Мигель Анхель Астуриас. Зеленый папа Роман ---------------------------------------------------------------------------- EL PAPA VERDE 1954 Перевод M. Былинкиной Избранные произведения в двух томах. Том I Ураган. Зеленый папа. Романы Перевод с испанского М., "Художественная литература", 1988 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru Spellcheck Aleksander Tolokno ----------------------------------------------------------------------------  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  I Он подставил ветру лицо, - кто узнал бы Джо Мейкера Томпсона? - снизу вверх осветил его мокрый светляк, - кто узнал бы человека, закопченного до самой глотки? Лоб, лоснящийся от мазута, усеян стеклянными волдырями пота, хрящеватые большие уши словно прожарены в машинном масле. Слабый свет фонаря, стоявшего у ног, мазнул щетинистую бородку, но не добрался до век - глаза в черных впадинах, лоб во тьме, нос заострен тенями. Он подставил ветру лицо, и волосы взметнулись дымом, рыжеватым дымом, копотью, пронизанной огненными искрами, видимыми во мраке жаркой ночи. Кругом - сплошная темь, но ему невмоготу было дольше стоять у топки, вдыхая вонь гнилых досок и ржавого котла, изъеденного солью и накипью. Дышать... Дышать, погружая ноздри в ветер, остервенело гнавший волны - зверей С пушисто-пенными хвостами. Когда он выпрямился и расправил плечи, чтобы передохнуть, оглядеться, подставить лицо ветру, к его ногам упал машинный ключ, требуя смертного приговора никуда не годному котлу. От удара ключа о палубу замигал фонарик, снизу озаривший жесткое лицо, на которое бросили теперь свет бортовые фонари, плакавшие в три ручья, забрызганные волнами. Он выглянул наружу как раз перед тем, как суденышко укрылось в гавани, пройдя сквозь гребень дождя, сквозь ветер, трепавший его час за часом, много часов, больше, чем смогли отсчитать пассажиры. Лишь только ночь стала чернить гневно бурливший лак Карибского моря, время замерло, ожидая, когда пройдет нечто, длящееся одно мгновение и принадлежащее не царству времени, а вечности; время остановилось, и никто не поверил своим глазам, увидев, как заалела заря. Утренний свет разлился сразу, внезапно, каким-то чудом, едва пароходик отдался плещущему покою бухты, оставив позади, за мысом Манабике, канонаду волн и горы пены, в которой суда терялись, как в хвосте кометы, и вошел в подкову спящего берега, поросшего плавучим лесом мачт. На широколобое лицо, скрытое маской из копоти и масла, на прищуренные карие глаза, на медную бородку молодого морского волка, на ровные крепкие зубы в сочно-розовых деснах пала ясная прохлада разлившегося по небу рассвета и скованного бухтой моря, пала, как выигрыш на счастливый билет, а пассажиры, изнуренные, помятые - страшная ночь изжевала их бренные тела вместе с платьем, - пытались между тем, томясь от нетерпения, различить вдали, на том краю ровной никелевой простыни, пальмовые рощи и портовые здания - синие силуэты на фоне абрикосового неба. Пассажиры!.. Они больше походили на потерпевших кораблекрушение. Всегда обращался почти в кораблекрушение этот ночной морской переход, который на сей раз из-за шторма и неисправной машины длился целую вечность. Тридцать человек на пароходике агонизировали и снова оживали. Пучина поглощала их и вновь изрыгала, оскверненная богохульствами людей - жмыхов жизни, выжатой из них Панамским каналом. Их богохульства взрыхляли дно морское. Суденышко то и дело вспыхивало золотом - спичечный коробок, взрываемый молнией; вспышки словно глушили машину - пароходик лишался сил и отдавался на волю волн, а ливень гнал его в открытый океан или швырял скорлупкой к берегу, грохотавшему громом. Когда машина глохла, суденышко дико прыгало, а когда машина вновь оживала, тряслось в лихорадке, и люди предавались то надежде, то отчаянию, но отчаяние росло - пароходик все менее сопротивлялся разнузданной, разбушевавшейся стихии, с трудом, как усталый матадор, увиливая от быка-шквала. Стоявший у руля лоцман-трухильянец - на него была вся надежда - спас их всех почти по наитию. Пассажиры, перед тем как сойти на берег, совали трухильянцу деньги и ценности, жали руку и твердили: - Спасибо! Большое спасибо! На владельца же пароходика, Джо Мейкера Томпсона, которому к концу пути пришлось заменять машиниста, глядели со злобой. - Мерзавец, - сквозь зубы цедили они, - мог всетаки предупредить, что котел никудышный, или вовсе не выходить в море ночью, задержаться из-за ненастья! Те, кого укачало, плелись по сходням, как пьяные, других била нервная дрожь, на твердой земле шатало. - Мерзавец гринго! Дать бы ему в морду! Рвач! Везти нас на смерть из-за нескольких песо! Только полное изнеможение мешало рассчитаться с ним сполна, да еще и страх получить в собственной шкуре дырку, пробитую пулей. Пока они выходили на берег, Мейкер Томпсон поглаживал рукоятки револьверов, которые всегда носил при себе - по штуке на каждом боку, - чтоб не действовать в одиночку на скользкой земле. Он отослал трухильянца на поиски некоей особы, которую надеялся отыскать в порту, и, оставшись один - машинист и юнги удрали, не дожидаясь расчета, - с размаху ударил ногой по машине. Не только с людьми и скотом обходятся плохо, с машинами тоже. А за пинком - ласка: стал нежно допытываться, что у нее болит, словно она могла его понять; просил пожаловаться на хворь как-нибудь еще, не только свистом во время работы - по одному признаку трудно о чем-нибудь судить. Ни пинки, ни ласка не помогли: после запуска она тотчас таинственно умолкала. Он чистил, налаживал, продувал, подпиливал... - все тот же упрямый свист. Выбившись из сил, Мейкер Томпсон прилег вздремнуть. После сьесты должен явиться турок. Турка интересовало судно. Однако в таком состоянии, сломанное... Надо быть идиотом, чтобы купить эту посудину. Продать ее - прогадать, говорит трухильянец, но уж куда больше прогадаешь, если останешься - да и останешься ли еще, - с этой разбитой тыквой. В общем, надо положиться на судьбу. Акулы кружили одна за другой в синем стакане моря, застывшего под причалом. Кто кидал там, внизу, огромные игральные кости, метавшиеся акульими тенями? Если придет за ним та особа и если пароходик купят,быть ему банановым плантатором. Если никто не придет и с турком не выгорит дело, - оставаться пиратом на море. Кто-то спросил с мола, когда он отчалит. Ответил, - что не знает. Машина барахлит, сказал он так, словно говорил с просмоленными сваями причала, где стоял " тот, кто спрашивал, или с акулами. Вот спускается трухильянец. Показались его ступни, колени, набедренная повязка, полы рубахи, рукава, плечи, голова в панаме из листьев илама. Он принес письмо. Читать было некогда. Мейкер Томпсон едва пробежал записку глазами. Уже слышался сиплый голос турка. С ним вместе пришло несколько человек. - Что с машиной? - спросил турок по-английски. - По правде говоря, не знаю... - ответил Мейкер Томпсон. - Ее посмотрят мои механики, они разберутся. Во всяком случае, дело сделано. Вечером доставлю деньги. С рассветом выйдем на юг. - Тогда, трухильянец, надо перенести мои вещи на берег... - Пусть другой придет, тебя с судна уберет! - ворчал тот, сгребая в охапку гамаки, ружья, оленьи шкуры, мешки с одеждой, лампы, москитные сетки, трубки, карты, книги, бутылки... Последний солнечный луч огненной горчицей кропил бухту Аматике. Легкий бриз шелестел в пальмах, словно гасил пламя на рдеющих стволах и кронах. Высокие звезды, желтые маяки, черная плавучая тень берега над зеленым морем. Нескончаемое дление вечера. Люди на молу. Черные. Белые. Как странно выглядят белые ночью! Как черные - днем. Негры из Омоа, из Белиза, из Ливингстона, из Нового Орлеана. Низкорослые метисы с рыбьими глазами - не то индейцы, не то ладино, смуглые самбо, разбитные мулаты, китайцы с косами и белые, бежавшие из панамского ада. Турок уплатил ему звонкой золотой и серебряной монетой, они скрепили подписями купчую, и поутру суденышко отплыло без пассажиров на юг, туда, откуда прибыл Джо Мейкер Томпсон, лежавший теперь в гамаке под крышей ранчо - без сна, без света, без тепла, - слушая, как бурными потоками низвергается вниз небо, готовый выполнить все, о чем говорилось в письме, которое принес ему помощник. Свежий ветерок, звеневший в пальмовых ветвях, сквозь которые после утреннего ливня сочилась вода, как сквозь старые зонтики, смягчал жар добела раскаленного солнца. Поднимаясь все выше, оно заливало ртутной эмалью зыбкую гладь бухты: поверху - для скользящего крыла чаек, ласточек и цапель, и до самого дна - для зоркого глаза ястребов, сопилоте и пестроголовых грифов. Банановый плантатор - такова его судьба. С аппетитом позавтракал он черепашьими яйцами, горячим кофе и чуть поджаренными ломтиками плода, по вкусу напоминающего хлеб,- последнее угощение помощника-трухильянца, вольного морехода Центррайской Америки - как тот называл побережье Центральной Америки, где торговал сахаром, сарсапарелем, красным деревом - каобой, золотом, серебром, женщинами, жемчугом, черепашьим панцирем. После продажи судна лоцману некуда было деваться, но ни за какие деньги не соглашался он сопровождать хозяина в глубь побережья. Нет, ни за что. Гнетут дебри и болота, обжигают дожди, которые, кроме марта и апреля, льют круглый год почти ежедневно; куда проще быть наперсником пирата, чем захватывать земли, у которых, кто знает, может быть, есть и хозяева. Самое выгодное - купить посудину с более низкой осадкой и торговать шкурами, оружием, какао, жевательной резинкой, крокодиловой кожей, дышать полной грудью, а не валяться в сырости, как игуана. - Если оседать на земле, то в родных краях. Там каждая цапля меня знает, - говорил трухильянец,да и табак тоже товар... К чему возиться с одними бананами?.. Бросить участки, где я сажаю табак, сахарный тростник... И он прикусил желтыми от никотина зубами дорогую сигару, которой его угостил Джо Мейкер Томпсон, чьи карие глаза плавали в дыму - он тоже курил, прищуренные немигающие глаза, видящие перед собой мир, где сильные делят земли и людей. - Пирога мне дороже самой лучшей банановой плантации, а чтоб начать собственное дело, у меня уже есть неочищенного риса на пятьдесят погрузок. Ничего, что турок про то не знает, а нынче или завтра один мой друг придет на паруснике. - И, тяжело вздохнув, добавил: - Да, сеньор, придет на паруснике. Янки не ответил. Длинные языки пота лизали ему спину. Он предложил трухильянцу золото за пятьдесят погрузок риса, ружье, одежду, часть будущих доходов с банановых плантаций, все, лишь бы трухильянец последовал за ним в глубь этих территорий. - Я не зря прожил годы и всегда сумею наковырять денег, много денег в земле, если возьмусь за нее, но я сызмальства хожу по морю и с него не уйду... На воде и свой век кончать буду! Джо Мейкер Томпсон привык распоряжаться трухильянцем, как собственной персоной, и разлука расколола его пополам. Он подобрал этого парня в Пуэрто- Лимон, и они пришлись друг другу по сердцу. Они занялись одним и тем же делом - перевозкой несчастных испанцев и итальянцев, бежавших со строительства Панамского канала: беглые скелеты не хотели лечь костьми вдоль строящегося полотна дороги, покорно сдохнуть с голоду. Янки нашел трухильянца в Пуэрто-Лимон. И немало удивился, увидев, что тот развратничает в одежде и шляпе, натянутой на уши, - словно огородное чучело. Когда янки, раздвинув легкие драпри, вошел в хижину, трухильянец и бровью не повел - какой-то там белый со свинцово-бледным лицом, кого-то там ищет, - зажмурился и продолжал гвоздить и строчить женщину, гвоздить и строчить... Он ведь как-никак был когда-то подмастерьем у сапожника. Мейкер Томпсон подыскивал человека себе под стать, сподвижника на море, и наткнулся на истинную амфибию, на человека, глубоко ему родственного,теперь, когда они расставались, он чувствовал, будто теряет нечто родное, свое второе "я", часть своего тела, часть самого себя. Да, с трухильянцем уходило то, что гнало его скитаться по вольным морям в поисках жемчуга и губок у Белизского архипелага, торговать контрабандным оружием, за которое душу отдадут беглецы и бунтари, наводнившие побережье, и побуждало помогать за плату поденщикам - брасеро, бегущим из панамского ада. С помощником уходило что-то от Ямайки, что-то от Кубы, от островов Баия, от рома, пороха, женского тела, банджо, барабанов, марак, жемчуга, татуировок, танцев... Ускользал руль, который руки трухильянца держали так же крепко, как его собственные, когда приходилось огибать мыс Трес Пунтас. Ладно, зато при его вторжении в глубь этих земель с ним рядом будет образ Зеленого Папы, бананового плантатора, рыцаря чековой книжки и ножа, великого кормчего на море человеческого пота. На кобальтовой доске моря показался нарисованный мелом корабль. Его известковая белизна казалась особенно яркой по сравнению с темным молом и черными лицами матросов. Силуэт корабля взламывал низкую линию распластанных на побережье зданий - складов и комендатуры, ранчо, крытых пальмовым листом, сидевших гигантскими жуками на низких топких землях, - линию всего селения, самого глухого на этом берегу. Среди пассажиров был и тот субъект, которого ожидал Джо Мейкер Томпсон. Костюм, ботинки, шлем - все белое. Стоя на корме, человек приветственно вскинул руку, неподвижнопрямую от плеча, - как заводная кукла; в другой руке он держал плащ, зонтик и огромный портфель. Вслед за местными властями Мейкер Томпсон поднялся на борт встретить приезжего; тот подошел к нему, протянув левую руку. На правой, искусственной, вздрагивала каучуковая кисть, под мышкой был зажат портфель, под локтем - плащ и зонтик. - Мистер Кайнд? - Вы - мистер Мейкер Томпсон? Они сходили вниз, за ними следом плыл багаж - баулы и чемоданы - на хребтах цветных носильщиков, которые скалили зубы в улыбке и старались шагать шире, чтобы не отстать от "компании" сеньоров. Для негров в тех пустынных местах два человека были уже компания, более трех - толпа, более четырех -"процессия, более пяти - войско. Жилище Мейкера Томпсона, не слишком просторное, заполнилось вещами гостя. Каучуковая рука, стряхнув на стул скрывавший ее плащ, поразила негров: пришлось на них крикнуть, чтобы заставить уйти. Самый отчаянный даже дотронулся до руки и стал вертеться и сучить ногами, будто стараясь освободиться от пут, пока башмак Джо не привел его в чувство. Непредставительная фигура мистера Джинджера Кайнда - он тонул в собственном костюме - отнюдь не соответствовала облику представителя самой большой банановой компании Карибского побережья. Седина, узкие губы, клочки усов-анчоусов, глаза цвета желтых игральных фишек, круглых от частого верчения и всегда показывающих одно очко зрачков-бусинок. А напротив Джо Мейкер Томпсон - двадцать пять лет от роду, пышная рыжая шевелюра, широкий лоб, карие, мелкие, без глубин глаза, медная бородка и мясистые губы. Не теряя доброго расположения духа, Джинджер Кайнд вознамерился промокнуть платком жаркий пот на висках, щеках, затылке, шее и чуть было не оторвал пуговицы на рубашке, обтирая грудь, плечи, култышку. Какой-то миг он даже ощущал, как вспотела его искусственная рука. - А спать мне на полу прикажете? - спросил он шутливо. - Кровати нигде не видно. - Нет, мистер Кайнд, для вас повесят другой гамак... - Для меня? - Такой же, как этот, с москитной сеткой. - Если можно, я предпочел бы койку. В Новом Орлеане у меня была походная кровать. Я не захватил ее с собой, думал, и здесь смогу найти ложе. Глаза его заискрились смехом, а губы, заключенные в суровые скобки морщин, - пузырьками сухой слюны. Он добавил: - В крайнем случае пусть принесут корабельный матрас. Кстати, о судне; оно пришло за почтой и, отправляясь в обратный рейс на север, возьмет бананы. Скажите-ка своему слуге, чтобы не вешал гамак, и пойдем обедать на пароход, я уже голоден. - Если будете спать на койке, надо взять вам петате, - сказал по-английски слуга. Он слушал их разговор, стоя у двери. - Что такое петате? - Циновка из пальмовых листьев, - объяснил Мейкер Томпсон, он был недоволен излишним усердием своего слуги Ч_и_по Ч_и_по, который не упускал ни одного слова, ни одного движения хозяина. - А для чего она нужна? - допытывался Кайнд. - На ней прохладнее, - ответил слуга, - ночью бывает жарко, и постель чересчур нагревается. - Понимаю, прекрасно. Петате, прекрасно. Выйдя на песчаную дорогу, дорогу к гавани под небом-пеклом, мистер Кайнд чихнул. Кожа на его личике, исказившемся от щекотки в ноздрях, сморщилась и снова разгладилась после смачного "чхи". -Мы выбрали самый неудачный час, - заметил Мейкер Томпсон. - Обо мне не беспокойтесь, я всегда так чихаю. Кажется, разлетаюсь на куски и превращаюсь в пыль, а на самом деле - жив-здоров; словно петарда взорвется на лице, а ты сморкнешься, вытрешь нос и снова чувствуешь себя как ни в чем не бывало... Да, быть бы мне царем в России: террористы швыряют бомбы, а для меня это "апчхи" - и все! Глаза его искрились смехом, а губы, заключенные в суровые скобки морщин, - пузырьками сухой слюны. Изменив тон, Кайнд продолжал: - Как хорошо, Джо Мейкер Томпсон, что мы с вами встретились, как хорошо! Я вас расхваливал в Чикаго, хоть и не согласен с вашими аннексионистскими взглядами и стремлением применять силу... Ну, у нас будет еще время поговорить об этом... Что за человек комендант порта? - Не знаю даже имени. - Однако вы с ним знакомы... - Немного. Какой-то неотесанный индеец. Двух слов связать не может, как говорит Ч_и_по Чип_о_, мой слуга. - Этому Чип_о_ вы доверяете? - Нет. Держу его для уборки дома и мелких поручений. Никчемный парень, но понимает по-английски и с грехом пополам болтает на англо-негритянском, на котором говорят англичане в Белизе. Мой доверенный человек, трухильянец, ни за что не хотел остаться. А жаль! Настоящий мужчина, мало таких. Я ему предлагал... Да, чего только не предлагал... Но он предпочел остаться на море... И, помолчав минуту, чтобы припомнить сказанные слова, Мейкер Томпсон прибавил: - Забавный парень! Крикнул мне тогда на прощанье: "Хотите заткнуть за пояс пиратов?"- и рассмеялся в лицо. - Он знал ваши планы? - Нет, только то, что я стану банановым плантатором. Насчет пиратов он сказал потому, что я говорил о своем желании сделаться флибустьером, назваться Зеленым Папой, стать пиратским папой и подчинить себе моря огнем и мечом. Я хотел следовать традициям Дрейка, этого Франциска Ассизского среди пиратов, традициям Уэллиса, присвоившего имя порту Белиз, и того самого капитана Смита, по мнению которого Центральная Америка с избытком могла бы возместить британской короне потерю Соединенных Штатов. - Я читал в Чикаго ваши письма... - Но пираты, прежние хозяева Карибского моря, так и остались вот эдакой величины. - Он показал мизинец. - Что же касается богатств, то какой бы сказочной ни была их добыча, наша в будущем намного превзойдет ее, а что до методов, то люди не изменились, мистер Кайнд: те обагряли кровью море, а мы окрасим ею землю. - Ну, не думаю, чтобы в Чикаго пошли на это. Там предпочитают слушать речи о цивилизаторской роли, которую нам приличествует играть в этих отсталых странах. Господствовать, да, но не с помощью грубой силы; не насилием, нет. Здешних людей надо убедить, показать им, какую выгоду они извлекут из своей девственной земли, когда мы заставим ее плодоносить. - В Чикаго предпочитают слушать речи о дивидендах... - Нет, не только... Не дивиденды... - Кайнд взмахнул протезом и сдвинул шляпу на затылок, чтоб защититься от жгучего солнца, - ловкий жест манекена. - Все дело в том, чтобы цивилизовать народы, заменить европейскую политику эгоизма и порабощения политикой опеки со стороны более сильного. - Не слова - небесная музыка, мистер Кайнд! Властвует сильнейший! А для чего ему власть?.. Чтобы покорять земли и людей! Они взбирались по трапу парохода под милосердную сень оранжевого с белой бахромой тента. - Силой?.. - воскликнул однорукий, не оглядываясь на своего молодого соотечественника. - Если так, почему не сослаться, как это делал Птоломей, на влияние созвездий, чтобы удобней было порабощать народы, деля людей на годных для рабства и годных для свободы? В таком случае об этих живущих на тропике Рака и говорить нечего: дикари, приговоренные к вечной неволе. Глаза его искрились смехом, а тонкие губы - пузырьками слюны, сухой и горячей. Он продолжал: - К счастью, наш образ мыслей стал более совершенным по сравнению с четвероногими, и мы найдем нечто получше аристотелевской концепции силы, если только такие люди, как вы, будут держаться золотой середины, то есть метода, получившего название "агрессивный альтруизм" и уже испытанного в Маниле. Возбуждение его вдруг улеглось, и он жалобно простонал: - Как надоел мне протез! Быть одноруким не слишком приятно в любом климате, а в аду тем более... Чертово пекло! - Рука-то как настоящая. - Кто ее знает! Надо носить, ведь кое-что - это уже что-то, а после первых пяти стаканов виски меня не убедишь, что она искусственная: сжимаю кулак, стучу - моя рука! Комендант порта обедал на пароходе в компании молодой темноволосой девушки - золотисто-апельсиновая матовая кожа, черные глаза. Она сидела в небрежной позе отдыхающей туристки. Каскад локонов, свободно струившихся по затылку, и две кровоточащие рубиновые серьги чуть качнулись, когда она, движимая скорее кокетством, нежели любопытством, взглянула на вошедших. Кайнд кивнул головой, комендант ответил ему, и однорукий вместе с Мейкером Томпсоном сел за соседний столик. - Холодный консоме, бифштекс и фрукты, - распорядился Кайнд, не взглянув в меню. Левой рукой он встряхнул салфетку и расстелил на своих тощих коленях. - Томатный суп, рыбу в масле и фруктовый салат, - приказал Мейкер Томпсон. - Пива? - спросил слуга. - Мне, - сказал Кайнд. - Да, принесите пива, - добавил его компаньон. Расстояние между столами было невелико, и коменданта раздражала тарабарщина - речь гринго, - лезшая прямо в уши. Он устремил взор к маяку, чтобы видеть пенящееся, все в барашках море, но при этом косил глазом в сторону соседей, не упуская из виду ни одного их движения. Его собеседница меж тем ерзала на стуле, то теребила, то роняла салфетку, обмахивалась веером и терла платком нос, играла вилкой и ножом, поднимала вдруг к небу глаза - зрачки из черного дерева, - то раздвигала, то смыкала под столом колени, вертела головой, словно ловя струю воздуха из вентилятора. Кайнд понял. Манипуляции его искусственной руки, похожей на клешню рака, - вот что заставляло извиваться это трепетное смуглое тело, едва прикрытое легкой тканью, дымом, принявшим форму платья, вот что отдавало ее во власть безудержного смеха. Она уже больше не могла, больше не могла - в зубах кастаньетами щелкал хохот, прорывался сквозь губы. Новый пируэт Кайнда, судорожный рывок марионетки, рассыпал гроздь звонких колокольчиков, заразительно веселый смех, - даже представитель военной власти показал золотые зубы. - Сеньоры, наверно, знают, уйдет сегодня пароход или нет? - сказала она, полуоборачиваясь к коменданту и одновременно стараясь некоторой долей внимания загладить обиду, нанесенную этому неуклюжему мистеру. - Думаю, к полуночи, - поспешил ответить Кайнд, желая поскорее перекинуть мостик знакомства между своей тщедушной персоной и геологически древней породой высшей портовой власти. - И вы поедете дальше? - спросила она. - Сейчас нет. Мой компаньон, сеньор Мейкер Томпсон, уже давно тут; я один прибыл на корабле из Нового Орлеана. - Да, кабальеро уже несколько дней живет здесь,вмешался комендант; любезные слова отнюдь не смягчали его начальственного тона. - Вместе с Чип_о_. . - Совершенно верно... - Ваш катер приобрел турок? - Я продал ему судно; машина плохо работала. - Ас трухильянцем, однако, не выгорело дельце,перебил снова начальник порта, констатируя непреложные факты, чтобы знали эти... с-с-сыны дядюшки Сэма, что он не сидит тут зря, в потолок плюет, а прекрасно знает, чем они занимаются. - Да, уж я предлагал ему деньги, одежду, мое охотничье ружье... - Дикарь! - прервал комендант, вытирая усы и поднося ко рту рюмку с вином на донышке; высосав до конца янтарную жидкость, он закончил:- Этот народ, этот народ - сплошное дикарство на полном ходу! Чего вы еще хотите? - На полном ходу назад! - воскликнул старый Кайнд, в глазах сверкнул смех, на губах - пузырьки слюны. - Простите меня, если я заступлюсь за трухильянца, - повысил свой звучный голос Мейкер Томпсон.В нем не было ничего дикарского. Дело в том, что уроженцы побережья любят свободу и боятся утратить ее, уйдя в глубь лесов; поэтому они предпочитают терпеть всякие бедствия, нищету... - Отсталость! - подхватил комендант. - Не говорите мне, что народ, враждебно относящийся к прогрессу, народ, не желающий жить лучше, это не дикари! - Да, вы правы, правы, - Мейкер Томпсон говорил, устремив глаза на молчаливую смуглую красавицу, которая улыбалась ему, обмахиваясь веером. - ...в том случае, если бы им не предлагали прогресс в обмен на то, чего они не расположены отдать, - в обмен на свободу. И поэтому я не верю в цивилизаторскую опеку. Людей надо либо силой скрутить, либо оставить в покое. - Браво! - рявкнул военный комендант. Кайнд кинул два очка своих крохотных черных зрачков в юношеское лицо соотечественника, шокированный столь открытым восхвалением силы, - силу стоит применять в этих странах как последнее средство, выгоднее подчинить их себе с помощью приманки: достижений современной техники во всех областях. Присутствие черных слуг в салоне выдавали только ритмичные движения ловких рук. Круговращение черных звезд сопровождалось безмолвной сменой чашек, тарелок, приборов и бутылок, а когда сотрапезники смолкали, слышалось лишь жужжание вентиляторов, карканье цепей при погрузке судна и глубинный трепет бухты. - Да, сеньоры, мы очень, очень отстали, - счел нужным заметить комендант, - очень отстали... - Верно, - ответил Кайнд, оторвав губы от бокала, Военный жестом осадил Кайнда: сам он может так говорить, на то у него, у коменданта, и воинское звание, и портупея, и эполеты, он - здешний; но если вновь прибывшая свинья, безрукий... с-с-сьш гринго так походя запросто утверждает то же самое - это меняет дело. - Совершенно верно! - патетически повторил Кайнд после тягостной паузы. - Отсталые - вот правильное слово, а не дикари, как было сказано раньше. Лишь по неведению малоразвитые страны называют дикими или варварскими. В двадцатом веке мы говорим так: народы развитые и отсталые. Развитые обязаны помочь отсталым идти к прогрессу. - А что надо делать, чтобы отсталые народы, как вы их называете, шли к прогрессу? - вмешалась в разговор та, которую не принимали в расчет как собеседницу, вскинув на Кайнда свои глаза черного дерева. - Вот именно, иной раз не мешает просветиться,сказал начальник порта, ловко фехтуя зубочисткой. Кайнд на секунду призадумался - пауза, благодаря которой ответ прозвучал более веско. - Ничего сверхъестественного, простой обмен. Отдать богатства и получить цивилизацию. Если то, в чем вы нуждаетесь, - развитие и прогресс, мы дадим вам их в обмен на богатства вашей земли. При таком обмене страна более развитая всегда распоряжается ресурсами страны менее развитой, до тех пор пока она не достигнет своего совершеннолетия. Взамен богатства - прогресс... - За прогресс можно отдать и побольше... Я, как всякий уважающий себя военный, не верю в бога, но если от меня потребовали бы чему-нибудь молиться, я, не колеблясь ни минуты, заявил бы, что мой бог - Прогресс. - Прекрасно! - Кайнд был в восторге. - Прекрасно! И так как действие, сеньор комендант, проявляется в движении, наши корабли уже начали перевозить корреспонденцию. Один пароход в неделю, для почина. Доставка корреспонденции, товаров, пассажиров... - Я как женщина благословляю прогресс. Письмо... нечто невесомое, как биение сердца... дуновение души... Она не продолжала, потому что комендант стал говорить о том, какое важное значение для жизни порта имеет еженедельный заход судна. Он говорил, держа чашку кофе на уровне усов и собираясь ее пригубить. Кайнд оседлал своего конька: - Конец изоляции страны и оживление ее главного порта на Атлантике - вот неопровержимые признаки прогресса. Посмотрим теперь, что дадите нам вы. Сейчас нам нужны бананы; мы уже закупаем их по самым выгодным ценам. Но я полагаю, что мы должны создавать плантации на свой страх и риск, ибо местные поставщики производят мало и удовлетворяют нас все меньше, если принять во внимание, что на рынках растет спрос, а ваши фрукты предпочитают всем другим. - Так в чем же дело? - воскликнул комендант.Входите, дверь открыта!.. Вот вам земля! Чего вы медлите? - Для этого мы и приехали с сеньором Мейкером Томпсоном - ставить дело на широкую ногу. Потребление растет, вы дискредитируете себя, и мы тоже теряем кредит, если на рынках не хватает бананов. На карту поставлено доброе имя страны, ваш престиж. Мы будем производить в широких масштабах не фрукты, а богатство. Богатство! Богатство! Деревни превратятся в городки, городки - в города, все пункты будут связаны железными дорогами, шоссе, телефоном, телеграфом. Не будет больше изоляции, не будет больше нищеты, запустения, болезней, бедности... Банановые плантации, рубка леса, добыча полезных ископаемых... Далеко не надо ходить, здесь поблизости есть золотоносные жилы, залежи каменного угля, жемчужные острова... Центры! Здесь будут центры цивилизации и прогресса! - Друзья, - комендант встал, - нет, мы не бодрствуем в часы сьесты, мы грезим наяву... Кайнд придвинулся к нему, протянул левую руку; за Кайндом последовал Джо Мейкер Томпсон. Они представились друг другу, назвав свои имена. Затем чужеземцы раскланялись с безучастной смуглой красавицей; она подняла дремавшие в ресницах глаза черного дерева и назвалась Майари. - Мы продолжим этот разговор, когда кокосы наши поостынут. - Комендант сказал "кокосы" вместо "головы" привычным тоном остряка. - А для этого надо подождать до вечера. Вы придете ужинать на пароход? - Весьма вероятно, - ответил Кайнд и, обратившись к той, что перебросила хрустальный мостик смеха к этому разговору, заметил:- Если вы обещаете не насмехаться над бедным калекой... - Но обман еще не начался, а я ведь дикарка... - Нехорошо, нехорошо вы говорите!.. - Она хочет сказать "обмен", а не "обман"! - Да не поэтому нехорошо, а просто дикарей тут нет! Мы условились, что дикарей нет, будем обменивать цивилизацию на богатство - и все! - Как молчалив сеньор Мейкер Томпсон! Он не любит говорить? - задела она, чтобы не отвечать Кайнду, молодого североамериканца, красивого, атлетически сложенного, светловолосого, загоревшего на тропическом солнце,широкий лоб, медная бородка, карие глаза. - С разрешения властей и пользуясь случаем, я скажу, - рассмеялся он, подумав вдруг о Кармен и бое быков, - что вы не только красивы, вы просто очаровательны. Джинджер Кайнд провожал глазами спину коменданта - у того почти не было шеи, спина и затылок слились в одно целое, - а Мейкер Томпсон - чуть покачивающееся при ходьбе тело Майари. "Что касается меня, то обмен мог бы уже начаться... - подмывало сказать Мейкера Томпсона, - если иметь дело с Майари". Но затем мысли перескочили на другое, и он воскликнул: - А в общем, вы здорово сыграли, мистер Кайнд... - В его голосе таился смех, но не срывался с губ. Они снова сидели за столиком; в ожидании кофе Кайнд придвинулся ближе. - ...Хотя и невиданное это дело, чтобы кот-калека играл с крысой в мундире... - Тем более что кот-калека сам не слишком верит в прогресс... - Нет, я не стану отрицать, что верю в прогресс. Вы курите? - Благодарю, предпочитаю свои. - Я верю, что эти страны могут стать настоящими эмпиреями. Банановые эмпиреи... А вовсе не империя, как говорят некоторые. Широченный лоб молодого гиганта осветился искрами, вспыхнувшими в карих глазах, он увенчал смехом свои слова: - Эмпиреалисты, а не империалисты! - И то и другое. Мы - эмпиреалисты в отношении тех, кто помогает нам играть нашу роль цивилизаторов, а с теми, кто не согласен глотать позолоченные крючки, мы просто империалисты. - Возвращаемся к теории силы, мистер Кайнд. - Не далее "агрессивного альтруизма". - Признаюсь вам честно, я многому научился, слушая ваши речи об эмпиреях, многому... - Вы не шутите, а? - Я, кажется, нашел подходящую тактику. Местных властителей - как бы ни был плох человек, он всегда желает добра своей родине - надо заставить поверить, что контракты, которые они с нами подпишут, внесут быстрые и добрые перемены в жизнь этих народов... Создадут рай на земле, эмпиреи... - И внесут, Мейкер Томпсон, действительно внесут! - Вот этого-то я и не думаю, здесь вы обманываетесь, мистер Кайнд, не знаю, вольно или невольно. Вы в самом деле верите, что мы улучшим жизнь этим голодранцам? Уж не мерещится ли вам, что и железные дороги мы проложим для того, чтобы они ездили с удобствами и возили всякую дрянь? Построим причалы, чтобы они отправляли морем свою продукцию? Дадим пароходы, чтобы они завалили рынок товаром, который мог бы конкурировать с нашим? Вы полагаете, мы оздоровим эту местность, чтобы они не подохли? Да пускай мрут! Самое большое, что мы можем сделать, это лечить их, иначе они передохнут слишком быстро и не успеют на нас поработать. - Я все же не понимаю, почему бы не расти на одном дереве нашему богатству и их благополучию. - Просто потому, что в Чикаго без лишних сантиментов думают об извлечении выгоды и ни о чем больше, впрочем, не возбраняя местному населению простодушно считать, будто железнодорожные пути, причалы, плантации, больницы, комиссариаты, высокая плата для некоторых - все это позволит им когда-нибудь стать такими же, как мы. А этого не случится никогда, однако надо заставить местных правителей поверить, что они не попали в тенета власти или денег. Переизбрание для президентов, чеки для депутатов и патриотов - пустить всем в глаза пыль прогресса, показать чудо, у которого вместо рук - наковальня, вместо глаз - гигантские маяки, вместо волос - дым из труб, у которого стальные мускулы, электрические нервы и пароходы в океане как белые шарики в крови. - Да, прогресс, - проговорил Кайнд, - прогресс, эликсир для усыпления патриотической щепетильности идеалистов, мечтателей... - А также для тех трезво мыслящих людей, которые, желая скрыть свою приверженность нашим планам, называли бы прогрессом то, что - как они прекрасно знают, - хоть и существует, но не для этих отсталых народов, коим отведена одна роль - работать на нас. Дайте-ка руку, мистер Кайнд, я понял уйму вещей. - Нет, не эту... - пробормотал Кайнд, убирая за спину протез. - Эту, эту, искусственную; руку фальшивого прогресса, того прогресса, какой мы им несем; настоящую же мы прибережем для ключей от сейфа и для револьвера! В тот момент, когда Кайнду пожимали каучуковую кисть, тело его застыло в неподвижности, словно парализованное, и Мейкеру Томпсону вдруг пришла в голову мысль, что, если дать ему пинка и сбросить в море, смерть этого фантазера была бы всего лишь гибелью куклы. II Вдоль дюн за гаванью рассыпались островки. Огненно-красный ветер дул с раскаленного берега к тлевшим на горизонте углям заката. Майари, оставив пляж позади, бежала по узкой песчаной косе, громко смеясь, - белый смех ее зубов и черный смех ее волос сливались с хохотом ветра, - бежала, чтобы не отвечать Джо Мейкеру Томпсону, который следовал за нею, сетуя на ее легкомыслие, но не теряя надежды получить обещанный ответ сегодня вечером на этом островке. А она, пробравшись между скал, вдруг устремилась по торчащим из моря камням туда, где рождается и умирает, умирает и рождается вспененная тоска прибоя. Ветер и ветер без конца, нескончаемый ветер опьянял их обоих. Они утратили дар речи и бежали - след в след - туда, где остров уже был не островом, а едва видимым хребтом окаменевшего ящера: Майари, широко раскинув руки, - маленькая темная цапля с распростертыми крыльями, и он, онемев, как завороженный, - гигант, робко вступающий в чуждый ему зеркальный мир, созданный в воздухе отражением воды. Рыбы, - одни глупые и большеротые: плавники и пузырьки; другие - синеглазые с рубиновыми язвами, шнырявшие под косым ливнем черных рыбок, были реальностью в густой хрустальной глуби застывшего, как небо, моря, по которому скользили тени бегущих, их бесплотные тени: она - впереди, касаясь и не касаясь камней голыми ногами, он - сзади, потряхивая пылающей гривой пирата, пытаясь настигнуть ее. Джо Мейкер Томпсон рассекал тайну бескрайних смутных далей своей грудью, грудью белокожего великана - рубашка расстегнута, рукава закатаны до локтей. Куда он несся? Кого искал? Что влекло его? Тяжелое дыхание загнанного зверя выдавало, что все изведанное ранее с другими женщинами, ему принадлежавшими, не шло в сравнение с этой невозможной любовью. Необъяснимо, непонятно, почему нельзя поймать эту девочку в ее головокружительном лете звезды, срывающейся с неба и исчезающей. Ее легко было настичь, но даже если схватить ее, стиснуть в объятиях, она будет все так же лететь вдаль, одинокая, гибкая, неуловимая, как летела теперь. Вдруг там, где камни превращались в маленькие каменные головы под шевелящейся копной волосводорослей, призрачная тень Майари остановилась и обернулась, чтобы взглянуть на него - будто прежде чем сделать еще один шаг, ей надо было сказать ему взглядом "согласна", если он сделает вместе с ней этот шаг туда, куда идут лишь по зову любви и откуда только любовь способна вернуть. Он догнал ее. Но это было все равно что догнать призрак, ибо, едва он приблизился к ней, скользящая тень Майари метнулась вперед - и снова балансировала на камнях легкая манящая фигурка. Майари!.. Он хотел окликнуть ее, но тут же одернул себя: "Не буду звать. Пойду за ней. Она хочет, чтоб я ее окликнул. Не буду звать. Пойду. Каменная гряда кончится, она упадет в воду, не услышав моего зова, не победив меня. Я успею броситься в воду и спасу ее". Он замедлил шаг, чтоб посмотреть, не остановилась ли Майари. Напрасно. По колено в воде она летела все дальше, и дальше, и дальше, неукротимая, своенравная, в полном расцвете своей красоты - апельсинное дерево, буйная ночь волос, черные глаза, как УГЛИ, загашенные слезами. "Не стану звать. Пойду за ней. Она хочет, чтоб я ее окликнул и признал свое поражение". Образ начал терять очертания. То, что оставалось на поверхности воды от Майари, ее торс сирены, уже едва можно было различить. Далекие сумерки близились, расстилая свои ковры на темных волнах. С моря шла ночь, требуя от ветра, чтобы он поднял ее и кинул вниз белыми струями ливня. Крик человека моря, взорвавший немоту просторов, вопль рыжего флибустьера, бегущего в фонтанах брызг за сокровищем, что вот-вот упадет на дно, разорвал ему горло, - хриплый, гортанный, прерывистый вопль. Он уже не видел ее, все кончено: он хороший пловец, но теперь не найдешь никого. Ветер крепчал, нескончаемый ветер... порыв за порывом. Соленая маска-лицо, обращенная к бесконечности, и голос, самый слабый из когда-либо слышанных в мире. - Майари-и-и!.. Майари-и-и!.. Прошло не более секунды, но для него миновала вечность. Он снова вскричал: - Майари-и-и!.. Майари-и-и!.. Она была в его объятиях, а он не верил этому. Сжимал ее в своих объятиях и не верил. - Майари-и-и!.. Майари!.. - Он гладил, гладил то, что было плотью образа, ускользавшего от него, бежавшего от его вожделеющих рук. С ним была плоть, но не образ. Огромный амфитеатр, усеянный тысячами светлых звезд, неистовство ветра там, за гаванью. Она коснулась щекой его лица. Он поцеловал ее. Мокрое платье на трепещущем теле и страх, страх, безграничный страх остаться вдвоем, совсем-совсем вдвоем. - Пират, любимый! - Майари! - Джо! - Надо вернуться... - Идем скорее, вернемся... И оба чувствовали, что вернуться не значило только идти назад по бугристой косе островка, которую прибой стал захлестывать львиной молочной гривой; вернуться значило вырваться из зеркала грез, где любовь делает призрачной смерть и где кажется, что по ту сторону жизни можно жить той же любовью и теми же грезами. Они - живы. Как чудесно быть живым! Очутиться на шаг от смерти и остаться живым. Чего они могли еще желать? Полное ощущение величия, обретенного ими в страшной опасности перед волнами, которые, грохоча в божественном гневе - гигантские мечи слепых ангелов моря, - изгнали их из рая, из пределов того, что было отражением эдема в синем зеркале... Последний шаг по острову и первый по берегу, рыдание женщины, рыдание связанной пленницы. Плач слезами сбегал с ее ресниц. - Джо... - Майари... Жалкие имена. - Лучше всего, - шептала она в объятиях Джо,гулять там, откуда можно не возвращаться... Если бы ты меня не позвал, я бы ушла навсегда... - Ты говоришь, как во сне... - А к чему просыпаться? - Мне не кажется разумным человек, грезящий наяву... - Люди твоей расы, Джо, всегда бодрствуют, а мы - нет; мы грезим и днем и ночью. Мне кажется, мы с тобой нашли друг друга тоже в грезах. Если бы мы оба бодрствовали, то не встретились бы. В тот раз ты говорил очень мало. Я смотрела на тебя. Ты не заметил? Ты был молчалив, углублен в свои мысли; я с каким-то странным удовольствием глядела на тебя, а Кайнд разглагольствовал: прогресс, прогресс... Еще одна греза... Идем скорей, становится темно... И, сделав несколько шагов, добавила: - Закрой глаза, Джо, не думай, а только чувствуй. Это ужасно быть рядом со счетной машиной. Закрой же глаза, помечтай... - Некогда... - Тот, кто мечтает, живет века. Вы же как дети, потому что нутром не стареете. Вы старитесь внешне. Вы - взрослые, но взрослые дети. Надо грезить, чтобы мудрее становилась кровь. - Я видел страшный сон: ты теряешь равновесие, гибнешь, тебя уносят волны... и это ты называешь грезить... - Глупенький, я уже много раз одна, с Ч_и_по Чип_о_, бегала здесь и привела тебя сюда, чтобы сломить твою гордость, услышать, как ты позовешь меня сердцем! - Такого человека, как я... - И ты крикнул, Джо, ты позвал меня, как не позовешь больше никого... - Такого человека, как я, нельзя вырвать из реальности. Для меня не существует ничего, кроме фактов. - Материалисты, одним словом... - Мы - бизнес, вы - фантазия... Поэтому мы всегда будем находиться на противоположных полюсах. Мы делаемся все более целеустремленными, положительными, а вы все более превращаетесь в нежизненных, отрицательных, ни к чему не годных... - Но я, Джо, не завидую вашим доходам... - Почему? - Потому что, наверно, страшно жить в такой постоянной реальности... иметь такие большие ноги...И полусерьезно, полусмеясь - глаза полные лукавства - сказала: - У нас ноги все уменьшаются, у вас они все растут... Мы ведь не на земле! Зачем нам ноги? А вы все шире ступаете по планете, для этого нужны очень большие ноги, очень большие... Ч_и_по Чип_о_ разыскал их. Они шли по берегу, ватному от лунных бликов, пены и влаги; тишина под луной, шепот пальмовых крон. - Пришел новый локомотив, - рассказывал им Чип_о_, - говорят, он рванулся вперед, а его обуздали. Его укрощают, как зверя. Привез кучу вагонов с людьми и фруктами. Приехала ваша мама. - Где ты ее оставил, Чип_о_? - У себя дома... - Странно, что она не остановилась у моих крестных. - Она приехала с комендантом, и они громко говорили с мистером Кайндом. Еще немножко, и они застали бы его без руки. Он ее снял. Это я его надоумил. Бедняга! От жары ее сбросил. Мешает. Мешает ему и надоедает. "Почему он не ходит с пустым рукавом?" - думаю я про себя. Меньше тяжести. Если бы каждый мог бросить руку, ногу и свои самые тяжелые кости, легче было бы ходить. Слишком большой скелет мы таскаем, вот и устаем. - А ты, Джо, познакомишься с моей мамой... Она гораздо моложе меня... Не веришь?.. Ну, что за человек!.. Не грезит, не верит... Пойду домой переоденусь... Не дай бог, мама увидит, как с меня льет ручьями! Донья Флора - ей нравилось, когда ее называли Флорона, на уменьшительное Флорита она не отзывалась, притворяясь глухой, а если кто-нибудь из близких называл ее Флоритой, отвечала: "Твой цветочек - это мой пупочек!", показывая на свой живот, - донья Флора, ответив на приветствие Джо Мейкера Томпсона, заключила Майари в свои трепетные объятья. Всякий раз, когда ей приходилось видеть дочь, она, обнимая девушку, испытывала странное чувство. Встречались ли они на каникулах после долгого, семимесячного, пребывания дочери в колледже, виделись ли в столице или, как теперь, после двухили трехнедельной поездки в порт, где жили их родственники Асейтуно,донья Флора всегда при встрече внутренне сжималась - ее дочь была так не похожа на нее, практичную женщину, и ей казалось, что она обнимает кого-то не от мира сего, пришелицу с другой планеты. Мейкер Томпсон хотел было польстить донье Флоре уверениями, что она так же по-весеннему свежа, как ее дочь, но моложавая сеньора - весенняя осень,не внимая комплиментам, излишним в деловой беседе, продолжала: - Как говорит комендант, сеньор Кайнд... - Да, да, я говорю, что частные владельцы пойдут на сделку с закрытыми глазами, если им хорошо заплатить. Здешние земли немного стоят: топи, леса, тьма-тьмущая змей, болезни, жара; но надо не поскупиться, как следует заплатить, ибо для них земля означает то место, где они родились, отчий дом, откуда они не захотят уйти, если их не соблазнить кучей денег. - На общинных землях можно начинать закладывать плантации, чтобы время не пропадало, - заметила донья Флора, - и одновременно покупать землю у всех, кто продаст за наличные; платить - что запросят. - Проблема не в этом, - сказал Джинджер Кайнд, - весь вопрос в тех, кто не захочет продать. Что делать, что будем мы делать с тем, кто ни за какие деньги не уступит своей земли? - Вот тут-то, - вздохнула донья Флора, - и вмешается дорогой сеньор комендант. Не поможет нам донья Монета, сослужит службу дон Расстрел. - А вы думаете, их нельзя расстрелять? - пригладил свои смоляные усы представитель военной власти. - Если родине надо идти по пути прогресса и если они мешают этому своим идиотским упрямством, совершенно ясно - они предатели родины. - Вот именно, - подтвердила донья Флора, обернувшись к коменданту и сложив веер. - Это как раз то, что вы должны внушить им: пусть продают, если не хотят стать преступниками. - Плохо то, - Кайнд на секунду задумался,что крестьяне, как нам стало известно, хотят обратиться по этому поводу в муниципалитеты, а муниципалитеты подымут вой. - Всего лишь два муниципалитета, - уточнил военный начальник, разваливаясь в кресле и тщетно пытаясь соединить толстые колени, - белый тюк в полотняном мундире на фоне темной стены ранчо. - Да, но и это много; два муниципалитета - много, чтобы расстрелять их всех... - Ну, не расстрелять, сеньор Кайнд, скажем "подмазать"... подмазать бы их... Убивают ведь разными способами... Немало убито и золотыми пулями... - Чудесно, донья Флора, чудесно!.. Хотя неплохо было бы полоснуть их и свинцом... - И то и другое - металл, однако все мы, комендант, предпочтем золотые пули... - В том-то и дело, что не все, - заметил комендант, пятерней поглаживая ус. - Есть тут такие, которых нипочем не оторвать от земли. Есть, есть такие! Тогда придется и нам поработать. Прогресс требует очистки земли от людей, чтобы сеньоры могли снять наибольший урожай; так что либо дом оставляй, либо шкуру. Свинцовая пуля иль золотая - возиться нечего, твердая рука - и никаких. Для такого дела создан, по-моему, сеньор Мейкер Томпсон, сторонник политики силы, как он сам говорил за обедом. Мне в душу запали его слова: людей надо либо силой скручивать, либо оставить в покое. Их скручивают, чтобы они потом процветали, не так ли? Все ясно - чтобы потом процветали. Они как дети, которых наказывают ради их же блага, для их же пользы. Майари подняла на Джо глаза. Два осколка драгоценного черного дерева вопрошали его, но он, подстегнутый похвалой, громко настаивал на жесткой политике принуждения при захвате земель, которые нужны целиком, а не кусками, потому что захват всей земли, только всей целиком, может способствовать развитию страны, где должны быть заложены гигантские банановые плантации... тысячи саженцев... миллионы кистей... Донья Флора без долгих раздумий поддержала предложение коменданта. Сеньору Кайнду, как более дипломатичному, следует отправиться в столицу страны повидать высшие власти и получить соответствующее разрешение; а сеньору Мейкеру Томпсону, человеку, рожденному быть повелителем, как говорила о нем донья Флора, восхищенная фигурой и образом мыслей великана гринго, следует идти в сельву, в леса. - В столице, - посоветовал военный комендант,сеньору Кайнду надо добиться, чтобы министр внутренних дел вызвал алькальдов по одному и дал им понять, что правительство, мол, заинтересовано в продаже земли, обработанной или необработанной, ради будущего страны. Никто не станет отрицать, что процветанию государства не смеет препятствовать всякая прибрежная мелкота, которая цепляется за свои земельные клочки, хоть эти клочки и прокормить-то никого не могут. - Ведь им же платят; это не грабеж, а покупка! - воскликнула донья Флорона. - А молодой Джо, Джо, как его называет Майари...Для чего бы коменданту делать эти намеки? Чтобы все видели: он тут не зря сидит, в потолок плюет, а примечает и взгляды, и вздохи, и улыбочки, и все больше с ее стороны, а этот гринго - просто деревянный идол... - Молодой Джо отправится в сельву. У вас в усадьбе, донья Флора, наш кабальеро может устроить свой штаб, сажать вокруг все, что нужно; в пойме реки много земли, подходящей и для банановых плантаций. Надо скупать все продающиеся участки и прикинуть, что делать с теми, кто ставит палки в колеса прогресса... - Поднявшись, он дружески хлопнул Мейкера Томпсона по спине и продолжал: - Ибо решимости Зеленому Папе не занимать. Это имя освещает ему путь. - Доброй вам ночи, комендант, - послышался голос доньи Флоры, - и сеньору Кайнду - ни жары, ни мошкары... Где найдется такой дипломат!.. Столица... днем холодно... ночью просто ужасно. Здесь, на побережье, я - женщина деловая, не сижу ни минуты, а там меня одолевает хандра, и я все время клюю носом, словно с неба сыплется в глаза пыль уснувших миров. Очень приятно с вами беседовать, но у меня много неотложных дел. Идем, Майари... Толкнув дверь, выходившую на улицу, где все дома поглотила безбрежная жаркая ночь, - только звезды кололи глаза, как рассыпанная щепотка золотого перца, - донья Флора вдруг охнула, споткнувшись обо что-то, и закричала: - Ох, этот Ч_и_по Чип_о_ слышал, о чем мы тут говорили! Смотри не вздумай болтать, Чип_о_, не твоего ума это дело! Два шага - и комендант вырос перед оторопевшим слугой, грозя убить, если он обмолвится хоть словом о том, что услышал. Стоическое, покорное, словно отрешенное, как у всех индейцев, лицо Чип_о_ при первом ударе судорожно сморщилось, будто кожа на нем впитала всю боль. - Закую в кандалы и отправлю в столицу, подлый индеец, но живым тебе туда не дойти, если хоть полслова обронишь о том, что слыхал! Кайнд подался вперед, собираясь вмешаться. Он никогда не видел, чтобы человека били вот так, прямо в зубы, как не бьют и животных. Но его остановила могучая рука Мейкера Томпсона. - Вы же мне сказали, что вы сторонник политики невмешательства! - Но он его избивает! - Правильно делает, и, если нам предстоит вмешаться, мы будем всегда на стороне тех, кто бьет! Вдали густел рев пароходной сирены. Однорукий смолчал и, только когда очутился на белом судне, пришедшем за почтой, сообщил Джо о своем решении вернуться в Новый Орлеан. Багаж Кайнда был уже на борту, и на прощание, перекрывая голосом скрежет якорной цепи, Кайнд крикнул по-английски: - Мы подонки, подонки! Подонки нации с большими благородными традициями! Его уже не было слышно, только взлетала вверх палка-рука. III Ч_и_по Чип_о_... Ч_и_по Чип_о_... Ч_и_по Чип_о_... Даже имя его неуловимо. Его искали патрули, но он словно превращался в иней, в крупинки холодного пота, сверкающие поутру на кактусах и испаряющиеся с восходом солнца, когда земля и небо заливаются такою желтизной, что глядеть страшно, - надо жмуриться, не то сгорят глаза в огне прибрежного пожара. Под именем Ч_и_по Чип_о_ выходил он на свет дорог, но, назвавшись Чип_о_ Чип_о_, сразу исчезал, и только оставалась от него, от вольного ягуара, колдовская сила, витавшая среди белок, попугайчиков и обезьянревунов, чтобы он снова мог объявиться, назвав себя Ч_и_по Чип_о_, и снова стать самим собою - Ч_и_по Чип_о_. Кипящие болота, вздувшиеся волдырями стоячие воды под давящей, зеленой, губчатой мглой безмолвной сельвы; блики из черного серебра и жаркий, как в печи, воздух - все приходило в движение от его шагов по камням, от его дыхания, дыхания человека с легкими, полными крохотных рыбок, чтобы дышать под водой; или от его прыжков с лианы на лиану среди веток, распростершихся крыльями гигантских летучих мышей, или от взлетов вверх по стволам деревьев после сна на ворохе сухих листьев. Он один умел произносить свое имя так, чтобы исчезать и появляться в одно мгновение, быть и не быть в одном и том же месте. И ветер гулял по хижинам, ветер, кислый от духа человека, всю жизнь толкущего муку из маниоки, когда он говорил, а говорил он жестко, твердо, прямо: "У вас купят землю, чтобы выбросить всех отсюда". Владельцы земли, их жены и многочисленное потомство женского и мужского пола, словно стояли на цыпочках, слушая его, такие они были худые, такие раздетые - острые уши, носы и плечи, - слушая тревожный голос, шелестевший по дворам и деревням, в сельве и в пойме реки Мотагуа. Так, "одним махом", разбиваются дни, говорил он, дни обычные, такие, как все прочие, так разбиваются "одним махом". Так же разбилась и цепь его дней в то утро, когда он покинул свой дом, теперь обветшалый, заброшенный, и цепь дней старейшин из муниципалитетов: Ч_и_по Чип_о_ надоумил их идти в город искать защиты, чтобы не остаться нищими, и они пустились в путь. Сколько надежд роилось в душах алькальдов и синдиков, терпевших пытки башмаковгробов, надетых специально для поездки в город, и костюма из саржи, и накрахмаленной рубахи с непременным черным бантом-трилистником! И они шли, неся с собой документы на право владения землей, пропахшие плесенью, терпким запахом жестяных трубок, где их хранили, со стертыми печатями медного цвета, печатями, погибшими не от руки злодея, а умершими от дряхлости. Эту подлинную древность бумаг, таящую в себе священные права, держали крепкие руки деревенских старост, а молодежь тем временем с трудом подавляла желание пустить в ход ружья и мачете. Отряды солдат врывались в ранчо без спроса и разрешения: они искали Чип_о_, хотя чаще всего требовали съестного, обессилев от гор и воды, воды, бурлившей в реках или падавшей из туч, которые грудились в выси, чтобы завесить огненное небо мраком. В ранчо, в деревнях солдаты спрашивали о беглеце, и если отвечали мужчины, они говорили твердо - Чип_о_; если же отвечали женщины, они глотали ударение и мягко произносили - Чип_о_. Что за диво, что за преступный сговор, что за чертовщина была в этом? Отчего так по-разному произносили мужчины и женщины имя сына Чип_о_по Чип_о_, внука Ч_и_по Чип_о_по? Песней рокочут речные пороги, я, Ч_и_по Чип_о_, ее слышу один; в быстрой и легкой рожден я пироге, потока Мотагуа сын! Солдаты вконец стаптывали сандалии, гоняясь за беглецом, и так много думали о его поимке, что порой им казалось: он идет вместе с ними. Отряды силой, а после их налетов являлся Зеленый Папа, "светловолосый служитель прогресса", как называла донья Флора жениха своей дочери, Мейкера Томпсона, и предлагал продать ему землю за кучу денег, - он рассыпал перед глазами золотые монеты, - по цене, какую они запросят сами. Крестьяне, одни тощие, но крепкие, другие зеленые, обескровленные болотной лихорадкой, отвечали ему молчанием. Ни да, ни нет. Немые кости, космы и капли пота. Проходило время, и, понукаемый доньей Флорой,угрозы, обещания, ругань, - один из самых древних стариков выдавливал уклончиво: - Там видно будет, да... И все повисало в воздухе, оседавшем горячей массой, плотным металлом крышки на кипящем котле, все: брань доньи Флоры, зубастый лай собак, возня свиней, шумное вспархивание петухов в курятниках - все, кроме краткой фразы "там видно будет, да...", которая не парила в воздухе, а замирала на устах, как далекое эхо, ибо даже в далеком будущем люди не думали расставаться со своей землей. - Там видно будет, да... - Ничего не видно, черт вас дери! - взвизгивала донья Флора. - Там будет видно, донья Флорона! - А что видно-то? - Да тогда вот и посмотрим! - Продаешь или не продаешь? Продаете вы или нет? Отвечайте наконец. Сеньор - человек занятой и не может тут попусту тратить время. Он заплатит вам золотом, наличными, сразу. Не знаю, чего вы еще ждете. Молчание. Слышно было, как они моргают, потеют, глотают слюну. - Вот идиоты! Да вы же останетесь без штанов, если не продадите участки этому человеку, - настаивала донья Флора. - Я знаю, что говорю. Послушайтесь моего совета. Если власти вмешаются, у вас все отберут. Пришлют солдат, смешают вас с дерьмом, и не получите ни песо. Тишина. Немые кости, космы и капли пота. Жаркие испарения земли душили покупателей, и они, не задерживаясь, ехали дальше. Дрема. Оводы. Мошкара. Не стоило спешиваться, заходить к людям, показывать деньги. Покупатели торопливо обрушивали предложения на мужчин и их семьи, толпившиеся в дверях ранчо, - вши, нищета, грязь, заплаты, рубаха и штаны или одни набедренные повязки на мужчинах, юбки цвета дождя на женщинах, неприкрытые груди и голые дети. К вечеру всадники были вконец измотаны, но не физически, а морально, с досадой признавая свое поражение; они чувствовали, что не в силах сломить деньгами упорство мелких собственников, не желающих покинуть землю. Кто такие эти люди, чтобы их нельзя было соблазнить золотом, почему они прячут руки при виде полной горсти монет, сверкающих ярче солнца, ведь деньги эти предлагали им взамен клочка земли, которая опустошается наводнениями, зверями, саранчой. Это не человеческие существа. Это корни. Корни. И ничего не оставалось, как только вырвать их, истребить, как леса, уже сведенные там, где заложены плантации. - Отдохнем-ка здесь, на пригорке, - предложила донья Флора, соскакивая с низкорослой бурой выносливой лошадки. - Упрямство этих идиотов, моих соплеменников, просто бесит. Тупые животные. Хорошо сказала моя бабушка: "Безумец тот, кто уговаривает скот". Счастливые вы, имеете дело с цивилизованными людьми. А мы здесь... что делать с этим сбродом? Гринго слез со своего темного мула и растянулся рядом с доньей Флорой на полянке в зарослях под смоковницей. - Какой милый, курит и не угощает!.. У меня тоже есть ротик! - И она потянулась сложенными бантиком, как для поцелуя, губами к сигарете, которую он, уже зажженную, сунул ей в рот. - У меня нет другой, потому я и не предложил. - Тогда курите сами... - Поздно, она уже у вас в зубах... - Хорошо, будем курить вместе, если вы не брезгуете. Мейкер Томпсон не ответил. Дым отгонял москитов. Лишь через некоторое время послышался его голос: - Не из-за того Майари осталась дома, что очень устала. Я хотел вам сказать об этом. - Устала, не устала... Ерунду вы несете, притворщица она великая!.. Сидит дома из-за того, что невзлюбила этот самый business - "продавай или подыхай". Сдала ведь экзамен на учительницу, и ей не хватает только диплома, только звания, все остальное при ней. А пользы никакой, одно воображение; то завянет, то воспрянет - как сельдерей. Бедная дочь моя, лучше бы ей отправиться в порт к крестным, к Асейтуно! Я всегда ее туда посылаю, как только ей со мной наскучит. Старики бездетны и балуют ее. Изнывает она от безделья. И я такой когда-то была, но слишком рано овдовела, и пришлось скрепя сердце перемениться, сесть на коня по-мужски, ноги врозь - я всегда ездила как сеньорита, ноги вместе - и сменить пудреницу на пистолет. Голова ее откинулась, она глубоко вздохнула. Под блузой - вот-вот выпрыгнут наружу - колыхнулись смуглые груди. - Майари будто разочарована чем-то, - сказал Джо, - глядит на меня, как на каторжника, на скот, на машину... - Бедняжка, она никогда не могла меня понять, слюнявая мечтательница; ведь можно быть и такой мечтательницей, как я, - с ножом в руках. Вот из-за этого мы с нею не всегда ладим! Потому я хочу, чтобы вы поскорей женились и отправились жить на земли, доставшиеся ей от отца. - Самое скверное то, что она, кажется, уже не хочет выходить за меня замуж... - Сама намекнула или вам мерещится? - Она мне сказала... - Категорически? - Да... - Цыпленку жара в голову ударила, капризы-то пройдут... А вы тоже... тоже мне... Что за народ: увиваться мастера, а приказать "иди за мной" язык не повернется! Ни ловкости, ни хитрости!.. Придется мне вас поучить, как настоящую любовь выказывать!.. Бедная моя дуре... ха-ха-ха! Трудно ей с этаким увальнем, который не знает, куда целить!.. Я уж вам покажу, что делать!.. - И она схватила руку рыжего гиганта, которая издавала легкий аромат сухого одеколона, почти неощутимый рядом с крепким запахом мускуса, исходившим от женского тела, но тут же выпустила ее, громко смеясь и падая навзничь в траву. Лошади, стоявшие под тенистыми чиламате и помахивавшие хвостами, подняли головы, запрядали ушами - от пригорка со стороны кофейной плантации приближался патруль. Впереди плелся человек со связанными руками. Донья Флора встала и, еще не разглядев, кого тащат, подумала: "Сцапали Чип_о_!" "Ну разве его, такого, схватишь?" - как сказал сержант, ехавший во главе отряда. Чернявый, узкие глаза врезаются в виски. - А этого зачем ведете? - спросила она. Джо пошел к лошадям. - Да парень совсем обнаглел... говорил всякие вещи... - Что же он говорил? - Нельзя повторять, угодишь за такое... - извинился сержант. - Что ты говорил? - Донья Флора подошла к человеку со связанными за спиной, локоть к локтю, руками, в шляпе из пальмовых листьев, надвинутой на уши, чтобы не снес ветер. Одна его рука, вся в струпьях, окрашена в ярко-желтый цвет, другая - чистая, без струпьев; сам - черный, как уголь.Так что ты говорил? Американец протянул ему помятую сигарету, завалявшуюся в кармане. Донья Флора воткнула ее арестанту в рот. Зажгла. - Бог вам отплатит, донья... - поблагодарил тот и жадно, как летучая мышь со связанными крыльями, засосал дым. Потом добавил: - Я сказал, что человек Чип_о_ ходит по полям и учит нас: люди, которые обещают принести нам добрую жизнь, замышляют совсем другое: посеют здесь юкку, а урожай соберут в чужой стороне, откуда сами родом, соберут там миллионы монет-долларов. Я и сказал, что у нас хотят сеять юкку. - А ты знаешь, что этот человек, Чип_о_, вас обманывает? Не верь наговорам, сынок! - Может, и так, донья... Он еще говорил, что не землишку отобрать у нас надо, а фрукты наши покупать. Вот и была бы у нас добрая жизнь. - Ух и ловкач, придушить бы тебя лассо! - вмешался сержант, вспотевший, пепельно-смуглый, глаза раскосые. - Мы тебя взяли, потому что болтал ты, будто комендант продался Зеленому Папе. Вот мы его и тащим, и пусть нам спасибо скажет, что цел. - Ты и вправду наговорил дерзостей, парень! Как тебе взбрело в голову, что военные власти могут продаться? - Сам не знаю как, донья; но Чип_о_ своими ушами слыхал, когда договаривались - "столько-то вот коменданту" - насчет земли. - Мне кажется, сержант, - сказал Мейкер Томпсон, - если кого и хватать живым или мертвым, так только Чип_о_, а этого человека можно отпустить, он виноват только в том, что повторял болтовню того, Другого. - Как прикажете. Комендант велел в случае отсутствия начальника подчиняться вам; значит, мы немного и под вашей командой. - Да, освободите его; народ запугаешь - ничего не выиграешь, - заметила донья Флора и сама стала развязывать пленнику руки, - пусть идет... Человек поблагодарил и бросился наутек через кофейную плантацию, где тучи белых бабочек, словно хлопковые коробочки, рассыпались по металлической листве кофейных деревьев. - Схватить Чипо, легко сказать. - Сержанта колола все та же заноза - мысль о Чипо... - Да разве без хорошей шлюпки вверх по реке пойдешь; вот чего у нас нет... А на этих щепках на индейских, на окурках сигаретных, догнать его можно только чудом... Наши люди его видели и стреляли, но это что в воздух палить... Песней рокочут речные пороги, я, Ч_и_по Чип_о_, ее слышу один; в быстрой и легкой рожден я пироге, потока Мотагуа сын! Тихо рокочут речные пороги, мне одному эта песня слышна... Плыл я в своей невесомой пироге, когда ее пела волна! Мейкер Томпсон почувствовал зов морей, заточенных в его голубых венах, и сказал: - Я сам, сержант, поймаю его живьем на воде. Мне только нужны здоровые парни на весла. Где можно построить быстроходную лодку? Я сотворю такую, что бритвой будет резать воду... - Поедемте-ка все домой, - предложила донья Флора. - Мы отправимся верхом по большой дороге, а вы, сержант, чтобы скорей добраться, махнете через бамбуковую рощу, потом свернете вправо, - вправо потому, что слева болото и колючие заросли. Джо шагнул было вперед - помочь ей сесть в седло, но она, увернувшись, правда не слишком поспешно - его пальцы успели пройтись по тому, что ускользало из рук, - воскликнула: - Не будьте чересчур любезным, сынок... любезников наущает дьявол! Молодой гринго вскочил в седло и поехал следом за ней. Пальмовые рощи, зыбучие пески, намытые рекой; голубовато-зеленые луга в низинах; пастбища, плантации золотистых бананов, чащобы сахарного тростника - серебристо-розовые кисти треплет горячий ветер. Этого не может быть. Слыша, как звякают его шпоры, донья Флора тоже пришпорила лошадь. Она отчетливо видела - мираж, рожденный ее желанием, зноем и убежденностью, что не для ее дочери этот мужчина, динамичный, металлически-жесткий, бесчеловечный,она видела, как, дав лошади шпоры, он нагоняет ее и говорит... нет, не может быть, чтобы он сказал и чтобы она выслушала... Ее кобылка трусила легкой рысцой, сохраняя дистанцию, которую мул, ускоряя шаг, старался сократить. Что за наслаждение чувствовать, как тебя преследует всадник - резвый аллюр вот-вот перейдет в галоп! Она перевела лошадь на быструю рысь, заслышав сзади участившийся топот. - Пусть догонит меня, - шептала она, - пусть догонит, пусть обовьет рукой, пусть снимет с лошади, пусть сбросит, пусть опрокинет... Лошадка, летевшая во всю прыть, и скакавший галопом мул пересекали рощи благоухающих лимонов, апельсинов, грейпфрутов, манго, нансе, их дикая скачка ничуть не нарушала ни покоя дремотных солнечных бликов, ни темной, обжигающей земли, ни жужжащих насекомых. Наконец он догнал ее. Лошадь, испугавшись какой-то тени, замедлила бег, и он поравнялся с ней, но, прежде чем успел заговорить, она спросила: - Когда Майари сказала, что не выйдет за вас замуж? - Дня три назад... - Значит, во вторник... - В последний день, когда она была с нами и мы заезжали к тем мулатам, у которых целая куча детей.! Помните? Они наконец согласились продать нам земли,! так как очень нуждались в деньгах на лекарства. Но я вам хотел сказать о другом. Я все продумал. У нас нет иного пути... Донья Флора ощутила, как взмокли бока лошади,! перед глазами поплыли деревья. Вокруг витали - к добру или нет? - ангелы любви. Сердце стегало хлыстом. Как телеграфные ключи стучали виски. Много разных женщин, сочетавшихся в ней - мать, компаньонка, теща, - должны были раствориться в жене, которую этот человек ожидал найти в ней: подруга, идущая на все, честолюбивая, понятливая, страстно любящая,; с жизненным опытом... У нас нет иного пути... Я все продумал... Она повторяла про себя слова Джо, человека столь не подходящего для ее дочери, девушки вялой, скорее просто глупышки, всегда грустной, витающей в облаках... Ах, как умолить его, чтобы он не говорил, повременил, оставил пока все, как есть. Но звук его голоса уже слетел с вибрирующих басовых струн, сорвался с губ, а лицо не менялось... Странно... Как странно... О чем это он говорит? - Лодка, - пояснял Джо, - должна быть среднего размера, такие удобнее для погони. Они летят, как птицы, если достать хороших гребцов. Завтра же начнем ее строить, а нашу свадьбу с Майари отложим, пока я не поймаю Чип_о_. Животные мирно плелись шагом, блестя от пота, помахивая хвостами. - Когда Чип_о_ схватят или убьют, тогда и посмотрим, захочет или не захочет ваша сеньорита дочка выйти замуж. Сейчас она говорит, что об этом и думать нечего... - Возможно, в ее словах и есть смысл... - сказала донья Флора угасшим голосом. Мириады частиц ее тела, готовые ринуться, как муравьи, к блаженству, разбрелись, не вступив в сражение. - О да, огромный! - Впрочем, не очень-то уж большой. Вы - мужчина молодой, уважаемый, с большим будущим! - Огромный смысл!.. - И он склонился, на ходу поправляя стремя. Его широкий лоб окропил землю потом, как из лейки. - Какой же? Когда все напускают на себя загадочный вид, остается играть в шарады. И она ничего не говорит, и вы ни о чем не рассказываете! - Я ничего не знаю, сделаю лодку, а там поглядим! - Сначала расскажите мне, что говорит эта дура! - Я вам лучше потом скажу... - Сейчас! - Голос доньи Флоры не давал увильнуть. - Сейчас же расскажите, что она говорит! - "Нуждаться в прогрессе и проклинать его, потому что его несете нам вы, ничтожества, - такова наша печальная судьба; и я возмущена, что ты еще хочешь на мне жениться, что мне придется делить хлеб с человеком, который отнял у моего народа землю, кров, обобрал до нитки..." - Она сошла с ума, - вскричала донья Флора,сошла с ума! - "Почему ты снова не сядешь на корабль и не поедешь за жемчугом? Я была бы тогда твоей женой и ждала бы твоего возвращения, мечтая о тебе. Твои пригоршни были бы полны жемчуга, а не людского пота. Всякий раз, когда ты приходишь, мне страшно взглянуть на тебя. Что ты делал? Кого ограбил? Твои ласки жгут меня, а поцелуи оскорбляют, потому что, я знаю, твои руки ласкают золотую монету, которая все оскверняет, грязнит, развращает, или плеть, если не рукоятку револьвера, которой ты бьешь непокорных; я знаю, твои губы выражают презрение, с них срываются гнусные клички для тех, кто тебе подчиняется и кого ты пускаешь по миру, или извергают бессильно-гадкую ругань против тех, кто на тебя плюет..." - Да она сумасшедшая! Сумасшедшая! Дом вырисовывался на небольшом холме над низинами, засаженными маисом, бананами, кофейными деревьями, сахарным тростником, над загонами для молодняка и над лугами, спускающимися к берегам реки Мотагуа, которая здесь суживала русло и неслась к морю, точно молния голубого золота, грохоча на порогах раскатами грома, взбивая облака пены, стегая сверкающие каменные глыбы и подбитые пенной ватой прибрежные заросли, пьяные от ароматов. Птицы: желтые, красные, голубые, зеленые и другие, неприметные, но льющие веселье из своих горлышек - хрустальных у сенсонтлей, гулко-деревянных у гуардабарранок, медовых у маленьких трясогузок, метеорит- но-звонких у жаворонков. - Тем лучше, что приехали, надо сейчас же потребовать отчета у этой дуры... Никуда не годные растут сейчас дети. Не дети, а "никудети"! Все - "никудети", а дочери - самое страшное зло. Приблизившись к дому, они увидели, что патруль уже там, уже доскакал,сержант вышел им навстречу. Солдаты похрапывали под навесом. Оставив лошадей, приезжие поднялись на галерею. Букеты папоротников, орхидей, листья всех цветов, кресла, оленьи рога, столы, шезлонги, вешалки и клетки... Донье Флоре не терпелось бросить в лицо дочери горькие упреки. Она ускорила шаг - галерея длинна, скорей бы попасть во внутренние комнаты - и громко окликнула дочь: - Майари!.. Майари!.. Никто не ответил. - Майари!.. Майари!.. - кричала она во весь голос, заглядывая в комнату дочери, в столовую, в швейную, молельню... - Майари!.. Майари!.. Куда запропастилась эта идиотка, - спрашивала она себя, - ни в кухне... ни во дворе... - И снова кричала: - Майари!.. - Нет, сюда не заходила... - сказала карлица-кухарка с узлом волос, пришлепнутым к голове, как коровий помет. Прошло несколько часов. Донья Флора, вернувшись из корраля, осмотрела шкафы: не исчезло ли чтонибудь? Нет, ничто не пропало. Ее белье. Ее платья. Все цело. Солдаты, скотники и слуги разбрелись по окрестностям усадьбы на поиски, а к железнодорожной станции банановой компании на лучшей лошади послали нарочного спросить, не было ли Майари там, и если о ней ничего не известно, узнать расписание ночных товарных поездов. Ждать до утра пассажирского слишком долго. Другому слуге велели отправить коменданту шифрованную телеграмму, в которой Мейкер Томпсон по просьбе доньи Флоры поручал ему справиться о Майари в доме крестных Асейтуно и, если ее там нет, сообщить в столицу и повсеместно оповестить о ее бесследном исчезновении. - Только бы с ней ничего не случилось, только бы ей ничего не сделали эти проклятые... У них землю хотят купить, а они зверями смотрят, одна вражда да ненависть... Я этого больше всего боюсь, их мести... Нет, она, наверное, у крестных Асейтуно... Я только на то и надеюсь, она туда убежала, к ним... Пусть поскорее сержант с отрядом отправятся к начальнику гарнизона. - Я ничуть не тревожусь, она просто ушла от нас, вот и все... - Нечего вам говорить во множественном числе! От вас одного она ушла... Бедная моя глупышка!.. - Хорошо, от меня... Хотя она как-то сказала: "Я видеть не могу маму, она похожа на Малинче". - Ишь ты, сказала!.. А я вот и не знаю, похожа или нет, и вообще понятия не имею, кто такая эта Малинче... Не иначе, какая-нибудь распутница, в историю ведь попадают только самые распутные... - Малинче помогала Кортесу при завоевании Мексики теснить индейцев, а вы помогаете мне... - Ну, если так- пожалуй. Раз того требует прогресс. А вы, хоть и не - как его - Кортес, обещали нам цивилизацию. - Я? - Да, сеньор, вы... - Я ничего не обещал. Это все шуточки Джинджера Кайнда, однорукого. Он от страха затрясся, когда комендант ударил Чип_о_. Если бы индейца не побили, а убили, мы были бы избавлены от многих неприятностей. - Ладно, мне, собственно, все равно, несете вы цивилизацию или нет. В данный момент мне важнее всего, чтобы со следующим пароходом, идущим на север, были отправлены мои бананы. - Это, сеньора, считайте делом решенным... - По шестьдесят два с половиной сентаво каждая связка. - Из восьми ярусов, конечно... - Даже в беде не прогадаете на еде. Идемте со мной, возьмите лампу, хочу показать вам кое-что... Я так и чувствовала... Клетки пусты. Посветите мне с этой стороны... Да, все пусты... - Ну и что же? - То, что Майари ушла совсем, и она вышла сразу после нашего отъезда, очень рано. Птицы даже не успели склевать корм, насыпанный утром. Квакали жабы, ревели коровы, колыхались ветки на ветру - словно какая-то остервенелая метла проходилась по небу и по земле, чтобы кругом было чисточисто и ясно к появлению луны. Слуги подали легкий ужин, но кому сейчас кусок пойдет в рот! Ожидали возвращения гонца со станции Бананера: лошади оседланы, готовы скакать, перехватить первый поезд, что пройдет этой ночью к порту, и уже почти уложен чемодан доньи Флоры - она никак не могла его насытить. Вдруг донья Флора вынула руки из чемодана, где, как тесто, месила вещи, и сказала: - Мне пришло в голову... Она не стала ждать, пока американец возьмет лампу, сама подняла ее над головой, и осколки света рассыпались по -той комнатушке, где хранились коробки с подвенечным нарядом, выписанным из Нью-Йорка. Выше донья Флора не могла поднять. Джо взял у нее лампу, чтобы посветить с высоты своего роста. Тень печали поднялась по щекам доньи Флоры, затуманив глаза; тело, омываемое жарким потом, зябко вздрогнуло. Она хотела выхватить лампу у Мейкера Томпсона, но не смогла: руки дрожали, словно вот-вот ее свалит припадок. Майари надела подвенечное платье - единственное, которого не хватало, - она оделась в белое, оделась невестой... Зачем?.. Зачем?.. Песней рокочут речные пороги, я, Ч_и_по Чип_о_, ее слышу один; в быстрой и легкой рожден я пироге, потока Мотагуа сын! Тихо рокочут речные пороги, мне одному эта песня слышна... Плыл я в своей невесомой пироге, когда ее пела волна! IV Галерея утонула в белом лунном свете. Она походила скорее на штрек соляной копи. Все вокруг - патио, сады - казалось соляной копью. Белое покрывало на холмах, оврагах и долинах, где потухшими свечами торчали высоченные одинокие кактусы, и без того словно ватные из-за своей белесой щетины. Не светляки, а факельные блики вспыхивали в белой ночи. Чего они искали? Что делали? И куда шли? Молоком разлилась река - чем ниже, тем шире - среди песчаных берегов, гладивших ее, чтобы убедиться, та ли это самая, что, грохоча, низвергалась с гор, а теперь спит на побережье под полною луной, ослепленная серебряным дождем. - Для чего?.. - повторяла донья Флора деревянным голосом. - Для чего? - Мы же не знаем, оделась ли она или только взяла с собою платье... - Она оделась, Джо! Она оделась невестой, я уверена! А вы бы хоть догадались дать мне стакан воды! Джо пошел в кухню в поисках прислуги, но там никого не оказалось. Лишь огоньки в пепле тумана. Даже собак не было, их вой долетал откуда-то издалека. Он остановился и прислушался. Со всех сторон слышались шаги. Трава липла к босым ступням на горячей земле. Липла и отпадала. Шелестела листва, иссушенная за день солнцем и вбиравшая теперь влагу ночи. Вот показался солдат, - губы синие от туты. Он тоже искал, где бы попить. Все томились жаждой. Жаждой под луною. Жаждой речного песка. Жаждой пепла. - Солдат, что это значит? Почему нынче ночью все бродят с зажженными факелами в руках? Зачем устроили такую иллюминацию? Солдат пошевелил синими губами, но ответ растаял в воздухе. Джо почудилось, что перед ним не человеческое существо, а одна из фигур, высеченных на камнях Киригуа. Он наполнил стакан водой и, боязливо пятясь, поспешил вернуться. Донья Флора, распростертая в гамаке, сказала, не отрывая глаз от потолка, когда услышала его шаги: - Скорее, или я умру! Волосы, расчесанные на пробор, удлиненное лицо, горькие складки у рта, заострившийся нос, приплюснутые уши, опущенные плечи - она тоже походила на каменное божество. Мейкер Томпсон глядел, как она глотками пила воду, и ему вдруг представилось, что перед ним священный тапир. - В котором часу вернется человек, которого послали на станцию? - спросила она, возвращая стакан. - Мне кажется, мы не должны сидеть здесь и ждать. Надо быть там, - либо подойдет товарный поезд, либо утром уедем с пассажирским. А здесь мы сидим сложа руки. Все шляются по лесу. Слуги, солдаты - сержанту было велено туда отправляться - и крестьяне. Эти будто с ума посходили. Идут к реке, разговаривают с водой, омывают ноги и уходят. Донья Флора со вздохом покорилась: - Ладно, идемте, лучше быть на станции. Сержант, говорите вы, уже отправился? Я хотела дать ему несколько песо и бутылки две водки для таможенного капитана. - Недавно ушел... - Надо взять деньги, оружие. Проверьте, заперты ли шкафы. Двери надо закрыть на засов изнутри; мы выйдем через главный вход и повесим замок. - А если Майари вернется?.. Так нельзя... Она придет, и все будет закрыто... - Скорее птицы вернутся в свои клетки! - Давайте и их запрем! - Не время острить... Джо пошел закрывать двери на засовы. Вопль доньи Флоры заставил его замереть на месте. С застывшим взором, чуть дыша, кусая губы, она пролепетала, что Майари в подвенечном платье, наверное, бросилась в реку, чтобы покончить с собой. Разве не убил себя ее отец? Разве не покончил с собой в Барселоне один из предков ее отца? Для Мейкера Томпсона это было ясно как день - после происшествия на островах, когда они едва не утонули, - но он ничего не сказал и молчал возле матери, которая в отчаянии глотала... нет, не слезы, - глаза, вытекавшие слезами; во рту вздрагивал язык-челнок, тонувший в соленой слюне. - По-моему, скорее всего она поехала в порт на пассажирском поезде. Да, она, как вы сказали, вышла очень рано, вслед за нами, и успела сесть на него в Бананере. Поэтому надо поспешить на станцию и порасспросить там о ней. А здесь мы тычемся вслепую. Самым неотложным, самым настоятельным было не упустить время, скорее закрыть двери, поторопиться к выходу, выйти. Они бегут к коням. Тени лошадей, взнузданных Мейкером Томпсоном, рисовались под луной на поляне будто фигуры, вырезанные из черной бумаги. - Джо, это ужасно, я чувствую, что еду наперекор всякому здравому смыслу! - Напротив, сеньора, там мы узнаем хоть чтонибудь. Ведь за день проходит много товарных поездов, а может, она просто-напросто отбыла на пассажирском. Они молча ехали пустынными местами, ослепленные тысячами искр-зеркал, сверкавших на песке; полная луна словно посыпала мукой их лица, - его лицо казалось костяным из-за светлой кожи, а ее, смуглое, отсвечивало побеленной глиной. Дышала листва зеленой поросли и лесного хаоса, прижатая к земле,дыханье игуаны. Цикады. Сотни, тысячи цикад. Чудесные органчики, слышные издалека. Музыка колючек, музыка песка, огненная музыка, застывшая, безмолвная. А дальше, там, где речные воды громыхали в теснинах, уже ничего не оставалось ни от бесконечного молчания природы под кругом гигантской луны, ни от молитвенного стрекота цикад; все раздавил грохот Мотагуа, потока, свирепого, как бык в загоне. Патруль, ехавший со стороны селения, спускаясь с холма, где, говорят, захоронен целый народ, настиг человека: лицо его было густо вымазано сажей, в ушах - ракушки, а на голове, вместо шляпы, громоздился черепаший панцирь, по которому при каждом шаге человек ударял камнем. Сержант спросил его, зачем он это делает, и тот ответил: - Делаю... - Но позволь узнать, что все-таки ты делаешь?.. - Мир... - А ты случайно не видел девушку по имени Майари Пальма?.. Человек не ответил, продолжая трястись всем телом и обрушивать удары на звенящий черепаший панцирь. - Берите его, ребята... - приказал сержант солдатам; двое подхватили человека под руки, а третий дал ему такого пинка, что тот покатился кубарем, увлекая за собой конвоиров. Все уносит речной поток. Все уносит поток. Она дремлет. Шевелит руками, будто ловит стрекоз. Все уносит поток. Она дремлет. Одетая невестой, чтобы обвенчаться с речным потоком. Кто возьмет ее в жены? Бегущая вода? Вода - зеленая птица? Вода - голубая птица? Вода - черная птица? Будет ли ее супругом кецаль? Будет ли ее супругом асулехо? Будет ли ее супругом ворон? Как ослабли ее руки! Как ослабли ноги! Какой глубокий покой в ее девственном чреве! Она, Майари Пальма, одна должна прийти к каменному столбу с древними письменами, закрыть глаза перед головой-кометой в лучах солнца и отдаться дурману дивных испарений, сердцу и существу зеленой сельвы - только так могла она отпраздновать свою свадьбу с Мотагуа. Она, Майари Пальма, одна должна подняться и поговорить с ягуарами там, где гигантские муравьи точат скалы, и отдаться в когтистые лапы дерева какао, - только так могла она отпраздновать свою свадьбу с Мотагуа. Почему она остается в этом бедном ранчо, кишащем мошкарой? Почему она остается в бедном ранчо, где лишь одна голая земля? Зачем, если все преходяще, если она здесь всего-навсего гостья, а нынче ночью наступит самое прекрасное полнолуние этого года? Она пошла в кухню с тростниковыми стенами,оттуда, из полумрака, можно взглянуть на светлые поля, поля без голов, поля, обрубленные до плечей, обезглавленные солнцем и луной. Поля на побережье - это поля без голов. Головы появляются выше, на подъеме к горным плато. А здесь поле - как туловище казненного: из кровоточащей шеи его, бурля, вырывается жизнь, растекается, множится, распространяется, цветет не переставая; цветет роскошно, принося урожай за урожаем - маиса, фасоли, тыквы и сахарного тростника. Сытые свиньи лежат, не шевелясь, в грязи, млеют от зноя под тучей мошек; рядом - сонные куры, вяло вздрагивающие от чьих-то укусов, старые утки с розовыми клювами и белой паутиной на глазах. Единственным живым существом среди всех тварей, сморенных жарой в этом патио, был попугай-гуакамайя, яркий и суетливый, - глаза из нефрита с оранжевой искрой, клюв как черный костяной коготь. Все вокруг птицы перекликалось с основными тонами ее оперения: зеленая сельва, синее небо, желтое солнце, а позже - фиолетовые сумерки, лиловые с голубым. Кресло из переплетенных ремней освободило ее от усталости. Ноги уже не держали. На ремнях из телячьей кожи распласталось ее подвенечное платье. Сегодня ночью она обвенчается в нем с речным потоком. Руки светловолосых портних вложили в этот кружевной наряд долгие часы труда. Какую-то секунду трепетало на ее губах имя города, где, теряя зрение, работали на других женщин портнихи: Нью-Йорк, Нью-Йорк... Какое счастье надеть на себя такой атлас, такой шелк, такой тюль, чтобы отдаться, будто купаясь под луной, сокрушительной любви водопада! Одеться так, чтобы выйти замуж за Джо Мейкера Томпсона,это все равно что спуститься с неба и броситься под поезд. Лучше водяной поток - он нежнее, мягче, глубже, его тихие струи ласкают, как робкий любовник,только прядью волос, только глазами... Да, сначала титан схватит ее в свои объятия и вместе с нею будет биться о скалы. Он ее потеряет, потом снова увлечет в водоворот и закрутится как безумный. Опять забудет о ней, распростертой на гриве помутневших вод, и опять вспомнит, коснувшись ее тела, благоговейно баюкая на прозрачной волне. Затем вновь оскорбит дерзким насилием... Головокружительный хоровод туманных видений. Камыши сплетут для нее легкие беседки, где она будет целоваться с диковинными рыбами, с рыбами-певцами, чьи песни летят пузырьками вверх, и с рыбами-танцорами, чьи танцы колышут воду. Ее пробудил звук шагов; приближался старик, за ним бежала собака, странно подскакивая на ходу. Старик принес пчелиные соты - они больше походили на золотые легкие, легкие древнего божества - и положил их на землю, на зеленый блестящий язык - лист банана. Старик глядел на нее, не говоря ни слова. Многолетнее молчание старца. Провел рукой с негнущимися пальцами по лицу, смахивая капли пота. А позже, много позже, пришла старуха, опираясь на красный посох, - одна нога оголена по самое бедро, другая - прикрыта юбкой до скрюченных пальцев. За ней ковылял черный пес. Она положила на землю веера пальмовых листьев, а на них поставила кувшин с маисовым питьем. "Где же ты? Тебя нет нигде, моя бедная девочка, - так говорила она, ударяя о землю своим красным посохом. - Я бы дождалась, пока ты превратишься в пену! Я бы дождалась, пока ты станешь песком! Я бы дождалась, пока ты будешь орхидеей!" И старуха обернулась тем, кем когда-то была,исчезла в ракушечных извилинах своих морщин и, будто перевернув крышку на другую сторону, превратилась в молодую девушку. - Я причешу тебя, - сказала она, - причешу гребнем, сделанным из нефрита ручейка, а потом ты наденешь свое платье. Я помогу убрать тебя в подвенечный наряд. Ни к чему надевать так много белья. Жених будет любить тебя обнаженной. Сколько крючков! Его руки за целый век не доберутся до твоего апельсинного тела. Я прикреплю к твоему поясу бирюзовую ленту, чтобы тебя узнали матросы, когда волна унесет тебя в море. Твои груди как два маленьких лимона. Они так красивы под белым одеянием! Древо, дающее апельсиновые цветы, дало раковины для этой свадьбы. Они похожи на цветы апельсинового дерева, но только из перламутра. И разлилось сияние, озарившее Петен. Весь день и часть вечера Майари пряталась в хижине. Лунный свет не в силах залить побережье, пока не закатится солнце. Сияние, озарявшее теперь Петен, таилось вместе с ней в хижине до тех пор, пока не сгинуло злое светило, желавшее, но не получившее ее; пока не начали камни разевать ягуарьи пасти, дрозды - раскрывать шафрановые глазки, крошки обезьяны - ерошить золотую шерсть, а колючие кусты - выпускать свои когти. Ее не похищали колдуны. Когда она рыдала по ночам над облаком подушки, покрываясь потом - испариной тоски - под невесомой простыней, ее лицо, окунаясь в соленое море слез, ощущало холод пустых дней, идущих вслед за свадьбой, - ведь предстоит выйти замуж за честолюбие дельца-капитана. Джо - честолюбивый делец-капитан, он не видит на горизонте ничего, кроме добычи, которая позволит ему почувствовать свое превосходство господина над людьми, и не мечтающими о миллионных сделках, людьми, чей капиталец состоит из бумажек, называемых деньгами; превосходство, которого ему все же не обрести, ибо он несдержан и криклив, размахивает руками, ходит огромными шажищами и вечно говорит о прибыли. Можно ли привязаться к человеку, если ему чужды душевные волнения, грезы, если он смеется, когда ее охватывает дрожь при виде образа святой девы или чудесного пейзажа. Он внушает ужас, и тем не менее она стерпела бы, она ведь уже терпела его, жениха, жившего в их доме; но острой костью вонзалось ей в горло презрение Джо к людям ее страны, и кость не шла ни взад, ни вперед при виде его, при звуке голоса или шагов. Гнев и боль рождало в ней это презрение американца. В семье мулатов с кучей детей Майари впервые отважилась заговорить. А побеседовав со многими крестьянами, она смогла потом говорить ясно и доходчиво. Попытка простыми словами передать суть дела помогла понять многое и ей самой. Сначала на нее глядели с недоверием. "Еще одна со своими песнями", - сказал какой-то старый пень цвета древесины хобо и не пожелал ее слушать. А старуха с мышиными глазками пробурчала: "Дай бог чтоб ее тяпнул бешеный пес". Но, кроме этих немногих, нашлись многие, внимавшие ее речам... Почему бы не последовать совету девушки, если она пришла не отнимать у них поля, как те, другие, а уговорить не продавать землю ни за какую цену. Ни за какую. В этих словах - вся их жизнь. Ни за какую цену. Пусть лучше вытащат их отсюда силой, ограбят, не дадут ни сентаво. Земли, отобранные насильно, можно когда-нибудь вернуть. Проданные - никогда. Надо предупредить всех крестьян, объединить муниципалитеты, немедля обнести забором неогороженные участки, хранить как зеницу ока бумаги, подтверждающие право на землю... Но еще более убедилась она, как важна ее деятельность, рожденная и питаемая ненавистью к Джо Мейкеру Томпсону, в то утро, скорее в полдень, когда она встретилась с Ч_и_по Чип_о_ в одной из пещер у реки Мотагуа. Сначала ее спустили на веревочной трапеции на берег, а оттуда, следуя по пятам за голым человеком - набедренная повязка, и больше ничего, - она поднялась по каменной тропе в пещеру, где в самой глубине скрывался Чип_о_. Майари его знала еще в порту, они вместе ходили на острова. Он не был тогда народным вождем. Он ее тоже узнал. Встал, скинул сомбреро и шагнул из укрытия поцеловать руку, на которой его толстые губы отпечатали выдох - легкое дуновение, втянутое обратно носом, едва он уловил запах ее кожи. Снаружи несся шум реки, заглушавший остальные звуки. Поэтому обитатели здешних мест сильно жестикулируют в разговоре с прибрежными жителями. Они помогают себе руками, точно глухонемые. - Человек силен своим голосом, как боги, - сказал ей Чип_о_, - и пока у нас есть голос, мы будем сильны. Я приветствую тебя! Майари спрятала в густых ресницах свои глаза цвета черного дерева и улыбнулась. Как иначе ответить на приветствие человека, не выходившего из полумрака, слившегося с тенью - лишь сверкают светлые зубы да белки глаз, будто на маске? - Не смоется кровь с дорог, - добавил он, - где повесили столько людей. Немощное правосудие человека-метиса отдает нас в руки белых, нам грозит плеть и темница, но и под землей наши сердца будут покоиться в ожидании дня мщения. Его увидят глаза погребенных - их больше, чем звезд на небе, - и тогда будут пить кровь из хикар. Страх всегда сидит костью в горле и превращается в слюну. Я не чувствую страха. Мой рот сух, я говорю спокойно. Ты - добрая трава, ты оплачешь нас после сражения. - Но как бы его избежать!.. Муниципалитеты уже объединились, а крестьяне бьют тревогу все эти дни. Если бы я могла помочь чем-нибудь! - Ничем, неси свой аромат, как добрая трава! - Чип_о_! - А если станешь женой Зеленого Папы, чурбана с обезьяньими руками, ты и этого не сможешь, не разнесешь аромата доброй травы. - Я не выйду за него замуж... - А подвенечное платье? - Надела его, чтобы стать женой другого... - Нет женщины, которая стала бы женой Мотагуа-реки... - Я это сделаю! - Тогда подожди большой луны, луны маиса... - Хорошо, подожду большой луны. - Я отвезу тебя на своей лодке. - Какой знак ты мне дашь, Ч_и_по Чип_о_? - Нитку жемчуга, девять жемчужин, девять жемчужин, девять жемчужин Чипо-по-по-по-по-по-по-попо-поль...{Игра слов: "пополь" на языке майя-киче означает "народ".} В казарму, занимавшую старый дом на равнине, ввалился сержант с патрулем, который охранял владения вдовы, доньи Флоры де Пальма. Солдаты притащили человека, возбудившего их подозрение своим видом: измазанное сажей лицо, ракушки в ушах и черепаший панцирь на голове вместо шляпы. - Пусть вымоет рожу и скинет побрякушки, чтобы я мог его допросить,сказал капитан, иссушенный желтой лихорадкой; на худых ногах свободно болтались ботинки, ибо лихорадка сушит даже ноги. Это был начальник гарнизона. Когда арестант вернулся умытый, держа ракушки и черепаховый панцирь в руках, капитан спросил: - Ну, какие новости, сержант? - Вот, вырядился болван индеец... - Чтоб его... - вполголоса ругнулся капитан, - чего он там натворил? Почему его взяли? - Да ведь как раз сегодня пропала дочка доньи Флоры, та самая, Майари Пальма... Я совсем забыл, донья Флора велела вам сказать, что, если вы ничего об этом не знаете, тогда нам надо поискать... - Не вижу никакой связи между исчезновением девчонки и этим человеком... Ну, чего ради ты намазался сажей и налепил ракушки на уши, а черепаху на голову? Не отучить вас никак от этих дикостей. - Ради луны, сеньор... Сегодня ночью выйдет полная луна, а черепаха и ракушки при свете такой луны дарят силу мужскую и плодовитость... - Прекрасно, если в полнолуние все импотенты измажут себе лица сажей и налепят побрякушки на уши и на голову, вы, сержант, хлопот не оберетесь. Тут и другой патруль под командой капрала привел еще одного точно так же разукрашенного человека. Капитан, как и в предыдущем случае - благо прецедент уже был, - приказал смыть сажу с лица, сбросить с ушей ракушки и снять черепаший панцирь, привязанный к голове. Донесение капрала было более обстоятельным. Человека захватили в то время, как он в своем наряде курил фимиам и пом и что-то бормотал о бракосочетании девушки с рекою Мотагуа сегодня ночью, когда луна засияет высоко в небе. Капитан вздернул брови, разорвав слипавшиеся веки, и выкатил глаза, стекленевшие от лютого холода лихорадки, - она опять шла на приступ. - Где его схватили и откуда узнали, что он болтал об этом? - В лачуге на берегу реки. Мы хотели разжиться съестным и, пробираясь сквозь заросли перца, наткнулись на ранчо. Заглянули в щелку, навострили уши и все услыхали, шеф. Этот человек окуривался и причитал. "Дадим ее тебе, чтоб не было крови! - бормотал он.Наши сердца будут покоиться под водами, под солнцем, под посевами в ожидании дня мщения, когда откроют глаза погребенные!" - Так вы, сержант, говорите, что таинственно исчезла дочка доньи Флоры, которая собиралась выйти замуж за гринго? - Да, мой капитан... - А мать? - Отправилась с женихом в порт. Думает, что девочка подалась туда к своим родственникам. - В общем, вы правильно сделали, притащив сюда этих молодцов, ибо если ее не окажется в порту... Посадите их, каждого отдельно, в каморки, приставьте часовых и запретите всякие разговоры. А вдруг эту девицу схватили колдуны... Удушливая жара, жара и озноб, горечь во рту, неодолимая сонливость ходячей мумии. Дымка цвета мочи и в дымке - люди, изнуренные лихорадкой, словно большие комары анофелесы. Если бы все болезни излечивались ракушками и черепахой. Бессилье, в которое ввергает людей жизнь на побережье. Капитан извивался в гамаке - пучок вялых сухожилий, кожа да кости, глаза стеклянные, зубы желтые. От запаха варившейся фасоли стало мутить. Он поднялся, чтобы вывернуть наизнанку пустой желудок, и пошел, похоронив руки в карманах. Из-за края равнины выходила луна, огромная, круглая, будто не спутница, а госпожа и хозяйка земли. - В четыре утра проходит товарный состав... - сообщил Джо Мейкер Томпсон донье Флоре, поговорив с начальником станции. - По полученным сведениям, Майари сюда не приходила; начальник - друг ее и заметил бы, если бы она села в пассажирский поезд; других составов не было. - Я тоже всех расспрашивала, и никто не мог мне толком ничего сказать; а сейчас прежде всего надо справиться, остановится ли здесь этот товарный или пройдет мимо, - тогда мы пропали. Как доберемся до порта? И вообще надо попасть туда как можно раньше. - Наверняка остановится, об этом нечего и думать; к нему прицепят несколько вагонов с бананами. - Там, наверное, и мой загружен... - Не знаю, но было бы очень кстати, тогда вы вернетесь домой с деньгами, не так ли?.. - Просто диву даешься, какое это выгодное дело. Нужно только, чтобы скорее стала приносить доходы плантация, заложенная на землях Майари. Бедняжка, что она за растяпа! Глупая девчонка, неприспособленная к жизни... Мне просто жаль ее... - Я думаю, тут совсем другое. Сейчас расскажу вам. После того, как я сделал ей предложение, я каждый день требовал ответа... - Упорство влюбленного... - Упорство влюбленного, как вы называ