очувствовать полноту и прелесть жизни. Никогда еще ссора или разрыв с женщиной не омрачали его души, не привели к мысли о самоубийстве. Он переходил от одной женщины к другой, как ходил от стола к столу в игорном зале, если его любимое число - семнадцать - подводило его. И только встреча с Флор на празднике у майора вдруг пробудила в нем мечты о семейном очаге, домашнем уюте, красиво накрытом столе и чистой постели. До сих пор у Гуляки, по существу, не было даже постоянного адреса, поскольку каждый месяц он переезжал из одного дешевого пансиона в другой, не имея денег, чтобы заплатить хозяйке. Да и мог ли он тратиться на эти пустяки, когда у него почти не оставалось на игру? Флор внесла в его жизнь нечто новое: спокойствие, тепло и нежность. Он стал ценить семейный уют. - Ты мне нравишься, милая, ты покорна, как домашний зверек. Гуляка настолько увлекся Флор, что терпел даже ее мать, на редкость противную, надоедливую и нелепую старуху. Простота и бесхитростность жизнерадостной и скромной девушки очаровали Гуляку. Мечтая побороть ее сопротивление, он в то же время гордился стыдливостью и целомудрием Флор. Ибо именно он со временем преодолеет эту стыдливость и насладится этим целомудрием. Друзья Гуляки стали замечать, что глаза его как-то странно блестят, и он сам иногда стоит с отсутствующим видом у рулетки, забыв сделать ставку. Вот почему они нисколько не удивились, увидев его на карнавале танцующим в группе "Веселые газетчики", которая была организована уважаемыми семьями Рио-Вермельо и оформлена дядей Порто. Девушки и парни, одетые продавцами газет, размахивали "Диарио да Баия", "А тарде", "Дтиарио де нотисиас" и "О имтгарсиал". В воздухе кружились конфетти, летели нити серпантина, пульверизаторы опрыскивали духами влюбленные парочки, и не было кашасы. Словом, все это совсем не походило на те карнавалы, в которых Гуляка участвовал прежде и которые продолжались с субботы до вторника. Там он присоединялся к любителям выпить, вертелся среди девчонок, танцевал самбу на мостовой, а к вечеру, пьяный, валился с ног, где попало. И так все четыре дня. - Посмотрите только, кто идет в той группе с бубном в руках! Это же Гуляка, кто бы мог подумать! - удивлялись прохожие, привыкшие его видеть в развеселой компании. Гуляка шел рядом с Флор, осыпая ее конфетти и нежными словами. Однако после того, как он около полуночи расставался с Флор, он по-прежнему кутил в компании самого низкого пошиба и напивался кашасы. От Флор он отправлялся прямо в "Табарис", или "Мейя-Луз", или "Флозо". А в понедельник, заявив, что у него срочная работа в губернаторском дворце, удирал в десять вечера - не мог же он опоздать на бал, где Андреза и другие мулатки блистали в костюмах придворных дам эпохи Марии Антуанетты из сатина и бархата и в белоснежных париках из ваты. Какой бы сильной ни была страсть Гуляки к Флор, как бы он ни мечтал о семейной идиллии и домашнем очаге, он не собирался менять свою жизнь, свои привычки не в пример Мирандону, который иногда вдруг говорил: - А знаешь, приятель, я, пожалуй, начну новую жизнь... С завтрашнего же дня... Гуляка никогда не делал подобных заявлений. Да, он был влюблен, он собирался жениться, но отказываться от своих привычек, игры, плутовства, от выпивок и уличных потасовок, от казино и публичных домов не думал. 11 Море роз, необозримые горизонты, лазурное небо, мир и согласие, Флор и Гуляка, влюбленные друг в друга. И вдруг внезапно налетает шквал, небо закрывают свинцовые тучи, объявляется беспощадная война, любовь Флор и Гуляки под запретом. Несколько смущенный сознанием собственной вины, поскольку именно он воздвиг этот карточный домик, который не смог выдержать даже малейшего дыхания опасности, Мирандон, почитавший себя философом, заметил наставительно: - Вот так... Есть у нас гарантия? Никакой... Мотор грузовика после ремонта и тот получает гарантию на полгода... А люди? Стоит нам подумать, что у нас все в порядке к дела в конце концов пошли на лад, как все летит кувырком, самое дорогое рушится, превращается в груду пепла... Это и случилось, по мнению Мирандона, с Гулякой, и теперь не было никакой возможности восстановить в глазах доны Розилды репутацию отставного чиновника канцелярии губернатора. Впрочем, в равной степени и в глазах доны Флор... А какого еще отношения заслуживал обманщик, одурачивший ее? Мирандон знал этих ласковых и покорных девушек: узнав о том, что их доверие обмануто, они становятся гордыми и неприступными. - Уж если они разозлятся, пощады от них не жди... - пессимистически заключил он. Ничтожество, мошенник, подлец, мерзавец! Нет, язык человеческий не мог передать негодование доны Розилды, ее возмущение этим негодяем, этим подонком. Еще вчера он был для нее идеальным женихом, едва ли не святым, которого она превозносила да небес. А сегодня она скорее согласится увидеть дочь за полицейским, за преступником, за убийцей, приговоренным к тюрьме, только не за этим канальей. Узнав от соседей о преисполненных решимости: словах доны Розилды, Мирандон, мучимый угрызениями совести и все же трезво смотревший на вещи, покачал головой: если Гуляка и после этого намерен ухаживать за Флор, значит, он ничего не смыслит в женщинах. Обычно благоразумный, сейчас он ослеплен любовью и не хочет понять, что все провалилось и ничего с этим не поделаешь. Чтобы утешиться, Мирандон заказал себе вина в баре "Триунфо". А Гуляка и не собирался восстанавливать свое доброе имя в глазах доны Розилды, утихомиривать ярость этой чертовой старухи, настоящей ведьмы и несносной ханжи. Не собирался он и рвать с Флор, лишать себя ее приятного смеха, спокойной нежности, томных вздохов. Напротив, он решил на ней жениться. В конце концов, главным было то, что они любили и понимали друг друга, а все остальное лишь глупая шутка. Ведь Флор полюбила Гуляку не за выдуманную должность и положение, которого он не занимал, и не за деньги, которых у него не было. Больше всего в этой истории Гуляку поразило то, что разоблачила его Селия, его протеже, эта колченогая уродка, которая благодаря ему получила место учительницы. Именно она подняла шум, докопалась до истины и донесла на Гуляку доне Розилде. Она приковыляла на второй этаж в таком волнении, что не сразу смогла говорить, но вид у нее был очень довольный. Лицо, занимающее очень высокий пост? Да он никогда не поднимался даже на ступеньки дворца; единственный дворец, который Гуляка посещает, - это "Палас", пристанище шулеров, развратников и девиц легкого поведения... Уважение? Он пользовался им только среди самых дешевых проституток, хозяек публичных домов и мошенников. Чиновник канцелярии губернатора? Да если бы он осмелился войти к губернатору в кабинет, его бы немедленно арестовали и посадили в кутузку. Как же ее назначили преподавательницей? Лучше не думать об этом, кто знает, на какие махинации пустился этот жулик. Как Селии, этой невзрачной учительнице начальной школы, удалось раскрыть обман Гуляки, разоблачить во всех подробностях комедию, которую он разыгрывал перед доной Розилдой, не вызвав у нее и тени сомнения, ни желания ухватиться хоть за какую-то соломинку в этом море лжи? Чем объяснить ее рвение в разоблачении обманщика и нищего соблазнителя? Огорченный Гуляка не переставал удивляться: - Подумать только! Ведь я не сделал ничего плохого этой девушке, напротив... А может, услуга Гуляки заставила Селию почувствовать себя не столько благодарной, сколько оскорбленной? Она не могла простить ему, что обманулась в своих подозрениях, что он оказался совсем не таким, каким его видело это желчное и завистливое существо: жалкая жизнь, которую влачила Селия, озлобила и ожесточила ее, и с каждым днем чувство обиды все больше брало верх над признательностью, она не верила, что Гуляка мог помочь ей... Селия случайно напала на след и стала доискиваться, пока не распутала до конца всю паутину лжи, которую начал плести Мирандон на празднике у майора и которая с каждым днем все увеличивалась, хотя виноват в этом был не столько Гуляка, сколько стечение обстоятельств. И только после того, как Селия акт за актом восстановила этот фарс, она почувствовала удовлетворение: значит, ее не так-то легко провести, значит, есть у нее чутье и ее не обманешь никакими сказками про губернатора. Довольная и счастливая, забыв о своей хромоте, она взлетела на второй этаж, где дона Розилда и Флор шили приданое. "Он просто пижон и жалкий мошенник, я всегда это знала". Ее обычно хмурое лицо сияло. Чужие слезы и проклятия доставляли ей ни с чем не сравнимую радость. Разве есть в мире более великолепное и волнующее зрелище, чем зрелище чужого страдания? Для Селии не было. Ни один мужчина не взглянул на нее с вожделением, никто не улыбнулся ей с любовью, а дети в школе боялись ее и убегали прочь. Дона Розилда в ярости грозилась убить обманщика, покончить с собой, истерически рыдала, умоляла дать ей воды. Но Флор не обращала на мать внимания, она смотрела на Селию. - Убирайся отсюда, гадина, и чтобы ноги твоей здесь больше не было... - Это ты мне, Флор? Но в чем дело? - Даже если он такой, как ты говоришь, как ты могла так поступить? Он ведь устроил тебя на работу... И ты должна была скрыть то, что узнала, потому что, когда ты подыхала с голоду, он помог получить тебе место... - А почему ты так решила? Это еще неизвестно! Я уверена, что сыграло роль письмо падре Барбозы... Флор говорила тихо, но голос ее был полон презрения: - Убирайся отсюда пока я не отучила тебя совать нос в чужую жизнь. - Ну и оставайся с ним, он еще опозорит тебя и выставит на всеобщее посмешище... Возмущенная человеческой неблагодарностью, Селия заковыляла вниз по лестнице. С той же минуты между доной Розилдой и Флор началась беспощадная война. Именно война, по-другому и не скажешь. Едва за Селией захлопнулась дверь, как дона Розилда, забыв об обмороке и хороших манерах, закричала, чтоб учительница вернулась. Ей надо было продолжить разговор, еще раз повернуть нож в открытой ране. - Селия! Селия! Подождите... - Я ее выгнала... - мрачно сказала Флор. - Она пришла к нам с добрыми намерениями, а ты ее выгнала, вместо того, чтобы поблагодарить?! - Нога этой гадины больше не ступит через наш порог... - С каких это пор ты стала здесь командовать? - Если она еще когда-нибудь войдет в наш дом, я уйду... Мирандон не ошибся, утверждая, что разоблачение Гуляки вызовет бурю негодования со стороны доны Розилды. Однако он целиком ошибся в отношении Флор. Разумеется, Флор была им недовольна: зачем Гуляке понадобилось так глупо врать? Но она и минуты не думала с ним расстаться. Она любила Гуляку, и для нее было безразлично, какой пост он занимает, пользуется ли влиянием в общественной и политической жизни. Так она и заявила ему в тот же вечер, когда вопреки запрету доны Розилды вышла повидаться с возлюбленным на ближайший угол. Она выслушала его и простила, немного поплакав и назвав "глупеньким сумасбродом и красавчиком". Гуляка впервые заговорил о своих чувствах, о том, как страстно любит ее и как хочет на ней жениться. И этого было вполне достаточно, чтобы Флор забыла обо всех огорчениях, обманах и никому не нужных измышлениях. А потому Флор сказала, что придется им набраться терпения и подождать еще десять месяцев, пока ей не исполнится двадцать один год, и тогда она достигнет совершеннолетия и сможет уже не считаться с матерью, ибо на согласие ее надеяться не следует. Никогда еще Флор не видела ее такой разъяренной, поэтому надо обдумать, как они теперь будут встречаться тайком от матери. Их любовь, которой дона Розилда поначалу покровительствовала, может существовать только в подполье: мать запретила ей видеться с Гулякой. Престиж его на Ладейра-до-Алво лопнул как мыльный пузырь. Гуляка осушал слезы возлюбленной поцелуями, не обращая внимания на прохожих. Взбешенная дона Розилда поджидала дочь с плеткой из сыромятной кожи, когда-то сделанной для того, чтобы наказывать животных и детей за непослушание. Плетка давно висела в бездействии, хотя в свое время изрядно погуляла по спине Эйтора, неисправимого лентяя; Розалия тоже получила свою долю, да и Флор драли несколько раз, когда она была маленькой. Сейчас же плетка стала лишь символом материнской власти, красовавшимся на стене в столовой. Но едва Флор переступила порог, как плеть обрушилась на ее грудь и шею, оставив на коже багровые рубцы - красноречивый след войны, длившейся более недели. Флор приняла удары, не проронив ни звука, только защищала руками лицо; она не предала своей любви. "Пока я жива, он на тебе не женится", - в бешенстве рычала дона Розилда. На другой день Флор поднялась с трудам, избитое тело болело, на шее алел подтек. Происшедшее обсуждала вся улица: негритянка Жувентина, как обычно восседавшая у окна, делилась с соседками подробностями, доктор Карлос Пассос осуждал систему воспитания доны Розилды, хотя и признавал, что причины длят неудовольствия и гнева у нее были. Когда в обычный час Гуляка появился перед домом, окна второго этажа были закрыты, балкон пуст, засов на входной двери задвинут. Сквозь жалюзи в комнате Флор, выходившей на боковую улицу, пробивался свет. Кто-то рассказал ему о вчерашнем побоище, кумушки утверждали, что опечаленную Флор мать заперла на ключ. Гуляка согласился с негритянкой Жувентиной, любовницей Атенора Лимы, когда та заявила: "Гиена, вот кто она, эта дона Розилда", - молча выслушал все, что ему рассказали, и ушел... Ушел, чтобы вернуться после полуночи и разбудить всю Ладейру и примыкавшие к ней улицы серенадой, самой нежной и страстной, какую редко услышишь в нашем, да и любом другом городе. Те, кто слышал эту серенаду, навсегда ее запомнят и сохранят в своем сердце. Еще бы! Гуляка собрал для Флор самых лучших музыкантов: несравненное кавакиньо тощего Карлинъоса Маскареньяса, которого он разыскал в постели гостеприимной Марианильи Пентельюды, скрипка знаменитого Эдгара Коко, с которым могут сравниться музыканты разве только в Рио-де-Жанейро или за границей, флейта виртуоза Валтера да Силвейры, бакалавра. Гуляка оторвал его от книг: недавний выпускник готовился к конкурсу на судейскую должность, рассчитывая в скором времени получить этот почетный пост. Тогда уже не послушаешь его прославленную флейту, доставляющую поистине неземное наслаждение. На гитаре играл молодой человек, которого все любили за галантность, веселый нрав, скромные и вместе с тем благородные манеры, за его остроумие, утонченность, редкие музыкальные способности и чарующий голос. С недавних пор он стал выступать по радио и уже пользовался заслуженной славой. Его имя раздавалось повсюду. Доривал Каимми и другие близкие друзья гитариста превозносили его еще не изданные произведения, утверждая, что, едва они будут опубликованы, мулат станет знаменитостью. Все это были закадычные дружки Гуляки, с которыми он пил и кутил ночи напролет. Еще он привел с собой бледного певца из кабаре и пьяного Мирандона. В начале Ладейры они остановились, и скрипка Эдгара Коко издала первые душераздирающие крики. Ее поддержали кавакиньо, флейта и гитара, а затем вступили голоса Каимми и Гуляки. Гуляка не был отличным певцом, но его вдохновляли страсть, желание отомстить за возлюбленную, утолить ее печаль, утешить, доказать ей свою любовь: Ночь. Улыбка уснувших небес. Звезд любовная дрожь. Лунный свет, наполняющий лес, как серебряный дождь, как роскошный, сверкающий дождь... Я пою. Я тебя умоляю: "Услышь!" Ты не слышишь. Ты спишь...* (* Стихи в переводе Г. Плисецкого.) Серенада плыла вдоль по улице, и из окон стали высовываться головы любопытных, плененных музыкой и пением Даривала Каимми. Негритянка Жувентина захлопала в ладоши от радости, она была на стороне Флор и Гуляки и, к тому же очень любила серенады. Некоторые рассердились оттого, что их разбудили, и хотели было выразить свое недовольство, но чарующая мелодия покорила их и они заснули, убаюканные серенадой. Доктор Карлас Пассос принадлежал к числу этих недовольных; он вскочил с постели в страшной ярости, ибо работал в больнице с шести утра, а домой возвращался только в девять вечера. Но пока доктор шел от кровати к окну, гнев его утих, и он стал мурлыкать себе под нос, облокотившись на подоконник, чтобы лучше слышать музыкантов. О луна! Свой серебряный ливень пролей в изголовье любимой моей... Освещенные уличным фонарем певцы стояли как раз на углу, против дома Флор, а Гуляка подошел поближе к свету, чтобы Флор могла лучше его разглядеть. Звуки флейты доктора Силвейры словно ползли вверх по стене; скрипка же Эдгара Коко, проникнув сквозь закрытые жалюзи в комнату девушки, заставила ее, трепеща, вскочить с постели. "Владыка небесный, да это же Гуляка!" Флор подбежала к окну вот он, светловолосый и красивый, стоит под фонарем, протянув к ней руки: Я в объятьях тебя задушу! Отвори! Мою страсть утоли... Несколько человек вышли послушать серенаду. Привлеченный музыкой и в надежде, что кто-нибудь из певцов прихватил с собой бутылку, в старой пижаме появился Казува Воронка. На балконе второго этажа показалась дона Розилда и яростно набросилась на музыкантов, пытаясь прервать серенаду: - Бродяги! Бездельники! Я пою... и тебя умоляю: "Услышь!" Ты не слышишь. Ты спишь... Откуда взяла Флор такую красную, почти черную розу? Гуляка поймал ее на лету. Прекрасная волшебная ночь, в небе светит золотая луна, воздух напоен ароматом розмарина, вся улица поет серенаду для Флор, запертой в комнате: Там, вверху, молодая луна так задумчива, так холодна, так высокие звезды чисты.. Распахнув дверь, дона Розилда выскочила на улицу в грязном халате, растрепанная и с ненавистью накинулась на товарищей Гуляки: - Убирайтесь отсюда! - пронзительно кричала она. - Я вызову полицию, заявлю в полицейский участок, псы паршивые! Ее появление было столь внезапным, что на какое-то мгновение музыканты смешались и прекратили петь. Торжествующая дона Розилда выпрямилась с видом победителя, встав посреди умолкнувшей улицы. - Псы паршивые, убирайтесь прочь! Однако смятение, охватившее певцов, длилось недолго Тотчас зазвучала флейта доктора Силвейры, подражая смеху и улюлюканью мальчишек и явно издеваясь над доной Розилдой. Будь ко мне благосклонна! На склон мне подняться, Иайя, позволь... Гуляка направился к своей будущей теще и с подлинным изяществом и мастерством изобразил знаменитое па из сирибосета Лишившись от негодования голоса, дона Розилда в панике отступила и из последних сил вскарабкалась к себе на второй этаж. Серенада снова разлилась в ночи, заполнив всю улицу, и продолжалась до рассвета. Ей подпевали подгулявшие прохожие, аплодировал ночной сторож, потом появилась бутылка, которую так ждал Казуза Воронка. Пели Гуляка и Каимми, пел Женнер Аугусто, пел своим густым басом доктор Валтер, пел ночной сторож, всю жизнь мечтавший выступать на радио. Вся улица пела серенаду в честь Флор, которая в пеньюаре с оборками и кружевами выглядывала из своего окна. А внизу галантный кавалер Гуляка с красной, почти черной розой в руке пел ей о своей любви. 12 Бежав от преследований матери из дому, чтобы соединиться с Гулякой, Флор нашла приют в Рио-Вермельо, у тети Литы и ее мужа Талеса Порто. Сначала Порто колебался: ему не хотелось осложнять отношения с доной Розилдой - женщиной взбалмошной и грубой. Порто же был человеком добродушным и любил покой. Этот скромный служащий мирно жил в своем тихом уголке, все свободное время отдавал живописи. Дона Розилда не раз набрасывалась на него и дону Литу, когда еще во время карнавала они высказывались против романа племянницы с Гулякой. Дона Розилда тогда, наоборот, считала его завидным женихом, которого посылает сам бог и которому, по ее словам, не хватало только нимба, чтобы стать святым. В глазах Порто дона Розилда была упрямой и злобной дурой, корчившей из себя всезнайку, а поэтому он не хотел с ней связываться. Но что будешь делать, если к тебе в дом является вся в слезах племянница, а с ней серьезный и торжественный юноша, сознающий всю свою ответственность за совершенный поступок? Случилось непоправимое: Гуляка лишил ее невинности, а значит, им надо срочно обвенчаться - хочет того или нет дона Розилда, исполнился Флор двадцать один год или нет. Теперь только брак может спасти честь девушки. Флор с плачем умоляла дядю и тетю простить ее, обвиняя во всем дону Розилду, и уверяла, что забыла о строгих семейных традициях и стыде и уступила настойчивому возлюбленному только потому, что мать требовала порвать с Гулякой и категорически запретила с ним видеться. Она запирала ее в доме, как маленькую, а между тем ей через несколько месяцев исполняется двадцать один. Мать даже избила ее, ну кто станет терпеть такое? В конце концов Гуляка не преступник, не злодей, укрывающийся от правосудия, и не бандит какой-нибудь, да и она, Флор, уже не девочка, которая ничего не смыслит в жизни. Разве она не зарабатывает на хлеб, не оплачивает квартиру? После отъезда Розалии их ателье получало не более одного-двух заказов, меж тем как кулинарная школа процветала; на доходы от нее и существовали они с матерью. Почему же тогда дона Розилда считает себя вправе решать все одна? Почему она пренебрегает мнением таких разумных людей, как тетя Лита, сеу Атенор Лима и доктор Луис Энрике, крестный отец Эйтора, которого она прежде так почитала, а теперь не желает слушать? Талес Порто сочувственно кивал, понимая, что Флор совсем потеряла голову от любви. Флор и Гуляка не желали мириться с таким положением. Гуляка поставил на карту все, словно делал решающую ставку, когда ему не везло. Страсть к Флор захватила его без остатка, помутила разум: для него не существовало в мире другой женщины, будто пухленькая, с ямочками на щеках Флор была самой красивой, самой привлекательной во всей Баии, единственной, кто мог утолить голод и жажду Гуляки, избавить его от одиночества. "Никогда и ни за что, пока я жива", - твердила дона Розилда, не желая даже слушать предложения Гуляки, передаваемые через родственников и друзей. Тетя Лита как-то попробовала вступиться за Гуляку, но дона Розилда набросилась на нее с проклятиями: - Пока, слава богу, я жива, этот каналья не женится на моей дочери. И не потому, что она заслуживает материнской заботы, нет! Но пока я отвечаю за эту неблагодарную притворщицу, за это ничтожество, я ни за что не дам своего согласия. Лучше пусть умрет чем станет женой этого проходимца. Лита приводила разные доводы, пыталась убедить сестру, сломить эту стену ненависти: любовь творит чудеса, вполне вероятно, что Гуляка станет совсем другим человеком, но дона Розилда рычала от бешенства: - Достаточно с нас и того, что ты вышла замуж за Порто. Потом он, правда, исправился, ну а если бы этого не случилось? Если бы он так и погряз в грехе? - Она подчеркнула последнее слово, будто обвиняла Порто в самых тяжелых пороках. Дона Розилда намекала на прошлое Порто, молодость которого прошла в театральных кругах Рио-де-Жанейро, в гастролях по другим городам и провинциям. Он был одновременно сценаристом и хореографом, а если возникала необходимость, заменял актеров, суфлера, директора и костюмера. После женитьбы Порто остепенился и устроился на работу в Баии. От жизни на подмостках у него сохранился лишь альбом с вырезками да смешные анекдоты, и он никогда не упускал случая показать альбом и вспомнить кстати анекдот. - Но в конечном счете все образовалось, не так ли? - возразила дона Лита, в глубине души гордившаяся театральным прошлым мужа. - Разве мы не счастливы? И потом, я нисколько не стыжусь его работы на сцене. Он никого не обворовал, никого не обманул, девушек не соблазнял... - О чем ты говоришь?! Какие там девушки, если он знался только со шлюхами? Откуда бы он их взял? А уж наверное, был не прочь, вон какой здоровенный... Мягкая и добрая от природы дона Лита не выносила, когда оскорбляли ее мужа. И уж если кто-нибудь задевал его, в обиду не давала: - Ну, знаешь ли, попридержи-ка лучше свой язык и не смей больше трогать моего мужа, я сюда пришла не затем, чтобы выслушивать твои гадости... Дона Розилда покорно умолкла, бормоча извинения. Сестра была единственной, к кому она питала хоть какое-то уважение и с кем боялась поссориться. - Я пришла потому, что Флор для меня как дочь... Какого черта ты не даешь девочке выйти замуж? Только потому, что он оказался не таким всемогущим, как ты это вбила себе в голову? Ведь они любят друг друга. - Сколько раз тебе повторять, что ничего я себе в голову не вбивала, это они обманули меня, негодники! - Вспомнив об этом чудовищном надувательстве, дона Розилда снова пришла в ярость. - Лучше нам никогда больше не возвращаться к этому разговору. Я не допущу, чтобы она вышла замуж за этого подонка, пока я за: нее отвечаю. Когда ей исполнится двадцать один год, если хочет, может катиться ко всем чертям и губить себя сколько угодно. А до этих пор я не даю своего согласия, вот и все. - Ты сама ищешь для себя огорчений... Смотрит, как бы беды не случилось... Так и вышло. После неудачного визита тети Литы - последней посланницы Флор - девушка решила внять голосу разума. То есть покориться Гуляке, который, вооружившись самыми вескими доводами, убеждал ее, что есть только одна возможность разрешить эту проблему и в то же время доказать ему свою любовь и доверие. Как только Гуляка ее убедил, она не стала тянуть и вскоре позволила ему то, чего он так давно добивался. Однако, чтобы быть откровенными до конца (даже при всем нашем хорошем отношении к Флор и стремлении защитить перед читателями целомудрие и скромность нашей героини, ставшей жертвой неотразимого Дон-Жуана), следует сказать, что Флор сама безумно желала того же, ибо в ней пылал огонь, на котором сгорела ее стыдливость. Один из состоятельных приятелей Гуляки - Марио Португал, в те времена ветреный холостяк, предоставил ему свой скромный домик в окрестностях Итапоа. Легкий ветерок шевелил гладкие черные волосы Флор, солнечные блики трепетали на ее коже. Под рокот моря, овеваемый легким ласковым ветерком, Гуляка целовал Флор и, крепко прижимая к себе, с улыбкой говорил, пока его пальцы расстегивали пуговицы на ее платье: - Я не умею любить ни под простыней, ни тем более одетым. Чего ты стыдишься, дурочка? Разве мы поженимся не для того же самого? Да и без женитьбы все равно это дело божье. Это он повелел, чтобы люди любили друг друга. "Возлюбите друг друга, дети мои, и у вас родится потомство", - сказал он, и это была одна из самых справедливых его заповедей. - Умоляю тебя, Гуляка, не кощунствуй... - Флор закуталась в красное одеяло. Все в этой комнате действовало на нее возбуждающе: обнаженные женщины на стенах, репродукции рисунков, изображающие фавнов, которые преследуют нимф, огромное зеркало напротив кровати... Марио Португал был аристократом и создал в своей спальне утонченно эротическую атмосферу. На туалетном столике стояли духи, прохладительные напитки. У Флор похолодело в животе. - Если бы он не хотел, чтобы мы любили друг друга, он оскопил бы всех, и у детей не было бы ни отца, ни матери... Ну, не будь дурочкой, отбрось одеяло... Он сдернул с Флор красное одеяло и увидел ее обнаженное смуглое тело, которое красиво выделялось на белой простыне. Гуляка с радостным удивлением воскликнул: - Боже, да ты вся словно пушком покрыта... Как это забавно и как прекрасно... - Гуляка... Чтобы она не стыдилась, он закрыл ее своим телом. Флор зажмурилась. Над морем грянула аллилуйя, ветер донес стон любви, и он проник в морскую тишь, где обитают рыбы и сирены. Голос Флор вступил в аллилуйю, которая теперь звучала в море и на земле, на небесах и в аду. В то утро Флор пошла помочь доне Маге Патерностро, своей бывшей ученице, происходившей из очень богатой семьи, приготовить по случаю дня рождения завтрак на пятьдесят с лишним персон и столы со сластями и закусками на вечер. А оттуда она отправилась на свидание с Гулякой, где и случилось неизбежное. Дона Розилда думала, что Флор трудится у плиты доны Маги, а она лежала в объятиях Гуляки в Итапоа. С того дня Флор была занята только одним: искала предлога поудобней, чтобы улизнуть на свидание с Гулякой. Она часто просила своих подруг и учениц: "Если мать тебя спросит, говори, что я была с тобой". Девушки не отказывались, они любили Флор, а многие откровенно покровительствовали ее роману. Обычно после уроков кто-нибудь из девушек говорил: - Я возьму с собой Флор на утренник, бедняжке нужно развлечься... Могло показаться, будто Флор и впрямь начинает забывать Гуляку. Дона Розилда торжествовала: последнее время Флор уже не была так мрачна, больше не сидела в своей комнате, ожидая, когда Гуляка появится на улице, чтобы высунуться в окно назло матери, когда этот негодяй остановится поболтать с негритянкой Жувентиной. Эта нахалка да и кое-кто еще всячески помогали влюбленным. Злобные интриганки! Дона Розилда насквозь видела их козни, ничего, придет день, когда она отплатит им с лихвой. Флор бросала Гуляке записки, посылала воздушные поцелуи. Тогда дона Розилда не выдерживала и начинала на чем свет стоит ругать дочь и этого пройдоху. А он только посмеивался, стоя на углу. Потом, однако, дона Розилда заметила кое-какие перемены: Флор перестала петь грустные песни и без конца упоминать имя своего возлюбленного, да и он больше не показывался на их улице. Флор снова улыбалась, говорила "доброе утро" и "добрый вечер", отвечала на вопросы доны Розилды. Однажды на Байша-дос-Сапатейрос случайная подруга предупредила Флор: - Смотри, будь благоразумна! - И загадочно улыбнулась. Флор и Гуляка тоже улыбались, когда садились в такси - всегда одно и то же, принадлежавшее Цыгану, старому другу Гуляки, и мчались по направлению к Итапоа, крепко держась за руки и украдкой целуясь. Цыган приезжал за ними в сумерки. Возвращались они не торопясь: голова Флор на плече Гуляки. Ее черные волосы треплет ветер, любовники утомлены и полны нежности друг к другу; им совсем не хочется расставаться. С каждым разом Гуляка становился все настойчивее, требовал, чтобы Флор осталась с ним на всю ночь; ему уже недостаточно было просто обладать ею, хотелось, засыпая, чувствовать рядом ее дыхание, видеть те же сны. Флор тоже хотела более полной близости, и ее пылкую натуру не удовлетворяли короткие свидания. - Но если я не явлюсь домой ночевать, - сказала она однажды вечером, когда он снова попросил ее остаться, - я не смогу вернуться к матери... - А зачем тебе возвращаться? Поженимся - и делу конец. Не понимаю, почему ты не хочешь ей во всем сознаться... - А куда я денусь до свадьбы? Они решили, что лучше всего Флор будет у тети Литы и дяди Порто, у них она чувствовала себя как дома. На следующий же день, сразу после занятий с ученицами, Флор уложила свои вещи в два чемодана и баул, заперла дверь своей комнаты на ключ, положила его в сумочку и сказала матери, что идет на рынок в Байша-дос-Сапатейрос. Там Гуляка ожидал ее в такси Цыгана, который снова увез их в Итапоа, но вернулся с ними только на следующее утро. Знакомой, которая пришла узнать новости и получить готовое шитье, дона Розилда сказала: - Флор ушла на рынок, скоро вернется. Слава богу, она больше даже не заикается об этом негодяе и стала гораздо спокойнее... - Скоро совсем его забудет... Так всегда бывает... - Придется забыть, хочет она того или нет... Они проболтали довольно долго, дона Розилда подробно рассказала об одной семье, недавно приехавшей из Амаргозы и поселившейся по соседству. - Ну, мне пора. Раз Флор задерживается, я пойду. Кланяйтесь ей. Оставшись одна, дона Розилда стала поджидать дочь. Сначала она просто беспокоилась, потом ее охватила тревога. А к ночи дона Розилда знала наверняка: безумная Флор сбежала из дому. Открыв перочинным ножом замок на дверях ее комнаты, дона Розилда увидела набитые вещами чемоданы и баул. Итак, притворщица обманывала ее, делая вид, будто порвала с этим канальей, а сама продолжала встречаться с ним. Дона Розилда всю ночь просидела с плеткой в руках. О, если б Флор набралась мужества вернуться... Когда на следующий день перед обедом сестра и зять, явно чувствовавший себя не в своей тарелке, зашли к доне Розилде, та закатила одну из своих обычных сцен - рвала на себе волосы и кричала: - Я ее знать не желаю... Я эту потаскуху больше сюда не пущу, ее место в публичном доме... Дона Лита тоже вскипела: - Я попрошу относиться ко мне с уважением. Флор у меня, а у меня не публичный дом. Если тебе безразлично счастье твоей дочери - это твое дело. Но нам с Талесом оно не безразлично. Я пришла сказать тебе, что Флор выходит замуж. Хочешь, свадьба будет здесь, как положено. А нет, мы устроим ее у себя, и с большим удовольствием. - Шлюхе незачем выходить замуж, она может и так путаться... - Послушай, сестра... Но красноречие тети Литы и укоризненное молчание дяди Порто ни к чему не привели. Дона Розилда отказалась присутствовать на свадьбе и дать согласие на брак, пусть неблагодарная сама получает разрешение судьи, чтобы весь город узнал о ее позоре и бесчестье. Пусть эта бесстыдница не рассчитывает на нее, она не станет покрывать ее грех и спасать ее репутацию. На другой же день дона Розилда уехала в Назарет к своему сыну, который принял ее без особого восторга. Эйтор сам подумывал жениться, и если до сих пор не женился, то только потому, что пока мало зарабатывал. Однако, как только он сэкономит несколько конторейсов, он обязательно это сделает. У него уже и невеста была на примете - бывшая ученица Флор, с влажными, блестящими глазами, по имени Селесте. 13 По дороге в Содре, куда Флор направилась, чтобы посмотреть сдающийся по объявлению дом, ей повстречалась ее бывшая ученица, дона Норма Сампайо, довольно состоятельная дама, жена коммерсанта из Нижнего города. Это была обаятельная, жизнерадостная женщина, любознательная и добрая, в чем мы уже имели возможность убедиться. Она жила как раз поблизости от дома, который сдавался внаем. Дом оказался вполне подходящим. Он годился и для жилья и для занятий Флор с ученицами, к тому же плата была очень умеренной. Дона Норма сказала, что Флор может считать дело решенным, потому что владелец дома ее хороший знакомый и наверняка отдаст Флор предпочтение перед другими претендентами. Уж об этом она позаботится, пусть Флор не волнуется. Дона Норма утешала и подбадривала Флор в течение всего этого беспокойного периода. Она помогала решать все проблемы, встававшие перед девушкой, и во всем ее поддерживала. Прежде всего дона Норма не давала ей упасть духом. Флор подробно рассказала ей обо всем, что произошло, а дона Норма с удовольствием задавала вопросы - ей хотелось знать всю историю в подробностях, по порядку. Флор страдала, ей казалось, что всему миру известен ее дурной поступок, как деликатно выражалась тетя Лита, что на лице у нее словно выжгли клеймо легкомысленной распутницы. - Послушай, девочка, перестань дурить... Кто знает, что ты отдалась? Четыре-пять человек, от силы полдюжины, не больше... Если ты хочешь, можешь венчаться в фате и с флердоранжем. Кому какое дело! Твоя мать уехала, а вот она действительно могла явиться в церковь и устроить скандал... Флор стыдилась своего позора, своего дурного поступка, но ведь другого выхода у нее не было. А дона Норма считала все ее страхи пустяками. - Да каждая третья девушка отдается до свадьбы, в том числе и из самых приличных семей, моя милая... - Она привела несколько примеров, очень утешительных, для Флор. Разве дочь доктора такого-то не отдалась другу своего жениха перед самой свадьбой и, нарушив обещание, не убежала с ним, наспех обвенчавшись? А между тем сейчас она принадлежит к дамам самого высшего общества, о которых пишут в газетах: "Дона такая-то приняла друзей... и так далее, и тому подобное..." А разве ночной сторож не застал за маяком дочь судьи и ее жениха - хорошо хоть, что жених был не чужой! Сторож, поймавший их на месте преступления, не отвел парочку в полицию только потому, что проворный кавалер сунул ему крупную сумму. Правда, это не помешало потом сторожу показывать всем трусики девушки, кстати сказать, роскошные, с черными кружевами. И все же дочь судьи не постеснялась венчаться в фате, флердоранже и белоснежном платье: у нее были деньги и вкус. А та красотка, у которой отец еще почище доны Розилды следил за своими дочерьми, постоянно пилил их и держал взаперти, разве не застали ее в кустах с женатым мужчиной, да еще кумом ее родителей? Потом она вышла замуж за бедняка и теперь изменяет ему направо и налево. Чем больше, тем лучше - таков ее девиз; она путается и с холостыми, и с женатыми, знакомыми и незнакомыми, богатыми и бедными. - Многие, моя милая, только потому и не грешат до свадьбы, что не знают, как это приятно, или же потому, что жених не настаивает. В конце концов, до или после, какая разница, скажи мне? Дона Норма не только вернула Флор мужество, убедив ее в том, что не такой уж большой грех она совершила, но и помогла приобрести все необходимое для дома, в том числе и железную кровать с украшениями в головах и ногах, перекупленную у Жорже Тарраппа, владельца антикварного магазина на улице Руя Барбозы и друга - иначе и быть не могло - доны Нормы. Жорже Тарраппа оказался очень симпатичным сирийцем, высоким и краснощеким, несколько апоплексического вида. Узнав о предстоящей свадьбе Флор, он подарил ей полдюжины ликерных рюмок. Дона Норма со своей стороны подарила пару личных и пару банных алагоанских полотенец самого высокого качества. Кроме того, она почти за бесценок продала Флор великолепное одеяло из голубого сатина с узором в виде лиловых веток глицинии. Это дорогое одеяло подарили на свадьбу доне Норме ее дядя и тетка, проживающие в Рио. Однако мнительный Зе Сампайо с первого взгляда возненавидел этот подарок; по его мнению, красивое одеяло слишком напоминало погребальный покров своими лиловыми ветками. Из-за этого проклятого одеяла они чуть было не поссорились в первую же брачную ночь. Если бы дона Норма не сгорала от любопытства узнать, что будет дальше, она бы достойно ответила на воркотню и ругань Зе Сампайо, который не успокоился до тех пор, пока одеяло не было убрано. С тех пор его больше не доставали, и оно осталось совершенно новым. На улице Чили такое одеяло стоило больших денег. Кстати говоря, раз уж речь зашла об одеялах, единственным вкладом Гуляки в семейный очаг было лоскутное одеяло - коллективное произведение девиц из дома Инасии. Все они были почитательницами жениха, включая и благородную Инасию, мулатку с лицом, изрытым оспинами, самую молодую, однако едва ли не самую опытную из всех хозяек подобных заведений Баии. Время от времени она приводила Гуляку к себе в постель, и он иногда неделями хранил ей верность. Гуляка не был повинен в том, что его вклад оказался столь мизерным и что деньги Флор накопленные годами быстро улетучились. Он очень хотел бы взять на себя все расходы, во всяком случае большую их часть, и ради этого не пожалел сил. Никогда еще приятели не видели его таким напряженным и упрямым за столом казино, однако семнадцать - его любимая цифра выпадала крайне редко, будто ее вообще изъяли из употребления. Гуляка пытал счастья и в рулетке, и в ронде, и в баккара. Но ему удивительно не везло судьба была против него. Как он ни старался, у него ничего не выходило Ему уже не у кого было брать взаймы, кроме собственной невесты, у нее он и попросил сто мильрейсов. - Не может быть, чтобы мне не повезло и сегодня, моя дорогая. К утру я привезу тачку денег, а ты купишь пол-Баии, в том числе и дюжину шампанского для свадебного пира. Но Гуляка не принес ни денег, ни шампанского. Ему действительно не везло. В результате шампанское было только на гражданской свадьбе, состоявшейся в доме дяди Порто и тети Литы. Талес Порто торжественно откупорил бутылку, а судья произнес тост за здоровье новобрачных. Венчанье тоже было скромным и кратким, на нем присутствовали лишь самые близкие подруги Флор и сеу Атенор Лима, не считая тети Литы, дяди Порто и, разумеется, доны Нормы. Миллионерша дона Мага Патерностро прийти не смогла, но наутро она прислала целую батарею кухонной посуды - очень практичный и нужный подарок. Со стороны жениха присутствовали директор департамента парков и садов, у которого неисправимый Гуляка под предлогом свадьбы выклянчил денег, как, впрочем, и у других своих коллег, затем Мирандон со своей худощавой и свежей, но уже стареющей белокурой женой и Шимбо. Увидев в церкви помощника полицейского инспектора, Талес Порто заметил потом доне Лите. "Значит, не все было ложью в шутке, которую они затеяли, чтобы поиздеваться над доной Розилдой. Гуляка действительно в родстве с важным Гимараэнсом". Венчал их по просьбе доны Нормы дон Клементе - приходский священник церкви святой Терезы. Гуляка выглядел на редкость элегантным завсегдатаем кабаре, Флор, вся в голубом, тихо улыбалась, потупив взгляд. Доне Норме так и не удалось убедить ее быть в белом, с фатой и флердоранжем - у Флор не хватило мужества. Обручальные кольца одолжили у Мирандона перед самой свадьбой. Накануне в "Табарисе" собрали денег для того, чтобы Гуляка оплатил уже выбранные в ювелирном магазине Рено кольца, но через полчаса он проиграл все до последнего тостана. И все же если бы Гуляка сходил за кольцами, ему бы удалось их выпросить. Ювелир, хоть и славился своей скупостью, не всегда мог устоять перед настойчивостью Гуляки и не раз одалживал ему денег. Но после бессонной ночи жених проспал допоздна и в последнюю минуту примчался за невестой на такси Цыгана. Все уже выходили из церкви, когда появился банкир Селестино с букетиком фиалок в руке. Он был представлен Флор, вернее доне Флор, как и полагается звать замужнюю женщину, поцеловал ей руку, извинился за опоздание: он только что узнал о свадьбе и не имел времени купить подарок, - и незаметно сунул кредитку Гуляке. Гости поспешили поздороваться с важным португальцем, и раньше остальных - Шимбо и дон Клементе. Во дворе монастыря все распрощались с новобрачными, только дона Норма проводила их до их нового дома, на фасаде которого уже красовалась вывеска "Кулинарная школа "Вкус и искусство". Дона Флор пригласила соседку: - Зайдите к нам, посидим немножко... Но дона Норма лукаво рассмеялась: - Неужели я кажусь такой глупой? - И, показав на потемневшие облака над морем, заключила: - Скоро ночь, пора спать... Гуляка согласился с ней: - В ваших словах сущая правда, соседка. Впрочем, этим делом я могу заниматься в любое время. - Обняв дону Флор за талию, он пошел с нею по коридору, на ходу нетерпеливо расстегивая платье жены. В спальне Гуляка положил ее на голубое одеяло, обнаженное тело Флор окутали первые сумерки. - Умоляю тебя, убери это покрывало, оно похоже на саван, - сказал Гуляка. - Принеси лучше то, лоскутное, на нем ты будешь еще привлекательнее, моя пушистенькая. А это мы сохраним, чтобы заложить в ломбарде, за него дадут немало... И вот на пестром лоскутном одеяле, немая от стыла, лежит наконец-то замужняя дона Флор, одетая лишь прозрачной те ю сумерек. Лежит рядом со своим мужем Гулякой, которого она сама избрала, не послушав советов старших, невзирая на запрет матери. Она отдалась ему до свадьбы, поступив, может быть, неразумно, но она не могла жить без Гуляки. Она горела на огне, которым пылали уста Гуляки, его пальцы жгли ее тело. Теперь, когда они женаты, он по праву супруга раздел ее и, лежа рядом на железной кровати, смотрел на нее с улыбкой. Ее муж красив, золотой пушок покрывает его руки и ноги, на груди густые белокурые волосы, на левом плече шрам от удара ножом. Подле него дона Флор казалась негритянкой, такая она была темная. Их обнаженные тела, полные желания, слились. Гуляка шептал на ухо Флор нежные, глупые слова. Они предавались любви, пока не обессилели. Тогда дона Флор, натянув на себя одеяло, заснула. Гуляка улыбался и, ласково глядя на жену, гладил ее по волосам. Гуляка - ее муж, красивый, мужественный, нежный и добрый. Когда дона Флор проснулась, будильник на ночном столике показывал два часа. Гуляки в постели не было. Дона Флор встала и пошла его искать, но Гуляка исчез из дому - наверняка отправился попытать счастья на деньги, подаренные банкиром. И это в первую брачную ночь! Дона Флор ворочалась в кровати и впервые лила горькие слезы замужней женщины. 14 Семь лет прошло с этой далекой ночи до того тревожного воскресного утра, когда Гуляка упал бездыханным, танцуя с ряжеными самбу на карнавале. И как тогда справедливо заметила дона Гиза - а слов эта женщина на ветер не бросала, - хоть все эти семь лет дона Флор оплакивала свои маленькие грехи и большие грехи мужа, у нее еще остались слезы. Слезы стыда и страдания, боли и унижения. Она проливала их ночами, когда Гуляки не было дома. Бессонными ночами, полными нескончаемого ожидания, будто заря отступила к границам ада. Дождливыми ночами, когда струи воды заводили свою протяжную заунывную песню, монотонно барабаня по крышам. Ей не хватало теплой груди Гуляки, его сильных рук. Дона Флор вслушивалась в каждый шорох и не могла заснуть, словно ее мучила открытая рана. Охваченная тоской, она дрожала в леденящем ознобе, одна в супружеской кровати. Зато когда Гуляка был рядом, холод и грусть отступали. От него исходило радостное тепло, которое охватывало дону Флор, и начиналась упоительная ночь. Доне Флор было уютно, она чувствовала себя счастливой и немного возбужденной, словно выпила стакан вина или рюмку ликера. Близость Гуляки пьянила ее, как крепкий напиток, и она не могла устоять перед его поцелуями и ласками. То были ночи безудержной, феерической страсти. Таких вечеров, когда Гуляка оставался с женой после обеда и, растянувшись на софе и положив ей голову на грудь, слушал радио и рассказывал разные истории, было слишком мало. Его смелая рука гладила ее, ласкала, а потом они пораньше укладывались на свою железную кровать. Но таких вечеров было слишком мало, они выпадали, когда Гуляку вдруг охватывало отвращение к беспорядочной жизни и он оставлял приятелей, кашасу, рулетку на три-четыре дня, а то и на неделю и сидел дома. Тогда он обычно спал, рылся в шкафах, заигрывал с ученицами, приставал к доне Флор, чтобы она ложилась с ним в постель в самое неподходящее время. Эти дни пролетали быстро. Легкомысленный Гуляка ставил все вверх дном, его задорный смех раздавался в коридоре, он переговаривался из окна с соседями, слушал, как ругаются между собой дона Норма и дона Гиза, и наполнял весь дом и улицу своим весельем. Да, эти ночи можно было сосчитать по пальцам - полные безумного восторга, смеха и страстных ласк. "Моя кокосовая конфетка, мой цветочек базилика, соль моей жизни, мой пушистый зверек, твой поцелуй для меня слаще меда". Чего только он не шептал ей! Зато других ночей было бесконечно много. Дона Флор спала тревожно, просыпаясь от малейшего шороха, а то и вовсе не смыкала глаз, охваченная гневом, пока не угадывала его шагов вдалеке и не слышала, как поворачивается в замке ключ. По тому, как открывается дверь, она уже знала, насколько Гуляка пьян и была ли удачной игра. Смежив веки, дона Флор притворялась спящей. Иногда он приходил на рассвете, и она ласково встречала его, оберегая его поздний сон. На усталом лице Гуляки блуждала виноватая улыбка, свернувшись клубком, он прижимался к жене. Дона Флор молча глотала слезы, чтобы Гуляка не заметил, что она плачет, - у него ведь и без того было достаточно причин для раздражения: нервы его сдавали от превратностей борьбы с фортуной. Он приходил почти всегда навеселе, а иногда и пьяный и сразу засыпал, однако прежде приласкав жену и шепнув: "Сегодня я продулся, моя пушистенькая, но завтра обязательно отыграюсь..." Дона Флор не спала, охваченная нежностью, чувствуя, как муж, прижавшийся к ней, вздрагивает; он и во сне продолжал играть, все так же несчастливо, повторяя: "Семнадцать, восемнадцать, двадцать, двадцать три", - четыре роковые для него цифры... Флор наблюдала за мужем и представляла себе, как он ставит на одно из этих чисел и выигрывает. Она уже имела представление, что такое рулетка с ее соблазнами и собственными математическими законами. Сейчас, на рассвете, она охраняла его от всего мира, от фишек и костей, от крупье и, невезения. Она прикрывала его своим телом и. согревала; спящий Гуляка казался большим белокурым ребенком. Случалось, он не приходил ночевать; дона Флор ждала его весь день и следующую ночь, страдая от унижения. Видя ее такой молчаливой и печальной, ученицы избегали задавать щекотливые вопросы, опасаясь, как бы бедняжка не расплакалась от стыда. Между собой они осуждали легкомысленного обманщика и жизнь, которую он вел, и как только ему не совестно мучить свою милую жену? Но стоило им увидеть Гуляку, стоило услышать его вкрадчивый голос, его веселые шутки, как все они, за очень редким исключением, начинали таять и млеть. Все дни Гуляка проводил в беготне, разыскивая кредиторов, зачастую безуспешно: в залах, где идет игра, в долг не дают, фишки можно получить только за наличные. Он обходил банки, убеждал управляющих и их заместителей учесть векселя; применял всю свою хитрость, вырывая у поручителей гарантии, или выклянчивал под чудовищные проценты несколько сот мильрейсов у жадного ростовщика. Все послеобеденное время он мог потратить на скрягу, которого уговорить было почти невозможно, и ликовал, если ему удавалось одержать победу, когда скупец брал наконец ручку и ставил свою подпись на поручительстве, больше не в силах сопротивляться. Впрочем, некоторые наиболее практичные предпочитали действовать так: едва Гуляка появлялся с векселем на тысячу крузейро, жертва швыряла ему купюру в сто или двести крузейро, только бы от него отделаться. Через месяц или два вексель обязательно оказался бы просроченным. Гуляка редко уходил с пустыми руками. Чтоб не поддаться его уговорам, недостаточно было простой жадности, нужно было обладать железной волей, не испытывать никакого сочувствия к чужому горю, словом, быть человеком бессердечным, как итальянец Гильермо Риччи с Ладейра-да-Табоан. Он прославился тем, что мужественно сопротивлялся Гуляке в течение нескольких лет. Еще можно назвать книжного торговца Дмевала Шавеса, в те времена этот богач был еще директором магазина. Он долго сдерживал натиск Гуляки, но однажды тот осаждал Дмевала целый день. Они вместе пообедали, приближался вечер. Гуляка терзал торговца шесть часов подряд - Мирандой специально засек время на своих швейцарских часах. Кончилось тем, что хитрец Дмевал, одурев от усталости и россказней Гуляки, сдался: Клянусь, вы первый, кому я даю поручительство. Что ж, дружище, неплохое начало, лучше и не придумать. Дальше пойдет как по-писаному: кто хоть раз дает мне поручительство уже не может остановиться, входит во вкус. Гуляка помчался в банк, оставив толстого директора с открытым ртом: он печально склонился над бухгалтерскими книгами, не понимая, как его угораздило уступить Гуляке и поставить свою подпись на векселе. Когда по вечерам в "Табарисе" шла игра, Гуляка не приходил обедать. Он съедал только сандвич или еще что-нибудь и ужинал уже поздней ночью, когда закрывались двери во всех игорных заведениях... Самые упорные - он, Джованни, Анакреон, Мирабо Сампайо, Мейя Порсан, негр Аригоф, элегантный, словно русский князь, - направлялись всей компанией на площадь Семи Ворот, к Андрезе, или в какую-нибудь таверну, где подавали каруру в листьях, рыбу, холодное пиво и кашасу. Если случалось, что он забегал домой пообедать, то сразу же после еды исчезал, всегда торопясь. Дона Флор навеки рассталась с надеждой, что муж ее, как все другие мужья, будет возвращаться с работы, располагаться по-домашнему, в пижаме, читать газеты, обсуждать новости, ходить в гости, в кино. Она уже забыла, когда в последний раз была там! Разве что дона Норма затащит ее на утренний сеанс. Они месяцами нигде не бывали. И все же всякий раз, когда он снимал пиджак и ослаблял узел галстука, она неизменно спрашивала. - Больше никуда не пойдешь? Гуляка с улыбкой отвечал: - Ненадолго, дорогая. Меня ждут, но я не задержусь... Иногда он заходил домой до обеда, но только с одной целью. Это означало, что Гуляка проигрался в пух и прах и нигде не добыл ни гроша: его подвела интуиция, а управляющие банками оказались бесчувственными и поручители куда-то исчезли. Словом, не у кого было перехватить взаймы. В такие дни он был раздражен. Гурман Гуляка, обычно смакующий изысканные блюда доны Флор, ел молча, без аппетита, даже не замечая, что ему подают. Он украдкой поглядывал на жену, пытаясь определить, какое у нее настроение и найдет ли он у нее сочувствие. Ибо он приходил лишь за одним: выпросить у жены денег. Он всегда просил взаймы, но, разумеется, долгов никогда не возвращал. И все же дона Флор каждый раз уступала ему и давала кое-какую мелочь, хотя частенько и сама испытывала денежные затруднения. В такие дни Гуляка становился грубым и жестоким, его обаяние и галантность исчезали без следа. Едва завидев его, дона Флор сразу же догадывалась о его намерениях. За прошедшие годы она хорошо изучила своего мужа: его походку, плутовской блеск его глаз, когда он поглядывал на какую-нибудь красотку, на ее болтливых учениц, на декольте доны Гизы или вообще на всех встречных женщин, когда супруги шли по улице. Гуляка ни одной не оставлял без внимания, разве только совсем уродливых. Итак, после полудня Гуляка был в поисках денег и в зависимости от результатов являлся или не являлся домой обедать, был ласков или груб. А к вечеру снова шел навстречу своей мрачной судьбе. Мрачной? Вряд ли это торжественное слово подходит к характеру Гуляки и его беспечной жизни. Ее можно было назвать ночной, но не мрачной. Гуляке никак не шли темные, зловещие краски, какими любят рисовать игроков те, кто затевает против них кампании. У Гуляки не дрожали руки, когда он делал ставку, и его не мучила нечистая совесть после бессонной ночи. Правда, его охватывало тревожное волнение, когда он следил за шариком рулетки, но это было приятное волнение. Ни разу ему не приходила в голову мысль о самоубийстве, ни разу его грудь не терзало раскаяние, а в ушах не раздавался требовательный голос разума. Все эти ужасы, от которых погибают азартные игроки, были неведомы Гуляке. Жаль, конечно! Но что поделаешь, если это так? Невозможно представить себе Гуляку этаким романтическим героем, который не в силах бороться со своим роком, презирает себя, хочет пустить себе пулю в висок у дверей казино, но не может набраться смелости. Жизнь Гуляки, напряженная и суровая, была по плечу лишь настоящему мужчине, слабый не выдержал бы этой битвы, которая велась каждый вечер, каждое мгновение каждого вечера. Для Гуляки удары коварной судьбы никогда не становились катастрофой, непоправимым несчастьем. Жизнь его была переменчивой, но веселой, и всегда находился кто-нибудь, кто соглашался одолжить ему денег. Невероятно, что столько людей шло на это. Впрочем, может быть, таким образом они наслаждались риском, не посещая казино, пользующиеся дурной славой? Глубокие переживания дарила судьба Гуляке. Например, в тот августовский вечер, начавшийся так неудачно - он пытался выпросить денег у доны Флор, но та не дала, поскольку у нее оставалось лишь немного на домашние расходы, - они поссорились, наговорили друг другу бог знает чего. В конце концов дона Флор бросила ему тридцать жалких мильрейсов, и с ними Гуляка начал свой славный поход в "Абайшадиньо", где играли в рулетку Он поставил десять мильрейсов на свое любимое число, и вдруг... Вдруг его число выиграло - хотите верьте, хотите нет! - четырнадцать раз подряд. Гуляка продолжал играть, окруженный взбудораженной толпой, и не собирался ставить на другое число. Узнав об этом, Мирандой как сумасшедший примчался из другого зала, где играли в ронду, и крикнул Гуляке: - Остановись ради своих детей, везение не вечно. У Гуляки не было детей, и он не остановился, но Мирандон, у которого дети были, прикрыл руками фишки и, оттолкнув Гуляку, увел его от стола. И правильно сделал: хотя Гуляка и вышел из игры против воли, зато в выигрыше. В тот вечер он покинул казино с карманами, полными денег. Вспомнил, как кричал рыдающей доне Флор: "Ты просто никуда не годишься, ничего не стоишь и ни капельки меня не любишь", - и решил явиться домой пораньше и с подарком. Да не с каким-нибудь, а с дорогим ожерельем, кольцом, браслетом, драгоценным камнем. Но где его взять, если магазины уже закрыты? Мирандон предложил поискать что-нибудь подходящее в публичных домах. Девицы иногда получали дорогие подарки от какаовых плантаторов или помещиков. Некоторым даже удавалось кое-что скопить, и, оставив свое ремесло, они открывали салоны красоты или мелочные лавки. Мирандон знал двоих, которые даже вышли замуж и стали вполне порядочными дамами. Приятели отправились на поиски. Они ходили по кабаре, веселым заведениям, гостиницам и всюду угощали всех, кто хотел выпить, пивом вермутом и коньяком. Платил Гуляка. Пересмотрели десятки украшений, но все это были жалкие, дешевые побрякушки из хромированного металла и латуни с разноцветными стекляшками. Ночь между тем приближалась. А ведь он хотел прийти домой пораньше - сюрприз так сюрприз. Гуляка торопился, представляя, как обрадуется дона Флор, когда он явится до полуночи да еще с подарком. Но подарок должен быть дорогой, не из тех, что покупают у бродячих торговцев. Наконец на Ладейра-де-Сан-Мигел, в будуаре - как манерно выразился Мирандон мадам Клодетты, стареющей куртизанки, существовавшей за счет скудной клиентуры, привлеченной ее французским происхождением они нашли то, что было надо. Бирюза необыкновенной голубизны поразила Гуляку и Мирандона. Исключительно красивая оправа была из настоящего золота. Мадам Клодетта крепко зажала кольцо в руке, словно защищая фамильную драгоценность, и сообщила по секрету, что привезла кольцо из Европы, его носили мать мадам Клодетты и бабка, и потому оно для нее особенно дорого. Только за большие деньги она согласится расстаться с этой не имеющей цены вещью, которая напоминает ей о покинутой Лотарингии и детстве. Да, за большие, очень большие деньги. У le petit Vadinho, le pauvre*, никогда не будет такой суммы, а если и будет, вряд ли он ее истратит на женские украшения. Но что значат деньги для Гуляки, мадам? Даже проигравшись в пух и прах, он ищет их только для того, чтобы снова попытать счастья в рулетке. Гуляка швырял кредитки полными горстями, пока в карманах почти ничего не осталось; глазки мадам Клодетты загорелись алчным огнем. Покрытая слоем пудры и крема, эта мумия задрожала при виде банкнот в сто и двести мильрейсов. (* У малыша Гуляки, бедняжки (франц.).) Без четверти двенадцать, то есть раньше полуночи, как и собирался, Гуляка приехал домой на такси Цыгана. Дона Флор едва задремала, когда он ворвался в спальню и, положив ей на грудь кольцо с бирюзой, сказал улыбаясь: - А ты не хотела одолжить мне денег, дурочка... - Оставшиеся деньги, около двух конторейсов, он разбросал по постели. Так можно ли назвать "мрачной" судьбу человека, который был таким жизнерадостным и улыбался, даже если ему не везло? Возможно, доне Флор с ее позиций судьба эта и казалась мрачной. Особенно с позиций, которые она занимала сейчас, поджидая своего мужа в спальне. Как, впрочем, и все семь лет, то есть целую вечность. За эти годы дона Флор пролила немало слез, но и пережила немало приятных минут на супружеском ложе. Нежностью и лаской старался Гуляка вознаградить ее за томительные часы ожидания, за горечь унижений. Как-то раз дона Гиза, хваставшаяся своими познаниями в области психологии, психоанализа, психографии и прочих американских штучек, объяснила доне Флор, что она замужем за исключительной личностью - исключительной, правда, не в том смысле, в каком привыкла употреблять это слово дона Флор, то есть великий, лучший, - отнюдь! Дона Гиза имела в виду совсем другое: натуру из ряда вон выходящую, не укладывающуюся в рамки скучной обывательской жизни. Способна ли дона Флор понять его и быть с ним счастливой? - спрашивала дона Гиза, без сомнения хорошая подруга, но чересчур уж ученая и злая на язык. Дона Флор хотела, чтобы у нее было все как у людей и чтобы муж ее был как все мужья. Разве не служил он в муниципалитете, куда его устроил богатый родственник, доктор Айртон Гимараэнс, он же Шимбо? Ей хотелось, чтобы Гуляка приходил с работы с газетами под мышкой, с пакетом бисквитов или сластей из кокоса. Обедал в положенное время, перед сном прогуливался с нею под руку, наслаждаясь легким ветерком и луной. А потом ласкал ее, но не поздней ночью и не тогда, когда ему вздумается: У них же все было не так Гуляка приходил домой, когда ему хотелось, а то и вовсе не приходил, ночуя у потаскух, с которыми возобновил прежние связи. Супружеской любви он отводил самое неподходящее время, не считаясь ни с часами, ни с календарем. Между ними не было ни молчаливого согласия, ни привычки, которая обычно существует у супругов. В доме царил беспорядок, по вечерам Гуляка пропадал неизвестно где, а она томилась в ожидании на своей железной кровати, страдая от ревности и тоски. Почему все мужья считаются со своими женами и только Гуляка не считается с ней? Почему он не такой, как другие? Почему нельзя жить спокойно, размеренно, без тревог без сплетен и без этого бесконечного ожидания? Почему? Постепенно это ожидание, рулетка, кашаса, ночевки мужа вне дома, грубая ругань стали для доны Флор привычными, и все же она не хотела с этим мириться, да так, наверное, и умерла бы, не смирившись. Но первым умер Гуляка. И теперь - увы! - ей некого больше ждать, но и не на что надеяться, некого любить. Гуляка ушел из дому навсегда, и дона Флор вдруг обнаружила, что бремя ее страданий непереносимо. Теперь ей незачем с бьющимся сердцем прислушиваться к каждому шороху, к шагам пьяных на улице, к тихому скрежету ключа в замке, к звукам далекой серенады. Далекой и страстной. Иногда Гуляка будил ее песней под аккомпанемент скрипки и кавакиньо, гитары и флейты, трубы и мандолины, совсем как тогда на Ладейра-до-Алво, когда она впервые узнала все о своем возлюбленном: о том, что он бедняк без гроша в кармане, мелкий чиновник, плут, вымогатель, пьяница, развратник и игрок. 15 Сейчас, лежа на железной кровати, дона Флор старалась не слушать трескотню доны Розилды, которая, стоя у дверей, оживленно беседовала с доной Нормой. Она вспоминала забытые голоса певцов и мелодию прелестной серенады, которую услышала на Ладейра-до-Алво. Так дона Флор пыталась заполнить пустые часы и успокоить сердце, ведь ей уже некого было ждать. Теперь ей остался только мир воспоминаний, и в него она стремилась уйти, засыпать пеплом былого огонь неумирающего желания. Перед нею вдруг словно встала толстая стена, через которую не проникали шушуканье соседок и сплетни, вдову не трогали все эти пересуды. В первые дни траура дона Флор страдала оттого, что ее желание видеть мужа рядом с собой было невыполнимо, и она понимала это. Понимала, что уже никогда больше его не увидит. Под ругань доны Розилды и звуки далекой песни, раздававшейся в ее душе, дона Флор погружалась в воспоминания: в ту ночь она подошла к окну, как только услышала первые аккорды. Тело ее болело от побоев, на шее алел кровавый рубец, сердце ныло от незаслуженной обиды и унижения. И вдруг она увидела Гуляку под фонарем с простертыми к ней руками. Узнала она и остальных: Каимми, голос которого нельзя было спутать ни с каким другим, Женнера Аугусто, выглядевшего при свете луны еще бледнее обычного, Карлиньо Маскареньяса, Эдгара Коко, доктора Валтера да Силвейру и Мирандона. А потом побежала за этой почти черной розой, которую сорвала накануне в саду тети Литы. Вся ее жизнь перевернулась, хотя она по-прежнему подчинялась железной воле доны Розилды. Словно эта музыка влила в нее новые силы, вселила мужество. Флор вдруг даже обрадовалась тому, что Гуляка оказался всего лишь мелким муниципальным служащим на жалкой должности, а то, что он неисправимый игрок, ее вовсе не трогало. Мучимая бессонницей, дона Флор вспоминала эти лунные ночи, напоенные нежностью, пытаясь заглушить отчаяние, которое охватывало ее всякий раз, когда она вспоминала, что Гуляка никогда больше не споет для нее и ее не приласкает, не будет больше долгого ожидания по ночам, нарушаемого вдруг чудесной серенадой. Бывало, он переходил всякие границы: несколько ночей не ночевал дома или же ставил ее в глупое положение, как это случилось, когда они еще были новобрачными и он проиграл деньги, которые надо было внести за аренду дома, а ей ничего не сказал и она получилась обманщицей в глазах хозяина. В таких случаях он искал примирения, поскольку дона Флор с ним не разговаривала, не замечала его, будто у нее вообще не было мужа. Гуляка вертелся вокруг нее, всячески заискивал и делал заманчивые предложения пойти куда-нибудь, приставал с ласками. Но, окопавшись в траншеях обиды, дона Флор стойко сопротивлялась. Гуляка готов был на самые крупные жертвы: отправиться в кино, сопровождать дону Флор в гости к доне Мага или крестному отцу Эйтора - доктору Луису Энрике, которых уже давно надо было навестить. Или же приводил музыкантов под ее окно и пел серенаду, убаюкивая свою жену и будоража всю улицу. Правда, Доривала Каимми и доктора Валтера да Силвейры уже не было. Каимми переехал в Рио, где выступал на радио и записывался на пластинки, известные певцы исполняли его самбы и морские песенки. А доктор Валтер стал судьей в провинции и своей волшебной флейтой убаюкивал теперь собственных детишек - мальчишек и девчонок, которых жена каждый год рожала ему по одному, а то и по двое. В наш легкомысленный век необдуманных поступков и сумасбродств редко встретишь человека, столь ревностно относящегося к своим обязанностям, как просвещенный судья. Теперь же не стало и Гуляки. Увы! Не стало его голоса, его насмешливой улыбки, его ласковых рук, белокурых волос, его дерзких усиков, никто уже не бредит рулеткой рядом с ней в постели. Даже мучительного ожидания не стало у доны Флор; чего бы она сейчас не отдала за то, чтобы снова страдать, ожидая мужа, с тревогой прислушиваться в ночной тишине к его нетвердым, пьяным шагам! Уговоры доны Нормы, пытавшейся по дороге образумить дону Розилду, ни к чему не привели. - Чем меньше напоминать ей о Гуляке, тем скорее она его забудет. Она очень страдает, не стоит говорить в ее присутствии о его недостатках и пороках! Зачем досаждать бедняжке?! Все оказалось напрасным. У доны Розилды были свои планы: она считала, что слезы, которых покойный не заслужил, можно остановить, если поносить его последними словами. Она и раньше твердила, что смерть Гуляки может только обрадовать, но не огорчить. И по приезде еще раз высказала свое мнение чуть не на всю улицу: ей плевать было что ее кто-нибудь услышит. Утешения доны Нормы, впрочем, тоже не очень помогали: дона Флор не могла забыть дурных поступков и пороков своего мужа, но тем более блаженных часов, проведенных с ним, его ласки и безумные слова, его выносливость в любви и его слабость, когда он искал забвения у нее на груди и находил его в нежности доны Флор. Дона Флор испытывала мучительное, почти физическое страдание и полное безразличие ко всему на свете. Повседневными заботами пыталась она заполнить внутреннюю пустоту, сдержать горькие слезы, чтобы как-то жить дальше. На седьмой день после панихиды занятия в кулинарной школе возобновились. Поначалу ученицы избегали, как это было у них принято, шутить, дружески посмеиваясь друг над другом у горячей плиты. Но выдержали не более двух-трех дней, а потом вернулась обычная веселая атмосфера, против чего не возражала и сама дона Флор; это помогало ей отвлечься от печальных мыслей. Не пришла на занятия только маленькая Йеда с кошачьим личиком, подтвердив тем самым подозрения доны Флор. Боялась ли она встречи с доной Флор или дома, опустевшего без Гуляки, его веселого смеха и дерзких проделок? Напрасно, потому что дона Флор теперь ничего не имела против Йеды: ей ни к чему было что-то выяснять, ссориться и тем более кого-то в чем-то обвинять. Она хотела бы знать только одно: не беременна ли обманщица и не носит ли она под сердцем ребенка Гуляки? У самой доны Флор, и она знала об этом, детей быть не могло. Доктор Лоурдес Бургес объяснил ей, в чем дело, а доктор Жаир, подтвердив диагноз, предложил сделать несложную операцию. Однако дона Флор отклонила это предложение, поскольку доктор Жаир не мог гарантировать полный успех операции. Вот почему в изменах мужа ее больше всего беспокоила опасность появления внебрачного ребенка. Доне Флор так и не удалось выяснить, хотел ли ребенка Гуляка Может быть, страх, что ей придется делать операцию, помешал более откровенному разговору? Кто знает... Правда, дона Флор не раз спрашивала мужа: - Ты не очень страдаешь оттого, что у нас нет детей? Но Гуляка, может быть, знал, что она бесплодна и боится операции, а поэтому скрывал свое желание иметь белокурую кудрявую девочку, похожую на него, или черноволосого, с бронзовой кожей мальчика, похожего на дону Флор. Как-то раз, когда он стал восхищаться толстым, розовощеким бутузом на календаре, победителем конкурса на самого здорового ребенка, дона Флор снова коснулась волновавшего ее вопроса. - Если тебе очень хочется ребенка, я сделаю операцию. Доктор Жаир говорит, что возможен благоприятный исход. Но гарантировать он не может... Гуляка слушал ее рассеянно, занятый своими мыслями, и ответил не сразу. Доне Флор пришлось повысить голос, чтобы вывести его из задумчивости. - Не получится так не получится... По крайней мере тогда никто не посмеет сказать, что ты хотел ребенка, а я не сделала все от меня зависящее... Я справлюсь со своим страхом, стоит только тебе сказать... - Она вдруг зарыдала. Гуляка не выносил, когда она плакала, и, нежно проведя ладонью по ее расстроенному личику, улыбнулся: - Какая же ты у меня дурочка... Неужели тебе хочется, чтобы тебя искромсали? Оставь эту затею я не позволю, чтобы ты себя уродовала. И не смей больше говорить ни о каком ребенке. Желая покончить с этим разговором, он обнял ее, но так и не сказал, хочет ли ребенка, которого она не могла ему родить и которого он так легко мог подарить любой другой женщине. Гуляка ласками заставил забыть то, что ее так волновало. Но он любил детей... Очень любил!.. Дети, завидев его, бросали игрушки и мчались ему навстречу. Когда он играл с детьми, сам словно становился их ровесником и никогда не раздражался. Мирандон пригласил Гуляку и дону Флор быть крестными родителями младшего из четырех своих сыновей, и тот, едва подрос, без памяти полюбил своего крестного: при виде его малыш разевал свой большой, как у лягушки, рот, махал ручонками и, вырываясь от матери, тянулся к Гуляке. Они играли часами: Гуляка подражал крикам диких зверей, прыгал, как кенгуру, смеялся. Как мог не хотеть ребенка тот, кто так любил детей? Однако Гуляка никогда не признавался в этом жене, очевидно боясь рокового исхода операции. Сейчас дона Флор, лежа на своей вдовьей постели, чувствует угрызение совести. В конце концов, можно было рискнуть, невзирая на пессимизм обоих врачей. Но она, наверное, поддалась влиянию доны Гизы, мнение которой разделяли многие соседи и даже дядька с теткой. Дона Гиза авторитетным тоном изложила теорию наследственности, чтобы утешить бесплодную женщину. Даже тетя Лита, всегда такая добрая, не раз говорила ей: - Нет худа без добра, доченька. Ты могла бы родить мальчика, такого же безобразника, как Гуляка. Подумай об этом! Господь ведает, что творит... Телес Порто поддакнул жене: - Лита права. Чтобы жить счастливо, совсем не обязательно заводить детей. Посмотри на нас, а ведь у нас никогда не было детей... Они и в самом деле любили друг друга и были счастливы: Порто со своими пейзажами, а дона Лита со своими цветами и старым, толстым котом, которого она баловала, как единственного ребенка. Многие думали так же и старались утешить дону Флор теми же доводами. А'дона Флор находила в этих утешениях оправдание своему страху перед операцией и, если уж говорить откровенно, своему эгоизму. И вот сейчас, слушая ехидный голос доны Розилды и вспоминая ту нежную, далекую серенаду, она призналась себе, что не в страхе перед операцией было дело. Если бы она так же, как Гуляка, хотела ребенка, который наполнит дом шумом и смехом, она, наверное, нашла бы в себе силы лечь в больницу. Но она жила только мужем, только его хотела видеть в доме: для нее он был большим ребенком, заменял ей сына. Дона Норма возражала доне Розилде: - Ей надо забыться, это для нее сейчас самое лучшее. Она молода, еще сможет заново устроить свою жизнь... - Она по собственной воле вышла замуж за этого негодяя... - раздавался голос доны Розилды. - Пусть он никуда не годится, но к чему все время поносить его, тревожить покойника? Мы должны подумать о Флор, отвлечь бедняжку от ее печальных воспоминаний. Правда, она возобновила занятия в школе, но этого мало, нужно, чтобы она чаще выходила, развлекалась... - Ворчание доны Розилды снова заглушил голос доброй доны Нормы: - Если б у нее хоть был ребенок... Дона Флор услышала это. Да, тогда ей было бы намного легче... Не так одиноко и пусто и хоть какой-то интерес в жизни. Дона Розилда между тем не скупилась на проклятия зятю: он и такой, и сякой, и негодяй, и проходимец. И дона Флор заткнула уши, чтобы не слышать ничего, кроме той серенады, одна на железной кровати, без мужа и без ребенка, который мог бы утешить ее. За семь лет, прожитые с Гулякой, больше всего ее испугал слух о том, что мулатка Дионизия, жившая недалеко от Террейро, якобы родила Гуляке сына. Дона Флор всегда боялась женщин, которые, родив от ее мужа, уведут его с собой. Стоило ей услышать об очередном похождении Гуляки, узнать, что роман слишком затянулся, сердце ее сжималось от страха, она уже видела, как ребенок соперницы тянет ручки к ее мужу. Женщин она не боялась, хотя и ревновала. "Это просто так, для развлечения", - Гуляка не оправдывался, просто давал понять, что бояться ей нечего. А если все же появится ребенок? С ним бороться будет невозможно, и никакой надежды у нее не останется. Дона Флор прямо обезумела, когда дона Динора - и откуда только она обо всем узнавала? - с извинениями сообщила имя любовницы Гуляки и подробности их связи, вплоть до самых интимных. Какой ужас! Неужели на свет появится ребенок, которого она не могла, а возможно, и не хотела родить? Представьте же себе состояние доны Флор, когда в один прекрасный день дона Динора рассказала ей, что Дионизия уже родила. Мулатка, слывшая красавицей, была натурщицей (один художник назло общественному мнению изобразил ее в костюме королевы) и в то же время лучшим украшением чрезвычайно демократического и широко известного заведения Лусианы Паки в самом многолюдном районе. Дона Динора руководствовалась лишь добрыми чувствами и отнюдь не намеревалась строить козни, она была не из таких. Ей этого совсем не хотелось, но она считала себя обязанной выполнить свой долг перед подругой, чтобы дона Флор, такая добрая и порядочная, не оставалась в неведении, пока другие смеются у нее за спиной. - Эта шлюха родила от него... Она не стала употреблять более сильное выражение. Дона Динора была очень деликатна и ужасно боялась оскорбить кого бы то ни было, даже пропащую, беспутную женщину, родившую от чужого мужа. "Я не интриганка и зла никому не желаю", - уверяла дона Динора, и находились такие, что ей верили. Замолкли последние аккорды серенады и голоса певцов, исчезла черная роза. Дона Флор вздрагивает, лежа на своей вдовьей кровати и вспоминая те тревожные дни, когда она приняла твердое решение: ни за что не пускать Гуляку, сохранить его для себя, такого, какой он есть - игрока и бабника. И она ему доказала, что способна на это. 16 Ясным и прохладным июньским утром две женщины вышли из церкви святого Франциска после мессы и, решительным шагом перейдя через площадь Террейро-де-Жезус, направились к лабиринту старинных узких улочек Пелоуриньо. Мальчишки напевали рискованную самбу, отбивая ритм по пустым консервным банкам. Дона Норма, обращаясь к спутнице, проворчала: - Почему эти молокососы не обратят внимания на зады своих матерей? Возможно, это было простое совпадение и мальчишек вдохновили вовсе не ее пышные телеса, однако дона Норма на всякий случай бросила на нахалов строгий взгляд, который тут же смягчился, упав на чумазого малыша лет трех, одетого в лохмотья: он танцевал самбу в центре хоровода. - Посмотри, Флор, какая прелесть, до чего ж хорош этот дьяволенок... Дона Флор взглянула на ватагу оборванных детей. Некоторые из них толклись на оживленной площади среди бродячих фотографов или торговцев фруктами, норовя украсть из их корзин апельсины, лимоны, мандарины. Другие аплодировали человеку, продававшему чудодейственные лекарства, который расхаживал со змеей на шее, обвившейся наподобие отвратительного галстука. Третьи клянчили милостыню у церквей, налетая на богатых прихожан, либо перебрасывались шуточками с сонными девицами, еще совсем молоденькими, бродившими по скверу в ожидании утренних клиентов. Все эти пострелята появились на свет от случайных связей, у них не было ни отца, ни крыши над головой. Они жили беспризорными, носились по переулкам и в будущем, вероятно став карманными воришками, познакомятся с коридорами полицейских участков. Дона Флор вздрогнула. Она пришла сюда взять малыша, только что родившегося, который ничего не будет знать о своем происхождении. Но при виде ребятишек, бегающих по площади Террейро, сердце ее преисполнилось жалости: сейчас она усыновила бы их всех, а не только ребенка Гуляки. Впрочем, Гуляка и без нее позаботился бы о своем сыне, никогда бы его не бросил на произвол судьбы, не такой он был человек, чтобы оставить ребенка без помощи, тем более своего родного, плоть от плоти. Он не стал бы отказываться от отцовства, а с гордостью, во всеуслышание объявил, бы о нем. Дона Флор никогда в этом не сомневалась, хотя муж не сказал ей на этот счет ни слова. Но дона Флор знала, знала наверняка, что ребенок для него был бы самой большой удачей, самым большим выигрышем, самой крупной ставкой. Поэтому ее так встревожило известие, принесенное доной Динорой. Ведь Гуляка и без того почти не принадлежал ей из-за своего пристрастия к игре и веселой жизни. Что же ей останется, если между ними к тому же встанет ребенок, тянущий ручонки к своему отцу? Тот самый ребенок, которого она не смогла ему дать. Сообщение доны Диноры повергло дону Флор в отчаяние. Даже дона Норма ничего не могла посоветовать. Всегда решительная и собранная, она не находила выхода из создавшегося положения и чувствовала себя растерянной. - А почему бы тебе не сказать, что ты беременна? - Умнее она ничего не могла придумать. - Ну и что дальше? Потом он узнает правду и будет еще хуже... Соломоново решение приняла дона Гиза - оно было не только достойным и практическим, но и помогало справиться с другими проблемами. Дона Гиза была докой в вопросах психологии и метафизики. Сам профессор Эпаминондас Соуза Пинто почтительно снимал перед ней шляпу. "Весьма эрудированная женщина", - говорил он, а ведь профессор никогда не ошибался в расстановке знаков препинания и бесплатно корректировал еженедельник Пауло Насифе, издававшийся небольшим тиражом, но процветавший за счет объявлений. Когда огорченная дона Флор и растерявшаяся дона Норма ввели в курс дону Гизу, та сразу же нашла выход. На своем отвратительном португальском языке она объявила, что, если Гуляка так хотел ребенка, что не побрезговал проституткой, поскольку дона Флор бесплодна, если дона Флор боится из-за этого ребенка, родившегося от другой, навсегда потерять Гуляку, чтобы сохранить мужа, ей остается только одно: принести домой этого незаконорожденного отпрыска Гуляки и стать для него матерью. Но в чем дело? Почему так раскричалась дона Флор, ругаясь, как американская миллионерша - сравнение принадлежало доне Гизе, которая была поражена реакцией соседки, - и клянясь, что этого никогда не случится и что она ни за что не возьмет себе ребенка другой женщины, особенно потаскухи?.. К чему этот скандал? Ведь Бразилия, по мнению американки, тем и отличается от других стран, что здесь все относятся друг к другу с сочувствием и пониманием. Замужние женщины воспитывают внебрачных детей своих мужей. Она сама знает несколько таких случаев в бедных и богатых семьях. Разве соседка дона Абигайл не воспитывает дочку своего мужа от какой-то женщины с такой же любовью, с какой воспитывает собственных четырех детей? Просто замечательно! Этим-то и понравилась Бразилия доне Гизе, поэтому-то она и приняла бразильское подданство. Чем виноват ребенок, какой грех он совершил? Как можно оставить бедного малыша, плоть и кровь ее мужа, Гуляки, обреченным на лишения и голод, среди нищеты и пороков, не дать ему образование и других жизненных благ? К тому же разве не боится дона Флор - и не без оснований, - что Гуляка останется с матерью ребенка, чтобы быть ближе к сыну? Но если дона Флор возьмет этого ребенка к себе, чтобы воспитывать его как родного, разве не будет это самым убедительным доказательством ее любви к мужу? Ребенок, рожденный другой женщиной, навсегда свяжет Гуляку и Флор, и тогда исчезнут все ее страхи и опасения. А если благодаря заботам доны Флор в доме будет расти здоровый, красивый ребенок, который станет для Гуляки источником постоянной радости, кто знает, может быть, это пробудит в нем ответственность, заставит его изменить образ жизни, взяться за ум и устыдиться прошлого, раз и навсегда оставив игру и женщин? Вполне возможно, что так и будет, примеров тому более чем достаточно. Вдохновившись этой идеей - "до чего ж хитра гринга!" - дона Норма поддержала дону Гизу. Она так и посыпала примерами. Взять хотя бы азартного игрока и пьяницу доктора Сисеро Араужо из Санто-Амаро-да-Пурификасана. Бедная его жена, дона Пекена, совсем с ним измучилась. Но когда она родила ребенка, доктор Сисеро превратился в самого примерного мужа. А сеу Мануэл Лима, без ума влюбившийся в женщину легкого поведения... Хотя он, по правде говоря, не очень хотел ребенка, но исправился, как только вступил в брак, и не было супруга вернее его... Одним словом, дона Гиза считала, что ребенок, в котором дона Флор видела такую угрозу своему домашнему очагу, может, будто по мановению волшебной палочки, стать его оплотом, гарантией любви Гуляки к жене и его перевоспитания. Правда, подумала про себя дона Гиза, этот новый Гуляка лишится своего обаяния, своей загадочности и своего грубоватого остроумия. У доны Флор словно пелена с глаз упала. Лицо ее осветилось радостью, и со словами благодарности она бросилась в объятия подруги. Они разработали подробный план действий. А это было совсем не просто. Без поддержки доны Нормы вряд ли дона Флор нашла бы в себе достаточно мужества, чтобы отправиться в квартал, где обитали падшие женщины и "самый низменный разврат", как выражались репортеры уголовной хроники, на поиски Дионизии, чтобы отобрать у нее новорожденного и усыновить его по всей форме в нотариальной конторе с соответствующими записями и свидетелями. Дона Норма, побуждаемая самыми дружескими чувствами, сразу же предложила сопровождать подругу. К тому же ей уже давно хотелось взглянуть на этот квартал и его обитательниц, а случая удовлетворить любопытство до сих пор не подворачивалось. - Не могу же я отпустить бедняжку Флор одну в это логово! - урезонивала она Зе Сампайо, когда тот, пораженный до крайности пытался ее отговорить. - Я уже не девчонка, а взрослая, почтенная дама, никто не осмелится ко мне пристать. - И дона Норма посвятила в свои планы Зе Сампайо, который больше не сопротивлялся энергичной супруге: - Мы отправимся туда завтра утром. Я пойду якобы для того, чтобы навестить своего крестника, внука Жоана Алвеса, а потом попрошу Жоана, чтобы он отвел нас к этой особе. Жоан же, как тебе известно, мастер капоэйры*. (* Капоэйра - борьба, в которой допускаются удары ногами, головой и даже палкой.) Так они и сделали. В воскресенье после мессы в церкви святого Франциска, где дона Флор поставила украшенную цветами свечу, чтобы все сошло хорошо, они пересекли площадь Террейро и разыскали негра Жоана Алвеса, чистильщика обуви, на тротуаре рядом со зданием медицинского факультета. Вокруг него толпились ребятишки, и все они - и курчавый негритенок, и мулаты, и светлые блондины - называли его дедушкой. Они, как и еще очень многие дети, бегающие по узким и кривым улочкам между Террейро-де-Жезус и Байша-дос-Сапатейрос, были его крестниками. У негра Жоана Алвеса никогда не было детей ни от жены, ни от других женщин, но он добывал своим крестникам крестных матерей, еду, старую одежду и даже буквари. Жил он в подвале тут же поблизости вместе с несколькими крестниками. Этот свирепый на вид старик, бранчливый и вздорный, слыл колдуном. Из своего подвала, откуда открывался вид на зеленую долину, негр Жоан Алвес как бы распоряжался красками и светом Баии. - Кого я вижу! Да благословит вас господь, кума дона Норма... А как поживает сеу Зе Сампайо? Передайте ему, что я на днях зайду в его магазин купить для ребят несколько пар обуви... Мальчишки окружили подошедших женщин. В руках доны Нормы появился кулек с карамелью. Жоан Алвес свистнул, сразу подбежало еще несколько пострелят и среди них мулатик лет четырех-пяти. Негр погладил его по голове: - Попроси благословения у своей крестной матери, негодник... Дона Норма благословила мальчика и дала ему монетку. Негр поинтересовался, каким добрым ветром занесло сюда куму. - Видите ли, кум, я хочу попросить вас об одной услуге в очень деликатном деле. - Деликатное дело не для меня, я ведь, как вы знаете, человек грубый... - Я хочу сказать, это дело должно остаться в строгой тайне. - Что верно, то верно, я не болтун и не сплетник. Можете говорить, кума... - Вы, кум, не знаете некой Дионизии? Говорят, она живет где-то здесь. - И у вашей милости есть к ней дело? - У меня лично нет, кум. А вот у моей подруги... Жоан Алвес окинул дону Флор взглядом с головы до ног. - Дело к Дионизии Ошосси? - Наверное, к ней... Я слышала, она очень хорошенькая. Жоан Алвес почесал свою поросшую жесткими, курчавыми волосами голову. - Хорошенькая? Вы меня извините, кума, но вам следует выбирать выражения. Хорошенькой можно назвать белую, но не мулатку, да еще такую, как Дионизия. Таких красоток, как она, во всем мире, я думаю, найдется не больше полудюжины, и то надо еще поискать. - У нее недавно родился ребенок... - Тогда это она, она недавно родила и еще не вернулась к своему занятию... Дона Флор наконец открыла рот, поинтересовавшись: - А чем она занимается? Жоан Алвес снова смерил ее взглядом, но на сей раз с некоторым презрением, явно пораженный ее невежеством: - Она проститутка, сеньора, это ее занятие. Дона Норма не хотела отвлекаться от главного. - И вы, кум, водите с ней дружбу, знаете, где она живет? - А почему бы мне с ней не дружить, кума? А живет она совсем рядом, на Масиэле. - Отведите нас туда, кум, моя подруга хочет потолковать с ней об одном деле... Жоан Алвес еще раз пристально посмотрел на дону Флор и почесал голову, будто что-то в этих словах показалось ему подозрительным и не внушающим доверия. - А почему бы ей не пойти туда одной, кума? Я покажу дом, где живет Дионизия. - Будьте рыцарем, кум. Неужели вы допустите, чтобы женщины одни ходили по этому кварталу? А вдруг к нам пристанет какой-нибудь нахал... Благородство Жоана Алвеса было общеизвестно. - Ну что ж, я провожу вас, но ручаюсь, никто не позволит себе по отношению к вам никакой выходки, у нас этого не водится... Он встал и поручил своим крестникам присматривать за ящиком и щетками. Это был стройный, крепкий негр лет пятидесяти с лишним, его курчавые волосы уже начали седеть. На шее он носил ожерелье божества Ориша, красные и белые четки божества Шанго. Только морщины под глазами говорили о его пристрастии к кашасе. Поднявшись, Жоан поинтересовался: - А что за дело к Дио у этой девицы? - В последнем слове прозвучала насмешка. - Ничего плохого, кум... - А иначе при всем уважении к вам, кума, я с вами не пойду... Да это ни к чему и не приведет: ее святой всемогущ. - Он коснулся земли кончиками пальцев, приветствуя божество. - Окэ аро Ошосси! Ничто не может причинить ей зло, и любое колдовство обернется против того, кто его затевает... - Когда вы меня сведете на макумбу, кум? Я очень хочу побывать на кандомблэ*... (* Кандомблэ, или макумба, - негритянский языческий религиозный обряд, сопровождаемый танцами и песнями.) Так, беседуя, они вошли в квартал, где жила Дионизия. Поскольку было воскресенье и субботний кутеж продолжался до рассвета, улицы были пусты. Лишь у немногих дверей сидели женщины, но и они скорее наслаждались погожим утром, чем поджидали мужчин. Тишь и благодать царили вокруг. Дона Норма почувствовала разочарование - неинтересное время выбрали они для своего визита. Сейчас этот квартал ничем не отличался от тех, где живут самые добродетельные люди. К тому же дом Дионизии находился в начале улицы. Когда они поднимались вверх по шатким ступеням, мимо них в темноте шмыгнула огромная крыса. Отовсюду слышались голоса, кто-то тихо напевал грустную песню. На площадке четвертого этажа до них донесся запах лаванды, курящейся в глиняных сосудах, - верный знак того, что в доме новорожденный. Они пошли по коридору и остановились у одной из дверей. Жоан Алвес постучал костяшками пальцев. - Кто там? - откликнулся тихий, спокойный голос. - С миром, Дио... Это я, Жоан Алвес. Тут со мной две сеньоры, они хотят с тобой поговорить. Одну из них я знаю, это моя кума Норма, достойная женщина. - Так входите и извините за беспорядок, я еще не успела убрать... Женщины вошли вслед за негром. В тесной комнатушке стояла двухспальная кровать, покосившийся шкаф, железный умывальник с эмалированным тазом и ведром. Все сияло чистотой. На стене висели зеркало с трещиной и гравюра, изображающая святого Бонфима, украшенная лентами. Через окно, выходившее во двор, лился солнечный свет вместе с грустной песенкой. Облокотившись на подушки, до половины прикрытая простыней, мулатка Дионизия приветливо улыбалась нежданным гостям. Декольте ее кружевного пеньюара обнажало пышную грудь к которой она прижимала спящего младенца - крупного и очень смуглого. В сосуде под стулом курилась лаванда, и ее ароматом пропитывалась одежда новорожденного, положенная на плетеное сиденье. Два ящика из-под керосина, покрытые шелковистой бумагой, заменяли табуретки. В заднем углу комнаты были развешаны лук и стрелы Ошосси, изображение Георгия-победоносца, поражающего дракона, зеленый камень - вероятно, фетиш Йеманжи, четки из бирюзы. - Сеу Жоан, - сказала мулатка своим спокойным голосом, - сделайте милость, снимите со стула детские вещи и положите в шкаф: я приготовила их, чтобы переодеть малыша после купания. Дайте стул этой девушке... Она указала на дону Норму и, повернувшись затем к доне Флор, сказала с улыбкой: - А сеньора, что помоложе, пусть меня извинит, ей придется сесть на ящик. Продолжая оставаться в кровати, она следила, как чистильщик выполняет ее распоряжения. Невозмутимо улыбающаяся, Дионизия не выказывала ни малейшего любопытства по поводу появления непрошеных гостей. Теперь было понятно, почему художник Карибэ изобразил ее в костюме королевы на троне афошэ. Опередив негра, дона Норма взяла распашонку и пеленки и открыла шкаф, чтобы заодно выяснить, сколько у мулатки платьев, блузок туфель и сандалий. - Возьмите ящик и для себя, сеу Жоан, и садитесь. - Я постою, Дио, мне и так хорошо. - Лучше разговаривать сидя и не спеша, сеу Жоан, стоя, труднее договориться. Негр, однако, предпочел встать у подоконника, заслонив собой ослепительно сияющее солнце. В комнату лилась грустная песенка. Я в страстях - как в цепях, я рабыня твоя, господин! Когда дона Норма и дона Флор уселись, наступила короткая пауза. Дионизия своим приятным голосом первая нарушила молчание. Она заговорила о том, какой сегодня прекрасный день, и пожалела, что не может еще выходить на улицу: - Трудно оставаться дома, когда умытое дождем солнышко еще радостнее сияет в листве... Дона Норма согласилась с ней, и они стали мирно беседовать о солнце, о дожде, о лунных ночах в Итапоа, в Кабуле и не известно каким образом добрались до Ресифе, где жила сестра доны Нормы, вышедшая замуж за тамошнего инженера, и где Дио пробыла несколько месяцев. - Больше полугода я таскалась повсюду с одним типом, который скрывался от полиции. Этот сумасброд вскружил мне голову, а потом бросил меня в Ресифе... Они б, наверное, долго еще говорили, ибо обе любили поболтать, если бы дона Флор, услышав звон церковных колоколов, оповещавший, что наступил полдень, не встревожилась, прервав их оживленную беседу: - Мы очень задержались, Норминья... - Не беспокойтесь, мне очень приятно поговорить с вами... - сказала Дионизия. - В следующий раз мы посидим подольше, - пообещала дона Норма. - А сегодня мы зашли по делу... - Я к вашим услугам. - У моей подруги, доны Флор, нет детей, она не может рожать, и, к сожалению, это неизлечимо. - Знаю, это бывает, но Марилдес, одна моя знакомая, вылечилась. - У Флор ничего не получится, врач сказал. - Врач?! - Дионизия расхохоталась. - Врачи только и умеют, что красиво говорить да неразборчиво писать. Если барышня обратится к Пайзиньо, он ей в два счета поможет. Как, по-вашему, сеу Жоан? Жоан Алвес поддержал ее: - Пайзиньо сделает пассы над ее животом, и дети пойдут каждый год. Однако дона Флор пренебрегла этим советом обратиться к знахарю, хотя тот и пользовался отличной репутацией. Она бросила взгляд на спящего младенца. Не лучше ли сразу объясниться начистоту, узнать, действительно ли это сын Гуляки. Ребенок, такой чернокожий, совсем не похож на него. Дона Флор предпочла сразу приступить к самой неприятной части переговоров, и, как все робкие люди, слишком громко и решительно сказала: - Я пришла к вам по очень серьезному делу, хочу кое-что предложить и выяснить, не придем ли мы к соглашению. - Так говорите, барышня, я внимательно вас слушаю. - Мальчик... - начала дона Флор и тут же смолкла, не зная, как продолжать. Дона Норма пришла ей на помощь: - У вас ребенок родился всего несколько дней назад? Дионизия взглянула на сына и улыбнулась в подтверждение. - Так вот, моя подруга хочет узнать... Она, видите ли, дала обет, когда была при смерти, что ее первенец станет священником, если святой Бонфим ей поможет и она выживет. - Дона Норма говорила не спеша: эта история, придуманная ею накануне, ей самой не очень нравилась. - И вот бог внял ее молитвам, и она выздоровела каким-то чудом. Мулатка слушала с любопытством, стараясь уловить связь между болезнью этой девушки, чудом святого Бонфима и ее ребенком. Дона Норма заторопилась, желая поскорее миновать щекотливую тему. - Но разве можно выполнить такой обет, не имея ребенка? И тогда она решила усыновить чужого, воспитать его, а потом отдать учиться в семинарию. Она узнала о вашем сыне и выбрала его... Польщенная Дионизия мягко улыбнулась, и дона Норма, поняв эту улыбку как знак согласия, пояснила: Она хочет усыновить вашего ребенка, оформив нужный документ в нотариальной конторе. Словом, взять его насовсем и воспитать как сына. Дионизия молчала, прикрыв глаза. Слушала ли она дону Норму или доносившуюся издалека песню? Я хотел бы в объятьях твоих умереть! Лучше мне умереть, чем терпеть - Лучше умереть, - прошептала она и, когда снова открыла глаза, от прежней ее сердечности не осталось и следа: взгляд стал холодным, у рта залегли горькие складки. - А почему?.. - тихо спросила Дионизия. - Почему она выбрала моего ребенка? Почему именно его? "Должно быть, мы причиняем ей невыносимое страдание, - подумала дона Норма... Какая мать захочет расстаться со своим ребенком? Даже самая бедная, прозябающая в нищете, предпочтет, чтобы ей разорвали сердце". Кто-то сказал, что ваш ребенок здоровый и красивый... И что у вас нет средств его воспитывать.. Если бы это делалось не ради блага ребенка, если бы речь шла не о сыне Гуляки, дона Норма ни за что бы не выступила в роли посредницы и ни к кому не обратилась бы с подобным предложением. Она с трудом выдавливала из себя слова. Но действительно ли это сын Гуляки? Не следует забывать о ремесле Дионизии. Мальчик еще темнее матери, а где же белокурые волосы Гуляки? Дона Норма сделала еще одно усилие над собой: намекнула, что мальчик в новой семье не будет знать нужды. - У вас здесь полно ребятишек, да и у моего кума Жоана Алвеса крестников хоть отбавляй, я сама крестила одного из них. И все они голодают, живут в грязи, просят милостыню, даже воруют... Моя подруга не миллионерша, но достаточно обеспечена, чтобы бедняжка не голодал, не попал в тюрьму, учился на священника и ходил в церковь... Будто разгадав вдруг намерения доны Нормы, младенец проснулся и заплакал. Дионизия высвободила грудь и, устроив ребенка поудобнее, стала его кормить. Она слушала гостью молча, как бы взвешивая все ее доводы: мальчика окружат комфортом и лаской, он н