Джон Апдайк. Иствикские ведьмы ----------------------------------------------------------------------- John Updike. The Witches of Eastwick (1984). Пер. - Н.Вирязова. М., "Вагриус", 1998. OCR & spellcheck by HarryFan, 23 July 2002 ----------------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОБИТАЛИЩЕ ВЕДЬМ Это был серьезный черноволосый мужчина, суровый и очень сдержанный. Изобел Гауди, 1662 год И вот, покончив с наставлениями, дьявол сошел с кафедры и заставил всех присутствующих подойти и поцеловать его в задницу. Она была холодная как лед, а тело твердое как камень. Так они подумали, дотронувшись до него. Агнес Сэмпсон, 1590 год - И само собой, - скороговоркой, но со значением произнесла Джейн Смарт, растягивая каждую "с", как ребенок, на спор прижавший горячую головку спички к ладони и от боли втягивающий со свистом воздух, - Сьюки сказала, что кто-то купил особняк Леноксов. - Мужчина? - спросила Александра Споффорд, чувствуя, что оказалась в стороне от главных событий; безмятежное утреннее настроение сразу испортилось от этого самоуверенного тона. - Из Нью-Йорка, - бойко продолжила Джейн, почти пролаяв последний слог и опустив "р", как принято в Массачусетсе. - Без жены и детей, разумеется. - А, один из этих. Александра слушала, как Джейн продолжала вещать со своим северным выговором о каком-то гомосексуалисте, приехавшем из Манхэттена, чтобы посягнуть на их территорию, и чувствовала, как ее режут по живому в этом уму непостижимом паршивом штате Род-Айленд. Сама она родилась на западе, где в небо тянутся лиловато-белые вершины, над ними летят легкие высокие облака, а к горизонту несутся шары перекати-поле. - Сьюки в этом не совсем уверена, - быстро проговорила Джейн, сдерживая свистящие "с". - Он показался ей очень грузным. И еще ее поразили его волосатые руки. Служащим в агентстве по продаже недвижимости он сказал, что он изобретатель и ему нужен этот огромный дом, чтобы устроить лабораторию. К тому же ему необходимо разместить несколько роялей. Александра хихикнула, голос ее мало изменился с тех пор, как она в детстве жила в Колорадо. Казалось, звук исходил не из горла: это был птичий голосок маленького домового, что сидел у нее на плече. На самом деле она уже устала держать трубку, по руке бегали мурашки. - Интересно, сколько роялей нужно одному человеку? Казалось, ее слова обидели Джейн. По голосу чувствовалось, что та ощетинилась, как черная кошка, чья шерсть встала дыбом, переливаясь на свету всеми цветами радуги. - Конечно, Сьюки судит только по тому, что ей рассказала вчера Мардж Перли на последнем собрании Комитета по охране старого водопоя, - сказала она в защиту приятельницы. Этот комитет надзирал за установкой, а после налета каких-то вандалов - за восстановлением большой колоды голубого мрамора, на том месте, где когда-то поили лошадей. С незапамятных времен располагался этот водопой в центре Иствика на пересечении двух главных улиц. Город был построен в виде буквы Г и тянулся вдоль изрезанного берега Наррангасетского залива. На Портовой улице разместились деловые конторы, на Дубравной, что шла под прямым углом к первой улице, возвышались красивые старые дома. "Продается" - ужасные, канареечного цвета вывески Мардж Перли то и дело появлялись на деревьях, около деревьев и на заборах, вслед за волнами экономического спада. (Иствик в течение десяти лет то приходил в упадок, то становился модным городом.) Люди то приезжали в город, то уезжали. Сама Мардж, ярко накрашенная, предприимчивая женщина, если и была ведьмой, то несколько другого плана, чем Джейн, Александра и Сьюки. Ее муж, низенький суетливый Гомер Перли, подстригал живую изгородь из форзиции очень коротко, и их изгородь всегда отличалась от прочих. - Бумаги оформили в Провиденсе, - объяснила Джейн, и снова слух Александры резанул свистящий звук в конце слова. "А руки у него волосатые", - задумалась Александра. Как в тумане, она различала дверцу деревянного кухонного шкафчика, всю в пятнах и царапинах, ее не раз уже перекрашивали. Александре было ведомо, какая необузданная страсть, как в термоядерном реакторе, может скрываться под внешней невозмутимостью. Словно в магическом хрустальном шаре увидела она, что узнает и полюбит этого человека и что из этого не выйдет ничего хорошего. - Разве у него нет имени? - спросила она. - Глупее и не придумаешь. Мардж сказала Сьюки, как его зовут, а Сьюки мне, но у меня оно сразу же вылетело из головы. Что-то там такое с "ван" или "фон" или "де". - Шикарно, - отвечала Александра, уже что-то прикидывая в уме, усаживаясь поудобнее и ничего не имея против посягательств на нее лично. Высокий темноволосый европеец, изгнанный из родового гнезда и всеми проклятый, вынужден скитаться по свету... - Когда же он приезжает? - Вроде сказал, что скоро. Может, уже приехал! - встрепенулась Джейн. Александра представила свою собеседницу: на узком, словно сжатом с боков, лице крутыми дугами поднимаются чересчур широкие брови над встревоженными темными глазами, вблизи эти карие глаза кажутся светлее. Если Александра была крупной женщиной и поэтому всегда старалась сжаться и сделаться незаметнее, чтобы лучше выглядеть, во всем полагалась на судьбу и, в сущности, была довольно ленива и хладнокровна, то Джейн была маленькая, темпераментная, вся как натянутая струна. А Сьюки Ружмонт целый день проводила в центре города, собирая новости и с улыбкой кивая направо и налево, - быстрая, целеустремленная... Положив трубку, Александра задумалась. Все распадается на три части. Вокруг нас творится колдовство - природа ищет и неизбежно находит собственные формы существования; кристаллические и органические структуры размещаются под углом в шестьдесят градусов в равностороннем треугольнике, который есть основа всего. Александра опять занялась хозяйственными делами, расставляя банки с томатным соусом для спагетти. Соуса было приготовлено столько, что, если бы она вместе с детьми вдруг очутилась в итальянской сказке и колдовала бы там лет сто, они все равно не успели бы съесть все. На гудящей газовой конфорке кипела большая синяя в белую крапинку кастрюля. То и дело Александра вынимала из нее дымящиеся банки. Она смутно ощущала, что это была некая нелепая дань ее теперешнему любовнику - слесарю-водопроводчику, итальянцу по происхождению. В соус она клала не лук, а по своему рецепту всего два зубчика чеснока, измельченного и припущенного три минуты на растительном масле (не больше и не меньше - в этом и заключается все волшебство). Для смягчения кислого вкуса добавляла побольше сахара, одну тертую морковку, а перца больше, чем соли. Чайная ложка толченого базилика - вот что придавало соусу совершенный вкус, а щепотка красавки сообщала ему мягкость, без которой это была бы просто адская смесь. Все это следовало добавить к выращенным собственными руками помидорам. Последние несколько недель она собирала и раскладывала их по подоконникам, теперь же резала и запускала в мешалку. Все началось с тех самых пор, как в ее постель стал наведываться Джо Марино. Какая-то неимоверная плодовитость овладела томатами, аккуратно подвязанными к колышкам в небольшом садике при доме, куда долгим летним днем, ближе к вечеру, сквозь ивовую листву проникали косые лучи солнца. Короткие помидорные стебли, сочные и светло-зеленые, похожие на бумажные, лопались под тяжестью множества плодов. В этом изобилии было что-то нездоровое, как в рыданиях ребенка, требующего утешения. Из всех растений томаты, казалось, больше других напоминают природу человека: такие же нетерпеливые и хрупкие и подверженные порче. Когда Александра срывала мягкие красно-желтые шары, ей казалось, она держит в руках яички любовника-великана. Возясь на кухне, она с грустью находила во всем этом нечто, похожее на менструальный цикл: кроваво-красный соус льется на белые спагетти. Маслянистые белые макаронины напоминают ее собственный подкожный жир. Вечная женская война с лишним весом: в свои тридцать восемь она все больше находила эту борьбу противоестественной. Неужели, чтобы сохранить привлекательность, ей нужно отречься от собственного тела, как одержимому святоше в старину? Природа - показатель и основа всякого здоровья, и если проснулся голод, его нужно утолить, чтобы не нарушать космического порядка. Но все же порой она сама себя презирала за лень, за то, что завела себе любовника-итальянца, а, как известно, в Италии терпимо относятся к полноте. После того как она рассталась с мужем, любовниками Александры были, как правило, брошенные бездомные мужчины. Ее собственный бывший муж Освальд Споффорд покоился на верхней кухонной полке в плотно закрытой банке, обращенный в разноцветную пыль. Это она превратила его в порошок, когда они переехали в Иствик из Норвича, штат Коннектикут, и у нее открылись необычайные способности. В этом городке в горах, где было множество церквей с облупившейся побелкой, Оззи работал на заводе крепежных изделий, он знал толк в разных хромированных штуках. Переехав в Иствик, Оззи пошел работать в конкурирующую фирму, на завод шлакобетонных блоков, что протянулся на целых полмили к югу от Провиденса, среди прочих многочисленных странных промышленных сооружений этого небольшого штата. Переехали они семь лет назад. Здесь, в Род-Айленде, ее способности развились подобно тому, как расширяется газ в вакууме, а ее дорогой Оззи, совершая ежедневные рейсы по шоссе номер четыре на работу и обратно, уменьшился сначала до размеров обыкновенного мужчины - едкий, напитанный солью морской воздух Иствика разъел его доспехи патриархального рыцаря-защитника, - а затем до размеров ребенка, который вечно что-то спрашивал и будил в ней лишь жалость и материнские чувства. Он совсем утратил контакт с расширяющейся вселенной ее души. Его все больше занимала деятельность "Юношеской лиги", в которой принимали участие сыновья, и команда боулинга родного завода. Александра завела себе первого любовника, потом еще и еще одного, а муж-рогоносец сжался до размеров куклы. Ночью, лежа с ней рядом в широкой удобной постели, он походил то ли на крашеный деревянный придорожный столбик, то ли на чучело крокодильчика. Ко времени их фактического разрыва бывший господин и повелитель превратился просто в пыль, которая везде неуместна, как давным-давно подметила ее мать, - в разноцветные пылинки. Александра смела их и ссыпала в банку - на память. Другие ведьмы тоже пережили подобные перемены в семейной жизни. Бывший супруг Джейн Смарт висел в погребе ее дома на ранчо среди пучков сушеных трав, и время от времени от него отщипывали по кусочку и использовали как острую приправу. А Сьюки Ружмонт увековечила своего уменьшившегося в размерах мужа, закатав его в пластик, и использовала в качестве салфетки под чайный прибор. Последнее превращение случилось совсем недавно, Александра еще помнит, как Монти в летнем пиджаке в полоску и свободных светло-зеленых брюках стоял с коктейлем в руках и громким голосом обсуждал в деталях последнюю партию в гольф, яростно понося медленную, вялую игру пара на пару, длившуюся весь день и никогда не приносившую окончательного результата. Он не переносил заносчивых женщин - женщин-начальниц, истеричек, выступающих на антивоенных демонстрациях, "дам"-докторов, леди Берд Джонсон, даже Линду Берд и Люси Бейнс. "Конь с яйцами", - говорил он о них. Когда Монти громко вещал скрипучим голосом, открывались прекрасные крупные ровные зубы, его собственные. Когда раздевался, тощие синеватые ноги - не такие мускулистые, как натренированные в гольфе загорелые руки, - почти умиляли. Ягодицы провисали складками, как плоть стареющих женщин. Он был одним из первых любовников Александры. И вот теперь в гостях у Сьюки она испытывала странное злорадство, когда пила черный, как деготь, кофе и ставила кружку на пластиковую салфетку - на блестящем полосатом пиджаке отпечатывался четкий кружок. Сам воздух Иствика сообщал женщинам необычайную силу. Никогда прежде Александра не испытывала ничего подобного, может быть, только лет в одиннадцать, когда ехала с родителями на машине где-то в Вайоминге. Ее выпустили из машины пописать. Потом, увидев на сухой почве высокогорья влажное пятно у кустика шалфея, она подумала: "Ничего страшного. Высохнет". Природа все поглощает. Навсегда запомнилось это детское впечатление и сладковатый запах шалфея. Иствик же каждое мгновение лизало море. На Портовой теснились сувенирные магазинчики с ароматическими свечами и шторами из разноцветного стекляруса, старое кафе из алюминиевых конструкций рядом с булочной, парикмахерская, а за ней багетная мастерская, небольшая редакция местной газеты с вечным стрекотом пишущих машинок и длинная темная скобяная лавка, принадлежащая одной армянской семье. Соленая морская вода проникала повсюду: брызгами летела в лицо, плескалась и шлепала у прибрежных свай и в дренажных трубах на улице, а блики от ослепительного сверкания моря дрожали и мерцали на лицах местных домохозяек, когда они несли из небольшого супермаркета "У залива" апельсиновый сок и обезжиренное молоко, банки с консервированной колбасой, хлеб и сигареты с фильтром. Настоящий супермаркет, где делались закупки на неделю, размещался подальше от берега, в той части Иствика, где когда-то были поля. Здесь в восемнадцатом веке жили богатые плантаторы-аристократы, владевшие скотом и рабами. В гости друг к другу они ездили верхом, а впереди скакал на лошади раб, в чьи обязанности входило открывать перед господином ворота. Теперь же на просторной асфальтированной автостоянке у магазинов - там, где когда-то так легко дышалось рядом с картофельными и капустными грядками, - не продохнуть от темных выхлопных газов, смешанных с парами свинца. На том самом месте, где из поколения в поколение успешно возделывалась замечательная культура индейцев - кукуруза, стояли заводики без окон, вроде "Дейтапроуб" и "Компьютек", - на них производились чудеса современной электроники, а рабочие надевали пластиковые колпаки, чтобы перхоть не дай бог не попала на крошечные детали. Род-Айленд, хотя и самый маленький из пятидесяти штатов, еще не потерял старого американского размаха. Там, где уже утвердилось промышленное производство, существовали и почти не освоенные места, брошенные домовладения и покинутые особняки, недалеко от центра города были незанятые участки, торопливо пересеченные прямыми асфальтовыми дорогами, вересковые пустоши и голые берега по обеим сторонам залива, огромным клином рассекавшего край земли, пробиваясь прямо к сердцу штата, неспроста названного Провиденс [Провидение (англ.)]. Этот район Коттон Мазер [литератор и богослов Новой Англии, автор книги "Христианское величие Америки"] назвал "задворками мироздания" и "сточной канавой Новой Англии". Освоенная поселенцами, такими же отверженными, как вызывающая восхищение Энн Хатчинсон, которой так скоро суждено было погибнуть, эта земля с холмистым складчатым рельефом никогда и не рассчитывала на самоуправление. Здесь излюбленный дорожный знак - две стрелы, показывающие в разные стороны. На скудных, местами заболоченных почвах сооружены спортплощадки для богачей. Изначально штат был прибежищем квакеров и антиномов, последних апологетов пуританизма, - теперь здесь заправляют католики. Их красные викторианские соборы возвышаются, как морские фрегаты, среди построек неизвестно какого стиля. Пожалуй, нигде, кроме этих мест, не встретишь больше таких ярких пятен зелени, глубоко, как опоясывающий лишай, въевшихся в тело штата и оставшихся после Великой депрессии. Переехав границу штата и оказавшись где-нибудь в Паутакете или Вестерли, замечаешь неуловимые перемены: веселую взъерошенность, пренебрежение к внешнему виду, странную запущенность. За дощатыми хибарами открываются невообразимые просторы, где лишь придорожный киоск с прошлогодней вывеской "Корнишоны" выдает гнетущее и разрушительное присутствие человека. По такому простору и ехала теперь на машине Александра, чтобы взглянуть украдкой на старый особняк Леноксов. В свой микроавтобус "субару" цвета тыквы она взяла черного Лабрадора по кличке Коул. Последние простерилизованные банки с соусом оставила на кухонном столе остывать, на дверцу холодильника прикрепила магнитом с фигуркой собачки Снупи записку для своих четверых детей: "Молоко в холодильнике, булочки в хлебнице. Буду через час. Целую". Семейство Леноксов, когда был еще жив Роджер Уильямс, обманом отняло земли у индейских вождей племени наррангасет - в Европе их хватило бы на целое баронетство. И хотя некий майор Ленокс героически погиб в Великой битве на болотах во время войны с индейским вождем "Королем Филиппом", а его праправнук Эмори на съезде в Хартфорде в 1815 году в запальчивости настаивал на отделении Новой Англии от Союза Североамериканских Штатов, семья Леноксов постепенно пришла в упадок. Ко времени приезда Александры в Иствик в Южном округе не осталось ни одного из Леноксов, если не считать старенькой вдовы Абигейл из живописной заброшенной деревушки Олд Вик. Она бродила по сельским улочкам, бормоча себе под нос и стараясь увернуться от камней мальчишек. Когда местный полицейский пытался призвать их к порядку, они объясняли, что таким способом спасаются от сглаза. Обширные земли Леноксов давно растащили по кускам. Последний из предприимчивых Леноксов давно построил на острове, все еще принадлежавшем семейству, - на клочке среди соленых болот за Восточным пляжем, большой кирпичный дом, подражая стилю, но не размаху роскошных загородных коттеджей, возводившихся в Ньюпорте в том золотом веке. Хотя дорогу проложили по дамбе и постоянно досыпали щебень, живущих в доме отрезало во время прилива от остального мира. С 1920 года сюда приезжали иногда хозяева, всякий раз новые, и дом постепенно ветшал. Крупную красноватую и серо-голубую черепицу незаметно срывало зимними бурями, летом она покоилась, как безымянные надгробные плиты, в путанице высокой некошеной травы. Искусно выкованные медные водосточные желоба и водосливы ветшали и покрывались зеленью. Богато украшенный восьмигранный купол здания, смотревший на четыре стороны света, заметно склонился к западу. Массивные дымоходы, возносившиеся, как органные трубы, и похожие на жилистые шеи, нуждались в строительном растворе, из них уже выпадал кирпич. И все же издали особняк выглядел весьма внушительно, решила Александра. Она остановилась у обочины прибрежного шоссе и осмотрелась. Стоял сентябрь - время приливов; болото между дорогой и островом, на котором стоял особняк, казалось голубым зеркалом, из которого кое-где пучками торчала золотистая, припорошенная солью трава. Через час-другой можно будет пройти по мощеной дороге. Шел пятый час, стояла тишина, солнце скрылось за тяжелой пеленой. Прежде дом скрывала аллея вязов, начинавшаяся у конца дамбы. Она вела вверх к парадному входу. Со временем деревья погибли от какой-то болезни, которой подвержены голландские вязы, остались лишь высокие пни с обрубленными толстыми сучьями. Они выстроились вдоль дороги, как люди в саванах, наклонившись вперед, словно безрукая роденовская статуя Бальзака. Дом имел строгий симметричный фасад со множеством окон, казавшихся небольшими, особенно на третьем этаже под самой крышей, где жила прислуга. Много лет назад, когда Александра еще вела образ жизни, подобающий добропорядочной женщине, она была здесь как-то вместе с Оззи на благотворительном концерте в большом зале. Запомнила немного: анфиладу скудно обставленных комнат, пропахших морской солью, плесенью и былыми развлечениями. На крыше смутно белела уцелевшая черепица, сливаясь с темнотой, подступавшей с севера, - но над домом виднелись не только тучи, закрывшие небо. Тонкий дымок поднимался из трубы слева. В доме кто-то был. Мужчина с волосатыми руками. Будущий любовник Александры. Скорее всего, это какой-нибудь нанятый работник или сторож, решила она, пристально, до рези в глазах вглядываясь вдаль. Душа ее несколько омрачилась, как и потемневшее небо над головой, когда она поняла, какой жалкой выглядела со стороны. Все газеты и журналы то и дело писали о силе женских желаний: сексуальное равенство приобретало извращенные формы, когда девочки из хороших семей бросались в объятия похотливых рок-звезд, незрелых, обросших щетиной парней с гитарами из трущоб Ливерпуля или Мемфиса. Неведомыми путями они приобретали непонятную власть, порочные кумиры доводили детей из благополучных семей до самоубийственных оргий. Александра вспомнила о своих томатах - сколько неистовой силы скрывалось под их гладкой округлостью. Представила собственную старшую дочь в ее комнате наедине с этими "Monkees" и "Beatles"... Одно дело Марси, другое - ее мать, думала она, всматриваясь в дом. Она зажмурилась, отгоняя видение. Забралась с Коулом в машину и проехала с полмили по прямой асфальтовой дороге, ведущей к пляжу. Когда сезон заканчивался и пляж пустел, собаку можно было пускать без поводка. Но день был теплый, и на узкой автостоянке теснились старые легковушки и автофургоны с приспущенными шторками и розовыми наклейками, понятными каждому наркоману. В стороне от купален и киоска с пиццей раскинулись лениво на песке рядом с включенными транзисторами молодые люди в плавках. Казалось, лето и юность бесконечны. Уважая правила поведения на пляже, Александра держала в машине у заднего сиденья кусок бельевой веревки. Коул передернулся от возмущения, когда она продела веревку сквозь кольцо ошейника с шипами. В нетерпении пес сильно потянул хозяйку по вязкому песку. Когда она остановилась, чтобы сбросить бежевые босоножки, он чуть не задохнулся. Александра швырнула обувь в чахлую траву в конце дощатого настила. Прилив разметал двухметровые доски настила и оставил на гладком песке у моря бутылки, упаковки от тампонов и банки из-под пива, они так долго находились в воде, что цветные наклейки поблекли. У этих безымянных банок был подозрительный вид - в таких банках террористы обычно прячут бомбы и оставляют их в людных местах, чтобы "подорвать существующий строй и таким образом прекратить войну". Коул упрямо тянул ее за собой мимо груды облепленных ракушками прямоугольных каменных блоков, бывших когда-то частью мола, возведенного по прихоти богачей, когда здесь еще не было общественного пляжа. Эти блоки были вырублены из светлого с черными вкраплениями гранита, а на одном из самых крупных сохранилась скоба, проржавевшая и истончившаяся до хрупкости работ Джакометти. Омываемая звучащей из транзисторов музыкой рока, Александра шла по песку, сознавая, какая она грузная, как похожа на ведьму, с босыми ногами, в мешковатых мужских джинсах и видавшем виды алжирском парчовом жакете, купленном в Париже семнадцать лет назад, во время медового месяца. Хотя летом Александра и становилась смуглой, как цыганка, в ней текла северная кровь, ее девичья фамилия была Соренсон. Мать суеверно повторяла, что не нужно менять фамилию, когда выходишь замуж, но Александра тогда не относилась к магии всерьез и спешила завести детей. Марси была зачата в Париже на железной кровати. Александра заплетала волосы в длинную толстую косу, иногда поднимала ее, закалывая на затылке. Ее волосы не были по-настоящему белокуры, как у викингов, скорее имели пепельный оттенок, и кое-где уже проглядывала седина. Больше всего седых прядей было спереди, а шея оставалась стройной, как у молоденьких девушек, которые загорали рядом. Она шла мимо гладких, как на подбор, юных девичьих ног карамельного цвета с белым пушком. У одной из девушек низ бикини, тугой, как барабан, отливал на свету. Коул то и дело нырял, отфыркивался, притворяясь, что среди йодистых испарений бурых водорослей на океанском берегу чует запах какого-то недавно уплывшего животного. Пляж пустел. Молодая парочка лежала, сплетясь, в ямке, продавленной их телами в зернистом песке; парень приник к девушке и что-то нашептывал во впадинку под шеей, как в микрофон. Трое накачанных ребят с развевающимися волосами, крича, пружинисто подпрыгивали: они играли в летающие тарелки, и только когда Александра нарочно позволила могучему черному Лабрадору втянуть ее в широкий треугольник играющих, они прекратили свои наглые броски и крики. Ей почудилось, что, когда она прошла, ей в спину крикнули "куль" или "кулема", но, может быть, ей только послышалось, или то был плеск волн. Она пошла к стене из выветрившегося бетона, увенчанной спиралью ржавой колючей проволоки, - туда, где оканчивался общественный пляж. Но и здесь были группы молодых и тех, кто ищет их общества, и Александра не решилась спустить с поводка бедного задыхающегося Коула. Псу так не терпелось побегать на свободе, что веревка жгла ей руку. Море казалось непривычно спокойным, словно застывшим в трансе, и только в дали, отмеченной молочно-белыми бурунами, тарахтел один катерок на звучащей сцене морской глади. По другую сторону от нее, совсем рядом, вниз по дюнам стлался мышиный горошек и мохнатая гудзония, пляж здесь суживался и становился совсем интимным, об этом свидетельствовали горы банок и бутылок, и остатки кострищ из принесенных водой обломков древесины, и осколки термоса для охлаждения вина, и презервативы, похожие на маленьких сушеных медуз. На цементной стене краской из баллончика были написаны сплетенные имена влюбленных. Все здесь было осквернено, и только шум шагов уносил океан. В одном месте дюны понижались, и особняк Леноксов был виден под другим углом: трубы по обеим сторонам купола как приподнятые крылья ястреба-канюка. Александра чувствовала раздражение и жаждала мести. Она была уязвлена, ее возмутило это словечко "кулема" и вообще вызывающее поведение этих распущенных юнцов. Из-за них она не смогла спустить собаку с поводка и дать побегать своему лучшему другу. Она решила вызвать грозу, чтобы очистить пляж для себя и Коула. Душевное состояние всегда связано с состоянием природы. Когда что-то тебя заденет как женщину, стоит только повернуть течение вспять, что совсем нетрудно. Очень многие из удивительных способностей Александры проявились только в зрелом возрасте из простого осознания своего предназначения. Едва ли прежде она действительно понимала, что имеет право на существование, что силы природы создали ее не бездумно и заодно со всем прочим - из кривого ребра, как сказано в печально известной книге "Malleus Maleficarum" ["Молот ведьм" (лат.)], - а как оплот устремленного в вечность _Мироздания_, как дочь дочери, как женщину, чьи дочери, в свою очередь, родят дочерей. Александра закрыла глаза, Коул дрожал и испуганно скулил, и она желала всей душой - душой, прозревающей весь непрерывный процесс жизни в прошлом от последующего поколения к предыдущему, через приматов и дальше, к ящерицам и рыбам, вплоть до водорослей, которые в теплых переплетениях своих тонких нитей, различимых лишь в микроскоп, создали первую ДНК, непрерывный процесс творения, который в обратном направлении идет к концу всякой жизни, процесс, который от формы к форме пульсирует, истекает кровью, приспосабливается к холоду, к ультрафиолетовому излучению, жгучему расслабляющему солнцу, - она желала, чтобы такие богатые глубины ее существа заставили потемнеть, сгуститься и обменяться молнией громады воздуха над головой. В небе на севере и вправду загрохотало, так далеко, что только Коул различил гром. Он насторожился и задвигал ушами. - _Мерталия, Мусолия, Дофалия_, - она называла про себя запретные имена. - _Онемалия, Зитансия, Голдафейра, Дедалсейра_. Александра ощутила себя вдруг огромной, испытывая нечто вроде материнского гнева, вбирая в себя весь этот притихший сентябрьский мир; веки ее резко открылись. С севера ударил порыв холодного ветра, сорвал украшавшие отдаленную купальню флажки. В самом конце пляжа, где было больше всего отдыхающих, раздался общий возглас удивления, а потом нервный смех, когда ветер усилился и небо над городом в сторону Провиденса очистилось и уже казалось плотной полупрозрачной багряной скалой - _Геминейя, Гегрофейра, Седаны, Гилтар, Годиб_. - У основания этой скалы белые кучевые облака, еще минуту назад мирные, как плавающие на поверхности пруда лилии, вдруг заклубились, края их блеснули мрамором на чернеющем небе. Все вокруг изменилось. Песок с отпечатками ног и ямками, поросший прибрежной травой и ползучим солеросом, на котором покоились ее пухлые босые ступни с искривленными, покрытыми мозолями пальцами, измученные обувью, создаваемой в угоду мужчинам и жестоким требованиям красоты, вдруг окрасился цветом лаванды и под воздействием изменений в атмосфере стал разглаживаться, как накачанная камера, а следы ног на нем проступили, как на негативе. Задевшие ее молодые люди увидели, как летающая тарелка вырвалась из рук и взвилась ввысь воздушным змеем. Они заспешили, собирая транзисторы, упаковки с недопитым пивом, теннисные туфли, джинсы и пластмассовые бутылки с водой. Влюбленная парочка, лежавшая в ложбинке, засуетилась. Девушка никак не могла успокоиться, все еще всхлипывала, а парень торопливо и неумело пытался справиться с крючками на расстегнутом лифчике ее бикини. Коул бессмысленно лаял то в одну сторону, то в другую, от резкого падения давления у него заложило уши. Вот и огромный равнодушный океан, совсем недавно спокойный до самого Блок-Айленда, ощутил перемену. Водная гладь покрылась рябью, заволновалась там, где ее коснулась тень пронесшейся тучи, и словно загорелась. Мотор катера затарахтел громче. Парусники растворились в море, а сам воздух загудел от общего рева включенных двигателей, вспенивающих воду залива на пути к гавани. Ветер вдруг стих, и затем припустил дождь, большие ледяные капли били больно, как крупный град. Мимо Александры, увязая в песке, пробежала влюбленная парочка, покрытая золотистым загаром; они торопились к машинам, припаркованным в дальнем конце пляжа, за купальнями. Прогремел гром где-то на вершине темного облачного утеса, перед которым быстро проносились гонимые ветром светлые облачка. Они походили то на гусей, то на размахивающих руками ораторов, то на распутанные мотки пряжи. Ливень перешел в частый мелкий дождик и хлестал пенными белыми струями, когда ветер перебирал его пальцами, как струны арфы. Александра стояла неподвижно под холодным дождем и повторяла про себя: "_Иэзоилл, Мьюзил, Пьюри, Тамен_". Коул скулил у ее ног, запутавшись в веревке. Блестящая шерсть прилипла к телу, он дрожал. Сквозь дождевую завесу она увидела пустой пляж. Отвязала веревку и спустила собаку. Но Коул испуганно прижался к ее ногам; сверкнула молния, один раз, затем еще и еще. Александра считала секунды до удара грома: пять. По приблизительным подсчетам это означало, что она вызвала бурю в диаметре десяти миль, если удары грома идут из эпицентра. Гром сдержанно пророкотал. Крошечные пестрые песчаные крабы дюжинами вылезли из норок и торопливо пятились боком в кипящее пеной море. Их панцири были того же цвета, что и песок, и крабы казались прозрачными. Александра заставила себя забыть о жалости и с хрустом раздавила одного краба подошвой босой ноги. Принесла жертву. Всегда должна быть жертва. Это один из законов природы. Приплясывая, она давила одного краба за другим. По лицу от линии волос к подбородку струилась вода, и на жидкой пленке светились все цвета радуги, настолько взбудоражена была ее аура. Молния продолжала делать с нее моментальные снимки. Подбородок у нее был раздвоен, и кончик носа тоже - чуть-чуть. Привлекательность ей придавали широкий чистый лоб под светлыми крыльями волос, разделенных прямым пробором и заплетенных в косу, и проницательный взгляд глаз, где совершенно черный магнит зрачка словно отталкивал одноименно заряженный край радужки стального металлического оттенка. У нее были полные, четкого рисунка губы с приподнятыми уголками, и всегда казалось, что она улыбается. К четырнадцати годам Александра выросла до ста семидесяти трех сантиметров и в двадцать лет весила пятьдесят пять килограммов. Теперь ее вес был где-то семьдесят два с половиной. Став ведьмой, она позволила себе не следить за собой. Как маленькие песчаные крабы казались прозрачными на пестром песке, так и промокшая Александра ощущала себя прозрачной в потоках дождя, растворившись в нем и сравнявшись с его температурой. В небе над морем появились длинные пушистые облачка, гром превратился в тихое ворчание, а водяной поток в теплый дождик. Этот ливень никогда не попадет ни в какие метеокарты. Краб, которого она раздавила первым, все еще шевелил клешнями, как крохотными бледными перышками на ветру. Коул - его страх наконец прошел - гонял кругами, все шире и шире, оставляя по четыре отпечатка когтей каждой лапы рядом с треугольным узором лапок чаек, более тонкими следами куликов и пунктирными каракулями крабов. Все эти существа из другого, сопредельного нашему мира - краб с глазами на тоненьких стебельках, передвигающийся на цыпочках боком, ракообразная морская уточка, которая, угнездившись у вас на голове в своем створчатом панцире, роняет кусочки добычи вам прямо в рот, - были осыпаны дождевыми каплями. Намокший песок цветом напоминал цемент. Ее одежда, даже белье, так прилипли к телу, что она показалась себе похожей на гладкую белую статую работы Сигала, а все ее выпуклости и выступающие кости словно слизал туман. Александра без труда дошла до конца омытого дождем общественного пляжа, до самой стены с колючей проволокой, и повернула обратно. Пришла на автостоянку, подхватила промокшие босоножки, которые оставила у пучка травы Ammophila breviligulata [аммофила короткостеблая (лат.)]. Ее стрелообразные листья сверкали, опустив намокшие края. Она открыла дверцу своего "субару" и повернулась, чтобы позвать Коула, убежавшего в дюны. - Ко мне, песик! - нараспев произнесла Александра. - Ко мне, малыш! Ко мне, хороший! Взорам молодых людей, покрытых гусиной кожей, закутанных в промокшие, испачканные песком полотенца - они спасались от грозы в облицованной галькой купальне и под полосатым, красно-желтым навесом пиццерии - предстала статная женщина, непонятно почему совершенно сухая, толстая коса волосок к волоску, ни одного мокрого пятнышка на зеленом парчовом жакете. Впечатление было настолько невероятным, что они разнесли по Иствику слухи о ее колдовстве. Александра была художником. Пользуясь нехитрым инструментом, в основном зубочисткой и столовым ножом из нержавеющей стали, она придавала кусочку глины форму лежащей или сидящей фигурки, всегда женской, в ярком костюме, расписанном поверх обнаженного тела, - их продавали по пятнадцать - двадцать долларов в двух местных магазинчиках: "Тявкающая лисица" и "Голодная овца". Александра не могла себе представить ни кто их покупает, ни почему и зачем все-таки она их лепит и кто направляет ее руку. Дар скульптора проявился у нее наряду с другими способностями в то время, как Оззи потихоньку превращался в цветную пыль. Вдохновение посетило ее однажды утром, когда она сидела за кухонным столом, дети были отправлены в школу, а посуда вымыта. В первый раз она взяла детский пластилин, но в дальнейшем работала с глиной, используя необычайно чистый каолин, который набирала в небольшой яме под Ковентри. Грязные скользкие залежи белой глины обнаружились на заднем дворе у одной пожилой вдовы за развалившимся, покрытым мхом сараем и за шасси довоенного "бьюика", точно такого же, по какому-то сверхъестественному совпадению, как тот, на котором, бывало, отец Александры ездил в Солт-Лейк-Сити, в Денвер, в Альбукерк и в другие близлежащие городки. Он занимался продажей рабочей одежды, комбинезонов и синих джинсов еще до того, как они вошли в моду - стали интернациональной одеждой, обрели новую жизнь. В Ковентри она ездила с джутовыми мешками и платила вдове 12 долларов за мешок глины. Если мешки были очень тяжелые, вдова помогала их поднять - как и Александра, она была сильной женщиной. Несмотря на свои шестьдесят пять - не меньше, она красила волосы в цвет красной меди и носила бирюзовые и красные брючные костюмы. Они так ее обтягивали, что ниже пояса были заметны свисающие толстые складки жира. Все это нравилось Александре. Здесь была подсказка. Стареть можно и весело, если сохранились силы. Вдова хохотала громким высоким голосом, носила в ушах большие золотые кольца, а ее медные волосы всегда были распущены. Один-два петуха расхаживали, прихорашиваясь, неверной походкой в высокой траве запущенного двора, штукатурка на задней стене дома облупилась, обнажив серые бревна, хотя на фасаде еще сохранилась побелка. Ее "субару" оседал под тяжестью глины. Александра всегда возвращалась из этих поездок довольная и веселая, убежденная в том, что миром правит женская солидарность. Ее статуэтки в каком-то смысле были примитивны. Сьюки, а может, Джейн, окрестила их "малышками" - полные коренастые женские фигурки высотой десять - двенадцать сантиметров, часто без лица и без ступней, свернувшиеся калачиком или лежащие навзничь. Когда их брали в руки, они оказывались тяжелее, чем были на вид. Люди находили, что статуэтки действуют успокаивающе, и покупали их в магазинах постоянно. Спрос не иссякал, увеличиваясь летом, но их покупали даже в январе. Александра лепила обнаженные фигурки, намечала зубочисткой пупок и не забывала провести едва заметную ложбинку на месте половой щели в противовес фальшивой гладкости кукол, которыми она играла в детстве. Потом она пририсовывала одежду, иногда купальники пастельных тонов, иногда облегающие платья в горошек, звездочку или волнистую полоску. Двух одинаковых кукол не встречалось, хотя все они и были сестрами. У нее было чувство, что так и надо их расписывать. Ведь каждое утро мы, чтобы прикрыть наготу, надеваем одежду. Поэтому ее стоит рисовать, а не вылепливать на этих примитивных телах из мягкой глины. Она обжигала их по две дюжины за раз в маленькой шведской электропечке для обжига и сушки - в мастерской рядом с кухней, - в комнате, неотделанной, но с деревянным полом, непохожей на соседнюю, грязную кладовую, где хранились старые цветочные горшки, садовые грабли, мотыги, высокие резиновые сапоги и секаторы для подрезки деревьев. Самоучка Александра занималась скульптурой пять лет, принявшись за нее перед самым расставанием с мужем, в ней проявилась творческая индивидуальность. Дети, особенно Марси, хотя Бен и крошка Эрик тоже, терпеть не могли малышек, считали их непристойными и однажды даже разбили целую партию сушившихся статуэток. Но теперь они смирились, как терпят дефективных братьев и сестер. Дети сами как мягкая глина, хотя у них уже появляется порой неисправимая ухмылка, а в глазах что-то ускользающее. Джейн Смарт тоже обладала художественными наклонностями - она была музыкантшей. Чтобы свести концы с концами, давала уроки фортепьяно, иногда подменяла хормейстера в местных церквях, но ее истинной любовью была виолончель. Трепещущие грустные звуки, исполненные печали, идущей из самой сердцевины дерева и его густой тени, порой далеко разносились теплыми лунными ночами из прикрытых шторами окон загородного домика, стоящего на кривой улочке среди себе подобных в тесной застройке Коув-Хоумз пятидесятых годов. А в доме на соседнем участке в четверть акра просыпались муж и жена, их ребенок и собака, и муж думал, не вызвать ли полицию. Изредка он так и поступал, смущенный, а может быть, и напуганный искренностью, печалью и красотой ее музыки. Легче заснуть под гаммы, исполняемые одновременно на двух струнах сначала в третьей, а затем в шестых долях, в этюдах Поппера или под повторяющиеся опять и опять четыре такта шестнадцатых, соединенных легато (когда звучит почти одна виолончель), во втором анданте Квартета N_15 ля минор Бетховена. Джейн была плохим садовником, и неухоженные заросли рододендрона, гортензии, восточной туи, барбариса и самшита вокруг дома приглушали поток музыки из окон. Было время провозглашения всяческих свобод, и в общественных местах играла ужасная музыка, в каждом супермаркете звучали обработки в стиле "мьюзак" [популярная, обычно мелодичная музыка для поднятия производительности труда и снятия усталости, иначе называемая "музыка супермаркетов"; изобретена в 1934 году, получила распространение в 40-х годах], песен "Satisfaction" и "I Got You, Babe", а когда встречались два или три подростка, то вспоминался Вудсток [фестиваль рок-музыки под Вудстоком, штат Нью-Йорк, в августе 1969 года]. Но не сила звука, а страстный тембр Джейн - часто она останавливалась на каких-нибудь нотах, возобновляя игру в том же темпе и в той же тональности, - привлекал внимание к ее исполнению. Эти низкие ноты ассоциировались у Александры с темными бровями Джейн и с настойчивым нетерпением в ее голосе, когда она жаждала немедленно найти ответ, докопаться до сути, вдохнуть во что-то жизнь, постичь ее тайну. В отличие от нее Александра все предоставляла судьбе, веря, что тайна вездесуща, как некая составная часть воздуха, которой питаются птицы и летящие по воздуху семена. У Сьюки не было художественных наклонностей, но она любила общение, а жизненные обстоятельства, сопровождающие развод, побудили ее начать писать в местный еженедельник "Иствик уорд". Стремительной гибкой походкой шла она по Портовой улице, выслушивала сплетни, заглядывала в магазины, замечая яркие статуэтки Александры в витрине "Тявкающей лисицы" или афишу в окне скобяной лавки, извещавшую о концерте камерной музыки с участием Джейн Смарт (виолончель), который состоится в унитарной церкви. Новости волновали ее, как блеск стекляшек на пляжном песке или как монета в двадцать пять центов, сверкнувшая на грязном тротуаре жизни в соре ежедневной рутины, - звенья, связующие внешний и внутренний мир. Она любила двух своих подруг. И они ее тоже. Сегодня, после того как она напечатала отчет о вчерашних заседаниях в ратуше: Коллегии податных чиновников (скука: все те же бедные вдовы, владелицы старопахотных земель, хлопочут о снижении налога) и Отдела планирования (не было кворума: Херби Принз на Бермудах), Сьюки с радостью предвкушала, как Александра и Джейн приедут к ней выпить. Обычно они договаривались о встрече у одной из них на четверг. Сьюки жила в центре, что было удобно для работы, хотя ее дом постройки 1760 года в кривом Болиголовом переулке, начинающемся от Дубравной улицы, был похож на миниатюрную солонку и, конечно, был хуже того просторного фермерского дома с шестью спальнями, на тридцати акрах земли, с автофургоном, спортивной машиной, джипом и четырьмя собаками, в котором они жили раньше с Монти. Подруги считали ее теперешний домик забавным: то ли с претензией, то ли с особым очарованием. Для своих сборищ они, как правило, одевались как-нибудь необычно. Вот и сейчас Александра вошла в расшитой золотом персидской шали. Она пригнулась у входа в кухню, держа в руках, как гантели или какую-то кровавую улику, две одинаковые банки томатного соуса с перцем и базиликом. Ведьмы поцеловали друг друга в щеку. - Вот, дорогая. Знаю, ты больше всего любишь острое, на, - произнесла Александра волнующим глубоким контральто. Сьюки взяла дары тонкими руками, кисти ее с тыльной стороны были усеяны веснушками. - Почему-то в этом году прорва томатов, - продолжала Александра, - я заготовила уже около сотни банок соуса и вот на днях вышла в сад, когда стемнело, и закричала: "Черт побери, остальные пусть хоть сгниют!" - Помню, в один год была такая же прорва кабачков цуккини, - откликнулась Сьюки, послушно ставя на полку в буфет банки, которые она никогда отсюда не вынет. Сьюки любила все пикантное - сельдерей, орехи кешью, пилав, сухие соленые крендельки - лакомства, которые сжимали в лапках ее предки обезьяны, прыгая по деревьям. Она никогда не садилась, чтобы нормально поесть, если была дома одна, просто макала крекер в йогурт, стоя у кухонной раковины, или прихватывала пакетик картофельных чипсов с луком и стаканчик неразбавленного бурбона и садилась к телевизору. - Чего я только не делала, - продолжала она, всплескивая руками, в восторге от собственной фантазии. - Хлеб с цуккини, суп с цуккини, салат, оладьи с цуккини, цуккини, фаршированные гамбургерами и запеченные, цуккини, поджаренные ломтиками, нарезанные соломкой, с подливкой. Это был кошмар. Я даже бросила несколько штук в мешалку и велела детям намазывать пюре на хлеб, как арахисовое масло. Монти был в отчаянии, он говорил, что даже его дерьмо пахнет цуккини. Хотя это воспоминание, безусловно, было из числа приятных, оно относилось к долгим годам ее семейной жизни, упоминание о бывшем муже было некоторым нарушением этикета и едва не заставило Александру рассмеяться. Сьюки осталась одна совсем недавно и была среди них самой молодой. Стройная, рыжеволосая, густые, аккуратно перехваченные у шеи волосы зачесаны назад, на длинных руках веснушки цвета кедровой стружки. На запястьях медные браслеты, а на шее пентаграмма [пятиугольник, на сторонах которого построены равнобедренные треугольники, в средние века распространенный магический знак на амулетах] на тонкой дешевой цепочке. Александре, с ее тяжеловатыми эллинскими чертами лица, с ямочкой на подбородке и раздвоенным кончиком носа, нравилось задорное обезьяноподобное личико Сьюки. Ряд крупных зубов под коротким носиком, пухлый ротик с выпяченной верхней губой, более длинной и изогнутой, чем нижняя, придавали ей проказливый вид, словно она все время шалила. И еще у нее были довольно близко поставленные круглые глаза орехового оттенка. Сьюки ловко передвигалась в тесной старой кухоньке с маленькой грязной раковиной. Здесь пахло бедностью многих поколений, живших в Иствике и веками вносивших свои усовершенствования, когда старые, срубленные вручную дома, такие, как этот, больше уже не считались престижными. Сьюки одной рукой вытащила из буфета коробку соленых орешков к пиву, а другой взяла с сушки на раковине окованную медью плоскую вазочку с рисунком "пейсли" [Пейсли - город в Шотландии, славится пестрыми шалями с характерным рисунком], чтобы их туда пересыпать. С треском открыв коробки, высыпала горку крекеров на блюдо рядом с куском сыра "гауда" в красной оболочке и паштетом в плоской банке с веселым гусем на крышке. На грубом керамическом блюде, покрытом глазурью рыжевато-коричневого цвета, было рельефное изображение Краба. Рак. Александра его страшилась и встречала повсюду в природе его символ - в гроздьях черники, растущей в заброшенных местах, где-нибудь у камней или в болоте, в винограде, что свисает с кривого гнилого дерева у окон кухни, у муравьев, воздвигающих пористые конические холмики в трещинах на асфальтированной дороге к дому, во всех действующих вслепую неодолимых плодоносных силах. - Как обычно? - ласково спросила Сьюки, когда Александра, не сняв шали, со старческим вздохом опустилась в единственное гнутое кресло, стоявшее на кухне, - старое синее кресло, которое было бы неприлично поставить где-нибудь еще: из швов вылезла набивка, а углы грязных подлокотников, хранивших следы многих рук, лоснились. - Думаю, сейчас самое время выпить, - сказала Александра. После разразившегося на днях шторма было прохладно. - Как насчет водки? - Однажды кто-то ей сказал, что от водки не только меньше полнеют, но что она раздражает слизистую меньше, чем джин. Физическое раздражение, как и химическое, - причина рака. Те, кто этого не понял, заболевают, даже если распалась одна-единственная клетка. Природа выжидает, наблюдает, когда ты потеряешь бдительность, чтобы нанести свой роковой удар. Сьюки широко улыбнулась: - Я знала, что ты придешь, - и показала непочатую бутылку с изображением головы кабана, глядящего круглым оранжевым глазом. Между зубами и кривым клыком торчал красный язык. Александра улыбнулась, взглянув на это дружелюбное чудище. - Побольше тоника, пож-ж-алуйста! А то эти калории! Бутылка тоника сердито шипела в пальцах Сьюки. "Может, раковые клетки скорее похожи на пузырьки углекислоты, проникающие с током крови, - подумала Александра. - Надо заставить себя не думать об этом". - Где Джейн? - спросила она. - Она сказала, что немного опоздает. У нее репетиция концерта, который состоится в унитарной церкви. - С этим ужасным Неффом, - заметила Александра. - С этим ужасным Неффом, - отозвалась Сьюки, слизывая с пальцев горьковатую воду и заглядывая в старенький холодильник в поисках лимона. Реймонд Нефф преподавал музыку в средней школе. Он был толстым женоподобным коротышкой, который тем не менее ухитрился стать отцом пятерых детей, имел неопрятную жену - немку с болезненно-желтым лицом, бесцветными соломенными волосами, постриженными, как садовым секатором, коротко и неровно, и очками в металлической оправе. Как большинство хороших учителей, это был деспот, въедливый и настырный, к тому же у него было нездоровое желание со всеми переспать. Теперь с ним спала Джейн. Александра в прошлом тоже поддалась искушению, но этот эпизод оказался столь незначительным, что, возможно, Сьюки о нем и не знала. Сама Сьюки сначала не допускала с Неффом вольностей, но это длилось недолго. Быть в разводе и жить в маленьком городе - все равно что играть в "монополию": время от времени ты посягаешь на чью-нибудь собственность. Обе подруги хотели помочь Джейн, в спешке и ажиотаже та спешила продать себя дешево. Жена Неффа была отвратительной женщиной. Она говорила всегда некстати, но тщательно артикулировала, да еще эта ее манера слушать вытаращив глаза каждое слово, которое ей не нравилось. Когда спишь с женатым человеком, то, в каком-то смысле, спишь и с его женой. Поэтому она не может оставаться просто помехой. - У Джейн такие _замечательные_ способности, - говорила Сьюки почти автоматически, неистово выковыривая обезьяньим движением ледяные кубики из холодильника. Ведьма может заморозить воду взглядом, но разморозить - целая проблема. Среди четырех собак, которых держали они с Монти в свои лучшие дни, у них дома бегали два серебристо-коричневых веймаранера. Сейчас у нее остался один, по кличке Хэнк. Он прижимался к ее ногам в надежде, что она достает из холодильника что-нибудь для него. - Она так себя _растрачивает_, - сказала Александра, вынося приговор Джейн. - Занимается самоунижением, как-то по-старомодному, - прибавила она. Дело происходило во время вьетнамской войны, и эта война придала ее словам особый смысл. - Если она серьезно относится к музыке, ей следует и выступать серьезно, в большом городе. Выпускнице консерватории играть для кучки глухих старых куриц в полуразвалившейся церкви - это расточительно. - Но здесь она чувствует себя уверенно, - сказала Сьюки, словно с ними было иначе. - Она даже не моется, ты замечала, от нее пахнет? - спросила Александра уже не о Джейн, а о Грете Нефф. Для Сьюки не составляло труда следить за ходом мысли Александры, они были настроены на одну волну. - А эти старушечьи очки! - подхватила Сьюки. - Она в них похожа на Джона Леннона. - Сьюки состроила гримасу, изобразив серьезный печальный взгляд и тонкие губы Джона Леннона. - "Я тумаю, мы мошем пить наш sprechen Sie wass? [что вы говорите? (нем.)] - нойвый напьи-иток". - Грета Нефф издавала варварский неамериканский дифтонг, словно расплющивая гласную о небо. Болтая и прихватив с собой стаканы, они отправились в так называемую "каморку", маленькую комнатушку, втиснутую под лестницей, ведущей на мансарду. Выгоревшие обои с рисунком виноградной лозы и корзин с фруктами местами отставали от стен, штукатурка на скошенном потолке облупилась. Лишь забравшись на стул, можно было выглянуть в единственное окно с ромбовидными рамами и выгнутыми, как донышки бутылок, освинцованными стеклами с пузырьками воздуха. - От него пахнет капустой, - продолжала Александра, опускаясь с высоким серебристым стаканом в двойное кресло, покрытое тонкой шерстью, вышитой огненно-красными завитками стилизованной лозы. - Этот запах пропитал его одежду, - сказала она, подумав, что это так похоже на Монти с его цуккини и что она этой интимной деталью, очевидно, намекает Сьюки, что сама тоже спала с Неффом. Ну и что? Нечем хвастаться. И все-таки. Как он потел! Именно поэтому она спала с Монти тоже, и от него никогда не пахло цуккини. Удивительно, что, когда спишь с чужими мужьями, они дают тебе возможность взглянуть на их жен под новым углом: они их видят, как никто другой. В представлении Неффа, бедная некрасивая Грета была украшенной лентами Хайди, нежным эдельвейсом, принесенным с заоблачных высот (они познакомились в пивной в Западной Германии, где он служил, вместо того чтобы воевать в Корее), а Монти... Александра искоса взглянула на Сьюки, пытаясь вспомнить, что говорил о своей жене Монти. Считая себя джентльменом, он рассказывал немного. Но однажды разговорился, придя в постель к Александре прямо после какого-то неприятного разговора в банке и все еще под его впечатлением: "Она милая женщина, но невезучая. Я хочу сказать, приносит несчастье другим. Думаю, самой ей скорее везет". И правда, женившись на Сьюки, Монти потерял значительную часть своих денег, хотя все сваливали вину на его собственную глупость и нерасторопность. Уж он-то никогда не потел. Но страдал от этого гормонального дефекта, свойственного людям благородного происхождения, от невозможности причислить себя к тем, кто способен заниматься тяжелым физическим трудом. На его теле почти не росло волос, а зад был по-женски округлым. - Наверное, Грета в постели великолепна, - продолжала Сьюки. - Все эти Kinder [дети (нем.)]. Funf [пятеро (нем.)] все-таки. Нефф признался Александре, что Грета страстная, но требует усилий, нескоро кончает, но побуждает к этому. Из нее бы получилась беспощадная ведьма. Ох уж эти кровожадные немцы. - Надо бы быть к ней повнимательней, - сказала Александра, снова возвращаясь к Джейн. - Вчера говорила с ней по телефону, и меня поразило, как она была взвинчена. Эта женщина всегда так раздражена. Сьюки взглянула на подругу, уловив фальшивую ноту. У Александры начиналась какая-то интрижка, появился новый мужчина. За эту секунду, пока Сьюки отвлеклась, Хэнк высунул длинный серый язык и смел два крекера с блюда с крабом, которое она поставила на старенький сосновый матросский сундучок, переделанный в кофейный столик. Сьюки нравились ветхие старинные вещи, в них чувствовалось какое-то благородство, как в живописных лохмотьях певицы во втором действии оперы. Хэнк потянулся языком к сыру, но Сьюки хлопнула его по морде; морда была твердая, как автомобильная шина, и пальцам стало больно. - Ну, ты и нахал! - сказала она собаке и тут же подруге: - А кто сейчас не раздражен? - имея в виду и себя. Она громко отхлебнула неразбавленного бурбона. И зимой и летом Сьюки пила виски по той причине (правда, о ней она уже позабыла), что один ее дружок в Корнелле сказал, что от виски в ее зеленых глазах появляются золотые искорки. Она знала, что ей к лицу, и обычно носила коричневую гамму и любила замшу с ее живым отливом. - Кто? Мы в прекрасной форме, - отозвалась старшая и самая крупная из женщин, переходя от иронии к предмету своей недавней беседы с Джейн. - Новый мужчина в городе, в особняке Леноксов. В то же время голова ее была занята и другими мыслями, как у пассажира в авиалайнере, - оторвавшись от земли, испытывая страх, он смотрит вниз, восхищаясь ее красотой: домики, словно четко выведенные на эмали, с крышами и трубами, так прекрасны, а озера - настоящие зеркала, - все это похоже на Рождество, когда родители украшали двор, пока мы спали; и все это настоящее, и даже карта настоящая! Она отметила, как хорошо выглядит Сьюки - все равно, везет ей или нет: пышные волосы растрепались, даже ресницы слиплись после трудного дня, когда приходилось подыскивать подходящее слово в резком свете ламп в редакции, но ее фигурка в бледно-зеленом свитере и темной замшевой юбке - прямая и стройная, живот плоский, высокие торчащие груди, плотные ягодицы. На обезьяньем личике большой рот с полными губами, такой озорной, податливый и вызывающий. - А я _знаю_ о нем! - воскликнула она, точно прочитав мысли Александры. - Могу рассказать кучу всего, но давай лучше подождем Джейн. - Давай подождем, - ответила Александра, вдруг обидевшись и будто почувствовав сквозняк. Этот человек уже занял в ее душе место. - У тебя новая юбка? - Ей захотелось потрогать, погладить мягкую оленью кожу на худых твердых бедрах. - Купила на осень, - сказала Сьюки. - Длинновата, но сейчас так носят. Из кухни послышался прерывистый дверной звонок. - В один прекрасный день будет замыкание, и дом сгорит, - пророчила Сьюки, вылетая из комнаты. Вошла Джейн. Она была бледна, на узкое лицо с горящими глазами свисал отделанный мехом шотландский берет, на шее такой же яркий клетчатый шарф. На ногах полосатые гольфы. У Джейн был не такой цветущий вид, как у Сьюки, а телу недоставало симметрии, но она излучала свет, как изогнутые проволочки в электрической лампе. У нее были темные волосы и аккуратный решительный ротик. Она родилась в Бостоне и слыла модницей. - Этот Нефф такая сука, - начала она хриплым голосом и откашлялась. - Он все заставлял нас повторять Гайдна еще и еще. Заявил, что у меня жеманная интонация. Жеманная! Я разревелась и сказала ему, что он отвратительный шовинист. - Она услышала себя и не удержалась от каламбура: - Стоило сказать ему: "Подавись" [игра слов: "chauvinist" и "chaw" - съесть с потрохами (англ. груб.)]. - Ничего не поделаешь, - беспечно сказала Сьюки. - Таким способом они домогаются любви, чтоб их любили еще больше. Лекса, как всегда, пьет свою диетическую воду "ви-энд-ти". Moi [я (фр.)], я, как обычно, увлеклась бурбоном. - Мне не стоило бы этого делать, но он меня достал, и сегодня я не буду паинькой и попрошу мартини. - Ох, подружка. По-моему, у меня нет сухого вермута. - Не беспокойся, дорогая. Положи в бокал побольше льда и налей джина. Может, найдется у тебя лимонная корочка? В холодильнике у Сьюки было много льда, йогурта и сельдерея и почти ничего больше. Завтракала она в центре в ресторанчике "Немо", за три дома от редакции, всего-то нужно было пройти мимо багетной мастерской, парикмахерской и читальни приверженцев "Христианской Науки". Обедать она привыкла тоже там, там же собирала сплетни, жизнь Иствика кипела вокруг. В "Немо" встречались старожилы, полицейские, шоферы-дальнобойщики, рыбаки в межсезонье, неожиданно обанкротившиеся бизнесмены. - Кажется, апельсинов тоже нет, - сказала Сьюки, вытянув из холодильника два липких ящика из зеленого металла. - Но я купила персики в киоске у шоссе N_4. - "Осмелюсь ли я съесть персик? - процитировала Джейн. - Я надену белые фланелевые брюки и погуляю по пляжу". Сьюки вздрогнула, глядя, как вскинулись ее руки: одна длинная и жилистая от постоянного перебирания струн, а другая - крепкая и гибкая от смычка, - вонзаясь ржавым тупым рашпилем в румяную щечку, самую розовую часть сочного желтого персика. В священной тишине, сопутствующей любому заклинанию, Джейн бросила в стакан розовый ломтик, послышался тихий всплеск. - Нельзя же пить совершенно чистый джин в самом начале жизни, - объявила Джейн с интонацией пуританки и, тем не менее, с видом измученным и нетерпеливым. Быстрой напряженной походкой она двинулась в каморку. С виноватым видом Александра протянула руку и выключила телевизор, на экране президент, печальный седобородый господин с выражением обиды в лживых глазах, выступал с заявлением особой важности для страны. - Привет, роскошная женщина, - воскликнула Джейн, слишком громко для такого тесного места. - Не вставай, вижу, вы уже устроились. Но скажи-ка, эта гроза на днях - твоих рук дело? Кожица персика в конусообразном бокале походила на частицу яркоокрашенной заспиртованной больной ткани. - Поговорив с тобой по телефону, я отправилась на пляж, - призналась Александра. - Хотелось посмотреть, не приехал ли уже в Ленокс новый хозяин. - Я так и _подумала_, что расстроила тебя, бедняжка, - сказала Джейн. - Ну и как, приехал? - Из трубы шел дым. Я не стала подъезжать к дому. - Нужно было подъехать и сказать, что ты из Болотной комиссии, - промолвила Сьюки. - В городе поговаривают, что он собирается построить пристань, привезти земли в дальнюю часть острова, чтобы соорудить там теннисный корт. - Этот номер не пройдет, - лениво сказала Александра Сьюки. - Там гнездятся белые цапли. - Не будь так уверена, - услышала она в ответ. - Эта земля не приносила в городскую казну налогов целых десять лет. Если кто-то станет платить налоги за эту землю, члены городского управления способны выселить всех цапель. - Ну разве не прелесть! - в отчаянии воскликнула Джейн, видя, что ее не поддерживают. Обе женщины смотрели на нее. Ей пришлось импровизировать. - Грета вошла в церковь, - продолжала Джейн, - как раз когда он назвал мое исполнение Гайдна жеманным, и расхохоталась. Сьюки тут же захохотала на немецкий манер: - Ho-ho-ho. - Интересно, они до сих пор трахаются? - лениво спросила Александра, расслабившись с подругами и дав волю воображению. - Как он это выносит? Все равно что с забродившей кислой капустой. - Вовсе нет, - твердо произнесла Джейн. - Это как... как они называют эту белесую гадость, которую так любят? Sauerbraten [жаркое, тушенное с уксусом (нем.)]. - Ее маринуют, - сказала Александра. - С чесноком, луком и лавровым листом. И по-моему, с перцем. - И он тебе это рассказывает? - озорно спросила Сьюки у Джейн. - Мы никогда не говорим о таком, даже в минуты близости, - ответила совсем искренне Джейн. - Все, что он мне рассказывал, это что она должна иметь его раз в неделю или начинает бросаться вещами. - Полтергейст, - произнесла довольная Сьюки. - Полтерфрау. - В самом деле, - произнесла Джейн, не чувствуя юмора, - ты права. Она просто ужасная женщина. Такая педантичная, такая самодовольная, такая фашистка. Один Рей этого не замечает, бедняга. - Интересно, она догадывается? - размышляла вслух Александра. - Она и не хочет догадываться, - сказала Джейн, нажимая на последнее слово так, что конец его свистел. - Это все равно, что дать ему волю, - прибавила Сьюки. - Тогда мы все должны с ним справиться, - сказала Александра, представив себе этого толстого потного мужчину в виде торнадо, ненасытного природного источника похоти. Похоти действительно было целые тонны. - Держись, Грета! - вмешалась Джейн, уловив наконец юмор. Все трое хохотали. Шумно хлопнула входная дверь, кто-то медленно поднимался по лестнице. Это был не полтергейст, а один из детей Сьюки вернулся из школы. Наверху послышался успокаивающий громкий гул человеческих голосов - заработал телевизор. Сьюки от жадности затолкала в рот слишком много соленых орешков и прижала ладошку к губам, чтобы они не выпадали. Все еще смеясь, она роняла крошки. - Неужели никто не хочет послушать об этом новом джентльмене? - Не особенно, - сказала Александра. - Мужчины - это не решение вопроса, разве не к такому выводу мы пришли? Сьюки часто замечала, что в присутствии Джейн Александра была другая, несколько скованная. Ведь буквально несколько минут назад она не скрывала интереса к новому мужчине. И Джейн, и Сьюки были телесно одарены, часто это принимают за красоту. Александра же была старше на шесть лет, и, когда они встречались, в голосе ее появлялись материнские интонации. Сьюки подвижна и болтлива, Лекса ленива и проницательна. Когда троица собиралась вместе, Александра была серьезна и спокойна, и поэтому две другие спрашивали у нее совета. - Они не решение вопроса, - сказала Джейн Смарт. - Но, может быть, они сами вопрос. От джина осталась одна треть. Кусочек персиковой кожицы был ребенком, ожидающим, когда его выпустят на свет божий. За потемневшими сумеречными окнами черные дрозды шумно прятали день в дорожную сумку темноты. Сьюки встала, чтобы наконец сделать сообщение. - Он богат, - сказала она, - и ему сорок два года. Женат не был, приехал из Нью-Йорка, родом из старой голландской семьи. Очевидно, был пианистом-вундеркиндом. И кроме всего прочего, еще и изобретатель. Большая комната в восточном крыле, где все еще стоит бильярд, и прачечная под ней станут лабораторией, со всеми этими раковинами из нержавеющей стали, трубами для перегонки и прочим. А в западном крыле, где у Леноксов была теплица, как ее там, оранжерея, он хочет устроить огромную ванну, утопленную в полу, а на стенах установить стереодинамики. - В угасающем свете дня ее круглые глаза казались совсем зелеными и сверкали от негодования. - Джо Марино заключил с ним контракт на сантехнические работы и обговорил все вчера вечером после того, как в ратуше не набралось кворума, потому что Херби Принз уехал на Бермуды, не сказав никому ни слова. Джо был просто потрясен: с него не спросили смету, все должно быть самым лучшим, черт с ней, с ценой. Ванна из _тикового дерева_, два с половиной метра в диаметре, к тому же ему не нравится ходить по кафельному полу, поэтому придется заказать в Теннесси особую мелкозернистую плитку. - Человек с большими претензиями, - заявила Джейн. - А у этого транжиры есть имя? - спросила Александра, размышляя о том, как, в сущности, Сьюки романтична, хотя и ведет колонку сплетен, и не будет ли у нее самой потом болеть голова после второго стакана водки с тоником, когда она останется одна в своем бестолковом сельском доме, где слышно лишь ровное дыхание спящих детей и беспокойная возня Коула и только губительный свет луны разделит с ней бессонницу. Где-то на западе завоет койот, а еще дальше трансконтинентальный экспресс потянет скользящие мили вагонов. Эти звуки увлекут душу в окно и растворят бессонницу в нежной, светлой от звезд ночи. Здесь, на угрюмом заболоченном восточном побережье, все казалось так близко, ночные звуки ощетинившейся чащей окружали дом со всех сторон. Даже женщины в уютном игрушечном домике у Сьюки представились ей сейчас совершенно четко, каждый черный волосок над верхней губой у Джейн и прямой янтарный пушок внизу, чувствительный к статическому электричеству. Длинные предплечья Сьюки вызывали аллергический зуд в глазах у Александры. Она ревновала к этому человеку, один намек на которого будоражит ее подруг, которых прежде, в четверг, волновала только она, с ее медленными царственными повадками кошки, что вдруг перестает мурлыкать и набрасывается на жертву. В такие четверги три подруги вызывали в воображении видения из жизни в Иствике, эти сцены кружили с тихим гулом в темнеющем воздухе. В соответствующем настроении, выпив по третьему стакану спиртного, они могли воздвигнуть над собой могучий конус, как шатер, натянувшийся к зениту, и ощущать нутром, кто болен, кто по уши в долгах, кто сошел с ума, кто бранится, кто спит, позабыв о житейских невзгодах. Но сегодня все было иначе, их равновесие нарушилось. - Разве не нелепо, что я не помню его имени? - говорила Сьюки, глядя в окно на угасающий день. Ей ничего не было видно сквозь высокие шаткие ромбовидные рамы, но она ясно представила на своем заднем дворе единственное дерево, тонкую молодую грушу, всю усыпанную тяжелыми желтыми плодами удлиненной формы, как подвески на детском карнавальном костюме. Каждый день теперь источал запах сена и спелых плодов, небольшие поздние астры белели в траве вдоль дорог. - Вчера вечером все только и повторяли его имя, а я услышала его еще раньше от Мардж Перли, оно так и вертится у меня на языке... - У меня тоже, - тихо сказала Джейн. - В нем еще есть такое короткое слово. - Де, да, ди, - без всякой надежды подсказывала Александра. Три ведьмы замолчали, осознавая, что, раз беседа не клеится, у них очень мрачное настроение. В воскресенье вечером в унитарную церковь на концерт камерной музыки пришел Даррил Ван Хорн, грубый смуглый мужчина с сальными курчавыми волосами, почти закрывающими уши, а сзади связанными в пучок так, что голова сбоку походила на медвежью морду с чудовищно толстым носом. На нем были брюки из серой фланели, обвисшие на коленях, твидовый пиджак со странным черно-зеленым рисунком и кожаными заплатками на локтях от Хэрриса Твида, розовая оксфордская рубашка со сквозной застежкой на пуговицах, модная в пятидесятые годы. Костюм дополняли не подходящие к нему маленькие остроносые черные мокасины. Он вышел в свет, чтобы произвести впечатление. - Вы местный скульптор, - обратился он к Александре на приеме, устроенном в церковной гостиной для участников концерта и их друзей, собравшихся в центре зала у чаши с безалкогольным пуншем цвета антифриза. Это была небольшая, довольно красивая церковь в греческом стиле, с дорическим портиком и приземистой восьмиугольной башней на дороге Кокумскуссок, ведущей от улицы Вязов, позади Дубравной. Церковь построили конгрегационалисты в 1823 году, а через поколение, в 1840 году, она отошла к унитариям. Позже, когда религиозное рвение пошло на убыль, внутренность церкви там и сям украсили крестами, а в зале на стене повесили большое бархатное знамя, изготовленное в воскресной школе, на нем был изображен египетский крест в виде буквы тау [девятнадцатая буква греческого алфавита - Т] - иероглиф, обозначающий "жизнь" и окруженный четырьмя алхимическими знаками основных стихий. В категорию "участников и их друзей" входили все, кроме Ван Хорна, который тем не менее пробрался в гостиную. Присутствующие уже знали, кто он, и не скрывали своего интереса. Когда он говорил, голос звучал так, будто не совпадал с движениями рта и челюсти, а ощущение какой-то неестественности речевого аппарата странно усиливалось ускользающим выражением лица и потоком слюны, брызгавшей во время разговора, иногда он умолкал, чтобы вытереть рот рукавом. И все же он производил впечатление уверенного в себе, культурного и состоятельного человека, когда наклонился к Александре для интимной беседы. - Да это так, пустяки, - ответила Александра, вдруг почувствовав себя маленькой и застенчивой под напором нависшей над ней темной громады. В это время она была особенно чувствительна к чужой ауре. У вызывающего дрожь незнакомца аура переливалась темно-коричневым цветом, как шкурка мокрого бобра, и стояла прямо над его головой. - Мои друзья называют их малышками, - добавила она, стараясь не покраснеть. От мельтешения множества людей вокруг ей стало не по себе, она не привыкла к толпе и новым знакомствам. - Пустяки, - отозвался Ван Хорн, вытирая губы. - Но такие _убедительные_. Обладают такой магической силой - это чувствуешь, когда берешь их в руки. Они просто полонили меня. Я скупил все, что было. Как называется этот магазинчик? "Шумная овца"... - "Тявкающая лисица", - сказала она, - или "Голодная овца", в двух шагах, напротив маленькой парикмахерской, если вы вообще стрижетесь. - По возможности никогда. Истощает силы. Мать когда-то называла меня Самсоном. Да, я сильный мужчина. Я скупил все ваши статуэтки, чтобы показать одному приятелю, _действительно_ превосходному парню, у него в Нью-Йорке галерея, как раз на Пятьдесят седьмой улице. Не в моих правилах обещать, Александра, - можно мне вас так называть? - но, если вы выполните что-нибудь в крупном масштабе, ручаюсь, мы могли бы устроить вам выставку. Может, из вас и не получится Марисоль, но вы наверняка станете еще одной Ники де Сент-Фалль. Знаете ее "Нана"? Вот у этой работы есть масштаб. Я имею в виду, Ники действительно раскрутилась и никого не пытается облапошить. Александра с облегчением поняла, что он ей совсем не нравится. Настырный, грубый и болтливый. То, что он скупил ее фигурки в "Голодной овце", было равно похищению, и теперь требуется срочно обжигать в печи еще одну партию раньше, чем она рассчитывала. Давление, которое оказывала на нее его личность, усилило спазмы в животе, они начались еще утром, на несколько дней раньше срока; один из признаков рака - нарушение менструального цикла. К тому же она усвоила еще на Западе прискорбную неприязнь к индейцам и латиноамериканцам, а на ее взгляд, Даррил Ван Хорн казался и вовсе _неумытым_. На коже были почти различимы черные крапинки, как на автотипии рисунка. Он обтер губу тыльной волосатой стороной руки, губы вздрагивали от нетерпения, в то время как она искала честный, но вежливый ответ. Иметь дело с мужчинами - значит, напрягаться, - тяжелая, неприятная работа, а она ленилась. - Не хочу быть еще одной Ники де Сент-Фалль, - сказала Александра. - Хочу оставаться сама собой. Они убедительны, как вы выразились, оттого, что малы и умещаются на ладони. Кровь прилила к лицу, оно горело. В душе она посмеялась над своим волнением, когда поняла, что человек этот обманщик и одна видимость. За исключением денег, они реальны. Маленькие слезящиеся глазки казались воспаленными. - Но вы-то что представляете из себя, Александра? Узко мыслите, немного трусите. Вы сами не даете себе шанса, не видите дальше сувенирной лавки. Не могу поверить, что вас так мало ценят - жалкие двадцать баксов, а вам стоит задуматься о пятизначных цифрах. "Вульгарный тип из Нью-Йорка, - подумала Александра. - Бедняга, оказаться в такой утонченной провинции!" Вспомнился дымок из трубы, каким тонким и привлекательным он ей показался, и она великодушно спросила: - Как вам нравится новый дом? Хорошо устроились? - Черт знает что. Работаю допоздна. Идеи приходят в голову ночью, а каждое утро в четверть восьмого являются эти проклятые рабочие! С их чертовыми транзисторами! Прошу прощения за выражение. Казалось, он и впрямь нуждался в прощении, об этом свидетельствовал каждый неловкий, слишком поспешный жест. - Вы должны приехать и посмотреть, - сказал он. - Мне нужен совет. Я всю жизнь снимал квартиры, где решали за меня; а подрядчик у меня просто негодяй. - Джо? - Вы его знаете? - Его все знают, - ответила Александра. Этому чужаку стоит дать понять, что оскорблять местных жителей - не лучший способ обзавестись друзьями в Иствике. А его болтливый язык молол без смущения: - Он всегда носит эту дурацкую шляпу? Она вынуждена была кивнуть в знак согласия, но улыбаться не стоило. У нее самой иногда бывали галлюцинации: ей казалось, что на Джо надета шляпа и тогда, когда они занимаются любовью. - Как к нему ни зайдешь, он ушел завтракать, - сказал Ван Хорн. - Все его разговоры только о том, как "Ред Сокс" опять смазали подачу и как у "Пэтс" все нет защиты при проходе. Да, а тот старик, что делает пол, тоже, я вам скажу, не волшебник. Половину бесценной плитки из Теннесси, по существу мраморной, выкладывает изнанкой наружу, где видны следы пилы. На Манхэттене эти сапожники, которых здесь называют рабочими, не удержались бы и одного дня. Я не нападаю, вижу, вы думаете: "Какой сноб", и догадываюсь, что у этих провинциалов не много работы, разве что сооружать курятники; и не мудрено, в таком странном штате. Эй, Александра, между нами, я без ума от вашего высокомерного замороженного вида, когда вы обороняетесь и не знаете, что сказать. А у вас миленький носик. К ее удивлению, он дотронулся до маленького раздвоенного кончика носа, из-за которого она комплексовала, так быстро и легко, что она сама себе не поверила бы, если бы не ощутила прохладного прикосновения. Он ей не просто не нравился, она его ненавидела. Но все-таки стояла и улыбалась, чувствуя, что попалась, и ее поташнивало, она прислушивалась, что ей подскажет нутро. К ним подошла Джейн Смарт. Она выступала в концерте и поэтому была единственной женщиной в длинном вечернем платье из блестящего светло-серого шелка, отделанном кружевом. Пожалуй, она даже походила на невесту. - Ах, la artiste, - воскликнул Ван Хорн и схватил ее руку, не для пожатия, а как маникюрша, рассматривая ее на своей широкой ладони, затем отпустил, так как ему нужна была левая, жилистая рука с блестящими костными мозолями там, где пальцы давили на струны. Он нежно держал ее левую руку между своими волосатыми кистями, изобразив сандвич. - Какая интонация, - сказал он. - Какое вибрато и полет фантазии. Думаете, я ужасный безумец, но я разбираюсь в музыке. Только она заставляет меня чувствовать собственное несовершенство. Темные глаза Джейн загорелись, просто засияли. - Вы считаете, что моя игра не жеманна? - спросила она. - А наш руководитель твердит, что у меня жеманная интонация. - Какой тупица, - произнес Ван Хорн, вытирая уголки рта. - У вас есть четкость, при чем здесь жеманность. Четкость должна присутствовать там, где начинается страстное увлечение музыкой. Без четкости beacoup de rien [она - ничто (фр.)], а? Даже большой палец, вы давите на него там, где большинство мужчин сильно ударяет по струнам, ведь давить очень больно. - Он поднес ее левую руку к глазам и погладил большой палец. - Видите? - обратился он к Александре, в восхищении размахивая рукой Джейн, словно неживой. - Вот эта прекрасная мозоль. Джейн отдернула руку, чувствуя, что на них устремлены все взгляды. Священник унитарной церкви Эд Парсли тоже наблюдал за этой сценой. Возможно, Ван Хорн смаковал реакцию публики, когда театральным жестом отпустил левую руку Джейн и, под ее удивленным взглядом, схватил, чтобы пожать, правую, беспечно опущенную вдоль тела. - Вот эта рука, - почти кричал он. - Подумать только, эта рука и есть ложка дегтя в бочке меда. Ваш смычок. Боже! Ваше спиккато звучит, как маркато, ваше легато прерывисто. Дорогая, вы нанизываете музыкальные фразы, вы не просто играете ноты, одну за другой, тра-ляля, вы играете фразы, вы передаете человеческие муки! Аккуратный правильный ротик Джейн широко открылся, словно в беззвучном крике. Александра увидела, как слезы образовали вторые линзы на ее глазах, которые вблизи казались совсем светлыми, прямо орехового цвета. Подошел преподобный Парсли. Моложавый мужчина, словно отмеченный роком - его лицо было красиво, но как бы искажено кривым зеркалом, слишком длинное от баков до ноздрей, будто его постоянно вытягивали вперед, а очень полные чувственные губы упорно улыбались, как у человека знающего, что он не туда попал, не на ту остановку на автобусной станции, в стране, языка которой он не знает. Хотя ему и было всего за тридцать, он уже вышел из того возраста, чтобы, как какой-нибудь накачавшийся наркотиками мойщик стекол, принимать участие в демонстрации за мир, и это усиливало его чувство неприкаянности и неполноценности, хотя он всегда организовывал марши, и дежурства, и чтения и предлагал своим прихожанам позволить превратить их красивую старинную церковь в приют, поставить там койки, плиты и биотуалеты для толп молодых людей, уклоняющихся от воинской службы. Вместо этого здесь проводились культурные мероприятия на хорошем уровне, акустика в церкви оказалась изумительной, в старину строители, наверное, знали секреты. Но Александра, выросшая в пустынной местности со следами, оставленными съемками сотен ковбойских фильмов, склонна была считать, что прошлое часто романтизируют, что, когда оно было настоящим, оно обладало той же странной пустотой, которую мы ощущаем сегодня. Эд вопрошающе посмотрел снизу вверх - он был невысок ростом, еще одно из его разочарований - на Даррила Ван Хорна. Потом обратился к Джейн Смарт с нарочитой отчужденностью в голосе: - Прекрасно, Джейн. Как прекрасно все вы четверо играли. Как я только что сказал Клайду Гэбриелу, жаль, была плохая реклама и приехало мало народу из Ньюпорта, хотя, знаю, его газета сделала все возможное. Он согласился с моей критикой, последнее время он очень нервничает. Сьюки спит с Эдом. Александра знала об этом, а возможно, и Джейн в прошлом спала с ним. В голосе мужчины, если вы спали с ним даже много лет назад, слышится особый тембр, подобно тому, как обозначаются на некрашеной древесине волокна, если ее оставить надолго на воздухе. Аура Эда - Александра не могла не видеть ауру, эта способность возвращалась к ней всякий раз с менструальными спазмами - слабыми зелено-желтыми волнами беспокойства и самолюбования исходила от его волос, зачесанных назад и каких-то бесцветных, хотя и не седых. Джейн все еще пыталась сдержать слезы, во время возникшей неловкой паузы Александра представила этого странного человека, организатора концерта. - Его преподобие Парсли. - Ну что за церемонии, Александра. Мы же друзья. Зовите меня Эдом, _пожалуйста_. Сьюки, должно быть, немного о ней рассказывала, когда спала с ним, поэтому он позволил себе такую фамильярность. Где ни появись, оказывается, люди знают тебя больше, чем ты их, вечно они шпионят. Александра не могла заставить себя называть его по имени, слишком отталкивающей была его роковая аура. - А это мистер Ван Хорн, который только что переехал в особняк Леноксов. Вы, вероятно, слышали. - Я действительно слышал, и это приятный сюрприз увидеть вас здесь, сэр. Никто не говорил мне, что вы любитель музыки. - С натяжкой, можно сказать. Рад познакомиться, ваше преподобие. Они пожали друг другу руки, и священник передернулся. - Не называйте меня так, пожалуйста. Все, друзья или враги, называют меня Эдом. - У вас, Эд, отличная старинная церковь. Наверное, страховка от пожара стоит целую кучу денег. - Бог знает, что он делает, - пошутил Эд, и его слабая аура расширилась от удовольствия, которое он испытал от собственного богохульства. - Если говорить серьезно, то здание нельзя перестроить, а пожилые жалуются на крутизну ступеней. Бывало, люди уходили из церковного хора, потому что не могли подняться наверх. К тому же, по-моему, такое роскошное здание традиционной постройки мешает осуществлению миссии современных унитаристов-универсалистов. Что бы мне хотелось увидеть, так это чтобы открылась церковь в центре напротив магазинов, на Портовой, там, где собирается молодежь, где бизнес и торговля делают свое грязное дело. - Что же в этом грязного? - Извините, не расслышал вашего имени? - Даррил. - Даррил, вижу, вам нравится насмехаться над людьми. Вы человек, как и я, умудренный опытом, знаете, как прямо и непосредственно связаны между собой зверства, творящиеся в Юго-Восточной Азии, и этот новый филиал "Олд Стоун Банк" рядом с малым супермаркетом. Мне не стоит брать на себя труд и доказывать свою точку зрения. - Вы правы, дружище, не стоит, - ответил Ван Хорн. - Когда речь идет о деньгах, дядя Сэм не зевает. - Аминь, - сказал Ван Хорн. "Как приятно, - размышляла Александра, - когда мужчины спокойно беседуют: нет этой агрессивности, не хватают друг друга за грудки, не следят с помощью микрофонов и звукозаписи". Она пугалась, когда, гуляя в лесу у бухты, находила где-нибудь на песке следы клешней или одно-два пера, оставшихся от смертельной схватки. Эд Парсли принял Ван Хорна за банкира, проводящего политику существующей Системы, и все в нем противилось тому, что его собеседник явно торопится закончить разговор с надоедливым либералом-неудачником, беспомощным представителем несуществующего Бога. Эду хотелось бы представлять другую систему, столь же сильную и обширную. Будто для самоистязания, он носил сутану с воротом, в котором его шея казалась одновременно мальчишеской и жилистой; для священника его вероисповедания такой воротник был необычен, и он носил его как бы в знак протеста. - Мне послышалось, - голос его звучал приглушенно, с вкрадчивой торжественностью, - что вы критикуете исполнение Джейн ее партии на виолончели? - Только смычок, - сказал Ван Хорн неожиданно робко и застенчиво, челюсть его отвисла, и закапала слюна. - Я сказал, что все было замечательно, только смычок "фыркает". Господи, да здесь нужно смотреть во все глаза, чтобы не наступить кому-нибудь на любимую мозоль. Я тут рассказывал милой Александре, как нерасторопен мой подрядчик-сантехник, а оказалось, он ее лучший друг. - Не лучший друг, а просто друг, - сочла нужным вмешаться Александра. Этот человек, как она заметила даже в суматохе первой встречи, обладал даром бесцеремонно выводить женщину на чистую воду, вынуждая ее сказать больше, чем она собиралась. Вот он только что обидел Джейн, и она молча смотрит на него влажным взглядом побитой собаки. - Бетховен был особенно великолепен, вы согласны? - Парсли все не отставал от Ван Хорна, чтобы вырвать у него какую-нибудь уступку, начало мирного договора, предлог для встречи в следующий раз. - Бетховен, - великан говорил нудно и назидательно, - заложил собственную душу, чтобы написать эти последние квартеты, он был совершенно глухой. Все эти знаменитости девятнадцатого века запродали свои души дьяволу. Лист, Паганини. То, что они создали, выше человеческих возможностей. - Я упражнялась до тех пор, пока не выступала на пальцах кровь - Джейн подала голос, глядя прямо в рот Ван Хорну, утиравшемуся в это время рукавом. - Все эти ужасные шестнадцатые ноты во втором анданте... - Продолжайте ваши упражнения, малышка Джейн. Знаете, на пять шестых здесь главное - динамическая память. А когда помнят пальцы, сердце может петь. А до этого вы просто выполняете движения. Послушайте. Почему бы вам не приехать как-нибудь ко мне, и мы развлечемся, исполняя Людвига на фортепиано и виолончели? Эта соната ля бемоль просто прелесть, если не бояться легато. Или эта ми минор Брамса: fabuloso [потрясающая (фр.)]. Quel Schmaltz! [как (фр.) сало (нем.); здесь: в значении "как по маслу"] Думаю, мои пальцы еще помнят ее. - Он пошевелил пальцами перед их лицами. Руки Ван Хорна внушали какой-то страх своей белизной, пусть даже скрытой под волосами; казалось, на нем облегающие хирургические перчатки. Эд Парсли, пытаясь загладить неловкость, повернулся к Александре с неприятным видом заговорщика. - Кажется, ваш друг знает, о чем говорит. - Не смотрите так на меня. Я только что познакомилась с этим джентльменом, - сказала Александра. - Он еще в детстве был вундеркиндом, - сообщила им Джейн Смарт, рассердившись и словно обороняясь. Ее аура, обычно розовато-лиловая, стала вздыматься светло-лиловыми полосами, предвещая такое возбуждение, при котором за аурой не виден человек. Гостиная перед глазами Александры заколыхалась сливающимися друг с другом и пульсирующими аурами, вызывая тошноту, как от табачного дыма. У нее закружилась голова, она бешено сопротивлялась чарам, ей захотелось домой, к Коулу, к тихо шумящей печи для обжига, к ожидающей ее в джутовых мешках холодной влажной мягкой глине, привезенной из Ковентри. Она закрыла глаза и пожелала, чтобы вся эта цепь событий вокруг - пробуждение чувства, неприязнь, полная неуверенность в себе и зловещее стремление подавлять, исходившее не только от этого темноволосого мужчины, - вдруг распалась. Несколько пожилых прихожан прокладывали себе путь сквозь толпу, чтобы им мог уделить внимание преподобный Парсли. И он обернулся, чтобы сказать им любезность. В пещерах перманентной завивки в седых волосах у женщин виднелись нежнейшего оттенка золотые и голубые пряди. Реймонд Нефф, раскрасневшийся и вспотевший - концерт удался! - подошел к ним, как триумфатор, молча выслушал их одновременные комплименты и шумно увлек за собой Джейн, свою любовницу и товарища по музыкальным битвам. Плечи и шея у нее блестели от пота после напряженного выступления. Александра это заметила и была растрогана. Что нашла Джейн в этом Реймонде Неффе? А что, собственно, нашла Сьюки в Эде Парсли? Оба мужчины, когда стояли близко, для Александры пахли обыкновенно - а у Джо Марине кожа имела какой-то нежный кисловатый запах, как молочный запах младенца, когда касаешься щекой твердой и теплой, покрытой пушком макушки. Вдруг она опять оказалась наедине с Ван Хорном и испугалась, что снова придется ощутить в груди неотвратимую тяжесть разговора с ним, но Сьюки, которая ничего не боялась и чувствовала себя в своей стихии, вся мерцающая под своей аурой, красновато-коричневая, пробралась через толпу и взяла интервью. - Что привело вас на этот концерт, мистер Ван Хорн? - спросила она после того, как Александра неловко представила их друг другу. - У меня не в порядке телевизор, - мрачно ответил он. Александра заметила, что он предпочитал обращаться к людям сам, но Сьюки нельзя было отказать, когда она задавала вопросы, - ее энергичное обезьянье личико сияло, как медная монета. - Что привело вас в наши края? - был следующий вопрос. - Решил, что пора выбираться из города Нью-Йорка, - ответил он. - Слишком много грабежей, очень высокая арендная плата. Здесь она умеренная. Это пойдет в газету? Сьюки облизнула губы и призналась: - Может быть, я упомяну об этом в "Уорд", я веду там колонку "Глаза и уши Иствика". - Бог мой, не делайте этого, - проговорил великан в мешковатом твидовом пиджаке. - Я приехал сюда, чтобы обо мне забыли. - А чем вы были знамениты, можно спросить? - Если бы я вам сказал, то это стало бы известно всем, не так ли? - Может быть. Александра диву давалась, глядя на свою отважную подругу. Аура Сьюки, как и ее блестящие волосы, была цвета светлой меди. Когда Ван Хорн уже собирался отойти, она спросила: - Говорят, вы изобретатель? - Дорогуша, даже если я весь вечер стану вам объяснять, вы все равно не поймете. В основном я имею дело с химическими препаратами. - А вы все же попытайтесь, - настаивала Сьюки. - Посмотрим, может, я пойму. - Поместите это в ваших "Глазах и ушах", и я, быть может, пошлю письмо на конкурс. - Никто, кроме живущих в Иствике, не читает "Уорд", уверяю вас. Да и в Иствике никто ее не читает, разве только объявления и если упоминается чье-то имя. - Послушайте, мисс... - Ружмонт. Миссис, я была замужем. - Кто он был, канадский француз? - Монти всегда уверял, что его предки швейцарцы. Он вел себя, как швейцарец. А разве у швейцарцев не квадратные головы? - Держите меня. Я считал, что это у маньчжуров. У них черепа как цементные блоки, вот почему Чингисхан мог их укладывать так аккуратно. - Вам не кажется, что мы отклонились от темы? - Об изобретениях, послушайте, я не могу говорить. Я _привлекаю внимание_. - Это волнует! Нас всех, - сказала Сьюки, от улыбки ее верхняя губка восхитительно изогнулась, так что носик сморщился и показался краешек розовой десны. - А если только для моих глаз и ушей? И Лекса здесь. Разве она не роскошная женщина? Ван Хорн резко повернул крупную голову, словно сам хотел убедиться, и Александра увидела собственное отражение в его покрасневших прищуренных глазах, как с обратной стороны телескопа, пугающе маленькую фигурку, с ямочкой на подбородке, с раздвоенным кончиком носа и прядями седых волос. Он решил ответить на вопрос Сьюки: - Последнее время я много занимаюсь защитными покрытиями - покрытием пола, которое нельзя соскрести, когда оно затвердеет, даже ножом для разделки мяса: его можно напылять на горячую сталь, когда она остывает, и это вещество связывается с молекулами углеводорода; металл в корпусе вашего автомобиля начинает испытывать усталость раньше, чем окислится. Синтетические полимеры - вот как называется этот новый прекрасный мир, дорогая, и он только создается. Бакелит изобретен около 1907 года, синтетический каучук в 1910 году, нейлон около 1930 года. Стоит проверить эти даты, если хотите их использовать. Дело в том, что в этом столетии все только начинается, синтетические полимеры будут служить нам до миллиона лет или до тех пор, пока мы сами не взорвем нашу Землю, что более вероятно. Вся прелесть заключается в том, что сырье для них можно _выращивать_. А когда нам не хватит суши, его можно выращивать в океане. Держись, мать-природа. Мы тебя победим. Я также работаю над Великим Разделом. - Что это за Раздел? - не постеснялась спросить Сьюки. Александра же просто кивнула, будто знает, о чем речь. Ей еще предстояло многому научиться, чтобы преодолевать женскую мягкость и уступчивость. - Раздел между солнечной и электрической энергиями, - сообщил Ван Хорн Сьюки. - Он _должен_ быть, и, когда мы найдем нужную комбинацию, вы сможете пользоваться любым приспособлением у себя дома, начиная с крыши, и еще останется достаточно энергии, чтобы ночью перезарядить аккумуляторы в вашем электромобиле. Чистая, без ограничений, и _бесплатная_ энергия. И так будет, дорогуша. Так будет. - Эти панели такие безобразные, - сказала Сьюки. - Тут в городе есть парень, хиппи, он оборудовал старый гараж солнечными батареями, чтобы нагревать воду. Не пойму, почему он никогда не моется. - Я не говорю о токоприемниках, - ответил Ван Хорн. - Это все модель Т. - Он огляделся, его голова перекатывалась с боку на бок, как бочонок. - Я говорю о краске. - О краске? - спросила Александра, чувствуя, что и ей пора вставить словечко. По крайней мере, этот человек дает ей новую пищу для размышлений, кроме томатного соуса. - О краске, - серьезно подтвердил он. - О прочной краске, которую берешь на кисть и красишь, и она превращает всю поверхность вашего уютного дома в огромную низковольтную электролитическую ванну. - Это можно назвать только одним словом, - промолвила Сьюки. - Каким же? - Электрификация. Ван Хорн сделал вид, что обиделся. - Черт, если бы я знал, что вы скажете такую глупость, я не стал бы тратить на вас время. Вы играете в теннис? Сьюки выпрямилась. Александре захотелось погладить ее по плоскому животу, от груди и дальше, ниже талии, как всегда хочется протянуть руку и погладить брюшко у кошки, когда она потягивается, лежа на спинке, и подрагивают ее напряженно вытянутые задние лапки в момент мускульного экстаза. Сьюки была так же красиво сложена. - Немного, - ответила она и, улыбнувшись, коснулась языком верхней губы. - Вы должны приехать через пару недель, когда сделают корт. Александра решила, что ей пора вмешаться. - Нельзя строить на болоте, - сказала она. Великан вытер губы и посмотрел на нее с антипатией. - Когда землю осушат, - сказал он своим плохо поставленным голосом, проглатывая слова, - болота не будет. - Там подальше, на мертвых вязах, любят гнездиться снежные цапли. - Крепко, - сказал Ван Хорн. - Крепко. Взгляд его вдруг поразил Александру своей остротой, и она подумала, что он, наверное, носит контактные линзы. И еще. Казалось, небрежно отвлекаясь от разговора, он делает над собой усилие, чтобы сдержаться. Александра про себя охнула, и у нее слегка закружилась голова, словно она смотрела вниз, в глубокую яму: аура его исчезла. Над сальными волосами не было никакой ауры, как у покойника или деревянного идола. Сьюки заливисто рассмеялась, изящный животик затрясся под поясом замшевой юбки в такт с движениями диафрагмы. - Мне это нравится. Можно мне вас процитировать, мистер Ван Хорн? "Когда землю осушат, болота не будет", - интригующе заявляет наш новый горожанин. Негодуя оттого, что они так спелись, Александра отвернулась. Ауры всех присутствующих на вечере теперь слепили, как огни, подсвечивающие шоссе снизу, как капли дождя на стеклоочистителе на ветровом стекле. И что хуже всего, сама того не желая, она смутно ощутила в себе чувственную влагу. Этот крупный мужчина весь состоял из недостатков, и он, как бездна, вбирал прямо из груди ее сердце. Старая миссис Лавкрафт, аура у которой была кричащего цвета фуксии, как у всех, кто доволен жизнью и совершенно уверен, что попадет на небо, подошла к Александре со своими глупостями: - Сэнди, дорогая, нам вас так _не хватает_ в клубе садоводов. Вы не должны избегать общества. - Разве я _избегаю_ общества? Я _занята_. Я заготавливала томаты, их уродилось этой осенью невероятное количество. - _Знаю_, вы занимаетесь огородом; Хорас и я восхищаемся всякий раз, как проезжаем по Садовой мимо вашего дома: эта прелестная клумбочка у двери полна бутонов. Сколько раз я ему говорила: "Давай зайдем", но потом думала: "Нет, она, вероятно, занята своими фигурками". Мы не хотели _мешать_ вдохновению. "Занята своими фигурками или любовью с Джо Марино", - подумала Александра: вот что подразумевала Франни Лавкрафт. В таком городке, как Иствик, не существовало тайн, были просто фигуры умолчания. Когда она и Оз были еще вместе и только что приехали в город, они провели несколько вечеров в обществе ласковых благопристойных стариков, таких, как Лавкрафты; теперь Александра ощущала себя бесконечно далекой от их мира приличных и отчаянно скучных развлечений. - Я заеду как-нибудь на собрание зимой, когда нечего больше делать, - сказала Александра, смягчившись. - Когда соскучусь по природе, - прибавила она, зная, что никогда не приедет. - Я люблю смотреть слайды с английскими парками, у вас есть? - Вы _должны_ быть в следующий четверг, - настаивала Франни Лавкрафт, преувеличенно жестикулируя, как это обычно делают не очень известные люди, вице-президенты сберегательных банков, внучки капитанов клиперов. - Уорик, сын Дейзи Робсон, только что вернулся из Ирана, где он и его прелестная небольшая семья провели три чудесных года, он был там советником, что-то связанное с нефтью. Он рассказывает, что шах творит там просто чудеса, строятся дома великолепной современной архитектуры в столице, как она называется, я хочу сказать - в Нью-Дели... Александра не пришла к ней на помощь, хотя знала, что столица Ирана - Тегеран. Ею овладел дьявол. - Во всяком случае, Вики собирается показывать слайды с восточными коврами. Знаете, милая Сэнди, по арабским поверьям, ковер - это сад, домашний сад в их шатрах и дворцах среди пустыни. И в дизайне изображаются реальные цветы, которые на первый взгляд кажутся абстракцией. Ну разве это не фантастика? - Да, конечно, - сказала Александра. Миссис Лавкрафт украсила свою морщинистую шею, спадающую складками и канавками, как разрушенное дорожное покрытие, ниткой искусственного жемчуга, в центре которой было подвешено старомодное перламутровое яичко с инкрустированным золотом крестиком. Сделав внутреннее усилие, Александра пожелала, чтобы ожерелье порвалось в том месте, где протерлась нитка. Фальшивые жемчужины заскользили по впалой груди старой дамы и каскадом посыпались на пол. Ковровое, цвета бледно-зеленого гусиного помета покрытие на полу церковной гостиной заглушило звуки падающих бусин. Окружающие не сразу заметили беду, и сначала только стоявшие в непосредственной близости наклонились, чтобы подобрать жемчужины. Миссис Лавкрафт - от потрясения лицо ее побелело под слоем румян - застыла в оцепенении, сама она из-за ревматизма и общей слабости наклоняться не могла. Александра, опустившись на колени рядом с опухшими ногами старухи, от злости пожелала, чтобы узенькие тугие ремешки на ее старомодных туфлях из кожи ящериц развязались. Злость похожа на пищу - начав есть, трудно остановиться, внутренности расширяются, чтобы принять еще и еще. Александра выпрямилась и вложила полдюжины найденных жемчужин в трясущуюся, с синими костяшками пальцев, сложенную ковшиком руку. Затем попятилась назад, выходя из расширившегося круга сидящих на корточках людей. Их скорчившиеся фигуры напоминали