. Ослепительный свет, свет Апокалипсиса заливал весь Париж. Восточный ветер усилился. Он подгонял атакующих, накрыл богатые кварталы зыблющимся темным тюфяком дыма, но от Тюильри слал он также раскаленные угли прямо в спину последних артиллеристов Брюнеля. Шквальный порыв прибивал кземлетучи искр, рыжий пар, густой дым, от которого задыхались бельвильские ребята, из последних сил старавшиеся под командованием маркитаятки Машю втащить на лафет огромную пушку, которая валялась среди обломков pухнувшей балюстрады. -- Где Пружинный Чуб? -- взвизгнула Марта.-- Где он? Блуждающие огоньки перебегали по развалинам фонтанов, фонарям и статуям площади Согласия. Рухнувшая среди двух трупов статуя города Лилля, хоть и обезглавленная, гордо вздергивала подбородок, отказываясь принимать случившееся. -- Его перенесли в морское министерство,-- вмешался Шарле-горбун.-- Ho вам-то зачем туда идти? Вас тоже ухлопают. Он возился y пушки, и от усилий даже горб его подрагивал. На улице Ройяль над какой-то потерной болталась на удавке крыса, a над ней прицепили надпись: "Смерть Тьеру, Мак-Магону и Дюкро -- пожирателям народа*. Было уже за полночь. Лазарет устроили в морском министерстве. Доктор Маэ, стоя в дверях, преграждал дорогу носильщикам, тащившим бутыли с горючим. -- Вы не смеете, не должны. Некоторых раненых нельзя транспортировать. Брюнель, отказавшийся подчиняться многочисленным пркказам Коммуны об отступлении, только что получил от Комитета общественного спасения грозный приказ очистить позиции, но предварительно зажечь и взорвать морское министерство. -- Что ж, доктор, мы-то еще можем прибегнуть и к нным мерам, a вот когда версальцы нагрянут, ваши больные живехонько выздоровеют! Потом начался кошмар, да еще Марта чуть нас не свела с ума. Пружинный Чуб был лучшим ee другом, ee единственной семьей, и она решила во что бы то ни стало разыскать его тело, перещагивала через раненых, умирающих, переворачивала, передвигала трупы. Я хотел было ee утихомирить -- куда там, она отбивалась, царапала меня, чертыхалась, но глаза y нее были сухие. Пришлось оглушить ee ударом кулака по голове и взвалить себе на плечи, как куль с мукой. Когда мы снова нашли Торопыгу, он дернул меня за сумку: -- Живо! Жарьте отсюда, очумели, что ли, дьяволы! Беспорядочно метавшаяся толпа вынесла нас на улицу Риволи, но разрыв картечи остановил наше бегство. -- У-y, черт! -- вдруг завопил Торопыга. -- 4 его это ты? -- По-моему, маслина мне прямо в брюхо угодила. -- Залезай сюда!-- крикнула Марта, спрыгивая с моих плеч. Пробив стены, версальцы с Вандомской площади проследовали через отель Рэн и обошли сзади баррикаду, преграждавшую улицу Кастильоне. Они обстреливали нас изо всех окон, словно в тире, a мы тем временем пытались перелезть через ограду Тюильри. Торопыга, которого я нес на плече, лишь слабо стонал, хотя его и здорово трясло, ко рубашка моя стала липкой от крови. Я быстро перебросил свою сумку с бока на зкивот. Марта плелась позади. Сотни людей бежали по набережным правого берега в густейшем дыму, под ливнем пуль и искр. Само небо, казалось, вспорото багровым рубцом. Справа от нас струилась дымящаяся огненная река. Зажатые между двумя потоками -- крови иогня,-- бежали куда-то люди, отплевываясь, кашляя, задыхаясь, не вытирая слезящихся гневных глаз. Феба мы обнаружили y решетки мэрии, чему немало удивились. Кругом толклись федераты, батальоны Бурсье, которые подожгли Пале-Ройяль и теперь отошли. Я попытался было пристроить потерявшего сознание Торопыгу на сшray Феба, но конь слишком горячился. Пришлось Марте вести его под уздцы, a мы, то есть Филибер Родюк, Шарле-горбун и я, несли на шинели нашего Торопыгу, нашего продавца газет. -- A где дочка мясника? -- спросила вдруг Марта. -- Ортанс все время была с Пружинным Чубом, при ней ему и пуля в голову попала,-- пояснила Адель Бастико.-- Когда его тело перенесли в морское министерство, она за ним пошла, и с тех пор ee никто не видел. Сейчас не время было пускаться в подробности, надо было бежать бегом, тащить раненого, который становился все тяжелее, вести под уздцы лошадь, которая не желала нас слушаться, среди раскаленного дыма, проникавшего в ноздри, в рот и обжигавшего нам нутро. Пожарище отражалось в багровых водах Сены и отбрасывало на весь фасад Ратуши огромное белесоватое пятно. Баррикада скверa Сен-Жак была укреплена стволами только что срубленных деревьев. Она, баррикада, была как чудище какое, и на ней, высоко подняв факелы, торчали часовые и орали вслед каждому: "Проходи!" A позади нее, вокруг бивуачных огней, спали люди, словно живым ковром укрывшие всю мостовую. Окна Дома Коммуны светились. Делеклюз, Ранвье и еще несколько несгибаемых бодрствовали, подписывали приказы, проверяли счета. Какой-то призрак слонялся по этому полю спящих, напоминавшему поле после битвы. Он перешагивал через тела, каким-то чисто дамским жестом подбирал полы своей необъятной шинели, не перетянутой поясом. Время от времени он деликатным пинком ноги будил кого-нибудь из федератов. Короткий диалог, какое-то звяканье... Оказалось, это просто-напросто казначей, разыскивающий ротных счетоводов и вручающий им деньги -- по тридцать cy на душу. За спиной y него 6олтался мешок. Hy прямо Рождественский дед со своей пышной белоснежной бородой. Над пылающим Парижем смолкла канонада. Все многочисленные дворы Ратуши превратились в караван-сараи, и суетня там была соответствующая. Приносили раненых, вытаскивали трупы, грузили зарядные картузыи снаряды в повозки и омнибусы, с грохотом выезжавшие на рысях через узкие арки. B коридорax гулко отдавались стоны и смех. Конец ночи мы провели y изголовья Домбровского. Генерал скончался ранним вечером в Ларибуазьере, после жестоких страданий (несмомря на все героические усилия главного хирурга докмоpa Кюско). Незадолго до захвата лазарета версальцами майор Брионсель перевез на фиакре его тело в Ратушу. Поляка отнесли на второй этаж, в так называемую Голубую спальню, которая в свое время была отведена для дочери барона Османа; его положили на обтянутую лазурным атласом кровать Валентины Осман. Комиссар полиции, он же рисовалыцик Пилотель, вышед из спальни, зажав под мышкой папку с набросками -- набросками с усопшего. Какие-то тени, неслышно ступая на носках, приближались к атласному ложу и запечатлевали поцелуй на челе гgнерала, перешептываясь по-польски. Среди них мы узнали нашего Янека из Дозорного, он тоже прикоснулся губами к челу усопшего, дал клятву над телом и отошел к своим друзьям эмигрантам, толпившимся втемномуглу. Восковое лицо Домбровского, лежавшего на левом боку, было повернуто в их сторону. Огонек свечи силился прогнать узенькие полоски тени, залегшие на этом маленьком лице. Казалось, полуоткрытый глаз и кончик острой бородки генерала одобряли приглушенные- речи его мятежных соотечественников. Марта уткнулась головой мне в грудь. Она где-то потеряла свою алую ленту, и ee рассыпавшиеся волосы щекотали мне HOC. Дыхание стало ровнее. Она вся ушла в созерцание этого маленького мертвого человека, этого великого генерала, которому по мерке оказалась девичья постель. "Поляки... Польша... польский...*. Эти слова то и дело доносил до нас беспокойный шепот из темного угла спальни. Мы разобрали также слово "Ярослав" и, пожалуй, больше ничего не поняли, но мы знали, что там вспоминают жизнь мятежного вождя. B том уголке девичьей спальни вместе с рассказами о 6 ушедшем титане возникали кавказские ветры, варшавские ружья, сибирские снега. Нет, не речь над могилой, a просто шелест уважения и любви. Мы уловили также раза два имя Флуранса, нежное и сильное слово, посмертный дар воину, алый цветок в бокале вина с острова Крит. -- Польша,-- шепнула мне Марта с придушенной яростью.-- Польша! Наша Польша! О, Флоран, Флоран! Неужели и мы коrда-нибудь станем чьей-то Полыпей? Она протянула мне губы. У них был вкус порохa и гари, дыхание ee обжигало, сама душа ee была пропитана запахом пожарищ. После того как и мы тоже принесли свою клятву генералу Домбровскому, Марта заснула, привалившись ко мне, на хлипком канапе, заснула, пожалуй, даже счастливая. A между тем моя рубашка, пропитанная кровью Торопыги, совсем задубела. A между тем красное знамя, которым прикрыли тело героя, вопияло на голубом атласе Валентины, но зато в темном уголке не умолкал шепот, блестели в полумраке глаза, слышалась мелодия растоптанных костров и мятежей, тлеющих под пеплом. Поляки... Польша... извечная мелодия схваченной за горло надежды. 24 МАЯ. СРЕДА. 1871 ГОД Утром в среду Коммуна, или, вернее, то, что от нее уцелело, обосновалась в мэрии XI округа. Уже к утру версальцы стали хозяевами доброй половины города. Красные панталоны, коим показывали дорогу квартальные патрули, еще ночью заняли I округ. После боя -- резня. Труп докторa Напиа-Пике, расстрелянного на улице Риволи, пролежал там целый день, причем победители стащили с него башмаки. Той же ночью было убито много женщин. На заре гражданин Бурсье, член Ценмрального комиjnema Националъной гвардии, в полной полковничьей форме, в красной перевязи с серебряной бахромой, mom, что защищал, a помом предавал огню Пале-Ройяль, объявил: -- Я должен noпрощамься с женой. Он осмавался y себя не больше чемвермu часа. Спускаясь no лесмнице, сказал консьержке: -- Я nocмуплю, как другие. Похороню себя под развалинами. B mom же час капиман Бернар, защищавший ПалеРойяль вмесме с Бурсье, забежал в последний раз к себе домой на улицу Арбр-Сек. Он сказал домохозяину, гражданину Бюзону: -- Я смоял перед баррикадами, ко пули от меня омказались. Мне жаль только моей мамеpu. Площадь перед мэрией XI округа сплошь кишела из конца в конец людьми. Сюда стекались остатки 6атальонов, уцелевшие после вчерашних боев, вольные стрелки, федераты в разномастной форме, a то и вовсе без формы, и каждый вносил свою лепту свидетельств и rнева. Особенио ярился 66-й батальон, который сражался в собственном квартале. Тот самый батальон, который отчаянно защищал церковь Мадлен и теперь устроил штаб-квартиру в двух шагах отсюда, в маленькой лавочке на улице Седен. -- Шестеро наших смельчаков,-- рассказывала батальонная маркитантка,-- были окружены, взятывплен и расстреляны на наших глазах. A мы, мы укрылись чуть подальше и видели, как их поставили к стенке. Ничего мы для них сделать не могли. Мы смотрели, как падали они, сраженные пулями, с криком: "Да здравствует Комшуна!" Эта смелая женщина, одетая в военную форму, была знаменита. Многим была знакома сдвинутая на затылок круглая шляпа, расстегнутая куртка, красный пояс. Звали ee Маргарита Генде, по мужу Лашез. Газета "Кри дю Пепль* воздала должное мужеству, проявленному Маргаритой под огнем на Шатийонском плато 3 апреля: "Она и солдат, и хирург. Львиная кровь течет в жилах этой храброй женщины". Статья была вывешена в булочной на улице Седен. Федераты 66-го все были с улицы Рокетт, с бульвара Вольтер и из Менильмонтана, a также из тех ремесленных улочек, которые расположены вокруг мэрии, где ныне была резиденция Коммуны. Квартал трясло в приступе грозной лихорадки y подножия статуи Вольтерa. Беглецы, раненые, убитые, повозки и военное снаряжение -- все, отступая, стекалось сюда. Коммуна была теперь будто одной семьей, собравшейся по случаю какого-нибудь из ряда вон выходящего события. Расспрашивали о том, о другом, как бывает среди съехавшихся на сборище дальних родственников. И так мы узнавали все. Узнавали об отмщении и смертях, делились плохими и добрыми вестями. Собравшаяся вместе семья наконец-то обретала единую коллективную душу, кипевшую грозным рокотанием. " Армия Коммуны была столь малочисленна, что одни я те зке люди постоянно встречались друг с другом". Луиза Мишель -- Их было четырнадцать. Женщины заряжали ружъя, мужчины стреляли. Я застряла y окна и не могла выбратьея ни через верх, ни через низ -- лестшщу разбило, и она висела, не доходя до полу. Вдруг слышу: "Сдавайтесь! СдавайтесьЬ -- "Ни за что! Да здравствует Коммунаl* Так их всех и убило, до последнего человека. Остались только две женщины. Версальцы поставили их к стенке. Под дулами ружей женщины плевали им в лицо, проклинали. -- Скореe сюда! Измена!.. Бакалейщик на углу улиц Седен и Попенкур отказывается давать консервы. -- Факел, граждане, лишь только факел -- нелобедимое оружие, это единственное орудие, которое нельзя уничтожить! Восставшие будут передавать его, как эстафету, из рук в руки на всем пути гражданских войн! -- A ведь этот юноша, гражданин студент, прав! Это говорю вам я, ветеран 48 года, старый бланкист, и я тоже могу вам напомнить те случаи, когда пламя освещало мировую историю, вспомните хотя бы Нумидию, Карфаген, Сарагосу, Кремль! Ноздри слушателей чуть вздрагивали, как подрагивают ноздри дьва. Воздух Парижа слегка отдавал гарью. Говорят, что делегаты Коммуны и некоторые военные командиры под дулами своих солдат настаивали на том, что следует спасти от огня Лувр, Национальную библиотеку, Пантеон, Собор Парижской богоматери, часовню Сент-Шапель и Национальный aрхив. Они готовы были пасть от руки своих же ради спасения нескольких книжонок и какой-то там мазни на стенах, но их солдаты, вот чудаки, не стали стрелять! Мужчины и женщины, устроившиеся y ограды статуи Вольтерa, очень хвалили Тотоля -- того самого командира батальона, который желал взорвать Пантеон. -- Вот уж кому плевать было на все эти храмы славы и гробы со знаменитыми упокойникамиl Ho гражданин Валлес запротестовалl Тотоль еще хотел взорвать церковь Сент-Этьен-дн5'Мон я. Библиотеку святой Женевьевы! A один старичок, маленький такой и голос еле слышный, сказал так: "По совести говоря, граждане, для вящей славы Коммуны нам, мне кажется, обязательно надо быть там, когда взрыв произойдет. Так-то оно лучше получится, если мы оттуда не уйдем и взлетим вместе с версальцами. Я, граждане, не оратор, но кое-что смекаю... Вы меня извините, я человех застенчивый и никогда еще публично не выступал. Ho вот сегодня я в первый раз посмел и, по-моему, сделал превосходное предложение. Только уж давайте поторапливаться, если мы еще долго будем так болтать, никогда мы не взорвемся...* У подножия статуи Вольтерa смеялись с особенным удовольствием. Приятно было думать, что есть чисто революционные мотивы уважать старость. Появились главные делегаты Коммуны -- Вайян, Авриаль, Журд, Верморель, Тейс, Валлес, Лонге* и Делеклюз. Они прошли сквозь почти враждебно молчавшую толпу, исчезли в подъезде мэрии XI округа. Последнее заседание Коммуны сосмоялосъ в восемь часов ympa, npucyмсмвовало пямнадцамь человек, принявших не без дискуссиu решение покинумь здание Рамуши. Старик Делеклюз, валившийся с ног от усталости, пытался еле слышным голосом втолковать присутствующим, что Коммуна родилась в Ратуше и именно в Ратуше ee избранники должны умереть. Между тем комендант Ратуши Пенди завершал последние приготовления к поджогу. И только тогда Габриэль Ранвье последним присоединился к остальным -- убедившись, что все будет сделано как следует. Лефрансэ и Жерарден явились к своим товарищам в мэрию XI округа между десятью и одиннадцатью часами. Оии рассказывали, еще ошеломленные всем, что пришлось увидеть: -- Мы направились в Ратушу договориться с Комитетом общественного спасения иасчет обороны IV округа. Hac встретил отчаянный треск, звон лопающихся стекол, пламя, лизавшее фасады... Женщины, дети взбирались на крыши посмотреть новый пожар. Сражение шло почти рядом. Всего несколько шагов, и маркитантки и зеваки оказывались на мостовой y площади Бастилии или y Шато-д'O. Каждый затылком чувствовал жерла пушек Пэр-Лашез. Марте, Фебу и мне было приказано срочно доставить донесение Фаллю, который по-прежнему находился в бывшей полицейской префектуре, где он командовал отрядом Мстителей Флуранса. To была наша последняя скачка. Марта... Я чувствовал боками ee тепло, чувствовал, что она вся дрожит, услышал ee вздох: -- Ox, Флоран, никогда уж нам с тобой не скакать по Парижу! Версальцы продвигались по набережной Конти. Мы вырвались с Аркольского моста как раз в ту минуту, когда огонь с новой силой охватил здание Ратуши и на площадь с ревом посыпались фонтаны искр и пылающие головешки. Феб встал на дыбы, сбросил нас с Мартой наземь, заржал, задрав морду к небу, которое было такой же масти, как и он сам, и, даже не оглянувшись на нас, взял с места кавалерийским галопом, перемахнул через баррикаду y башни Сен-Жак, свернул на улицу Риволи, понесся прямо на версальцев и исчез навсегда. -- К своим удрал...-- проворчала Марта.-- Не про нас такой конь. Он при нас состоял, когда мы в королях ходили, a теперь перешел к врагу, и не он один. Это лошадка для победителей. Богатенькая кляча, буржуйская... На площадь Вольтерa выходили люди из ворот кладбища Пэр-Лашез, где только что предали земле тело Домбровского. B двух шагах от могилъного рва батареи Пэр-Лашез отрывисто проревели свое надгробное слово. Эта среда становилась похожа на воскресенье. Солнце расточало упоительное тепло. Женщины надевали свою лучшую одежду и шли с ребятишками к баррикадам, отнести мужьям поесть. Харчевни и кабачки были переполнены народом, но то и дело оттуда доносились возгласы: -- Мне лично хватит! Хватит! -- Ox, нет, не такой нынче день, чтобы напиваться! И все-таки какое-то прекрасное веяние проносилось надо всей этой сумятицей. Никому не известный офицер, взгромоздившись на столик, ораторствовал: -- Единственное, что требуется,-- это поставить вокруг всего округа заслон из тех, кто будет биться до конца! Два брата, отправляющиеся на баррикады, обнимались на прощание. Один шел к Шато-д'O, другой -- на площадь Бастилии. Старики с неловкой улыбкой буркали себе под HOC: -- Ничего не попишешь! Что нужно сделать, сделаем. Так-то вот оно! Под застрехой нашего сарая поселилась парочка снегирей, свили себе гнездышко прямо в расколотой миске, стоявшей на выступе балки. Гнездо никогда не пустует, кто-нибудь из родителей непременно остается сидеть на яйцах, прикрыв их всеми своими перышками. Стоит мне пошевелиться, и дежурный тут же поворачивается ко мне в профиль и щурит на меня свои круглый глазок, просто из любопытства, из интересa, a не со страхy. Мы теперь с мсье и мадам Снегирь закадычные друзья. Вот уже три дня, как мне еду носит папа. Если за передвижением по двору наблюдают, то гораздо естественнее ходить в конюшню или в сарай мужчине, a не женщине. Приносит он мне также и газеты, более или менее свежие. Всего три-четыре -- не более, потому что наши усердные читатели газет, даже версальских, сразу попадают на подозрение. Я жадно проглядываю все эти опусы убийц, потом стараюсь прочитать что-нибудь между строк, a главное -- обнаружить любимый силуэт среди всех этих одной черной краской намалеванных портретов aрестованных женщин. Сотрудники "Пари-Журналь" так описывают "петролейщиц": "Одни, без епутников, ч&ще всего скромиенько, но не бедно одетые. Не идут даже, a скользят вдоль стен. На первый взгляд просто обыкновенные домашние хозяйки, отправляющиеся за покупками..." Вы, гнусные писаки! Знайте же, что это как раз и были домашние хозяйки, которые, нескрываясь, несли кувшины с молоком, потому что им приходилось, хочешь не хочешь, выходить из дому, чтобы накормить вопящего от голода младенца! У меня так и захолонуло сердце, когда на глаза мне попало описание одной из девушек, шивших мешки и взятых в плен y Законодательного корпуса; надо сказать, что на сей раз борзописец не прибег к излюбленному приему опоганивания: "Высокая красивая девушка по имени Марта, препоясанная красной перевязью с серебряной бахромой -- подарок одного из ee любовников..." Не та Марта, другая. Ибо вряд ли версальский строчкогон заметил бы мою при ee маленьком росте. Прежде чем вылететь в окошко, под которым я пишу, папа снегирь, a может, мама снегириха описывает круг над моей головой и обязательно прощебечет мне что-то трижды, негромко, но дружелюбно. Несчастных прохожих, на которых указали люди как якобы на Курбе, Лефрансэ, Гамбона и Амуру, только что расстреляли, тут же, на тротуаре перед Гербовым управлением. Версальская солдатня изощрялась в гнусных выдумках; например, складывали трупы друг на друга, чтобы по ним можно было ходить, как no ступенькам лестницы; кидали с размаху штык в глаз уже убитого федерата; победитель в этой игре в "ножички" забирал ставки, внесенные прочими участниками; стрелок-моряк, распоров живот молодой женщины, разматывал ей кишки... Такие рассказы с быстротой молнии перелетали от группы к группе людей, теснившихся среди артиллерийских обозов на площади Вольтерa. К вечеру в среду мы пришли к убеждению, что это уже предел ужаса, что самое худшее уже позади. B ушах y меня гудит, отголоски резни сливаются с вечным рефреном неистощимых иллюзий. . и грозны наши женщины. На улице По-деФер поймвjш они артиллериста, который хотел было улизнутьr и посгавиля его к орудию: "Вот оно, ваше место. Ежели вы желаете, чтобы мы сохранили вам жизнь, выполняйте свой долг!" -- A на баррикаде y фонтана, как раз против Политехнического училища, всех перебшш, кроме одной старухи, местнqй жительницы. Она стреляла, заряжала, снова стреляла... Версальцы несколько раз по ней били. Она была убита на месте, как стояла, эта старуха. На углу улицы Фоли-Реньо мы вдруг услышали знакомый голос -- это в кабачке "Мирный Парень* Предок рассказывал участнику событий 48 года о Бланки, о Флурансе. Старик очистил нам место за своим столиком, заказал две 6ольшие миски мяса с овощами. -- Огорчает меня наш дражайший Делеклюз,-- ораторствовал дядя Бенуа,-- иросто диву даешься, как это он еще на ногах держится. Не умирающий даже, & развалина какая-то. Поглядите на него, послушайте -- это уже не революционный боец, a "великий прадед* Революцииl A знаете, что он только что набормотал! -- Тут наш старик заговорил умирающим голосом: -- "Я предлагаю, чтобы члены Коммуны, препоясанные своими шарфами, устроили на бульваре Вольтерa смотр всем батальонам, какие только удастся собрать. A оттуда мы выступим во главе наших бойцов и отвоюем..." Отвоюем!.. Все никак не может отделаться от ветхозаветных представлений о массовой вылазке. Ho где же массы, где они сейчас, ради всего святого, граждане, скажите, где же они? Ax, этот чертов Делеклюз, милый ты мой, старый борец Революции! Существуют великие люди, которые мечтают, чтобы им еще при жизни статуи воздвигали, ну a наш трогательнейший якобинец еще дальше пошел, он при жизни стал собственной мумиейl И никому к своим пеленам притронуться не дает, собственноручно их на себя накручивает, совсем как рабочий свои фланелевый пояс. Вот вам, rраждане, добрый почин, пускай каждый положит булыжник в Делеклюзову пирамиду! Мстители Флуранса заглянули в кабачок наскоро перекусить перед отправлением к Шато-д'O. Нищебрат подошел к Предку, встал перед ним, опустил голову. -- Простите меня, дедушка. -- За что простить-то, внучек? -- A