ердый пузырек на двух длинных кожистых ножках, у которого искоркой вспыхивает страх над бородавчатым лбом. Она была той самой жабой и одновременно жестокими черными стертыми лезвиями газонокосилки с ядовитыми выхлопами мотора. Панорама увядания зеленых болот и холмов "океанического штата" поднимала Александру, как дым, и она созерцала карту сверху. Даже экзотический богатый импорт Ньюпорта - английский орех, китайское тунговое дерево и Acer japonicum [японский клен (лат.)] - был вовлечен в это движение всеобщей капитуляции. Наглядно проявлялся природный закон, закон раздевания. Мы должны стать легче, чтобы выжить. Не стоит ни за что цепляться. Спасение в уменьшении, в том, чтобы быть выбранным наугад, в утончении, чтобы могло появиться новое. Только безумец может пытаться помешать тем огромным скачкам, которые дают жизнь. Темноволосый мужчина на своем острове был такой возможностью. Он был непривычен, он притягивал, как магнит, и она вновь переживала их чопорное чаепитие, минуту за минутой, как геолог, что любовно растирает камешек в пыль. Несколько стройных молодых кленов, подсвеченные сзади солнцем, превратились в ослепительные факелы, тонкие тени стволов в пламенном светящемся круге. У дороги лишенные листвы ветки деревьев все больше окрашивали лес в серые тона. Мрачные конусообразные вечнозеленые деревья господствовали там, где постепенно исчезали другие породы. Октябрь вершил свой разрушительный труд день за днем и дошел до своего последнего дня все еще прекрасным, настолько прекрасным, что можно было играть в теннис на открытом корте. Джейн Смарт в новом белом костюме подала теннисный мяч. Высоко в воздухе он превратился в летучую мышь, ее крылья сначала описали маленькие круги, а в следующее мгновение раскрылись, как зонтик, и она резко упорхнула, показав смешную розовую мордочку. Испуганная Джейн завизжала, уронила ракетку и крикнула через сетку: - Не смешно. Две другие ведьмы захохотали, а Ван Хорн, бывший четвертым игроком, запоздало смаковал эту шутку. У него был мощный отработанный удар, но он плохо видел мяч, играя против склонявшегося к закату солнца, слепившего лучами сквозь строй лиственниц в дальнем конце острова. Лиственницы уже сбрасывали иголки, их нужно было сметать с корта. У Джейн было отличное, сверхъестественное зрение. Мордочки летучих мышей смотрели на нее лицами малышей, расплющивших носы о витрину кондитерской, а у Ван Хорна, не к месту надевшего баскетбольные кеды и футболку с портретом Малкольма X [американский чернокожий революционер из организации "Черные мусульмане" (1925-1965)] и брюки от старого темного костюма, на смущенном, застывшем лице было похожее выражение детской жадности. Он их вожделел, была уверена Джейн. Она приготовилась бросить и подать мяч опять, но, уже взвешивая его в руке, ощутила влажную тяжесть и живую бородавчатую поверхность. Сработало еще одно превращение. С театральным вздохом она стряхнула жабу на кроваво-красное покрытие через ярко-зеленую изгородь и смотрела, как та уползает. Глупый колли Нидлноуз, вытянув шею, носился за изгородью, обследуя ее, но потерял жабу среди земляных глыб и кусков взорванной скальной породы, оставленных бульдозерами. - Еще одна партия, и хватит, - сердито крикнула Джейн через сетку. Она и Александра играли против Сьюки и Даррила. - Вам троим выступать бы в канадских двойках. Если принимать в расчет лицо, изображенное на футболке у Ван Хорна, меняющее выражение от его телодвижений, то казалось, что их пятеро. Следующий теннисный мячик в ее руке претерпел ряд мгновенных превращений: сначала стал гладким и скользким, как птичий зоб, затем колючим, как морской еж, но она решительно отказалась на него смотреть, не желая признавать реальность этих метаморфоз, а когда он оказался у нее над головой, на фоне голубого неба, то вдруг превратился в быстрый желтый шарик, который она, как и советуют руководства по игре в теннис, представила себе в виде циферблата часов, которые вот-вот пробьют два. Она ловко поддела ракеткой этот перевертыш и почувствовала, что от ее удара накатом подача получилась. Мяч летел прямо в Сьюки, и она неловко прикрыла грудь ракеткой, как будто собиралась отбить его ударом слева. Струны ракетки обвисли, как лапша, и мяч шлепнулся у ее ног и покатился к боковой линии. - Превосходно, - невнятно произнесла Александра. Джейн знала, что ее партнер любил и ту и другую противницу, каждую в своем эротическом ключе, и ему нравилось играть против них. В начале игры Сьюки так составила пары, подозрительно крутанув при этом ракеткой, что заставила ревновать Александру. Другая пара зачаровывала, хвост медных волос Сьюки, затянутых на затылке, подпрыгивал при каждом движении; тонкие, покрытые веснушками руки и ноги быстро мелькали из-под теннисного платья персикового цвета, а Ван Хорн, быстрый и четкий, как машина, оживлялся, как при игре на фортепьяно, словно одержимый демонами, только временами его подводило плохое зрение, и тогда он пропускал мячи. К тому же демоны его все время горячились, поэтому при некоторых подачах, вместо того чтобы получить очко, мягко послав мяч в свободное пространство, он отбивал его за заднюю линию площадки. Когда Джейн приготовилась подать ему мяч, Сьюки весело крикнула: - Неправильно стоишь! Джейн посмотрела под ноги, не наступила ли на линию, но сама линия, хотя и была окрашена, приподнялась и держала одну из ее кроссовок сверху крепко, как в медвежьем капкане. Она стряхнула с себя это наваждение и подала мяч Даррилу, он резко отбил его ударом справа, Александра живо приняла его не по правилам, направив мяч к ногам Сьюки, той удалось его поднять в коротком прыжке и высоко взметнуть в небо: Джейн, подбежав к сетке быстрым наступательным броском, успела как раз вовремя, чтобы еще раз высоко вскинуть мяч, который Ван Хорн с горящими глазами собрался погасить, как вдруг в небе загрохотало, и он погасил бы мяч, если бы начавшаяся, словно по волшебству, кратковременная буря, называемая во многих частях света "пыльным дьяволом", не заставила его выругаться, прикрыв лицо правой рукой. Он был левшой и носил контактные линзы, мяч задержался на уровне пояса, когда он закрыл глаза от резкой боли, затем ударил по мячу справа так сильно, что тот изменил цвет: из желтого став зеленым, как хамелеон, и Джейн едва различала его на фоне зеленого корта и зеленой изгороди. Она бросилась туда, где должен был упасть мяч, и мягко по нему ударила. Сьюки пришлось поднапрячься, чтобы отбить мяч слабым ударом, Александра послала его с налета на переднюю часть площадки противников, отбив с такой силой, что он взлетел выше заходящего солнца. Но Ван Хорн понесся назад быстрее краба под водой и послал свою металлическую ракетку в стратосферу: блестя серебром, она медленно там вращалась. Оторвавшись от игрока, ракетка без усилий вернула мяч в пределы площадки, и счет продолжился, игроки переплетались опять и опять, то по часовой стрелке, то против движения солнца. Джейн ощущала захватывающую музыку всего этого: полифонию из четырех тел, четырех пар глаз и шестнадцати вытянутых конечностей, оркестрованных на почти горизонтальных полосах красного заката, пробивающегося сквозь лиственницы. Опадающая хвоя звучала, как отдаленные аплодисменты. Когда быстрый обмен ударами, а вместе с ним и матч, наконец закончился, Сьюки посетовала: - Моя ракетка сдохла. - Нужно пользоваться кетгутом, а не нейлоном, - заметила Александра, их пара выиграла. - Она была абсолютно свинцовой. Каждый раз, когда я ее поднимала, я ощущала стреляющую боль в предплечье. Это вообще нечестно. В свою очередь Ван Хорн пожаловался: - Черт побери эти контактные линзы. Стоит попасть в них пылинке, и начинает резать, как бритвой. - Это была восхитительная игра, - произнесла Джейн в заключение. Так уж получалось, что частенько ей выпадала роль родителя-миротворца или бесстрастной незамужней тетушки, хотя на самом деле внутри у нее все кипело. Уже объявили о дне перехода на зимнее время, и темнота наступила внезапно; когда они потянулись по дорожке к дому, многие окна уже светились огнями. В длинной гостиной Ван Хорна, заполненной произведениями искусства, но какой-то голой, три женщины уселись рядом на круглом диванчике, попивая из бокалов. Хозяин дома был мастер составлять экзотические напитки. Как какой-нибудь алхимик, он смешивал текилу и гранатовый ликер, creme de cassis [черносмородиновый ликер (фр.)], Tri pie Sec [сорт французского сухого вина (фр.)] и сельтерскую, клюквенный сок и яблочное бренди со всякими колдовскими снадобьями; все это хранилось в шкафчике голландской работы семнадцатого века, увенчанном двумя головками ангелов с удивленными лицами, - дерево треснуло от старости как раз посередине глаз. Сквозь узкие окна виднелось море, окрасившееся в винный цвет, цвет облетающих кизиловых листьев. Между ионических колонн камина под громоздкой каминной доской тянулся керамический фриз - белые фигурки обнаженных фавнов и нимф на синем фоне. Фидель принес закуски, паштеты и соусы из морских обитателей, empanadillas [слоеные пирожки (исп.)], calamares en su tinta [кальмары в собственном соку (исп.)], которые поглощались с пронзительными возгласами отвращения и брались прямо пальцами, ставшими того же цвета грязной сепии, что и кровь этих мясистых головоногих моллюсков. То и дело одна из ведьм восклицала, что дома ждут дети, надо поехать домой, чтобы приготовить ужин, или хотя бы позвонить и поручить это старшей дочери. В этот вечер обычный распорядок был нарушен. Это был канун праздника Хэллоуин, когда дети веселятся на вечеринках и снуют по темным кривым улочкам в центре Иствика, выпрашивая угощение. Вдоль заборов и живых изгородей будут бродить кучки деятельных маленьких пиратов и золушек в масках с застывшими гримасами, и сквозь картонные глазницы будут живо блестеть влажные глаза; призраки, закутанные в наволочки, понесут большие сумки с шуршащими шоколадками "Херши" и конфетами "М & Ms". Не переставая будут звенеть дверные звонки. Несколько дней назад Александра ездила за покупками со своей младшей, Линдой, в "Вулвортс" около парка. Окна магазина ярко светились в темноте, пожилые полные продавщицы к концу дня устали от детей, выбиравших дешевые украшения и безделушки. На какое-то мгновение Александра почувствовала старое волшебство, взглянув широко раскрытыми глазами девятилетней девочки на символическое великолепие уцененных привидений, настоящих гоблинов - маска и костюм в пластиковом мешке всего за 3 доллара 98 центов. Америка учит своих детей, что всякое развлечение может служить поводом для покупки. Александра в момент сопереживания превратилась в собственного ребенка, бродила из отдела в отдел, а чудеса, которые можно купить, были прямо перед глазами и пахли каждое своим собственным запахом: чернилами, резиной или сдобой. Но подобные материнские проявления случались с ней все реже с тех пор, как она стала сама собой, полубогиней, более суровой и искусной, чем любая другая. Сьюки, сидевшая на диване рядом, потянувшись, распрямилась в своем маленьком платьице цвета персика так, что показались белые трусики с оборочками, и, зевнув, сказала: - Мне в самом деле пора. Бедняжки. Мой дом как раз в центре, его наверняка сейчас осаждают. Ван Хорн сидел напротив в обитом вельветом кресле, блестя от пота. Он надел свитер из ирландской шерсти - натуральная шерсть пахла овцой - поверх футболки с трафаретным изображением жестикулирующего, с торчащими зубами Малкольма X. - Не уезжайте, дорогая, - сказал он. - Оставайтесь, примите ванну. Именно это я и сам собираюсь сделать. Я провонял. - Ванну? - повторила Сьюки. - Я могу принять ее и дома. - Дома? Но моя ванна отделана тиком. Два с половиной на два с половиной метра, - сказал он, так резко повернув голову, что пушистый Тамкин в испуге спрыгнул с его колен. - А пока мы хорошенько отмокнем, Фидель успеет приготовить паэлью или тамалес [кукуруза с мясом и перцем (исп.)] или что-нибудь еще. - Тамаль, и тамаль, и тамаль, - безвольно повторяла Джейн Смарт. Она сидела на диване с краю рядом со Сьюки, ее сердитый, как показалось Александре, профиль четко вырисовывался. Самая маленькая из них, она, стараясь не отставать, выпила больше всех. Джейн почувствовала взгляд Александры и посмотрела на нее покрасневшими глазами. - А ты как, Лекса? Какие у тебя соображения? - Ну, - раздался неспешный ответ. - Я _действительно_ грязная, и у меня все тело ломит. Три сета подряд - это слишком для такой старушки. - После ванны вы почувствуете себя на миллион долларов, - уверил ее Ван Хорн. - Вот что я вам скажу, - обратился он к Сьюки. - Неситесь домой, проверьте ваших ребят и возвращайтесь как можно скорее. - Заскочи по дороге ко мне и проверь моих тоже. Сможешь, дорогая? - вступила в разговор Джейн Смарт. - Хорошо, посмотрю, - сказала Сьюки, опять потянувшись. У нее были длинные ноги, покрытые веснушками, а изящные ступни в маленьких вязаных носках с кисточками походили на лапки Кролика из мультфильма. - Может, я вообще не вернусь. Клайд надеялся, что я приготовлю небольшую колоритную заметку о праздновании Хэллоуина, - просто пройдусь по Дубравной, справлюсь в полиции, не разгромили ли чего, может, расспрошу каких-нибудь старожилов в "Немо" о тяжелых старых временах, когда приходилось мыть окна мылом и проветривать на крыше кишащие клопами матрасы. - Почему вы так носитесь с этим жалким дураком Клайдом Габриелем? - взорвался Ван Хорн. - Парень явно не в себе. - Именно поэтому, - быстро ответила Сьюки. Александра поняла, что наконец-то Сьюки и Эд Парсли расстались. Ван Хорн тоже это понял. - Может, мне пригласить его сюда как-нибудь? Сьюки встала и гордо откинула с лица волосы. - Ради меня не стоит, я вижу его на работе каждый день. Больше не было разговора о том, вернется она или нет, все было ясно по тому, как она схватила ракетку и обернула вокруг шеи желтовато-коричневый свитер. Они услышали, как у машины, светло-серого "корве" с открывающимся верхом и с табличкой ее бывшего мужа "Руж" на багажнике, заработал мотор, она описала круг и поехала по дороге, хрустя гравием. Прилив в этот вечер был слабый - стояло полнолуние, - поэтому небольшие старинные якоря и гнилые ребра рыбачьих плоскодонок выступали из песка при свете звезд там, где соленая вода покрывала их каждый месяц на несколько часов. Когда Сьюки уехала, все трое расслабились, почувствовав себя непринужденно в своей не совсем безупречной коже. Но тем не менее в потных теннисных костюмах, с перепачканными чернильным соусом пальцами, с горлом и желудком, горевшими от острых перченых соусов, поданных Фиделем к кукурузе и энчиладас, они пошли, наполнив еще раз бокалы, в музыкальную гостиную, здесь двое музыкантов продемонстрировали Александре свои успехи в исполнении сонаты ми минор Брамса. Какой гром могут извлекать пальцы из беспомощных клавиш! Словно то были нечеловеческие руки, сильные и широкие, как сенные грабли; эти никогда не ошибались, быстро складывая в ритм трели и арпеджио. Только более тихим пассажам недоставало выразительности, словно в регистре не было достаточно тихого звука, необходимого для нежного туше. Бедная малышка Джейн нахмурила брови, старается изо всех сил, чтобы не отстать, сосредоточенное лицо все бледнеет и бледнеет, наверное, ноет рука, держащая смычок, другая рука снует вверх-вниз, нажимая на струны так, словно они раскалены. Александра сочла своим материнским долгом поаплодировать, когда закончилось напряженное и бурное выступление. - Конечно, это не моя виолончель, - объясняла Джейн, убирая со лба влажные черные волосы. - Всего-навсего старенькая скрипка работы Страдивари, которая у меня завалялась, - пошутил Ван Хорн и затем, видя, что Александра поверила (когда она страдала от безнадежной любви, не было ничего, чему бы она не поверила), поправился: - На самом деле не Страдивари, а Черути. Этот мастер тоже из Кремоны, но жил позднее. Тем не менее, приемлемый старый скрипичный мастер. Спросите любого, у кого есть его инструмент. - Вдруг он закричал так громко, что срезонировала дека рояля, а тонкие черные оконные рамы, едва державшиеся на потрескавшейся замазке, согласно завибрировали: - Фидель! - Отозвалась пустота огромного дома. - "Маргариты"! Tres! Принеси в ванну! Traigalas al bano! Rapidamente! [Три! Принеси в ванну! Быстро! (исп.)] Итак, близился момент раздевания. Чтобы ободрить Джейн, Александра встала и пошла за Ван Хорном сразу; но, вероятно, Джейн и не нуждалась в ободрении после недавнего музицирования вдвоем. В отношениях Александры с Джейн и Сьюки само собой подразумевалось ее лидерство - наимудрейшей из них, а также самой медлительной, держащейся в тени и немного простодушной. Две другие были помоложе и потому более современны и не так близки к природе с ее неизбывным терпением, бесконечной любовью и властной жестокостью, с ее приверженностью к неспешному перемалыванию антропоцентрического порядка. Процессия из трех человек проследовала через длинный зал с пыльными атрибутами современного искусства и потом через небольшую комнатку, наспех заставленную садовой мебелью и нераспакованными картонными коробками. Новые двойные двери, обитые изнутри черным винилом на вате, удерживали тепло и влагу в пристроенных Ван Хорном комнатах, где прежде размещалась крытая медным листом оранжерея. Пол в купальне был выложен плиткой из Теннесси, а помещение освещалось лампами, утопленными в темном, обшитом досками потолке. - Здесь реостат, - пояснил Ван Хорн глухим дрожащим голосом. Он повернул светящуюся шарообразную ручку между двойных дверей, и обращенные вверх дном ребристые чаши светильников наполнились светом до краев - можно было фотографировать, - а затем почти угасли, и комната едва проявилась. Светильники размещались на потолке не рядами, а были разбросаны беспорядочно, как звезды. Он оставил женщин в полумраке, считаясь, возможно, с их смущением, их недостатками и пресловутыми накладными грудями, что, как известно, отличает ведьм. За этой темнотой, за стеной зеркального стекла была видна растительность, подсвеченная снизу невидимыми лампами, а сверху ультрафиолетом, которые питали колючие экзотические растения из далеких краев, выведенные и посаженные здесь потому, что обладали ядовитыми свойствами. Ряд кабинок для переодевания и два душа - все черное, как скульптура Невельсона, - занимали пространство у другой стены. Какое-то крупное, пахнущее мускусом животное спало у самого бассейна. Круг воды с полированным краем тикового дерева был совсем не похож на ледяной прилив, в который храбро ринулась Александра несколько недель назад: вода такая теплая, от самого воздуха на лице выступает пот. На небольшой низкой консоли с горящими красными лампочками у края ванны размещалась, как предположила Александра, контрольная панель. - Если хотите, примите душ, - сказал ей Ван Хорн, сам же вместо этого двинулся к шкафчику у противоположной стены, лишенной цвета, со множеством дверей и панелей, скрывавших какую-то тайну, и вынул белую шкатулку, даже не шкатулку, а длинный белый череп, вероятно коня или оленя, с приделанной серебряной крышкой. Из него он достал что-то нарезанное кусочками и пачку старой папиросной бумаги, один листок он стал сворачивать неуклюже, как медведь, потревоживший пчелиный улей. Глаза Александры начали привыкать к полумраку. Она зашла в кабинку, сбросила с себя грязную одежду и, обернувшись пурпурным полотенцем, пошла в душ. Пот от игры в теннис, чувство вины перед детьми, неуместную девичью робость - все смыло водяными струями. Она подняла лицо навстречу потоку, словно хотела смыть лицо, данное ей при рождении, как отпечатки пальцев или номер полиса социального страхования, она ощутила роскошную тяжесть намокших волос. Сердце билось легко, как мотор маленькой машины, несущейся по алюминиевому треку к неизбежному соединению со своим странным грубым хозяином. Вытираясь, Александра заметила нашитую на махровом полотенце монограмму, ей показалось М, а может, это были соединенные ВХ. Обернувшись полотенцем, она вернулась в полутемную комнату. Босые ступни ощущали неровную поверхность плитки, напоминающую кожу рептилий. Острый, едкий запах марихуаны дразнил обоняние, как прикосновение меха. Ван Хорн и Джейн Смарт уже были в ванне, их плечи приятно поблескивали над водой, они по очереди курили. Александра шагнула к краю купели, увидела, что глубина там больше метра, сбросила полотенце и скользнула в воду. Горячо. Кипяток. В старое время, прежде чем сжечь ведьму заживо на костре, у нее вырывали раскаленными докрасна щипцами кусочки плоти: это было окно в тот мир, в тот очаг страданий. - Слишком горячо? - Голос Ван Хорна с его притворно мужественным тембром звучал еще глуше в парной акустике изолированного пространства. - Привыкну, - упрямо ответствовала она, увидев, что Джейн уже освоилась. У подруги был сердитый вид: Александра взволновала воду, хотя старалась опуститься осторожно в обжигающую влагу. Александра почувствовала, как вода вытолкнула ее груди на поверхность. Она соскользнула ниже, до горла, замочила руки и не могла взять сигарету с марихуаной, Ван Хорн сам вставил ей в рот сигарету. Она глубоко вдохнула и задержала дым. Обожгло горло. Температура воды сравнялась с температурой ее тела, и, взглянув вниз, она увидела, как все они уменьшились в размерах: перекошенное тело Джейн заканчивалось сходящимися клином нетвердыми ногами, а пенис Ван Хорна плавал, как бледная торпеда - необрезанный и удивительно гладкий, он был похож на один из пахнущих ванилью пластмассовых вибраторов, которые появились недавно в витринах аптек. Идет сексуальная революция, и нет ей границ. Александра потянулась к брошенному у края бассейна полотенцу и вытерла руки, чтобы взять сигаретку с марихуаной, хрупкую, как куколка бабочки, - они передавали ее друг другу. Александра пробовала марихуану раньше, старший сын Бен выращивал коноплю на заднем дворе, на участке за помидорами, эти растения и по виду были похожи. Но наркотики не стали частью их четвергов: спиртные напитки, калорийная пища и сплетни - вот и все. После нескольких глубоких затяжек в этом пару Александре показалось, что она вся меняется, обретает невесомость, и в чаше черепа тоже. Как носок выворачивают во время стирки и в него нужно проворно всунуть руку и потянуть, так и вселенная, - она смотрела на нее как на изнанку гобелена. Эта темная комната с едва различимыми швами и проводами была задней стороной гобелена, утешительной обратной стороной солнечной, горячей ткани природы. Тревога ушла. Лицо Джейн все еще выражало беспокойство, но ее густые брови и пламенная настойчивость в голосе больше не пугали Александру, видевшую их источник в густом черном кустике волос под водой, шевелившимся почти как пенис. - Бог мой, - заявил вслух Ван Хорн, - как бы мне хотелось быть женщиной. - Ради бога, почему? - спросила здравомыслящая Джейн. - Подумать только, что может женское тело: выносить и родить ребенка и потом, чтобы его кормить, - вырабатывать молоко. - А вы подумайте о собственном теле, - сказала Джейн, - как оно может превращать пищу в дерьмо. - _Джейн_, - укоризненно заметила Александра, шокированная этой аналогией, которая ей показалась ужасной, хотя дерьмо, если подумать, тоже было вроде чуда. Она решила поддержать Ван Хорна: - Это _действительно_ чудесно. В момент рождения ребенка не ощущаешь собственного "я", ты просто путь для существа, которое просится наружу. - Должно быть, - сказал он, потягиваясь, - фантастическое ощущение. - Да тебя так накачивают лекарствами, что ничего не замечаешь, - раздраженно заметила другая женщина. - Неправда, Джейн. Со мной было иначе. Мои роды проходили естественно, Оззи сидел рядом, давал мне сосать ледяные кубики (я была очень обезвожена) и помогал дышать. Когда я рожала двух последних, у нас даже не было врача, только патронажная сестра. - Известно ли вам, - изрек Ван Хорн, впадая в тот педантичный рассудительный тон, который Лексе безотчетно нравился, она представляла себе застенчивого неуклюжего подростка, каким он, должно быть, был когда-то, - что сама профессия лекаря, в которой с четырнадцатого века господствовали мужчины, возникла от страха перед колдовством, ведь многие из сожженных заживо колдуний были повитухами. У них были спорынья и атропин и, возможно, верная интуиция, даже без знания теории. Когда лекари-мужчины брались за дело, они работали вслепую, обернув женщину до шеи простынями, и приносили от остальных своих пациентов все болезни. Бедные роженицы умирали пачками. - Символично, - сказала твердо Джейн. Она, очевидно, решила, что своенравие поможет ей удерживать внимание Ван Хорна. - Что меня бесит в мужчинах-шовинистах больше всего, - говорила она теперь, - так это то, что они снисходительно принимают феминизм только для того, чтобы побыстрее забраться в женские трусы. Но ее голос, как показалось Александре, замедлялся, смягчался, вода воздействовала снаружи, а травка изнутри. - Детка, ты-то ведь трусов даже не носишь, - уточнила Александра. Это прозвучало как признание достоинств Джейн. Свет в комнате стал ярче, хотя никто не притрагивался к панели. - Я не шучу, - продолжал Ван Хорн, в нем все еще чувствовался близорукий школяр, пытающийся понять. Лицо его покоилось на поверхности воды, как на блюдце, волосы, длинные, как у Иоанна Крестителя, перепутались с распрямившимся кудрявым мехом на плечах. - Это все идет из сердца, не правда ли, девочки? Люблю женщин. Моя мать была молодчина, умница и красавица, ей-богу. Я видел, как целый день она вкалывает по дому, а в шесть тридцать входит этот маленький мужичок в деловом костюме, и я про себя думаю: "Что здесь делает этот неудачник? Мой старый папаша - трудолюбивый неудачник". Скажите честно, что ощущаешь, когда течет молоко? - А что ощущаешь, когда спускаешь? - раздраженно спросила Джейн. - Эй, потише, давайте без пошлостей. Александра уловила неподдельное смятение в тяжелом, покрытом морщинами лице, по-видимому, у него были свои слабости. - Не вижу, что в этом пошлого, - упрямо продолжала Джейн. - Вам хочется побеседовать о физиологии. Я и предлагаю физиологическую параллель - вызвать в памяти ощущения, которые не могут испытывать женщины. Мы ведь и совокупляемся иначе. Совершенно. Разве вам не нравится слово, которым обозначают клитор, - гомологичный? Александра решила вмешаться и предложила подходящее сравнение: кормление грудью - это... похоже на то, когда вы хотите писать и не можете, а потом вдруг получается. - Вот что мне нравится в женщинах, - сказал Ван Хорн, - их безыскусные сравнения. В вашем словаре нет слова "безобразный". Господи, мужчины, они так брезгливы во всем - кровь, пауки, рвота. А знаете, у некоторых животных сука, или свиноматка, или как их там еще, пожирает собственный плод после рождения? - Думаю, вы не отдаете себе отчета, - сказала Джейн, стремясь выдержать сухой тон, - что ваши слова сплошной шовинизм. - Но ее подчеркнутая сухость не произвела должного эффекта, скорее наоборот, как только она встала в ванне на цыпочки и из воды показались ее серебристые груди - одна немного меньше и выше другой. Она приподняла их обеими ладонями и, глядя в пространство, стала говорить, словно обращаясь к незримому свидетелю своей жизни: - Мне всегда хотелось, чтобы у меня была грудь попышней. Как у Лексы. У нее красивые большие сиськи. Покажи ему, дорогая. - Джейн, ну _пожалуйста_. Ты вгоняешь меня в краску. По-моему, для мужчины главное не их размер, а... чтобы они не висели и подходили к фигуре. И что сама о них думаешь - если ты довольна, другие тоже будут довольны. Права я или нет? - спросила она Ван Хорна. Но Даррил, похоже, не годился на роль представителя всех мужчин. Он тоже приподнялся из воды и приставил волосатые руки к своим рудиментарным мужским соскам, крошечным наростам, окруженным влажными черными змейками. - Подумать только, как все это развивалось? - вопрошал он. - Создать такой организм, целую систему труб у одного пола, чтобы производить пищу, гораздо более подходящую для младенца, чем любая детская молочная смесь, которую можно получить в лаборатории. А подумайте, как эволюционировало сексуальное наслаждение. Разве оно есть у головоногих? У планктона? А мы только и думаем об этом. И чтобы заставить нас продолжать игру, какую приманку нужно соорудить!! Сюда вложено больше стиля, чем в какой-нибудь из этих дурацких самолетов-шпионов, который обходится налогоплательщику в тьму-тьмущую денег и который вскоре собьют. Представьте, что нет этой приманки, никто не станет ни с кем сношаться, и род человеческий прекратится совсем, и некому будет любоваться на солнечный закат и восхищаться теоремой Пифагора. Александре нравился ход его мысли, ее простота и доступность. - Обожаю эту комнату, - мечтательно объявила она. - Сначала она мне не понравилась. Все черное, кроме этих красивых медных труб, установленных Джо. Джо может быть милым, когда снимет свою шляпу. - Кто это Джо? - спросил Ван Хорн. - Наша беседа, - заявила Джейн со своим свистящим "с", - кажется, опустилась до довольно примитивного уровня. - Я мог бы включить какую-нибудь музыку, - предложил Ван Хорн, трогательно озабоченный тем, чтобы гости не скучали. - У меня стереомагнитофон с четырьмя дорожками. - Шш! - сказала Джейн. - Я слышу машину. - Обычные ряженые, - предположил Ван Хорн. - Фидель угостит их яблочным пирогом, мы испекли. - Может, вернулась Сьюки? - полувопросительно произнесла Александра. - Ты уникум, Джейн, у тебя такие хорошие уши. - А разве нет? - согласилась Джейн. - У меня действительно хорошенькие ушки, даже отец всегда это говорил. Посмотрите. - Она откинула волосы сначала с одного, потом, повернув голову, с другого уха. - Единственный недостаток - одно немного выше другого, поэтому очки с носа съезжают как сумасшедшие. - Они у тебя почти квадратные, - сказала Александра. Сочтя это за комплимент, Джейн продолжала: - И красивые, и хорошо прилегают к голове. У Сьюки они выступают чашками, как у обезьянки, замечала? - Часто. - И глаза поставлены слишком близко, а прикус следовало исправить еще в детстве. Ну, а нос так просто пуговка. Честно, удивляюсь, как она при всем этом ухитряется быть привлекательной? - Думаю, Сьюки не вернется, - сказал Ван Хорн. - Она слишком нервна, как и все в этом городе. - И да и нет, - произнес кто-то. Александра подумала, что Джейн, но это был ее собственный голос. - Ну, разве не здорово? - сказала она, чтобы попробовать свой голос. Он звучал низко, совсем как мужской. - Наш дом вдали от дома, - сказала Джейн саркастически, как показалось Александре. Действительно, рядом с ней совсем нелегко обрести эфемерную гармонию. Сьюки не приехала, это появился Фидель, принеся "Маргариты" на огромном гравированном серебряном подносе, о котором с восторгом рассказывала Сьюки. По краям широких бокалов на тоненькой ножке Сверкал толстый ободок соли. Александре показалось странным - в своей наготе она чувствовала себя так естественно, - что Фидель не был тоже голым, его форменная куртка напоминала пижаму и хлопчатобумажный военный френч одновременно. - Оцените, леди, - воскликнул Ван Хорн хвастливо, как мальчишка, и показывая при этом по-мальчишески белые ягодицы, - он вылез из воды и возился у шкалы панели на дальней черной стене. Над головой раздался негромкий скрежет, и потолок в том месте, где не было лампочек, только тусклый рифленый металл, как в какой-нибудь инструментальной кладовой, раздвинулся, открыв чернильно-черное небо с мелкими брызгами звезд. Александра узнала тонкую, словно наклеенную паутину Плеяд и большой красный Альдебаран. И эти абсурдно далекие небесные тела, и не по-осеннему теплый, хотя и остро пахнущий воздух, и лабиринт черных стен в духе Невельсона, и округлые, в духе Арпа, формы ее собственного тела, соответствующие ее чувственному "я", - все было реальным, как дымящаяся ванна и холодящая пальцы ножка бокала, все было связано множеством эфирных тел. Звезды сгустились, превратились в слезы и наполнили ее горячие глаза. Ножку бокала она лениво превратила в стебель тугой желтой розы и вдохнула ее аромат. Она пахла соком лайма. На губах остались крупные кристаллики соли, как капли росы. Александра уколола палец шипом, капелька крови выступила в центре завитка на подушечке пальца. Даррил Ван Хорн все еще возился у панели, белый зад светился. Казалось, эта единственная часть его тела, которая не была волосатой и отталкивающей, заключена в оболочку внешнего скелета и является его истинным "я", тогда как у большинства людей мы воспринимаем голову как выражение подлинного "я". Ей захотелось поцеловать блестящую наивную задницу. Джейн передала ей нечто обжигающее, что она послушно поднесла к губам. Огонь в горле Александры смешался со злым горящим взглядом Джейн, рука которой скользила под водой, как рыба, по ее животу и вокруг грудей - предмету зависти Джейн, если верить на слово. - Эй, возьмите меня к себе, - взмолился Ван Хорн и плюхнулся в воду, помешав Джейн, в то же мгновенье она убрала маленькую руку с мозолистыми кончиками пальцев, твердыми, как рыбьи зубы. Беседа возобновилась, но смысл слов ускользал, разговор походил на касание, время лениво утекало через провалы в убаюканном сознании Александры, пока не возвратилась Сьюки, вернув с собой и время. Она быстро вошла, принеся с собой запах осени, затянутая в замшевую юбку с кожаными завязками спереди и твидовый жакет с двойными складками сзади, как у охотницы; персиковое теннисное платье она бросила дома в корзину для грязного белья. - Твои дети в порядке, - сообщила она Джейн Смарт. Похоже, ее ничуть не удивило то, что все они сидели в ванне, казалось, ей уже знакомо это помещение, кафельный пол, блестящие змеи медных труб, ощетинившиеся за стеклом зеленые джунгли и потолок с открытым холодным прямоугольником звездного неба. С удивительной привычной быстротой она сначала положила кожаное портмоне, огромное, как седло, на стул, не замеченный прежде Александрой, - черные кресла и матрасы сливались с темнотой, - затем разделась, сначала скинув туфли на низком каблуке, с квадратными носами, а уж потом сняв охотничий жакет, спустив с бедер развязанную замшевую юбку и расстегнув шелковую блузку нежнейшего бежевого оттенка, цвета краски на гравированных приглашениях; тут же устремилась вниз короткая комбинация цвета чайной розы и белые трусики, и, после всего расстегнув лифчик, Сьюки наклонилась вперед с вытянутыми руками так, что две пустые чашечки легко упали с рук прямо ей в ладони, а обнаженные груди качнулись в такт движению. Небольшие груди Сьюки стояли торчком, округлые конусы, кончики которых окунули в более яркую розовую краску, в них не было энергичной выпуклости соска-бутона. Александре казалось, что все ее тело похоже на пламя, пламя, горящее нежным бледным огнем, когда она смотрела, как Сьюки спокойно наклонилась, чтобы поднять одежду с пола и бросить ее на стул, похожий на материализовавшуюся тень, и потом неспешно порылась в огромном портмоне с раскрытыми клапанами, чтобы найти шпильки и подколоть наверх волосы того неяркого, но вызывающего цвета, что называют рыжим, но на самом деле он нечто среднее между абрикосовым и красным, как древесина тиса внутри. Волосы такого цвета были у нее всюду, и, когда она подняла руки, под мышками показались два кустика, будто два мотылька уселись боком. Это был прогресс; Александра и Джейн еще не отказались от патриархальной привычки брить волосы, привитой им, когда они, юные, учились быть женщинами. В библейской пустыне женщин заставляли выскребать под мышками кремнем, женская растительность привлекает мужчин, а Сьюки, как самая молодая из ведьм, не чувствовала себя обязанной умерять свое естественное цветение. Ее изящное тело, покрытые веснушками предплечья и голени были довольно пухлыми, и формы ее колыхались, когда Сьюки шла к ним в желтоватом свете напольных огней у края бассейна из черноты помещения, своим искусственным темным однообразием похожего на студию звукозаписи; ее обнаженное тело, казалось, мерцало, как на экране, когда ряд кадров накладывается друг на друга, чтобы создать прерывистый, тревожный и призрачный эффект движения. Теперь Сьюки была рядом с ними и обрела объемность, прелестное длинное обнаженное тело с одного бока припухло, там был синевато-багровый кровоподтек (это на совести любвеобильного Эда Парсли с его извечным чувством вины?). Веснушки светились не только на руках и ногах, но и на лбу тоже, и еще несколько веснушек было на переносице, и даже на подбородке виднелось их четкое созвездие. Маленький треугольный подбородок решительно вздернулся, когда она села на краю ванны и, сдерживая дыхание, согнув спину и напрягая ягодицы, окунулась в дымящуюся врачующую воду. - Боже мой, - произнесла Сьюки. - Ты привыкнешь, - заверила ее Александра. - Изумительно, стоит лишь решиться. - Ну, девочки, как, горячо? - спросил Даррил Ван Хорн хвастливо и с тревогой. - Себе я обычно ставлю термостат на двадцать градусов выше. С похмелья чудесно, все токсины сразу выходят. - Чем там они занимались? - спросила Джейн Смарт. Лицо и шея у нее напряглись, взгляд Александры пристально и любовно остановился на Сьюки. - Как всегда, - отвечала Сьюки. - Смотрят старые фильмы по пятьдесят шестому каналу и обжираются набранными конфетами. - Ты случайно не проезжала мимо моего дома? - смущенно спросила Александра. Сьюки, такая хорошенькая, стояла в воде рядом, и волны от нее омывали тело Александры. - Милочка, да Марси уже семнадцать, - сказала Сьюки. - Она взрослая девушка. Справится. Очнись! - И она шаловливо толкнула Александру в плечо. Одна грудь Сьюки с соском-розочкой выглянула из воды. Александре захотелось ее пососать, это желание было сильнее, чем поцеловать зад у Ван Хорна. Ее лицо покоилось щекой на воде, волосы распустились и попадали в рот, воспламененный желанием. Левая щека у нее горела, а по зеленым глазам Сьюки было видно, что она читает мысли Александры. Под застекленной крышей ауры трех ведьм смешались - розовая, сиреневая и рыжевато-коричневая, а тяжелая аура Ван Хорна возвышалась над его головой, как грубый деревянный нимб святого в какой-нибудь бедной мексиканской церкви. Дочка Александры, о которой говорила Сьюки, Марси, родилась, когда ее матери был всего двадцать один год. Александра бросила колледж, когда Оззи упросил ее стать его женой, а теперь ей напомнили о ее четырех детях, как они появлялись на свет один за другим; именно девочки сосали ее так мучительно, выворачивая ей внутренности, мальчики же сразу были похожи на мужчин, та же напористая жадность, боль от быстрого сосания, удлиненные голубые черепа, шишковатые и задорные, над пучками напрягшихся мышц, где однажды прорастут мужские брови. Девочки были деликатны уже в первые дни жизни, такие нежные, жаждущие чего-то, льнущие сладкие комочки, им суждено стать красавицами и рабынями. Младенцы: их прелестные резиновые кривые ножки, как будто во сне они скачут на маленьких лошадках; трогательная, спеленутая подгузником промежность; гибкие лиловые ступни, кожа везде такая гладкая, как кожица пениса; серьезный взгляд цвета индиго, изогнутые откровенно слюнявые ротики. Как они сидят на левом бедре, прильнув к боку легко, как виноградная лоза к стене, к тому боку, где у тебя сердце. Нашатырный дух от их пеленок. Александра начала всхлипывать, вспомнив о своих потерянных младенцах, поглощенных теми детьми, в которых они превратились, младенцев, изрезанных на кусочки и поглощенных днями, годами. Покатились теплые слезы, а потом по контрасту с разгоряченным лицом они охладили нос, проложив дорогу по складкам около его крыльев, посолонив уголки рта и капая с подбородка, сбегая ручейком по маленькой впадинке. А тем временем руки Джейн не оставляли ее в покое, теперь она массировала шею Александры, затем musculus trapezius [трапециевидная мышца (лат.)] и дальше, дельтовидную и грудную мышцы, ох, они разогнали ее тоску, сильные руки Джейн. Вот она разминает над водой, вот под водой, даже ниже талии. Маленькие красные глазки панели, регулирующей тепло, следят за бассейном, "Маргарита" и марихуана смешали свою освобождающую отраву в истосковавшемся уязвимом царстве кровеносных сосудов, ее бедные заброшенные дети принесены в жертву ее чарам, ее глупым ничтожным чарам, и одна Джейн понимает, Джейн и Сьюки. Сьюки, гибкая и молодая рядом с ней, она касается тебя, ты касаешься ее. Ее тело сплетено не из ноющих мышц, а из чего-то вроде ивовой лозы, ловкое, с нежными веснушками, белая шея под поднятыми волосами никогда не видела солнца, кусок мягкого алебастра под янтарными прядями волос. Джейн занималась Александрой, Александра - Сьюки, ласкала ее. В ее руках тело Сьюки казалось шелковым, казалось тяжелым гладким плодом. Александра так растворилась в меланхолических, ликующих, и нежных чувствах, что уже не ощущала разницу между получаемыми и раздаваемыми ласками; и плечи, и руки, и неожиданно всплывающие груди, три женщины все сближались, пока не образовали, подобно трем грациям, группу, а их волосатый смуглый хозяин вылез из воды и рылся в черных ящиках в шкафу. Сьюки странным деловым тоном, голосом, который, как показалось Александре, доносился издалека, обсуждала с Ван Хорном, какую музыку поставить на его дорогую паронепроницаемую стереосистему. Он был обнажен, и его свисающие бледные гениталии походили на поджатый собачий хвост, закрывший безобидную шишечку заднего прохода. В городе Иствике этой зимой станут ходить сплетни - ведь здесь, как в Вашингтоне или Сайгоне, есть своя утечка информации: Фидель водит дружбу с одной женщиной в городе, официанткой из ресторана "Немо", застенчивой чернокожей, уроженкой Антигуа по имени Ребекка, - станут судачить об оргиях в старом доме Леноксов. Но что поразило Александру в этот первый вечер и потом всегда поражало, так это дружелюбная атмосфера, создаваемая их неловким, нетерпеливым и не очень разбирающимся в тонкостях гостеприимства хозяином, который не только кормил их и предоставлял кров, музыку и удобную темную мебель, но и дарил блаженство, без которого раскованность в духе времени утечет тонкой струйкой в канавы, вырытые другими, старыми проповедниками и запретителями, защитниками теории героического отрешения от мира, отправившими прелестную Энн Хатчинсон, женщину-проповедника, оказывающую помощь другим женщинам, в пустыню, на расправу к краснокожим, по-своему таким же неумолимым фанатикам, как пуританские священники. Подобно всем мужчинам, Ван Хорн требовал, чтобы женщины считали его королем, но его система взимания налогов, по крайней мере, касалась ценных вещей - их тел и веселого настроения, которым они на самом деле обладали, а не духовных ценностей, сберегаемых для несуществующего неба. Именно доброта Ван Хорна позволяла ему превращать их любовь друг к другу в род любви к нему самому. Его любовь к этим женщинам была несколько абстрактной и потому формальной, она проявлялась в учтивости, почтительных поклонах и любезностях, когда они надевали предлагаемые им оригинальные предметы одежды: перчатки из кошачьей кожи и зеленые кожаные подвязки, или обвязывали его поясом, девятифутовым шнуром, сплетенным из красной шерсти. Он часто стоял, как и в тот первый вечер, возвышаясь над бассейном, позади них, регулируя сложное и чувствительное к влаге оборудование. Он нажал на кнопку, и гофрированная крыша с грохотом встала на место, закрыв ночное небо. Потом поставил музыку - сначала Джоплин пронзительно и хрипло выкрикивала "Кусок моего сердца", "Бери, пока можешь", "Летнюю пору" и "Меня ругают" - голосом, в котором звучал радостный вызов и отчаяние женщины, а затем Тайни Тим пробирался на цыпочках среди тюльпанов и бесполым дрожащим голосом выдавал трели, которыми никак не мог насладиться Ван Хорн, возвращая иглу опять и опять на начальную бороздку, пока ведьмы шумно не потребовали снова поставить Джоплин. Музыка окружала их со всех сторон, возникая из четырех углов комнаты; они танцевали, прикрытые только своими аурами и волосами, совершая в такт музыке легкие осторожные движения, часто поворачиваясь спиной, впитывая в себя голоса призрачных певцов-исполинов. Пока Джоплин снова страстно выбрасывала слова "Летней поры", в отрывистом темпе, словно припоминая их, как одурманенный наркотиками борец, что опять и опять поднимается с ковра, ибо на кон поставлены большие деньги, Сьюки и Александра покачивались в объятиях друг друга, не передвигая ног, их распущенные волосы смешались со слезами, груди соприкасались, прижимались, сминались, как в неспешной драке подушками, увлажненные крупными каплями пота, похожими на бусинки древнеегипетских ожерелий. И когда Джоплин с обманчивой легкостью пустилась в водоворот песни "Я и Бобби Мак Джи", Ван Хорн - его багровый пенис страшно восстал благодаря усилиям Джейн, стоящей перед ним на коленях, - исполнил пантомиму своими жутковатыми руками, обхватив пенис ладонями, как в белых резиновых перчатках с пучочками волос, и кончиками пальцев, широкими, как у древесной жабы или лемура. А тем временем в темноте над качающейся головой Джейн звучало взволнованное соло вдохновенного пианиста из "Фулл-Тилт-Буги"-джаза. На черных велюровых матрасах Ван Хорна женщины забавлялись с ним, и это был язык, на котором они общались друг с другом; он проявил сверхъестественное самообладание, и, когда семя изверглось, все решили позже, что оно было на удивление холодным. Одеваясь после полуночи в первый час ноября, Александра почувствовала, будто ее одежда наполнилась - в теннис она играла в свободных брюках, чтобы как-то скрыть полные ноги, - невесомым газом, ее плоть истончилась после долгого пребывания в воде и поглощенного зелья. Ведя домой свою "субару", пропахшую собакой, она созерцала печальный пятнистый лик полной луны через затененное ветровое стекло и без всякой связи подумала на какое-то мгновенье, что астронавты уже прилунились и совершили акт имперской жестокости, окрасив зеленым спреем огромную бесплодную лунную поверхность. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. MALEFICA (ЗЛОДЕЯНИЯ) Другой я не стану, я слишком довольна своей жизнью, меня всегда ласкают. Молодая французская ведьма, 1660 год - Он сбежал? - спросила Александра по телефону. За окнами кухни преобладали строгие краски ноября, старый ствол оплели оголенные побеги виноградной лозы, уже подвешена и наполнена кормушка для птиц, теперь, когда побиты первыми морозами ягоды в роще и на болоте. - Так говорит Сьюки, - сказала Джейн. - Она говорит, что к этому все шло, и она давно заметила, но не хотела ничего говорить, чтобы его не выдать. Хорошенькое дело: неужели она и впрямь считает, что стала бы предательницей, если бы сообщила только нам. - А давно Эд знаком с этой девчонкой? - Шеренга чайных кружек, подвешенных на медных крючках под полкой для посуды, закачалась, словно тронутая рукой невидимой арфистки. - Несколько месяцев назад. Сьюки решила, что он ведет себя с ней необычно. По большей части ему хотелось выговориться, и она была для него благодарным слушателем. Оно и к лучшему: подумать только, она могла заразиться венерическими болезнями. Знаешь, у всех этих детей-цветов бывают по меньшей мере вши. Преподобный Эд Парсли сбежал с девчонкой-подростком из местных, вот и все, что известно. - Я видела эту девчонку? - спросила Александра. - Да, конечно, - отвечала Джейн. - Она из тех юнцов, что вечно болтаются перед супермаркетом часов в восемь вечера, полагаю в ожидании наркотиков. Бледное, грязное, какое-то очень широкое лицо, немытые распущенные льняные волосы, одета, как маленький лесоруб. - А эти их браслеты из бисера? Джейн серьезно отвечала: - Не сомневаюсь, что он у нее есть, и она надевала его, когда шла на собрание впервые. Представляешь себе? Одна из тех, что стояли в пикете в прошлом году в марте на городском митинге и поливали памятник павшим овечьей кровью, взятой на бойне. - Не помню, дорогая, может быть, потому что не хочу вспоминать. Эти ребята у супермаркета меня всегда пугают. Я просто быстро выхожу из магазина и иду, не глядя по сторонам. - Бояться их нечего, тебя они просто не замечают. Для них ты часть пейзажа, как дерево. - Бедный Эд. Последнее время он и в самом деле казался чем-то озабоченным. Когда я увидела его на концерте, мне даже показалось, что ему хотелось прильнуть ко мне. Я подумала, что это непорядочно по отношению к Сьюки, и потому оттолкнула его. - Девчонка даже не из Иствика, она всегда болталась здесь, а жила в Коддингтон-Джанкшн, в каком-то совершенно ужасном поломанном трейлере, вместе с отчимом, потому что мать вечно разъезжала, выступая где-то на карнавале, это называют акробатикой. Джейн говорила так строго, что можно было подумать, она старая дева, если не знать, как она управлялась с Даррилом Ван Хорном. - Ее зовут Дон Полански, - продолжила Джейн. - Не знаю, назвали ее так родители или она сама, сейчас людям нравится давать себе имена вроде Цветок Лотоса, или Небесное Божество, или что-нибудь в этом роде. Ее сильные маленькие руки были невероятно проворны, и, когда брызнула струя холодного семени, предназначалась она именно Джейн. О сексуальном поведении женщин можно обычно только догадываться, да это и к лучшему, ведь оно может оказаться _слишком_ колдовским. Александра пыталась прогнать из памяти эту картину и спросила: - А что они собираются _делать_? - Осмелюсь предположить, что они и сами этого не знают - ну съездят в какой-нибудь мотель и натрахаются до одурения. Так трогательно. - Именно Джейн, а не Сьюки ласкала ее первой. Она представила себе Сьюки - нежное белое пламя ее тела и как, лежа на плитках пола, Сьюки обнаружила на животе у Александры маленькую впадинку около левого яичника. Бедная Александра, бедная: она была убеждена, что однажды ей сделают операцию, но будет слишком поздно, внутри все будет кипеть черными раковыми клетками. А может, они и не черные, а ярко-красные и блестящие, как цветная капуста кровавого цвета. - Потом, - продолжала Джейн, - отправятся, наверное, в какой-нибудь большой город и постараются присоединиться к Движению. Думаю, для Эда это все равно что пойти в армию. Находишь призывной пункт, тебя назначают на медкомиссию, если ее проходишь, тебя берут. - Какое заблуждение, разве нет? Он слишком стар для таких игр. Пока он был здесь, казался моложавым и энергичным или, по крайней мере, _интересным_, и у него была его церковь, он был на виду... - Он ненавидел респектабельность, - резко вмешалась Джейн. - Он считал, что это предательство. - О господи, что за жизнь, - вздохнула Александра, наблюдая за серой белкой, что прыжками, то и дело останавливаясь, осторожно пробиралась через покосившуюся каменную стену в конце двора. Партия малышек обжигалась в потрескивающей печи в комнате рядом с кухней; она попыталась сделать их покрупнее, но тут же обнаружилось несовершенство ее техники - техники самоучки, ее незнание анатомии. - А как Бренда, как она все это воспринимает? - Как и можно было ожидать. В истерике. Фактически она мирилась и открыто прощала, что Эд погуливает на стороне, но никогда не думала, что он ее бросит. Приход - это все, что было у нее и детей. А как теперь? Может случиться, что их просто выгонят. - Холодная злоба, прозвучавшая в голосе Джейн, ошеломила Александру. - Ей придется искать работу, и она почувствует, что значит самой зарабатывать на жизнь. - Может, нам... - Ее незаконченная мысль была: "Следует ей помочь". - _Никогда_, - откликнулась Джейн, обладавшая даром телепатии. - Если уж ты меня об этом спрашиваешь, она была слишком самодовольна в роли жены пастора, сидя над своим кофейником, как Григ Гарсон. Ты бы видела, как она врывалась в церковь во время наших репетиций. Знаю, - сказала она, - мне не следует злорадствовать и отпихивать другую женщину, если она в беде, но я довольна. Думаешь, я не права. Думаешь, я злая. - Да нет, - неискренне сказала Александра. Кому дано знать, что значит зло? Бедная Франни Лавкрафт могла бы сломать в тот вечер бедро и ходить с палкой до самой могилы. Александра подошла к телефону, держа в руках большую деревянную ложку, и медленно, в ожидании, когда из Джейн выйдет вся злоба, гнула ее усилием воли так, что черенок загнулся кверху, как собачий хвост, и покоился теперь в углублении ложки. Затем она приказала похожему на змею завитку медленно обвить ей руку. Шершавое прикосновение дерева действовало ей на нервы. - А как Сьюки? - спросила Александра. - Не чувствует ли она себя тоже брошенной? - Сьюки в восторге. Она сказала, что сама подбивала его как-то использовать эту тварь Дон. Думаю, уж она-то его поимела. - А значит ли это, что сейчас она имеет виды на Даррила Ван Хорна? - Ложка наделась на шею и касалась губ своим углублением. От нее пахло салатным маслом. Александра провела по дереву языком, язык был пушистым и раздвоенным. Обеспокоенный Коул прижимался к ногам, чуя колдовство. Припахивало горелым. - Полагаю, - лениво продолжала Джейн, - у нее другие планы. Ей не так нравится Даррил, как тебе. Или мне, если уж на то пошло. Сьюки нравится, когда мужчина _внизу_. Я ей советую положить глаз на Клайда Гэбриела. - Ох, а эта его ужасная жена, - воскликнула Александра. - Надо бы помочь Сьюки. Она едва соображала, что говорит, так как, чтобы подразнить Коула, положила извивающуюся ложку на пол, шерсть у него на холке встала дыбом, ложка подняла свою головку, а Коул показал зубы, глаза его загорелись, он готовился к нападению. - Давай поможем, - живо ответила Джейн Смарт. Расстроенная этой новой злобной выходкой и немного напуганная, Александра позволила ложке разогнуться, ложка опустила головку и плашмя ударилась о линолеум. - Ох, думаю, не нам этим заниматься, - мягко возразила она. - Я всегда его презирала и совсем не удивляюсь, - заявила после ужина Фелисия Гэбриел в категоричной самодовольной манере, будто обращаясь к горстке друзей, единодушно полагающих, что она замечательная женщина, хотя на самом деле ее единственным слушателем был Клайд. Он пытался вникнуть в мысли статьи в "Сайентифик Америкэн" о новых аномальных явлениях в астрономии, но затуманенные алкоголем мозги плохо повиновались ему. Раздраженная, в напряженном ожидании Фелисия стояла в дверях комнаты, вдоль стен тянулись книжные полки, Клайд пытался использовать эту комнату как кабинет, когда теперь здесь не было Дженни и Криса, нарушавших тишину грохотом электронной музыки. Фелисия так и не избавилась от самонадеянности хорошенькой бойкой школьницы. Они с Клайдом вместе учились в государственной школе в Уорвике, и какой энергичной была она на любом внеклассном мероприятии - от студенческого совета до волейбольной команды девочек, круглая отличница по всем предметам, первый женский капитан в дискуссионном клубе. Пронзительный голос, перекрывающий все другие голоса в невероятно высокой части "Звездно-полосатого знамени" [гимн Соединенных Штатов Америки], пронзал его, как скальпелем. Вокруг нее постоянно крутились парни, она была стоящей добычей - Клайд постоянно напоминал себе об этом. Ночью Фелисия засыпала с ним рядом с пугающей быстротой добродетельной и сверхактивной натуры, а он в одиночку часами боролся с демонами бессонницы, влив в себя обычную вечернюю порцию спиртного, и при лунном свете рассматривал ее спокойное лицо: притененные веками глазницы, губы, сложенные во сне для невысказанной в споре реплики. Во сне Фелисия казалась такой хрупкой. Он лежал, опершись на локоть, и разглядывал ее, и память возвращала ему энергичную девочку-подростка, которую он полюбил когда-то: в пушистом свитере пастельных тонов, в длинной клетчатой юбке мелькавшей в коридоре с рядами высоких металлических шкафчиков зеленого цвета. А он, Клайд Гэбриел, опять ощущал себя "подающим надежды" подростком; гигантская иллюзорная колонна потерянного и потраченного понапрасну времени вырастала из стен спальни, а сами они казались двумя скорчившимися фигурками у основания вентиляционной шахты. Но сейчас она стояла перед ним в полный рост, ее нельзя было не заметить, в черной юбке и белом свитере, в которых председательствовала на вечернем заседании Комиссии сторожевых псов заливных земель, где и узнала от Мейвис Джессап об Эде Парсли. - Он был слабак, - констатировала она. - Слабый человек, которому когда-то сказали, что он красив. Мне он никогда не казался красивым, с этим его псевдоаристократическим носом и уклончивым взглядом. Ему не стоило принимать сан, у него не было призвания, он решил, что может очаровать Бога, как очаровал старых дам, проглядевших, что перед ними пустой человек. Что до меня, я считаю... Клайд, _смотри_ на меня, когда я говорю, - ему совсем не удалось развить в себе качества Божьего слуги. - Сомневаюсь, что прихожане унитарной церкви так уж думают о Боге, - тихо отвечал он, все еще надеясь, что удастся почитать. Квазары, пульсары, звезды испускают каждую миллисекунду потоки материи, более мощной, чем та, что содержится во всех планетах: возможно, в таком космическом безумии он сам искал старомодного небесного Бога. В то далекое наивное время, когда его считали "подающим надежды", он написал большую курсовую работу по биологии на тему "Мнимый конфликт между наукой и религией", из которой следовал вывод, что такого конфликта нет. Хотя тридцать пять лет назад эта работа была оценена на пять с плюсом женоподобным, с одутловатым лицом мистером Турманном, Клайд теперь видел, что он солгал. Конфликт был налицо, и наука побеждала. - Жажда вечной молодости, именно это привело Эда Парсли в объятья жалкой маленькой бродяжки, - изрекла Фелисия. - Должно быть, он однажды посмотрел на эту абсолютно ничтожную Сьюки Ружмонт, которая тебе так нравится, и понял, что ей уже за тридцать и лучше найти любовницу помоложе, иначе он сам начнет стареть. Как может эта святая Бренда Парсли мириться со всем, не могу себе представить. - А разве у нее есть выбор? - Клайд терпеть не мог ее проповедей, однако ему приходилось то и дело отвечать. - Ну, она его доконает, эта новенькая подруга, абсолютно точно добьет его. Он и года не протянет в какой-нибудь лачуге. С исколотыми венами. Эда Парсли мне совсем не жалко. Я плюну на его могилу. Клайд, перестань читать журнал. Ну, что я только что сказала? - Что ты плюнешь на его могилу. Невольно он передал ее небольшую шепелявость. Он посмотрел на нее как раз вовремя, чтобы увидеть, как она сняла с губ белую пушинку. Проворными нервными пальцами свернула ее в плотный катышек и продолжала говорить: - Бренда Парсли рассказывала Мардж Перли, что, может быть, твоя подруга Сьюки подтолкнула его, переметнувшись к этому типу, Даррилу Ван Хорну. Хотя, судя по тому, что я слышала в городе, он уделяет внимание... всем трем каждый... вечер в четверг. Непривычная неуверенность ее тона заставила Клайда оторваться от зубчатых графиков вспышек пульсаров. Фелисия сняла с губ что-то еще и сворачивала второй катышек, испытующе глядя на мужа сверху вниз и явно ожидая его реакции. В юности у Фелисии были светящиеся круглые глаза, но теперь лицо не то чтобы толстело, но как-то забирало, втягивало в себя глаза, они стали как у поросенка и мстительно посверкивали. - Сьюки мне не подруга, - мягко возразил он, ему не хотелось спорить. "Ну хоть на этот раз пронеси", - безбожно взмолился он. - Она просто служащая. У нас нет друзей. - Ты бы лучше сказал ей, что она служащая, а то по тому, как ведет себя в городе эта особа, можно подумать, что она настоящая королева. Бегает туда-сюда по Портовой, будто улица ее собственность, виляя бедрами, вся в дешевых побрякушках, а у нее за спиной все смеются. Самое умное, что когда-то сделал Монти, это когда ее бросил. Не знаю, зачем живут такие женщины, половина города с ними спит и даже не платит. А их бедные заброшенные дети! Это же просто преступление. В какой-то момент, которого она, без сомнения, добивалась, терпение его кончилось: расслабленность и бесчувственность от выпитого шотландского виски вдруг обратились в ярость. - А причина, почему у нас нет друзей, - прорычал он, и журнал с небесными новостями упал на ковер, - в том, что ты, черт побери, слишком много треплешь языком! - Шлюхи и невротики - позор всего города. А ты, в то время как "Уорд" должен быть голосом всего общества, ты даешь работу этой вертихвостке, не умеющей прилично написать по-английски ни одного предложения, и позволяешь ей в ее разделе отравлять слух всяким вздором, сбивать с толку тех немногих добрых людей, что еще остались в городе, пугать их, заставляя прятаться по углам от этого порока и бесстыдства. - Разведенные женщины вынуждены работать, - сказал Клайд, вздохнув и стараясь изо всех сил сохранить благоразумие, хотя оставаться благоразумным становилось все труднее. - Замужние женщины, - объяснял он, - не должны ничего делать и могут от нечего делать заниматься добрыми делами. Казалось, его не слышат. Когда закипал ее гнев, начиналась неуправляемая химическая реакция: глазки становились острыми, как гравировальные иглы, лицо застывало, все бледнея и бледнея, а невидимая аудитория становилась многочисленней, и поэтому Фелисия должна была повысить голос. - Этот ужасный человек, - взывала она к массам, - строит теннисный корт прямо на заливной земле, говорят, - она сглотнула слюну, - говорят, он использует свой остров для контрабанды наркотиков, их доставляют в лодке во время прилива... На этот раз она, не таясь, вытащила изо рта маленькое перышко с голубыми полосками, как у сойки, и быстро зажала его в кулаке. Клайд встал, настроение вдруг переменилось. Гнев и ощущение, что он в ловушке, пропали, с губ сорвалось старое ласковое прозвище: - Лиши, какого черта?.. Он не верил своим глазам, поглощенные галактическими загадками, они могут откалывать еще не такие штуки. Он разогнул безвольный кулак жены. На ладони покоилось мокрое кривое перышко. Напряженная бледность на лице Фелисии сменилась румянцем. - Последнее время это со мной случается, - сообщила она Клайду дрогнувшим голосом. - Не имею представления почему. Этот мыльный привкус и потом _такое_... Иногда, по утрам, мне кажется, я задыхаюсь, а когда чищу зубы, изо рта вылетают соломинки, грязные соломинки. Но я-то знаю, что ничего подобного не ела. У меня ужасный запах изо рта, Клайд! Я не знаю, что со мной _происходит_! Как только Фелисия это выкрикнула, ее тело изогнулось, словно она собралась куда-то лететь, напомнив Клайду Сьюки, у обеих женщин была сухая светлая кожа и длинное тело. В юности Фелисия тоже была усыпана веснушками, а живостью манер напоминала его любимого репортера. Но одна женщина была ангелом, а другая чертом. Он обнял жену. Она рыдала. В самом деле, ее дыхание отдавало зловонием курятника. - Может, съездить к врачу, - предложил он. Эта вспышка супружеского чувства согрела его испуганную душу, а остатки туманящего разум алкоголя испарились. После минутной женской слабости Фелисия приободрилась и стала бороться: - Нет. Они решат, что я безумна, и уговорят упрятать меня в сумасшедший дом. Не думай, что я не знаю твоих мыслей. Ты хотел бы, чтобы я умерла. Я знаю, ты ублюдок, такой же, как Эд Парсли. Все вы ублюдки, все. Жалкие порочные ублюдки... Все, что вас интересует, так эти ужасные женщины... - Она вывернулась у него из рук, краем глаза он увидел, что ее пальцы потянулись ко рту. Она пыталась спрятать руку за спину, но он в бешенстве от того, как правда, за которую умирают мужчины, переплелась с ее безудержным нелепым самодовольством, схватил ее руку и с силой разжал стиснутые пальцы. Кожа была холодной и влажной. На раскрытой ладони лежало свернувшееся мокрое цыплячье перышко, перышко пасхального цыпленка, маленькое, нежное, оно было окрашено в лиловый цвет лаванды. - Он шлет мне письма, - рассказывала Сьюки Даррилу Ван Хорну, - без обратного адреса, сообщает, что ушел в подполье. Его с Дон приняли в группу, которая учится делать бомбы из будильников и кордита. У Системы нет шансов на успех. - Она шаловливо улыбнулась. - А как вы все это воспринимаете? - ровно спросил высокий мужчина бесстрастным голосом психиатра. Они обедали в ресторане в Ньюпорте, где не было вероятности встретить кого-нибудь из Иствика. Пожилые официантки в накрахмаленных коричневых мини-юбках и фартуках из тафты, завязанных сзади большими бантами, похожими на кроличьи хвостики из "Плейбоя", принесли им большие карты меню, напечатанные коричневым по бежевому, в них было множество местных закусок на тостах; собственный вес не тревожил Сьюки: в ее нервной энергии все сгорало. Она прищурилась, глядя в пространство, стараясь быть честной, так как чувствовала, что этот человек дает ей шанс быть самой собой. Ничто его не шокирует и не ранит. - Я испытываю облегчение, - сказала она, - что мне не нужно больше о нем беспокоиться. Видите ли, ему было нужно то, чего не может дать женщина. Ему нужна власть. Женщина по-своему может дать мужчине власть - над собой, но не может посадить его в Пентагон. Вот это-то и привлекло Эда в Движении, как он себе его представлял, оно собиралось заменить Пентагон собственной армией и обладать тем же самым, ну знаете, - форма, речи, кабинеты с картами и прочее. Но что меня действительно отвратило, так это когда он начал неистовствовать. Мне нравятся _спокойные_ мужчины. Отец был мягким человеком, работал ветеринаром в маленьком городке в районе озера Фингер, и он любил читать. Дома были первые издания Торнтона Уайлдера и Карла Ван Вехтена в пластиковых суперобложках. Монти тоже был очень мягким человеком, кроме тех случаев, когда брал дробовик и ходил с ребятами пострелять бедных птичек и пушистых зверюшек. Он приносил домой кроликов с развороченными дробью спинками, потому что они, конечно, пытались убежать. А как же иначе? Но такое случалось только раз в году - приблизительно в это время, вот почему я вдруг вспомнила об этом. В воздухе витает охотничий дух. Сезон отстрела мелкой дичи. - В улыбке обнажились зубы, перепачканные крекером с арахисовой пастой, официантки принесли на стол эту бесплатную закуску. - А как старый Клайд Гэбриел? Достаточно ли он мягок для вас? Ван Хорн опускал большую лохматую голову, похожую на бочонок, когда покушался на женские тайны. В глазах у него сверкал затаенный огонь, как у детей в масках на празднике Хэллоуин. - Может, он когда-то и был таким, да все давным-давно ушло. Все испортила Фелисия. Порой в редакции, когда какая-нибудь девушка, составляя макет газеты, вдруг поместит важное объявление в нижнем левом углу, он просто приходит в ярость. Девочке остается только рыдать. Многие из-за этого уходят. - Но не вы. - Со мной он почему-то покладист. - Сьюки опустила глаза. Прелестное зрелище: рыженькие дугообразные брови, веки, слегка тронутые лиловыми тенями, гладкие блестящие волосы абрикосового цвета скромно закинуты на спину и заколоты с обеих сторон медными пряжками, сочетающимися с плотно обхватывающей шею цепочкой из медных полумесяцев. - Она подняла взгляд, блеснули зеленые глаза: - К тому же я хороший репортер. Правда хороший. Эти старички в ратуше, принимающие все решения, - Херби Принз, Айк Арсено - я им в самом деле нравлюсь, и они мне сообщают обо всем, что затевается. Пока Сьюки уничтожала крекеры с арахисовой пастой, Ван Хорн дымил сигаретой, неловко, как курят на континенте, держа горящий конец над согнутой ладонью, как над чашкой. - А что у вас общего с этими женатиками? - Да ведь это очень удобно. Жена избавляет вас от необходимости принимать решения. Вот что стало пугать меня в Бренде Парсли: она совсем потеряла над Эдом контроль, они так долго жили в браке. Мы привыкли проводить все ночи вместе в этих ужасных дешевых гостиницах. Но это вовсе не значит, что мы все время занимались любовью, через полчаса он начинал разглагольствовать о преступной власти, отправляющей наших мальчиков во Вьетнам ради прибылей акционеров. Я никогда не понимала, ради каких таких прибылей их туда посылали, и сомневаюсь, что Эд искренне беспокоился об этих ребятах, - фактически солдатами были белые и черные бедняки, - и так ли уж его все это трогало! - Она опустила глаза, потом подняла их опять, и Ван Хорн почувствовал прилив собственнической гордости ее красотой, ее живостью. Как прелестно опускается ее верхняя губка на нижнюю, когда она, задумавшись, молчит. - Потом я, - продолжала Сьюки, - должна была вставать и мчаться домой готовить завтрак для детей, они пугались, когда меня всю ночь не было дома, а потом прямо в редакцию - он же мог спать весь день. Никто не знает, какие обязанности должен отправлять пастор, разве что произнести свою глупую воскресную проповедь, вот уж действительно обман, ничего не скажешь. - А люди и не очень-то возражают, - глубокомысленно проговорил Даррил, - целые годы ушли у меня на то, чтобы узнать, как обманывают. Официантка с варикозными ногами, открытыми до середины бедра, принесла Ван Хорну очищенных креветок на треугольниках хлебного мякиша, а Сьюки цыпленка "а ля кинг": нарезанное кубиками белое мясо с ломтиками грибов в сметанном соусе, запеченное на раковине с гребешком и похожее на слоеный пирожок. Она также принесла ему "Кровавую Мэри", а ей сухое шабли, бледнее лимонада, потому что Сьюки нужно было возвращаться в редакцию, чтобы напечатать последнюю статью о сложностях бюджета в Отделе шоссейных дорог Иствика в связи с приближением зимних снегопадов. Этим летом Портовая улица была разбита приезжающими туристами и тяжелыми грузовиками, железобетонные плиты над дренажными канавами у супермаркета разрушились, и во время прилива через выбоины был виден водяной поток. - Итак, вы считаете Фелисию злой, - между прочим продолжил обсуждение Ван Хорн. - Я не сказала бы злой, точнее... да, злой... Она правда злая. В чем-то похожа на Эда, вся в делах и не уважает окружающих. Бедный Клайд опускается у нее на глазах, а она названивает по поводу петиции с требованием восстановить школьную форму. Пиджаки и галстуки для мальчиков и ничего, кроме юбок, для девочек; запретить джинсы и брюки в обтяжку. Она вынудила продавца в газетном киоске спрятать "Плейбой" под прилавок, а когда увидела в одном фотоежегоднике девицу с мужчиной - фотомодели на каком-то карибском пляже - с телами, сверкающими на солнце сквозь фотофильтр "полароида", с ней чуть не случился припадок. Она хочет упечь в тюрьму бедного Ганса Стивенса за то, что у него на полке был этот журнал, поставщики привезли, его не спросив. Она хочет вас засадить в тюрьму за то же самое, за неправомочное использование земли. Будь ее воля, она бы всех засадила в тюрьму, а ее собственный муж давно в тюрьме. - Ну, - улыбнулся Ван Хорн, его красные губы еще больше покраснели от томатного сока "Кровавой Мэри". - А вы хотите освободить его досрочно. - Не совсем так, я к нему _привязана_, - призналась Сьюки, вдруг чуть не расплакавшись, - эта привязанность такая бессмысленная и глупая. Он так благодарен просто... за эту малость. - Если внимание исходит от вас, то малость - это очень много, - галантно сказал Ван Хорн. - Вы победительница, тигрица. - Да нет, - запротестовала Сьюки. - Люди напридумывали о рыжих, считают, что о нас можно спички зажигать, а на самом деле мы справедливые, и хотя я многим кажусь суетливой, я, знаете ли, пытаюсь выглядеть умной, по крайней мере по меркам Иствика. О себе же я думаю, что у меня реально нет ничего - власти, загадочности, женственности - того, что есть у Александры или даже у Джейн, по-своему несколько тяжеловесной, вы понимаете, что я имею в виду? Сьюки знала за собой эту потребность говорить с мужчинами о двух ведьмах, искала возможность, беседуя, вызывать всех троих, заключить их тройственное тело в энергетический конус - то был кратчайший путь к когда-то живой матери, ее собственной матери, - маленькой, похожей на птицу женщине, напоминавшей, подумать только, Фелисию Гэбриел и, как и она, одержимой общественной деятельностью, - ее или вечно не было дома, или она названивала кому-то из своего прихода, или из комиссии, или из правления. Она всегда приводила домой сирот или беженцев, в те годы потерявшихся корейских детей, а потом оставляла их Сьюки и ее братьям в большом кирпичном доме с двором, спускавшимся к озеру. Другие мужчины, Сьюки это чувствовала, были против, когда ее мысли и слова стремились к шабашу ведьм, злому и утешительному, но не Ван Хорн. Так или иначе, ему это нравилось, своей неизменной добротой он был похож на женщину, внешне оставаясь ужасно мужественным (когда он трахал, было больно). - Они уродки, - просто сказал он. - У них нет таких отличных грудок. - Разве я не права? - спросила она, чувствуя, что Ван Хорну можно сказать все, бросить любой свой кусочек в этот клокочущий темный котел. - Насчет Клайда. Во всех книгах пишут, что никогда не стоит связываться с работодателями - потом потеряешь работу, а Клайд так отчаянно несчастен. И в этом есть что-то опасное. Белки глаз у него желтые, почему? - Белки этих глазных яблок уже мариновались, когда ты еще играла с куклой Барби, - усмехнулся Ван Хорн. - Гуляй с ним, девочка, но будь осторожна на пути греха. Здесь мы не боремся в открытую, мы просто играем в азартные игры. Подумав, что, если продолжать разговор в том же духе, ее отношения с Клайдом станут принадлежать Даррилу в той же степени, что и ей, Сьюки переменила тему. Остальное время за обедом Ван Хорн рассказывал о себе, о надежде найти лазейки, чтобы обойти второй закон термодинамики. - Просто должна быть та самая чертова лазейка, где совершается переход в небытие, - сказал он, вспотев и потирая от волнения губы. - Эта особенность находится на дне Большого Бэнга [большая доза наркотика (ам. сленг)]. Ага, а как насчет гравитации? Считается, что все эти самодовольные ученые изрекают священные истины, будто мы понимаем их с тех пор, как Ньютон вывел свои формулы, но факт остается фактом: многое так и осталось дьявольской загадкой. Эйнштейн утверждал, что это как все время сгибать скрученную миллиметровку. Но Сьюки, детка, не полагайся на волю случая - в этом сила. Эта сила поднимает воду во время прилива: стоит сделать шаг из самолета, как она засасывает тебя вниз; а что за сила действует мгновенно в космосе и не имеет ничего общего с электромагнитным полем? - Он позабыл о еде, слюна забрызгала лакированный стол. - Существует формула, должна существовать, такая же изящная, как E=mc^2. Меч из камня, понимаете, что я имею в виду? Его большие руки, беспокойные, как листья оранжерейных тропических растений, которые кажутся пластмассовыми, хотя знаешь, что они настоящие, сделали решительный жест, словно выхватывая меч из ножен. Затем при помощи солонки, перечницы и керамической пепельницы, на которой был в подробностях воспроизведен Дом Старой колонии в Ньюпорте, Ван Хорн попытался показать, как частицы, составляющие атомы, могут образовывать такую комбинацию - он был в этом убежден, - что получится электричество без дальнейших затрат энергии. - Это как джиу-джитсу: ты швыряешь противника через плечо с большей силой, чем он на тебя напал. Рычаг. Нужно _раскачать_ эти электроны. - Он изобразил руками движение отталкивания. - Но только хорошо продумать, как это сделать механическим или химическим путем, и все получится; всякий раз достает тебя этот древний второй закон. Знаете, что такое пары Купера? Нет? Шутите? Вы журналист или нет? Так вот, новость - это не только кто с кем переспал. Это пары свободных электронов, составляющие основу сверхпроводимости. Вам известно о сверхпроводниках? Нет? Ладно, их сопротивление равно нулю. Я не хочу сказать, что оно очень мало, я бы сказал, равно _нулю_. Ну, положим, мы открыли какие-то тройки Купера. Получается, что их сопротивление _меньше_ нуля. Должен появиться какой-то элемент, как селениум для процесса ксерокопирования. У этих задниц в Рочестере ничего не было, пока они не наткнулись на селениум. Гром среди ясного неба, они просто наступили на него ногами. Ну, если получить эквивалент селениума, нас не остановить, Сьюки, детка. Ты проникаешь повсюду с наружным химическим слоем, любая на свете крыша может стать электрогенератором просто благодаря слою краски. Фотогальваническая камера, что используется в искусственных спутниках, представляет собой простой сандвич. В самом деле, что вам нужно - это не ветчина, сыр и салат - иначе кремний, мышьяк и бор, - а салат с ветчиной, где главное не огромный сандвич. Все, что я должен рассчитать, так этот хреновый майонез. Сьюки расхохоталась и - все еще голодная - взяла хлебную палочку из миниатюрного горшочка на столе, развернула ее и стала грызть. Фантастика. Такие люди были в Рочестере и в Шенектади, она выросла с ними рядом, важными, умными, с тонкими поджатыми губами, лысеющими лбами и пластмассовыми вкладышами в кармашках рубашек - на случай, если ручки потекут, - с мужчинами, которые все время решали свои проблемы; все они сидели на правительственных фондах, имели хорошеньких женушек и деток, к которым возвращались домой по вечерам. Но потом ей стало ясно, что эти мысли полнейшее заблуждение, оставшееся от ее прежней жизни, пока в ней не пробудилась явная женственность и она не поняла, что все, что так упорно создают мужчины, - отравленная пустыня, поле битвы или грандиозная свалка. Почему бы такому сумасброду, как Ван Хорн, не открыть какую-нибудь из тайн Вселенной? Вспомните Томаса Эдисона, он был глухим, потому что в детстве, сажая на телегу, его подняли за уши. Вспомните того шотландца, как его имя? Он наблюдал, как пар приподнимает кружку чайника, и потом состряпал железные дороги. На языке у нее вертелось, ей так хотелось рассказать Ван Хорну, как она и Джейн Смарт шутки ради напускают порчу на ужасную жену Клайда. Они пользовались "Книгой литургий", которую Джейн украла в епископальной церкви, где иногда заменяла хормейстера. Торжественно окрестив горшочек именем Фелисия, они бросали в него перья, булавки, мусор, выметенный Сьюки из своего невероятно древнего домика в Болиголовом переулке. Теперь, не прошло и десяти часов после обеда с Ван Хорном, она развлекала Клайда Гэбриела. Дети спали. Фелисия уехала с караваном автобусов из Бостона, Уорчестера, Хартфорда и Провиденса в Вашингтон на антивоенный митинг протеста: они собирались приковать себя цепями к колоннам Капитолия, чтобы "вставить палки в колеса" правительству. Клайд мог остаться на всю ночь, если встанет до пробуждения первого ребенка. Он являл собой трогательную карикатуру на мужа, в бифокальных очках и фланелевой пижаме, с маленьким зубным протезом, который тайком завернул в бумажный носовой платок "клинекс" и сунул в карман пиджака, считая, что Сьюки не видит. Но она видела, так как дверь в ванную не закрывалась до конца из-за старого, осевшего за века фундамента дома, а она вынуждена была сидеть несколько минут в туалете, ожидая, когда выйдет моча. Мужчины были способны изгнать ее немедленно, это было одной из их способностей, раздается громовой всплеск, когда они гордо стоят над унитазом. Все, их касающееся, было более откровенным, их внутренности не были такими запутанными, как у женщин, чтобы моче нужно было через них пробираться. Сьюки украдкой выглянула, выжидая; Клайд, по-стариковски сгорбившись и наклонив голову с этой шишкой на затылке, как у всех ученых мужей, пересек вертикальную щель в двери, через которую ей была видна спальня. По его согнутым рукам она поняла, что он вынимает что-то изо рта. Короткая розовая вспышка искусственной десны, и затем он опустил свой маленький пакетик, свернутый из носового платка "клинекс", в боковой карман пиджака, там он не забудет его, когда выйдет на ощупь из ее комнаты на рассвете. Сьюки сидела, сведя хорошенькие округлые коленки и сдерживая дыхание: с детства она любила подглядывать за мужчинами - этим другим племенем, перемешанным с ее племенем, - которые любят хвастать и грязно выражаться, но, в сущности, оказываются такими детьми, когда даешь им пососать грудь или раскрываешь ноги, чтобы впустить их, и они внедряются туда и желают этого опять. Она любила сидеть, как сейчас, но только на стуле, и вытянуть ноги так, чтобы ее кустик казался пышным, а курчавые волоски блестели, и давала им ласкать его, целовать и поедать. Волосяной пирожок, как назвал это один ее знакомый из штата Нью-Йорк. В конце концов моча вышла. Она выключила свет в ванной комнате и вошла в спальню, где единственным освещением был свет от фонаря на углу Болиголова переулка и Дубравной улицы. Они с Клайдом никогда раньше не спали, тем не менее недавно они стали ездить в Бухтовую рощу в обеденный перерыв (она шла пешком по Портовой улице до памятника погибшим на войне, а он догонял ее там на своем "вольво"); на следующий день ей надоело целовать его грустное, изможденное лицо с длинными волосками, растущими в ноздрях, и табачным дыханием, и, чтобы доставить удовольствие себе и ему, она расстегнула молнию на его ширинке и быстро, сладко (она сама это почувствовала) довела его, спокойно наблюдавшего за происходящим, до извержения. Эти смешные струи спермы как крики детеныша животного в когтях ястреба. Он был поражен ее ведьминской выходкой; когда он смеялся, губы странно возвращались из улыбки, открывая задние неровные зубы с гнездами почерневшего серебра. Это было немного страшно, коррозия и боль, и остановившееся мгновение. Она опять почувствовала робость, входя незамеченной в свою собственную комнату, где находился мужчина, ее глаза еще не адаптировались после ванной. Клайд сидел в углу, его пижама светилась, как флюоресцирующая лампа, которую только что выключили. Кончик сигареты горел красным рядом с его головой. Она могла видеть себя, свои белые бедра и неровные ребристые бока, более отчетливо, чем видела его, так как у нее на стенах висели несколько старинных зеркал в позолоченных рамах, унаследованных от тетки из Итаки. Эти зеркала были испещрены старческими пятнами; сырые оштукатуренные стены старых каменных домов съедали ртуть с их обратной стороны. Сьюки предпочитала такие зеркала зеркалам без изъянов; они возвращали ей ее красоту, не отыскивая недостатков. Клайд проворчал: - Не уверен, что я готов. - Если не ты, то кто же? - спросила Сьюки у теней. - Надо подумать, кто они, - сказал он, все же вставая и начиная расстегивать пижамную куртку. Горящая сигарета переместилась в его рот, и ее красный кончик прыгал, когда он говорил. Сьюки почувствовала дрожь. Она ожидала, что будет тут же заключена в его объятия с долгими, жадными, дурно пахнущими поцелуями, как это было в машине. Проворное обнажение поставило ее в невыгодное положение: она себя обесценила. Как ужасны колебания, которые должна претерпевать женщина на бирже мужского рассудка, вверх и вниз каждую минуту, пока торгуются их "я" и "сверх-я". Она уже хотела вернуться, запереться опять в светлой ванной и послать его к черту. Он не двинулся. Его иссушенное, в прошлом красивое лицо с обтянутыми скулами было помятым лицом умника с одним закрытым от дыма сигареты глазом. Вот так же он сидел, редактируя статьи, мягкий карандаш двигался быстро и стремительно, глаза с желтыми белками прятались под зеленым козырьком, дым от сигареты утрачивал плывущие галактические формы в конусе света настольной лампы, его собственном конусе власти. Клайд любил резать и искать целый огромный абзац, который можно было разместить без швов; хотя недавно он стал обходиться бережнее с ее сочинениями, исправляя только орфографические ошибки. - И сколько же их? - спросила она. Он подумал, что она шлюха. Фелисия, наверное, всегда говорила ему это. Дрожь, которую ощутила Сьюки, была ли она от холода в комнате или от вызывающего озноб вида собственной нагой белизны, одновременно посетившей три зеркала? Клайд загасил сигарету и снял пижаму. Количество светлого в зеркалах удвоилось. Его пенис был впечатляющим, длинным, как он сам, покачивался беспомощно и тяжелоголово, как все пенисы; эта самая непрочная часть плоти. Его кожица беспокойно скользила при соприкосновении с ней, когда он наконец попытался ее обнять; Клайд был костлявым, но удивительно теплым. - Не очень много, - ответил он. - Как раз столько, чтобы заставить меня ревновать. Боже, ты прелесть. Я готов заплакать. Она повела его в постель, пытаясь сдержать каждое движение, способное разбудить детей. Под покрывалом его угловатая голова с царапающими бакенбардами тяжело покоилась на ее груди, его скула раздражала ей ключицу. - Из-за этого не стоит плакать, - сказала она успокаивающе, высвобождая кость из-под кости. - Это считается веселым занятием. Как только Сьюки произнесла это, лицо Александры вплыло в ее сознание: широкое, немного загорелое даже от зимних прогулок, мягкие впадины на подбородке и на кончике носа придавали ей спокойную, богоподобную сдержанность, отрешенность посвященного: Александра верила, что природа, физический мир - это весело. Прижимающийся к Сьюки мужчина, кожа, полная теплых костей, в это не верил. Мир ему представлялся безвкусным, как бумага, составленным в единое целое из непоследовательных, беспорядочных событий, которые мелькали на его столе, отправляясь в рассыпающиеся прахом архивы. Все для него становилось вторичным и ничего не стоящим. Сьюки удивлялась своей собственной силе, тому, что она так долго могла держать этих огорченных, сомневающихся мужчин на собственной груди и не заразиться их слабостью. - Я был бы счастлив проводить с тобой каждую ночь, - признал Клайд Гэбриел. - Ну, тогда... - сказала Сьюки по-матерински, испуганно глядя в потолок, пытаясь подчиниться ему, отправиться в этот сексуальный полет, который ее тело обещало другим. Тело этого пятидесятилетнего мужчины испускало сложный мужской запах, включавший в себя отвратительный оттенок виски, который она часто замечала, наклоняясь над Клайдом к столу, когда его карандаш вонзался в машинописный текст. Этот запах был от него неотделим. Она гладила волосы на его шишковатой голове. Волосы у него поредели, и как это было прекрасно! Как будто каждый волос действительно был сосчитан. Его язык задвигался по ее соску, розовому и напряженному. Она гладила другой, катая его между большим и указательным пальцами, чтобы возбудиться. Его печаль излилась на нее, но он не исцелился окончательно. Кульминация, хотя он и кончал медленно, как все стареющие мужчины, оставила ее собственного демона неудовлетворенным. Ей хотелось еще, хотя он сейчас же был готов уснуть. - Ты чувствуешь вину перед Фелисией, когда бываешь со мной? - спросила Сьюки. Говорить так было недостойно, это было кокетством, но иногда, переспав с кем-нибудь, она чувствовала отчаянное унижение, собственное чрезмерное обесценивание. В единственном окне держался холодный лунный свет. Снаружи царил бесцветный ноябрь. С улицы убрали стулья, лужайки были мертвыми и ровными, как пол, все было голо, как в доме, из которого носильщики вынесли всю мебель. Маленькое грушевое дерево, увешанное плодами, стало пучком прутьев. На подоконнике стоял горшок с мертвой геранью. В узком буфете рядом с холодным камином хранился зеленый шнурок. Колдовство спало под кроватью. Клайд достал свой ответ из глубины снов. - Я не чувствую вины, - сказал он. - Только гнев. Эта сука пробормотала и проболтала вконец всю мою жизнь. Обычно я пребываю в оцепенении. Как замечательно, что ты немного растормошила меня, но и нехорошо. Я увидел, что упустил, что эта самодовольная надоедливая сука заставила меня упустить. - По-моему, - сказала Сьюки, по-прежнему кокетливо, - ты несколько преувеличиваешь мои достоинства. Я ведь тоже могу разозлить. - Сьюки хотела сказать этим, что она не из тех, кто будет под него ложиться по первому зову и вытаскивать его из-под кого-то. Хотя он был такой печальный и обессиленный, что она действительно почувствовала, как в ней шевельнулось что-то, свойственное женам. Таких мужчин много - как сутулы их плечи, когда они встают со стула, как они неловко, со смущенными лицами надевают и снимают брюки, как послушно сбривают ежедневно щетину с лиц и выходят на белый свет, чтобы заработать денег. - У меня голова кружится от того, что я вижу, - Клайд нежно ласкал ее крепкие груди, плоский втянутый живот. - Ты похожа на скалу. Мне хочется прыгнуть. - Пожалуйста, не прыгай, - сказала Сьюки, прислушиваясь: кажется, один из детей, младший, заворочался в кровати. Домик был таким маленьким, ночью они как будто все держались за руки через покрытые обоями стены. Клайд уснул, положив ладонь ей на живот, и ей пришлось поднять его тяжелую руку - его легкое похрапывание прервалось, затем возобновилось, - чтобы сползти с откачнувшейся кровати. Она попыталась опять пописать, но ничего не получилось, взяла ночную рубашку и халат, висевшие на двери ванной, и пошла проведать малыша. Его одеяло было скинуто на пол в тревоге ночных кошмаров. Опять оказавшись в постели, Сьюки усыпляла себя, летя в воображении к старой усадьбе Леноксов - к теннису, в который они теперь могли играть всю зиму, потому что Даррил расточительно установил большой, наполненный теплым воздухом купол; и к напиткам, которые Фидель будет им подавать после еды, с цветными включениями лайма, вишен, мяты и пимента; и как их глаза, смех и болтовня будут сплетаться, словно влажные круги, оставленные их стаканами на стеклянном столе в огромной комнате Даррила, где собирает пыль поп-арт. Здесь эти женщины были свободны, отдыхая от несвеже пахнущей жизни, храпящей рядом с ними. Когда Сьюки заснула, ей снилась еще одна женщина, Фелисия Гэбриел, ее возбужденное треугольное лицо говорило и говорило, приближаясь, становилось все злее, конец языка был оттенка пимента и болтался с неустанным, ровным, негодованием за зубами, теперь он дрожал между зубов, касаясь Сьюки там и тут; может быть, и не следовало говорить это, но он действительно ощущался; кто сказал, что является естественным, а что нет. Все существующее должно быть естественным; никто не смотрит, никто, о, такой упорный, быстрый, маленький красный кончик, такой нежный, такой умелый. Сьюки ненадолго проснулась и ощутила, что оргазм, который не смог дать ей Клайд, пыталась вызвать явившаяся во сне Фелисия. Сьюки закончила попытку левой рукой, не в такт храпу Клайда. Крошечная изогнутая тень летучей мыши прошлась по луне, и это Сьюки тоже сочла утешением, мысль о чем-нибудь, что бодрствовало помимо ее сознания, - как поздний ночной трамвай, что со скрежетом огибал далекий невидимый угол в ночи, там, где она жила в детстве, в штате Нью-Йорк, в маленьком кирпичном городке, похожем на ноготь на конце длинного ледяного озера. Любовь Сьюки заставила Клайда больше пить; пьяным он мог расслабиться и погрузиться в мерзость желания. Теперь в нем сидел зверь и грыз его изнутри, это было что-то вроде общения, беседы. То, что он когда-то так же желал Фелисию, повергало его в отчаяние безнадежности. К несчастью, он был скептиком. С семи лет не верил в Бога, с десяти в патриотизм, с четырнадцати - в искусство, с тех пор, как осознал, что никогда не станет Бетховеном, Пикассо или Шекспиром. Его любимыми авторами были великие провидцы - Ницше, Юм, Гиббон, безжалостные, торжествующие ясные умы. Он все больше и больше забывался где-то между третьим и четвертым стаканом виски, не в состоянии вспомнить на следующее утро, какую книгу держал на коленях, с каких собраний возвращалась Фелисия, когда она легла спать, как он двигался по комнатам дома, который казался громадной и хрупкой оболочкой теперь, когда уехали Дженнифер и Кристофер. Движение транспорта сотрясало улицу Людовика, в унисон бессмысленным толчкам крови в сердце Клайда. В своем одиноком оцепенении пьянства и желания он достал с дальней запыленной полки Лукреция, оставшегося со времен учебы в колледже, всего исписанного между строк переводами, сделанными им самим, прилежным, полным надежд. Nil igitur mors est ad nos neque pertinet hilum, quandoquidem natura animi mortalis habetur [нет, следовательно, смерти для нас, раз природа имеет душу (лат.)]. Он перелистал изящную тонкую книжку, голубой корешок вытерся добела в тех местах, где его влажные руки юноши держали ее множество раз. Он напрасно искал тот раздел, где описывается отклонение атомов, это случайное неопределенное отклонение, которое усложняет дело, и все, таким образом, через накапливающиеся противоречия, включая мужчин с их удивительной свободой, начинает существовать; если бы не было этого отклонения, все атомы упали бы вниз через inane profandum [глубокая пропасть (лат.)], как капли дождя. За долгие годы привычкой стало выходить перед сном в родственное безмолвие заднего двора и минуту вглядываться в неправдоподобные брызги звезд; он знал, это острие ножа вероятности позволило огненным телам быть на небе, так как, если бы первоначальный огненный шар был немного более однородным, галактики не смогли бы образоваться и за миллиарды лет израсходовали бы себя в разнородности слишком стремительно. Он будет стоять около ржавеющего маленького гриля барбекю, не используемого теперь, когда нет детей, и напоминать себе отвезти гриль в гараж сейчас, когда в воздухе чувствуется зима, и никогда не сделает этого, ночь за ночью жаждуще поднимая лицо к этому загадочному своду над головой. Свет сходил в его глаза, начав свой путь, когда пещерные люди еще бродили по безграничному миру маленькими стаями, как муравьи по столу для игры в пул. Cygnus [созвездие Лебедя (лат.)], его незавершенный крест, и летящая "V" Андромеды, обвивающая вторую звезду своими пышными волосами - в его заброшенный телескоп это часто было видно, - есть спиральная галактика за пределами Млечного Пути. Каждую следующую ночь небо было таким же; Клайд был фотографической пластиной, проявляемой вновь и вновь; звезды входили в него, как пули в жестяную крышку. Сегодня вечером оставшийся со студенческих лет том "De Rerum Natura" ["О природе вещей" (лат.)] сложил испещренные его давнишними пометками страницы и выскользнул меж колен. Он думал о том, чтобы выйти и совершить свой ритуал звездосозерцания, когда в его кабинет ворвалась Фелисия. Хотя, конечно, это был не его кабинет, а их общий, как и каждая комната в этом доме была общей, и каждая шелушащаяся доска обшивки, и каждый кусок разрушающейся изоляции на старом одножильном медном проводе были их общие, и ржавеющий барбекю, и висящая над входом деревянная дощечка с орлом красно-бело-голубых цветов, превратившихся под дождем атомов в розовый, желтый и черный. Фелисия размотала полосатые шерстяные шарфы с головы и горла и топнула ногами, обутыми в ботинки. - Такие бестолковые люди живут в этом городе; они действительно проголосовали за то, чтобы сменить название Портовая площадь на площадь Казмиржака в честь того идиота, мальчишки, который поехал во Вьетнам, чтоб там его убили. Она стянула ботинки. - Ну и ну, - сказал Клайд, стараясь быть тактичным. С тех пор как плоть Сьюки, ее шерстка и мускусный запах затопили клетки его мозга, предназначенные для супруги, Фелисия казалась ему прозрачной, женщиной, нарисованной на салфетке, которую могло унести ветром. - Да корабли не заходят туда уже восемьдесят лет. Там все засорено илом после бури 88. - Он наивно гордился своей точностью; наряду с астрономией Клайд в те годы, когда его голова была ясной, интересовался природными катаклизмами: извержение Кракатау, окутавшее Землю пылью, наводнение 1931 года в Китае, жертвами которого стали почти четыре миллиона человек, землетрясение 1755 года в Лиссабоне, случившееся, когда все верующие были в церкви. - Но было так _приятно_, - сказала Фелисия, улыбаясь неуместной быстрой улыбкой, свидетельствующей, что она считала свои слова бесспорными, - на Портовой улице стоят скамейки для стариков и старый гранитный обелиск, совсем непохожий на военный памятник. - Ну, так там и будет по-прежнему хорошо, - предположил он, удивляясь, что еще один дюйм виски смог милосердно одолеть его. - Нет, не будет, - бросила Фелисия резко, стягивая пальто. На ее запястье поблескивал широкий медный браслет, Клайд его раньше не видел. Он напоминал о Сьюки, которая иногда не снимала украшений и больше ничего на ней не было, она ходила, блистая наготой, по темным комнатам, где они любили друг друга. - Скоро они захотят переименовать Портовую улицу, Дубравную, а потом и сам Иствик, послушавшись какого-нибудь выходца из низов, не придумавшего ничего лучше, чем идти и жечь деревни напалмом. - На самом деле Казмиржака помнят хорошим, милым ребенком. Несколько лет назад он был защитником в футбольной команде, а теперь в списке погибших! Вот почему люди так тяжело восприняли его гибель прошлым летом. - Ну, я это не восприняла тяжело, - сказала Фелисия, улыбаясь, как будто ее точка зрения решила этот спор. Она подошла к огню, который он разжег в камине, чтобы согреть руки, и, полуотвернувшись, что-то делала со своим ртом, как будто освобождая волос из губ. Клайд не знал, почему этот ставший знакомым жест разозлил его, хотя из всех непривлекательных черт, которые Фелисия приобрела с возрастом, это несчастье не могло истолковываться как недостаток. Утром он увидит перья, солому, монетки, еще блестящие от слюны, приклеившиеся к ее подушке, и захочет растолкать ее, ощущая шум в голове. - Можно подумать, - настаивала она, - он родился и вырос в Иствике! Его семья приехала сюда лет пять назад, и его отец не пытался найти настоящую работу, а трудился с бригадой на укладке дорог, чтобы потом можно было шесть месяцев не работать, получая пособие. Он сегодня пришел на собрание в черном галстуке, перепачканном лицом. Бедная миссис К., она постаралась одеться получше, чтобы не выглядеть, как проститутка, но, боюсь, у нее это не получилось. Фелисия очень любила бесправных вообще, но, когда дело касалось кого-то конкретно, она брезгливо зажимала нос. Это была для нее прекрасная возможность пуститься в нудные рассуждения, и Клайд уже не мог удержаться и не подлить масла в огонь. - Думаю, что площадь Казмиржака - это совсем неплохо, - сказал он. Маленькие безумные глаза Фелисии вспыхнули. - Нет, ты так не думаешь. Ты думаешь, что эта дерьмовая площадь не так уж и плоха! Тебе наплевать, что за мир мы оставим нашим детям или какие войны мы им навяжем. И убьем мы себя этим или нет, но ты отравляешь себя смертельно прямо сейчас, и то, чего ты хочешь, это утянуть за собой весь земной шар, вот что ты об этом думаешь. - Ее дикция стала неясной, и она осторожно сняла с языка маленькую булавку и что-то напоминающее кусочек ластика. - Что-то я не вижу, чтобы они были рядом, наши дети, которым мы должны передать мир, какой бы он ни был, - усмехнулся Клайд. Он осушил