шь, не отдавая себе отчета, когда ты - это ты, а когда вместо тебя другая - та, что вошла в вагон и заняла твое место, та, которую усаживали в вагоне, и подумать только, что ты сама помогала усаживать ту, другую. Казалось, у тебя уже не было сил, но ты подталкивала ее, требовала от нее покориться судьбе, боялась, что она останется, отстанет от поезда... Ты уже приехала... но это приехала та, другая... а ты осталась... осталась среди родственников и друзей, которые самоотверженно поднялись с постелей на рассвете и приехали проститься с тобой - наспех причесанные волосы, пахнущие мылом лица, невыспавшиеся глаза, - ты осталась в тех объятиях, что сжимали тебя в последний раз, ты осталась в тех глазах, что целовали тебя последним взглядом... Но в таком случае... кто же была она? Та, которая махала из окна вагона платочком, мокрым от слез; та, которая сказала "прощай!" провожающим - фигуры их на перроне все уменьшались и уменьшались по мере того, как скорость нарастала... Нарастала в твоем сердце?.. Ах! Это была тоже ты... Та, у которой сонными каскадами волосы ниспадали на еще не проснувшуюся, утренне-свежую кожу; та, у которой лицо девочки, и лишь уголки нежных губ чуть опущены, та, у которой под блузкой не стесненная корсажем грудь, свободная, упругая, трепещущая..." Головы, шеи, лица, руки, шляпы, зубы, сверкающие белизной, а то и золотом, серьги в ушах, ремни с револьверами или мачете - все замерло в окошках и дверях вагонов, все ждут, когда тронется поезд"."" "Сбрось очки... тебя и так назвали совой!.. Не слышишь?.. Сирена... Шлепанцы... Сова... Не оглядывайся, не обращай на них внимания!.. Смотри на тот красный флажок, что торчит в земле, неподалеку от шпал... Смотри, как его пламя оживляет желтый песок насыпи, по которой бегут синеющие рельсы, и как подчеркивает этот флажок игру красок: зелень лужаек, заливных лугов, деревьев, плантаций сахарного тростника и горных отрогов - охра и голубизна пробудились от вечного покоя, подчиняясь волшебным заклинаниям пылающего флажка... Один человек сошел - и это ты... Станция флажка... Путевая миля 177... Итак, наступил час, когда ты с твоими чемоданами должна отойти от поезда - на подножку вагона второго класса взобралась супружеская чета негров - кожа с оттенком просмоленного брезента, у женщины волосы собраны тюрбаном и перевязаны ленточкой апельсинного цвета, а у мужчины длиннющий галстук, такой же яркий, как флажок, рдеющий на ветру... И больше ничего... Гудок... дымок... Гудок... дымок... Гудок... И эхом отзывается грохот... грохот вагонов, вновь пришедших в движение..." Ушел поезд - и поле будто лишилось чего-то очень нужного, важного. "Тебе придется оставить чемоданы или сбросить туфли..."- говоришь ты сама себе и подтаскиваешь чемоданы к высокому дереву, господствующему надо всей округой, как зеленый купол церкви. Туфли?.. Ты хмуришь брови... Очки сползают с носа... Нужно либо поправить их, либо снять - так дальше идти нельзя... Но... как идти дальше, если каблуки вязнут в песчаных островках, по которым - с одного на другой - тебе приходится прыгать, балансируя, чтобы не попасть в лужицы; железнодорожная линия разделяет заливные луга и заросли фикусов - там, по ту сторону, тебя должны ожидать дрожки... Туфли и шляпка... Шляпка?.. Да, но если ты снимешь ее, в волосах начнет резвиться ветер... Здесь нет станции, нет никого, чтобы спросить о долгожданных дрожках. Ни здания, ни названия. Остановки, отмеченные флажками, не имеют названий. Они - души бесплотные и безымянные. И бездушные... "Но все же кто-нибудь сюда заглядывает... - думаешь ты, с трудом добравшись до фикусового дерева, под тяжестью чемоданов буквально отрываются руки. - Должен ведь прийти сюда путевой обходчик; кто-то должен смотреть за флажком - этим единственным живым существом, да, он казался живым благодаря своему алому цвету - цвету крови, и еще потому, что развевался, как плащ тореро, над безмятежными полями, над поймами, уже кое-где ослепшими: испарилась в них вода... Кто-нибудь должен все-таки прийти, и тогда узнаешь, где же экипаж". Нет, это не он. К флажку подошла женщина. Голова повязана какой-то тряпкой, поношенное платье, босые ноги. На желтом лице - печать всех болезней этих болотистых мест и беспросветной нищеты. Она рывком выдернула из земли флажок, но никак не может его свернуть. Вырывает ветер. Флажок сопротивляется, вздувается, вывертывается, будто детский воздушный змей. Наконец свернула она флажок, засунула под мышку и пошла... Ветер треплет ее платье, ощупывает, приподнимает, тискает в своих объятиях, ищет и ищет, куда она спрятала флажок. Ветер никогда не признает себя побежденным. Иногда кажется, что ветер держит женщину, не дает ей идти вперед. Должно быть, она живет где-то неподалеку и сейчас направляется к дому, с трудом передвигая ноги, вздымая пыль. "Иди! Беги за ней! Догони ее! Узнай у нее о дрожках! Не хочешь? Тебя все еще мучает мысль о том, что в вагоне ты (или не ты) забыла букет камелий?.." Безотрадна станция, да и нет здесь станции, безответно чистое поле - нет здесь ни телефона, ни телеграфа, - нет никакой возможности сообщить на ближайшую остановку, что ты забыла в вагоне первого класса самое ценное из твоего багажа... алые камелии... ее или твои? Забыла?.. Сомнительно!.. Это было бы ужасно!.. Нет, нет! Это было бы ужасно! Букет, очевидно, упал на скамью, когда ты поднялась, чтобы снять чемодан; упал на скамью букет алых камелий, приколотый на груди, - "словно сердце пламенеет", сказал сеньор, который ухаживал за тобой и вручил свою визитную карточку. А может быть, ты уронила букет в тамбуре, когда выходила? Убери платок. Выступили слезы на глазах, повисли на ресницах, но не скатились. А дрожки?.. Женщина, окутанная порывами ветра, та, что унесла флажок?.. А твои дымчатые очки?.. Земля здесь с одной стороны спускается к морю, с другой - вздымается к небу. Поля, прильнувшие к склонам гор, под знойными лучами солнца изжелта-зеленые, а за седловиной, где прошел поезд, они темнеют, там поймы, бесконечные поймы, зелено-голубого, почти синего цвета. И все-таки самая завидная доля - у этого фикуса аматле, в тени которого под бесчисленными и сияющими драгоценными, изумрудными листьями ты сидишь на корневище, как на скамеечке. Зимой и летом сохраняет аматле свои глянцевитые, блестящие, полированные листья - эмаль на золоте работы искусного ювелира, - узорчатые, вырезные, они совершенно закрыли ствол и узловатые ветви темнокожего гиганта. Все вокруг преходяще - пассажиры и этот мир: зелень полей увядает, сгнивают бирюзовые поймы, облетает листва с дуба, кофейные деревья покрываются плодами - капельками пурпура, лиловеет хакаранда, обнажаются тамаринды. Только фикус аматле остается неизменным, всегда один и тот же, он - вне времени... Вскрикнула... Что такое?.. Обыкновенная ящерица заставила тебя вскрикнуть?.. Ага, тебе показалось, что это змея?.. И ты заметалась, столько ненужных жестов, столько лишних движений - руками, головой, широкополой шляпой!.. А может быть, во всем виновата оса?.. Но ведь это просто-напросто большая муха. Лети, мошка, преспокойно, если ты одна! Другое дело, когда невесть откуда налетают тучей огромные оводы, прилипают к коже, как медицинские банки с крыльями горячего дыма, вонзают безжалостные шприцы. Часики, подаренные тебе родителями в день получения диплома, показывают три часа тридцать пять минут, а мерзких дрожек все нет и нет. Ты уже с двух часов сидишь под этим фикусом аматле. Несколько шагов. Встать и сделать несколько шагов, всего несколько шагов. Однако ты ждешь - тяжелее всего сидеть и ждать не двигаясь, начинают затекать ноги. - Нас, учителей, ждет участь жалких просителей в приемных, и потому, сеньорита, позвольте мне не поздравлять вас!.. - сказала в день вручения дипломов учительница, когда в ее голове заиграло шампанское. - Мы вечные просители в приемных... Запомните! И будьте к этому готовы! Несколько шагов. Вперед, назад - совсем как часовой. Руки крепко сжаты за спиной; сцеплены пальцы, маленькие и крепкие, как рукоятки тормоза; голова наклонена вперед, шея вытянута, будто готова лечь на плаху, лишь бы не ждать дрожек... А они все не появляются... Ни к чему всматриваться в даль, держа козырьком руку, нечего вставать на цыпочки, впрочем, в этом нет нужды: из-за высоких каблуков ты уже и так стоишь на цыпочках... А дрожек нет, нет и нет... Четыре часа семь минут... Четыре часа девять минут... Четыре часа тринадцать... Ой, как плохо: тринадцать! Скажи - четырнадцать... Четыре часа четырнадцать минут... А дрожки все не появляются, не появляются... Что делать?.. Отправиться на розыски женщины, которая унесла флажок, расспросить ее? Да, но... как оставить чемоданы?.. Взять их с собой - об этом и думать нечего... у нее не хватит сил нести багаж, по этим высоким полевым травам, окружившим озерца, где нашли себе приют пичужки всех цветов и размеров... точно бордюры из перьев... Четыре пятнадцать... Четыре шестнадцать... А теперь до половины пятого ты не взглянешь на часики... Договорились?.. Конечно, если дрожки не придут раньше - ведь не будут же они ждать наступления ночи, чтобы искать тебя, и, надо надеяться, местным дикарям не пришло в голову, что ты запросто взвалишь чемоданы на плечи и потащишься пешком через эти холмы, не зная дороги, до Серропома... Четыре двадцать... А разве не в половине пятого ты собиралась смотреть на часы?.. Да, но ведь надо что-то предпринять, прежде чем растянуться на этом ложе из корней - и кому по вкусу такая грубая, такая неудобная мебель?.. Половина пятого!.. Наконец-то!.. Вечные просители... нет... мы, учителя, привыкли ждать в разных приемных и уже не ждем ничего хорошего. Никаких надежд! Четыре часа пятьдесят девять минут... Вчера в это самое время... В этот самый час, нет... Минутой позже... Было уже около пяти... за тобой в дом модистки, точнее, к дверям дома модистки прибыл будущий врач, твой будущий муж, и пригласил прокатиться в автомобиле. Прощальная прогулка... Куда он тебя только не возил - он хотел объехать все места в окрестностях столицы, где был счастлив с... с кем?.. С кем он хотел быть... с тобой... с отсутствующей, той, которая села на поезд, но не с той, которая осталась в его объятиях в момент прощания, хотя это была и ты... хотя... Но разве можно быть уверенной в том, что в его объятиях была не та, другая, а именно ты?., та-та-та... то-тотопот... Нет, не слышно топота лошадей, запряженных в дрожки... Та, другая - нет! Та, другая - нет!.. Ты... Ты ревнуешь даже к самой себе... Сколько страданий тебе еще предстоит перенести, прежде чем он получит диплом медика, вы сможете повенчаться, и ты сумеешь добиться перевода в столичную школу... Пять часов пополудни... Именно в этот час началось паломничество. Где вы только не побывали, ты хотела со всем и со всеми проститься, хотела, чтобы тебя видели с ним, как ты говорила, чтобы природа видела тебя вместе с ним... Природа... Укромные уголки... тропинки... тени деревьев... вода... таинственные скалы... Не было такого местечка, где бы вы не побывали... не обменялись поцелуями во время своей поездки... Быстро мчится машина... быстрее - еще быстрее... Кровь... быстрее - еще быстрее... Но всего быстрее летит время... С пяти часов пополудни и до появления вечерних звезд проносились мимо километры и километры - зачеркивалось расстояние, зачеркивалось время, все обращалось в воспоминание... Вы бросились в объятия друг друга от толчка - машина подпрыгнула на развороченном асфальте дороги, что вьется по краю оврагов за Северным ипподромом, в тех обрывах обитают лишь птицы и светлячки. Устав от его объятий, ты со слезами на глазах прошептала ему на ухо: "Я совсем схожу с ума!" Потом, не замечая времени, вы ехали до какой-то утонувшей во тьме деревушки, где жили индейцы - гончары и угольщики, - ютились в лачугах, втиснутых меж скал и деревьев, и сколько листьев было на этих деревьях, столько поцелуев сгорело на твоих пылающих губах... Он целовал тебя... целовал... пока не запылали губы... И откуда-то из-под земли подымались голубоватые дымки... Оставив позади деревушку с тающими дымками, вечерними туманами и глубокими обрывами, вы мчались по проселочным дорогам, наматывавшимся, как струны, вокруг холмов, которые волчками раскручивались под колесами машины, пока дорога не поднялась на вершину, откуда вы столько раз любовались, как загораются огни города, в эти часы мерно вздрагивавшего в глубине долины от ударов колокола, призывающего к Angelus {Вечерняя католическая молитва.}. Тысячи и тысячи электрических глаз зажигались одновременно, и что-то благоговейное, священное таилось в поцелуях здесь, на высоте, в эти минуты... Ржание лошади разорвало тишину... Ты застигнута врасплох? Ты так далеко унеслась отсюда, что тебе, трепещущей и растерзанной, стоит немалых усилий прийти в себя. Прижав руки к груди и уже совсем очнувшись, ты едва вымолвила: "Дрожки! Приехали дрожки!.." Воспоминание о вчерашнем вечере было прекрасно, но мгновенно исчезло, как только появилась порядком разбитая таратайка-двуколка, которую тащили две жалкие лошаденки; с таратайки слез мужчина, назвавшийся Кайэтано Дуэнде, - крестьянин с квадратной головой и узким лбом, у него были большие уши и глаза навыкате. Он сразу же привлек к себе внимание какими-то странными, необычайными манерами. Мужчина взял чемоданы и, то и дело кланяясь, пригласил подняться в экипаж, точнее - в таратайку, где ты с видом важной сеньоры уселась на заднем сиденье. - Экипаж, правда, неважнецкий, но дорога еще хуже, и ежели не хотите приехать совсем разбитой, пересядьте сюда, вперед, рядом со мной... - предупредил Кайэтано Дуэнде. - Ничего, и здесь хорошо, - сухо ответила ты. Издерганная и утомленная, ты хотела лишь одного - чтобы как можно скорее тронулась таратайка и ты почувствовала бы себя снова в пути. Спешишь добраться?.. Спешишь... Это похоже на бегство... - Обычно все называют свое имя... А вы?.. - проговорил возница, держа вожжи в руках, готовый тронуться в путь. - А вы не сказали, как вас зовут, так вот я и хотел спросить, конечно, не ради любопытства, а просто чтобы знать. - Малена Табай, к вашим услугам... - Только этого не хватало! К вашим услугам - это я, Кайэтано Дуэнде. Вы что, начинаете учительствовать? - Впервые... - Значит, впервые... Так... Так... - Он хлестнул вожжами лошадей; колеса скрипнули, двуколка тронулась в путь. - Наша школа, понимаете ли, только называется школой... Откровенно говоря, школы-то нет. Да. Просторный дом, где занимаются ученики. Может, чего доброго, вам и понравится... Соникарио Барильясу поручили подновить к вашему приезду. Побелка - дело пустяковое. Известка да кисть. Труднее с подтеками. Соникарио днем менял черепицу, а ночью Сисимите ее сбрасывал... Пришлось попросить священника, чтобы он благословил небо с той стороны, куда выходила черепичная крыша, и опрыскал ее освященной водицей. Он окропил. После этого Сисимите исчез, правда, исцарапал черепицу... когти огненного кота. Не нравится дьяволу, что заделывают дыры в крыше, ведь из-за этих дыр христиане богохульствуют и ругаются на чем свет стоит, и даже черта поминают... Я думаю, вам лучше остановиться не в школе, а у Чанты Беги. Она очень гостеприимная и заботится о хороших людях; у нее остановитесь, у нее и питаться будете... Там вам будет хорошо. Я-то знаю, что говорю. Самый хороший дом у нас - дом Чанты Беги, если, конечно, не считать постоялого двора "Санта Лукресиа", но это ведь за Серропомом... Малена почти не слышала Кайэтано Дуэнде. Ее внимание было приковано к дороге. Временами девушку охватывала дрожь, но не от вечернего ветра, от которого стыло лицо, и, разумеется, не от быстрой езды, - как было вчера, когда она со своим теперь уже таким далеким возлюбленным мчалась в автомобиле: таратайка двигалась настолько медленно, что можно было легко поспеть за ней пешком. Малена вздрагивала, озираясь на крутые обрывы, мимо которых они проезжали. Бездонные пропасти угрожали на каждом шагу, следуя вдоль всего размытого пути, - камень и песок, песок и камень, - и в ее невольных восклицаниях прорывался ужас; подавить в себе это чувство она не могла - ее страшили отроги Кордильер и этот пустынный, каменистый мир, где почва, плодородная почва, еще не пораженная эрозией, сохранялась лишь кое-где на вершинах. Вырвавшись из-под нависших грозных скал, дорога шла теперь по плоскогорью, по которому рассыпались сосны, тянулись высохшие маисовые поля и скошенные луга; порой виднелись покинутые шалаши - приют на время сева или уборки урожая. Приближалась ночь. Малена посмотрела на часы... Ей так хотелось удержать в памяти счастливые воспоминания: вчера в эти самые минуты загорелись огни города - и моя любовь была со мной!.. Что за безумие... В последний вечер, убивая время, бешено гонять машину, - вместо того чтобы сидеть рядом, совсем рядышком, совсем-совсем близко, не двигаясь, не проронив ни слова, - ведь молчание и ощущение близости любимого человека волнуют до глубины души... Или сидеть совсем рядом, рядышком-рядышком, целоваться, прижавшись друг к другу, так, что прерывается дыхание и не в силах бороться с водоворотом страсти, с мучительным желанием отдаваться ласке, последней ласке, которая не может длиться бесконечно... Какой он странный человек! Наспех пытался что-то объяснять и тут же резко прибавил скорость, словно хотел сжечь свое чувство, прощаясь с ней, уничтожить воспоминания о том, как любовались они загоравшимися городскими огнями, как целовались, как спускались к озеру, чтобы увидеть отражение восходящей луны в его водах, как взбирались на холмы близ аэродрома, где даже стебли жухлого маиса гудят под порывами ветра, будто пропеллеры. Темнело, но ночь еще не наступала, где-то набираясь сил; здесь даже воздух становился похож на пористый, полупрозрачный камень. У Малены заложило уши - от высоты. Откуда-то, словно издалека, донесся голое Кайэтано Дуэнде: - Эй, барышня!.. - Малена, опомнившись, разглядела его силуэт, выросший из темноты, как вырастают из ночного мрака горы. - Да, барышня, я и есть говорящая гора... - он как бы прочел ее мысли. - И вот потому сейчас, когда стемнело, говорить буду только я. Малене показалось, что она куда-то падает, проваливается, и нет возможности удержаться, сколько бы она ни цеплялась - пальцы как связка холодных ключей. - Все, барышня, все можно отомкнуть этими ключами, - опять разгадал возница ее мысли, - если не забудете о Кайэтано Дуэнде! (Как далеко, каким далеким прозвучал голос, исходивший из этой головы-горы!) Ваши пальцы-ключи подходят вот к этим замочным скважинам... - И он показал на звезды. Лошади, от копыт до грив покрытые пылью, походили на высеченные из камня скульптуры, будто камни, грохотали колеса. Малена поинтересовалась, далеко ли до Серропома. - Уже видны отсветы... - ответил Кайэтано Дуэнде. До полусонной Малены снова донесся голос горы. - Огни Серропома? - спросила она. - Нет, барышня, огней Серропома еще нет. Это светится Серро-Брильосо. Поглядите-ка, как светится! Когда подъедем к Серропому, вы почувствуете аромат цветов, а эта гора - Серро-Брильосо, она отсвечивает... отсвечивает антрацитом. Хотя нет там никакого света. Но гора многое в себе скрывает... Вот я расскажу вам... Это в Серро-Брильосо произошла история с человеком, который целый год жил без головы... В начале каждого года Серро-Брильосо раскрывает свои недра и снова закрывается. Много в этой горе богатств... Да, жили тут, неподалеку, два кума. Я их знавал. Один из них разбогател - за одну ночь, с вечера до утра. "Нашел клад", - шептались одни; "тайком гонит спирт", - уверяли другие; а были и такие, что утверждали, будто он контрабандист или просто-напросто запродал душу дьяволу. И что же с ним произошло в самом деле? Он сумел залезть в нутро Серро-Брильосо и вышел оттуда цел и невредим, да еще с кладом золотых монет, - весили они столько, что кум два дня подряд перетаскивал их к себе домой. "Это желтый маис", - отвечал он любопытным, однако что это был за маис - золотой маис! Велико было его богатство, но ведь деньги, как и любовь, не утаишь. Начал он покупать богатую одежду и для себя, и для жены, и для детей, приобрел скот и землю, стал устраивать гулянки, тратил напропалую. И вот как-то другой кум, Хутиперто Артеага, спросил, откуда у него деньги. И в конце концов богатей признался. "Ты меня должен туда свести, - взмолился Артеага, - нехорошо, когда один кум богач, а другой - бедный". "Ладно, сведу я тебя, - ответил тот, - сведу в последний день года, ровно в полночь, чтобы на утро следующего дня ты тоже стал богатым, может, даже богаче меня". Так и сделал. Простились кумовья со своими женами и отправились на Серро-Брильосо. "Кум, - сказал богатый, - ставлю только одно условие: не теряй головы!" "А что я должен делать? - спросил бедный кум. - Скажешь?" "Да, я скажу тебе. Не оборачивайся по сторонам. Тебя будут звать по имени - не откликайся. Будут играть плясовую - не танцуй. Тебя будут пугать драконом, что брызжет из глазищ своих водой и огнем - не обращай внимания. Ты должен войти в гору, забрать свое богатство - и сразу назад". Ободренный этими словами, ровно в полночь, как только открылся вход в Серро-Брильосо, бедный кум вошел туда, а богатый остался снаружи. Стоит, поджидает приятеля, закурил сигару - прикинул, значит, как сигару выкурит, так кум и вернется. Но вот от сигары только пепел остался, а бедного кума все нет и нет. Захлопнулся вход в Серро - точно гром прокатился, - и кум остался внутри. "Аи, кума, - сказал богатый, возвратившись домой, - муженек-то твой остался в горе, не вернулся, и никто не знает, что с ним приключилось..." Женщина, печальная-препечальная, пришла к Серро-Брильосо, пощупала землю, поплакала, просила у горы вернуть мужа, отца ее детей. Но Серро-Брильосо глуха к мольбам - гора-то эта богатая. Все равно как человек: богатеет - глохнет. Нуждающегося богачи не слышат; друга, который просит денег в долг, - не слышат; того, кто о помощи просит, - не слышат... "Что же делать? - печалится кума. - Я даже не могу на девятый день помолиться за упокой его души, - кто знает, может, жив он? А ежели он мертвый? Как подумаю, что не почтила его память, все внутри переворачивается". "Что ж, кума, - сказал тогда богатый, - подождем. Вот как истечет год и откроется вход в гору, пойдем вместе - глядишь, и узнаем что-нибудь о куме". Длинные, нескончаемые потекли месяцы, пока наконец не пришло время идти к Серро-Брильосо. К вечеру богач с кумой пришли к горе и стали ждать, когда откроется вход в нее. Захватили с собою провизию - заморить червячка. Взошла луна со своим кроликом-великаном на роже, стала разбрасывать крольчат по горам и холмам - необыкновенных крольчат с ушами-ракушками, откуда выскакивают другие кролики поменьше. И вот наступила полночь. "Кума, пора... Не забывай о моих советах!" - напомнил богач. Когда они вошли, то сразу увидели пропавшего - узнали по одежде. Жена подошла к нему и чуть не рухнула наземь, только накрахмаленные нижние юбки ее и удержали, да еще предупреждение богатого кума - не то упала бы. Муж ее нес в руках собственную голову. Богатый кум мгновенно выхватил у него из рук голову и приставил на место. И что же? Тот повертел головой - как будто воротник жал ему шею и она затекла, и потопал вместе с ними к выходу. "Ну как делишки? - спросил он, а затем говорит: - Только что вошел, и сразу голову потерял". "Только что? - в слезах спросила жена. - Ведь это было год назад, год назад, Хутиперто!" Что же с ним случилось на самом деле? Схватив сокровище и услышав музыку, он от радости пустился в пляс и тут же, видите ли, потерял голову... Они уже проехали перевал - скоро должен показаться Серропом - самая высокая точка на этом склоне Кордильер, откуда в ясную погоду можно было увидеть Тихий океан. По улочке, вымощенной галькой и булыжником, - незаметно влилась в нее проселочная дорога и здесь на перекрестках, возле домишек и оград, висели уличные фонари, - Малена и Дуэнде въехали в Серропом. Уже было что-то около семи вечера, может быть, чуть позднее. Странно... более или менее... ведь есть часы. В семь часов и тридцать восемь минут... совершенно точно! - таратайка остановилась у дверей пансиона, где Малену Табай встречали словно важную персону. Представители местной власти приветствовали новую директрису; обитатели селения тепло улыбались, дети преподнесли цветы. Отряхивая платье, она слезла с таратайки. Ее лицо скрывала маска пыли. Кайэтано Дуэнде спрыгнул, взял лошадей под уздцы, поправил дышло у гнедого коренника. Как только стих шум, он внес чемоданы и простился с сеньоритой Табай; это было скорее напутствие, чем прощание. - Не забывайте о Кайэтано Дуэнде, кучере, который доставил вас сюда и по дороге придумывал для вас всякие побасенки, чтобы скоротать время. Я знаю, вам будут нашептывать, что я самый настоящий дуэнде - домовой, но кто знает, правда это или нет. О таких делах никто ничего не может знать... Как- нибудь на днях свожу вас к паровым баням СанхаГранде и в Серро-Паломас, где эхо ветра блуждает в пещерах и воркует, как голубка. К вашим услугам, сеньорита, к вашим услугам... Вышел возница, и появился посыльный, который передал ей телеграмму. Не канцелярским клеем, а тягучим, резиновым - так показалось ей - была склеена телеграмма; еле-еле ее распечатала. "Моя любовь, - подумала она, - моя нежная любовь..." Прочла: "Нечаянно вы оставили мне кое-что. Спасибо. Мондрагон". Чему же она радовалась? Телеграмма предназначалась не ей. Не знала она ни одного Мондрагона и не понимала, о чем шла речь. Однако на бланке указано ее имя - Малена Табай, и вот ее новый адрес - Национальная школа, Серропом. Она хотела было возвратить телеграмму посыльному. И вдруг ей вспомнился тот сеньор из поезда. Быть может, это его так звали. В сумочке должна сохраниться его визитная карточка. Так и есть: Хуан Пабло Мондрагон. "Телеграмма-молния... Из Пуэрто-Сан-Хосе... Нечаянно вы оставили мне кое-что. Спасибо. Мондрагон..." Алые камелии - они были приколоты к платью!.. - У вас словно сердце пламенеет, - еще сказал ей он... Чанта Вега поджидала приезжую под фонарем, освещавшим вход из сеней в коридор. Правой рукой она оперлась о бедро, а левой придерживала малыша, который ревел благим матом и бил ножонками. - Цыц, ты, сопляк косолапый, дай сказать! Т-сс, несчастный! Тише, крикун!.. - успокаивала она малыша и тут же с любезностью, которая так свойственна беднякам, добавила: - Сюда, сеньорита, проходите сюда, я покажу вам вашу комнату. Взяв чемоданы, Малена Табай прошла за ней в просторную комнату, которая казалась еще больше от тусклого света. Приземистая, узкая кровать, тумбочка, угловой столик под зеркалом, умывальник - точнее, тазик и кувшин с водой на треножнике, - вешалка, широкая циновка. Малена как бы нечаянно приподняла покрывало - огромные желтые цветы на голубом фоне, - желая разглядеть простыни и матрас. - Все новенькое... - заметила Чанта, прикрывая дверь перед малышом, который, встав на четвереньки, пытался влезть в комнату; оказавшись за дверью, он разразился громким плачем. - Все новехонькое, и простыни, и матрас, и наволочки, - но если вы захотите, все можно сменить. Если аппетит разыгрался, могу вас угостить - у меня есть суп и бульон, чилакили и бананчики в меду. Оставшись одна, Малена рухнула на постель. Закрыла лицо руками и долго так лежала. На что жаловаться, если сама избрала этот путь? Она? Нет. Жизнь. У родителей нет денег, семья большая. Надо было избрать такую специальность, которую можно было бы получить поскорее и поскорее начать зарабатывать себе на жизнь. Учительница. Призвание?.. Уже давно эта проблема обсуждалась на теоретических конференциях; об этом говорили и в церковных кругах, когда речь заходила о "призвании священнослужителя, проявляемом недостаточно"; это вечная тема передовиц в учительском журнале "Ревиста дель магистерио" и главный пункт повестки дня конгрессов, посвященных вопросам воспитания. А на практике призвание трудно отделить от необходимости. В призвании есть склонность, в необходимости - категоричность. Тот, кто материально обеспечен, может выбирать; ему позволена роскошь следовать своему призванию. А тому, у кого нет ни денег, ни имущества, - если он хочет удержаться на поверхности, - надо соглашаться на все, покорно склонять голову под ярмо, которым его наградила судьба. Она убрала ладони с лица и уставилась куда-то в пол, не видя, однако, ничего перед собой. Так мало света, такой тьмой окутано ее сердце... Она тряхнула головой, встала и, подойдя к умывальному тазику, налила в него воды, - треножник в самом деле оказался новеньким. Вымыла руки, взглянула в зеркало и сама себе показалась каким-то привидением. Прежде чем выйти в столовую, она подняла с постели измятую шляпку из итальянской соломки - чуть было не села на нее. Повесила шляпку на вешалку, найдя крючок на ощупь, безвольной рукой, словно во сне. - Присаживайтесь на эту трехлапую скамеечку, она надежнее всего да, кроме того, приносит счастье. Должна вам сообщить, что именно на ней сидел майор Тирсо Лобос, когда получил известие о своем повышении. Присаживайтесь и кушайте! У вас плохое настроение?.. Я поставила в воду цветы - те, что подарили вам дети. - Нет, нет, что вы, дело не в настроении. Видите ли, мне не хватает чего-то привычного, домашнего... - Вы правы. Вы такая изящная, хрупкая, а вас привезли сюда обучать грубиянов. Вот и не держатся тут учительницы. Последняя, как только вошла сюда, так сразу нахмурилась, и такая же хмурая и уехала. "Я, говорит, не для этого училась..." И вы так же скажете - и будете правы. - Я думаю, наоборот, что... (эх, все-таки никак не обойдешься без этого слова!) мое призвание заставит меня остаться... - Родители-то у вас еще живы? - Живы... - И как только они позволили вам, такой молоденькой, уехать в этакую глушь? Сюда надо бы старую учительшу, да вот никто не соглашается, а если какая и приедет, так сразу же превращается здесь в василиска. А вы еще совсем молоденькая, по всему видно... Ну, сколько вам можно дать?.. Лет девятнадцать?.. - Уже было... - А не выглядите. - Уже выглядела... - Нет, нет, я сказала "девятнадцать", потому что не хотела говорить: "двадцать". А братья у вас есть? - Семеро, и все моложе меня. А ваш малыш? - Малена поспешила переменить тему, предпочитая не пускаться в дальнейшие откровения. - Как его зовут? - Ну, скажи, как тебя зовут... Бедняжка, он еще маленький, еще не говорит! Зовут его Понсио - нет, не в память Понтия Пилата, боже упаси, а в честь Понсио Суаснавара, по имени того, от кого он рожден. Хотя в _вольном_ реестре его отцом указан Паулино Пансос... Ничего не поделаешь, по правде сказать, сынок-то от двоих... - Под каким же именем он записан в цивильном реестре? - Ах, в _вольном-то_? Да под фамилией Пансос. Малыш подползал бочком, подтягивая ножку. Чанта подняла сынишку за ручонки и стала вытирать его. - Поросеночек, когда ты научишься проситься! Так нельзя делать! Вот сейчас вымою тебя и уложу спать! Бедный сынок, кто-то поможет тебе в жизни?.. - Обратившись к учительнице, она сказала: - Может, налить вам супчику да соку, пока я принесу чилакили?.. Малена осталась одна. Глядя на лампочку, засиженную мошками, которые тоже еще не научились проситься, пальцами правой руки она рассеянно барабанила по столу, а в ушах на мотив "Donna e mobile..." {"Donna e mobile..." (ит.) - фраза арии герцога из оперы Верди "Риголетто".} звучали слова: Дон автомобиль по ветру перышком... Сегодня же ночью, после ужина, она напишет ему, этому "дону автомобилю, по ветру перышком..." и расскажет о своих переживаниях в первый день разлуки, о потерянных камелиях, о том, как она была разочарована телеграммой, как опустились у нее руки, когда прочла, что телеграмму послал некий Мондрагон, которого она встретила в поезде и уже не помнит. Хуан Пабло Мондрагон... Нет, не помнит... Хотя... что-то смутно припоминается... острое лицо, восточный разрез глаз, очень тонкие губы... Чанта принесла чилакили, плававшие в томатном соусе, как бумажные кораблики. Это были маисовые тортильи со свежим сыром, свернутые трубочкой, облитые яйцом и поджаренные. А за чилакилями последовали жареные бананчики, только что снятые с огня, они еще блестели от свиного сала и так и просились в чашку с медом, которую хозяйка поставила на стол. - Пожалуйте кушать!.. - пригласила ее хозяйка и после минутной паузы продолжала: - Я выскажу вам свое личное мнение. Это так же верно, как меня зовут Чанта Вега Солис, - вероятно, потому-то меня и прозвали _Солисситатада_ {Та, которой очень домогаются (разговорное фамильярное выражение).} - если вы, сеньорита, сейчас решите здесь остаться, то уже никогда не захотите уехать... - Пухлые губы приоткрылись, и сверкнули великолепные белые зубы. - Я знаю это по собственному опыту. Если человек, приехавший сюда, не решит немедленно уехать и остается в этих горах на день-другой, то когда начнет подсчитывать, оказывается, что уже прошли и год, и два, и три... Не знаю, курите ли вы... А я разожгу свой окурочек... Пойдемте-ка со мной на кухню... В наших горах человек живет и еще долго будет жить, забыв о времени... - продолжала Чанта Вега и, войдя в кухню, прижала кончик своей полуразжеванной сигареты к тлевшему угольку. - И этот Кайэтано Дуэнде, который вас привез сюда, не зря зовется Дуэнде. Хоть и неотесан он, как вы могли заметить, а лучше кого угодно объяснит то, о чем я сейчас вам толковала: здесь человек - существо вне времени... Он объясняет, что это значит - находиться в бесконечности... А меня - представляете себе, хотя я и в летах - меня пугают эти слова, когда слышу их, охватывает какой-то детский страх. Я так хотела бы уехать отсюда, перебраться в такие места, где время течет по-человечески. Я человек, я истосковалась по времени... Меня приводит в отчаяние сеньор Кайэтано!.. Прямо с ума сводит!.. У него глаза, как у повешенного!.. И в голове какой-то ветер! Нет, сеньорита, не оставайтесь здесь, уезжайте завтра же, как уехали другие, - они бежали отсюда, еще не зная, что их здесь ожидает, они просто не видели никакого смысла оставаться здесь!.. А что их ожидало?.. Жить среди этих безмятежных горных вершин да безумно таращить глаза на солнце. Словно здесь люди - не люди, а деревья! - Успокойтесь... Мы поговорим завтра... Я сказала, что остаюсь, я должна остаться верной своему долгу... - Беда, да и только! Вас ведь привез сюда Кайэтано Дуэнде, вот и началось колдовство. Он и меня привез сюда... Столько лет прошло с тех пор, и все годы - в этих горах... Даже китаец, каким бы он ни был, не сможет уйти отсюда! Тут у нас есть такой старик, побеседуйте-ка с ним - убедитесь, что я не вру. - Простите... И обо всем этом вы говорили другим учителям? - Не было нужды. До них сразу доходило, что попали они сюда только затем, чтобы быть заживо погребенными меж этих гор без прошлого, без настоящего и без будущего... И все они уезжали... нет, удирали без оглядки. А вот вы говорите, что остаетесь здесь. Потому я и решила высказать вам все, пусть даже это будет вам неприятно. Я хочу, чтобы вы все знали, а если завтра начнете раскаиваться, вспомните, что вам сказала Чанта Вега. VIII - С тех пор прошло одиннадцать лет... - Она нервно постучала карандашом по письменному столу. Этот стук как бы перекликался с торжественно размеренным тиканьем часов в директорской, кончик карандаша отсчитывал только доли секунды. - Одиннадцать лет... - повторила она. - И вы не раскаиваетесь? Она вздохнула, не зная, что ответить, потом встала, выпрямилась во весь рост - была она высокая и стройная - и протянула руку начальнику зоны горных дорог, с которым случайно познакомилась в поезде, когда ехала сюда... - одиннадцать лет назад. - Простите, если я задержал вас, - сказал он, взяв пробковый шлем, брошенный на стул. - Но я так рад... Такая приятная неожиданность. Направляясь к двери, он продолжал: - Такая приятная неожиданность!.. Такая приятная!.. Надеюсь, вы как-нибудь окажете мне честь и посетите наш лагерь. Это недалеко от Серропома. Хотя там мало интересного, зато мы увидим вас. Ну, я ухожу, уйду прежде, чем вы спросите о своих камелиях! - За одиннадцать лет они, должно быть, высохли... - Малена заставила себя улыбнуться, и на ее невозмутимом смуглом лице не отразилось ни малейшего признака отчаяния, которое охватило ее при воспоминании о камелиях. - Но я не буду вас ни о чем спрашивать... - заметила она виноватым тоном и, как бы извиняясь за то, что прервала визит, предложила: - Если у вас еще есть время, я покажу мою школу. - Прекрасное здание... - Вам нравится? Оно выстроено по моей инициативе, в какой-то степени здесь претворены мои идеи, поэтому я и сказала "моя школа". Когда я приехала в Серропом, школы не было; заниматься пришлось в одной комнате. Местные жители и власти помогли мне. Потом я вошла в альянс с местным приходским священником, из церкви Голгофы - здесь одна церковь, и та носит название Голгофы, - символично, не правда ли? В этих горах все шиворот-навыворот. Мы проводили благотворительные базары, а доходы от них распределяли так: половину он брал для ремонта церкви, половина шла на строительство школы. - Это заняло много времени?.. - Не знаю. Время здесь не ощущается, оно не существует. И человек о том, что стареет, узнает от других... - Что вы, что вы! Я вовсе не хотел сказать, что вы постарели, но такое здание... К тому же на средства, полученные от благотворительности... - В вашей галантности я достаточно убедилась в тот день, когда познакомилась с вами в поезде. Позвольте пояснить мою мысль насчет времени; вам, как человеку новому, интересно будет узнать, что здесь времени не существует... Это кажется необъяснимым. В день моего приезда об этом меня предупредила женщина, в доме которой я поселилась. Ее звали, хотя, впрочем, и сейчас зовут (она до сих пор жива) Чанта Вега. По ее мнению, возница, доставивший меня от железной дороги до селения, Кайэтано Дуэнде, лучше, чем кто-либо, знает о бесконечности времени, о времени, которое не существует и в которое каждый погружается, как в сон. Малена замолкла, словно пораженная собственными словами. Воцарилось молчание - глубокое, как и молчание гор. Глядя ей в глаза, то ли желая поверить ее словам, то ли соглашаясь с ними, собеседник пытался найти ключ к расшифровке сказанного. - Да, кажется, время не утекло... - Не кажется! - с горячностью поправила она. - Оно действительно не утекло... - Согласен... не утекло... Когда встречаешь человека не таким, каким знал его раньше, то обычно говоришь - "целая вечность прошла". А вас я вижу такой, какой увидел впервые, одиннадцать лет назад в поезде, в желтой широкополой шляпке, в костюме песочного цвета, и на груди... - Сердце пламенеет... - Как хорошо, что вы запомнили! Это я сказал о камелиях - они были такого алого цвета... - Так вот почему вы обратили на меня внимание? - Запомнилось... Обидно было, что поезд остановился на сто семьдесят седьмой миле... - Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена... - Как? Неужели вы помните... Неужели мои слова так запечатлелись? - У меня тоже неплохая память... Однако вернемся к тому, о чем мы говорили, - о неподвижности времени в этих горах. Позвольте объяснить вам, как это можно - не существовать существуя. Личный опыт. Вначале испытываешь какую-то тревогу, чувствуешь приближение чего-то страшного, чего-то похожего на агонию. Вот Кайэтано Дуэнде убежден, что в человеке исчезает некая суть, которая ежедневно живет и ежедневно умирает в нем, и ее заменяет другая, которая уже не живет и не умирает, а представляет собой... как бы это сказать... - Нечто похожее на то, чего достигают в Индии йоги... - То другое дело. Они индивидуальные практики. Здесь также есть люди, похожие на йогов. Например, они едят солнечно-апельсинные грибы, от которых кровь останавливается в жилах и человек оказывается на грани жизни и смерти. Тот, кто ест такие грибы, по верованию индейцев, выдерживает героическое испытание - большинство людей от этих грибов умирает или сходит с ума. Есть и такие индейцы, что употребляют в пищу черный кактус - "пуп земли", его привозят издалека; он якобы помогает не срываться в пропасти, когда идет сев или уборка на полях, расположенных на горных склонах. Но это все отдельные случаи. А то, о чем я говорю, это - общее ощущение отрыва от жизни из-за отсутствия механизма, который заставлял бы людей жить дыханием нашей эпохи. И, как вы заметили, в школе я пытаюсь в максимальной степени напоминать механизмами о времени. Повсюду - в классах и в директорской, в опытной аудитории, во дворе, в гардеробе - всюду вы видите часы. По-моему, прежде всего здесь надо механизировать время людей, это самое первое и... последнее, что я вам скажу... Уже около часа, а мне еще надо успеть перекусить, в два возвращаются ученицы... - Прежде чем я уеду, один вопрос: вы помните мое имя? - Мондрагон... Я запомнила подпись в вашей телеграмме. - Это моя фамилия, а мое имя... - Не припоминаю... - Хуан Пабло, как Марат... - Якобинец! - Это лучше, чем жирондист! - Кто вам сказал?.. - отрезала она. - Я якобинка в большей степени, чем вы! Но Хуан Пабло Мондрагон уже запустил мотор джипа и не слышал ее последних слов. Резкие толчки машины не могли нарушить поток его мыслей - отрывочных и противоречивых; он представил себе ее обыкновенным бакалавром - девушкой, склонной к бесплодным мечтаниям и в то же время практичной, претенциозной и скромной, разочарованной и готовой подчиниться власти новых чар. Но он никак не мог собрать воедино мысли, когда попытался воссоздать в памяти ее лицо - обычное лицо с изящными чертами и тонкой кожей, под которой ощущается пульсация крови и на которой горный ветер оставил свой след; ее внимательные глаза, созданные как будто не только для того, чтобы смотреть, но и ловить дыхание мира; ее рот с печальной и вместе с тем высокомерной складкой... И стараясь выбраться из этого бурного потока обрывочных мыслей, он спешил продумать план: как воспрепятствовать новому исчезновению... Нельзя же опять допустить милю 177... Жизнь не останавливается, как тот поезд, чтобы она могла сойти! Теперь они поедут в одном вагоне, среди гор, вне времени... Много времени прошло с той поры, но он не растратил себя, как не растрачивают себя реки, в которых плывут сирены, песок и все, что захвачено течением, - и вот любовь ранила его сердце, чуть было не оставшееся слепым, как Лонгин... Почему же эта грациозная девушка - это типичное дитя столицы, - одиннадцать лет назад ехавшая в поезде, осталась здесь погребенной, как те девы, которых индейцы хоронят среди горных вершин, чтобы их занесло снегом?.. Тут кроется какая-то загадка... Но вот показался лагерь, там, как муравьи, суетились пеоны, рабочие-дорожники, мастера, их помощники, механики... Сколько раз еще он будет возвращаться сюда "с фронта", - разве любовь не битва? - чувствуя себя счастливым и потерянным. Возвращаться после того, как побывает с ней в ее библиотеке, где они не спеша пройдут перед строем книг: стихов, романов, эссе, антологий, укрывшихся за рядами учебников, - пособий по зоотехнике, ботанике, ветеринарии, первой медицинской помощи и гинекологии. Они пройдут во внутреннюю галерею, где устроена детская столовая на тридцать человек; школьники, не завтракавшие дома, получают здесь кофе с молоком и маисовую тортилью, а иногда и хлеб. Побывает он с ней и в мастерской, где какой-то индеец, искусный резчик по дереву и гончар, обучает всех желающих, - конечно, не своему искусству, нельзя от него этого требовать, - а ремеслу более простому и полезному: изготовлению из глины домашней утвари; желающих учиться у него было уже настолько много, что не хватало мест. - Ас этим скульптором я познакомилась... - говорила она. - Ах! Если бы вы только знали, как я с ним познакомилась!.. Однажды я взобралась на вершину Серро-Вертикаль, чтобы полюбоваться оттуда океаном... таким далеким. Не знаю почему, но когда я вижу океан с этих высот, на таком расстоянии, у меня всегда возникают грустные мысли - у меня никогда не хватит денег, чтобы добраться до него. Чем-то бесконечным представлялось мне испарение голубого огня, вздымавшегося с беспредельной водной глади. Если смотреть с верхушки Серро-Вертикаль, даже гигантские дубы и сосны кажутся виноградными лозинками... А другие горы вздымаются из туч, как из пенных туник... - И там вы с ним познакомились? - спросил Мондрагон, слегка побледнев, голос выдавал его чувства: каким же должен быть этот человек, этот скульптор, этот художник, чтобы стать достойным подобной панорамы? Малена высвободила руку, которую не то дружески, не то повелительно в ожидании ее ответа сжимал Мондрагон. - С "моим" скульптором я познакомилась в тот день, но не там... - слово "моим" она вонзила, как шип - проснулся инстинкт кошки, играющей с мышью. - Но каким был океан с вершины Серро-Вертикаль!.. Никогда не видела его более прекрасным - я вспомнила об этом потому, что все это было в день, ставший для меня незабываемым. Мондрагон закурил сигарету. Он курил, курил, пытаясь сдержаться, чтобы не начать тут же громить горшки из сырой глины и обожженные, горн, скамейки - как тогда, в давние времена, когда он освобождал птиц из клеток Ронкоя Домингеса. - Я познакомилась с ним на постоялом дворе, - невозмутимо продолжала она. - Возвращаясь с гор, я пошла кружным путем и, проходя по двору, где погонщики оставляют свои повозки, заметила среди груд мусора и навоза какую-то фигуру. Вначале я подумала, что это животное. "Это Пополука..." - сказала мне шедшая навстречу женщина, похожая на лягушку. "А кто такой Пополука?" - спросила я... "Просто Пополука!" - ответила она. Я подошла поближе - это оказался старик с бородой, с длинными-длинными, как у женщины, волосами, босой, он был одет в вонючие лохмотья и спал на куче мусора. "Пополука даже не шевелится, - добавила женщина, - лежит тут и лежит". Никто не может согнать его с места, всякие насекомые - синие, зеленые, красноватые, черные, - ползают по нему, а Пополука даже не пошевелится; текут по нему потоки муравьев, заползают в бороду, вытаскивают из нее волоски, которые он сам выдергивает, когда причесывается, - муравьи принимают их за травинки, - а Пополука все не шевелится; огромные красно-желтые муравьи сомпопо, самые храбрые из муравьев, забираются к нему в рот, вытаскивают застрявшие между зубами остатки пищи - Пополука все не шевелится; мошки чистят свои крылышки о его ресницы - однажды в нос залез сверчок и пел и пел там, - а Пополука все не шевелится... Не шевелится и не шевелится и никаких признаков жизни не подает, пока не вернутся, ковыляя, пустые повозки; да, повозки идут хорошо только с грузом, а когда возвращаются пустые - ковыляют. Услышав, что они въезжают во двор, Пополука подымается и вдруг прыгает - удивительно высоко для его возраста, - хлопает себя по бедрам, поднимает руки, потягивается, вертится волчком, вздымая тучи мусора, широко открывает глаза, и тогда не только мошки, муравьи сомпопо, сверчки, вши, блохи, клещи приходят в ужас, но и куры, цыплята, голуби, овцы и собаки, что дремали, пригревшись рядом с ним. Зевнув во весь рот, он на цыпочках подходит к погонщикам и спрашивает их, не открылся ли проход к Горе Идолов - туда раньше была проложена дорога, а потом ее поглотила пропасть. Там, как он говорит, спрятаны украденные у него скульптуры, которые он видит теперь только во сне. Лежа среди мусора, в пыли и в грязи - спит он или не спит, - он всегда неподвижен. Вот так я встретилась с моим скульптором Пополукой. С каким наслаждением Мондрагон расцеловал бы ее сейчас! Он обнял ее за плечи и сказал: - Надо бы подлечить его. Этот человек, должно быть, рехнулся... - Нет, сеньор дорожник, незачем его лечить, и он не рехнулся. - И, взглянув на руки Мондрагона, она добавила: - Ему дали возможность заниматься своим ремеслом, и, вот видите, тут его мастерская. Тут Пополука учит маленьких гончаров - я называю их "пополукашками". - Есть люди, Малена, о которых не знаешь, что сказать, любишь ты их или восхищаешься ими. Так и я... люблю вас?.. Или восхищаюсь вами?.. - Любите меня, как друг, а восхищаться нечем: то, что я делаю, может каждый. Вот только волю рукам не давайте... - Она сняла его руки, которые с нежностью легли на ее плечи, соединила их вместе и, придерживая, чтобы они вновь не взлетели, сказала: - Я раскрою вам секрет моих успехов. Если, конечно, вы умеете хранить тайны... - Как могила... - Надо уметь делать! И даже не делать, а начинать делать. Смотрите, я выбрала двух старших учениц и решила с их помощью устроить детскую библиотеку. Девочки никогда в жизни не видели ни одной библиотеки, тем более детской, да и, признаться, я сама имела об этом лишь самое общее представление. Ладно, мы достали книги, и сейчас библиотечка работает. Мы учились вести картотеку, классифицировать... - Конечно, но надо заранее представить себе цель... - Само собой разумеется. Я поставила себе задачу воспитать новое поколение индеанок в этих горах, учитывая всю сложность работы с таким человеческим материалом. Ведь они обездоленные, нищие - физически и материально; едят один раз в день, если вообще едят. Сколько труда потрачено было на то, чтобы приучить их завтракать. "Я не ем, - говорили мне некоторые из самых бедных семей, - потому что не привыкла". Раньше мальчики и девочки учились вместе, потом их разделили. Была создана мужская школа. Дело в том - насколько я поняла, - кое-кому не понравилось, что из моей школы ученики выходили думающими и свободолюбивыми людьми: их уже нельзя гнать, как баранов, посылать куда-то на работу, они стали требовать сначала подписать контракт, чтобы иметь гарантии; некоторые за это даже попали в тюрьму, как бунтовщики. - Эх, сотню бы таких учительниц, как вы! - Зачем? Чтобы появилось больше тюрем или кладбищ?.. Если мы будем воспитывать в людях чувство собственного достоинства, - с горечью добавила она, - властям придется умножить число тюрем и расширить кладбища... Она позволила Мондрагону поцеловать ей руку. - Да, мсье Жан-Поль, я больше якобинка, чем вы. У вас на строительстве дорог пеоны не получают поденной платы, да еще им приходится платить за свое питание... - Их освободят от повинности, как только они оплатят боны дорожного управления. - Вы же отлично знаете, что это ложь. Если они даже и оплатят, все равно их погонят работать еще на сорок суток. - Это, конечно, одна из причин всеобщего недовольства, - сказал Мондрагон, невольно оглянувшись. - Не беспокойтесь, такая крошечная школа, как моя, к тому же затерянная в горах, - самое безопасное место для заговоров... По тону, каким она произнесла эти слова, Мондрагон почувствовал, что Малена осуждает его за трусость - высказав робкое замечание о политике властей, он поспешил оглянуться. Его беспокойство возрастало: неужели она - та, которой он больше всего восхищался, - замешана в заговоре или он сам каким-то неосторожным жестом, каким-то необдуманным словом выдал себя? Тревожила его мысль о Малене, но он не имел права высказать свои опасения. И в ту же минуту он понял, что выдает себя как последний дурак. - Что с вами? - Малена взяла в свои теплые ладони его холодные руки и впервые посмотрела на него нежным, полным невысказанной тоски взглядом. - Мален, - так он называл ее про себя и отныне всегда будет к ней обращаться именно так, - не произносите этого слова... - Вы это серьезно? - Повсюду шныряют шпики, тюрьмы набиты битком... - Не потому ли вы так изменились в лице, даже голос дрогнул, кажется даже, что холодный пот выступил у вас на лбу? - Именно поэтому. - Хуан Пабло, скажите мне... скажите, не таясь, - можно ли надеяться на что-то лучшее? Вы ведь знаете, но не хотите мне говорить. - Уверяю вас... - Я не строю иллюзий, я только хочу знать, есть ли у нас какие-то надежды. Мы настолько забиты, что даже одно обнадеживающее слово способно вдохнуть в нас жизнь... - Мален, если мой голос и дрогнул... то только из-за вас... - Из-за меня? - Вы чего-то недоговариваете. Мне кажется, что вы связаны с политикой... Она промолчала. Минуту спустя она как будто хотела сказать что-то, но слова замерли на ее устах. И это еще больше насторожило Мондрагона. - После вашей неожиданной фразы о заговорах я действительно испугался, что... - Что это может вас скомпрометировать... С улицы донесся какой-то шум. Малена пожала Мондрагону руку, словно в знак некоего соглашения, и прошептала: - Среди дорожников в вашем лагере... Мы могли бы кое-что сделать... Там, конечно, есть и честные люди... - Я могу скомпрометировать себя, но не имею права поставить под удар своих товарищей. - Убеждена, они не откажутся... - Как не откажутся!.. А кто с ними будет говорить? - Я. - Вы?.. - Он взял Малену за плечи и, глядя ей в глаза, сказал: - О вас тут же донесут... Поверьте, не все сильны духом, многие женаты, у многих дети... - О чем вы говорите? - О том же, о чем и вы! - Я просила вас помочь мне в вашем лагере... - Именно так я все и понял... - ...открыть вечернюю школу для пеонов... - Мален! - Мондрагон был обезоружен. - Как вы заставили меня волноваться!.. - Он пытался спрятать голову на груди девушки, но она отстранилась и с вызовом бросила: - Мсье Жан-Поль, имейте в виду, я могу сыграть и роль Шарлотты... - Изображая Шарлотту Корде, она взмахнула ножом для разрезания бумаги. Мондрагон уезжал из лагеря и возвращался в лагерь, охваченный думами о своей любви к Малене, которая теперь уже не противилась его объятиям, не возражала, когда он погружал пальцы в ее волосы, перебирая их, как струны, творя мелодию своей мечты; в мечтах он уже готовился принять Малену в своей палатке и раздумывал, как лучше расставить убогую мебель. Да, надо будет выписать из столицы алые камелии... Вино?.. Виски?.. По бутылке... Какие-нибудь сандвичи или тортильи с сыром... это можно достать здесь. Но неожиданно мелькала мысль, которая ни разу не приходила ему в голову с тех пор, как он узнал в Малене свою нареченную с поезда - так называл ее про себя Мондрагон, - свою невестушку девятнадцатилетнюю - теперь-то, впрочем, ей уже тридцать. Мысль о заговоре. Ведь это Мален - быть может, потому что она была прозорлива, а может, мысли действительно передаются на расстоянии, - ведь это Мален обронила слова: "Здесь, в школе, к тому же затерянной в горах, - самое безопасное место для заговоров..." Да, она так сказала, правда, потом все свела к невинной вечерней школе для взрослых в лагере дорожников. Что ж, в глазах властей такая школа не менее опасна, чем любой заговор... Он подъезжал к лагерю, оставалось несколько поворотов шоссе, проложенного сквозь сплошные скалы. Вдалеке виднелись разложенные пеонами костры; можно было разглядеть светлые широкополые сомбреро и темные силуэты мужчин, - присев на корточки вокруг огня, пеоны пекли на угольях тортильи, варили кофе в глиняных горшочках, поджаривали ножку оленя или пекари, а то и броненосца, дикую курочку или еще что-нибудь в этом роде... Эх! Он стиснул рулевое колесо. От внезапного удара машина подскочила и свернула в сторону. Он резко затормозил и с пистолетом в руке спрыгнул на землю: быть может, хорошая дичь. Он едва успел заметить два сверкающих глаза и какую-то тень, зигзагообразными прыжками двигавшуюся к зарослям кустарника. Побежал за тенью, стараясь не упустить животное из виду. Но вот листья перестали шевелиться, след животного исчез. Мондрагон замер на месте: зверь мог притаиться где-нибудь. Ничего и никого. Он уже собирался вернуться к джипу, как вдруг услышал какой-то шум в кустах. Поднял руку - ветра нет. Почему же зашелестела листва? Осторожно наклоняясь и раздвигая ветви, он разглядывал землю, прежде чем поставить ногу, и всматривался в ночной полумрак. Впереди что-то темнело, похоже на вход в пещеру или подземелье. Что же предпринять? Фонаря с собой не было. Он следил за таинственным входом. Летучие мыши влетали в него и вылетали. Пожалуй, лучше сейчас уехать, а днем вернуться сюда. Он остановился, стараясь запомнить место; затем отсчитал шаги, чтобы на следующий день не впасть в ошибку - как знать, может, убежище ему еще пригодится!.. Он вернулся к машине, и его снова начали одолевать те же мысли, которые преследовали по ночам, когда он ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть - нет, невозможно совместить с клятвами людей, начавших борьбу за свободу и справедливость, эту любовь, которая явилась неожиданно, точь-в-точь налетчик на большой дороге, только налетчик этот требовал жизни и сердца. Кому принадлежало его сердце?.. Кому отдана его жизнь?.. Товарищам по борьбе... Мален! Мален!.. Мне нечего отдать тебе, все это - и сердце, и жизнь - мне уже не принадлежит... Мондрагон встряхнул головой, словно отбрасывая назад волосы, он не мог избавиться от мучительных раздумий. Шлем он держал под мышкой. Прежде чем забраться в джип, он хотел было сделать несколько выстрелов по скалам - оставить на них отметины, - но тут же отказался от этой мысли. Отметины могут привлечь внимание преследователей - а вдруг ему придется воспользоваться этим убежищем? Пусть все останется по-прежнему. А он не забудет, хорошо запомнит... IX - Механизировать... механизмами отсчитывать время... научить этих людей пользоваться механизмами для отсчета времени... хм, позвольте заметить, я не согласен с вами!.. - На этот раз учитель Гирнальда открыл дискуссию. Расположившись на ивовых стульях, вынесенных из директорской на веранду, они решили подышать свежим воздухом. Было так приятно. Веранда женской школы выходила в патио, где в сияющих глазурью керамических вазонах и скромных глиняных горшках цвели герани, гвоздики, гортензии, азалии и розы. В воскресные вечера сюда приходили побеседовать священник Сантос и Константино Пьедрафьель, директор мужской школы, более известный среди своих коллег как учитель Гирнальда {Guirnalda - гирлянда (исп.).}. - На рассвете было безоблачно! - произнес смуглый, невысокого роста священник. - На рассвете было совсем чистое небо, а потом, скажите пожалуйста, невесть откуда появились тучки... Впрочем, вероятно, скоро опять прояснится... Однако метеорологические прогнозы священника не могли отвлечь учителя Гирнальду от его излюбленной темы: - Что обязывает нас вывести этих людей из их нынешнего полусознательного состояния, из вечной апатии ко всему, что происходит в мире, вокруг? Что и зачем, спрашиваю я?.. - Если не прояснится, - продолжал священник, - не завидую я тем, кто сегодня отправился полюбоваться видом на Тихий океан с Серро-Вертикаль... - Зачем? - откликнулась Малена, которую живо задели слова Гирнальды. - А затем, чтобы научить их производительному труду, приобщить к цивилизации. - Труд... труд... цивилизация... - в раздумье повторил Пьедрафьель. - Все же сомневаюсь я, - обратился священник к хранившему до сих пор молчание Мондрагону, - что сегодня можно будет подняться на Серро-Вертикаль. А жаль, ей-богу, жаль, ведь сегодня полнолуние... - Чтобы научить их производительному труду?.. - Перед тем как высказаться, Пьедрафьель любил размышлять вслух. - Здесь, насколько я знаю, не существует проблемы безработицы. - Только на первый взгляд... - вмешался Мондрагон; из вежливости он делал вид, что слушает священника, а на самом деле внимательно следил за спором учителей. - Под угрозой безработицы здесь находятся те социальные группы, которые не заинтересованы в постоянной работе и работают только для того, чтобы прокормиться... Сейчас им приходится отвыкать есть... - А тучи сгущаются все больше и больше, - продолжал в том же духе священник. - Вряд ли прояснится. Жаль, очень жаль... мне так хотелось прогуляться... - Сеньор Пьедрафьель отчасти прав, - заметила Малена, - прав именно в том смысле, какой он хочет придать своим словам. Но, как верно подчеркнул Мондрагон, безработица у нас приобретает характер подлинно национальной проблемы. - И с течением времени она возрастает, - добавил Мондрагон. - Она усиливается по мере того, как ликвидируются старые отрасли промышленности, исчезает ремесленничество, под всякими предлогами - и совершенно необоснованно - сокращаются посевные площади таких культур, как, например, табак. - Это весьма сложный, да, чрезвычайно сложный вопрос... - проговорил священник, чтобы все-таки не остаться в стороне от дискуссии. - Кстати, хотелось бы знать, если святой отец... - Падре Сантос, а не святой отец! {Игра слов: padre santo - святой отец, padre Santos - падре Сантос (исп.).} - возмутился священник. - Хотелось бы знать, падресито Сантос: что имеет в виду ваша милость - проблему ли времени, которую мы обсуждаем, либо великий синоптик занят своими метеорологическими наблюдениями? - иронически спросил учитель Гирнальда. - Мы так никогда не выпутаемся из спора, - взмолилась Малена. - Как будто все пришли к выводу, что, если эти люди поймут значение времени, то время вернет им богатства. Отсталость нашего населения вызвана также и тем, что у большинства жителей время вычеркнуто из календаря. Однако никто не побеспокоился включить это большинство в наш современный календарь; вот почему эти несчастные остались без календаря, как бы вне времени. - Это еще не самое худшее, - поддержал ее Мондрагон. - Необходимо сознавать, что время - это богатство, и следует его использовать продуктивно. - Time is money! {Время - деньги! (англ.).} - воскликнул падре Сантос. - Или вспомним старинное чудесное мавританское изречение, падре, - и учитель Гирнальда с пафосом продекламировал: -...время - не золотая ли это пыль, иль бивни слона, иль перья страуса... - Известно, что еще на вечерах в студенческие годы он срывал немало аплодисментов за исполнение монологов из древних трагедий. Гирнальда вернулся к предмету спора: - Превосходно, сеньорита Табай и сеньор Мондрагон, вот и получится, что будет механизированное время, а люди - меха... ха-ха... нические... - Ну это уж словоблудие!.. - Священник расхохотался. - Не прерывайте меня, падре. У нас люди уже механизированы. И что ж, благодаря этому они стали счастливее? - Наш удел - плачевная юдоль, и в сем мире мы - явление преходящее, - провозгласил священник, - а счастливы будем только на небеси. - И речитативом произнес: - На небо я пойду, на небе благословлю... - О проблеме счастья мы не спорим, учитель, - подчеркнул Мондрагон и, обратившись к Малене, спросил: - А ты как думаешь? Малена с укором посмотрела на него: никто из присутствующих не знал, что они перешли на "ты". - И, кроме того, - заключил Мондрагон, - чаще всего слышишь, что счастье в пассивности, в терпении, в покорности - так говорят, чтобы беднякам легче было смириться с нищетой. Какой-нибудь прохвост, заглянув в нашу провинцию, ораторствует: "Они бедны, но они счастливы!" И вы, учитель, не хотите, чтобы мы лишали их именно такого счастья? - Мы здесь обсуждаем... - Малена опередила учителя Пьедрафьеля, который, собираясь ответить, поправил галстук и, втянув руки в рукава, пощупал кончиками пальцев манжеты. - Мы здесь, если позволите мне резюмировать, обсуждаем, следует ли поднимать уровень жизни и культуры жителей нашей провинции соответственно нашему времени. Простите, но мне это напоминает дискуссию у постели тяжелобольного, который уже при смерти, - дискуссию по поводу того, следует ли оставить его агонизировать, ибо, на наш взгляд, в агонии он счастлив, или нужно дать больному лекарство, чтобы он вылечился, чтобы он жил. Целесообразно ли механизировать время или нецелесообразно? - Это, разумеется, не ставится под сомнение, - согласился Пьедрафьель. - Бремя мертвого времени, которое мы вынуждены тащить на себе, сводит на нет все наши стремления к прогрессу, однако, не жонглируя термином "счастье", мы спрашиваем себя: во имя чего все это делается? Во имя добра или зла для людей? - Во имя добра. А по-твоему, нет?.. - обратилась Малена к Мондрагону и тут же спохватилась, что нечаянно сама обратилась к нему на "ты". Такая фамильярность вряд ли понравится учителю Гирнальде. - Во имя добра? - переспросил учитель и, резко повернувшись к ней, бросил: - А разве кто-нибудь знает, что такое добро? - Я... - возразил падре Сантос, - я знаю, что такое добро и что такое зло... Моя теология... моя теология... - Этого никто у вас не оспаривает! - перебил его Пьедрафьель и, поправив галстук, втянул руки в рукава пиджака, опять пытаясь кончиками пальцев прихватить накрахмаленные манжеты сорочки. - Никто не оспаривает вашу теологию. Но если бы здесь спорили: падре - без сутаны, сеньор - без своей формы, а мы с сеньоритой Табай - без учительской тоги... - Нагие? - воскликнул падре Сантос и торопливо перекрестился. Малена и Мондрагон засмеялись. - Святой отец... - Падре Сантос, ради бога! Падре Сан...тос! - Не обращайте внимания, - вмешалась Малена, - он вас поддразнивает, а кроме того, он уроженец Никарагуа, говорит с акцентом, и вы его просто неверно поняли. - Позвольте сказать. Я имел в виду, что нам следует дискутировать без тех ограничений, которые накладывают на нас сутана, форма или тога... чтобы мы обсуждали все с позиций естественного отбора. - Осторожнее с Дарвином! - снова воскликнул священник. - Ну, пламя начинает разгораться!.. - подал реплику Мондрагон. - Пусть падресито прежде ублаготворит наши малые пороки. У меня кончились сигареты. - С большим удовольствием, Мондрагон, с большим удовольствием, - падре повернулся к нему и протянул мексиканский кожаный портсигар, на одной стороне которого было вытиснено изображение покровительницы Мексики - Гуадалупской богоматери, на другой - мексиканский герб. - Ублаготворяю ваши малые пороки. Ради господа нашего пусть человеколюбивый предает себя в руки тех, кто клевещет, чернит и бесчестит его... - Священник искоса взглянул на учителя Гирнальду. - А для вас у меня припасена бутылочка сладкого винца, - не знаю, ублаготворит ли, - и ягоды хокоте и плоды мараньона - в жареном виде, соленом и... иностранном... Получены они в коробках, на которых написано "made in...", а где именно - это вы знаете... Малена прервала его: - Не знаю, что предложить сеньорам. Кофе - он уже готов - или вина?.. - Она обратилась к Сантосу: - Как вы, падре? - Вина! Вина! - потребовал учитель Гирнальда; он встал, держа на весу цепочку с ключами, на которой висели также штопор и консервный нож. - В таком случае пойду за рюмками! - Малена поднялась. - А у меня кое-что есть в джипе... - вспомнил Мондрагон и направился к выходу. - Падре, - учитель Гирнальда поспешил воспользоваться уходом остальных, - похоже, что дела-то из рук вон плохи. - Так говорят, говорят, говорят, учитель, но никто ничего толком не знает. - Толкуют о каком-то заговоре... У вас, очевидно, есть какие-то сведения... - Вот так здорово! - послышался с порога голос Мондрагона. - Что за чудеса: похоже, наш учитель исповедуется... - Я говорил с падре относительно всяких слухов, - отпарировал Пьедрафьель, - говорят, раскрыт заговор, которым, как оказалось, охвачена вся республика. Поскольку вы живете вдали от города, то, очевидно, не в курсе дела, однако падресито должен кое-что знать... Но он не говорит, не хочет... Мондрагон положил на стол завязанную в узел салфетку. Священник бросил на нее взгляд шаловливого ребенка, потер руки и даже облизнулся. - Жаркое... как аппетитно! На банановых листьях - зеленых, глянцевитых - лежали свиные шкварки, вызвавшие восхищение священника. Вошла Малена, передала Мондрагону поднос с рюмками и села за стол. - А вы? - спросила Малена учителя. - Я обожаю шкварки, я ведь тоже принадлежу к числу тех... - он кивнул на падре, - кто при виде свиньи непременно подумает о шкварках и пустит слюнки, но вот беда - у меня больная печень. Подогнув рукава и жадно вдыхая запах жареного сала, священник храбро сражался со шкварками. - Какая прелесть, Хуан Пабло! Где это вы раздобыли? - Подстрелил около лагеря, - ответил Мондрагон, ласково взглянув на Малену. - А я, признаться, не думал, что они тебе понравятся, Мален... - А я, признаться, и не знал, - подхватил Пьедрафьель, - что вы такие старые друзья. Что за жизнь - встретиться здесь, в этой глуши! Как очевидец, могу засвидетельствовать, что сеньорита Табай очень переменилась. - Переменилась? - не выдержала Малена, задетая его словами. - Вам показалось... - Еще как переменилась! Стала более уверенной в себе, более любезной, более общительной... - И еще спорщицей! - улыбаясь, ввернул словечко Мондрагон. - Она собирается создать даже вечернюю школу для взрослых, - напомнил учитель Гирнальда. - Дружба стареет, как хорошее вино, с годами она становится крепче и крепче, - изрек падре Сантос, тщетно пытаясь вытащить из кармана сутаны платок, чтобы обтереть замасленные руки и рот. - Ах, простите, я забыла салфетки!.. - извинилась Малена. - Я знаю, где они. - Мондрагон, опередив ее, пошел за салфетками. - Сеньорита Табай, я не хотел говорить это в его присутствии, - разоткровенничался учитель, - однако, с тех пор как сюда прибыл друг вашего детства, вы расцвели, у вас праздничное лицо... - Что ж, это естественно, - произнес падре, - они знали друг друга много лет и, снова встретившись, почувствовали себя счастливыми... На лице написано - не скроешь... - Вот ваш портсигар, падре, - сказал Мондрагон с порога, - если я не верну сейчас, чего доброго забуду... - О, этого мне не хотелось бы! Я храню портсигар как память о моем посещении девы Тепейяка. Кстати, вам, поклоннику индейского искусства, может, небезынтересно узнать, что этот портсигар - образец творчества ремесленников Мексики. - И у нас такие ремесла есть, - возразил учитель Гирнальда. - Да, но они обречены на исчезновение, - заметила Малена, - никто их не поддерживает, они попадают под чужеземное влияние и потому обречены на гибель. Чего же еще ждать? - Вам следовало бы быть министром... - Я им и буду... Внезапно ее мозг молнией прорезало воспоминание... Нервным движением она подняла руку и запустила пальцы в темные волосы. Серропом... таратайка... Кайэтано Дуэнде... его таинственные слова... "Видишь, вон те скважины-звезды в небе, твои пальцы - ключи к ним". За разговором время пролетело незаметно, и, когда гости направились к джипу, луна стояла уже высоко в небе. - Королева! Королева-звезда! - громко проскандировал учитель Гирнальда в тишине улицы и тут же сменил монархическую речь на республиканскую: - Первая дама неба!.. Объявив луну не более не менее как супругой неведомого президента, учитель поспешно ринулся в атаку против клерикалов: - Отец святой, а все-таки и у вас бездна пороков!.. Священник, обмотав серый шерстяной шарф вокруг шеи и закрыв уши, уже ничего не слышал, но, заметив, что Малена и Мондрагон разразились хохотом, тоже рассмеялся. Они с трудом втиснулись в джип. Падре завезли на его Голгофу, Пьедрафьеля оставили возле мужской школы. Мондрагон направился в лагерь; по дороге он часто останавливался, проверял, не следит ли кто-нибудь за ним. Но его сопровождала только луна, то и дело выглядывавшая из-за облаков. Удостоверившись, что джип отъехал, учитель решил пройтись по кварталу, где находилась женская школа. Тяжелое, долгополое пальто темно-кофейного цвета, тяжелая голова с пышной шевелюрой, на которой покоилась тяжелейшая широкополая касторовая шляпа, усищи, казавшиеся тяжелыми оттого, что напоминали цветом бетон, тяжелые ресницы, все у него было тяжелым, грузным - даже массивные часы, тикавшие на массивном животе, - однако он становился на удивление легкомысленным, как только дело касалось юбок. Мондрагон остановил свой джип с математической точностью именно в том месте, где несколько дней назад судьба в образе какого-то животного задержала джип дорожника. Внимательно оглядевшись - лучше еще раз проверить, не следит ли кто, - он исчез в кустарнике. Вход в подземелье он отыскал сразу. Освещенный луной, вход был похож на паперть готической церкви, прикрытой листвой. Вампиры и мелкие летучие мыши, расправив крылья и повиснув вниз головой, спали, не то нежились в лунном свете. Луч электрического фонарика - странное, незнакомое сияние - заставил их забеспокоиться; некоторые встрепенулись, но не тронулись с места, другие вслепую ринулись в залитое луной пространство. Мондрагон сделал несколько шагов и, прижимаясь к стенке, спустился в пещеру. Это была зала потерянного эха, от нее ответвлялись какие-то переходы, галереи. Довольный возвратился он в лагерь. Там спало все, даже осиротелые машины. При лунном освещении каток выпячивал свой тяжелый цилиндрический вал, словно застывший каскад водопада; каток будто ждал, когда камнедробилка начнет разбивать на кусочки луну, которая убегала и убегала по канавкам и вместе с водой сливалась в водоемы, а в водоемах струйки ткали огромную паутину концентрических кругов - сталкивались они друг с другом и расходились, сливались друг с другом и опять разбегались и, наконец, уплывали неведомыми путями. Каков-то будет его путь?.. И каков путь Малены?.. - Ты неосторожен... - выговаривала Малена Мондрагону несколько дней спустя; ее лицо выражало крайнее недовольство. - Уже поздно... и джип могут заметить у ворот школы... - Я пришел пешком. Не мог выдержать целую неделю, не повидав тебя! Я жду не дождусь воскресенья - нет сил! Вот оставил джип и пришел в штатском. - Но ведь сегодня понедельник, чудак ты этакий. Всего один день... - Целая вечность!.. Теперь я понимаю, что называется веками, промелькнувшими, как одна минута, и что такое минуты, которые тянутся, как столетия... Ты колдунья, Мален!.. - Хуан Пабло! - Твои руки и сладость твоего молчания - больше мне ничего не надо! - Мне больно... - Она пыталась высвободить руки, но Мондрагон привлек ее в свои объятия. - Нельзя... - еле вымолвила она. - Вся любовь - это вечное "нельзя"... - А наша - тем более. - Почему твой голос звучит так странно! Будто говорит кто-то другой... Мален!.. Мален!.. Мондрагон поцеловал ее - страстным, долгим поцелуем. - Задушишь! Их голоса прерывались; руки перелетали, переплетались, ласкали, трепетали, как языки пламени под ветром. Как ненасытны руки любящих! - Хуан Пабло, это невозможно... - Любовь - это искусство невозможного, а поскольку ты забыла себя, целиком отдавшись чувству... - Я не забываю себя, - прошептала Малена; она приложила указательный палец к губам, требуя, чтобы он замолчал, но уже не уклонялась от поцелуев. - Что со мной? Я околдована... - Без любви нет волшебства... - Любовь... - произнесла она со слезами на глазах, - не знаю... - и после краткой паузы, покачав головой, добавила: - Подлинная любовь - это мечта... для меня недосягаемая... - И это говоришь ты, Мален! Настоящая любовь вдохновляет нас на борьбу, призывает мечту сделать явью. Мален с трудом прервала жгучий поцелуй. - У меня нет никакой мечты! - сказала она смущенно и даже грустно, будто на исповеди, и, помолчав, прошептала: - Мне остались лишь крохи любви!.. - Мален! - Я не утешаю себя!.. И никогда не найду утешения!.. Молча поднялась и, вздохнув, ушла в библиотеку. Там за толстыми томами в красных переплетах, на корешках которых можно было прочесть "Зоотехника и ветеринария", у нее хранилась шкатулка. Она вынула какую-то тетрадь. Передала ее Хуану Пабло. Не проронив ни слова, она вернулась в библиотеку и прислонилась спиной к книгам. Как она была сейчас хороша - стройная, точеные плечи, высокая и упругая грудь, узкие бедра, красивые руки, изящная головка. Как хороша - и как печальна! Мондрагон сначала бегло перелистал тетрадь, задержавшись лишь на нескольких записях, - это был ее дневник. Затем начал читать с большим интересом: "Суббота, 3 декабря 192... Получила письмо от Луиса Фернандо. Ему остался только государственный экзамен - и он медик. Я счастлива! Это триумф моей любви, теперь день нашего бракосочетания уже недалек. Пятница, 15 февраля 192... Пошла к китайцу подобрать ткань. Но так ничего и не выбрала. Закрылась у себя и плакала. Луис Фернандо прислал прощальное письмо, в котором лаконично сообщает, что невеста студента не может быть супругой врача; он собирается открыть собственную клинику и поэтому должен жениться на богатой. Понедельник, 4 июля 192... Офицер из местного гарнизона пытался сделать меня своей любовницей. Он напился пьяным и все мне выпалил, буквально все. В ответ я сказала ему то, что о нем думаю. Это произошло на балу по случаю годовщины независимости Соединенных Штатов. Он выхватил револьвер и пригрозил, что если я сделаю хоть один шаг, он выстрелит мне в спину. Я закричала: "Лучше быть убитой!" Ему пришлось убрать револьвер в кобуру. Вторник, 17 августа 192... Мне думается, мой час уже наступил. Я была счастлива с X. Э. на его асьенде. Он - скотовод. X. Э. хотел надеть мне на палец кольцо в знак помолвки, но я попросила подождать: пусть кольцо будет обручальным... в церкви, в день нашей свадьбы. Торопливость в таком случае - плохая примета. И правильно сделала. В тот же вечер в ответ на просьбу выплатить поденные он избил одного из батраков. Человека, зверски избитого тем, кто собирался стать моим мужем, доставили со связанными руками в военную комендатуру; его обвинили в конокрадстве. X. Э. вернулся и сказал: "Этого бунтаря расстреляют. В прошлый раз я передал в комендатуру двоих смутьянов - они требовали повышения заработка; так их не расстреляли, а закопали живыми в землю. Сеньор Президент, когда его спросили, что делать с бунтовщиками, которые требуют повышения заработка, ответил: "Хоронить их живыми или мертвыми". Больше X. Э. я не видела... Как только вспомню о нем, мне сразу становится не по себе. Ноябрь, 9, 193... Приехала в столицу на каникулы и познакомилась с Л. К. Это произошло на балу в военном казино. Я танцевала, пила шампанское, вышла с ним на террасу полюбоваться звездным небом, даже позволила ему поцеловать мои волосы, позволила обратиться ко мне на "ты" - но все очарование этого вечера мгновенно улетучилось: все закончилось тем, что он оказался значительно моложе меня, и..." Прежде чем Мондрагон успел вымолвить слово, Малена, все еще стоявшая в библиотеке, заявила: - А сейчас я хочу, чтобы ты ушел. На будущей неделе я приеду к тебе в лагерь, и мы поговорим. Сейчас мне надо остаться одной... И, пока он удалялся, она долго стояла, застыв неподвижно, как изваяние на носу древнего корабля - высоко подняв голову и опустив руки; стояла и плакала, не вытирая слез, а слезинки скатывались по ее напудренному лицу и засыхали лепестками. X Когда молоденькой "учителкой", только что прибывшей в Серропом, ты заглянула в зеркало пансиона Чанты Беги - это было четыре тысячи пятнадцать суток назад; ну, одним днем больше, одним меньше - не важно, за одиннадцать лет можно и ошибиться, - то увидела отражение призрака. Тот же самый призрак смотрит на тебя сейчас: желтая кожа, ввалившиеся глаза, жесткие волосы, чуть заметные следы слез. Но тогда всему причиной было другое. И ты была моложе, крепче; тебя в ту пору еще не так побила жизнь. В то время у тебя не было желания гильотинировать самое себя, уничтожить это отражение, когда ты стояла, прижавшись щекой к холодному, как и ты сама, зеркалу, чтобы не видеть своих заплаканных глаз... Одиннадцать лет назад ты умела сдерживать слезы, - достаточно было поднять глаза, - но с тех пор столько соленой водички утекло под мечтой, затаившейся в ресницах твоих, что тебе уже все равно, и сейчас ты даже не уверена в том, слезы это или просто лед зеркала растаял на твоем платке... Решись! Пойди к нему, положим, якобы для того, чтобы поговорить о благотворительном базаре, и, как бы невзначай, спроси: "Падре Сантос, не знаете ли вы что-нибудь о Мондрагоне? Мы условились на этой неделе встретиться и вместе отправиться на Серро-Вертикаль, но с тех пор я его не видела..." Бессовестный!.. Отругай его. Выскажи ему все, что думаешь о нем! Самовлюбленный тип!.. Эгоист!.. Комедиант!.. Тщеславный глупец!.. Вести себя так по-мальчишески!.. Ханжа!.. Тоже мне, пуританин нашелся!.. Право, лишь ничтожество могло бы считать себя раненым, задетым, оскорбленным твоим дневником! Честолюбец! И он еще осмелился ухаживать за директрисой женской школы в Серропоме... Не плачь!.. Не плачь!.. Он появился здесь, чтобы нарушить твой покой... Ты должна была это предвидеть... Должна была предвидеть! Впрочем, он не виноват. Это ты виновата. Зачем ты дала ему читать свой дневник?.. Что толкнуло тебя передать в его руки эту скудную любовную бухгалтерию? Подтвердить так глупо и мещански свои же слова, что в твои двери еще не стучалась великая любовь, о которой ты мечтала, о которой мечтают все, кто к середине жизни пришел ни с чем? Открыть перед ним вселенную твоего одиночества, чтобы он вошел в твой мир и сжалился над твоим сердцем?.. Вручить ему дневник как свидетельство доверия? Неужели мужчина, который, по твоему мнению, обладает передовыми взглядами, вместо того чтобы воспринять это как акт вручения твоей души, испугался? Нет, ты сама еще не знаешь, почему так поступила, почему не поразмыслила над тем, о чем так много думала раньше. Да, малопривлекательным может показаться мир женщины, которая - по мере того, как уходят годы, - оказывается в одиночестве, замкнута в своем внутреннем мирке, населенном мечтами и привязанностями. Ты, отчаявшись, хотела бы присвоить их себе, украсть... Увы! Это уже недостижимо, они задерживаются лишь на какие-то краткие мгновения, часы, дни... Может, если бы ты была учительницей по призванию, все повернулось бы по-другому, но ведь ты избрала эту профессию в силу обстоятельств и, отрешившись от мира, уединилась в горах, словно под монастырскими сводами, уединилась потому, что навсегда сломлена разочарованием в первой любви... А где он - тот, другой? Он по-прежнему живет в столице... женился на богатой женщине намного старше его, которая купила ему клинику... овдовел, снова женился... облысел... Обзавелся кучей детей... Больше ты его не видела... Ты - учительница по необходимости... В первые годы отношения с учениками придали было тебе черты материнства, но потом ты очерствела, стала похожа на мачеху, поняв, что дети - не твои, что они, улыбаясь, пробегают мимо, оставляя тебя одинокой, что никакой роли в твоей жизни они не играют, кроме тех часов, пока ты находишься вместе с ними в школе... Маленькие неприятели... крошечные неприятели, поклевав из твоих ладоней первые крошки знаний, они улетают навстречу жизни, покидая тебя, оставляя тебя еще более одинокой, с рукой, протянутой, как у нищей, в бесконечность... Такой тебя и встретил Хуан Пабло... с протянутой рукой, в ожидании большой любви... Встретил - и не вернулся... Ты ждала весь вторник, всю среду, весь четверг, всю пятницу, всю субботу - до этого позднего часа... Он не вернулся... Больше всего ты этого боялась - невозвращения. В какое-то мгновение ожидания может начаться вечность. Под его поцелуями твои глаза горели огнем. Теперь они - плачущая мгла. Не закрывай их! Взгляни сквозь туман слез на эти комнаты, где еще недавно раздавались звуки его шагов! Не закрывай глаза - пусть он, который должен был остаться рядом с тобой живым, не витает незримой тенью! Не превращай его плоть в воспоминание! Не превращай в воспоминание его облик! Гони его прочь из своего сердца, если он не вернется, гони его прочь из памяти! Но как просить камень, чтобы он стряхнул с себя звездную пыль, заставляющую его расти, как просить тебя отказаться от веления сердца!.. Отказаться - нет!.. Изгнать его прочь - тем более!.. Ждать его... ждать с терпением камня!.. Весь вторник... всю среду... весь четверг... всю пятницу... всю субботу - и в этот поздний час ты раздумываешь: придет ли он завтра, на традиционную воскресную встречу? Вероятнее всего, придет: он может появиться, ничем не рискуя, он же холостяк. Он придет несколько позднее остальных, рассчитывая, что гости - и падре Сантос, и учитель Гирнальда - начнут дискуссию, и уйдет вместе с ними, не подавая виду, будто понял все, что с тобой происходит. Нет, нет, если так, пусть лучше не приходит, пусть останется в своем лагере, пусть провалится сквозь землю! Как страшно оставаться одной, наедине со своими мыслями - и в постоянном напряжении, чтобы ни словом, ни жестом, ни даже молчанием не выдать своих чувств! "Ну как, Мален?" - дружески поприветствует он тебя, явившись в воскресенье; и ты постараешься ответить ему в тон: "Очень хорошо... работаю... до-, воль..." Сдержи рыдание, не давай воли чувствам, молчи. Ни к чему вообще это говорить. Достаточно ответить: "Очень хорошо..." - и тогда отношения сразу войдут в новое русло, станут просто дружескими - естественными и спокойными. Однако нужно ли держать его на расстоянии? Ах, если бы ты смогла сыграть роль легкомысленной женщины, которая - чтобы убить время - приняла любовь нереальную и лживую. Хорошо, если бы он появился не в своей белой форме дорожника, а в штатском костюме, том, темном, шерстяном с начесом, и с пурпурным галстуком, под цвет флажка, развевавщегося на 177-й миле, - там, где одиннадцать лет назад остановился поезд. Помнишь, он еще сказал тогда: "Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена", - а выходила ты... Придет он завтра в форме или в штатском? А ты - какое у тебя самое нарядное платье? Только не то серое, из плотной шерсти, ты в нем похожа на директрису сиротского дома. Ну-ка, поройся в своем гардеробе, разыщи украшения! Посмотри-ка, хрупкое горлышко у флакона с духами накалилось на огне, а пробку все же не отдает. Стоп! Нельзя появляться такой разодетой, надушенной, будто на праздник, ведь эти воскресные встречи - нечто почти семейное! Следует хорошенько продумать завтрашнюю беседу... Нет, важнее всего сейчас - чтобы он явился. И, быть может, по твоему лицу, несмотря на все слова, которые ты скажешь, он поймет, чего стоили тебе эти дни и ночи. Если бы не работа в школе, заполняющая время, можно было бы сойти с ума. "С тех пор как Мондрагон приехал в Серропом, сеньорита Табай очень переменилась", - заметил в прошлое воскресенье учитель Гирнальда. Праздничное лицо... Что ж, и четырех с половиной суток достаточно, чтобы праздник сменился трауром и лицо потемнело от слез... Наклонив голову, ты идешь по пустым классам. Какое оживление царило здесь совсем недавно! Но прежде классы и после уроков не казались тебе пустыми. Их наполняли твои надежды, твоя радость. Оставь иллюзии, ты ведь сама устроила себе западню. Так часто случается в любви. Сама попадаешь в собственные силки, а потом жалуешься и плачешь. Откуда ты взяла, что для него все это не было просто развлечением?.. Помаши платочком на другой станции - на безыменной станции с флажком, и скажи "прощай" милому образу! Вечер изумительного сияния. Даже этот вечер зовет к жизни. Свет разливается, разгорается ярче и ярче, прежде чем погаснет в вечерней заре. Звуки пианино и хор голосов. Осуши слезы. Приведи в порядок волосы. И вернись в этот мир, принадлежащий тебе, - мир света, классов, учениц... - Добрый вечер, сеньорита директриса!.. Добрый вечер... Добрый вечер, сеньорита директриса!.. - Девочки идут тебе навстречу, протягивают руки, и учительница Ана Мария Кантала, которая по субботним вечерам занимается со школьным хором, отходит от пианино, здоровается с тобой. - Вы больны, сеньорита директриса... - говорит Ана Мария Кантала, не то спрашивая, не то утверждая. - Мигрень... - лжешь ты и подносишь руку к голове, вместо того чтобы поднести ее к сердцу. - Выздоравливайте, сеньорита директриса... - слышатся голоса учениц. - Выздоравливайте, сеньорита... выздоравливайте... выздор... Отправляйся немедленно к себе!.. Они не должны видеть тебя такой: рассеянной, измученной, больной... Невероятно. И это ты... ты, словно вор, шаришь по углам, ищешь что-то, пока тебя никто не видит. - Сеньо... сеньо... сеньо... сеньо... - Проснулся попугай и завел свою нескончаемую песню. - Сеньо... сеньо... сеньо... сеньо... Наконец ты нашла, что искала. Пустой глиняный кувшин. Постучала по нему пальцем, прислушиваясь, не надтреснут ли. Ты тайком, будто краденую вещь, уносишь его. Будто это не школа, а чей-то чужой дом. Ты прячешь кувшин в своей комнате - словно хоронишься в собственной тени. Начинается самая долгая в мире ночь. Старая ночь. Древняя. Безграничная... Немыслимо! До чего ты дошла! Директриса женской школы, прижав губы к горлышку пустого глиняного кувшина, во весь голос зовет мужчину? Волосы растрепаны, ты дрожишь, ты почти невменяема, ты вышла из обычного круга понятий, и лишь один шаг отделяет тебя от сверхъестественного, от чуда... - Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. - кричишь ты в отчаянии, и звук, пока еще только звук, но не эхо, отражается в глубине глиняного кувшина, опаленного огнем. - Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. Однако этого мало. Жалобный призыв остается без ответа. Ты выходишь из дома и взываешь к бездонной ночи. И тут свежий ветер успокаивает тебя. Ты начинаешь размышлять - и звезды словно освещают путь твоих мыслей. Мысли, мысли, мысли... Может быть, он заболел? Кто знает, не произошло ли с ним что-нибудь? Несчастный случай?.. Все может быть... Но тогда он прислал бы нарочного... У него ведь столько помощников, пеонов - мог бы уведомить тебя. Письмо, листок бумаги - это так просто. А если его срочно вызвали в столицу? Тогда - телеграмма, простая телеграмма. Ах, что за жизнь! Увидеть бы только подпись "Мондрагон". Хотя бы под двумя словами - и ты была бы счастлива, стала бы счастливее всех на свете. А каких-то одиннадцать лет назад это имя ты прочла в конце телеграммы-молнии: "Нечаянно вы оставили мне кое-что. Спасибо, Мондрагон" - прочла и осталась равнодушной! - Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. - Твой голос отдается в пустоте кувшина. Ты уверена: он близко, он тебя слышит, он облегчит твою тревогу, твое отчаяние - и ты выкликаешь его имя, жадно прильнув к горлышку глиняного кувшина, у которого тонкие звериные уши, зад идола, округлость луны. Это первобытный, примитивный телефон - голос и эхо; он служит сердцем звуку, бьющемуся в пустоте. Телефон, который во что бы то ни стало донесет твои призывы. Конечно, он услышит тебя и завтра явится на традиционную воскресную встречу. А может быть, он рассердился на тебя за эти маленькие и невинные увлечения, о которых он прочел в твоем дневнике, может, он считает, что ты должна была ждать его? Его... Его... хотя он лишь мелькнул перед тобой в поезде... Как самолюбивы эти мужчины!.. Впрочем, и женщины тоже... А ты разве не считала, не была уверена, что Мондрагон вернется на следующий же день, попросит тебя объяснить все и под этим предлогом будет настаивать, чтобы ты выполнила свое обещание - поехала с ним в лагерь?.. Признайся, ты на это рассчитывала. И именно поэтому тебе еще больней, что он не пришел. Пусть придет хотя бы для того, чтобы взять тебя в плен, одну в его палатке, готовую на все - в его объятиях... - Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. Нет, не произноси только его имя - скажи, чтобы он пришел завтра, проси не пропускать завтрашнюю встречу... Напомни ему, что завтра - воскресенье... ведь он должен почувствовать, что ты зовешь его... И пока его имя отражается эхом в глиняном кувшине, он думает о тебе. - Кувшин!.. Кувшин!.. Повтори заговорные слова... Именем земли, из которой ты сделан, именем огня, который тебя обжигал, именем воды, которую в тебя вливают, и моим дыханием, которое сейчас наполнило тебя именем любимого, я заклинаю: пусть он вернется, не оставляй его в покое, пока не возвратится, пусть он услышит и повинуется зову земли, огня, воды и воздуха... - Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. И следом за твоим голосом ночной бриз призывает его своим дуновением, устами луны, горлышком пустого кувшина. Ты просыпаешься, не понимая, то ли ты спала, то ли плыла - вне времени - по остановившейся реке, и чувства твои были где-то вне времени и пространства... это служанка принесла завтрак или уже наступил час идти к утренней мессе... Ты потягиваешься, встряхиваешься и снова возвращаешься к жестокой действительности. - Должно быть, уже поздно, - говоришь ты себе и спрыгиваешь с постели, босиком бежишь в душевую, сбрасываешь ночную сорочку, натягиваешь резиновую шапочку и становишься под душ голубоватой, кристально-прозрачной холодной горной воды. - А что делать с этим старым кувшином, что лежит в вашей комнате, что с ним делать, сеньорита?.. Из-за шума воды голос служанки кажется далеким, еле слышным... Смешно?.. Конечно, смешно было звать его с помощью кувшина, но что оставалось делать?.. - Что делать с ним, сеньорита? - настаивает служанка. Ты не отвечаешь, ты объяснишь, как только выйдешь из душевой: кувшин принесла для пиньяты. И пока ты моешься, другая служанка спрашивает, надо ли вытаскивать стулья из директорской на веранду, как всегда, по воскресеньям. Ты ответишь ей, что надо, и заодно спросишь, который час. - Половина третьего, сеньорита... И услышав, что ты поспешно выходишь из душевой, сорвав полотенце с вешалки и громко хлопнув дверцей шкафа, она будет расспрашивать тебя, не приготовить ли на завтрак что-нибудь особенное, хорошо ли ты провела ночь, не больна ли, чувствуешь ли себя лучше, и непременно, между прочим, добавит, что не стала тебя будить к утренней мессе, потому что ты крепко спала, - ведь в последние дни ты выглядела такой усталой. На завтрак, как обычно, кофе, поджаренный хлебец и масло; самое главное - надо успеть приготовить угощение для гостей - сандвичи, печенье... Надо успеть причесаться, одеться и пройти в маленькую столовую рядом со спальней. Букет?! Ты даже не спрашиваешь, кто его послал... Букет камелий... Алых камелий?.. Ты не спрашиваешь, кто его послал?.. Одиннадцать лет назад ты забыла их в поезде, и вот сейчас они здесь, в твоей столовой!.. Подойди к ним, это не сон... Взгляни на них... Что ты делаешь?.. Ты же оборвешь лепестки... вздрагивают твои руки, трепещут твои губы, целующие цветы... увлажнены счастьем твои глаза... Ах! Ты хочешь приколоть цветы к груди, хочешь появиться так на встрече с друзьями - "словно сердце пламенеет", но, может быть, этого не следует делать: здесь так цветов не носят - чего доброго, попадешь на острый язычок учителя Гирнальды. Голос падре Сантоса возвращает тебя из мира внутренних голосов, в который ты погружена, а в душе возникает чувство благодарности - нет, не напрасно выкликала ты его имя в кувшин. Ты опускаешься в кресло и вспоминаешь, что еще вчера, отчаявшаяся, измученная, временами, казалось, терявшая разум, то падала без сил в это кресло, то вставала; а сегодня затихла в нем, покорилась, стала неподвижной песчинкой... и не знаешь, как справиться с огромным счастьем, которое исчезло было с этими цветами и вот теперь снова возвращено жизнью. Не трудно понять, зачем пришел падре Сантос. Он опередил всех, чтобы, оставшись с тобой один на один, попрекнуть тебя за то, что ты не была на мессе. - Добрый день, Малена... - Он поспешно подошел, расстроенный, взволнованный, беспрестанно озираясь по сторонам. Не дождавшись, пока Малена ответит на приветствие, он, еле переводя дыхание, продолжал: - Я пришел пораньше, искал тебя. С нашим дорожником случилась беда... Мы можем разговаривать здесь?.. Или лучше в другом месте... - Пойдемте в директорскую... - почти беззвучно произнесла Малена пересохшими губами, в один миг представив себе все возможные несчастья: обвал на дороге, джип на дне пропасти, взрыв динамита. Мертв?.. Ранен?.. Что с ним?.. - Идем, дитя мое, идем... - торопил ее священник. Войдя в директорскую, он попросил закрыть дверь на ключ. Малена в нерешительности остановилась. - Запри, пожалуйста, дверь... - настаивал священник. Услышав, как в замочной скважине щелкнул стальной язычок, он рывком расстегнул верхние пуговицы сутаны и вытащил газету. - Смотри... - Он развернул газету перед глазами Малены, руки его тряслись. Малена, охваченная тревогой и нетерпением, - хотя мысль о несчастном случае уже укрепилась в ее сознании - выхватила газету. Где это произошло?.. Погиб?.. Ранен?.. Когда это случилось?.. Вчера?.. Сегодня?.. "В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС!" - прыгали в ее глазах огромные буквы заголовка на первой странице... - "РАСКРЫТ ЗАГОВОР ПРОТИВ ГОСПОДИНА ПРЕЗИДЕНТА... ТЕРРОРИСТСКОЕ ПОКУШЕНИЕ!! ЗАМЕШАНЫ..." - и далее имена, фотографии. "Часть заговорщиков арестована, - сообщала газета, - но некоторым удалось скрыться, ведутся розыски, вскоре террористы будут в руках полиции". Взгляд ее остановился на фотографии Хуана Пабло Мондрагона - снимок этот был не только самый большой, но еще и заключен в рамку. Подпись гласила, что власти обещают награду в 5000 долларов тому, кто доставит его живым или мертвым. Ошеломленная Малена оперлась о письменный стол, выронила газету - силы покинули ее, и она рухнула бы на пол, если бы священник не подставил ей стул; своей шляпой с поднятыми полями он стал махать перед ее лицом, налил из графина воды. - Понимаю, дочь моя, все понимаю и сочувствую. До сих пор сам не могу прийти в себя - меня дрожь охватила, когда прочел сообщение. А ведь мы были друзьями Мондрагона, теперь и нас попытаются замешать в это дело... обрати внимание, должно быть, он один из организаторов заговора - за его голову обещают пять тысяч долларов... живым или мертвым... Но не убивайся, пойдем и помолимся, чтобы его не схватили, хотя ты, вероятно, стала уже почти еретичкой - я что-то не видал тебя сегодня на мессе... Ты не была?.. - Я вначале подумала, что вы пришли из-за этого... сделать выговор... я не была на мессе... - Нет, нет, меня поторопило другое - ничего не говори учителю Гирнальде; пусть он узнает обо всем не из наших уст. Газета пришла вчера вечером, а утром он прислал спросить, нет ли газет, но я ответил, что еще не получал.