о-прежнему на педалях и по-прежнему его преследует колымага. Смахнуть с ресниц влагу - слезинки и ночную росу - и бежать, бежать, нажимая на все педали, на все педали, на все педали!.. Чтобы не наехал на него этот бесшумный, угольно-черный бесколесый призрак... бесколесый?.. Даже колеса растерял где-то... где-то... Где-то теперь дон Сиксто?.. Сбежал?.. Укрылся в одном из городов, воздвигнутых на каретных рессорах, там, где во время землетрясения здания не падают, а покачиваются, как кареты, катящиеся по мостовой. А может быть, он там, где оставил свою повозку, и теперь рассказывает вдове Маркоса Консунсино о том, что случилось, не потратив ни одного песо на кофе и коньяк и поглаживая свои морщины, как будто это были струны, а он, перебирая их и шепелявя, складывал какую-то мелодию... Кто-то открыл и снова захлопнул дверь, на которой не было ни крюка, ни щеколды. Дверь стукнула. Вернее, едва не стукнула. Придержав дверь, чтобы не стукнула, кто-то вошел. Вошедший ничего не видел, вступив в темноту сразу после ослепляющего солнечного света. Вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, и осторожно ступая, он направился туда, откуда доносилось прерывистое дыхание дона Непо. Вскоре глаза его привыкли к темноте, и он разглядел в полумраке распростертого на койке человека, погруженного в глубокий сон. Человек лежал в одежде. Ясно, как только пришел, сразу улегся, даже башмаков не снял. Человек еще не стар. Но и не молод. Лицо цвета желтоватой глины, пышные брови, ресницы, усы и седеющая шевелюра. Небольшие, но мускулистые руки - как видно, немало потрудились на своем веку. Подушка и покрывало на полу. Наброситься на него? Рискованно - закричит. Оглушить его ударом?.. Такая мысль мелькнула у вошедшего, но он уже тряс дона Непо за плечо, пытаясь разбудить его. Не разбудил. Спящий только перевернулся на другой бок. Вошедший снова стал трясти его. Бесполезно. Дон Непо защищал свой сон, яростно отмахиваясь. Незнакомец встряхнул его сильнее... - Что?.. Кто это?.. - забормотал дон Непо. - Кто?.. - Кто вторгся в царство сна, куда никто не имел права проникнуть, кроме него самого?.. Прочь!.. Прочь, непрошеный!.. Вторгся!.. Где же он его видел?.. Прочь!.. Прочь!.. Прочь из сна!.. Отодвинувшись на самый край койки, он изо всех сил старался оттолкнуть от себя призрак. Но тот не исчезал, наоборот, приближался, наступал на него, становился осязаемым... Нет, не может быть!.. А что, если этот наглец, появившийся из глубин его сна, - дон Сиксто?.. Нет, нет, нет... Но он уже здесь. Он пришел, чтобы вонзить в него нож, застрелить его из револьвера или задушить простыней - словом, убить. Но тогда зачем ему понадобилось будить дона Непо?.. И дон Непо опять сжал веки, прикинулся спящим... Пока он не откроет глаза, никто не убьет его - тот, кто убивает спящего, не сможет покинуть место преступления... Так убивают только клятвопреступники. Ага, потому-то незнакомец и будил его, говорил ему что-то прерывающимся от волнения голосом, говорил с таким таинственным видом и так тихо, что дон Непо никак не мог разобрать, о чем же тот просит... Ах да, видимо, хочет, чтобы он проснулся... открыл глаза... Спрыгнуть с постели, охотничье ружье Дамиансито и мачете - в углу, за баулом. Но разве найдешь их с закрытыми глазами? Начнешь искать - получишь пулю в спину. Дона Непо сковал леденящий ужас. А неизвестный все энергичнее тряс его, очевидно, считая, что лежащий на койке впал в летаргию... А если это только кошмар, успокаивал себя дон Непо, что, если этот таинственный незнакомец просто приснился ему?.. Да, но как в этом убедиться, не открывая глаз - ведь открыть их он не может, - а вдруг это не сон и пришелец действительно решил убить его?.. Меж полузакрытых век проглядывали щелочки глаз - такие узкие, что убийца не смог бы их заметить, - через фильтр ресниц дон Непо старался разглядеть незнакомца. А не видел ли он уже где-то это лицо... быть может, видел в "Гранаде", или на Рыночной площади, или на мессе в соборе святого Франциска?.. А может быть... на параде? Он попытался сосредоточиться. Да, да, совсем недавно он видел его на каком-то параде... Однако он уже давно не бывал на парадах... - Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. - донеслось до него. Этот пришелец, должно быть, просто пьянчужка, которому страсть как захотелось опохмелиться; он увидел, что дверь не заперта, и вошел, рассчитывая выпросить пару монеток, чтобы пропустить глоток-другой. Подумав об этом, дон Непо открыл глаза, но тотчас снова зажмурился. И еще крепче, чем прежде, сжал веки. Лучше притвориться спящим... А что, если этот человек все-таки пришел убить его?.. А может, никто и не приходил и это просто тот человек, которого он видел в карете?.. В карете?.. Не может быть... Не может этого быть! Он спит наяву?.. А другой?.. Кто другой?.. Тот, что пришел убить его... А если никто не приходил убивать его?.. Охваченный ужасом, дон Непо метался между явью и сном. Открывал глаза - и кошмар боролся с действительностью. Еще шире раскрывал глаза дон Непо, таращил их, как безумный. - Что с вами, дружище? - спросил чей-то резкий голос. "Кто же это? Тот, кто пришел меня убить?" - дрожа от страха, подумал дон Непо. Или никто не приходил убивать его?.. Быть может, это тот, из кареты, тот, который просил убежища? - Кроме этой комнаты... - вдруг услышал свой голос дон Непо (оказывается, он был даже в состоянии говорить, но как ужасен этот кошмар, никак от него не избавишься), - ...есть еще навес. - Вероятно, меня разыскивают... Не знаю... - проговорил незнакомец; на его лице под бледной, несмотря на загар, кожей проступали скулы, редкие волосы словно приклеены к черепу, тонкие губы вытянуты вперед, уши казались какими-то чужими. Голос пришельца окончательно вернул дона Непо к действительности. Но где другой?.. Какой другой?.. Тот, что приходил убить его... А если никто не приходил убивать его и здесь только человек, который просит убежища, потому что его преследуют, и он и есть тот самый, который ехал в карете и кричал: "Вперед, люди!.. Люди, вперед!.." - Я прыгнул на ходу с поезда (с кареты, подумал дон Непо) и бежал, бежал, пока не увидел эту дверь... - А я из-за землетрясений никогда не закрываю дверь на щеколду... - Насколько богат оттенками реальный, звучащий человеческий голос! Дону Непо даже захотелось повторить свои слова. - Мне помогла ваша предосторожность... - Вас везли под арестом? - Выслеживали... - За вами гнались? - Нет... но на всякий случай... бросился к вам, сюда... Простите, вы так крепко спали... мне стоило больших усилий вас разбудить. - Да, у меня на редкость тяжелая работенка, - вздохнул дон Непо, - и потому сплю днем. Ведь это ужасно - даже совесть грызет, - валяться на койке, когда все работают. Я уже забыл, как спать раздевшись: чувствуешь себя точно больной в госпитале. А если кто увидит, как я сплю одетым, может подумать - и вы тоже, должно быть, подумали обо мне: вот нагрузился до чертиков... Бросил якорь, сказали бы вы. А у меня, признаться, кишки прополоскать нечем, хотя под кроватью много бутылок. Я-то вначале подумал, что вы зашли перехватить у меня глоточек. - Было бы неплохо... - И у меня была такая мысль. Очень хотелось пропустить, до смерти хотелось, а дома как на грех нет ни капли. Так откуда вы, говорите, прибыли, дружище? - С побережья... - Храбрец, на ходу прыгнуть с поезда... - А тут, на повороте, он снижает скорость... - Здесь нет, вы хотите сказать - на Коровьем мосту... - Как раз оттуда я и иду - по улицам, через пустыри... - Тогда ваш след уже потеряли... - Надеюсь... - Значит, с самого побережья... - Оттуда... - Ну, как там? Как дела? - Здорово. Но все еще может случиться. Рабочие очень недовольны. Надо ждать худшего... - Это к лучшему... - Как к лучшему? - К лучшему. Еще мой дед говаривал - нет ничего хуже, когда люди мирятся со злом... Неожиданно послышался какой-то шум... Похоже, кто-то крался там, за стеной. Незнакомец и дон Непо обменялись взглядами. - Ничего, ничего, - успокоил гостя дон Непо, - это чорча моего внука. Должно быть, солнце припекло ее в клетке, вот она и возится, просит выпустить ее. Пойду, с вашего разрешения. Открою. Если мы, старики, вырубленные в старые времена из векового дуба, не позаботимся о птицах и цветах здесь, где сплошной железобетон да железная арматура, - что будет с природой?.. Он вышел, неплотно прикрыв за собой дверь, и заговорил с птицей: - Иди-ка сюда, а ну иди-ка сюда, хозяюшка!.. Птица с блестящим, длинным, острым и черным, как эбеновое дерево, клювом и такими же черными глазами - этот роскошный траур контрастировал с золотисто-огненными перьями, словно выплавленными из чистого золота - радостно подскочила к дверце клетки. - Когда мой внук дома, - пояснил дон Непо, заглянув в комнату, - он выпускает чорчу из клетки, чтобы она погуляла по воле. А я вот не выпускаю. Боюсь, как бы с ней чего не случилось. Хоть по соседству никто не живет, котов у нас хватает. И совсем другим тоном он обратился к чорче: - Съест тебя кот, хозяюшка. Ей-богу, лучше тебе посидеть в клетке! Плохо, конечно, в тюрьме, но погибнуть еще хуже. Из тюрьмы выходят, из могилы - нет. На то ты и хозяюшка, чтобы дома сидеть. Возвратившись в комнату, дон Непо начал расспрашивать беглеца о том, что произошло на Атлантическом побережье. Слухов было много, а что именно там случилось, никто не знал. В комнате царил полумрак, было душно - солнце уже обдавало зноем. Было слышно, как в клетке прыгала чорча. Они тихо, вполголоса вели беседу. - Много жертв... там, на побережье. По бастовавшим в порту открыли пулеметный огонь. Много убитых и раненых... - Вы вовремя спаслись... - Я не спасался. Я приехал, чтобы... - Казалось, он стыдился чего-то и не знал, как лучше объяснить все хозяину, но дон Непо решил помочь ему. - Чтобы избежать... - Да, да... - Человек из кареты потер руки. Для Непомусено он по-прежнему оставался человеком из кареты, и подчас старику представлялось, что все это - продолжение сна. - Ну, избежать - это еще не значит струсить... - заметил дон Непо. - Если бы я мог рассказать вам, что произошло со мной нынче на рассвете... Просто невероятно... Я тоже избежал опасности... - Я тоже считаю, что избежать - это не то что сбежать. В благоразумии есть какая-то доля трусости... Но я появился здесь, чтобы выяснить, чем можно отсюда им помочь. В конце концов, они же свои... люди измученные, но отважные, героические... - Мне кажется... - Простите, пожалуйста, я прервал вас. Вы собирались что-то рассказать?.. - Ничего сверхъестественного... - поспешил заявить дон Непо, вдруг подумав, что как раз сверхъестественна эта беседа с таинственным - вышедшим из его сна - незнакомцем, которого он впервые увидел в карете или на колеснице - среди мужчин и женщин, вздымавших знамена, плуги и винтовки. - Ничего сверхъестественного... просто стычка с одним испанишкой, который тут живет и служит управляющим - командует несколькими коровами, молочной да небольшим лужком. Он утверждает, будто все это его, принадлежит ему, но я-то знаю, что не ему, а хозяевам. Они, видите ли, аристократы, им стыдно за свою бедность, а к тому же еще они, прикрываясь всякими титулами да гербишками, выдали свою старшую дочь за некоего Кохубуля, сына тех Кохубулей, индейцев, моих земляков, которые унаследовали капитал одного янки, погибшего вместе со своей женой много лет назад во время урагана на Тихоокеанском побережье. Так вот, как вы думаете, что же сделали эти Кохубули?.. Прежде всего - да поскорее - они переменили фамилию!.. Теперь стали выдавать себя за гринго, прозываются, как взаправдашние янки, мистерами Кэйджебулами, играют в гольф, болтают только по-английски и не признают своих земляков. Из-за этой чертовщины с Кэйджебулами и Кохубулями я и поспорил в кабачке с испанцем, слово за слово, полез в бутылку да и выложил ему все начистоту... Сколько спеси у этих... аристократишек! А они только и сумели что породниться с каким-то чиновником "Платанеры". Ну и что? Они даже не стали акционерами Компании, той самой Компании, которая начала свои "операции" с захвата земель, принадлежавших законным владельцам... Как только я упомянул о краже земель, испанец разъярился... А я всего лишь назвал грабительницей Компанию - кое-кто здесь пытается выдавать ее за благодетельницу... "Я могу доказать, что она - грабительница", - сказал я ему и сослался на свидетельство одной мулатки, моей знакомой. Эта мулатка - одна из тех, кого Компания обворовала, прогнала из родных мест. Ее зовут Анастасиа. Если одного свидетеля не хватит, можно расспросить Хуамбо, ее брата, который тоже был очевидцем разбоя и грабежа. Он видел, как Компания отнимала земли, сжигала хижины жителей, забивала скот, уничтожала посевы... Вот какие дела у нас творились... - Дон Непо умолк и после паузы спросил: - Хотите сигарету? - У меня есть... - И незнакомец протянул пачку. - С удовольствием затянусь. Это что же у вас - "Кэмел"? - Верблюд, мой друг, самый настоящий верблюд!.. Сигареты из местного табака, а только обертка от "Кэмел"... Не переношу я ни "Кэмел", никаких других сигарет вроде "Кэмел", но приходится: это как бы свидетельство о благонадежности. - Не стану вам докучать, пересказывать эту историю с "Платанерой". Скажу одно: испанец меня так возненавидел, что даже хотел прикончить... Сегодня утром, когда я возвращался на велосипеде с работы, он попытался наехать на меня в своей повозке, и только благодаря тому, что господь наш великодушен, мои мозги не остались на камнях... - Да, такие-то дела... и все из-за этой Компании. Я приехал с Атлантического побережья... мы нуждаемся в поддержке людей с плантаций Юга... "Он! Это он - человек из кареты, - промелькнуло в мозгу Непомусено. - Из кареты!" - и, воодушевленный этой мыслью, он радушно предложил: - Если смогу помочь чем-нибудь, я к вашим услугам... - Я хотел бы переговорить с вашим знакомым мулатом... Нужно прощупать почву... - Попробую выяснить, как лучше это сделать. Во всяком случае, вы можете оставаться здесь... - Хорошо бы поговорить один на один... - заметил гость и зажег другую сигарету. - Я еще не рассказал вам... Когда я проснулся и увидел вас, меня это не удивило. Сначала, правда, стало даже страшновато: вдруг тут кто-то появился. Не знаю почему, но я уснул с мыслью, что испанец подошлет ко мне наемного убийцу. Хотел было встать и закрыть дверь на крючок и щеколду, но потом решил: будь что будет, как господь повелит... увидев вас, я в первый момент испугался. Подумал: меня будят, чтобы не убивать спящим. Открыл глаза, и вдруг передо мной лицо того человека, которого я только что видел во сне... вернее сказать, который только что снился мне... - Это называется предчувствием... - Вот-вот, правда?.. И вам, должно быть, интересно будет узнать, каким вы мне приснились: вы были не то в колеснице, не то в карете - экипаж этот походил на театральный зал, даже кресла расставлены ярусами: театр катился на огненных колесах, а в упряжке - клубы дыма. В колеснице были мужчины и женщины, а в руках у них - знамена, плуги и винтовки... - Там был и я? - Да, да, и вы кричали: "Вперед, люди!.. Люди, вперед!" - Что ж, друг мой, все вполне объяснимо. Вы видели во сне колесницу в тот момент, когда я будил вас, и персонаж вашего сна слился с моим образом. Однако мне хотелось бы думать, что я действительно был там... - В триумфальной колеснице?.. - Да, друг мой... - И гость, заметно взволнованный, встал и обнял дона Непо. - Если все это происходило в триумфальной колеснице, пусть вашими устами глаголет истина... - И тут же, чуть отстранившись от дона Непо, попросил: - Не спешите поздравлять меня, до триумфа еще далеко... Лучше ущипните!.. Ущипните меня, теперь я хочу убедиться, что не сплю!.. IV - Три... три... три... утра уж наступило... - Сосут и сосут эти грин-н-н... Так и замерло это слово в разинутом рту Анастасии. "Грин-н-н" - звоном погремушки отдалось в переносице. "Грин-н-н..." - задержалось в рассеченных, разбитых губах. Не могла она сразу сообразить, где еще была боль - "гринн-н-н-н..." - пока не поднялась и не выплюнула первый кровяной сгусток, за которым, разбавленная слюной, потекла жидкая кровь, горячая, клейкая. Полицейские янки ловко прыгали с подъехавшего военного грузовика - некоторые, не дожидаясь, когда машина остановится, соскочили на ходу, - и штурмом захватили бар "Гранады"; остальные ворвались через боковую дверь, к которой прильнула было мулатка, пытаясь разглядеть, что происходит в зале. Каски, ботинки, кожаные ремни - все заплясало под взлетавшими резиновыми дубинками, под кулаками, пинками; удары сыпались сверху и снизу, справа и слева. А возле бокового входа с трудом подымалась с земли мулатка. Ее никто не собирался избивать - очищая себе путь, янки так основательно стукнули ее по спине, что она свалилась и, падая, ударилась лицом о косяк двери, в которую подглядывала, как перепившиеся верзилы пытались линчевать бармена: он осмелился отказать им. Линчевание предупредил наряд военной полиции; выручив из беды перепугавшегося насмерть бармена, полицейские принялись выгружать гигантов из бара: их вытаскивали, подхватив под мускулистые ручищи, - и рыжие и белобрысые головы раскачивались, как подвешенные горшки с медом; волокли пьянчуг - и огромные ножищи чуть не вспахивали землю. Вдребезги пьяных, лежавших неподвижно, будто сраженные в битве, поднимали и, придерживая на весу, тащили до ближайшего грузовика, одного из тех, что каждую ночь - совсем как муниципальные мусоросборщики - подбирали пьяных солдат в барах, кабачках, клубах, погребках и в домах терпимости. Это была обычная "молниеносная операция". На какое-то время в баре стало легче дышать. Но вот нагрянула новая компания гуляк; сначала они танцевали в салоне, а когда кончился вальс трех часов утра, заняли со своими партнершами освободившиеся места и потребовали виски, пива, рома, коньяку. Сменившийся бармен не стал их ограничивать. Анастасиа кончиком языка потрогала рассеченную губу и, сплюнув кровь, невнятно пробормотала: - Сосет и сосет это отродье... Мальчик, успевший при появлении военной полиции юркнуть в ближайший подъезд, возвратился, как только миновала опасность. - Те-етенька, что с тобой?.. - Заткнись, несчастный!.. Разве не видишь?.. Написать бы жалобу... да кому только?.. - В полицию? - наивно спросил малыш. - В полицию?.. Не такая уж я дура... И ты не будь дураком... Идти в полицию... жаловаться на полицейских? Ха-ха!.. Уж лучше изойду кровью... Видишь, губу мне расквасили... Даже зубы шатаются... Пойду-ка пожалуюсь Иисусу в церкви святой Клары... благо близко... - А церковь-то сейчас закрыта... - То, что кипит в душе, я скажу и с паперти. Разве господь не услышит меня? Подобру потребую от него. Каждую пятницу мы тратимся на свечи ему, и он должен оберегать нас... Что он думает? Бросил нас на произвол судьбы - и живи как хочешь! Нас, у кого ни еды, ни крова, кто бродит, будто Вечный жид, и совсем не потому, что неимущий, - не дерьмо же мы, в конце-то концов! И не потому, что мы хуже всех, подонки какие-нибудь! Во всем виноваты проклятые гринго! Это они нас выкинули с наших земель на побережье, теперь там заправляет "Платанера". Появление дона Непо Рохаса, который направлялся домой, придерживая велосипед за руль, заставило ее забыть о малыше. - Я рассказываю племяннику, - обратилась она к дону Непо, - о тех счастливых временах, когда у нас были свои земли, свой дом, свое имущество. Ах да, вы еще не знаете, как я стала козлом отпущения в этой заварухе, что разыгралась в баре! - Чепуховый скандальчик! - воскликнул Непомусено. - Чуть не дошло до расправы над барменом. Хе! Но и наши тоже не промах, сразу же решили вступиться за сеньора Минчо: повара схватили ножи, судомойки - ведра с кипятком, пошли в ход и топоры, и вертела, и кочерги... кто-то стал даже разливать бензин в пустые бутылки... до сих пор не успокоились, не хотят приступать к работе, пока не получат гарантий... - А когда нагрянула военная полиция... - начала Анастасиа. - К счастью! - оборвал мулатку дон Непо, как только та заохала, жалуясь на боль в разбитой губе и в зубах. - К счастью, нагрянула, а то не дай боже, что было бы! Беда лишь, что в суматохе я забыл пакет с продуктами для вас... - Когда нагрянула военная полиция... - настойчиво повторила Анастасиа, сплевывая кровь, - я была у двери сбоку, и они меня так двинули по спине, что если бы я не уперлась руками в стену, не быть мне в живых... И знаете, еще вовремя успела опереться - руко... мойник не разбила. Не то лежать бы мне в холодной могиле и встретились бы только на том свете, поминай как звали... - Она вздохнула. - Аи, боже мой, Иисусе из церкви святой Клары, до каких пор мы будем терпеть от них!.. - Что верно, то верно - обобрали они нас на побережье, хоть и много времени с тех пор прошло... - А кажется, будто случилось вчера, - проворчала мулатка. - Вот чего я не припомню... - рассеянным тоном, но явно не без задней мысли произнес дон Непо, - расквитались ли мы с ними? - Черта с два! Выгнали нас, и все тут... Мы еще должны благодарить их за то, что хоть живы остались... Лучше бы убили, чем оставили вот так... нищими! - вздохнула Анастасиа. - Значит, не расквитались... - Ни тогда, ни потом... Как это по-нашему говорится... "Чос, чос, мой_о_н, кон!" Вы знаете, что это означает?.. Нас бьют... руки чужие нас бьют!.. Слегка опираясь на руль велосипеда, дон Хуан Непо шел рядом с толстозадой мулаткой, тащившей за руку мальчишку, который дремал на ходу. Тени следовали за тенями посреди улицы: в столь поздний час уже опасно было идти по тротуару, мало ли кто мог притаиться в подъездах. На всякий случай лучше шагать по мостовой, забытой в эту пору и прохожими и проезжими. Невозможно было расслышать, о чем они толковали. Мулатка приблизила свое темное оттопыренное ухо, холодное, как у покойника, к шевелящимся губам дона Непо, поседевшие усы которого казались приклеенными под носом клочьями тумана. Дон Непо, похоже, был очень доволен этой беседой. - Что? Хуамбо, мой брат? Имя мулата, произнесенное Анастасией - губы ее еще ныли от удара и душа еще ныла от воспоминаний о счастливом времени, когда у нее была своя земля, - эхом отозвалось на улице. - Да, Хуампо! - Ху-ам-бо... - поправила мулатка, - а не Хуампо. Я с ним не разговариваю. - Вы же брат и сестра! - Негодяй он! Бросил родителей и прикидывается, будто меня не знает... - А ты разве не забыла о них? - Но ведь забота о стариках - его долг, он мужчина! - Он самый младший, Анастасиа, и ты сама мне рассказывала, как в детстве родители хотели бросить его на съедение ягуару и как он спасся чуть ли не чудом: в горах, где его оставил твой отец, мальчика подобрал Мейкер Томпсон. Понятно, что твой брат на всю жизнь затаил обиду на родителей... - Насчет ягуара - это я придумала... - Мулатка сплюнула окровавленную слюну, она произнесла эти слова так, словно раскрыла важную тайну. - Тем более, значит, тебе надо с ним встретиться... - Думаю, что он живет там же, у Мейкера Томпсона, но я туда ногой не ступлю. - Поговори с ним по телефону. - Да что я, из этих?.. - Однако, Анастасиа, ты должна встретиться с ним... ради меня... - Ради вас, может быть, и решусь. Я стольким вам обязана... - Ладно, считай, что мы договорились. Хуамбо должен прийти ко мне сегодня или завтра. Самое позднее - завтра. А если ему удобно, то пусть приходит после семи вечера на работу, где всю ночь нас тиранит электрическая музыка... Эта "Рокола" похожа на электрический стул, на котором убивают током, вместо того чтобы расстреливать... пусть уж лучше меня расстреляли бы... Дальше они шли молча. Это было не просто молчание улицы. Это было чудо - молчание прозрения: молчание, обволакивающее, сливающееся с молчанием земли, охраняющей покой мертвых. В опаловой дымке при свете последних, высоких звезд перед ними возник Серро-дель-Кармен, и на вершине его в густом тумане, словно в пене бушующего прибоя, угадывался - точно деревянное изваяние на носу древнего корабля - силуэт часовни. Мулатке и велосипедисту, шедшим, как во сне, показалось, что они очутились в каком-то неизвестном городе, среди людей иной эпохи. Из Сантьягоде-лос-Кабальерос приехали на конях какие-то персонажи в смехотворных, чуть ли не карнавальных одеяниях. Дамы. Епископ. Монахи. Пехотинцы XVI века. Слуги. Индейцы. Целая свита. Собравшись у подножия холма, они начали подниматься к часовне: самые богомольные впереди, затем студенты-богословы университета Сан-Карлос, дамы в сопровождении вооруженных капитанов с плюмажем на шляпах и, наконец, покровительница этого паломничества - золото-серебряный образ девы Кармен - той, которая сопровож- дала дона Пелайо. Строитель часовни Хуан Коре, вышедший навстречу благородным и знатным обитателям столицы королевства, свернул с пути и направился к Анастасии, мальчику и велосипедисту. Они были уже близко друг от друга, вот-вот должны встретиться - оставался один только шаг, и они непременно столкнутся, - однако они не остановились и не столкнулись; отшельник прошел будто сквозь них, а они прошли сквозь спешившего испуганного отшельника, точно пересекли стлавшийся в низине дымок. - Что случилось, брат? - спросили они его. - Инквизиция!.. Инквизиция!.. Не задерживайте меня, дайте пройти! - Проходите, брат, проходите! - Вы задерживаете меня. Вам предстоит сделать то же, что делал я три-четыре века назад, взяв на себя великую милосердную миссию - защиту индейцев от испанских конкистадоров, и за это меня все время преследует святейшая инквизиция! - Брат Хуан... - Не называйте меня братом, иначе вас сожгут вместе со мной, меня обвиняют в том, что я чужеземец и занимаюсь волшебством! И после паузы, трепетной, словно листья пальмы, посаженной близ часовни еще отшельником, зазвучал голос Хуана Корса: - Идите, идите, продолжайте свою борьбу! Я благословляю вас. Но прежде взгляните... - Это же ад! - воскликнула Анастасиа, цепенея от ужаса. - И они туда попадут. Вон тот слабоумный и слепой демон подвергнет их вечным мучениям... это - архиепископ, это - посол, а это - подполковник, их имена прокляты во веки веков... От прилива непонятной тоски, от неудержимого бега мимо окутанных предрассветной мглой деревьев, темневших на розовом бархате зари, развеялось колдовское наваждение, которым были охвачены все трое - велосипедист, мулатка и мальчуган; впрочем, Анастасиа ощущала только ручонку малыша, тельце его тащилось где-то позади, сморенное сном, усталостью и голодом. Мулатка наконец подняла ребенка, завернула его в шаль. - Раз вы просите, я пойду. Ладно уж, поищу брата. А вообще-то я так на него зла, что, как только вижу его, пусть издалека, даже кишки перевертываются. Но чтобы услужить вам, дон Непо... вы так добры к нам... Сеньор Непо уже не слышал ее. Оседлав велосипед, он повернул в переулок, ведущий к Эль-Мартинико. Мычание коров в загонах, ржание лошадей, лай собак, кукареканье петухов, перезвон колоколов - эти звуки встречали его повсюду, встречали, и провожали. Собственно, улиц здесь не было, одни лишь тропинки - на отсыревшем песке, а кое-где путь обозначали плоские камни, брошенные в грязь. Дома с внутренними двориками - патио, хижины и пустыри. Огороды, сады, конюшни. Крутятся лопасти ветряков, поднимая воду из колодцев. Разбойничают тут дрозды-санаты, по пронзительному пению которых можно представить, что питаются они цикадами. Они стайками перелетают с апельсинового дерева на авокадо, с авокадо на хокоте. Роса, как капельки дождя, обрызгала плащ дона Непо, когда он, проезжая под деревьями, спугнул стайку санатов. Он промчался так стремительно, что птицы едва успели вспорхнуть. Вот и Эль-Мартинико. Водоем, у которого стирают. Женщины склонились над грудами белья. В этот ранний час их немного. Некоторые отправились к колодцам за водой. Между вздыбленных скал тянутся цепочками козы, слышится треск бича Мошки, москиты. Валяются отбросы, белеют кости, черепа. Стервятники, которые так грузно ступают по земле, неожиданно легко взмывают в воздух. Будто из-под колес велосипеда они взлетают, из последних сил отрываясь от земли, но, набрав высоту, они горделиво парят над нещадной колючей проволокой, над ближними холмами и голубыми горными цепями, над посевами маиса и пастбищами, - парят господами автострады, по которой на полной скорости мчатся быстроходные военные грузовики со слепящими фарами и едва различимыми шоферами. Расставшись с доном Хуаном Непо и все еще держа мальчугана на руках - лишь голова его высовывалась из закинутой через плечо и чуть не волочившейся по земле шали, - Анастасиа поискала глазами отшельника: идет ли он в Потреро-де-Корона? Образ Хуана Корса не исчез из ее воображения. Он прошел сквозь нее, но задержался в памяти, как призрачное видение - человек с развевающейся по ветру бородой и глазками, сверкающими, словно угольки. Прозвучали удары колокола, созывающего на пятичасовую мессу, и это было уже не утро лета господнего тысяча шестьсот пятнадцатого, а печальное, как всегда, печальное утро наших лет... Мулатка вошла в полуразрушенные ворота. Взад и вперед по двору ходили скотники, лениво переступали коровы и телята. На земле разбросаны сыромятные ремни, подойники. Отовсюду слышалось мычание, тягучее, пахнувшее парным молоком, сливками, маслом, сыром, травой, мочой, навозом, отдававшее луговой зеленью и дыханием влажной земли, грязными копытами и желтыми цветами, которые выглядывали на лугу, как душистые очи раннего утра. - Марсиал! - окликнула Анастасиа одного из работников - сухопарого, безбородого и косоглазого крестьянина, и, как бы предчувствуя его отказ, сказала: - Ты, конечно, не пожалеешь немного молока для парнишки... - Если выложишь деньжата... Хозяин как-то узнал, что я раздариваю его молоко по стаканчику - якобы продаю в долг, такого мне задал перцу, чуть не побил. Можешь, - сказал он напоследок, - дать этой негодяйке негритянке яду, но молока - ни капли! - А все потому, что я не могла каких-то злосчастных три месяца заплатить за угол. Возьми за молоко. Сволочи эти богачи, все они из одного гов... из одной говядины! - Жаль твоего мальчонку, но приказано не отпускать даже за звонкую монету. - Вот как? Такого я от Парика не ожидала... - У хозяина есть имя. Что это еще за прозвище - Парик? - Давай-давай молока, полтора стакана... - Я и наливаю полтора... - Эх, забыла купить крендельков, заговорилась с кумом... - С чьим кумом? - А паренька - разве он не христианская душа... Скоро поведу его на конфирмацию... - Бред! - Что за бред? - Бред! Чистый бред все эти церковные церемонии! Крещение - бредни священника, этого пузатого юбочника, этого клопишки, пустомели и звонаря; конфирмация - бредни епископа, который занимается шашнями с женами прихожан; бракосочетание - бредни их обоих; соборование - бредни смерти... - Здорово тебя напичкали катехизисом! - Подзатыльниками... Кое-чему научила меня в детстве одна вегетарианка - она, видишь ли, заходила к моему отцу, чтобы выпить молока с горячими лепехами... - Тоже бред! - Я так и хотел сказать... - Бред - я говорю не о лепешках, а о лепехах... - Но ведь и они от коровы... - Понимаю. И между прочим, понимаю и то, что наливать надо доверху, а ты, смотри-ка, плеснул - и все. Я же говорила - полтора, а не полстакана... - Ну и пройдоха! Нарочно заговаривает зубы, чтобы выждать, пока пена спадет... - От пройдохи и слышу! Вон что вздумал - на полстакана надуть. О мошне Парика все заботишься... Пока скотник доливал, Анастасиа вытащила из-за пазухи платочек с деньгами, который хранила у самого сердца. Черномазый мальчуган уснул; солнечными зайчиками на лице его играли лучи, проникающие сквозь щели на крыше, - на верхней губе засохло молоко, и при каждом вдохе он облизывался, наслаждаясь воспоминаниями о недавнем счастье. Он видел себя во сне теленком. Теленочком пестрой коровы. Он повсю- ду бродил за ней, подпрыгивая и помахивая хвостиком; лизал языком вымя, чтобы дала пососать, или тыкался безрогой головенкой, когда иссякало молоко. Бодал ее и бодал, а она отвечала ему долгим, мягким, меланхоличным мычанием. Мулатка легла рядом с сыном на той же койке, после того как с жадностью негритянки и брезгливостью белой женщины еще раз взглянула на остатки пищи, которые отдал ей сеньор Хуан Непо. Вспомнив о том, что ей предстоит заниматься розысками беспутного брата, она почувствовала себя совсем скверно и даже не притронулась к пище. Даже отвернулась было от тарелки. Лучше уж лечь на голодный желудок. Вообще-то грешно так думать. Отвращение к еде! Да и силы теряешь. Она улеглась в одежде, не сняв блузку, сорочку и нижнюю юбку. Ее преследовали блохи и вонь, застоявшаяся в лачуге. А где помыться? В Коровьей речке грязная вода: туда сваливают городские отбросы. В банях "Кабильдо" - очень дорого. В банях "Администрадор" - упаси боже, там выползают змеи; в Южных банях, чего доброго, подцепишь паршу. Она вздохнула. Мысли не давали сомкнуть глаз. Негде помыться, негде жить, негде умереть. Беднякам приходится умирать в больницах. Больницы для того и существуют, но и там не хотят, чтобы бедняки занимали койки, и когда больной совсем уже при смерти, его выбрасывают на улицу. Умирают бедняки на дорогах, в подъездах, как умирали те, кого Мейкер Томпсон - тогда он еще был молодой красавчик и путался с доньей Флороной - согнал с земель, чтобы разбить необозримые банановые плантации - такие, что пешком их не обойти. И родителей, и ее - в чем были - согнали с их земли. Полыхала в огне хижина, а мать, вцепившись в свою черную косу, глотала слезы и захлебывалась от рыданий. "Закон... Майари, Ч_и_по Чип_о_"... Ничего не помогло. От Майари и Ч_и_по Чип_о_ остались только имена, и растут они теперь цветами на побережье: Майари - дождь золотых чечевичек, а Ч_и_по Чип_о_ - орхидея, напоминающая полуоткрытый рот. Ничто не помогло. Выбросили людей со своих земель. Донья Флорона, дебелая, уже в годах (нет существа покорнее, чем пылкая старуха), связавшись с этим гринго, Мейкером Томпсоном, затяжелела Аурелией. Да и Аурелия хороша - сына родила без отца. Дали ему фамилию деда, а назвали Боби, то есть Бобик, песик Бобик. И она, Аурелия, живет припеваючи где-то в Соединенных Штатах... ...Уже подошел полдень, а сынок все еще крепко спит. Анастасиа, должно быть, совсем потеряла голову - то все говорила: племянник, племянник, а тут вдруг раза два или три, забывшись, назвала его при всех сынком. Мулатка одернула на себе юбку и кофту, провела по волосам гребнем и отправилась искать одну приятельницу - решила оставить на ее попечение своего... племянника, пока будет искать братца, чтобы ублажить сеньора Хуана Непо - стольким ему обязана... Резиденция Мейкера Томпсона, ныне ставшего президентом Компании и потому давным-давно перебравшегося в Чикаго, утопала в разросшемся саду, где бурьяна было больше, чем цветов. Мулатка кончиками пальцев - словно закопченными - нащупала звонок. Сквозь решетку она увидела своего братца, игравшего с длинношерстной собакой... Сеньор... настоящий сеньор!.. И это ее брат - кто бы мог подумать - стал большим человеком, живет в доме самого Зеленого Святейшества. Подойдя к ограде и заметив сестру, Хуамбо сразу же открыл калитку. - Хуан-н-н-н... - Та... - ...бо! - ...ча! Лица обоих расплылись в широкой улыбке, и улыбка, наткнувшись на жесткие скулы, выжала слезинки - не могли они удержаться в уголках глаз. Хуан Табоча... Анастасиа, тогда еще молодая, и он, совсем ребенок, играли в этого таинственного незнакомца, имя которого слагалось из перемешанных слогов их имен. Хуан Табоча. От Хуан-бо и от Тача - таким уменьшительным именем звали Анастасию в пору юности. И обнявшись, почти одновременно они заговорили - не об отце, похороненном на Южном побережье, и не о матери, которая еще была жива, хотя и ослепла, и не о сестре Тобе - нет, они вспомнили Хуана Табочу, которого представляли себе похожим на распятое на маисовом поле чучело, и на святого Хоакина из деревенской церквушки, и на пропахшего табаком протестантского пастора, который с Библией в руках убеждал родителей подобру оставить землю в руках Мейкера Томпсона. - Чего ты стала в дверях, сестра? Проходи... Ты так неожиданно появилась... Проходи!.. Мулатка боязливо озиралась на пса, прыгавшего от радости. - Не пугайся, он не укусит, он просто любит играть... - К...К...КЗК его кличут? - Ты даже заикаться стала с перепугу. Что, никогда не видала подобных собак? - Да, но не такой большой, и шерсть лохматая... - Его зовут Юпер... правильнее - Юпитер, но мы кличем его Юпер. Услышав свою кличку, огромная собака ростом с телка - теленок с лапами борзой - снова запрыгала от восторга. - Входи, Тача. Идем, я покажу тебе дорогу. - Только не оставляй меня одну с этим... упаси боже! Такой громадина... в этом доме даже кобели знатные... - Не пугайся! Вообще-то он в самом деле знатный, из благородных. Но по ночам - просто зверь, никто лучше него не может охранять дом. Входи. Решилась наконец разыскать меня. Это отрадно. Кто же будет любить тебя больше, чем твой собственный брат? Я - да, впрочем, что тебе рассказывать - был на побережье с матерью, когда умер отец... Вместе с гигантским псом они вошли в комнату, не слишком просторную, где вдоль стен стояли застекленные шкафы с бутылками и консервными банками, висели окорока и мешочки с орехами, сухими фруктами и шоколадом. Хуамбо пододвинул маленький табурет к покрытому темно-красной скатертью столу, но, покосившись на внушительный зад сестры, отставил табурет. Табуретик для нее? Она большего заслуживает!.. И поспешно подтащил кресло, которое подошло бы скорее для какого-нибудь пузатого монаха или чванного феодала средних веков. - Ты ведь любишь пиво... Во всяком случае, любила раньше... - Он вынул из белого шкафа две бутылки пива, запотевшие от холода. - Помнишь, машинисты, или кочегары, или проводники всегда угощали тебя черным пивом, смешанным со светлым? Они прозвали тебя Темносветкой и говорили тогда, что пьют твою кровь. А ты всюду ходила со мной, потому что присутствие мальчишки, каким бы маленьким он ни был, заставляло всех относиться к тебе уважительно... - А ну-ка укуси, укуси мой палец! - Сдув пену и потягивая пиво, мулатка поднесла к губам брата мизинец левой руки. - Нет, Тача, я не разыгрываю младенца! Захотелось вспомнить былое, высказать тебе то, что я могу лишь тебе одной сказать, зная, что только ты это можешь понять! Ты с собой таскала меня, чтобы вызывать к себе уважение, а ведь они мне давали деньги - доллар, а то и два - за то, чтобы я ушел куда-нибудь подальше, посвистеть... Я делал вид, что соглашаюсь, а сам прятался и подглядывал, у любопытства острые глаза... Я видел, как тебя чмокали... запускали руки за вырез платья... Видел, как иногда пытались задрать платье, - правда, ты никогда не позволяла, чтобы тебе кто ни попало задирал юбку, ты сжимала коленки крепко-крепко, стискивала ноги плотно-плотно, как бы тебя ни щипали и ни душили поцелуями... Тача, до сих пор сохранявшая безразличный вид, уставилась - глаза, как два горящих ненавистью угля, - в лицо брата, взглядом приказывая ему замолчать. Как это красиво - под предлогом воспоминаний - вытаскивать все грязные тряпки на солнце! А не лучше ли ему заткнуться? Брат осекся. Молчание становилось все более мрачным. Слышалось лишь прерывистое дыхание собаки да жужжание мух; пена сползала со стенок бокалов, растворяясь во влаге. Анастасиа никак не могла придумать - мысль стучала в ее мозгу в ритм бокалу, который она вертела в руке, - не могла придумать, как сообщить брату о цели своего визита, как передать поручение сеньора Непо. На столе появились новые бутылки светлого и темного пива. И вдруг ее осенило. Быстро наклонившись к уху Хуамбо, она произнесла: - "Час, чос, мой_о_н, кон..." Больше ничего. Да больше ничего и не требовалось. Все было ясно - Хуамбо бросало то в жар, то в холод, в горле запершило. - "Чос, чос, мой_о_н, кон!.." Там, где слышались эти звуки, земля была смочена слезами, потом, кровью... "Чос, чос, мой_о_н, кон!.." Нас бьют... нас бьют... чужие руки нас бьют! Эти слова - простые звуки, но они тяжелы, как звенья цепи, внушительны, как раскаты разбушевавшегося прибоя. Сердце его замирало, но Хуамбо взглянул на сестру ничего не выражающим взглядом, отер губы тыльной стороной руки. Наклонился к Таче. - Что нового? - Есть кое-что... - И ты пришла сообщить мне эти новости? Или у тебя что-то болит? - И то и другое, Хуамбо. Один мой знакомый - он живет близ Северных каменоломен - просил разыскать тебя. У него вести оттуда, где мы... Оба замолчали. "Оттуда, где мы..." Предельно ясно сказано: где все принадлежало им, все было свое. Их отцы не продавали землю. Ее отняли. Вырвали. Захватили самым наглым образом. Теперь люди восхищаются грандиозными сооружениями Компании. "Тропикаль платанера": необъятные - чуть не с луну - плантации, сверкает бликами река, разделенная плотинами для отвода воды на поля; безмятежны, как скот, пастбища; разветвились рельсы - будто металлические ветви рухнувшего на землю дерева. Однако несмотря ни на что Хуамбо и Анастасиа продолжали считать все это своим собственным. - Там, где мы... - повторил Хуамбо печальным, каким-то чужим голосом; он и сам не верил в то, что говорил. - Там, где мы... - Тебе надо спросить сеньора Хуана Непомусено Рохаса. Это неподалеку от Северных каменоломен. Пройдешь старый мост, ветхий такой, полузасыпанный. Минуешь его. Потом за оградой из розового камня по правую руку увидишь дом. Лучше встретиться с ним сегодня. - Может, пойдем вместе? А?.. Темносветка, тебе нравится пиво? Возьми себе пару бутылок, возьми сгущенного молока и сухого молока в порошке, возь- ми земляничного мармелада и оливкового масла, - это высший сорт! - а вон там твои любимые галеты. - Да возблагодарит тебя господь, Самбито. Доброе у тебя сердце. Недаром говорят, что мы, мулаты, взяли все самое лучшее от негра и от белого, и потому мы лучше и белых, и негров... - Она встала, выпрямившись во весь свой огромный рост, и в нерешительности остановилась в дверях. - ...мы лучшие, и в подтверждение этого я хочу тебе покаяться. То, что я в сердцах делала против тебя, скорее било меня, чем тебя... Но меня с той поры грызет совесть, и я никак не могу найти покоя... Хуамбо махнул рукой, как бы отметая все, что она сказала, но Тача настаивала: - Это я придумала, что родители хотели отдать тебя на съедение ягуару. А тебе это доставило много горя, ты даже возненавидел стариков... - Ничего подобного. Родители отдали меня Мейкеру Томпсону. А тот сочинил историю с ягуаром, чтобы я отрекся от стариков и не пытался к ним вернуться... - Тогда еще хуже, Самбито, еще хуже... Он воспользовался моей выдумкой, и вот мы очутились на улице. Мы сами себе делаем много зла и не понимаем этого! - Так-то оно так. И кроме того, все это на руку им, они сильны, могущественны... - Значит, никто их не сможет... - Что ты хочешь от меня услышать?.. Они пересекали сад, по которому проносился ветер, редкие цветы и густые сорные травы склонялись волнами, будто под чьей-то невидимой ладонью, нащупывавшей местечко помягче. - Ну, теперь дорогу знаешь, надеюсь, будешь заглядывать ко мне почаще?.. Ты по-прежнему одна? - Подобрала малыша... - Мне рассказывали... - Между небом и землей ничего не спрячешь, верно? На днях приведу его, познакомишься. - Какой он масти? - Как смесь светлого и темного пива. - Приведи... - А Мейкер Томпсон не вернется? Не хотела бы я видеть этого проклятого гринго. - Ты никогда не встречала его на улице? - Если встречала, переходила на другую сторону... - Не думаю, чтобы он вернулся в ближайшие годы. Теперь он президент Компании. Знаменитый. Его Зеленое Святейшество. А вот его дочь Аурелия иногда приезжает. - Та, что хорошо пляшет? - Мы с управляющим занимаем весь дом. Остались здесь совсем одни. Даже этот сопляк, Боби, бродит где-то по побережью. - Еще бы, он у себя дома - все побережье принадлежит им. - Он сейчас у сеньоров Лусеро. Они стали большими друзьями с тех пор, как старик спас им акции. Теперь они ярые сторонники Компании. - Так я и думала. Ну ладно, я пошла... Будь осторожен. Приходи на каменоломни обязательно - сегодня же или, самое позднее, завтра... Если этот кобель побежит за мной, я, чего доброго, помру со страху. Позови его... Ну и зверюга, так и смахивает на Кадэхо! Того и гляди, собьет с ног. Покличь его! - Юпер!.. Юпер!.. - позвал мулат. Тремя-четырьмя прыжками собака подскочила к хозяину. Тот взял ее за ошейник. Глядя вслед удалявшейся сестре, он опять вспомнил Хуана Табочу. Таинственный Хуан Табоча вновь связал их вместе. V Глаза, покрасневшие от известковой пыли, похожи на раздавленные томаты; мордочка мышонка, вылепленного из теста; белые волосы - кто мог бы узнать в пеоне, помогавшем Дамиансито перевозить известь, человека, который прибыл сюда несколько дней назад после бойни в порту, где власти пытались в крови утопить забастовку? Никто! Совершенно другое лицо. Сам Непомусено не смог бы его узнать. - Ну и помощничка завел себе ваш внук, - как-то заметила Консунсино, вдова Маркоса Консунсино. - И во все этот помощничек сует свой нос. Вы сейчас скажете, что это его дело, но, заметьте, куда надо, он носа не сует, а в дела, которые его не касаются, лезет. - Что поделаешь?.. Ведь он приехал... - Не виляйте, дон Непо, говорите прямо. - Внук не справлялся - заказов слишком много, вот он и нанял этого поденщика. - Поденно или полюбовно? - По правде сказать, не знаю. - А вот дон Сиксто, у которого до всего есть дело, говорит, что помощничек - это только начало... - Начало? - Да, начали вы с помощничка, а пройдет время, и грузовичок купите... Все с чего-нибудь начинается... - Начинается с человеческого мяса, потому как оно дешевле. Если бы оно дороже стоило, войн не бывало бы. Подумать только, в это самое время, пока мы тут с вами разговариваем, люди убивают друг друга. Тысячи и тысячи солдат падают на землю, чтобы никогда не подняться. - Не забирайтесь так далеко. Какое нам дело до того, что где-то происходит? Вон у нас, в Бананере, людей совсем не щадят. Даже мурашки бегают по коже, как услышишь, что вытворяют с бедным людом... - Что ж, вот и скажите дону Сиксто, что у нас уже есть помощник. - Скажите ему сами! - Я с ним не разговариваю - с тех пор, как он хотел меня убить. Ведь чуть-чуть не сделал из меня лепешку. К счастью, успел я прижаться к камням, иначе от меня мокрое место осталось бы... Но, видно, не пробил еще мой час. Так вот, передайте дону Сиксто, что у нас уже есть помощник. И ежели он способен на нечто большее, чем только совать ногу в чужое стремя, пусть даст нам деньжат на приобретение грузовика. Мы с ним расквитаемся, перевезем ему лес. Он и его хозяева, наверное, знают, что за Перикерой рубят леса. - Они перевезут лес на спине какого-нибудь парня, зачем им грузовик! Испанцы знают - сотня индейских спин дешевле, чем один грузовик. Это им обойдется в гроши! - Да что же это я? Поболтать поболтал, а ничего не заказал. Дайте-ка мне анисовки. Что-то желудок побаливает... - Одну анисовку? А многие предпочитают с водой... - Ерунда! - Анис с водой и льдом называют "голубкой", а не ерундой. - Знаю, знаю, женщина, не такой уж я невежда. Больше того, знаю, что эта "голубка" в моде у сеньор... - сказал дон Непо и поперхнулся: анисовка, по-видимому, попала не в то горло. - Вот и наказал вас господь! Болтаете все бог знает что. Если сеньорам по вкусу анис с водой, ну и пусть себе... Сладким ликером улыбки подернулись глаза Консунсино, вдовы Маркоса Консунсино, и она даже похорошела: черные, как чернила, зрачки расширились, чуть сомкнулись пухлые губы под немного вздернутым носиком, как будто еще округлились плечи и бюст. Правда, лицо ее несколько портили красноватые рубцы около уха - след после операции, - их не могли скрыть даже распущенные волосы и массивные серьги в виде колец - одно в другом. - Еще анисовки, но теперь с водой... - Ну вот, а вы говорите, что только сеньорам нравится "голубка". Впрочем, вы, дон Непо, сами голубятник - у вас дома день-деньской чорча возится. - Чорча эта моего внука... - Лучше бы открыли клетку да выпустили ее на волю... а то как бы чего не накликала вам... Локоны Консунсино дрожали, поблескивали зубы, меж зубов озорно высовывался язычок, она вся тряслась от смеха. - Раз Дамиансито - хозяин этой голубки... птички, я хочу сказать, - продолжала она, - так уж передайте ему... - Не знаю, когда он вернется, отправился далеко, повез известь куда-то за Марсово поле... там большое строительство... - Военные строят... На днях слышала я от дона Сиксто, что земля стала похожа не на землю, а на Марс и что в один прекрасный день священник, чего доброго, обнаружит военных даже в своей дарохранительнице. - Нет, эта анисовка с водой мне определенно не по вкусу. - И не будете пить? Вам, должно быть, не по вкусу, что я говорю о доне Сиксто, о дарохранительнице и о военных? - Да нет, анис чем-то отдает. Вот чего мне вдруг захотелось, так это кусочек копченого мясца, ребрышко кабанчика или что-нибудь в этом роде. Пожевать бы и почувствовать мясцо на зубах, да еще добавить для остроты перчику, лучку с томатом и, конечно, тортильи. - Губа не дура. У меня, кстати, есть свиные колбаски, колбаски с салатом гуакамоле, а гуакамоле из авокадо, а авокадо оттуда, откуда мексиканец, - не авокадо, а чистейшее сливочное маслице. К слову сказать, мексиканец - парень что надо. Всегда он чистенький как стеклышко и бравый, залюбуешься. Не то что здешние мужчины, из которых покорность так и лезет наружу, точно грязное сало... Последнее слово донеслось уже из-за двери - хозяйка вышла из комнаты. Дон Непо остался один. Тишину нарушало только тиканье часов да потрескивание фитиля в лампадке перед ликом святого Доминго де Гусмана; еле слышно звенят - то ли в хороводе, то ли в крестном ходе - мошки, словно откликаясь на доносящееся издалека гудение моторов. О стекло забилась заблудившаяся оса... Дон Непо вспомнил о таинственном пеоне и мысленно представил себе, как тот беседует с братом Анастасии. Для беседы нет места безопаснее, чем катящаяся телега. Внук занят быками; помощник, растянувшись на пустых мешках из-под извести, прикидывается спящим, даже шляпу надвинул на лицо, а рядом сидит мулат - будто какой-то знакомый, которого они случайно прихватили по дороге. Только однажды побывал Хуамбо в доме Рохаса-и-Контрераса - визиты не слишком-то полезны в нынешнее время, - и дон Непо тогда познакомил его с тем, кто выдает себя за помощника внука, - с высоким и тощим человеком с глубоко запавшими и близко посаженными глазами, с несколько треугольным лицом и крепкими зубами. - "Час, час, мой_о_н, кон..."- Он будто откусывал звуки, а мулат, завязав язык узлом, распускал другой узел - узел своего галстука, чтобы легче было дышать. Там, где слышались эти звуки, землю поливали слезы, пот и кровь, клокочущая, словно бьющая из раны кровь. Решили поговорить по пути в громыхающей телеге. В самом деле, нет другого, более безопасного места. Известь возили далеко, за Марсово поле, и времени для беседы было много - и в пути и на месте, пока внук сходит за покупками и получит новые заказы на перевозку извести. - Октавио Сансур, - помощник Дамиансито повторил свое имя, чтобы врезалось оно в память мулата, и, подогнав остроконечной палкой бело-пегого быка, отстававшего от своего напарника, добавил, обнажив крепкие, зернистые зубы: - Октавио Сансур, или попросту Табио Сан... Запомните? - Но вас зовут также... - Зовут также Хуан Пабло Мондрагон. Это мое настоящее имя. Усевшись рядышком, они затянулись самокрутками из чичикасте, распространявшими такое зловоние, что даже вонь от бело-пегого быка воспринималась как тончайший аромат. - Ну и паскудник этот бычище!.. - Сансур снова ударил быка палкой с острым концом, заставив бело-пегого ускорить шаг и потянуть за собой другого, более покорного быка. Колеса завертелись быстрее. - Сколько вас осталось?.. Вероятно, мало... - продолжал Сансур. - Много хороших людей погибло в самом начале. - Да, мало нас осталось, - ответил Хуамбо. - На побережье люди, а тем более бедняки, долго протянуть не могут... Умер мой отец, умерли все Марин, все Сальседо... - Смерть так и косит. Один за другим исчезают свидетели того, как расправляется с нами Компания. Уничтожено целое поколение, за ним - второе, третье... - Бедный отец мой. Он кончил жизнь грузчиком бананов. И я должен был так кончить... Как хотелось бы, чтобы простил он мне плохое отношение к нему... - Вам-то не придется грузить бананы. Вам выпало на долю воздать по заслугам... - Да, я хочу отомстить... Пусть нам заплатят за все - и за то, что украли наши земли, и за то, что превратили нас в нищих... Эх, сил маловато... и это тяжелее всего... Только тот, кто, как я, испытал все на собственной шкуре, знает, что это такое... Вдоль дороги легкой рысцой проскакал кавалерийский эскадрон. Кони, каски, люди - все потонуло в дорожной пыли. - А такой боевой народ был... Известна ли вам история, которая произошла у Обезьяньего поворота? Нет? Так вот, слушайте. Наши люди - Эскивели, Лесамы и другие - решили свести счеты с мистером Томпсоном, спустить его с моста... Но мистер Томпсон тогда случайно уцелел, а на тот свет отправил - даже на дрезине - какого-то своего гостя, тоже гринго... Той же ночью мы решили заглянуть к Томпсону домой - с мачете в руках. На мосту можно было пустить в ход пистолеты и ружья, а в доме лучше было действовать мачете - бесшумно, и наши мастерски им владеют... Я караулил возле двери и должен был, как только он заснет, завыть, будто собака по покойнику, - ведь и в самом деле речь шла о покойнике... Однако проклятый всю ночь напролет глаз не сомкнул. Угрызения совести его, что ли, мучили? Все-таки он только что ухлопал одного из своих земляков, сбросил его под откос, чтобы гость не разболтал про его делишки... Уже рассвело, а он все не спал - курил и тянул виски, глоток за глотком... Может, почуял что-то?.. А ребята возле дома ждали, ждали, когда я завою, от нетерпения даже слюна капала на мачете... - Ну, сейчас, если все выйдет, как мы задумали, вы сможете рассчитаться за многое. Конечно, отобрать земли вряд ли удастся, но заплатить вам заплатят. - Не знаю, слыхали ли вы о братьях Лусеро? Они тоже нам обещали кое-что. Они - акционеры Компании и хотели заступиться за нас, чтобы нам дали кое-что... Кое-что - это уже неплохо, как, по-вашему? Но в конце концов они ничего не сделали... - Этих Лусеро я знаю. Богачи и либералы и... ни на что, кроме обещаний, не способны... Мы, дорогой, должны рассчитывать только на себя, на свои силы... Пеонам надо подняться и требовать... - Пеонам и даже "ползучим", - лукаво произнес мулат. "Ползучими" называли тех, кто пресмыкался перед правительством, кто верой и правдой служил очередному диктатору. - "Ползучим"? - удивленно переспросил Сансур. - Да, мы выиграем, если вовлечем в заговор даже этих рептилий... После паузы, прерываемой лишь - толок-ток... толок-ток... толок-ток... - перестуком колес по булыжнику, Сансур заговорил: - На Южном побережье не хватает сплоченности. Там нужно сеять, как семена, идеи создания организации. Для одних это пустые слова, для других - осознанная необходимость перед лицом опасности... Толок-ток... толок-ток... толок-ток... - продолжался перестук колес, телега тащилась за быками, которые едва отрывали копыта от земли. - Говорят, что в Бананере было много убитых; и в Бананере и в Барриосе, всюду... - К несчастью, да, - ответил Сансур. - Много товарищей пало под пулями солдат, которым было приказано защищать интересы "Тропикаль платанеры". Но ведь забастовка продолжается, а это значит - там действует организация. И жертвы приносятся не даром, как это произошло у вас, когда ваших земляков прогнали с земли, чтобы разбить плантации; многие тогда поодиночке пали жертвами, но ничего не изменилось... - Голос погонщика почти не был слышен; телега громко тарахтела по камням. - ...ничего не изменилось... - "Час, час, мой_о_н, кон!.." - воскликнул Хуамбо, надеясь, что слова эти, ставшие боевым кличем, найдут отклик в сердце и этого мужчины, который должен понимать их значение. - Верно, остались эти слова. Остались как призыв, обращенный в будущее, как приказ... - Сансур пристально посмотрел в глаза Хуамбо. Мулат отвел взгляд и сплюнул. Плевок, как дождевая капля, блеснул стеклышком в лучах вечернего солнца, садившегося за вулканами, и упал на дорогу. В памяти Хуамбо всплыло имя Ч_и_по Чип_о_; мулат знавал его еще в ту пору, дома, когда полицейские ищейки разыскивали Чипо живым или мертвым. Однако Ч_и_по Чип_о_ - смутное юношеское воспоминание мулата - оставался для него живым человеком, тогда как этот Табио Сан - человек из плоти и крови, которого он видел, слышал и осязал рядом с собой, пока длилась их беседа в телеге, - представлялся ему каким-то известковым призраком, появившимся на кладбище живых... Ч_и_по Чип_о_ призывал бороться за землю, Сансур требовал выступить на защиту человека. Ч_и_по утонул в водах реки Мотагуа - и борьба прекратилась; тенью мог исчезнуть и Табио Сан, однако теперь это ничего не изменит: на его место встанут другие. С именем Ч_и_по Чип_о_ связывалось ощущение усталости, - усталости, сожженной отчаянием, усталости, которая застыла в глазах потерявших веру родителей Хуамбо, а Сансура он видел многоликим, неутомимым, собранным, несокрушимым. Слушая Сансура, он невольно вспомнил загадочное молчание Ч_и_по Чип_о_ - молчание воды, всепоглощающее молчание пропасти. - Да, сеньор, вы будете нам нужны, - говорил Сансур, заглушая своим голосом перестук колес. - Пришла пора действовать. "Час, чос, мой_о_н, кон..." Надо вдохнуть душу в эти слова, но для этого нужно не бесполезное самопожертвование одиночки, а уверенность в том, что ключ к победе в наших руках. Борьбу теперь поведем организованными силами. Они замолчали. Им казалось, что все всколыхнулось в мире, грудь теснили новые чувства, которые невозможно выразить словом или жестом и которые познаются лишь в молчании. Хуамбо вздохнул: - Я старше вас и помню, как на побережье, в Бананере, когда у нас отняли все, что мы имели, люди повторяли пророческие слова знаменитого Ч_и_по Ч_и_по Чип_о_по. Он сказал, что глаза погребенных видят все на свете, а их больше, чем звезд... и еще он сказал, что надо вернуть обратно наши земли!.. Телега наехала на более крупные камни, и размеренный стук колес - толок-ток, толок-ток - сменился резким, чуть не оглушительным така-токо-лон-тлак, токо-лон-тлак, токо-лон-тлак. - Вернуть наши земли!.. - повысил голос Хуамбо. В воздухе появились летучие мыши и мошки. Такие докучливые мошки летают обычно перед наступлением ночи. Шумели араукарии и эвкалипты. Проносились по небу облака, что-то шептал ветер. - Придет время, - произнес Сансур, - придет время отобрать земли или получить их стоимость. А теперь надо спасать человека, надо сплотиться, организоваться, чтобы бороться против наших врагов, они еще сильны, очень сильны... Да, хотел спросить вас, не сможете ли вы поехать на Южное побережье? В ближайшее время? - Когда?.. - Это зависит от вас, во всяком случае, нельзя допустить, чтобы живые забыли погибших на Северном побережье. - Я могу уехать под таким предлогом: моя мать очень стара, больна. Тобу увезли, и за старухой некому ухаживать. Тоба - моя младшая сестра. Братья Досвелл увезли ее учиться в Соединенные Штаты. Они - адвокаты, были здесь, оформляли завещание Лестера Мида... - Да... - Под этим предлогом я смог бы поехать на побережье. Но, пожалуй, лучше послать телеграмму и попросить разрешения у патрона. - Зеленый Папа по-прежнему в Чикаго? - Говорят, из-за беспорядков в Бананере он собирался сюда приехать, однако его дочь звонила по телефону из Нового Орлеана управляющему и сказала, что отец не приедет. Поэтому-де и дом незачем ремонтировать. - Ага, любопытно. Очень хорошо, что этот бандит не приедет. Именно это мы и хотели знать прежде всего. Поскольку вы отправляетесь на побережье, чтобы позаботиться о вашей сеньоре матери, нет нужды предупреждать Мейкера Томпсона, достаточно разрешения управляющего. - Он не осмелится отпустить меня без согласия патрона. Этот человек больше всего на свете боится осложнений и ответственности. - Сообщение о тяжелой болезни матери разжалобит даже камни... Ликующий собачий лай заставил Хуамбо, разлегшегося на телеге, поднять голову. Увидев Юпера, он не мог удержаться от радостного восклицания - приятно было оторваться от тяжких воспоминаний. - Ах ты, зверюга, - обратился он к псу. - Ну, будь благоразумен! Такой большой и такой шалун! Тише! Тише! Как ты узнал меня? Как нашел меня? Юпер заливался лаем, прыгая вокруг повозки, и лай его рассекали спицы колес, которые, быстро вращаясь, чередовали, как в кинематографе, тени и лунный свет. - Простите, что везу вас по этим местам, но здесь живут и работают угольщики. Мне надо скрываться - а здесь я долго жил и знаю места как свои пять пальцев. Голос Сансура зазвучал громче. Юпер уже устал лаять на колеса - они не обращали на него никакого внимания - и только время от времени жалобно поскуливал и, зевая, подвывал. - Ну-ка, Рогатый... Ну-ка, ленивец! - понукал быка Сансур. Под ударами палки Рогатый свернул на проселочную дорогу. Вскоре они въехали в пустынную улочку, вдоль которой кое-где виднелись домишки. - Мы едем к угольщикам?.. - в мигающей мгле звездной ночи тревожно прозвучал голос Хуамбо. - Если играть с огнем опасно, то играть с горящими углями, пусть они даже покрыты золой, еще опаснее! - с тоской в голосе проговорил Сансур. - Вон там, чуть повыше, я останусь и буду ждать поезда на юг. Из пепельно-серой низины появлялись какие-то белесые существа; они говорили, смеялись, закуривали сигареты и затем исчезали в той стороне, где, по-видимому, были дома. Единственный фонарь, подвешенный на столбе, выхватывал силуэты из тьмы. Как отличался пепельный цвет их лиц от белизны кожи тех, кто работает на известковых карьерах! Известковая пыль - сочная, живая, а этих лжепризраков, казалось, покрывал саван - пепел сгоревших углей. Коты, попадавшиеся им по дороге, были будто поражены проказой: от золы шерсть слезала с них клочьями, они жалобно мяукали, а глаза их синевато светились от голода. Сансур сплюнул и раздраженно бросил: - Все по-старому! Здесь я вырос, а много лет спустя здесь же скрывался от полиции, которая начала разыскивать меня после расстрела этого... не помню уж, как его... многих расстреляли тогда... Как печально... они погибли героически, а мы даже не можем вспомнить, как их звали... И вот теперь возвращаюсь и вижу, что ничего тут не изменилось, все, все по-прежнему... - А если вы останетесь, кто вернется назад с быками и телегой? - спросил Хуамбо. - Я-то умею править только мотокаром. Научился еще в Бананере. - .Не беспокойтесь, вернется сын сеньора Непо, и вы отправитесь вместе... - Сын?.. Вы хотите сказать, внук?.. - Да, верно, внук. Старикан выглядит молодо, и в голове не укладывается, что он уже дед. А вы давно его знаете? - Нет, знаю только, что у него когда-то были амуры с моей сестрой Анастасией. - Вашей сестре мы ничего не скажем. - Кое-что придется сказать... - Что ж, тогда сообщим, что есть надежда вернуть землю, но об остальном - ни слова. Язычок у нее привязан слабовато, может проболтаться. - Об этом я тоже подумывал. Но хорошо, что вы предупредили. Одним прыжком Юпер выскочил на дорогу и залаял на летучих мышей и на далекие фигуры угольщиков, которые проходили, согнувшись под тяжестью мешков с золой, пепельно-серые, молчаливые. Юпер захлебывался от неистового лая - его выводили из себя летучие мыши, чертившие ночной воздух, неожиданно возникавшие и столь же неожиданно исчезавшие; его выводили из себя тени людей, сгибавшихся под тяжестью мешков с остывшей золой - ничего не бывает тяжелее мертвой пыли, - людей, ожесточенных тем, что им выпало на долю перетаскивать останки когда-то великолепных стволов, и ветвей, и целых лесов, превращенных в дрова и угли, а затем и в золу. Золу использовали как щелочь на мыловарнях, разносящих смрад. Неподалеку находилась скотобойня, где с утра до вечера лилась кровь, а по соседству с ней высилась тюрьма, где тоже готовилось кровопролитие... Спускались тени со стороны великой реки переливающихся световых пятен - фонарей и автомобильных фар; высоко вверху огни словно увенчивали глубокий овраг, куда сбрасывали золу, здесь же, среди зарослей крапивы, стояли лачуги. Босиком, или в грубых самодельных сандалиях, или в старой, поношенной обуви угольщики один за другим спускались в овраг. Толстый ковер пыли поглощал звук их шагов. Они снимали с плеч веревки, которыми перевязаны были джутовые мешки, освобождались от мекапаля - кожаной ленты, перехватывавшей лоб и придерживавшей груз, и опорожняли мешки. Зола падала на золу беззвучно, как свет луны, только что поднявшейся на горизонте. Опустошив мешки, они вытряхивали их, кашляя, зевая и чихая; зола обжигала глаза, от нее пересыхало в горле, горело в носу, и быстро-быстро, будто опасаясь стервятников, зорко следивших, не свалится ли кто-нибудь из них замертво - это обещало хищникам пир горой, - угольщики исчезали в своих лачугах. Сооруженные из фанерных дощечек, обломков, каких-то брусков и картона, лачуги терялись среди серебряных морей - под лунным светом походили на моря необозримые мертвые пространства, покрытые белесой пылью сожженного угля. VI - Здесь, говорите, и выросли? - Да. Я остался сиротой, и меня подобрала одна сеньора, заменившая мне мать. Она жила тут, неподалеку, в Бельялусе. В молодые годы она была буквально мужеглотом: сколько раз ни выходила замуж, вскоре вдовела, и в конце концов от мужей у нее осталась лишь коллекция фамилий, которую, впрочем, она сокращала для удобства, чтобы самой не запутаться. Магдалена Анхела Сенобия - так начиналось ее имя, а девичья фамилия ее была Каньис. Магдалена Анхела Сенобия Каньис, вдова Виванко, - такую фамилию носил ее последний муж. Духу не хватит произнести разом все ее фамилии или фамилии всех ее мужей. Поэтому известна она больше под прозвищем Хуана Тьма-Тьмущая. Сама ли себя она так прозвала, или ее прозвали - этого я не знаю. Но все ее знали как Хуану Тьму-Тьмущую... Пестрая юбка, облегавшая массивный зад, худые жилистые ноги в синей сетке вен, - такой вспомнилась она Табио Сану. Хуамбо и Юпер, сидевшие рядом с ним, с удивлением взирали на пепельно-серую, оставшуюся, очевидно, от времен сотворения мира, холодную, как мертвая кость, равнину. От духоты перехватывало горло. Под опеку Хуаны Тьмы-Тьмущей маленький Октавио попал хилым ребенком с наивными стеклянными глазенками; он вспоминал, как из каморки, где его родители умерли от оспы, соседи увезли его в приют. Из лачуги, в которой он жил с родителями, вытащили во двор кровати, стулья, белье, матрацы и предали все огню. И вот когда его уже уводили, над мальчиком сжалился какой-то сеньор, которого, помнится, звали Трансито; он, видно, был дружком этой самой Тьмы-Тьмущей, потому-то и препоручил мальчика ее заботам. - Тебя передали в мои руки. Как тебе это нравится? - спросила его сеньора с внушительными бедрами и ногами как прутики. Табио отвел взгляд в сторону, но все же успел краем глаза взглянуть на эту мегеру, которая расчесывала волосы и вылавливала вшей - маленькие точечки потрескивали под ее ногтем на частом гребешке. - У нас, женщин, волосы длинные, как и наши страдания, вместе с волосами растут наши беды... Патио, где они встретились, был очень плохо замощен. С облупленной стены свешивались высохшие плети тыквы уискиля. Донья Хуана, услышав чьи-то шаги в соседнем патио, повысила голос, чтобы ее слышали: - Если этот проклятый кот еще будет ходить сюда мочиться, ему несдобровать. - Лучше кот, чем сова! - послышалось по ту сторону стены. - Совы не мочатся! - заорала Тьма-Тьмущая в бешенстве. - Ко мне уже люди опасаются ходить - кому охота нюхать кошачью вонь... - Не мочатся? - тут же последовал ответ. - Ха! Зато совы сами воняют от страха... Из этого обмена любезностями между соседями маленький Октавио узнал, что в доме была сова; в тот же день, после завтрака, он ее обнаружил. Клюв крючком, перья на лбу взъерошены, ушки мышиные. Она восседала в полной неподвижности. И мальчик никак не мог понять, спит она или бодрствует. Птицу ее покровительница называла Панегирикой; услышав голос хозяйки, сова просыпалась, если считать, что она до этого дремала, и, раскрывая глаза, начинала ерошить перья. - Панегирика, у нас теперь есть мальчонка, которого нам подарили, слышишь? Не слишком он красив, но и не урод. Потом не жалуйся, что я тебя об этом не предупредила. Мальчонку зовут Октавио. Его родители родом из Сансура. С того дня как перед совой Хуана окрестила его Сансуром, так и пошло: "Сансур, Сансур, Сансур!" Октавио Сансур любил наблюдать, как Панегирика по пятницам давала консультации. Ее покровительница вытаскивала из пропахшей потом колоды карту, предсказывая судьбу желающим узнать свое будущее. По пятницам в Бельялус, что в предместье угольщиков, отовсюду прибывали дамы и кавалеры; правда, они появлялись здесь и в другие дни, но основным днем визитов была пятница; посетители терпеливо ждали, что им будет возвещено судьбой в образе Панегирики, а предсказательница разгадывала будущее по замусоленным картам. - Здесь тебе будет лучше, чем в приюте, - категоричным тоном заявила донья Хуана мальчику, как только он появился в ее доме. - Главное зло приютской жизни вот в чем: там людей приучают быть покорными, а, по-моему, покорные люди - самые бесполезные. Эти приютские да богомольцы - тунеядцы и бездельники, вот их и морят голодом. А здесь, у меня, все по-другому, и будешь есть досыта. Меня зовут Хуана Тьма-Тьмущая, но не Хуана Голодуха. На страстной неделе у меня слоеные пирожки, молоко, мясо, овощи; на праздник тела господня - перец, фаршированный белым рисом; тыквочки, зажаренные по-индейски к дню пятнадцатого августа; в день всех святых - холодная закусочка, а на сочельник - пончики и сдоба. А на мои именины - маримба, агуардьенте и маисовый пирог с мясом. Некоторые приезжавшие из провинции сеньоры, одетые в платья из какой-то топорщившейся ткани - словно скорлупа земляного ореха, - предпочитали чтение "Оракула". Возле лап Панегирики, под плетенной из проволоки власяницей, по краям которой красовались припаянные оловом семь когтей дракона, - власяницей, которая в свое время доставила немало утех монаху, брату Северандо де ла Порсиункула, - дремала, сомкнув кожаные веки, "Книга Семи Знаков", как называла ее Хуана Тьма-Тьмущая. Эту книгу она брала в руки, упомянув имя пророка, и, прежде чем раскрыть ее, целовала семь раз. Проведя пальцем по колонкам страниц книги судеб, где Вавилон оставил полную бухгалтерию будущего вселенной, она обводила тем же пальцем какие-то символы и чертила в воздухе разные кабалистические знаки и что-то похожее на арабские письмена; потом засовывала кончик пальца в ухо, дабы услышать, что поведала "Книга Семи Знаков" даме, которая пришла к ней узнать свою судьбу. Одновременно донья Хуана заглядывала за вырез платья дамы, пытаясь разглядеть, какое на той белье - шелковое или бумажное, - чтобы в соответствии с этим установить плату. Шло время, и покровительница Октавио перепоручила мальчика владельцу одной из трех лучших парикмахерских города, где Сансур начал с того, что шваброй и бронзовой лопаточкой подбирал с полу срезанные волосы клиентов - разумеется, когда не требовалось наводить лоск на туфли посетителей или смахивать с них пыль. Два-три раза в день он очищал плевательницы, собирал окурки сигарет и гаванских сигар, по этой очень важной детали - по окуркам клиентов - определяется разряд парикмахерской; затем он менял липкую бумагу для мух, которую мошки усеивали настолько густо, что она становилась черноволосой и вызывала не отвращение, а, скорее, зависть лысых клиентов, приходивших сюда побриться, сделать маникюр или массаж. Молодой мастер, костариканец, уроженец Пуэрто-Лимон, с горчичными глазами и голосом трибуна, показывал мальчику буквы на газетных заголовках, требуя, чтобы тот их запоминал, а позднее стал учить его грамоте по школьной книге для чтения. Эту книгу ему подарил самый элегантный клиент парикмахерской, чистивший свои туфли два или три раза в течение дня, так что они становились похожи не на туфли, а на зеркала. В парикмахерской костариканца прозвали Ястребом - за его манеру ходить, за иссиня-черные волосы и глаза горчичного цвета. А настоящее его имя было Даниэль Мондрагон. Если бы не этот человек, Сансур не научился бы читать. Его покровительницу - она ведь пользовалась сверхъестественным, магическим влиянием на жен начальников полиции - никто не мог заставить отправить мальчика в городскую школу. - Мой мальчик должен ходить в колледж, а не в обычную школу, но я не настолько богата, чтобы послать его туда, так пусть лучше останется без образования. Еще чего не хватало! Чтобы какой-нибудь из этих учителишек, которые вечно всюду суют свой нос, стал стыдить его за то, что он беден. В вечернюю школу? Ну нет, лучше уж в тюрьму!.. Как только Хуана Тьма-Тьмущая узнала, что Сансур умеет читать, она сказала ему: - Я не жалею, что послала тебя к дону Пепеке Лопесу в парикмахерскую. Нет, я не раскаиваюсь - тебя там научили читать, там ты мог увидеть порядочных людей и научиться хорошим манерам. Конечно, я могла бы послать тебя в ученики к сапожнику, но - боже сохрани! - сапожник никогда не поднимется выше, или учеником к пекарю, однако это еще хуже; по ночам они не спят и раньше срока умирают от туберкулеза. Некоторые, правда, пьют сырые яйца, вместо того чтобы класть их в тесто, но это нечестно, потому-то и говорят: "Честного пекаря самого запекли в пекарне..." Панегирика прислушивалась к ее словам, и мальчику пришла в голову мысль, что сова следит за тем, как бы хозяйка не погрешила против истины. - Подумала я было, пусть поучится плотницкому ремеслу, но потом сама себе сказала: нет, прошли те денечки, когда плотники были такими, как сеньор святой Иосиф; теперь все делают машины: распиловочные рамы, всякие там строгальные и лущильные станки - того и гляди, руку отхватят. Зато никогда я не собиралась сделать из тебя кузнеца. Вечно вертеться под копытами жеребцов - не ровен час, лягнет, да еще лягнет куда не надо, что тогда делать?.. А будешь горн поддувать - от огня кровь вскипает. Первая прочитанная Октавио книга, "Кредо освобождения" Бергуа, произвела на него глубокое впечатление. Кто-то забыл ее в парикмахерской. Случилось это в субботу. До понедельника он не выпускал ее из рук. "Книги читают, а не вызубривают", - сказал ему мастер Пепеке, заметив, что Октавио на память декламирует отрывки из "Кредо освобождения"; безмерно счастлив был юноша слышать из собственных уст другую, необычную речь - ему казалось, что таким образом он приобщается к идеям комунерос, которые подняли борьбу за свободу в Испании. Почувствовав себя одним из комунерос, он представил себя затем сыном Французской революции. Увлеченный образом Марата, он буквально упивался его речами и памфлетами. Чтобы взбодрить себя, люди принимают душ - его же бодрил дух Марата, "друга народа". "Революция вся целиком - в Евангелии. Нигде дело народа столь славно не отстаивалось; нигде не посылали столько проклятий богатым и сильным мира сего..."- любил он повторять. Первая статья Сансура, опубликованная на страницах журнала "Эль мутуалиста" под названием "Марат и современный пролетариат", хотя и в недостаточно четкой, слишком эмоциональной форме выражала боль обездоленных - тех самых, что бродили по улицам города, от двери до двери, с вечным вопросом или вечной просьбой: "Зола есть?.." - тех, что чистили печки домов буржуа, а затем возвращались с полным мешком домой, в предместье угольщиков, в район мыловарен - рабы, беднейшие из рабов. В другой статье, "Свобода без хлеба", он следовал за мыслью Марата, который считал, что "нет свободы для тех, у кого ничего нет". Эту статью он опубликовал в "Реновасьон обрера". В ней он писал: "Владельцы газет обогащаются - да здравствует свобода! Сыновья богачей от безделья занимаются поэзией и прозой - да здравствует свобода! Коммерсанты приумножают свои прибыли рекламой - да здравствует свобода!.. И только народ не может повторить этот клич, потому что он голоден, потому что он в жалких лохмотьях, потому что безмолвие стало его привычкой - привычка молча переносить муки от палачей". Неудачным оказался для него год, когда он впервые прочел "93-й год" Виктора Гюго, В ту пору от каких-то "индостанских предчувствий" умерла Хуана Тьма-Тьмущая; она сама себе поставила диагноз, но не успела приготовить спасительного лекарства: сахар с порошком из размолотых камнем жемчужин. В день кончины Хуаны появились откуда-то - будто из-под земли - бесчисленные родственники Тьмы-Тьмущей, которых Сансур никогда не видывал при ее жизни. Сейчас она лежала, вытянувшись в деревянном ящике, безразличная, как Панегирика. А Панегирику никто из этого племени мужчин и женщин, одетых в черное, не захотел взять к себе, хотя они растащили все имущество Хуаны. Кончилось тем, что сову вместе с пачкой запрещенных книг - по магии, хиромантии и астрологии - взял юный парикмахер, мастер причесок и бритья Сансур, которому всего несколько дней назад, во время попойки, дон Пепеке Лопес, старейший фигаро парикмахерской гильдии, вместо шпаги даровал белую салфетку, бритву и ножницы, предупредив, однако, чтобы юнец не резал клиентам уши. Кровать Хуаны Тьмы-Тьмущей также оставили Сансуру. На тачке, в которую, точно мул, впрягся носильщик (о Марате Сансур тогда не вспоминал), перевозил он ложе, на котором целую ночь покоились бренные останки доньи Магдалены Анхелы Сенобии де Виванко, прежде - де Калькалуис, и еще ранее - де Партегас (порядок перечисления мужей значения не имеет), столик красного дерева, книжную полку и книги, а также сосновый ящик, выкрашенный желтой краской. А над всем этим скарбом восседала сова, эта зловещая птица заставила человечий двигатель, тащивший тачку, не раз сплевывать через плечо - он был уверен, что такая спутница не предвещает ничего хорошего. Рассвет следующего дня, четверга, Сансур встретил в комнатушке на авениде де лос Арболес и рано утром вышел на порог своего нового дома: так хотелось поскорее увидеть улицу, такое удовольствие видеть жизнь улицы! Так хотелось выйти из комнаты, в которой не было ничего, кроме четырех стен, пола и потолка, и вдохнуть свежего воздуха! Заодно надо было бы узнать, где можно позавтракать. Радостно ощутил он на своем лице солнечный свет - почти всю ночь напролет зачитывался "Условной ложью" Макса Нордау. Уже звонили к ранней мессе. Лучше уж было не выходить на порог: в этот час открывались и другие двери, и, на беду, распахнулась дверь одного странного и мерзкого заведения. В этот день, как всегда, открывал свое заведение и сеньор Ронкой Домингес, которого в окрестных горах знавали лучше, чем красную сосну, что покрывала склоны; он платил лучшую цену тем, кто приходил в город продавать птиц с ярким оперением или дивным пением, и, кроме того, он, как никто, умел находить общий язык с охотниками и торговцами живностью. Если его послушать, продажа певчих птичек не приносила никакой прибыли, хоть ему и удалось скопить несколько песо. Потому-то и носил сеньор Ронкой Домингес единственный старый бессменный балахон; потому-то и питался он тем же, что и его живой товар: кусочками авокадо, бананчиком, раскрошенной тортильей или молотыми сухарями; кроме воды, ничего он не пил, и то лишь когда в сузившемся от бездеятельности пищеводе застревала грубая пища. Единственным крупным расходом у него была покупка обуви - он приобретал башмаки на резиновой подошве, которой не было сносу, да и надевал он их очень редко - лишь в тех случаях, когда отправлялся в центр города. Все остальное время он ходил в самодельных каитес, сандалиях, - он страдал от экземы, и невыносимая боль жгла его босые ноги, если в каитес попадали экскременты пичужек, украшавших помещение белыми и белесыми брызгами, которые вначале были тепленькими, а потом затвердевали и становились похожими на корочки от оспенных пустул. Читать сеньор Домингес не умел, считал на пальцах, но в чем он был несравненным мастером - так это в умении вести расчеты на маисовых зернах. Ронкой Домингес в совершенстве знал свое дело: любителям звонкоголосого товара не удавалось его провести; он не позволял покупателям надувать себя, но и сам никогда не обманывал индейцев из Кобана, доставлявших ему пичужек с гор. Монотонно текла жизнь в четырех стенах просторного полуподвального помещения, где на гвоздях и костылях, забитых в стену, висели клетки; много клеток стояло вдоль стен, многие были подвешены к потолку. Иногда он выставлял клетки на солнце у дверей как лучшую рекламу своего птичьего заведения, а заодно и для того, чтобы вернуть радость тем пленникам, которые, не видя голубого неба, переставали петь. Чистка клеток, смена питьевой воды, распределен ние рационов: кусочки авокадо, лилового банана и хлебные крошки - для одних и размоченная маисовая лепешка - для других; все это делалось при закрытых дверях, в тот час, когда робкий свет раннего утра едва брезжил сквозь дверные щели. Потом он распахивал двери и, слегка побрызгав водой, чтобы не поднимать пыль, подметал кирпичный пол и тротуар перед входом. Из своего заведения Ронкой Домингес отлучался только на минутку - в соседнюю булочную, купить сдобу для своих попугайчиков; всякий раз, когда он думал об этих расходах, у него начиналась головная боль: надежды его никогда не сбудутся - один попугай был нем, а второй - глух и умел лишь выкрикивать хриплым голосом: "А, иди ты!.. А, иди ты!.." А теперь повсюду видишь могучих соперников - "хонографо", как говорил Домингес, и кому придет в голову приобрести попугая - эту курицу, которая требует пищи, а сама несъедобна, - если можно запросто купить заводного попугая с пружиной... - Домингес, не дергай их за хвосты! - прокричал ему с улицы пьянчужка, самый заядлый из всех пьянчуг, который поднялся спозаранку, будто на работу, покинул свое логово, полное криков, икоты и блевотины, и, захватив книги, разную утварь, олеографии и образки святых, отправился совершать благородную коммерческую операцию - выменять эти сокровища в ближайшей винной лавке или кабачке на стаканчик спиртного. Домингес не ответил. - Запустить бы тебе коровьей лепешкой в харю, - продолжал угрожающим тоном пьянчуга, - будешь знать, как мучить пичуг... Домингес по-прежнему не отвечал. - Вот погоди, приду со всем моим семейством... Мы тебе покажем!.. Пьяница, покачиваясь, удалился. Однако, когда добрался до своего логова, он обнаружил, что три его братца уже ни на что не способны: двое пластом лежали на койках, а самый старший свалился на пол, глаза его остекленели, на губах пузырилась слюна. Наконец один из лежавших на койке поднял голову: - Ежели его укокошишь, то попугая - мне! Я продам за глоточек. - Ишь что придумал, Сехихунто! Попугая я уже давно обещал хозяину подвальчика, что за углом. За целую бутылку!.. - Ну и оставайся с попугаем... Но тогда уж на меня не рассчитывай, ежели надумаешь отлупить старикашку... Я выхожу из твоего священного союза по освобождению пичуг, раз ты так... Попугай или ничего!.. - Тогда я пойду один... - Ложись-ка лучше и не брыкайся... Ронкой Домингес был уверен, что с помощью дубины и кинжала сумеет отразить любую атаку, и не придавал особого значения угрозам этой семейки подонков, волосатых, бородатых, вечно ходивших с незашнурованными ботинками и всю жизнь перегонявших через свои желудки алкоголь. Единственное, чего они добивались, - деньжат на выпивку, а уж этого им от него не дождаться. Его не пугали ни оскорбления, ни угрозы; им не удастся привлечь его к ответственности перед Обществом покровительства животных. К счастью для Домингеса, этой ужасной семейке пришлось покинуть очаг своих предков; один адвокат - свободомыслящий и ростовщик - дал им денег под ипотеку, а затем по истечении срока продал дом с торгов. Ронкой Домингес чуть не аплодировал, наблюдая за тем, как его непротрезвевшие соседи склады- вали свою утварь и разный хлам на телегу и выезжали. После их отъезда в комнате почти ничего не осталось, только шкафы да столы - то, что нельзя было вытащить и загнать за бутылку, слишком тяжелы вещи. Однако спектакль был прерван - Домингесу пришлось вернуться к себе: прибыли одетые во все белое индейцы из Кобана и, ожидая торговца, расположились со своим крылатым товаром у его дверей. Старейший из Кобана - лицо цвета копченого мяса, вывалянного в золе, на голове не волосы, а кора столетнего дерева, - не повышая голоса, повел с Домингесом переговоры о продаже; Ронкой отвечал ему на языке кекчи мягким тоном, как и подобало при заключении сделки между такими почтенными персонами. Прохожие задерживались, чтобы поглазеть на клетки, нагроможденные одна на другую, - клетки из бамбука, отполированные, будто выточенные из зеленоватой слоновой кости. В клетках сидели чорчи цвета пламени и крови с траурной отделкой - клюв и лапки из черного дерева, черные-пречерные глаза; были здесь и сладкоголосые гуардабарранки с нежными зеркальными глазами, и шаловливые водяные попугайчики, будто со скрипкой в груди, рассыпающие волшебными капельками переливы родника; были тут и сенсонтли с кофейным оперением и четырьмястами хрустальными звуками в горлышке. Домингес говорил и говорил, а Кобан, вождь индейцев из Кобана, отвечал ему. Переговоры уже подходили к завершению - стороны начали считать на маисовых зернах: два и четыре, шесть и девять, семь и пятнадцать - считали они по-испански. Переговоры закончились; вождь подозвал своих спутников, посоветовался с ними, согласны ли они с назначенной ценой. Все были согласны. Так было всегда. Так было и на этот раз. Как только индейцы уходили - один за другим в сопровождении детей и собак, - Ронкой начинал устраивать вновь прибывших пленников, обращаясь к ним с фальшивой нежностью тюремщика, который знает, что эти несчастные будут жить в неволе всю свою жизнь; раздувая им перья, он размышлял, какая из них запоет скорее. Лучше бы в то утро не выглядывал юный фигаро в дверь, желая познакомиться с новым кварталом, а заодно разузнать, нельзя ли позавтракать где-нибудь поблизости; лучше бы не попадалась ему на глаза эта отвратительная лавка. Домингес только что открыл двери своего заведения, и птицы звонкими трелями приветствовали рождение нового дня, - этот оркестр каждодневно услаждал окрестные улицы. Сансур сжал челюсти, пересек улицу и одним прыжком - заведение Домингеса, как известно, размещалось в полуподвале - очутился в птичьей тюрьме. Он ворвался, точно буря, - он был одновременно зарницей, молнией и громом. Грозным взглядом. Сансур окинул клетки. Ударом кулака он свалил Домингеса на пол. Все произошло настолько внезапно, что тот не сумел даже протянуть руку за кинжалом и, уже лежа на полу, пытался достать из-за двери дубинку. Еще два удара - в плечо и в висок - и Домингес потерял сознание, а может, притворился бездыханным, чтобы его и в самом деле не убил этот безумец. А этот сумасшедший, которому уже не хватало рук-рук-рук, открывал клетки и выпускал птиц. Они вылетали и, описав круг во мгле полуподвала, находили дверь и исчезали в сверкающем голубом сиянии наступившего дня. Сансур возвратился в свою комнатенку, наскоро собрал пожитки - белье, книги, ножницы, бритвы, гребни - и бежал на Южное побережье, надеясь там найти работу. Он боялся, что убил продавца птиц. Единственное, что ему запомнилось, - это звуки собственного голоса: открывая клетки, он во все горло пел "Марсельезу", с особой страстью повторяя: "Святая свобода... Святая свобода..." Панегирика и носильщик помогли полиции пролить свет на это ужасное, из ряда вон выходящее происшествие. Была установлена личность виновника происшествия, а также то обстоятельство, что преступление совершено отнюдь не с целью грабежа. Когда во время следствия спросили Домингеса, не был ли он во враждебных отношениях с Сансуром и не было ли у того повода для мести, Домингес отвечал философски, как истый сын гор: "Никому я не делал добра, чтобы иметь врагов; этот человек - сумасшедший". "Да, - заявил носильщик мировому судье, ведшему расследование, - он заставил меня грузить какой-то хлам, который называл мебелью, да еще сову; с тех пор как я тащил эту проклятую птицу, не могу найти работу, никто не нуждается в моих услугах". "Как же не сумасшедший? - продолжал продавец птиц. - Избил меня чуть не до смерти и все пел, что день славы наступил, а когда раскрывал клетки, кричал птицам: "Святая свобода, святая свобода!" Был отдан приказ задержать Октавио Сансура, но тот словно в море канул. Некоторое время он скрывался в солеварнях близ порта Сан-Хосе, работал пеоном, потом устроился парикмахером на пароходе, который шел из Салина-Крус в Панаму. В Панаме он и остался, поступил в парикмахерскую лучшего отеля и набил себе карманы долларами. Дружеские связи, приобретенные с помощью бритвы, помогли ему достать панамский паспорт на имя Хуана Пабло Мондрагона. Имя Хуан Пабло он избрал в честь Жана-Поля Марата, своего идола, а фамилию Мондрагон - в память о коста-риканском учителе, который показал ему первые буквы. В его паспорте можно было прочесть: уроженец Табоги (на этом острове он хотел бы родиться), родители - неизвестны, католического вероисповедания, парикмахер, двадцати трех лет от роду. Сансур - теперь его звали Мондрагон - работал и много читал. Но и тех денег, что он зарабатывал, не хватало, чтобы приобретать книги и изучать английский, - впоследствии он все же овладел этим языком в совершенстве. Покинуть Америку?.. Много раз он стоял у трапа пароходов, отправлявшихся в Европу, стоял с уложенным чемоданом и контрактом на работу. Будто слоновая болезнь сковала его, и он никак не мог сделать решительного шага. Он крепко зажмуривался, закрывал руками уши и весь дрожал, словно от звуков сирены, что прощально гудела на отходившем судне. И в конце концов оставался. Ронкой Домингес позеленел от злости - желчь разлилась у него после всех треволнений - и еще больше опустился; в отчаянии стиснув руки, он расхаживал по помещению своей фирмы среди пустых клеток. "Беда не приходит одна, - повторял он, - у несчастья всегда есть близнецы!.. Заплачу все долги и лучше останусь без штанов, без всего, только бы судья не назначил меня опекуном Панегирики!.." Нужен был адвокат, хороший адвокат, который защитил бы его - не от человека, уже не представлявшего собой угрозы, а от подлинной опасности: его, Ронкоя Домингеса, разыскивали, чтобы официально уведомить о передаче в его собственность совы в порядке частичной компенсации понесенного ущерба. Однако адвоката так-таки и не потребовалось. Сову убили камнем, и она валялась на полу - комочек нежнейших перьев, в которых не билось больше сердце. Миссию уничтожения совы взял на себя носильщик, чтобы не умереть с голоду. С тех пор как он перевез ее на своей тачке, на него посыпались беды. Никто не давал ему заказов. Это было не убийство, а избавление. И, подойдя к тачке, он приближал губы к колесу, будто говорил на ухо, в огромное круглое ухо: "Радуйся, тачка, теперь будет у нас работа. Сова сдохла, будет у нас работа!" ...Наступила ночь, и, пожалуй, не было смысла кудато ехать дальше, да и переговорили они обо всем. Хуамбо получил задание спуститься на побережье, где помощник Табио Сана даст ему дальнейшие инструкции. Внук сеньора Непо ждет их у железнодорожной линии. Дамиансито уже был на условленном месте. Пора прощаться. Хуамбо пожал руку Октавио Сансура, запачканную известью, и горячо повторил слова боевого клича: - "Чос, чос, мойбн, кон!.." Дамиансито ткнул палкой быков: медлить нельзя! И белая от извести повозка - призрак на пепельных колесах - затерялась среди бескрайних равнин и молчаливых вулканов, залитых лунным светом, растворилась в испарениях щелочной воды, на глади которой луна отражалась масляным пятном, а не золотистым диском. Юпер скалил великолепные клыки, но не лаял - даже он не в силах был нарушить величественный сон ночи и тишину покрытых золой долин.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  VII Выезжая на кривую, поезд начал сбавлять скорость. Гребнем цепляясь за рельс, застонало, точно раненое, каждое колесо, и в каждом вагонном окошке медленнее поплыли каменные отроги, и облака, и заливные луга, в этот час - половина третьего пополудни - сливавшиеся в знойном мареве. Резкий лязг, завывание, скрежет вагонов заставили прийти в себя молодую пассажирку, которая, надвинув на лоб шляпку из итальянской соломки, сидела с отсутствующим видом, - скорее рослая девочка, чем женщина, она была одета в сшитый на заказ костюм темно-песочного цвета, придававший ей вид серьезной дамы, пальцы ног скрыты в туфельках с непомерно высокими каблучками, а темные очки скрывали заплаканные глаза. От внезапного режущего металлического визга она даже передернулась - этот визг, казалось, рвал барабанные перепонки, проникал в волосы, в зубы, звенел в ушах, несмотря на то что она зажала их ладонями. Почти на грани нервного приступа - как это случалось с ней иногда от неожиданного звонка будильника, - она с лихорадочной поспешностью схватила чемоданы, заторопилась к выходу. Рельсы, шпалы, земляные насыпи, каменные покрытия, столбы, семафоры, кюветы, мосты - все оставляет позади гигантская железная змея, изрыгающая пламя и пар; хотя и сбавляет она скорость, но еще упорно сопротивляется - ни за что не желает остановиться: ведь нет тут никакой станции, одни лишь помехи на пути. Поезда отлично знают, где им встретятся большие узловые станции, а где транзитные, и подходят к ним, приветливо свистя станционному колоколу, отзываясь на его звонкие удары добродушным ворчанием пара и глухим чиханием тормозов. И даже если бы машинист не суетился и никто не выходил и не садился бы на станции, поезда, подчиняясь таинственной силе, замедляют ход там, где надо. И останавливаются. Останавливаются, конечно, не так, как сейчас, когда вопреки воле пышущего жаром паровоза поезд замер под открытым небом, в чистом поле: приходится выполнять служебный долг перед пассажиркой с проездным билетом до 177-й мили... - Будто реку остановили, чтобы вышла из нее прекрасная сирена! - галантно заметил один из пассажиров; именно с ним обменялась в пути несколькими словами юная путешественница в темных очках, направлявшаяся к двери вагона. Кто знает, слышала ли она его или не слышала, но, во всяком случае, когда он хотел помочь ей нести чемодан, девушка искоса взглянула на него. Только этому пассажиру она сказала, как ее зовут, и сообщила, что назначена директрисой смешанной школы в Серропоме, куда и направляется сейчас. Изо всех окошек высунулись головы пассажиров, пытавшихся узнать, почему стоит поезд. Подъем?.. Авария?.. - В машину попал песок? - завопил какой-то старик, но, видимо, для самоуспокоения тут же добавил: - Я этого, разумеется, не утверждаю!.. Лишь спрашиваю... - На путях лежит дохлое животное, и, пока падаль не уберут, мы не тронемся... - послышался было другой голос, однако третий оборвал его: - Дохлое животное - то, что болтает, а болтает оно потому, что язык не на привязи! Просто на этом перегоне произошел обвал. И мы чуть было не махнули на тот свет. Заставят теперь пересаживаться. Придется нам вылезти и пешочком обойти место обвала, а там уж сесть в другой поезд. Он придет за нами. Хорошо бы узнать, когда... - Перестаньте спорить, это к добру не приведет! - взывала какая-то полуодетая толстуха; позванивая золотыми подвесками в ушах, она едва не вылезла из окошка - перегнулась так, что груди вот-вот вывалятся из выреза платья. Когда люди выскажутся, страсти обычно утихают. Смолкли разговоры; нет ни гипотез, ни прогнозов, и тут зазвучала труба Страшного суда - некий спирит оповестил, что навстречу мчится никем не управляемый поезд и с минуты на минуту налетит... - Мы спасемся лишь в том случае, если встречный разобьется в пути!.. - вещает спирит, однако никто не смотрит на него и никто его не слушает. - Спасайтесь кто может!.. Это безумный поезд!.. Мчится на всех парах!.. Без машиниста!.. И вот что-то приковывает внимание всех пассажиров, сгрудившихся у окошек. Все напрягли слух и зрение, все хотят понять: что же в конце концов происходит? Из вагона первого класса, последнего или предпоследнего, спускается невольная виновница переполоха и треволнений - сирена, ради которой посреди поля остановила свой бег человеческая река. - Так вон из-за чего... из-за этой! - воскликнул мулат со слащавой, блестящей физиономией. - Не беспокойтесь, кабальерос! Все из-за того, чтобы слезла эта сова в шлепанцах. "Уже приехала... сбрось очки... это тебя назвали совой... разве не слышишь?" - мелькнуло в мозгу путешественницы, как только она спустилась с подножки вагона и сделала по земле первые неуверенные шаги на высоких каблучках - тяжелые чемоданы давали себя знать. "Уже приехала, слава богу, уже приехала, и теперь твои ноги на твердой земле - веди себя так, как тебе присуще, а не как пассажирка с отсутствующим взглядом, занимавшая твое место в вагоне - место по билету до 177-й мили. Пусть это кажется неправдой, но ты не садилась в поезд на Центральном вокзале. Нет! Кто-то другой принял твой облик и ехал на твоем месте, под твоим именем, в твоем костюме, с твоим багажом, и этот двойник не знал, что говорить, как себя вести, будто вспоминал чужие движения и жесты и робко подражал им..." Она говорила сама с собой, словно с призраком: "Тебе говорят, и ты отвечае