у не привела. Кое-кто из мужчин уважал телеграфиста. Внутренним чутьем эти люди угадывали в нем жгучее негодование против того, чем они сами не имели мужества возмущаться. И когда Уош проходил по улице, таким людям инстинктивно хотелось оказать ему уважение, снять шляпу или поклониться. К ним принадлежал и главный инспектор, надзиравший за телеграфистами железной дороги, которая проходила через Уайнсбург. Он послал Уоша в контору захолустного Уайнсбурга, чтобы избежать необходимости его уволить, и не собирался переводить его в другое место. Получив от жены банкира письменную жалобу, он разорвал ее и при этом злобно рассмеялся. И когда рвал это письмо, он почему-то подумал о собственной жене. Когда-то Уош Уильямс был женат. Еще молодым человеком он женился на уроженке Дейтона, штата Огайо. Она была высокого роста, стройная, с голубыми глазами и соломенного цвета волосами. Да и сам Уош был благообразным юношей. Он полюбил свою жену любовью такой же всепоглощающей, как и ненависть, которую позже он питал ко всем женщинам. Во всем Уайнсбурге только один человек знал историю событий, которые изуродовали и внешность и характер Уоша Уильямса. Однажды он сам рассказал эту историю Джорджу Уилларду, и произошло это вот каким образом. Как-то вечером Джордж Уиллард отправился на прогулку с Беллой Карпентер, модисткой, работавшей в мастерской миссис Кэт Мак-Хью. Молодой человек не был влюблен в свою спутницу - кстати, имевшую постоянного поклонника, который служил буфетчиком в салуне Эда Гриффитса; но, прогуливаясь под деревьями, они изредка целовались. Должно быть, ночь и их собственные мысли пробудили в них такое настроение. Возвращаясь на Мейн-стрит, они прошли мимо лужайки возле железнодорожной станции я увидели там Уоша Уильямса, который лежал на траве под деревом и, казалось, спал. На следующий вечер Джордж Уиллард вышел погулять в обществе телеграфиста. Они шагали по полотну железной дороги, а затем уселись вблизи от путей на груду гнилых шпал. Вот тогда телеграфист и рассказал юному репортеру историю своей ненависти. Уже много раз Джордж Уиллард и странный, уродливый человек, проживавший в гостинице его отца, были близки к откровенному разговору. Юноша вглядывался в безобразное, злобное лицо человека, холодно озирающего столовую гостиницы, и его пожирало любопытство. Какая-то печаль, затаившаяся в этих холодных глазах, подсказывала ему, что человек, не знавший о чем говорить с другими, жаждет побеседовать с ним. И, сидя в этот летний вечер на груде железнодорожных шпал, он был полон ожидания. Но так как телеграфист упорно молчал, по-видимому раздумав начинать рассказ, Джордж сам попытался завязать беседу. - Были вы когда-нибудь женаты, мистер Уильямс? - начал он, - Мне кажется, что да, но ваша жена умерла, не так ли? В ответ Уош Уильямс разразился отвратительной руганью. - Да, она умерла, - подтвердил он. - Мертва, как мертвы все женщины. Да, она живой мертвец, расхаживающий на глазах у мужчин и оскверняющий своим присутствием землю. - Уставившись на юношу, он побагровел, от злости. - Выбросьте из головы все ваши дурацкие принципы, - властно произнес он. - Моя жена умерла, да, разумеется. Все женщины мертвецы, говорю я вам - и моя мать, и ваша мать, и та высокая смуглая женщина, что работает в шляпной мастерской и с которой я видел вас вчера. Да, все они мертвы, все! Говорю вам, все они сгнили. Да, я был женат, это верно. Моя жена была мертвецом еще до того, как вышла за меня замуж; она грязное существо, рожденное еще более грязной женщиной. Она была послана, чтобы сделать мою жизнь невыносимой. Я, видите ли, был такой же дурак, как вы сейчас, - вот и женился на ней. Мне бы хотелось, чтобы мужчины начали хоть немного понимать, что такое женщины. Ведь они посланы, чтобы помешать мужчинам сделать мир достойным человеческого существования. Это ухищрение природы. Брр! Ползучие, извивающиеся, пресмыкающиеся существа - вот кто они, все эти женщины с нежными ручками, с голубыми глазками. Меня тошнит при виде женщины. Не могу понять, почему я не убиваю каждую женщину, которая попадается мне на глаза. Слегка испуганный, но в то же время зачарованный огнем в глазах ужасного старика, Джордж Уиллард слушал, изнывая от любопытства. Он подался вперед, стараясь в надвигавшейся темноте рассмотреть лицо рассказчика. А когда он уже не мог больше различать в сгустившемся мраке багровое оплывшее лицо и пылающие глаза, на него нашла странная фантазия, Уош Уильямс говорил тихим, ровным голосом, отчего слова его казались еще страшней. И молодому репортеру вдруг представилось в темноте, будто рядом с ним ни железнодорожных шпалах сидит красивый молодой человек с черными волосами и сверкающими черными глазами. Что-то почти прекрасное было в голосе Уоша Уильямса, урода, рассказывающего историю своей ненависти. Телеграфист станции Уайнсбург, сидящий в темноте на железнодорожных шпалах, превратился в поэта. Ненависть вознесла его на высоту. - Я рассказываю вам свою историй оттого, что видел, как вы целовали в губы эту Беллу Карпентер, - сказал он, - То, что случилось со мной, может вскоре случиться и с вами, Я хочу предостеречь вас. Уже сейчас у вас в голове могли завестись всякие бредни, Я хочу их уничтожить! И Уош Уильямс начал рассказывать историю своей супружеской жизни с высокой голубоглазой блондинкой, которую он повстречал, когда был молодым телеграфистом в Дейтоне, штата Огайо. В его рассказе были красивые сцены, но они перемежались с другими, вызывавшими у него поток грубых ругательств. Телеграфист женился на дочери зубного врача, младшей из трех сестер. В день свадьбы он, благодаря своим способностям, был назначен на должность диспетчера с повышением оклада и направлен в телеграфную контору города Колумбус, в Огайо. Там он и обосновался с молодой женой и начал с того, что купил в рассрочку дом. Молодой телеграфист был влюблен до безумия. С каким-то религиозным пылом он сумел пройти сквозь все соблазни юных лет и остаться девственником до самой свадьбы. Он нарисовал Джорджу Уилларду картину жизни в своем домике в Колумбусе. - В огороде за домом, - сказал он,- мы посадили горох, маис и всякое такое. Приехали мы в Колумбус в начале марта, в как только настали теплые дни, я начал работать в огороде. Я переворачивал лопатой пласты чернозема, а она бегала вокруг и хохотала, делая вид, что боится червей, которых я раскапывал. В конце апреля началась посадка. Жена стояла на узенькой дорожке между грядками, держа в руке бумажный мешок. Мешок был полон семян. Маленькими горсточками она подавала мне семена, а я вдавливал их в теплую мягкую землю. На мгновение судорога оборвала голос человека, говорившего во мраке. - Я любил ее, - продолжал он. - Я не говорю, что перестал быть дураком. Я люблю ее до сих пор. А тогда, весенними сумерками, я ползал по черной земле у ее ног и пресмыкался перед ней. Я целовал ее туфли, целовал щиколотки повыше туфель. Я вздрагивал, если край ее платья касался моего лица. Когда после двух лет такой жизни я узнал, что она ухитрилась завести себе трех любовников, которые по очереди приходили в наш дом, пока я бывал на работе, я не пожелал тронуть ни их, ни ее. Я просто отослал ее к матери и ничего не сказал. Говорить-то было нечего. У меня лежало четыреста долларов в банке, я отдал их ей. Я не спрашивал у нее объяснений. Я ничего не говорил. Когда она ушла, я плакал, как глупый мальчишка. Вскоре мне удалось продать дом, я отослал ей и эти деньги. Уош Уильямс и Джордж Уиллард встали с груды шпал и пошли вдоль рельс к городу. Телеграфист торопливо закончил свой рассказ. Он говорил задыхаясь, - Ее мать послала за мной,- сказал он. - Она написала мне, прося приехать к ним в Дейтон. Я добрался туда вечером, примерно в этот час. - Голос Уоша Уильямса повысился почти до крика. - Два часа просидел я у них в гостиной. Ее мать ввела меня туда и оставила одного. Дом у них был шикарный. Они были, что называется, 'порядочные люди'. В комнате стояли плюшевые стулья, кушетка. Я дрожал с головы до ног. Я ненавидел тех мужчин, которые, как я думал, испортили ее. Я тосковал от одинокой жизни и мечтал, чтобы жена вернулась ко мне. И чём дольше я ждал, тем больше мною овладевало мягкое, нежное чувство. Мне казалось, что вот она войдет, и стоит ей дотронуться до меня рукой, я упаду в обморок. Я жаждал простить и забыть. Уош Уильямс остановился и пристально поглядел на Джорджа Уилларда. Юноша весь дрожал, как в ознобе. Голос Уильямса снова стал мягким и тихим, - Она вошла в комнату голая, - продолжал он.- Это подстроила ее мать. Пока я там сидел, мать снимала с нее одежду, быть может уговаривала ее. Сперва я услышал голоса в коридоре, потом дверь тихо открылась. Жене было стыдно, и она стояла неподвижно, опустив глаза. Мать не вошла в комнату. Втолкнув дочку в дверь, она сама осталась в коридоре, ожидая, надеясь, что мы... ну, в общем, ждала, вы понимаете... Джордж Уиллард и телеграфист вышли на главную улицу Уайнсбурга. На тротуарах лежал яркий и веселый отблеск освещенных витрин. Люди проходили туда и сюда, смеясь и болтая. Молодой репортер чувствовал себя больным и расслабленным. В воображении он сам стал старым и уродливым. - Мне не удалось убить ее мать, - сказал Уош Уильяме, оглядывая улицу из конца в конец. - Я только раз хватил ее стулом, но тут прибежали соседи и отняли его. Понимаете, она закричала благим матом... А теперь у меня уже не будет случая убить ее. Она умерла от лихорадки через месяц после того, как все это случилось. МЫСЛИТЕЛЬ Перевод Е.Танка Дом, в котором Сет Ричмонд жил вместе с матерью, был в свое время достопримечательностью Уайнсбурга, но в те годы, когда в нем обитал юный Сет, слава эта несколько потускнела. Ее затмил блеск большого кирпичного дома, выстроенного банкиром Уайтом на Баки-стрит. Дом Ричмондов стоял в небольшой лощине, в самом конце Мейн-стрнт. Фермеры, направляющиеся в Уайнсбург по пыльной южной дороге, минуют, ореховую рощу, огибают Ярмарочную площадь с высоким дощатым забором, оклеенным объявлениями, затем спускаются на рысях в лощину мимо дома Ричмондов и наконец въезжают в город. Так как обширные пространства к северу и к югу от города используются для выращивания фруктов и ягод, Сет по утрам мог видеть фургоны, везущие сборщиков - юношей, девушек и взрослых женщин - на поля, откуда они возвращались вечером, сплошь покрытые пылью. Сета бесконечно раздражала эта шумная болтливая толпа, которая перебрасывалась крепкими шутками. Он жалел, что не может, как они, громко хохотать, выкрикивать бессмысленные поддразнивающие словечки, влиться в этот бесконечный поток живой и веселой деятельности, текущий взад и вперед по дороге. Дом Ричмондов был построен из известняка, и хотя в городке поговаривали, будто он обветшал, на самом деле дом становился год от года красивее. Время уже начало слепка окрашивать камень, придавать богатый золотистый оттенок его поверхности, а по вечерам или в хмурые дни в затененных местах под карнизом выступали коричневые и черные пятна. Дом построил дед Сета, каменотес; вместе с каменоломнями на озере Эри, в восемнадцати милях к северу, дом перешел к его сыну, Кларенсу Ричмонду, отцу Сета. Кларенс Ричмонд, человек скромный, но горячий, весьма почитаемый своими соседями, был убит в уличной драке редактором газеты, выходившей в городе Толедо, штата Огайо. Драка возникла из-за того, что имя Кларенса Ричмонда было упомянуто на страницах газеты в связи с именем некоей учительницы, а так как покойный первым выстрелял в редактора, то все усилия привлечь убийцу к ответственности остались безуспешными. После смерти Кларенса выяснилось, что значительная часть унаследованных им денег была растрачена в спекуляциях или пропала, вложенная под влиянием друзей в ненадежные предприятия. Оставшись с очень скромными средствами, Вирджиния Ричмонд вела в городке уединенную жизнь, посвятив себя воспитанию сына. Глубоко потрясенная гибелью мужа, она в то же время вовсе не верила тем россказням, которые ходили после его смерти. По ее убеждению, этот впечатлительный, с ребяческой душой человек, которого все инстинктивно любили, был просто неудачником, существом слишком деликатным для повседневной жизни. - Ты услышишь всякие небылицы, но не должен верить тому, что говорится, - наставляла она сына. - Твой отец, был хороший, доброжелательный человек. Ему не следовало ввязываться в коммерческие дела. Какие бы планы я ни строила для тебя, как бы я ни мечтала о твоем будущем, главная моя забота - чтобы ты стал таким же хорошим человеком, как отец. Через несколько лет после смерти мужа Вирджиния Ричмонд, встревоженная растущими расходами, стала искать способа увеличить свой доход. Она изучила стенографию и, при содействии друзей покойного мужа, получила место стенографистки в окружном суде. Во время судебных сессий она каждое утро ездила туда поездом, а когда не было судебных заседаний, целыми днями возилась в своем саду среди розовых кустов. У нее была высокая, прямая фигура и простое лицо, осененное массой каштановых волос. В отношениях между Сетом Ричмондом и его матерью проявлялась черта, которая уже в восемнадцатилетнем возрасте окрашивала его общение с людьми. Какое-то преувеличенное, почти нездоровое уважение к юноше заставляло мать по большей части молчать в его присутствии. А если ей случалось заговорить с ним резко, то стоило Сету пристально посмотреть ей в глаза, и он видел, как в них появляется такое же смущение, какое он подмечал и в глазах других людей, когда он устремлял на них взгляд. Истина заключалась в том, что сын мыслил с поразительной ясностью, а мать - нет. Она ожидала от всех людей только самого обычного отклика на все, что происходит в жизни. Предположим, у вас есть мальчик, вы за что-то браните его, он дрожит и уставился в пол. Когда вы как следует отчитаете его, он начинает плакать и получает прощение. Когда же, поплакав, он уже лег спать, вы тихо входите к нему в комнату и целуете его... Вирджиния Ричмонд не могла понять, почему ее сын не ведет себя таким же образом. После самой суровой головомойки он не дрожал и не глядел в пол, а, напротив, пристально смотрел на нее, отчего ею тотчас овладевали мучительные сомнения. А что до того, чтобы потихоньку войти в его комнату... С тех пор, как Сету исполнилось пятнадцать лет, она просто побаивалась делать что-либо подобное. Однажды, когда ему было лет шестнадцать, Сет вместе с двумя приятелями убежал из дому. Ребята забрались через незапертую дверь в пустой товарный вагон и проехали сорок миль до другого города, где происходила ярмарка. У одного из мальчиков была припасена бутылка со смесью виски и смородиновой наливки. Все трое уселись, свесив ноги из вагона, и пили на ходу, прямо из бутылки. Товарищи Сета пели, приветственно махали людям на платформах тех станций, через которые шел поезд, и обдумывали набеги на корзинки фермеров, приехавших с семьями на ярмарку. - Жить мы будем как короли, увидим и ярмарку и скачки, не потратив ни гроша! - хвастали мальчуганы. После исчезновения Сета Вирджиния Ричмонд, охваченная тревогой, долго ходила взад и вперед по квартире. И хотя уже на следующий день, благодаря розыскам, предпринятым начальником городской полиции, она узнала, какое приключение увлекло мальчиков, она никак не могла успокоиться. Всю ночь напролет она пролежала без сна, прислушиваясь к тиканью часов и внушая себе, что Сету суждено, как и его отцу, погибнуть внезапной и насильственной смертью. На этот раз она решила, что мальчик должен почувствовать всю тяжесть ее гнева, хотя она и не позволила начальнику полиции вмешаться в его похождения. Взяв бумагу и карандаш, она записала себе для памяти целый ряд острых, язвительных упреков, намереваясь обрушить их на сына. Эти упреки она запомнила, расхаживая по саду и повторяя их вслух, словно актер, разучивающий роль. Но когда по истечении недели Сет вернулся, несколько утомленный, с угольной копотью в ушах и под глазами, она снова увидела, что не способна его бранить. Войдя в дом и повесив шапку на гвоздь возле кухонной двери, он остановился, пристально глядя на мать. - Уже через час после того, как мы ушли, мне захотелось вернуться, - объяснил он. - Я колебался, что делать: знал, что ты будешь волноваться, но понимал в то же время, что, если не поеду, мне будет стыдно. В общем, вся эта поездка пошла мне на пользу. Было очень неудобно, мы спали на мокрой соломе, а потом еще пришли два пьяных негра и легли вместе с нами. Когда я украл с повозки одного фермера корзинку с провизией, у меня не выходило из головы, что его дети будут весь день ходить голодные. Все это опротивело мне, но я решил держаться до конца, пока другие ребята не захотят вернуться. - Я рада, что ты выдержал до конца, - ответила мать не без обиды в голосе, затем поцеловала Сета в лоб и сделала вид, будто занята по хозяйству. Однажды летним вечером Сет Ричмонд пошел в гостиницу 'Нью Уиллард-хаус' навестить своего друга Джорджа Уилларда. Днем шел дождь, но сейчас, когда Сет проходил по Мейн-стрит, небо кое-где прояснилось и на западе горело золотистым заревом. Свернув за угол, он вошел в двери гостиницы и стал подниматься по лестнице в комнату своего друга. В конторе хозяин и два коммивояжера спорили о политике. Сет остановился и прислушался к их голосам. Мужчины были взволнованы и говорили быстро, Том Уиллард отчитывал коммивояжеров. - Я сам в партии демократов, но меня тошнит от ваших разговоров, - сказал он. - Вы не понимаете Мак-Кинли. Мак-Кинли и Марк Хана - друзья*{Уильям Мак-Кинли (1843-1901)-президент США. Марк. Алонзо Ханна (1837-1904) - промышленный деятель и сенатор. Способствовал избранию Мак-Кинли на пост президента США}. Вам этого, может быть, не понять. Если кто-нибудь скажет вам, что дружба может быть глубже, крепче и важнее, чем доллары и центы, или даже важнее, чем политика, вы будете только ржать... Владельца гостиницы перебил один из постояльцев, высокий мужчина с седыми усами, который служил в оптовой бакалейной фирме. - Вы думаете, что я, прожив столько лет в Кливленде, не знаю Марка Ханна? - спросил он, - Ваши слова - вздор. Ханна охотится за долларами, только и всего. А ваш Мак-Кинли - его орудие. Мак-Кинли, запуган им, так и знайте! Молодой человек не стал задерживаться на лестнице, чтобы услышать окончание спора. Он поднялся выше и вошел в маленький коридор. Какие-то нотки в голосах мужчин, споривших в конторе гостиницы, возбудили в нем целый ряд мыслей. Он был одинок и начинал думать, что одиночество - черта его характера, нечто навеки неотделимое от него. Повернув а другой коридор, он остановился у окна, выходившего в переулок. Позади своей лавки стоял пекарь Эбнер Грофф. Его маленькие, налитые кровью глаза оглядывали переулок. Кто-то из лавки позвал его, но пекарь сделал вид, что не слышит. В руке он сжимал пустую молочную бутылку, в глазах горела злоба. В Уайнсбурге Сета Ричмонда считали скрытным: - Он похож на отца, - говорили мужчины, когда он проходил по улицам. - Когда-нибудь вспыхнет как порох, подождите и увидите! Городская молва и инстинктивное уважение, с которым взрослые мужчины и мальчики встречали его, - уважение, какое всегда оказывают молчаливым людям, повлияли на его взгляды на жизнь и на самого себя. Как и большинство юношей, Сет таил в душе больше, чем обычно предполагают о юношах, но он был не таким, каким его считали жители городка и даже родная мать. За его привычным молчанием не скрывалось никакого глубокого замысла, не было у него и определенного жизненного плана. Когда юноши, с которыми он встречался, начинали шуметь и ссориться, он тихо отходил в сторонку. Спокойными глазами наблюдал он за своими оживленными, жестикулирующими товарищами. Он не особенно интересовался тем, что происходило у него на глазах, и порой сомневался, способен ли вообще чем-нибудь сильно заинтересоваться. И сейчас, стоя в сумерках у окна и наблюдая за пекарем, он мечтал, чтобы его самого что-нибудь как следует взволновало - ну, хоть чтобы он сам испытал такой приступ бешенства, какими был известен пекарь Грофф. 'Жаль, что я не могу разглагольствовать о политике, как этот старый пустомеля Том Уиллард', - подумал он, отойдя от окна и направляясь по коридору в комнату, своего друга Джорджа. Джордж Уиллард был старше Сета Ричмонда, но в их довольно своеобразной дружбе именно Джорджу принадлежала роль поклонника, а младший, Сет, принимал это поклонение. Газета, в которой сотрудничал Джордж, вела определенную линию: в каждом номере она старалась упомянуть как можно больше обитателей городка. Подобно любопытной уличной собаке, Джордж Уиллард носился туда и сюда, отмечая в своем блокноте, кто поехал по делам в главный город округа или вернулся из поездки в соседний городок. Целый день он записывал в блокнот мелкие новости: 'А.Ринглет получил партию соломенных шляп, Эд Байербом. и Том Маршал побывали в пятницу в Кливленде, дядюшка Тем Синнинг строит новый сарай на своем участке у Вэлли-род'. В Уайнсбурге Джордж Уиллард занимал особое положение так как все считали, что. когда-нибудь он станет писателем. Он сам постоянно твердил об этом Сету Ричмонду. - Самая легкая жизнь! - хвастливо доказывал он. - Ездишь повсюду, никто тобой не командует. Допустим, ты на пароходе где-нибудь в Индии или в Южных морях; тебе нужно только писать, и дело в шляпе. Увидишь, как весело я буду жить, когда мое имя станет известным! Сет Ричмонд сидел, не отрывая глаз от пола, в комнате Джорджа Уилларда. Там было окно, выходившее в переулок, и другое, через которое можно было видеть за железнодорожными путями закусочную Биффа Картера, что напротив вокзала. Джордж Уиллард, который до его прихода праздно просидел целый час, вертя карандаш, горячо приветствовал друга. - Я пытался писать любовную историю, - объяснил он с нервным смешком; закурив трубку, он принялся расхаживать по комнате. - Теперь я знаю, что для этого нужно. Мне надо самому влюбиться! Сидя здесь, я обдумал все это, и я так и сделаю. Как будто смущенный своей декларацией, Джордж подошел к окну и высунулся наружу, повернувшись спиной к другу. - Я знаю, в кого мне влюбиться, - отрывисто произнес он, - в Элен Уайт. Она в городе единственная девушка с огоньком. Захваченный новой мыслью, юный Уиллард повернулся и подошел к гостю. - Послушай, - начал он. - Ты лучше моего знаешь Элен Уайт. Я хочу, чтобы ты повторил ей то, что я сказал. Заговори с ней и объясни, что я влюблен в нее. И посмотри, что она ответит. Заметь, как она это примет, а затем приходи и расскажи мне! Сет Ричмонд встал и направился и двери. Слова приятеля невыносимо разозлили его. - Ну, прощай! - коротко сказал он. Джордж был поражен. Забежав вперед, он остановился в темноте, стараясь заглянуть Сету в лицо. - В чем дело? Что ты задумал? Оставайся, нам надо поговорить, - настаивал он. Порыв негодования, направленного против друга, против горожан, без конца, по его мнению, болтавших о пустяках, а пуще всего - против собственной привычки молчать, охватил Сета. Он был взбешен. - Сам можешь с ней поговорить! - взорвался он и, быстро выйдя, захлопнул за собой, дверь перед самым носом Джорджа. - Пойду разыщу Элен Уайт и поговорю с ней, да только не о нем! - бормотал Сет. Он спустился по лестнице и вышел через парадный ход гостиницы, все еще сердито ворча. Перейдя пыльную улицу и перебравшись через низенькую чугунную ограду, молодой человек уселся на траве во дворе железнодорожной станции. О Джордже Уилларде он думал как о последнем дураке и жалел, что не сказал об этом покрепче. Несмотря на то, что его знакомство с Элен Уайт, дочерью банкира, носило, казалось бы, чисто случайный характер, он часто размышлял о ней и считал даже, что она чем-то интимно связана с ним. - Хорош этот суетливый дурак с его любовными историями! - бормотал он, оглядываясь через плечо на окно комнаты Джорджа Уилларда. - И как он не устает от своей вечной болтовни? В Уайнсбурге был сезон сбора ягод, и на станционной платформе мужчины и мальчики грузили ящики с красными ароматными ягодами в два вагона, стоявшие на боковом пути. На небе сияла июньская луна, хотя с запада надвигалась гроза; уличные фонари еще не горели. В тусклом свете фигуры людей, которые, стоя на грузовике, подавали ящики в двери вагонов, были едва различимы. На чугунной ограде, защищавшей станционный газон, сидели другие люди. Трубки дымились. Взад и вперед летали грубоватые остроты. В отдаления послышался гудок поезда. Люди, грузившие ящики в вагоны, налегли на работу. Сет встал и, молча пройдя мимо сидевших на ограде, направился на Мейн-стрит. Он принял решение. - Уеду отсюда, - вполголоса сказал он. - Что мне здесь делать? Отправлюсь в какой-нибудь большой город и начну работать. Завтра же скажу об этом маме. Медленно шагая по Мейн-стрит, Сет Ричмонд миновал табачную лавку Уэкера, здание городского совета и добрался до Баки-стрит. Его огорчала мысль, что он не имеет своего места в жизни родного города, но огорчение не было глубоким, так как он не считал себя виноватым. Перед домом доктора Уэллинга он остановился в густой тени большого дерева и принялся наблюдать за полоумным Тарком Смоллетом, который катил по дороге тачку. Старик, впавший в детство, наложил на тачку десяток длинных досок и, быстро двигаясь по дороге, с величайшей точностью балансировал своим грузом. - Полегче, Тарк! Не зевай, старик! - покрикивал он на самого себя и при этом так смеялся, что доски подпрыгивали и чуть не падали. Сет знал Тарка Омоллета, безобидного старого лесоруба, странности которого вносили некоторую красочность в жизнь городка. Когда Тарк показывался на Мейн-стрит, вокруг него поднималась настоящая буря криков и шутливых замечаний. Известно было, что старик нарочно делал большой крюк, чтобы пройти по Мейн-сгрит и показать свою ловкость в управления тачкой. 'Будь здесь Джордж Уиллард, он нашел бы что сказать, - подумал Сет. - Джордж Уиллард в городе свой человек. Он окликнул бы Тарка, и Тарк крикнул бы что-нибудь в ответ. Оба в душе были бы довольны тем, что они сказали. Со мной - дело иное. Я здесь посторонний. Не стану из-за этого волноваться, но уеду отсюда'. Спотыкаясь в полумраке, Сет двинулся дальше, чувствуя себя отщепенцем в родном: городе. Он стал было жалеть себя, но явная нелепость этих мыслей заставила его улыбнуться. В конце концов он пришел к выводу, что он попросту старше своих лет и вовсе не нуждается в жалости. 'Я создан для работы. Настойчивым трудом я завоюю себе место в жизни, и пора мне за это взяться!' - решил он. Сет подошел к дому банкира Уайта и остановился в темноте перед, входной дверью. На ней висел тяжелый бронзовый молоток - новинка, привезенная в городок матерью Элен Уайт, которая основала также дамский клуб для изучения поэзии. Сет приподнял, молоток и отпустил его. Молоток гулко брякнул, словно вдали ударила пушка. 'До чего же я неловок и глуп, - подумал Сет. - Если выйдет миссис Уайт, я не буду знать, что сказать'. Но к дверям вышла Элен Уайт и увидела Сета, стоявшего на краю веранды. Покраснев от удовольствия, она шагнула вперед и тихо прикрыла за собой дверь. - Я собираюсь уехать из Уайнсбурга, - сказал Сет. - Не знаю, чем займусь, но отсюда я уеду и поступлю на работу. Думаю отправиться в Колумбус. Может быть, поступлю там в университет. Во всяком случае, я уезжаю. Сегодня скажу об этом ма. - Он поколебался и неуверенно огляделся вокруг. - Может быть, вы не откажетесь пройтись со мной? Сет и Элен шли по улицам под деревьями. Тяжелые облака набегали на диск луны; перед молодыми людьми в глубоком сумраке двигался человек с короткой лестницей на плече. Спеша вперед, он останавливался на уличных перекрестках и, прислонив лесенку к деревянному фонарному столбу, зажигал газ. Таким образом, путь то освещался фонарями, то затемнялся сгущавшейся тенью раскидистых деревьев. Ветер заиграл в зеленых верхушках, встревожил сонных птиц, и они летали вокруг с жалобным писком. В пространстве, освещенном одним из фонарей, кружились две летучие мыши, гоняясь за скопищем ночной мошкары. Еще с той поры, когда Сет был мальчиком в коротких штанишках, между ним и этой девушкой, сегодня впервые вышедшей с ним на прогулку, зарождалась какая-то близость. Одно время Элен овладела сумасшедшая страсть писать записочки, которые она адресовала Сету. Он находил их запрятанными в свои школьные учебники, одну записку передал ему встреченный на улице ребенок, а несколько других он получил по почте. Записки писались круглым мальчишеским почерком и свидетельствовали об уме, распаленном чтением романов. Сет на них не отвечал, хотя был тронут и польщен некоторыми фразами, нацарапанными карандашом на почтовой бумаге жены банкира. Сунув такую записку в карман куртки, он ходил по улице или стоял у ограды на школьном дворе, и маленькая сложенная бумажка жгла его. Он был восхищен тем, что ему отдавала предпочтение самая богатая и привлекательная девушка Уайнсбурга. Элен и Сет остановились у забора, за которым виднелось невысокое темное строение. Некогда в этом доме помещалась фабрика, изготовлявшая бочарную клепку. Сейчас он пустовал. На другой стороне улицы какие-то мужчина и женщина толковали на крыльце дома о своем детстве; их голоса ясно долетали до слегка смущенных юноши и девушки. Раздался звук отодвигаемых стульев. Теперь мужчина и женщина шли по усыпанной гравием дорожке, направляясь к деревянной калитке. Выйдя на улицу, мужчина перегнулся через калитку и поцеловал женщину. - На память о старом времени! - сказал он и, повернувшись, быстро зашагал по тротуару. - Это же Белла Тарнер, - шепнула Элен и смело вложила свою руку в руку Сета. - Я и не знала, что у нее есть поклонник. Я думала, что она для этого слишком стара. Сет смущенно засмеялся. Рука девушки была такая теплая, и его охватило странное чувство, похожее на головокружение. У него возникло желание сказать ей нечто такое, что он раньше твердо решил держать про себя. - Джордж Уиллард влюблен в вас, - промолвил он, и, несмотря на волнение, голос его был тих и спокоен. Он пишет рассказ и хочет влюбиться. Хочет узнать, что при этом чувствуют. Он просил меня сказать вам об этом и запомнить, что вы ответите. И снова Элен и Сет зашагала в молчания. Они подошли к саду, окружавшему старый дом Ричмондов, и, пройдя сквозь брешь в живой изгороди, уселись под кустом на деревянной скамейке. На улице, во время прогулки с девушкой, новые и дерзкие мысля пришли на ум Сету. Он уже начал жалеть о своем решении уехать из Уайнсбурга. 'Если бы я остался, какую новую я глубокую радость доставляли бы мне частые прогулки по улицам с Элен Уайт!' - думал он. В воображении он уже клал руку ей на талию, чувствовал, как крепко смыкаются ее руки вокруг его шеи. В силу какого-то странного сопоставления событий и мест мысль о любви к этой девушке связалась у него с одним уголком, который он на днях посетил. Он ходил по делу в дом фермера, жившего на склоне холма за Ярмарочной площадью, и возвращался оттуда полевой тропинкой. У подошвы холма, пониже фермерского дома, Сет остановился у платана и огляделся вокруг. Мягкое жужжание приветствовало его слух. На мгновение он подумал, что дерево служит жильем для пчелиного роя. Но потом, посмотрев на землю, Сет увидел, что пчелы кишат повсюду в высокой траве. Он стоял среди густых, до пояса, трав, покрывавших поле, которое сбегало с холма. Травы цвели маленькими пурпурными цветочками, от них исходил одуряющий аромат. Целые армии пчел вились над травой, распевая за работой. Сет вообразил, что лежит летним вечером под деревом, глубоко зарывшись в траву. В этой картине, созданной его фантазией, рядом с ним лежала Элен Уайт, вложив свою руку в его ладонь. Что-то сдерживало его, мешало ему поцеловать ее в губы, но он чувствовал, что это возможно, только бы он пожелал. Вместо этого он лежал совсем тихо, глядя на Элен и прислушиваясь к пчелиной армии, певшей над его головой бесконечную и властную песнь труда... Сет заерзал на садовой скамейке. Выпустив пальцы девушки, он засунул руки в карманы брюк. Им овладело желание показать своей спутнице всю важность принятого им решения, и он кивнул головой в сторону дома. - Наверно, ма начнет волноваться и возражать, - прошептал он. - Она совсем не думает о том, как я должен строить свою жизнь. Она думает, что я так и останусь здесь навеки ее маленьким мальчиком. - Голос Сета зазвучал с мальчишеской серьезностью. - Понимаете, я должен сделать решающий шаг. Мне пора приниматься за работу. Этого требует моя натура! Слова Сета произвели на Элен Уайт большое впечатление. Она понимающе кивнула ему. Девушка была восхищена. 'Так оно и должно быть, - подумала она.- Этот мальчик уже совсем не мальчик, а сильный мужчина, идущий к своей цели!' Исчезли смутные желания, охватившие было ее тело; она резко выпрямилась на скамейке. Гром все еще перекатывался вдали, вспышки зарниц освещали восточный край неба. Этот сад, который был таким таинственным и обширным местом для необычайных и упоительных приключений её и Сета, казался теперь просто при принадлежностью обыкновенного уайнсбургского дома и был точно очерчен в своих тесных границах. - А чем вы будете там заниматься? - прошептала она. Сет повернулся на скамье, стараясь разглядеть в темноте ее лицо, он подумал, что она бесконечно умнее и честнее Джорджа Уилларда, и порадовался, тому, что ушел от своего друга. В нем воскресло чувство раздражения против Уайнсрбурга, и он хотел рассказать об этом Элен. - Здесь все болтают и болтают, - начал он. - Мне это опротивело. Я что-нибудь придумаю, найду себе такую работу, где не требуется лишних слов. Может быть, я стану простым механиком в мастерской. Не знаю. Для меня это неважно. Я просто хочу работать и жить спокойно. Это все, что мне нужно. Сет встал со скамейки и протянул девушке руку. Он не хотел прерывать свидание, но не мог ничего больше придумать для продолжения разговора. - Мы видимся в последний раз, - прошептал он. Волна чувства захлестнула Элен. Положив руку на плечо Сета и подняв к нему лицо, она притянула его голову к себе. Ее порыв был вызван чистым душевным влечением и острым сожалением, что теперь никогда уже не осуществится то неясное и большое, что было навеяло духом этой ночи. - Пожалуй, мне пора,- сказала она, тяжело уронив руку, и добавила: - не надо меня -провожать; мне хочется побыть одной. А вы ступайте, поговорите с матерью, лучше не откладывайте. Сет колебался, и пока он стоял в ожидании, девушка повернулась и умчалась, нырнув сквозь живую изгородь. Он хотел побежать вслед за ней, но продолжал стоять, устремив взор в одну точку, растерянный и озадаченный ее поведением, как и всем, что происходило в маленьком городе, откуда она пришла. Медленно идя к дому, Сет задержался в тени большого дерева и посмотрел на мать. Она сидела у освещенного окна и прилежно что-то шила. Чувство одиночества, посетившее его в начале вечера, теперь возвратилось и окрасило его мысли о приключении, которое он только что пережил. - Эх! - воскликнул он, повернувшись и уныло глядя в том направлении, куда скрылась Элен, - Вот так оно и будет! Она станет такой же, как и все. Вскоре она начнет странно поглядывать на меня. - Он смотрел себе под ноги, углубленный в эту мысль. - Она будет стесняться и чувствовать себя неловко рядом со мной, - прошептал он. - Да, так и будет. Так бывает всегда. Когда для нее придет время кого-нибудь полюбить, это буду не я. Это будет кто-нибудь другой... какой-нибудь дурак иди болтун, вроде этого Джорджа Уилларда. ТЕНДИ Перевод М.Колпакчи До семи лет она жила в старом некрашеном доме на заброшенной дороге, ответвлявшейся от Транион-пайк. Ее мать умерла, а отец обращал на нее мало внимания. Все время он проводил в разговорах и размышлениях о религии. Причисляя себя к агностикам, он был так увлечен оспариванием веры в бога, проникшей в сознание его соседей, что не замечал образа и подобия божьего в своей маленькой дочке, которая, полузабытая им, жила из милости то у одного, то у другого из родственников ее покойной матери Как-то раз в Уайнсбург приехал незнакомец, и он увидел в ребенке то, чего не заметил отец. Этот приезжий был высоким рыжеволосым молодым человеком, который почти всегда был пьян. Он часто сидел на стуле перед гостиницей 'Нью Уиллард-хаус' в обществе Тома Харда, отца девочки. Пока Том ораторствовал, доказывая, что бога нет и быть не может, приезжий улыбался и подмигивал окружающим. Он подружился с Томом, и они много времени проводили вместе. Незнакомец был сыном богатого кливлендского купца и приехал в Уайнсбург с определенной целью - отвыкнуть от пьянства. Он думал, что, если он порвет с собутыльниками и поселится вдали от больших городов, ему легче будет бороться с губительной страстью к вину. Но его пребывание в Уайнсбурге не увенчалось успехом. От скуки он стал пить ещё больше. Ему удалось только одно - он дал дочери Тома Харда имя, полное значения. Однажды вечером, еще не совсем оправившись после изрядного кутежа, приезжий брел, шатаясь, по главной улице городка. Том Хард сидел на стуле перед гостиницей, держа на коленях свою пятилетнюю девочку. Рядом с ними на широком тротуаре сидел молодой Джордж Уиллард. Приезжий плюхнулся на стул возле них. Он весь трясся, и когда он заговорил, голос его дрожал. Был уже поздний вечер; городок и железная дорога, проходившая у подножья небольшой возвышенности, неподалеку от гостиницы, были окутаны мраком. Где-то вдали, с западной стороны, раздался продолжительный гудок пассажирского поезда. Проснулась и залаяла спавшая на мостовой собачонка. Приезжий начал что-то бормотать и произнес пророчество о судьбе девочки, сидевшей на коленях у агностика. - Я приехал сюда, чтобы покончить с пьянством, - сказал он, и по его щекам заструились слезы. Он смотрел не на Тома Харда, а, наклонившись вперед, устремлял взгляд в темноту, словно там ему явилось видение. - Я бежал из города, чтобы излечиться, и не излечился. На это есть причина. Повернувшись, он посмотрел на девочку, которая, выпрямившись, сидела на коленях у отца и тоже посмотрела ему в глаза. Приезжий коснулся рукава Тома Харда. - Я привержен не только к пьянству, - сказал он.- Меня гложет и нечто иное. Мое сердце создано для любви, а любить мне некого. Это невыразимо тяжело. Вот почему нет для меня спасения, а люди не понимают. Угнетённый печалью, он замолчал, однако новый гудок паровоза вывел его из оцепенения: - Я еще не совсем изверился, нет, нет! Просто я топал не туда, где моя мечта могла бы сбыться, - хрипло проговорил он. Он еще раз пристально посмотрел на ребенка и в дальнейшем стал обращаться только к девочке, совершенно не замечая ее отца. - Вот будущая женщина, - сказал он, и слова его зазвучали серьезно и решительно. - Но наши пути не встретились. Она не пришла, когда я ее ждал. Может быть, моя мечта - это ты. Какой каприз судьбы - свести нас вместе в такой вечер, как сегодня, когда я уже горький пропойца, конченый человек, а она еще ребенок! Плечи приезжего затряслись, и когда он попытался свернуть папиросу, бумажка выпала из его дрожавших пальцев. Он рассердился и издал гневное восклицание. - Все думают, что быть женщиной легко, легко быть любимой! Я-то знаю, что это неправда! - заявил он и снова обратился к девочке. - Я один это понимаю, - крикнул он. - Из всех мужчин в мире, может быть, я один! Его взгляд снова устремился в даль темной улицы. - Хотя мы с ней никогда не встречались, я знаю ее, - тихо сказал он. - Я знаю ее устремления и ее неудачи. Ее неудачи и делают ее близкой моему сердцу. После каждой неудачи в женщине появляется новая черта. У меня есть имя для этой новой черты. Я назвал ее 'Тенди'. Я придумал это имя, когда был еще чистым мечтателем, до того как мое тело пропиталось пороком. Эта новая черта требует, чтобы женщина в любви оставалась сильной. Мужчины ищут в женщинах именно силу, но не находят ее. Приезжий поднялся и повернулся к Тому Харду. Его качало из стороны в сторону, и казалось, что он вот-вот свалится, но вместо этого он опустился на колени, поднес ручки ребенка к своим пьяным губам и в каком-то экстазе стал их целовать. - Будь Тенди, малютка, - уговаривал он её. - Будь сильной и мужественной, вот твоя дорога! Всегда дерзай! Будь храброй и не бойся любви! Будь чем-то большим, чем только женщина! Будь Тенди! Он встал на ноги и, шатаясь, побрел по улице. А через день-два сел в поезд и вернулся домой в Кливленд. После разговора у дверей гостиницы в этот летний вечер Том Хард отправился со своей дочкой к одной родственнице, куда ребенка пригласили на ночлег. Идя с девочкой по темным бульварам городка, отец уже забыл о пьяной болтовне приезжего и вернулся к мыслям о том, как бы найти неоспоримый аргумент для уничтожения в людях веры в бога. Он назвал свою дочку по имени и та стала плакать. - Я не хочу, чтобы меня так называли,- твердила она. - Я хочу, чтобы меня звали Тенди - Тенди Хард. Девочка плакала так горько, что отец был тронут. Он старался утешить ее. Остановившись под деревом, он взял ее на руки и стал ласкать. - Будь хорошей девочкой, успокойся, - говорил он. Но она продолжала рыдать. С детским самозабвением она вся отдавалась горю, и ее голосок нарушал вечернюю тишину улицы. - Я хочу быть Тенди! Я хочу быть Тенди! Я хочу быть Тенди Хард! - с плачем повторяла она, содрогаясь и всхлипывая, будто ей в самое сердце проникли образы, порожденные словами незнакомого пьяного человека. БОЖЬЯ СИЛА Перевод П.Охрименко Преподобный Кертис Хартмен был пастором пресвитерианской церкви в Уайнсбурге и находился на этом посту уже десять лет. Ему было сорок лет, и по своей натуре он был очень молчалив и замкнут. Говорить проповедь, стоя на кафедре перед прихожанами, было для него всегда тяжелой обязанностью, и от среды до субботы он ни о чем больше не думал, как о тех двух проповедях, которые должен был произнести в воскресенье. Утром воскресного дня он отправлялся в комнатку внутри церковной колокольни, называвшуюся 'кабинетом', и там молился. В его молитвах постоянно преобладала одна нота, - Пошли мне, господи, силу и мужество для служения тебе! - молил он, опускаясь на колени на голом полу и склоняя голову перед предстоявшей ему задачей. Пастор Хартмен был высокий мужчина с каштановой бородой. Его жена, полная нервная женщина, была дочерью фабриканта белья из Кливленда, штата Огайо. Пастора в городе уважали. Церковные попечители любили его за скромность и простоту, а миссис Уайт, жена банкира, считала его очень образованным и благовоспитанным. Пресвитерианская община держалась несколько в стороне от других религиозных общин Уайнсбурга. Ее церковь была больше и внушительнее других, и ее пастор оплачивался лучше. У него был даже собственный выезд, и летними вечерами он иногда катался по городу с женой. Он проезжал вдоль Мейн-стрит и по Баки-стрит, степенно кланяясь встречным, в то время как жена, преисполненная тайной гордости, поглядывала на него уголком глаза, беспокоясь, как бы не испугалась и не понесла лошадь. Много лет после приезда Кертиса Хартмена в Уайнсбург все складывалось для него хорошо. Он был не из тех, кто мог бы зажечь пламя энтузиазма среди своих молящихся, зато у него не было я врагов. К своему призванию он относился очень серьезно и временами подолгу томился угрызениями совести при мысли, что не находит в себе силы пойти провозглашать слово божие на всех углах и перекрестках города. Он сомневался, горит ли в нем вправду божественный огонь, и мечтал о том часе, когда сильная, сладостная волна, подобно урагану, наполнит мощью его голос и душу и люди затрепещут, видя, как в нем является дух божий. 'Нет, я сухая ветвь, и этого со мной не случится, - печально размышлял Кертис, и смиренная улыбка озаряла его лицо. - А все-таки я тружусь не так уж плохо!' - философски добавлял он. Комната на колокольне, где по утрам в воскресенье пастор молился об укреплении а нем божественной силы, имела лишь одно окно. Оно было высокое и узкое, и створка его открывалась наружу на петлях, подобно двери. Из его мелких разноцветных стекол в свинцовом переплете составлялось изображение Христа, чья рука покоилась на голове ребенка. В летнюю пору, в одно из воскресений, когда пастор сидел в этой комнатке у письменного стола перед раскрытой библией и разбросанными по столу листками бумаги с текстом проповеди, он с возмущением увидел, что в верхнем этаже соседнего дома в постели лежит женщина, читает книгу и курит папиросу. Кертис Хартмен на цыпочках подошел к окну и осторожно закрыл его. Он с ужасом думал о том, что женщина курила, и содрогался при мысли, что его глаза, едва оторвавшись от священной книги, узрели голые плечи и белую шею женщины. Взбудораженный этими мыслями, он сошел с колокольни и, поднявшись на кафедру, произнес длинную проповедь, ни разу не подумав о своем голосе или жестах. Проповедь привлекла большое внимание, так как отличалась особой силой и ясностью. 'Хотелось бы мне знать, слушает ли и она и падают ли мои слова ей в душу', - думал Кертис Хартмен, и в нем рождалась надежда, что в будущих проповедях он скажет такие слова, которые тронут и пробудят эту женщину, вероятно далеко зашедшую по пути тайных пороков. В доме, который находился рядом с пресвитерианской церковью и в окно которого пастор увидел то, что его так сильно взволновало, жили две женщины - вдова Элизабет Свифт, строгая седая женщина, имевшая деньги в Уайнсбургском Национальном банке, и ее дочь Кэт Свифт, школьная учительница. Учительнице, обладавшей изящной, привлекательной фигурой, было тридцать лет. Друзей у нее почти не было, и о ней говорили, что у нее 'острый язык'. Кертис Хартмен припоминал, что она ездила в Европу и два года прожила в Нью-Йорке. 'В конце концов, ее курение, может быть, ничего и не значит', - подумал он. Он также начал вспоминать, как в студенческие годы изредка читал романы и повести и как порядочные, хотя и несколько суетные, женщины курили на страницах одной из книг, попавших ему в руки. С необычайной энергией работал он над проповедями в течение всей недели и в жажде достигнуть слуха и души новой прихожанки забывал о своем смущении на кафедре и о необходимости воскресной молитвы в 'кабинете' на колокольне. Пастор Хартмен вообще мало знал женщин. Он был сыном каретника из Манси, штата Индиана, и в студенческие годы содержал себя своим трудом. Дочь фабриканта белья в эти годы жила в одной квартире с ним, и он женился на ней после долгого формального ухаживания - ухаживания главным образом со стороны самой девушки. В день свадьбы фабрикант подарил своей дочери пять тысяч долларов и, по крайней мере, вдвое больше обещал оставить ей по завещанию. Пастор считал себя счастливцем в браке и никогда не позволял себе думать о других женщинах. Он не хотел, думать о других женщинах. Он хотел лишь спокойно и преданно служить господу. В душе пастора началась борьба. Вначале он желал лишь овладеть вниманием Кэт Свифт и своими проповедями проникнуть в ее душу, теперь ему хотелось снова взглянуть на белую фигуру девушки, спокойно лежащей в постели. Раз в воскресное утро, рано проснувшись из-за обуревавших его мыслей, он встал и отправился бродить по улицам. Пройдя по Мейн-стрит почти до старого дома Ричмондов, он остановился, поднял с земли камень и поспешил в свой кабинет на колокольне. Камнем он отбил уголок стекла в окне, затем, заперев дверь, сел у стола перед открытой библией и стал ждать. Когда за окном комнаты Кэт Свифт поднялась штора, он сквозь выбитую в стекле дыру увидел постель, но девушки там не оказалось. Она тоже встала рано и ушла на прогулку, а штора была поднята рукой ее матери, Элизабет Свифт. Пастор чуть не заплакал от радости, что так легко освободился от плотского соблазна, и, воссылая благодарение богу, пошел домой. К несчастью, он забыл заделать дыру в окне, которая приходилась как раз в том месте, где была голая пятка мальчика, застывшего в неподвижности и восторженными глазами взиравшего на Христа. В то воскресное утро Кертис Хартмен забыл свою проповедь дома. Он повел с прихожанами беседу и в этой беседе заявил об ошибочности мнения, будто пастор - это особенный человек, который должен вести безупречную жизнь. - По собственному опыту я знаю, что мы, слуги божьи, подвержены тем же соблазнам, которые осаждают и вас, - изрек он. - Я сам подвергся искушению и не устоял. Только рука божья отвела искушение от меня. И как бог спас меня, так спасет и вас. Не отчаивайтесь! В минуту греха возводите свои взоры к небесам и всегда обретете спасение. Пастор решительно выбросил из головы мысль о женщине в постели и почему-то начал оказывать особое внимание своей супруге. Как-то вечером, когда они катались вдвоем, он свернул с Баки-стрит и на холме Госпел-хилл, по ту сторону пруда, в темноте обнял свою жену Сару за талию. По утрам дома, прежде чем уйти после завтрака в свой рабочий кабинет, он, встав из-за стола, целовал жену в щеку. Когда у него являлась мысль о Кэт Свифт, он улыбался и возводил очи к небесам. 'Заступись за меня, боже,- бормотал он, - не допусти меня сбиться с узкой стези, да исполнится воля твоя'. Но тут в душе бородатого пастора началась настоящая борьба. Случайно он открыл, что Кэт Свифт имела обыкновение по вечерам читать, лежа в постели. На столе возле кровати стояла лампа, и свет падал на обнаженные белые плечи и шею Кэт. В тот день, когда пастор сделал это открытие, он просидел за столом в своем кабинете с девяти вечера до начала двенадцатого, а когда свет в окне погас, сошел с колокольни, спотыкаясь, и часа два с молитвой на устах бродил по улицам. У него не было желания целовать шею и плечи Кэт Свифт, он не позволял себе даже думать об этом. Он сам не знал, чего хочет. 'Я - чадо божье, и господь должен спасти меня от меня самого!' - восклицал он, бродя под деревьями по темным улицам. Остановившись, он поднял глаза к небу, по которому быстро проносились облака. Он начал беседовать с богом запросто, тепло: 'Прошу тебя, всевышний, не покидай меня. Пошли мне силы, чтобы я завтра же заделал дыру в окне. Направь мой взор опять к небесам. Не оставляй меня, твоего слугу, в минуту испытания'. Взад и вперед по тихим улицам бродил пастор, и многие дни и недели душа его не знала покоя. Он не мог постигнуть ни своей слабости перед искушением, ни ее причины. Он начал даже роптать на бога, говоря, что всегда старался идти путем праведным и никогда не помышлял о греховном. 'В молодости и за всю свою жизнь здесь я только смиренно выполнял свой долг, - говорил он. - Откуда же это искушение? В чем я провинился, что ты возложил на меня такое бремя?' Трижды за осень и зиму Кертис Хартмен прокрадывался из своего дома на колокольню и, сидя в темноте, смотрел на лежавшую в постели Кэт Свифт, а затем бродил по улицам и молился. Он не мог понять самого себя. Иногда целыми неделями он совсем не думал об учительнице и уверял себя, что преодолел плотское желание глядеть на ее тело. И вдруг происходил срыв. Сидя у себя дома и упорно трудясь над составлением очередной проповеди, пастор начинал волноваться, вставал из-за стола в принимался шагать по комнате. 'Пойду погуляю по улицам', - говорил" он себе в таких случаях и, даже отпирая церковную дверь, не верил в истинную цель своего прихода. 'Я не стану заделывать дыру в окне, но приучу себя являться сюда вечером и сидеть, не глядя на эту женщину, не поднимая глаз на нее. Я не могу допустить, чтобы соблазн одержал надо мной верх. Господь послал мне это искушение, чтобы испытать мою душу, но я выберусь из мрака к свету и правде'. Раз ночью, в январе, когда стояли сильные морозы и снег толстым слоем покрывал улицы Уайнсбурга, Кертис Хартмен в последний раз посетил свой кабинет на колокольне. Когда он вышел из дому, было начало десятого, и он так спешил, что даже забыл надеть калоши, На Мейн-стрит, кроме ночного сторожа Хопа Хиггинса, не было ни души, и во всем городке не спали только этот сторож да юноша Джордж Уиллард, который сидел в редакции 'Уайнсбургского орла' и пытался сочинить рассказ. Пастор направился по улице к церкви, пробиваясь сквозь сугробы, и принял решение, что больше не станет бороться с грехом. - Я буду смотреть на женщину и думать о том, как хорошо было бы целовать ее плечи, и вообще буду думать о чем захочу, - с горечью произнес он, и слезы выступили у него на глазах. Он начал размышлять о том, что откажется от духовного звания и отыщет для себя в жизни иной путь. - Уеду в какой-нибудь большой город и наймусь коммерческими делами, - шептал он.- Если моя натура такова, что я не могу противостоять греху, я просто предамся ему. По крайней мере, не буду лицемером, ибо больше не стану проповедовать слово божие, думая в то же время о плечах и шее женщины, которая мне не принадлежит. В ту январскую ночь в кабинете на колокольне было ужасно холодно, и, войдя туда, Кертис Хартмен сразу понял, что простудится, если сейчас же не уйдет. Ноги у него промокли, когда он брел по снегу, а в комнате не было печки. Кэт Свифт пока не было видно. С мрачной решимостью он опустился в кресло и стал ждать. Сидя в кресле и вцепившись рукой в край письменного стола, где лежала библия, пастор напряженно вглядывался во тьму, преисполненный самых мрачных мыслей. Он вспомнил о жене, и на минуту у него вспыхнула ненависть к ней. 'Она всегда стыдилась проявлять страсть, она обманула меня! - подумал, он. - Мужчина имеет право ожидать от женщины пылкости и красоты. Он не должен забывать о животной стороне своей природы. А во мне, к тому же, еще есть что-то от древнего грека. Я откажусь от жены и буду добиваться любви других женщин. Я не дам покоя этой учительнице. Буду домогаться ее на глазах у всех, и раз я наделен плотскими вожделениями, я и буду жить ради вожделений'. Обезумевший человек дрожал с головы до ног, и не только от холода, но и от происходившей в нем борьбы. Проходили часы, и его начал трясти озноб. В горле появилась боль, зубы стучали. Ноги пастора оледенели. И все-таки он не сдавался. 'Я увижу эту женщину и предамся таким мыслям, на какие никогда не осмеливался',- говорил он себе, ухватившись за угол стола. Кертис Хартмен чуть не умер от простуды после той ночи ожидания на колокольне, и в том, что тогда случилось, он усмотрел предначертанный для него путь. В другие вечера, ожидая здесь, он мог видеть через небольшую дыру в стекле только ту часть комнаты учительницы, где стояла кровать. Он сидел в темноте и ждал, пока женщина в ночном одеянии не появится у себя на кровати. Зажегши свет, она располагалась на подушках и начинала читать. Иногда выкуривала папиросу. Ему были видны только ее голые плечи и шея. В ту январскую ночь, когда пастор чуть не умер от холода и когда он раза два или три уже уплывал в страну диких видений, откуда только напряжением воли опять возвращался к сознанию, Кэт Свифт наконец появилась. В комнате, за которой наблюдал пастор, показался свет, и Кертис Хартмен впился глазами в пустую постель. И вдруг на эту постель упала голая женщина. Уткнувшись лицом в подушки, она плакала и колотила кулаками по простыне. Наконец, с последним взрывом рыданий, она приподнялась и на глазах у того, кто ждал, чтобы поглядеть на нее и предаться соблазнительным мыслям, грешная женщина начала молиться. При свете лампы ее фигура, гибкая и сильная, напоминала фигуру мальчика, стоявшего перед Христом, на разноцветном окне. Кертис Хартмен не помнил, как сошел с колокольни. Вскрикнув, он вскочил, толкнув тяжелый письменный стол. Библия соскользнула на пол, нарушив своим падением тишину ночи. Когда свет в комнате Кэт Свифт погас, пастор, шатаясь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Быстро шагая, он вбежал в редакцию 'Уайнсбургского орла'. Здесь он застал Джорджа Уилларда, который ходил взад и вперед по комнате, поглощенный своей собственной борьбой. Кертис Хартмен заговорил с ним довольно бессвязно. - Пути господня неисповедимы, - воскликнул он, ворвавшись в комнату и закрыв за собой дверь; он начал наступать на молодого человека, глаза его горели, голос звучал страстно. - Я обрел свет, - закричал он. - После десяти лет жизни в этом городе бог явил мне себя в теле женщины... - Голос его упал, и теперь он говорил уже шепотом. - Я не понимал. То, что я принимал за испытание моей души, было лишь подготовкой к новому и более прекрасному горению моего духа. Бог показал мне себя в лице учительницы Кэт Свифт, когда она нагая стояла на коленях в постели и молилась. Вы знаете Кэт Свифт? Сама, быть может, о том не ведая, она - орудие господа, провозвестница истины. Преподобный Кертис Харгмем повернулся и бросился вон из редакции. В дверях он остановился и, посмотрев вправо и влево вдоль пустынной улицы, опять повернулся к Джорджу Уилларду. - Я спасен! Не пугайтесь! - Он показал молодому человеку окровавленный кулак. - Я разбил стекло в окне! - закричал он. - Теперь придется вставлять новое. Божья сила снизошла на меня, и я выбил стекло кулаком! УЧИТЕЛЬНИЦА Перевод П.Охрименко Снег толстым слоем устилал улицы Уайнсбурга. Он начал падать часов в десять утра, затем поднялась метель, проносившая тучи снежной пыли по Мейн-стрит. Замерзшие грунтовые дороги, ведущие в город, стали гладкими, и кое-где грязь покрылась ледком. - Будет хороший санный путь, - сказал Уил Хендерсон, стоявший у прилавка салуна Эда Гриффитса. Выйдя из салуна, он встретился с Силвестром Уэстом, аптекарем, который с трудом пробирался по улице в высоких ботах, известных под названием 'полярных'. - По новому снежку в субботу понаедут в город фермеры, - сказал аптекарь. Они остановились и поговорили. Уил Хендерсон, который был в легком пальто и без калош, носком правой ноги ударял о пятку левой, - Такой снег - благодать для озимой пшеницы, - мудро заметил аптекарь. Юный Джордж Уиллард был рад, что у него в тот день не было работы, - ему не хотелось работать. Еженедельная газета была выпущена и свезена на почту в среду вечером, а снегопад начался в четверг. В восемь часов, когда прошел утренний поезд, Джордж сунул в карманы коньки и отправился к Водопроводному пруду, но кататься не стал. Он шел мимо пруда по тропинке, пролегавшей по берегу ручья Уайн-крик, пока не достиг буковой рощи. Там он разложил костер возле валявшегося бревна, а сам уселся на конце того же бревна и отдался своим мыслям. Когда пошел снег и поднялся ветер, Джордж вскочил и начал собирать сучья для костра. Молодой репортер думал о Кэт Свифт, своей бывшей школьной учительнице. Накануне вечером он ходил к ней за книгой, которую она ему советовала прочесть, и просидел у нее целый час. В четвертый или пятый раз учительница беседовала с ним каким-то странно серьёзным тоном, и он понимал, что под этим кроется. Ему начинало казаться, что, быть может, она влюблена в него, и эта мысль и радовала его и раздражала. Быстро поднявшись с бревна, он стал подмалывать в огонь сухие ветки. Оглядевшись вокруг и убедившись, что рядом никого нет, он начал разговаривать вслух, представляя себе, что стоит перед Кэт Свифт. - Вы просто притворяетесь. Да-да! - бормотал он. - Я выведу вас на чистую воду, вот увидите Молодой человек побрел по тропинке обратно в город, оставив посреди рощи горящий костер. Когда он проходил по улицам, в карманах у него позвякивали коньки. Вернувшись домой, он затопил у себя в комнате печь, а сам прилег на кровать. Его начинали одолевать сладострастные мысли. Опустив оконную штору, он закрыл глаза и повернулся лицом к стене. Взяв в руки подушку, он обнял ее, думая сперва об учительнице, разговор с которой что-то пробудил в нем, затем об Элен Уайт, стройной дочери банкира, в которую он давно был немножко влюблен. К девяти часам вечера снег уже лежал большими сугробами и ударил крепкий мороз. Люди с трудом пробирались по улицам. В магазинных витринах было темно, каждый спешил укрыться от метели у себя в доме. Вечерний поезд из Кливленда пришел с большим опозданием, но его прибытие никого не интересовало. К десяти часам вечера из тысячи восьмисот душ населения городка не спало только четыре человека. Хоп Хигтинс, ночной сторож, полудремал. Он был хромой и ходил с толстой палкой в руке. В темные ночи он брал с собой фонарь. Он начал обход между девятью и десятью. Спотыкаясь среди сугробов, прошел он по Мейн-стрит, проверяя, заперты ли двери магазинов. Затем обследовал переулки, пробуя задние двери. Найдя все торговые помещения запертыми, он быстро повернул за угол к гостинице 'Нью Уиллард-хаус' и постучался. Остальную часть ночи сторож намеревался провести здесь, у печки. - Ложись спать! Я присмотрю за печкой, - сказал он мальчику, ночевавшему на раскладной койке в конторе гостиницы. Хоп Хиггинс уселся возле печки и снял башмаки. Когда мальчик улегся, старик начал думать о своих собственных делах. Он намеревался весной покрасить свой домик и теперь, сидя у печки, прикидывал стоимость краски и рабочих рук. Это привело его к новым вычислениям. Ночному сторожу было шестьдесят лет, и ему уже хотелось уйти на покой. Когда-то он участвовал в гражданской войне и получал небольшую пенсию. Он надеялся придумать какой-нибудь новый способ добывания средств к жизни, хотел заняться разведением хорьков. В подвале у него уже было четыре диких маленьких зверька, которыми пользуются охотники на кроликов. 'У меня теперь одни самец и три самки, - размышлял сторож. - Если мне улыбнется счастье, к весне у меня будет штук двенадцать - пятнадцать. А через год я начну помещать в охотничьих журналах объявления о продаже хорьков'. Ночной сторож уселся поудобнее, и в сознания его стерлось все окружающее. Но он не спал. С годами он приучил себя сидеть на стуле всю ночь напролет; в эти часы он не спал и не бодрствовал. Наутро он чувствовал себя почти таким же свежим, как если бы проспал всю ночь. Помимо Хопа Хиггинса, уютно устроившегося на стуле у печки, еще три человека не спали в ту ночь в Уайнсбурге. Джордж Уиллард сидел в редакции 'Орла', делая вид, что занят сочинением рассказа, а на самом деле все еще предаваясь тому настроению, которое владело им утром в лесу у костра. Пастор пресвитерианской церкви Кертис Хартмен сидел в темноте на колокольне, ожидая, что на него снизойдет откровение божие, и Кэт Свифт, школьная учительница, как раз в это время выходила из дому, чтобы погулять в метель. Когда Кэт Свифт вышла на улицу, было начало одиннадцатого. Прогуляться она решила внезапно, еще минуту назад совершенно об этом не думая, словно пастор и юный репортер своими мыслями о ней выгнали ее на улицу, где выла метель. Ее мать, Элизабет Свифт, уехала в другой городок по делу, связанному с закладными, в которые у нее были вложены деньги, и должна была вернуться лишь на следующий день. У большой печки в гостиной дочь сидела одна и читала книгу. Вдруг она вскочила со стула и, схватив пальто с вешалки у парадной двери, выбежала на улицу. Кэт Свифт было тридцать лет, и в Уайнсбурге ее не считали красивой. Цвет лица у нее был нехороший и лицо было в каких-то пятнах, указывавших на плохое здоровье. Но в зимнюю ночь на улице она была очень мила. Спина у нее была прямая, плечи широкие, а черты лица напоминали черты маленькой богини на пьедестале в саду при смутном свете летних сумерек. В тот день учительница ходила к доктору Уэллингу посоветоваться о своем здоровье. Доктор пожурил ее и сказал, что ей грозит потеря слуха. Глупо было со стороны Кэт Свифт выходить на улицу в метель, глупо и даже опасно. Выйдя на улицу, она забыла, что ей сказал доктор, и даже если бы вспомнила, все равно не вернулась бы домой. Ей было очень холодно, но после нескольких минут ходьбы она уже не обращала внимания на холод. Сначала она прошлась до конца своей улицы, затем направилась через площадку вделанных в землю весов для сена и вышла на шоссе Транион-пайк. По этому шоссе она дошла до гумна Неда Уинтера и, повернув на восток, зашагала по улице с низкими стандартными домишками, по которой можно было пройти на Госпел-хилл и затем по дороге Соккера - в долину и дальше мимо птичьей фермы Айка Смида, к самому Водопроводному пруду. Во время прогулки возбужденное состояние, выгнавшее ее из дому, то исчезало, то опять ею овладевало. Было что-то резкое и непривлекательное в характере Кэт Свифт. Это чувствовалось сразу. В классе она была молчалива, холодна и сурова, но в то же время каким-то странным образом умела завладеть вниманием учеников. Изредка что-то находило на нее, и тогда она казалась счастливой. Это ее душевное состояние отражалось на детях. Они на время переставали работать, сидели, откинувшись на спинки парт, и пристально глядели на нее. Заложив руки за спину, учительница ходила по классу и быстро рассказывала. Казалось, ей было безразлично, о чем говорить. Однажды она рассказала детям о Чарлзе Лэме{Чарлз Лэм (1775-1834) - английский писатель}, поведав им странные истории из жизни этого писателя. Учительница говорила так, словно она жила в одном доме с Чарлзом Лэмом и знала все тайны его частной жизни. Дети были немного смущены и вообразили, что Чарлз Лэм когда-то жил в Уайнсбурге. В другой день учительница рассказала детям о Бенвенуто Челлини {Бенвенуто Челлини (1500 1571) - знаменитый итальянский скульптор и ювелир}. На этот раз ученики смеялась. Каким милым, храбрым, хвастливым и тщеславным изобразила она художника старых времен! Она и о нем рассказала несколько анекдотов. Особенно много смеялись дети над одним анекдотом, где речь шла о немке, учительнице музыки, жившей в комнате над квартирой Челлини в Милане. Шугерс Мак-Натс, толстый краснощекий мальчуган, хохотал до того, что у него закружилась голова и он упал с парты. Кэт Свифт смеялась вместе с ними. Но внезапно опять сделалась холодной и суровой. В ту зимнюю ночь, когда Кэт Свифт гуляла по пустынным, занесенным снегом, улицам, в ее жизни произошел перелом. Хотя никто в Уайнсбурге об этом и не подозревал, жизнь учительницы в прошлом была полна приключений. И даже теперь у нее бывали приключения. Изо дня в день, находилась ли она в классе или ходила по улицам, горе, надежда и вожделение боролись в ее душе. За холодной внешностью скрывались самые необыкновенные переживания. Горожане считали ее безнадежной старой девой и, наблюдая ее резкие манеры и независимый нрав, полагали, что она лишена человеческих чувств, которые обогащали или же уродовали их собственную жизнь. На самом же деле она была натурой необычайно страстной, и за те пять лет, которые прошли с тех пор, как она вернулась из путешествия, осела в Уайнсбурге и стала учительницей, ей не раз приходилось выходить вечером из дому и полночи бродить по улицам, чтобы справиться с бурей, бушевавшей в ее душе. Раз ночью, когда шел дождь, она прогуляла шесть часов кряду и, придя домой, получила головомойку от матери. - Хорошо еще, что ты не мужчина, - резко сказала мать, - Сколько раз мне приходилось вот так поджидать твоего милого папашу и дрожать, чтобы он опять чего не натворил. Я уже достаточно натерпелась и не хочу, чтобы худшее в нем передалось тебе. Голова Кэт Свифт пылала от мыслей о Джордже Уилларде. Еще в его школьных сочинениях она усмотрела искру таланта, и ей хотелось раздуть эту искру. Как-то летом она зашла в редакцию 'Орла' и, увидев, что Джордж не работает, взяла его с собой на прогулку. Она прошли по Мейн-стрит и, дойдя до Ярмарочной площади, уселись на дерновом бугре. Учительнице хотелось дать молодому человеку представление о тех трудностях, которые ожидают его как писателя. - Тебе придется познать жизнь, - сказала она, и ее голос дрожал от возбуждения. Она взяла его за плечи и повернула к себе так, что могла глядеть ему в глаза. Прохожий мог бы подумать, что они собираются обниматься. - Если ты хочешь сделаться писателем, ты не должен играть словами, - продолжала она. - Лучше отбросить мысль о писательстве до тех пор, пока ты к этому хорошенько не подготовишься. Теперь для тебя время жить! Я не стану тебя запугивать, но хочу, чтобы ты понял всю важность того, за что думаешь взяться. Ты не должен стать мелким торгашом словами. И самое главное для тебя - это понимать, чтО люди думают, а не то, чтО они говорят. Вечером накануне той ночи, когда свирепствовала метель и когда, преподобный Кертис Хартмен сидел на колокольне в ожиданий минуты, когда можно будет опять увидеть голое тело учительницы, Джордж Уиллард пришел к ней за книгой. И тогда произошло нечто, смутившее юношу. Он сунул книгу под мышку и собирался уже уходить. В этот раз Кэт Свифт тоже говорила с большим возбуждением. Наступал вечер, и в комнате становилось темно. Когда юноша повернулся к выходу, она нежно назвала его по имени и, повинуясь порыву, схватила за руку: Джордж Уиллард уже превращался в мужчину, и мужское начало в нем, в сочетании с привлекательностью юности, взволновало сердце одинокой женщины. Горячее желание внушить ему, как нужно понимать жизнь и как правдиво и честно изображать ее, захватило Кэт Свифт. Она потянулась к Джорджу и коснулась губами его щеки. И тут он впервые заметил, что черты ее лица необычайно хороши. Оба они смутились, и, чтобы рассеять это смущение, она сразу приняла жесткий и властный тон: - Но к чему я все это говорю? Пожалуй, пройдет десять лет, прежде чем ты поймешь то, что я хочу тебе объяснить! - с большим волнением воскликнула она. В ту ночь, когда бушевала вьюга и когда пастор сидел на колокольне в ожидании Кэт Свифт, она побывала в редакции 'Уайнсбургского орла' с намерением еще раз поговорить с юношей. После долгой ходьбы по снегу она озябла и чувствовала себя одинокой, усталой. Проходя по Мейн-стрит, она увидела свет в окне типографии, почти невольно открыла дверь и вошла. Целый час сидела она в редакции у печки и говорила о жизни. В ее голосе звучало страстное убеждение. Чувство, выгнавшее ее на улицу в такую непогоду, теперь изливалось в словах. На нее нашло вдохновение, как иногда в классе, когда она беседовала с детьми. Ее вновь охватило настойчивое желание открыть двери жизни перед юношей, который был ее учеником и, может быть, обладал даром понимать жизнь. Это страстное желание было так сильно, что стало почти физическим. Опять она взяла Джорджа за плечи и повернула лицом к себе. При тусклом свете глаза ее горели. Она встала и рассмеялась, но не своим обычным резким смехом, а как-то странно, неуверенно. - Надо уходить, - сказала она. - Если я задержусь еще на минуту, мне захочется поцеловать тебя. В редакции произошло смятение. Кэт Свифт повернулась и направилась к двери. Она была учительницей, но вместе с тем и женщиной. Когда она смотрела на Джорджа Уилларда, страстное желание испытать плотскую любовь, тысячу раз, точно ураган, овладевавшее и раньше ее телом, нахлынуло опять. Джордж Уиллард при свете лампы больше не казался ей юношей. Это был мужчина, готовый действовать как мужчина. Учительница позволила Джорджу Уилларду обнять ее. В теплой маленькой комнате вдруг стало душно, и силы покинули Кэт Свифт. Опершись на низкий стол у двери, учительница ждала. Когда Джордж Уиллард подошел и положил руку ей на плечо, она обернулась и всем телом тяжело припала к нему. Джордж Уиллард растерялся. Минуту он крепко прижимал женщину к себе, и вдруг ее тело все напряглось. Она начала колотить его по лицу своими твердыми кулачками. Вырвавшись, она убежала, а он стал метаться взад и вперед по комнате, яростно ругаясь. Среди этого страшного смятения и ворвался в редакцию преподобный пастор Кертис Хартмен. При виде его Джордж Уиллард подумал, что весь город сошел с ума. Потрясая в воздухе окровавленным кулаком, пастор провозгласил женщину, которую Джордж так недавно держал в объятиях, орудием бога и провозвестницей истины. Джордж погасил лампу у окна и, заперев дверь типографии, отправился домой. Он прошел через контору гостиницы, где Хоп Хиггинс в полудреме мечтал о разведении хорьков, и поднялся наверх, к себе. Огонь в печи потух, и Джорджу пришлось раздеваться в холодной комнате. Когда он лег в постель, его, словно сухой снег, окутали простыни. Джордж Уиллард ворочался в кровати, в которой лежал днем, обнимая подушку и мечтая о Кэт Свифт. В ушах у него звучали слова пастора, который, по-видимому, сошел с ума. Глаза Джорджа блуждали по комнате. Досада, естественная у потерпевшего неудачу мужчины, рассеялась, и он пытался осмыслить то, что случилось. Все это было непонятно, и он в сотый, раз принимался думать об одном и том же. Прошло несколько часов, и он ожидал, что скоро начнется утро. В четыре часа он натянул одеяло до самого подбородка и попытался заснуть. Его уже начала одолевать дремота, и он закрыл глаза, но вдруг поднял руку и начал шарить ею вокруг в темноте. - Я что-то упустил. Я недослышал, что Кэт Свифт пыталась мне объяснить, - пробормотал он сквозь сон. Потом он заснул, и во всем Уайнсбурге никто не уснул так поздно в ту зимнюю ночь. ОДИНОЧЕСТВО Перевод Е.Танка Он был сыном миссис Эл Робинсон, которой принадлежала когда-то ферма в двух милях к востоку от городской черты Уайнсбурга, у дороги Транион-пайк, фермерский дом был выкрашен в коричневый цвет, ставни окон, выходивших на дорогу, были всегда закрыты. На дороге перед домом купалась в глубокой пыли стайка кур в компании с парой цесарок. В те дни Энох жил в этом доме со своей матерью, а когда подрос, стал учиться в средней школе Уайнсбурга. Старики вспоминали его как тихого, улыбающегося юнца, склонного к молчаливости. Он ходил в город по середине дороги и при этом иногда читал книгу. Возницам приходилось кричать и ругаться, пока он не соображал, где находится, и не сворачивал в сторону. Двадцати одного года от роду Эпох отправился в Нью-Йорк и в течение пятнадцати лет был жителем гигантского города. Он изучал французский язык и посещал художественное училище в надежде развить свои природные способности к рисованию. В глубине души он мечтал поехать в Париж и завершить художественное образование среди тамошних мастеров, но это ему не удалось. И вообще Эноху Робинсону ничего не удавалось. Он довольно хорошо рисовал, в его голове таилось много оригинальных, тонких мыслей, которые могли бы найти себе выражение под кистью художника, но он навсегда остался ребенком, и это препятствовало его жизненным успехам. Он так и не стал взрослым и, конечно, не понимал людей и не мог добиться, чтобы они понимали его. Как малый ребенок, он вечно ушибался, сталкиваясь с такими явлениями действительности, как деньги, или проблемы пола, или чужие мнения. Однажды на него налетел трамвай и отбросил его на железный столб. Он остался хромым. И это тоже было одной из причин, почему Эноху Робинсону ничто не удавалось. Когда он впервые поселился в Нью-Йорке и еще не был сбит с толку и обескуражен всем ходом жизни, Энох проводил немало времени в обществе молодежи. Он примкнул к группе молодых художников обоего пола, и по вечерам они иногда приходили к нему. Однажды он напился, его забрали в полицейское отделение, и он ужасно перепугался. В другой раз он попытался завязать интрижку с какой-то уличной женщиной, которую встретил на тротуаре возле меблированных комнат, где жил. Женщина и Энох прошли вместе три квартала, а затем юноша испугался и пустился наутек. Женщина была пьяна, и этот случай только развеселил ее. Она прислонилась к стене дома и хохотала до того заразительно, что какой-то мужчина остановился посмеяться вместе с ней. Она ушли вдвоем, все еще смеясь, а Энох побрел домой, дрожащий и раздосадованный. Комната, в которой юный Робинсон проживал в Нью-Йорке, выходила на Вашингтон-сквер; она была длинная и узкая, словно коридор. Это следует запомнить. Потому что история Эноха, в сущности, скорее история комнаты, нежели человека. Итак, в эту комнату приходили по вечерам друзья юного Эноха. В них не было ничего замечательного, разве лишь то, что они были художники, из категории болтливых. Всякий знает, что такое болтливые художники. На протяжении всей известной нам истории человечества они собирались в комнатах и болтали. Говорят они об искусстве, говорят страстно, почти лихорадочно и необычайно серьезно. Они придают своим спорам гораздо более важное значение, чем те заслуживают. И вот, эти люди собирались, курили папиросы и разговаривали, а Энох Робинсон, юноша с фермы под Уайнсбургом, находился тут же. Чаще всего он стоял где-нибудь в уголке и молчал. Как жадно глядели на гостей его большие детские голубые глаза! На стенах висели картины, которые он написал, сырые, недоделанные наброски. Его друзья рассуждали об этих работах. Откинувшись на стульях, они болтали и болтали, покачивая головами. Произносились слова о линиях и объемах, о композиции - тучи слов, какие всегда произносятся в подобных случаях. Эноху тоже хотелось бы вставить словечко, но он не умел. Он слишком волновался, чтобы говорить связно. Пытаясь что-либо сказать, он брызгал слюной, заикался, а его голос, казалось ему, звучал странно и визгливо. Это заставляло Эноха умолкнуть. Он знал, что ему хочется сказать, но знал также, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сумеет высказаться. Когда обсуждалась какая-либо написанная им картина, из его души рвались примерно такие слова; 'Вы не поняли сути! Картина, на которую вы смотрите, состоит не только из предметов, которые вы увидели, о которых вы говорите. В ней есть еще другое, чего вы совсем не видели, нечто такое, чего вы и не должны видеть. Вон, взгляните на ту, у двери, на нее падает свет из окна. То темное пятно у дороги, которого вы, может быть, и не заметили, оно-то и есть начало всего остального. Около этого места кусты бузины - такие же росли у дороги перед нашим домом в Уайнсбурге, - а среди кустов что-то скрывается. Там лежит женщина - вот в чем дело! Ее сбросила лошадь и умчалась, скрылась из вида. Разве вы не видите, что старик, едущий на тележке, с тревогой смотрит в ту сторону? Это Тед Грейбек, у которого ферма дальше по той же дороге. Он везет зерно в Уайнсбург, на мельницу Комстока. Он догадывается, что в кустах кто-то есть, кто-то скрыт ими, но он не знает наверняка. Вы понимаете - там женщина, и до чего же она хороша! Она ушиблась и страдает, но не издала ни звука. Теперь вы поняли? Она лежит неподвижно, бледная и тихая, и от нее исходит красота, которая распространяется на все. Красота - там, в глубине, в небе и повсюду вокруг. Конечно, я не пытался написать эту женщину. Она слишком прекрасна, чтобы это было возможно. Но какая скука толковать о композиции и подобных вещах! Почему вы не смотрите на небо и не пускаетесь бегом, как делал я, когда мальчиком жил там, в Уайнсбурге, в штате Огайо? Вот такие вещи Энох Робннсон жаждал высказать гостям, приходившим в его комнату, когда молодым человеком он жил в Нью-Йорке; но всегда кончалось тем, что он не говорил ничего. С течением времени он начал сомневаться в своих суждениях. Он опасался, что в его картинах не выражено все то, что он чувствовал. Находясь в подавленном настроении, он перестал приглашать к себе гостей, и вскоре у него вошло в привычку запираться изнутри. Он начал думать, что у него уже перебывало достаточно людей и что он больше не нуждается в их обществе. Его воображение принялось изобретать людей, с которыми он мог говорить по-настоящему, которым он мог объяснить все то, чего не умел объяснить живым людям. Комната его постепенно заселялась призраками мужчин и женщин, среди которых он расхаживал и сам теперь произносил слова. Получалось, словно каждый, с кем когда-либо встречался Энох Робинсон, оставил у него частицу своего естества, нечто такое, что можно было формировать и заменять в угоду собственной фантазии, нечто способное понимать такие идеи, как образ раненой женщины в кустах бузины на картине. Кроткий, голубоглазый молодой, выходец из Огайо был полнейшим эгоистом, ибо эгоистами бывают всё дети. Он не нуждался в друзьях по той простой причине, что друзей не ищет ни один ребенок. Больше всего он стремился к людям своего склада, к таким людям, чтобы с ними можно было как следует поговорить, чтобы к ним можно было обратиться с речью или побранить их при случае, словом, к слугам своего воображения. Среди таких людей он чувствовал себя уверенный и смелым. Конечно, им тоже разрешалось говорить и даже иметь свое мнение, но последнее и решающее слово всегда оставалось за ним. Он уподобился писателю, работающему среди детищ своего мозга, он был маленьким голубоглазым королем в своей дешевой комнатке, выходившей на Вашингтон-сквер в Нью-Йорке. Позднее Энох Робинсон женился. Он начал ощущать одиночество и потребность прикоснуться к настоящим людям, людям из плоти и крови. Пришли дни, когда комната показалась ему пустой. Похоть вселилась в его тело, в мозгу росло вожделение. По ночам какая-то странная лихорадка, сжигавшая его, не давала ему спать. Он женился на девушке, которая сидела рядом с ним на занятиях в художественном училище, и снял квартирку в большом доме в Бруклине. Жена родила ему двоих детей. Энох получил место в бюро, где должен был изготовлять иллюстрации для реклам. Так началась новая эпоха в жизни Эноха. Он начал играть в новую игру. Некоторое время он весьма гордился своей ролью отца новых граждан мира. Он отбросил 'сущность вещей' и стал забавляться действительностью. Осенью он голосовал на выборах, каждое утро ему на порог клали газету. По вечерам, возвращаясь с работы, домой он выходил из трамвая и степенно шел позади какого-нибудь делового человека, стараясь и сам выглядеть солидным и состоятельным. Как налогоплательщик, он считал, что должен быть в курсе работы правительственной машины. - Я становлюсь довольно значительным лицом, тесно связанным с делами государства и города, - говорил он себе с забавным выражением собственного достоинства. Однажды, едучи домой из Филадельфии, он в вагоне завел спор с каким-то пассажиром. Энох ораторствовал о том, что правительству следовало бы взять в свои руки железные дороги и управлять ими. Собеседник предложил ему сигару, Энох полагал, что такой шаг правительства был бы очень полезен, и, говоря об этом, весьма разгорячился. Позже он с удовольствием вспоминал свои слова. 'Да, я дал ему пищу для размышлений - бормотал он, взбираясь, по лестнице в свою бруклинскую квартиру. Конечно, брак Эноха не удался. Энох сам привел его к развязке. Ему начало казаться, что он задыхается, живя в своей квартире, что он замурован в ней. Отношение его к жене и даже к детям напоминало его отношение к друзьям, которые когда-то его навещали. Он начал прибегать к мелкой лжи, выдумывая деловые свидания, чтобы свободно бродить одному по новым улицам, а когда представился случай, он втайне снова снял свою комнату на Вашингтон-сквере. Потом скончалась на своей ферме близ Уайнсбурга миссис Эл Робинсон, и Энох получил восемь тысяч долларов от банка, который опекал ее имущество. Это и вовсе увело Эноха из общества людей. Деньги он отдал жене и сказал ей при этом, что больше не может жить с ней в одной квартире. Она плакала и сердилась, и угрожала, но он только глядел на нее, а потом ушел. На самом деле жена не была так уж огорчена. Она считала Эноха слегка помешанным и чуточку побаивалась его. Когда стало очевидно, что Энох больше не вернется, она забрала обоих детей и отправилась в тот городишко в штате Коннектикут, где провела детство. В конце концов, она вышла замуж за маклера по покупке и продаже недвижимости и, в общем, была довольна. И снова Энох Робинсон зажил в своей нью-йоркской комнате среди людей, порожденных его фантазией, играя с ними, разговаривая, - счастливый, как бывает счастлив только ребенок. Странные это была люди, придуманные Энохом! Они были, мне кажется, сотворены по образу и подобию тех подлинных, виденных им людей, которые по какой-то неясной причине привлекали его. Там была женщина с мечом в руке, старик с длинной белой бородой, сопровождаемый собакой, девушка, у которой вечно спускались чулки, свисая на туфли. В общем, было десятка два призрачных людей, созданных детским умом Эноха Робинсона и живших с ним в комнате. Энох был счастлив. Он входил в комнату и запирал дверь. С нелепо важным видом он начинал разговаривать вслух, давал указания, рассуждал о жизни. Счастливый и довольный, он продолжал зарабатывать на жизнь в бюро объявлений, пока не случилось нечто новое. Да, кое-что в самом деле случилось. Поэтому он и вернулся в Уайнсбург, поэтому мы и знаем о нем. А случилось то, что появилась женщина. Так и должно было быть. Слишком он был счастлив. Что-то должно было ворваться в созданный им мир. Что-то должно было выгнать его из нью-йоркской комнаты и заставить доживать свой век неприметным человечком с судорожными движениями и прыгающей походкой, вдруг появлявшимся на улицах маленького городка в штате Огайо в тот час, когда солнце заходит за крышей конюшни Уэсли Мойера. Что же случилось? Сам Энох однажды вечером рассказал обо всем Джорджу Уилларду. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, и он остановился на молодом репортере, потому что судьба столкнули их, когда младший из них был в таком настроении, которое делало его способным понимать других. Печаль молодого человека, печаль юноши, подрастающего в глухом городишке, и особое настроение, какое иногда возникает в позднюю пору года, открыли уста старику. Печаль на сердце у Джорджа Уилларда не имела особого значения, но она вызвала отклик у Эноха Робинсона. В тот вечер, когда они встретились, шел дождь, моросящий, октябрьский дождь. В это время года ночь могла бы быть отличной - с луной на небе, с бодрящим, острым предвкушением мороза в воздухе, но все было по-другому. Шел дождь, и лужицы сверкали под фонарями на Мейн-стрит. В темном лесу за Ярмарочной площадью вода капала с черных стволов. Под деревьями мокрые листья налипали на корни, выступавшие из земли. В огородах позади, домов лежала на земле сухая и сморщенная картофельная ботва. Мужчины, которые поужинали и предполагали скоротать вечер в компании в задней комнате какого-нибудь магазина, отказались от своего намерения. Но Джордж Уиллард бродил под дождем и был доволен, что идет дождь. Так уж он был настроен! Он был похож на Эноха Робинсона, когда в вечернее время старик покинул свою комнату и в одиночестве пустился по улицам. Да, он походил на Эноха, с той лишь разницей, что Джордж Уиллард успел превратиться в высокого молодого человека и считал недостойным мужчины плакать, вместо того чтобы устранить причину слез. Уже месяц, как его мать была очень больна, и это несколько действовало на его настроение, но не слишком. Он больше думал о себе самом, а у молодых людей такие мысли всегда рождают печаль. Энох Робинсон и Джордж Уиллард встретились под деревянным навесом, устроенным над тротуаром против тележной мастерской Войта, на Моми-стрит, близ Мейн-стрит. Оттуда они пошли по омытым дождем улицам на квартиру Эноха, в третьем этаже дома Хефнера. Молодой репортер шел охотно. Энох Робинсон пригласил его после десятиминутного разговора. Правда, юноша несколько робел, но никогда в жизни он не испытывал такого любопытства. Сто раз доводилось ему слышать о старике, что, мол, у него не все дома, и Джордж считал себя смелым и мужественным, соглашаясь идти к нему. С самого начала, еще на улице под дождем, старик говорил странно, пытался рассказать о своей комнате на Вашингтон-сквере и о своей жизни в ней. 'Вы поймете, если как следует постараетесь, - в заключение сказал он. - Я пригляделся к вам, когда вы проходили мимо по улице, и я думаю, что вы способны понять. Это нетрудно. Все, что от вас требуется, это верить моим словам, просто слушать и верить, вот и все'. Был уже двенадцатый час, когда старый Энох, беседуя с Джорджем Уиллардом в своей комнате в доме Хефнера, подошел, наконец, к самому главному - к рассказу о женщине и о том, что заставило его уехать из столицы и доживать свой век, одиноким и побежденным, в Уайнсбурге. Он сидел на раскладной кровати у окна, подперев рукой голову, а Джордж Уиллард расположился за столом. На столе горела керосиновая лампа, и комната, почти лишенная мебели, была поразительно чиста. По мере того как старик рассказывал, Джорджу Уилларду все больше хотелось встать и пересесть к нему на кровать. Ему хотелось обнять маленького старичка. В полумраке старый человек рассказывал, а юноша слушал, исполненный печали. - Она стала приходить ко мне в комнату, где уже несколько лет никто не бывал, - сказал Энох Робинсон. - Она увидела меня в коридоре, и мы там познакомились. Я хорошенько не знаю, чем она занималась у себя в комнате. Я ни разу туда не заходил. Кажется, она была музыкантшей и играла на скрипке. Время от временя она приходила, стучала в дверь, и я отворял ей. Она входила и садилась подле меня, оглядываясь по сторонам и ничего не говоря, во всяком случае - ничего значительного, Старик встал с кровати и заходил по комнате. Пальто на нем намокло под дождем, и водяные капли падали на пол с мягким тихим звуком. Когда он снова опустился на кровать, Джордж Уиллард встал со стула и подсел к нему. - Особое чувство вызывала она во мне. Она сидела у меня в комнате и была слишком велика для этой комнаты. Я чувствовал, что она вытесняет из комнаты всех остальных. Мне хотелось прикоснуться к ней, целовать ее. Руки у нее были сильные, а лицо такое доброе, и она все время глядела на меня. Дрожащий голос старика умолк. Тело его вздрагивало, как в ознобе. - Я боялся, - прошептал он, - ужасно боялся. Я не хотел впускать ее, когда она стучала в дверь, но не мог усидеть спокойно. 'Нет, нет!'- говорил я себе, но вставал и все-таки отпирал дверь. Она, понимаете ли, была такая взрослая. Она была женщина. Я думал, что она будет значить в этой комнате больше, чем значу я. Энох Робинсон устремил на Джорджа Уилларда свои голубые детские глаза, блестевшие при свете лампы. Он снова вздрогнул. - Я хотел ее и в то же самое время не хотел, - пытался пояснить он. - Потом я стал рассказывать ей о своих друзьях, обо всем, что имело для меня значение. Я старался быть спокойным, сдерживаться, но не мог. Я чувствовал то же, что и тогда, когда открывал ей дверь. Иногда я мучительно хотел, чтобы она ушла и никогда больше не возвращалась. Старик вскочил, и голос его затрепетал от возбуждения. - Однажды вечером произошла беда. Я безумствовал, чтобы заставить ее понять меня и постигнуть, какой важной особой я был в этой комнате. Я хотел, чтобы она увидела, какой я значительный человек. Я объяснял ей снова и снова. Когда она попыталась уйти, я подбежал к двери и запер ее. Я ходил за ней по комнате. Я говорил, говорил без конца, а потом вдруг все разбилось вдребезги. В глазах у нее появилось новое выражение, и я знал, что она поняла. Быть может, она понимала с самого начала. Я пришел в бешенство. Я не мог этого перенести. Я хотел, чтобы она поняла, но - я думаю, вам ясно, - я не мог позволить ей понять. Я чувствовал, что тогда она узнает все, что меня затопит, что меня смоет понимаете? Вот как это вышло, Не знаю почему. Старик опустился на стул возле лампы, а юноша слушал, его с трепетом. - Уходи, мой мальчик! - сказал Энох. - Не надо больше оставаться со мной; Я думал, что все расскажу тебе и мне станет хорошо, но это не так. Я больше не хочу говорить. Уходи! Джордж Уиллард покачал головой, и в голосе его послышалась повелительная нотка. - Не останавливайтесь! Доскажите мне конец! - отрывисто приказал он. - Что же случилось? Расскажите мне конец всей истории. Энох Робинсон снова вскочил и подбежал к окну, из которого видна была опустевшая главная улица Уайнсбурга. Джордж Уиллард последовал за ним. Оба остановились у окна: высокий, неловкий мужчина-юноша и маленький морщинистый мужчина-ребенок. Детский голос с увлечением продолжал рассказ. - Я ругал ее, - сказал Энох, - Я говорил мерзкие слова. Я приказал ей уйти и больше не возвращаться, О, я наговорил ужасных вещей! Сперва она делала вид, что не понимает, но я продолжал свое. Я кричал и топал ногами. Дом гудел от моих ругательств. Я хотел никогда больше не видеть ее и знал, что после тех слов, которые я наговорил, никогда ее и не увижу. Голос старика оборвался, и он покачал головой. - Все разбилось вдребезги, - спокойно и грустно сказал он. - Она ушла, и за ней последовала вся жизнь, которая наполняла мою комнату. Она увела всех моих друзей. Все они ушли за ней. Вот как все это было. Джордж Уиллард повернулся и вышел из комнаты Эноха Робинсона. Когда он переступал порог, из темноты у окна донесся тонкий старческий голос, жаловавшийся сквозь слезы. - Я один, я здесь совсем один, - говорил этот голос.- В моей комнате было тепло, были друзья, а теперь я совсем один. ПРОБУЖДЕНИЕ Перевод Е.Танка У Беллы Карпентер была смуглая кожа, серые глаза и толстые губы. Она была высокая и сильная. Когда на нее находили мрачное настроение, она злилась и жалела, что не родилась мужчиной и не может отдубасить кого-нибудь кулаками. Белла работала в шляпной мастерской миссис Кэт Мак-Хью и целый день занималась отделкой шляп, сидя у окна в комнате за магазином. Она приходилась дочерью Генри Карпентеру, бухгалтеру Уайнсбургского Национального банка, и жила с отцом в унылом старом доме на окраине, в самом конце Баки-стрит. Дом окружали сосны, и под деревьями не росла трава. На задней стороне дома ржавый жестяной желоб, выскочивший из креплений, колотился на ветру о крышу небольшого сарая, и этот гнетущий стук продолжался иногда всю ночь. Пока Белла была молоденькой девушкой, Генри Карпентер постоянно отравлял ей жизнь, но когда девочка превратилась в женщину, отец потерял над ней всякую власть. Жизнь бухгалтера складывалась из бесчисленного множества пустяков. По утрам, собираясь в банк, он заходил в чулан, где надевал люстриновый пиджак, с годами сильно износившийся. Вечером, вернувшись домой, он надевал другой, черный пиджак из той же материи. Каждый вечер Генри Карпентер утюжил костюм, который носил вне дома. Для этой цели он придумал приспособление из двух досок. Брюки от выходного костюма клались между досок, которые затем стягивались большими винтами. Утром он обтирал доски влажной тряпкой и ставил их стоймя за дверьми столовой. Если днем кто-нибудь переставлял доски, бухгалтер немел от злости и целую неделю не мог восстановить свое душевное равновесие. Бухгалтер был вспыльчив, но побаивался дочери. Он догадывался, что она знает о его жестоком обращении с ее покойной матерью и ненавидит его за это. Как-то раз она зашла домой в полдень и принесла с улицы пригоршню полужидкой грязи. Этой грязью она вымазала поверхность досок, служивших прессом для брюк, а затем возвратилась на работу, с чувством облегчения, счастливая... Белла Карпентер иногда гуляла по вечерам с Джорджем Уиллардом. Втайне она любила другого мужчину, но ее любовная интрига, о которой никто не знал, причиняла ей много тревог. Она любила Эда Хендби, буфетчика в салуне Эда Гриффитса, а с молодым репортером гуляла, чтобы дать какой-то выход своему тщеславию. Она считала, что ее общественное положение не позволяет ей показываться в компании буфетчика, потому прогуливалась под деревьями с Джорджем Улллардом и позволяла ему целовать себя. Этим она несколько утоляла свои желания, а они были у нее весьма бурными. При этом она чувствовала, что может удержать молодого человека в должных границах. Относительно Эда Хевдби она не решилась бы это утверждать. Буфетчик Хендби был высокий широкоплечий мужчина лет тридцати. Он жил в комнате над салуном Гриффитса. Кулаки у него были огромные, а глаза на редкость маленькие, но голос, словно для того, чтобы скрыть его силищу, был мягкий и спокойный. Двадцати пяти лет от роду буфетчик получил в наследство от дяди большую ферму в штате Индиана. Продав ее, он выручил восемь тысяч долларов, которые спустил за полгода. Поехав в Сендаски на озере Эри, он предался оргии мотовства; впоследствии рассказы о его подвигах приводили в трепет его родной город. Повсюду он сорил деньгами, разъезжал по улицам в коляске, устраивал пиры для целого скопища гостей, крупно играл в карты и содержал любовниц, тратя на их наряды сотни долларов. Раз ночью, в курортной местности Сидер-пойнт, он ввязался в драку и начал бросаться на всех, как полоумный. В уборной гостиницы он разбил кулаком большое зеркало, а затем продолжал бить окна и ломать стулья в танцевальном зале, должно быть ради удовольствия слышать звон, стекла и видеть ужас на лицах приказчиков, приехавших сюда из Сендаски, чтобы провести на курорте вечерок со своими подругами. На первый взгляд, любовные отношения между Эдом Хендби и Беллой Карпентер сводились к пустякам. Ему удалось провести в ее обществе один-единственный вечер. В этот вечер он взял в прокаткой конюшне Уэсли Мойера лошадь и шарабан, и пригласил Беллу покататься. В нем созрело несокрушимое убеждение, что она именно та женщина, которой требует его натура, и что он должен обладать ею, - и он сказал ей о своих желаниях. Буфетчик готов был жениться и начать зарабатывать на содержание семьи, но по простоте душевной затруднялся объяснить свои намере