губах печать страдания?.. - Теперь вглуу-у-у-у-убь!.. - подал голос Кайэтано Дуэнде; его мучила одышка, и, прогудев эти слова, он поднял руку с горящим факелом. Эхо повторило отзвук. Пламя закоптило свод галереи, в которой повсюду белели скелеты животных, казавшиеся кусками известняка. Время от времени под каблуком Дуэнде хрустели кости, ребра, челюсти, рога... Он не спотыкался о них, а просто наступал на них и растаптывал... Покончить с этими ископаемыми, это - дозорные смерти... Мрак, который их окутал, можно было сравнить лишь с царившим здесь глубоким молчанием. Они медленно продвигались вперед, свет факела отбрасывал их тени. Дойдут ли они? Скоро ли, нет ли? Может случиться, они не дойдут, не дойдут, не дойдут никогда. Порой Малена начинала терять контроль над своими нервами, силы покидали ее и на висках выступал холодный пот, но она думала _о нем_, ожидавшем ее где-то здесь, в этом подземном мире, и силы возвращались к ней. Она шла, чтобы увидеть и услышать _его_. Чтобы увидеть и услышать _его_, она обратилась к Дуэнде, в руке которого горит окоте, одна лучина за другой. - У каждого своя тень пляшет, - размышлял вслух Дуэнде, - забросишь тень за спину, а она пляшет и пляшет... И никак от этого не уйдешь, ночью даже по дороге мертвых не пойдешь без света, а как только задрожат языки огня, так тень и начинает плясать и все равно что горе - даром что ничего не весит - нарастает и прижимает тебя к земле. Иной раз ты торопишься, а она танцует... другой раз у тебя серьезное дело, а она приплясывает... порой не до веселья, а она пританцовывает то спереди, не давая прохода, то сзади, и приходится тащить ее за собой, чтобы она прекратила плясать, а то пританцовывает сбоку, и приходится спешить за ней и плясать вместе с ней, - и пляской увлекать ее за собой, и это-то и есть самое плохое, - приходится идти, вот как сейчас, шагая и пританцовывая, шагая и пританцовывая... Так они шли, ноги их вышагивали, а тени их приплясывали под музыку лающих языков пламени, разбрасывавших охапки огненных листьев. Ноги их вышагивали, а тени приплясывали в такт размеренному ритму пламени, вздыхавшему, как спящая пума... ноги и тени против теней и ног. Тени, вздымаясь, обрушивались на них со скоростью черных молний, скользили по вогнутым экранам сводов, рассыпаясь дождем ресниц, а на полу извивались сверкающие гремучие змеи... ноги и тени против ног и теней, взлетавших, как кузнечики, на плечи... паривших над головами, как птицы с траурным оперением... Так они шли... так они шли... так они продвигались вперед, несмотря на грозные тени и головокружение... Тела их словно распадались на частицы, и эти частицы танцевали... руки и ноги реяли в воздухе... головы и руки парили... сталкиваясь друг с другом... Все смешалось... Он с ее головой... она с его руками... его тело без головы... ее - с двумя головами... он с четырьмя ногами... она с четырьмя руками... от нее только голова... без торса... без ног... без рук... только голова... а затем все вместе в целости... так же как и раньше... будто они вовсе и не плясали... Так они шли... так они шли... так продвигались вперед, несмотря на грозные тени... тени-каннибалы с огненными зубами, пожиравшие друг друга... так шли они... так продвигались вперед... Дуэнде остановился и зажег новую лучину окоте, - уже сожжены четыре руки - двадцать лучин красноватого дерева. Оставалось только тридцать. Надо прибавить шагу. Прибавить шагу? Разбитая, окоченевшая Малена, спотыкаясь, шагала вперед, не понимая, куда ступают ее ноги, опираясь о стены ладонями, локтями, руками; затылок раскалывался от боли, ломило в пояснице - идти приходилось нагнувшись, чтобы не удариться головой, на губах какая-то влага с привкусом дыма окоте, ее знобило, она нетерпеливо ждала очередного поворота, но за ним открывалась другая галерея, а за ней - опять поворот, а за тем поворотом - еще галерея. Этой цепи поворотов и галерей, казалось, нет конца... сопротивляться... собрать все силы... быть может, уже недалеко... там... где-то там... а тени пляшут... да... да... прав был Кайэтано Дуэнде... вот им сейчас невесело, а тени пляшут... Порыв свежего воздуха унес пламя; на кончике окоте осталась прядь белого дымка. Они вышли на поверхность; трава в ночной росе; видны звезды, здесь пахло ночью и ощущались объятия ветра. Однако эта передышка была мимолетной, недолго ступали их ноги по земле - надо было обойти гору - ноги шагали сами по себе, надо было обойти ее еще раз - и снова шагали ноги сами по себе, надо было обойти ее еще и еще раз; трижды окружили они гору раскаленными следами, пока не заставили ее закрутиться, закрутиться с завыванием волчка - койота, пока не заставили ее исчезнуть. Перед ними неожиданно разверзлась земля, открылась окутанная туманом брешь, и ноги, ступавшие сами по себе, вновь зашагали по лабиринтам подземелий. - Этот вход проложен уже не молнией, - объяснил Кайэтано Дуэнде, разжигая факел из окоте в галерее чешуйчатых зеркал, раздробивших огоньки пламени тысячами дождевых капелек, - и вот по чему я это определил. Это не изломанный путь Молнии... а спокойный - путь Водяной змеи... Здесь промчался водяной смерч, пробуравил скалу своим телом, чтобы дать нам пройти этой галереей дремлющей чешуи... Еще немного, и мы попадем в Пещеру Жизни, но перед этим будет опасный переход, где придется зажечь сразу девять больших лучин и сказать: "Да спасет нас Волшебный факел!.." Все так и было, как предсказал Кайэтано Дуэнде. Перед тем как подойти к Пещере Жизни, они разожгли лучины Волшебного факела и чуть ли не ползком прошли опасный переход среди скал, покрытых раскачивающимися летучими мышами и вампирами, то ли живыми, то ли мертвыми, - заплесневевшие тела и распростертые кристаллические крылья. - Самое опасное под землей, - продолжал Дуэнде, - остаться без света. Легко спасти окоте, когда ветер гасит пламя... Достаточно заслонить огонь рукой или шляпой. Но трудно уберечь пламя под землей от влажного мрака, высасывающего свет. Вот тут-то и приходится ломать голову, что сделать, чтобы мрак не съел пламя. Очень опасно также, если погаснут тени путников, а во мраке затаился обрыв, вот такой, как здесь. На краю пропасти опасней сорваться тени, чем живому человеку, это уж известно... человек, у которого тень сорвалась в пропасть, теряет _равновесие судьбы_... Малена подошла ближе к старику, напуганная больше его словами, чем расщелинами, распахивавшимися под ее ногами, - черными, красноватыми трещинами, широкими и глубокими, похожими на корни деревьев, деревья пропастей мрака, выросшие в подземной ночи. А что, если _он_ не позаботился о своей пляшущей тени, та свалилась в обрыв, и _он_ не дойдет до места встречи... - Если почувствуешь, что у тебя под ногами шевелятся камни, не пугайся, - предупредил Малену старик, подняв факел. - Если заметишь, что камни валятся тебе под ноги, если они захотят отвести твою ногу в сторону, не пугайся, и не кричи, и не наклоняйся, чтобы услышать, как они падают... не смотри вниз и не оборачивайся, смотри только вперед! Вот доберемся до Пещеры Жизни, откуда начинается большое... - Но мы идем только до этой пещеры? - прервала его Малена, которую этот бесконечный лабиринт начал приводить в отчаяние. - Да, да... - подтвердил Дуэнде. - Так вот оттуда начинается большое подземелье, выдолбленное змеей лавы. Когда она отправилась к морю утолять жажду, то оставила свою чернокаменную шкуру. Поэтомуто и выходит это подземелье по ту сторону гор - прямо на побережье - и мы уже были бы в Пещере Жизни, но сама земля здесь преграждает доступ под этот гигантский свод над пустынным залом, столь, обширным, что почти не видно Арки каменных кактусов - трона, что находится посредине, трона из зеленого камня, с сиденьями для девяти королей и... Он не успел даже крикнуть Малене, чтобы та поспешила. Потерял голос, даже дышать не мог. Бежать - единственное, что им оставалось! До смерти перепуганная Малена решила, что их обнаружили и преследуют... Хотя тогда Дуэнде немедля погасил бы факел, а не защищал его от встречного потока воздуха. Что же это? Лавина?.. Подземная лавина?.. Грязевые потоки?.. Лава... Песок... Их засыплет?.. Ах, если бы можно было спросить Кайэтано! Их засыплет сейчас? Ах, если бы можно было спросить его! Что мог увидеть Кайэтано?.. Что он увидел?.. Что услышал?.. Какая опасность им грозила?.. Ничего он не видел и не слышал, но бежал от чего-то страшного, как сама смерть. Лавина мрака наваливалась на них. Последние лучины окоте догорали в его руках. В карманах не оставалось больше ни одной. А впереди еще ожидало самое опасное: им предстояло пройти по скалистому краю обрыва в две куадры длиной, по которому страшно было идти даже при свете. Скала и обрыв... Скала и обрыв... Все спасение в том, чтобы успеть пройти раньше, чем погаснет огонь. Его пальцы, преследуемые жаром плачущего смолой дерева, затем - огненными язычками, затем - огнем, отступали... Как же удержать в руках догорающую лучину окоте, которая становится все меньше и меньше? Скорее, еще скорее! Он будет держать факел высоко над головой, будет держать до тех пор, пока сможет. Может быть, они еще успеют... Скорее, еще скорей! Однако теперь в обожженных ногтях тлел уже не светильник, а раскаленные угольки. Огненная пыль. Но вот переход - скала и обрыв. В последнем мерцании огня Малена увидела этот, по сути, воздушный мост, и не могла сдержать крик ужаса - она забыла, что здесь опасно шуметь... Она кричала, кричала, кричала... - Сюда... сюда... - повторял Кайэтано, ведя ее за руку. Сам он уже утонул во мраке, и ноги его ступали сами по себе. - Сюда... сюда... Дуэнде знал этот опасный узкий переход на память, но сейчас продвигался неверными шагами. Каждый ложный шаг мог оказаться последним, к тому же полузамерзший, ослепший от темноты старик держал в своей руке руку другого человеческого существа. Все зависело от того, насколько удастся прижаться к скалам, ближе к скалам, вплотную к скалам... И двигаться осторожными, скользящими шажками. В этом - спасение! Только бы не сорваться в пропасть... Скоро они будут вне опасности - в Пещере Жизни... Почему он захватил так мало окоте?.. - Я вижу... вижу... - подбадривал ее Кайэтано, крепко держа за руку. Он даже уверял ее, что может видеть в темноте и слышать в тишине, хотя ничего не видел и ничего не слышал, кроме шороха - это они сами задевали за изломы камня, - и чем злее их рвали камни, тем больше и больше крепли их надежды. Рассыпается песок и галька. Под слепыми шагами, затерявшимися в темноте... Ноги Кайэтано движутся сами по себе, ноги Малены движутся сами по себе... Малена не жаловалась. Жаловалось ее тело, безмерно усталое, измученное. - Осталось куадры полторы... - голос Кайэтано слышался издалека, как эхо... - ту... да... куа... дры... пол... то... ры... - Неужели это говорит тот самый человек, который крепко держит ее за руку? - Я вижу... я вижу... - повторяет он снова. - Сюда... сюда... Не дойдет... она не дойдет... - Я вижу... я вижу... Полное молчание. Полный мрак. Ничего она не видит и ничего не слышит, кроме рассс... рассс... расce...чесывания плеч и спин о скалистые изломы. Медленно движутся их ноги, шагающие сами по себе... Не дойдет... она не дойдет... Расссс... рассс... рассс... (не дойдет... не дойдет...) рассс...ыпается песок под ногами, галька скатывается вслед... Не дойдет... она не дойдет... подворачиваются ноги. - Сюда... сюда... Подгибаются колени... она чувствует, как с каждым шагом подгибаются ноги, а может быть, лучше упасть на колени и дальше добираться ползком?.. - Сюда... сюда... Она поползет на коленях, сколько сможет, а потом... - Я вижу... я вижу... сюда... сюда... Пусть ее тащат, будто груз. Даже если она потеряет сознание, даже если умрет, только бы не опоздать на встречу... - Сюда... сю... Оборвался голос проводника, и в ту же секунду он выпустил ее руку. Малена упала бы, если бы не подхватили ее две руки, огромные, жесткие, ледяные и волосатые, как крылья вампира, и в ее ушах не раздались два слова: - _А-л-ы-е к-а-м-е-ли-и_! Голос Хуана Пабло. Зажмурив глаза и едва переводя дыхание, Малена что-то бессвязно забормотала. Что это, где она, не сон ли это, не исчезнут ли в вечном мраке эти крепко держащие ее в объятиях мужские руки - вздрагивающие и нежные, молчаливые и красноречивые?! Да и нужны ли слова - ведь оба они живы, воскресли и встретились под землей; теперь можно так много поведать друг другу, сливая в одно и дыхание, и слезы, и движения - еле уловимые, невидимые... XIV Боль, пронзительная, острая, охватила все ее тело - болели ноги, болели плечи, болела спина, расцарапана кожа, изорвано платье; такой добралась Малена до Пещеры Жизни, где Хуан Пабло встретил ее распростертыми объятиями и паролем провалившегося заговора, а для нее этот пароль прозвучал призывом к воскрешению. Держась за руку невидимого спутника, которого она слышала и ощущала рядом с собой, Малена в беспросветной тьме добрела до Арки каменных кактусов - этого трона королей в пещере. Здесь они с Хуаном Пабло решили дождаться зари - того момента, когда утренний свет облечет в плоть и кровь их туманные, растворившиеся во мраке силуэты. - Аи!.. - воскликнула Малена, высвобождаясь из объятий. - А где же Кайэтано Дуэнде? Внезапно она вспомнила про Кайэтано Дуэнде и безмерно огорчилась, что забыла о нем; хотела даже пойти искать его, но тут, в подземной тьме, можно было только звать его. Но Хуан Пабло успокоил ее: великий знаток подземелий, конечно, жив и здоров, он исчез потому, что знал - ее здесь ждут. Кайэтано отпустил ее руку и тут же исчез - побежал наверх, чтобы наблюдать за ближайшим к лагерю дорожников входом в пещеры - именно этот вход случайно открыл Мондрагон, когда какое-то животное пересекло путь его джипу. Кайэтано Дуэнде стал караулить - лишь с этой стороны можно было попасть прямо в Пещеру Жизни. Чтобы добраться сюда через другие входы, нужно было пройти по бесчисленным подземным галереям, погруженным в темноту; голос и звук шагов здесь были слышны издалека, так что можно было успеть вовремя скрыться. Именно по одной из этих галерей чернильного мрака и провел ее Кайэтано. Они, разумеется, могли бы воспользоваться этим входом возле самого лагеря - здесь путь был легче, - но это было слишком рискованно. Поэтому Дуэнде и выбрал наиболее длинный и тяжелый, зато менее опасный путь. Они спустились в окрестностях Серропома - будто их поглотила земля, - прошли по узкому, зигзагообразному Пути Молнии, поднялись на вершину передохнуть и подышать свежим воздухом, затем Путем Водяной змеи спустились в подземелье. Сгорели лучины окоте. Последний переход был очень страшен - меж скалистой стеной и пропастью ни зги не видать. - Ты знал, что я иду? - Слышал твой голос. - Я испугалась, когда мы остались в темноте... - Первой моей мыслью было бежать к тебе на помощь, но я не мог уйти отсюда; я обещал Кайэтано Дуэнде ждать вас здесь и, кроме того, побоялся заблудиться в этом лабиринте. - Мы опоздали... - Да, задержались... Я все смотрел - не покажется ли где огонек окоте. Как-то не подумал, что он может погаснуть. - Не хватило окоте... - А мне не хватало слуха - в молчании этих благословенных гротов прислушиваться к звуку твоих шагов. Но ты уже здесь!.. Хуан Пабло целовал ее, сжимал в объятиях, кончиками лихорадочно горячих пальцев водил по ее лицу, пытаясь восстановить облик Малены - точеный нос, влажные, сверкающие миндалины глаз, губы с грустной складкой, шею амфоры, плечи индейской богини; вдыхая запах ее волос, он упивался свежим благоуханием шелковистого ливня и словно хотел проникнуть в ее мысли. - Я не могла не прийти... Услышала от Кайэтано Дуэнде - _Алые камелии_, и сразу же пошла за ним, как под гипнозом... - Ах, как я хочу увидеть тебя! А солнце сегодня, как назло, запаздывает. На заре сюда обычно проникает странный призрачный свет. Будто камни светятся. - Как хорошо, что ты нашел это убежище! Не можешь себе представить, что было - ведь тебя искали по всему Серропому, обыскали дом за домом, всю округу; военные патрули, конная полиция и пешие полицейские искали непрерывно, днем и ночью. Обыскали церковь и обе школы... Я была у себя. Учителя Гирнальду перепугали насмерть... - Он передал тебе камелии? - Ах да, да! Об этом я тебе потом расскажу... Они обыскали церковь, дом священника... где только не искали... Пополука? Туда тоже несколько раз заглядывали под разными предлогами... Нет, не потому, что подозревали, будто ты скрываешься там... Нет, просто потому, что его лачуга стоит на окраине... Если его, боже упаси, арестуют, то старика будут пытать... Хорошо, что здесь тебя никто не видел... - Только Кайэтано Дуэнде. Ну а сейчас скажи мне, скажи мне... - Что? - Ты сама знаешь... - Да, да, да... - Она трижды поцеловала его. - Да, да... Она снова целовала его, а камни уже начали излучать свой грустный бледный свет. - Пополука, - продолжала свой рассказ Малена, - передал записку, которую ты оставил для меня. "A bientot, cherie!" Но я так мучилась, милый... Я уже перестала верить твоему обещанию, что мы скоро увидимся... Мне это казалось невозможным... По ночам я поднималась, бродила по школе, смотрела через оконную решетку на улицу, и как только слышала шаги, спешила к дверям, думая, что это, может быть, ты стучишься, ищешь пристанища; но шаги удалялись, исчезали в молчании ночи, и я понимала - это были те, кто искал тебя... - Живым или мертвым... - Хуан Пабло прижал ее к сердцу. - Знаю, любовь моя, знаю... После паузы он продолжал: - Самое чудесное то, что они не застали меня в палатке; я ушел к тебе... - Любовь моя, любовь... - Чтобы избежать сплетен, я не поехал на джипе. Белая форма слишком заметна - и потому я надел штатский костюм. - Ты даже прошел мимо солдат патруля, который тебя искал... Мне сказал Пополука... - Я даже собирался подойти к ним и попросить у начальника патруля глоточек, страшно хотелось выпить. Он на моих глазах пил, а я продрог до костей. Но вовремя одумался. Дай-ка, подумал я, загляну к падре Сантосу и промочу горло... - Обо всем этом со всеми подробностями мне рассказал Пополука. Я только не знаю, как ты добрался сюда, как узнал об этих пещерах, которых, по словам Кайэтано, почти никто не знает. - Случайно. Возвращался в лагерь... да, от тебя. Вдруг мне пересек дорогу какой-то зверь, еле успел свернуть. Я остановил машину, выскочил и погнался за ним. Зверь ускользнул в кустарники - они тут такие густые, что я чуть не заблудился. Я уже собрался вернуться к машине, как вдруг заметил, что ветки раскачиваются, будто от ветра, хотя ветра никакого не было. "Эге! - сказал я себе, - надо выяснить, в чем дело" - и, проследив по движению листьев, куда бежал этот зверь, наткнулся на вход в подземелье. Там сейчас караулит Кайэтано Дуэнде. Сквозь расщелину где-то высоко-высоко свет начал проникать в пещеру, проступали очертания каких-то бастионов, призрачных колонн и сводов, потонувшие во мгле готические нефы, шпили и ниши, какие-то купола без облицовки или сплошь покрытые летучими мышами. Свет разливался, а Малена, внезапно охваченная ужасом, не знала, куда отвести глаза. Неужели этот человек, выплывавший из мрака, Хуан Пабло Мондрагон? Не может быть! Кожа рыжевато-грязного цвета, зрачки какие-то кошачьи, неестественно большие, губы и уши распухли... Неужели это он? Хуан Пабло заметил, что Малена поражена - с печальной улыбкой, обнажившей острые, очень белые зубы, он хотел было отойти. Но она не позволила. Это он!.. Это он!.. - твердила она, стараясь не думать о лице несчастного. Чувствуя себя потерянными в прозрачной пустоте, на дне пещеры, они молчали. - Не узнаешь меня?.. - И, не дождавшись ответа, настойчиво переспросил: - Мален!.. Ты не узнаешь меня?.. Она тряхнула головой. - Нет! Нет! Правда, нет! - Ты не тревожься. Это не болезнь! Лицо деформировалось временно... это действие одного вида кактуса. Я жую его на ночь. Одет я под крестьянина-бедняка, и с таким лицом - может ли кто-нибудь узнать меня? - Никто!.. - отчеканила Малена. - Я сама не уверена, ты ли это... - Можно меня поздравить! - А... а это не опасно?.. Страшно, если ты останешься таким!.. Страшно!.. - Поднеся руки к лицу, она закрыла глаза, застывшие, как кристаллы, перед этим ужасным видением. Затем, несколько успокоившись, спросила: - Ты видел себя? - Кайэтано обещал принести зеркало, но, должно быть, забыл. - Подожди, у меня, кажется, в сумке есть, - она суетливо начала рыться, - возьми, оно, правда, небольшое, но разглядеть себя все-таки можно. Приподняв зеркальце и сдунув с него розоватые ниточки разлохматившегося кантика, Хуан Пабло стал внимательно рассматривать свое лицо. - Отлично! - Отличный персонаж для "комнаты ужасов"! - оборвала его Малена. - Тебе так кажется?.. По-моему, нет. Физиономия рабочего, преждевременно постаревшего на побережье. Из тех, кого на банановых плантациях довели до скотского состояния. Продолжая разглядывать себя в зеркале и даже как будто любуясь искаженными чертами, он с удовлетворением сказал: - Беспокоиться не о чем. Опухоль остается только на то время, пока я жую этот кактус, что дал мне Дуэнде. Кстати, это Пополука посоветовал мне прибегнуть к такому средству. Немалых трудов стоило достать кактус, да и прежде чем мне дали его, меня заставили пройти целую процедуру. Надо было, по индейскому обряду, встать на колени, просить прощения у земли за то, что я собираюсь сделать: изменить мои вид, изменить лицо, стать другим... - За исключением голоса... - решилась заметить Малена. - Постараюсь поменьше говорить и научусь гнусавить. - Если хочешь, оставь у себя зеркальце... - На время - пожалуй, но не в подарок, - прервал он. - Будут деньги, я тебе куплю... - Как хочешь... - Возьми-ка эту монетку в десять сентаво, не то - дурная примета... - Но ты ведь его не разобьешь? - Разбить?.. Если уж я выдержал то, что увидел в нем! Оба они рассмеялись, и Хуан Пабло рассказал Малене обо всем, что произошло с ним после того, как во вторник ночью он покинул мастерскую Пополуки. В кромешной тьме, где компасом ему служил инстинкт, он разыскал вход в пещеру. Бродить совсем рядом с лагерем было крайне рискованно, но ничего иного не оставалось. Теперь главное было не сбиться с пути. А что делать, если он не найдет вход в пещеру?.. Вернуться к Пополуке?.. По-заячьи петлять и путать следы, пока его не схватят и не убьют?.. Он припомнил, где в прошлый раз оставил джип, и вошел в густой кустарник, заботливо охранявший покой летучих мышей. Остановился, прислушался, не идет ли кто за ним. Никого. Он услышал лишь собственное дыхание - тяжелое, прерывистое. Но стоило только ему войти в подземелье, как показалось, будто кто-то идет за ним. Ветер. Порывистый, сильный, он по-звериному подвывал у входа в пещеру. Впереди - мертвое молчание, мрак. Неизвестность пугала. Он решил остаться там, под золотистыми звездами. Он дождался рассвета и тогда спустился в подземелье. В ту самую пещеру, где сейчас он обнимает Мален, такую любимую, близкую, осязаемую, и рассказывает ей о днях и ночах, проведенных в катакомбах, где нет света - лишь бледные отблески, - а голос утекает ручейком по каменному безмолвию, рассыпаясь эхом, пока не замрет. Малена отодвинулась, чтобы рассмотреть его. Невероятно. Посмотрела на него еще раз, и еще более невероятным, сверхъестественным показалось ей все это. Нет, это не пассажир с поезда. Не офицер в белой форме дорожника. Не рабочий, как описал его Пополука. Это странная личность... какое-то сказочное существо... обитатель подземных глубин... Она зажмурила глаза и снова очутилась в его объятиях. Она попросила рассказать, что он стал делать, добравшись до пещеры. - Спал... - ответил Хуан Пабло. - Страшно хотел спать, не смыкал глаз всю ночь - всю ту ночь, в Серропоме, когда меня выдворила из своего дома одна особа: "А сейчас я хочу, чтобы ты ушел..." Малена мягко закрыла ему рот рукой, которую он стал целовать, как только в пещеру начал просачиваться свет. А потом боязливо отстранилась от его чудовищных толстых, пышущих жаром губ и упрекнула за то, что он сейчас, когда у них так мало времени, вспоминает о всяких пустяках. - Совсем не пустяки... - проговорил Хуан Пабло. - Совсем не пустяки. Не выдвори ты меня из своего дома, я бы погиб! - Ты, конечно, прав. Но не говори, что я выдворила тебя, я просила тебя уйти... - Это звучит деликатнее, хотя по существу одно и то же... - Какой ты нехороший! - Скажи уж лучше - чудовище! - Почему чудовище? Ты же сказал, что это обычное лицо рабочего с побережья. - Верно. А я и буду теперь рабочим на банановых плантациях. Начну с самых низов, совсем как эти бедняги, которых съедает малярия. - Но вернемся в пещеру... - А мы и так в пещере... - Насмешник!.. - отозвалась Малена, ударив его по руке с притворным возмущением. - Ты же понимаешь, я хочу знать, как ты жил в пещере все это время - ведь прошел уже почти месяц, и как ты встретился с Кайэтано Дуэнде. Отсвет зари белой дымкой рассеивался в подземной темноте. Хуан Пабло поднял Малену у подножия Арки каменных кактусов. Хотя Кайэтано Дуэнде и охранял вход, было неблагоразумно оставаться здесь, лучше уйти подальше в боковую галерею, служившую ему убежищем. В этот час из входа уже сеялся свет мельчайшей пылью сквозь тысячелетние глыбы лавы. Хуану Пабло не пришлось описывать, как он здесь жил: она сама могла все увидеть. Отсюда, из галереи, он, не сходя с места, мог наблюдать на сто с лишним метров вверх за входом со стороны кустарников, откуда действительно его могли бы выследить и подкараулить враги. А Путь Водяной змеи известен очень немногим. Поэтому он избрал этот закоулок вначале как временное жилье под землей. Проверил запасы продуктов: оказалось более полусотни маисовых тортилий - точнее, шестьдесят четыре, - дюжина маисовых сухих пирогов с сыром, пачка соли, четвертушка паточного сахара, несколько ломтей копченого мяса, да еще текомате - сосуд из кокосового ореха с водой. Оказалось, что нет спичек, свечей, окоте и сигарет, он забыл у Пополуки свою домотканую сетку-матате, в которой у него были даже сигары. Но мучительно переживал он не столько отсутствие табака, хотя табак беглецу нужнее, чем любой обед, - сколько нехватку свечей, спичек и окоте. Как же идти дальше по этим глубоким подземным переходам без огня: тьма - хоть глаз выколи. Его охватила тревога: теперь из-за своей небрежности он не сможет попасть в дальние галереи, где безопаснее. Он сложил в угол принесенные вещи и продукты - здесь уже будет не временная резиденция, как он предполагал раньше, а обиталище заживо погребенного. Однако более тяжкий удар ждал его впереди. Как-то поднял он текомате и тут же опустил. Воды в текомате хватит очень ненадолго, а продукты - копченое или соленое мясо, тортильи или маисовая масса - не шли всухомятку; хорошо, если удастся найти подземный родник или реку. Он поднял маленький камешек и положил его на видное место: так не собьешься со счета дням. Этот темный осколок гравия в его новом календаре соответствовал среде; в понедельник он покинул лагерь, был у Малены, а остаток ночи провел в Серропоме, во вторник был у Пополуки и провел там весь день, ночью ушел в пещеры и уже в подземелье встретил невидимый рассвет среды... Какое это было число? Никак не вспомнить! Каждый день, отмеченный первыми десятью камешками, был с чем-то связан: он стал соблюдать строжайший рацион копченого мяса и тортилий, начал тренировки - учился долго сохранять неподвижность, много спал, постепенно изучал соседние галереи в лаве и каменные туннели, медленно продвигаясь по переходам, где под ногами поскрипывал песок, осторожно ощупывая стены в поисках воды, напряженно прислушиваясь, не раздастся ли журчанье ручья, стук капель родника. Он потерял слух в этом безмолвии - высохшем, темном, как его губы; и снова и снова он прижимался ухом к холодному камню - вдруг донесется эхо где-то упавшей капельки; прислушивался к отзвукам своих шагов и торопливо возвращался, боясь потерять ориентировку; все скупее расходовал воду по мере того, как убывал в текомате ее запас, - он словно вырывал сам у себя сосуд, чтобы не осушить его одним глотком. Он решил выдерживать норму: вначале - пять глотков в день, потом - три, потом - два, а потом... потом его дыхание отразилось от пустого дна... Ах, тот день... ночь... знать бы, что его ждет!.. Он не разбил текомате, вовремя спохватился - а вдруг все же найдет воду, в чем тогда ее держать? Но лучше спрятать текомате, убрать с глаз долой! Спрятать. Этого достаточно. Выиграть дни. Поменьше есть. Стараться сохранять неподвижность... Да... но зачем выигрывать дни, если с каждым днем ему становится все хуже?.. И чего достигнешь голодом? Жажда подстерегала не только в каждом волокне вяленого мяса, пропитанного соком дикого апельсина с солью; невыносимую жажду вызывали не только тортильи и пироги с сыром. Мучило другое, еще более страстное желание. Оно еще в детстве терзало его, когда он закрывал глаза, оно таилось под языком у маленького Хуана Пабло - как мираж, перед ним возникали кристаллики льда в воде, в молочно-белом, золотистом, темно-вишневом сиропе; а то ему мерещился ice-cream {Мороженое (англ.).}, который еще юношей в Панаме он пожирал с какой-то чувственной страстью; а то ощущал вкус прохладного сока гуанабы, скользящего в гортань ароматными зелеными капельками, или кисловато-сладкой влаги ананаса, или освежающего т_и_сте - напитка из маисовой муки, сахара и ачиоте, оставлявшего под носом багряные усы... Глупо сидеть не двигаясь, да и жажда не давала покоя. Он пытался собрать в ладони тьму своего убежища и отправить ее в рот; отправлял в буквальном смысле этого слова, помогая пальцами, как нечто такое, что можно в самом деле поглощать, как растаявший гигантский айсберг - только айсберг лавы, что плыл перед его воспаленным взором, казалось, что плыл, хотя временами, когда сюда прокрадывался мерцающий свет, видно было, что он неподвижен. Наконец он решился. Нельзя погибать от жажды! Вода там, там, наверху, стоит лишь выйти в кустарники - и можно сосать, жевать мокрую от росы траву... Но он тут же взял себя в руки... Идти днем... это значит самому отдаться в руки врагов... в руки тех, кто ищет его, живого или мертвого... а то... а то... а то... и это "а то" капелью слышалось где-то, где-то, где-то... а то... а то... а то... углубиться в подземные переходы, заблудиться и, не встретив нигде воды, умереть от жажды в каменной западне... Нет! Только не в лабиринт, нет! Он дождется ночи и выйдет на поверхность, в кустарники... эх! пошел бы дождь... он бросился бы ничком и ловил бы, глотал дождевые капли... Он дрожал... движения его были неуверенны... вздрагивали руки... он весь дрожал в ожидании ночи... в ожидании того момента, когда пустятся в плавание флоты летучих мышей... когда заблудившиеся светляки залетят в пещеру, - посвети, прежде чем потухнешь, - залетят кусочками звездного неба, разбитого, как пиньята - рождественский горшок со сладостями... Однажды, будто в приступе безумья, он схватил револьвер, бумаги, оставшиеся продукты и широкими шагами двинулся к выходу... Пусть схватят!.. Пусть убьют! Но только бы дали вначале попить... живому или мертвому... черт с ними, только бы попить... напиться... И тут же проблеск сознания заставил его отступить и искать иного выхода... Какого?... По коридорам лавы?.. По каменным штрекам?.. Пить... есть... лабиринт... пить... есть... нет... нет... Так попадают в ловушку... Так гибнут в пещерах, умирают от жажды... Нет, лучше - наверх! Наверх!.. Живым или мертвым... живым или мертвым... но наверх!.. XV - Я уже был готов на все... - продолжал Мондрагон, - готов был сдаться, готов был идти на смерть, словом - на все что угодно, лишь бы не погибнуть от жажды... как вдруг встретил Кайэтано Дуэнде... Оба с чувством признательности вспомнили Дуэнде и невольно посмотрели в сторону выхода, где-то там караулил старик, качающийся взад и вперед, словно колокол. - Но... - в раздумье произнес Хуан Пабло, - лучше уйдем отсюда. В моем убежище мы сможем устроиться с большим комфортом... - Последние слова он произнес с гримасой, которая должна была обозначать улыбку. - Не стоит рисковать... Неузнаваем стал Мондрагон. Чем больше на него смотрела Малена, тем меньше верила в то, что эта маска цвета копченого мяса, с толстыми губами и большими торчащими ушами, это печальное существо, с виду беспомощное и кроткое, точно раненое животное, было Хуаном Пабло - с худым лицом, тонкими губами, Хуаном Пабло, которого она знала раньше. От его прежнего лица остался лишь пунктир меловых зубов, обнажавшихся, когда он говорил. Малена сказала ему об этом, а он предложил... вытащить зубы... - Поклянись, что не сделаешь этого!.. - закричала она и схватила его за руку, умоляя, чтобы он взглянул ей в лицо своими заплывшими глазами. Они шли к его убежищу. Он молча посмотрел на нее, попытался улыбнуться, поцеловал ее и сказал, что это была только шутка. Прежде ей хотелось побольше света, чтобы рассмотреть Хуана Пабло, теперь же она инстинктивно закрывала глаза и даже вздрагивала всякий раз, когда ее целовало это чудовище... - Я боюсь... - проговорила она, ах... если бы она могла сказать ему о своих ощущениях, когда, зажмурив глаза, отвечала на поцелуи. - Ты ведь готов на все, даже согласился обезобразить лицо, лишь бы спасти свою шкуру... - Шкуру - нет!.. - возмущенно прервал ее Хуан Пабло. - Вот это... это... что называется шкурой... - Он яростно рванул пальцами, как клещами, кожу на левой руке. - То, что называется шкурой, - нет! Я хочу спасти мои идеи. И ради моих идей я готов пожертвовать не только зубами, но и глазами! Они подошли к убежищу, - к счастью, здесь было темнее, - Хуан Пабло нес в руке сумку со съестными припасами, которую Дуэнде притащил на спине. Они позовут его перекусить попозже, а пока он, как часовой, должен оставаться на посту. Они устроились возле гигантской глыбы, прикрывавшей своей тенью вход в убежище. Малена, не выпуская руки Хуана Пабло, трепещущая, счастливая - она его почти не видела, - засуетилась, раскладывая хлеб, ломтики сыра, галеты, поставила бутылку пива, мясные консервы, сардины и металлические стаканчики. Хуан Пабло прикасался к ней в ритм ее движениям. Внезапно его рука коснулась ее упругой груди, когда Малена наклонилась, чтобы передать ему финик, из губ в губы. Его словно током ударило... Она обернулась и взглянула туда, куда указывал Хуан Пабло, - его каменный календарь, двадцать с лишним камешков, которые он выложил в ряд, пока жажда, доводившая до исступления, не заставила его бросить счет дням; места, по которым он расхаживал долгие часы напролет, разговаривая вслух сам с собой; когда ему казалось, что он немеет, он говорил, говорил и прислушивался к собственному голосу, желая удостовериться, не оглох ли он в этой гнетущей тишине; и то место, неподалеку отсюда, где он впервые увидел Кайэтано Дуэнде... - Я не мог понять, кто это: живое создание или каменный человек, с которого снято волшебное заклятие. И, признаться, вначале я даже перепугался - а вдруг это мираж, вызванный мучившей меня жаждой? Мне представилось, что я схожу с ума и мне мерещится фигура старика с текомате на плече. Я набросился на него, выхватил текомате, зубами вырвал пробку и пил, пил, не переводя дыхания. И лишь по мере того, как в гортани погасал ужасающий сухой треск барабанов смерти, в сердце возрождался страх - я вспомнил о своих преследователях, и ощущение животного счастья улетучилось... Малена наполнила стакан, он отпил несколько глотков пива и продолжал рассказывать о встрече с этим чуть ли не фантастическим существом, которому он даже хотел целовать руки. - Наконец тот, кого я считал привидением, обратился ко мне. И я понял, что он, как и я, из плоти и крови. Оказывается, уже много дней он по поручению Пополуки разыскивал меня. "Но откуда Пополука узнал, что я здесь?" - в тревоге спросил я его. "Очень просто, - ответил он, - ты же просил его раздобыть побольше свечей, лучин окоте, спичек, сигарет и несколько сигар, - и все это забыл у него. Он заметил сверток только на следующий день, позвал меня и сказал: "Я подозреваю, что некий человек заблудился где-то под землей, меня очень тревожит эта мысль... Пойди, выведи его оттуда, кум. Ты же знаешь все черные моря мрака, и бог не забудет твое доброе дело. Я так думаю, потому что он оставил у меня сверток со всякой всячиной - и светильники, и курево..." "Твое слово, кум, - для меня закон, - ответил я. - Пойду поищу. Я тоже не смогу спать спокойно, зная, что где-то под землей блуждает человек, и не такой уж я бесчувственный, чтобы отказать в помощи..." И пошел на выручку!" - Какое счастье, что он тебя нашел! - радостно воскликнула Малена; она поднялась и налила ему еще пива. - Пополука знал о наших отношениях. В тот день, когда он передал мне твою записку, я хотела объяснить ему все, просто хотела излить душу, но он не пожелал меня выслушать. Только раз, один-единственный раз, мы были вместе на Серро-Вертикаль, и он нас там видел. И все понял... Голос Малены прервался, зато откуда-то из глубины души поднялся другой - голос сердца, который воскресил в памяти счастливые мгновения, тонувшие в молчании неба, что столь не похоже на молчание подземелья; свидетелем этих мгновений было лишь одиночество Тихого океана, распростершегося на горизонте далекой, недосягаемой мечтой. - Мне даже кажется, что я слышу твой голос на Серро-Вертикаль... Помнишь... Ты декламировал?.. Или импровизировал?.. Как хочу я умчаться в открытое море и не мыслю сюда возвращаться. Как хочу я, зажмурив глаза, слышать возгласы радости ль, горя: - Он погиб!.. - и не выдать себя! Как хочу улететь я стрелой, затерявшись в дали морской! - Это мысль беглеца, тебе не кажется?.. Я хотел бежать от самого себя, бежать от действительности... - Или от того, чего уже нельзя было избежать, поскольку тебя связывало слово... - колко заметила Малена; она не могла подавить в себе вспышку раздражения, вызванную, впрочем, не им, а самими событиями. - Как все это глупо запуталось! Какая бестолковщина!.. Можно подумать, что заговор готовили те люди, которые хотели его провала! - С отчаяния люди идут на все... - Если так объяснять... - Тебя, к счастью, не задело... - Зато ты оказался под ударом... - И не потому, что я был согласен с планом покушения, - прервал ее Мондрагон. - Я имел дело с людьми, которые не понимали, что мало покончить с одним _Зверем_, - необходимо поднять весь народ, чтобы изменить все в корне. Я неточно выразился, что они не понимали; как раз они все отлично понимали и даже чересчур много, для них не было тайной, что народное восстание им также грозит кое-чем, оно может ударить по их интересам... - Зачем же ты сам влез в это дело?.. Прости меня, говорить об этом сейчас поздно и даже глупо, однако ничего иного не остается, как задавать тебе вопросы, те же самые вопросы... Почему?.. - Почемууууу... - покачивая головой, протянул он, и это слово прозвучало, как скорбный вопрос. - Я и сам не знаю... - Ты даже взялся вести грузовик, который должен был в момент покушения пересечь дорогу президентскому автомобилю!.. - сказала она грустно и нежно. - Черт возьми! Ну, я-то один, а у остальных - дети, сестры, братья, семьи. Я один, и, кроме того, я был абсолютно уверен в успехе... А на всякий случай, - доверительно добавил он, - я собирался захватить с собой в грузовик оружие, чтобы ликвидировать диктатора, если он останется невредимым, - я же хорошо стреляю... А потом... - Он сжал ее руки и, изобразив некое подобие лукавой улыбки, сказал: - Знала бы ты, как я был всем этим захвачен... - Представляю себе. - Как охотник, который готовит ружья и патроны, собираясь идти на _зверя_... - О! Сумасшедший! - Скажи громко: "О!.." Один только звук... "о"... Ну, скажи скорее! - О!.. - O...O...O...O... - О...о...о...о!.. - повторяла Малена, и ее голос заполнял подземные своды, и повсюду раскатывался этот круглый гласный звук: оооооООООО!.. оооооООООО!.. - Представь себе, Мален, что это эхо - автомобильные колеса и что все эти колеса, все эти авто движутся вдоль длинной авениды, вливающейся в тенистый бульвар, что ведет к зоосаду. Представь себе также, что на этой улице находится такой скромный и неприметный человек, как я. В тот самый момент, в пять часов пополудни, на своем бронированном автомобиле проезжает "беспредельно могущественный", "беспримерно мудрый", "безукоризненно справедливый", "безупречно честный", откинувшись на заднем сиденье, с собачкой породы чиуауа на коленях, сверкая рубином на мизинце, воткнув в рот длинный янтарный мундштук с зажженной сигаретой. На каждом углу, у магазинов, у кинотеатров, отовсюду глазеет публика. Что происходит? Почему этот сапожник бросил недоделанную работу, а музыканты забыли о своей маримбе, почему владелец мебельной мастерской оставил своих клиентов, бармен из клуба спешит натянуть шляпу, пономарь - закрыть церковь, нотариус - расписаться в документе, врач - снять халат и выйти, находившиеся в отпуске офицеры и полицейские застыли как в строю по команде "смирно"... какие-то учителя, какие-то дорожники... Что они все тут делают?.. Почему собралась такая пестрая толпа в этот час, на этой улице?.. - Да, в самом деле... - задумавшись, прервала она, - но я пока не догадываюсь, к чему ты клонишь... - А вот к чему... Среди этой толпы очутился и я, сгорая от стыда и унижения, взбешенный тем, что, оказавшись случайно здесь, я как бы стал частицей этой когорты, которая за жалованье или за подачки вынуждена присутствовать на Центральной авениде и охранять жизнь "верховной особы". Мне стало так противно, что, желая очиститься от этой скверны, я вошел в первый же попавшийся погребок и, выпив залпом целую бутылку агуардьенте, сразу опьянел. Не знаю, уснул ли я за столом, но как будто сквозь сон услышал, как рассказывали о происшествии в городе, - и мне показалось, что я все это вижу во сне или в кино. Автомобиль - тот самый, на котором должен был в пять часов пополудни проследовать президент, остановился у ворот зоологического сада. Шофер открыл дверцу. Подлетает адъютант в галунах. Боясь опоздать хоть на секунду, мчится начальник полиции. Публика глазела, затаив дыхание от восторга. Из автомобиля вылез "безгранично великий". С его нижней губы, приплюснутой изгрызенным мундштуком, слетает улыбка, вестница хорошего настроения. Он шагает с надутым, чванным видом - неуклюже, как попугай на вывернутых внутрь когтях, и направляется прямо к клетке с тигром, возле которой развлекается группа офицеров и кадетов; плененный хищник расхаживает взад-вперед по клетке. Офицеры замечают президента, вытягиваются в струнку, все как один, и застывают по стойке "смирно" - грудь колесом, взгляд - перед собой, рука у кепи, три пальца на высоте правого виска. И так стоят они, пока "бесконечно любезный" не отдает команду "вольно". В едином движении, словно клавиши рояля, белые перчатки опускаются к красным брюкам. А тигр тем временем продолжает свою обычную вечернюю прогулку, зевает, облизывается, еле слышно урчит. "Сторож! - раздается голос "беспредельно могущественного" в тишине, нарушаемой только шагами зверя, - открой клетку, и пусть самый храбрый из кадетов войдет и погладит тигра..." Звон ключей, скрежет задвижек - бледные, дрожащие юнцы отступают. А тигр, будто поняв приказание, останавливается как вкопанный, что придает ему еще более угрожающий вид... "Нет среди кадетов ни одного добровольца?.. Ни одного храбреца?.. Ни одного мужчины?.. Неужели нет ни одного настоящего мужчины?" - спрашивает тот, кто является воплощением всех этих качеств. "Что ж, пусть в таком случае войдет один из офицеров!.. Вы, полковник!.. Или вы, капитан!.. Клетка открыта! Ну, чего вы ждете?.." От полковника остался лишь один нос - длинный, мокрый, в капельках холодного пота, зубы стучат, а от капитана - только гигантские эполеты, в которых утонула маленькая головка, а ноги дрожат и подгибаются. "Ха... ха... ха!.." - раздается хохот "безгранично великого", и в этом хохоте - безграничное презрение ко всем этим безгранично жалким людишкам. На глазах у сторожа - в трясущихся руках тюремщика зверей звенела связка ключей - и на глазах у застывших офицеров "всемогущий" невозмутимо приближается к клетке, входит в нее и, пока все остальные зрители продолжают дрожать от страха, гладит тигра, все так же невозмутимо, не выпуская изо рта янтарного мундштука с зажженной сигаретой, даже не уронив пепел на пол клетки. - А тигр? - спросила Малена. - Тоже дрожал! - поспешил ответить Хуан Пабло, покатываясь со смеху. Как легко она попалась в западню и приняла всерьез этот анекдот! Малене пришлось признать свою оплошность, но она не засмеялась - не потому, что обиделась, а потому, что все это было горько: так живо этот анекдот напоминал действительность, так ярко представилась ей вся эта ситуация, что совершенно естественным казалось горячее желание покончить с этим Зверем, заставлявшим дрожать даже хищных зверей в зоологическом саду. Они умолкли, сжимая друг друга в объятиях. Время шло, приближался час разлуки, а надо было еще так много сказать... Нет, не о прошлом, хотя человеку под маской, напоминающей огромный гриб с глазами, очеловеченными ревностью, хотелось задать тривиальный вопрос, спросить об этой букве "и", на которой обрывался ее дневник, спросить об офицерике, с которым она познакомилась на балу в военном казино. - Итак, "все закончилось тем, что он оказался значительно моложе меня, и..." - еле внятно зашептал ей на ухо Хуан Пабло, - и... и... и... что было потом? - Ничего. - А Л. К.?., юный Л. К.?.. - Больше я его не видела. Его звали и, наверно, еще зовут - Леон Каркамо... - Письма? - Он писал мне. Несколько. Я отвечала как друг, не больше. И не будем говорить об этом знаменитом дневнике, - засмеялась Малена; ей льстило, что он ревнует, - я принесла тебе книги. - Любовь моя!.. Книги... были моей страстью, но придется забыть о них... я - пеон с плантаций, моя новая роль вынуждает меня изображать неграмотного! - Мне напишешь, когда... когда научишься писать... - Они засмеялись и обменялись поцелуем. - Или попросишь кого-нибудь... - Она пыталась оторваться от его губ, ей не хватало дыхания. - Попросишь кого-нибудь, чтобы он за тебя написал... - Да! Да!.. а ты попросишь кого-нибудь, чтобы тебе прочли; тому, кто будет за меня писать, я скажу, что ты - бедная простая крестьянка, которая никогда не училась грамоте... - И после паузы добавил: - Кроме шуток, я буду писать тебе на другое имя, какое-нибудь обычное для здешних мест, чтобы не вызывать подозрений... - Р_о_са... - произнесла она, недолго думая. - Роса Гавидиа тебя устроит? - Если только это имя часто встречается здесь... - В школе несколько учениц носят эту фамилию. - Что ж, тогда - Роса Гавидиа, правда... - Он хотел было еще что-то сказать, но лишь искоса взглянул на Малену и промолчал - у него закралось подозрение, что она уже когда-то называлась этим именем, чересчур быстро выбрала она его для себя. - Что же касается меня, - продолжал он, - то Хуан Пабло Мондрагон, мир праху его, останется погребенным в полицейских архивах - слава Марату, моему герою, а также костариканцу из парикмахерской, научившему меня грамоте! Теперь я верну себе прежнее имя. Октавио Сансур, или еще лучше, короче - Табио Сан. - Звучит хорошо. - Или же просто - Сан... - Ты договорился с Дуэнде, сколько он возьмет с тебя, чтобы проводить до побережья? Деньги я с собой захватила... - Мы не говорили об этом... - Да, но надо отправляться не позднее завтрашнего дня. Я тебе оставлю для него деньги, ведь он этим зарабатывает себе на жизнь... - Только с одним условием... заем с последующим возмещением, и с процентами... - Глупыш... глупыш ты мой... - Она крепко обняла его. - Глупенький мой! - Моя! - Твоя! - Мален! - Только твоя! - Сейчас? - Навсегда! - А сейчас? - настаивал он в отчаянии. Она растерянно молчала... Говорить... Невозможно. Едва ли удастся оттянуть это, избежать... "Сейчас" - хотелось ей сказать, но какое значение в этот миг имели слова: тела их прильнули друг к другу, губы слились в бесконечном поцелуе; она ощущала лишь скольжение слезинок меж сомкнутых ресниц... "Сейчас, любовь моя, сейчас!" - казалось, взывал он, ищущий ее согласия, нетерпеливый. "Подождем!.." - умоляла она, отвечая нежным взором, однако уже не находя в себе сил сопротивляться этому человеку, вытянувшемуся рядом с ней на источавших дрему вечной тьмы покрывалах. Запахом окоте, сосновой смолы, копотью глиняного горшка, дымом костра были пропитаны ее волосы... "Подожди!.." - уговаривала Малена мягко и ласково. Губы ее стали влажными, груди уже освободились от одежды - она зажмурила глаза, и сердце полетело куда-то в неведомое. Они утратили ощущение реальности, сейчас вселенная принадлежала лишь им одним. Кайэтано Дуэнде курил - он то садился, то вставал, то начинал прохаживаться, как часовой, перед входом в грот. У него еще оставалось немного табаку Мондрагона, который тот забыл в доме Пополуки. Сам себя наказал, а обернулось это к лучшему... Да, к лучшему, - теперь покурит он, старик, привыкший к самокруткам из волокна маисовых листьев, крепким, острым, душистым, к сигаркам, свернутым так плотно, как сжаты веки у мертвеца, - теперь он мог покурить. Но курить так просто - это еще не все. Когда затягиваешься - надо думать, а когда выпускаешь дым, говорить самому с собой, вот как он сейчас рассуждает вслух, почесывая затылок и потирая руки. Он покачивал головой, будто стараясь вытряхнуть из головы облака, птиц, белок... И открыв глаза, стал озираться вокруг, действительно ли повылезали из его головы облака, птицы, белки, бабочки... Еще сигаретку, что ли, спрашивал он себя и отвечал утвердительно. С дымом проходило время, с дымом улетучивались мысли - время вне времени, от появления на небе такой новехонькой равнодушно-слепой луны до появления солнца, свернувшегося огненной гусеницей и скользящего по вершинам гор, словно зайчик от зеркала. Сигарета шипит, как шипят жаровни, на которых курится ладан; всему свое время, вот она торчит меж губ, а вот зажата в пальцах - а вот пришло время, и вытянутый указательный палец наносит легкий, словно мушиным крылом, удар и стряхивает пепел. Замерцала первая звездочка. Пора возвращаться, нет смысла ждать наступления ночи - путь до Серропома не близкий. Он поднялся, будто выполняя приказ оттуда, из-под земли, на которой только что сидел. Прислушался, что делается вокруг, даже дыхание затаил, чтобы лучше слышать, - дыхание старика уже натруженное, - не подошел бы кто, и, отмахнувшись от надоедливого слепня, спустился к гроту, облепленному летучими мышами, и исчез в подземелье, в губчатых сумерках, пахнущих стоячей водой. Молчание поглотило его шаги, он утонул в зеленоватой дымке, направляясь к окаменевшим змеям Арки каменных кактусов - в сердце Пещеры Жизни. Голода он не испытывал, но лучше все же поспешить. Может, угостят чем-нибудь, а то и выпить дадут. Каждый шаг его гулко раздавался на камнях - он хотел, чтобы его шаги были слышны, словно опасался уподобиться летучей мыши или стать летучей мышью, одним из этих созданий, таинственно возникавших из потустороннего холодного мира, бесшумно круживших по пещере и таинственно исчезавших, точно какие-то причудливые видения, точно эхо шагов - не его, а призраков: под землей отдается каждый шаг всех людей, которые шагали когда-то по земле. Он оглянулся, посмотрел вверх, оттуда, как из огромного светильника, лился свет, - проверил, не идет ли кто-нибудь за ним, и направился дальше по темному и угрюмому коридору, ведущему к убежищу Мондрагона. А чтобы предупредить о своем появлении среди каменных стен, однообразных, как лики святых, он начал надсадно кашлять, чихать; он зевал и вздыхал так, что ему мог позавидовать оркестр муниципалитета, в который он в юные годы не попал только потому, что ему больше по душе были вожжи. Так и не дали ему подуть в трубу, отдававшую плевательницей, - и послали в кучера. Много лет возил он людей на муниципальных дрожках, пока... не подрос первенец алькальда. Как-то июньской ночью этот первенец залил в себя немалое количество горячительного, так как они отмечали канун дня святого Петра и святого Павла, а потом взялся за вожжи... и вместе с дрожками и лошадьми бухнулся в глубокий овраг. Сам он, первенец, спасся чудом, вовремя успела его вымолить у бога мать; однажды ей приснилось, что сыну угрожает смертельная опасность и что умрет он без причастия. "Богородица скорбящая, не позволь этому свершиться!.." - воскликнула во сне мать. И чудо свершилось. С тех пор в церкви Голгофы, рядом с главным алтарем, на той стороне, где дева стоит у распятья, висит картинка; богомаз запечатлел на доске тот момент, когда дрожки летели в пропасть, спицы колес ощетинились и встали дыбом так же, как и волосы сынка алькальда, летевшего головой вниз, а вверху - в медальоне, среди облаков, изображена чудотворная богоматерь, внизу, у ее ног - убитая горем молящаяся мать, а еще ниже написано от руки название места, указаны час и дата необыкновенного происшествия, перечислены имена спасенных - так выражалась благодарность пречистой деве и подтверждалось, что богомаз забыл пририсовать только несчастных лошадей. Что верно, то верно: чудо произошло, но лошади погибли, так и не отмеченные на благодарственной доске в церкви, - и дрожки, выходит, падали сами по себе, - а Кайэтано после этого чуда остался без места, прогнали его из муниципальных кучеров. А ему по душе было править лошадьми! От лошадей перешла к нему шерсть и перешел пот, а дышал он, как будто колесо скрипучее катилось, и, видимо, господь бог наказал его, создав человеком, - иначе он, помимо своей воли, превратился бы в полулошадь, полуповозку. И что точно, то точно: последним пассажиром, которого он перевез со станции в поселок, была учительница по имени Малена Табай. Не было в ту пору и станции, если не считать остановку по флажку среди болота, где путники, собиравшиеся продолжать путь, находили пристанище в тени аматле, распростершего свои ветви, будто огромный зеленый зонт. С тех пор много воды утекло. Теперь уже выстроено здание вокзала, есть телеграф, и можно прочесть название станции - Серропом, которое выглядело, я бы сказал, по-кладбищенски - черные буквы на кофейном фоне. Теперь есть школа, которой раньше не было. Ее заставила выстроить новая директриса, та самая нежная голубка, которую он когда-то встречал у флажка и которая отдала этой школе все силы, так что не сбылись зловещие предсказания Чанты Беги, а эта Чанта Вега, если господь не соизволил иначе, возможно, в силу известных причин еще задерживается в чистилище. Не угадала, не попала она в точку. Вот то-то и оно, стало быть, ошиблась Чантисима, села между двух стульев. Она утверждала, дескать, ни на что не годится "училка", которая, словно сумасшедшая, во всю глотку читает стихи, а иногда, в строго определенные часы, заливается слезами; в учителя-то она пошла из-за нужды, а не по призванию и похоронила себя в этом несчастном селеньице из-за чистейшего разочарования в любви... Дуэнде замедлил шаг: откуда-то снизу, как бы из-под его ног, донеслись еле слышные голоса Малены и Хуана Пабло, глухие, словно стенания жухлых листьев. Он шел по уснувшей листве - по словам, обернувшимся в пыль теней, подходил осторожно, боясь нарушить уединение влюбленных и не решаясь окликнуть этих двоих, которым пора уже было разлучаться. Шаги. Малена поспешно поднялась. Волосы ее рассыпались, а одежда - будто сам дьявол вел бой быков. На ощупь вытащила она из сумки гребень и стала искать шпильки. Скорей! Одну шпильку в губы, вторую - в волосы, третью - рука нащупывала на земле. А Хуан Пабло пошел навстречу старику, который не спешил подходить, намеренно замедлял шаги, точнее - топтался на месте. Прическа в порядке, теперь - платье; никак не могла продеть правую руку в рукав. С трудом его натянула. Рванула второпях. Даже швы затрещали. Даже плечо заныло. Сзади, около лопатки... Как глупо сшито платье! Воротничок, чулки... Лопнула резинка. Нашла концы, связала узлом, затянула. Эх, петли спустились. Чуть не потеряла серьги. Хуан Пабло вернулся к Малене. Поцелуй. Не смог уйти от нее без поцелуя. Взял за подбородок, как маленькую девочку, приподнял лицо и, наклонившись, нежно поцеловал. Она вздрогнула и прикрыла глаза. А когда открыла - он уже вышел из убежища. И все же Малена не чувствовала себя одинокой. Она ощущала рядом чье-то присутствие. Теперь ее одиночество не будет казаться таким страшным. Как бы далеко он ни был, все равно она ощутит его рядом. Одиночество без него - вот что было бы ужасно. Но теперь с ней повсюду будет... сердце ее сжалось, а мысли расходились кругами, как от землетрясения... А кто с ней будет рядом, если Мондрагон выйдет из этого лабиринта лавы, камня и мрака и его поймают?.. Покойник?! Она не удержалась, вскрикнула. Хуан Пабло взял ее под руку. Наступал час разлуки. Обнявшись, они дошли до Арки каменных кактусов. Перед ними маячила спина Кайэтано Дуэнде. Стаи летучих мышей, обгоняя их, спешили навстречу ночи. Невозможно оторваться друг от друга. Он проводит ее до самого выхода. Дуэнде всматривается и вслушивается - дозорный вовремя предупредит об опасности. Суровые, будто куски лавы, они чувствовали, как горе разделяет их, отдаляет друг от друга. Поцелуями пытались они скрасить печальное расставание. Вот уже показались холодно мерцающие звезды. Пора. В воздухе реют стаи летучих мышей. А кем были они для этих зверюшек, пролетавших, попискивавших, касавшихся их крыльями, едва не налетавших на них? Малена и Хуан Пабло замерли на месте. Не проронив ни звука. Лицом к лицу стояли они во мраке ночи, ожидая, что ночь промоет им глаза и тогда смогут они еще и еще раз взглянуть друг на друга - кто знает, быть может, в последний раз. Хуан Пабло пристально вглядывался в Малену - как хотелось похитить, унести с собой ее образ, скрыть его на дне своих глаз, спрятавшихся в складках распухшего лица. Тщетно пытался он изображать веселую улыбку, улыбку человека былых счастливых дней, но что могла выразить эта пергаментная маска, по которой, словно отшлифованные гальки, скатывались крупные и прозрачные, холодные капли, скатывались и разбивались... Ах, сколько слез стоит крушение надежд, гибель желаний!.. Он жадно вглядывался в ее лицо, а Малена оледеневшими пальцами водила по бесформенному лицу Хуана Пабло и каким-то глухим, словно отсыревшим, еле слышным голосом шептала, что именно таким она хочет сохранить его образ в своей памяти. Вспоминая его лицо, она будет черпать силы, чтобы ждать и выдержать. Это лицо, так непохожее на человечье, этот грибообразный нарост скрывает человека неколебимой воли, который решил вернуться к труженикам побережья, влачащим нечеловеческую, звериную жизнь, - вернуться ради того, чтобы начать заново борьбу. Ее пальцы, ставшие снова мягкими и нежными, легкими, трепетными движениями касались лика зверя, раненого зверя... Он вырвался из ее объятий, круто повернулся и быстрым, размашистым шагом зашагал обратно. Оглянувшись, она уже не увидела его. Он исчез в какой-то темной расщелине. Она наугад помахала рукой. Хуан Пабло смотрел, как постепенно сгорал ее силуэт в зареве угасавшей вечерней зари. Сильным рывком он подтянулся ко входу в пещеру и оттуда продолжал следить за девушкой до тех пор, пока не потерял ее из виду, пока от напряжения не навернулись слезы на глаза. Он откинул голову, но разобрать что-либо в быстро наступивших сумерках не мог. Они были уже далеко. Кайэтано Дуэнде шел впереди, за ним Малена. Растаяли их тени в необъятной и темной ночи, сверкавшей мириадами светляков.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  XVI - Гляди-ка, тетя, гляди!.. Мальчик, как всегда, прислуживал Анастасии на полуночной мессе в дверях таверны "Гранада". - Сосут и сосут эти гринго! - Гляди-ка, тетя, гляди!.. - повторил мальчуган и повернул голову - она была похожа на черную растительную губку, наскоро обстриженную чьими-то ножницами. Он, вытаращив глаза, уставился на человека, который только что слез с велосипеда. Слез бесшумно. Будто какое-то жесткокрылое насекомое, сбитое на лету яростными ударами джаза, отдававшимися по улице так, что в ритм им отзванивали все оконные стекла. Человек с велосипедом подозвал его. Сначала поманил рукой, затем замахал шляпой - снял ее с головы и стал обмахиваться, хотя ночь была очень холодная. Человек сплюнул. Сочный плевок. И сам человек, очевидно, не заметил, что сплюнул, правда, во рту уже было сухо. Рин-трин-трин, рин-трин-трин!.. Случайно он задел локтем звонок велосипеда, о который опирался; человек явно нервничал, прерывисто дышал, шляпа в его руках трепетала, точно веер. Наконец малыш понял, что подзывают его или их с теткой вместе, а тетка ничего не замечала, все внимание ее было приковано к тому, что происходило в таверне, она смотрела туда и приговаривала: - Сосут и сосут эти гринго! "Сипе"!.. "Си...си...пе!" - сорвался с места мальчуган и, звонко отшлепывая босыми ногами по сырому от ночной росы асфальту, подбежал к велосипедисту и только тут узнал его... "Сиииии... пе... сиииии... пе... сиииии... сиииии... пе... сипе!.." - как бы нажимая на педали, притоптывал мальчик по земле, возвращаясь после разговора с велосипедистом к тетке. А та зевала, зевала все чаще, все шире, и вот уже лицо ее казалось огромнейшим ртом - нельзя было понять, от голода это или от недосыпания, не то от того и другого сразу: пусто в желудке, пусто в глазах, пустота во всем теле, однако язык без устали работал: - Сосут и сосут эти гринго! - Тееееенька! - потянул ее за руку мальчуган. - Там сеньор Непо. Говорит, чтобы подошли к нему! - Сеньор Непо?.. Раз зовет - значит, надо!.. - Мулатка оторвалась от двери и пошла к велосипедисту, больше не слушая продавщицу фиалок, незабудок, жасмина, гвоздик, "морских игуанит", девиц непорочных и замужних женщин, которая хотела ей что-то рассказать. Опять, вероятно, вздумала что-то такое ляпнуть, как тогда, под сочельник, когда, изрядно хлебнув, вылезла она на улицу и завопила: "Хочешь верь, хочешь не верь, а это я, Гумер, с самого неба свалилась и здесь объявилась!.. Сколько же там рыжих ангелочков-янки!.. Все равно что в кино..." "Вино в голову, видать, ударило - увидела то, чего и в помине нет... тоже мне, сравнила с ангелами этих белобрысых болванов, рожи под фуражками точно задницы!.." - отрезала ей в ответ Анастасиа и сейчас за словом в карман не полезла бы, да недосуг - пошла, не дослушав болтовню Ниньи Гумер. - Два колеса - два башмака, а молодец молодцом один... Кто угадает!.. Только я, только я... - приветствовала мулатка сеньора Непо, который, придерживая за руль велосипед, легко катившийся под гору, спускался к Почтовой арке. - Попросил разрешения прийти на работу попозже... - А поскольку работа - преступление, - прервала его Анастасиа, - и преступник всегда возвращается на место преступления, то и вы никак не могли удержаться, чтобы не сунуть сюда свой нос! - Мимоходом, просто мимоходом. И задержался здесь потому, что увидел, что ты торчишь в дверях... - Сосут и сосут эти гринго! - Эка новость! - Новость не новость, зато истина! Мальчик следовал за ними мелкими шажками, семеня маленькими босыми ножками, - доволен он был, что идет рядышком с задним колесом велосипеда, которое вертелось, вертелось, вертелось, а дон Непо, как заправский бедняк, топал по земле пешком. Недаром всякий раз, как разговор заходил о том, что кто-нибудь завел себе сипе, тетка говаривала: "Топай, деточка, по земле, нажимай, земля - велосипед бедняков". - Вы сейчас домой направляетесь?.. - Мулатка прибавила шагу - мужчина шел так быстро, что ей тоже пришлось "поднажать на педали". - Домой. Правда, дома я уже был, потом уезжал, снова вернулся и снова уехал. Ищу внука, нынче он уехал спозаранку и до сих пор его нет как нет. Хуже всего то, что уехал он на телеге - мало ли что могло случиться в пути. Уже спрашивал о нем и на строительстве, куда он возит известь. Был в Гуарда-Вьехо, в Ласарето, повсюду был - нигде нет. На Марсовом поле был, в Сайта-Кларе, в Вилья-де-Гуадалупе, даже там, где монахи-салесианцы строят... - На вашем месте я обратилась бы прямо в полицию... - Почему прямо?.. - Холод сжал его сердце, как только он вспомнил о своем помощнике, об этом беглом заговорщике, которого разыскивает полиция, хотя, по правде говоря, мулатка права: из полиции сразу дали бы знать, если бы что-нибудь произошло с Дамиансито, а что касается помощника, то лучше о нем не спрашивать даже по телефону. - Конечно... - настаивала Анастасиа. - Полиция все знает, она знает, кто и где "отсиживает", кто ранен и лежит в госпитале, а кто уже стал закуской для могильных червей... - Типун тебе на язык! - Я же пошутила!.. Как он может погибнуть!.. Известно бы стало... Вести перелетают быстро, тем более теперь, когда есть эта балаболка - радио! - Радио не по мне! Радио?.. - скривил в усмешке губы дон Непо, даже усы зашевелились. Он поморщился от отвращения, которое тут же сменилось раздражением. - Радио?.. Довольно с меня и той шлюхи, что от радио пошла - этой "Роколы"! Как услышу, так тошнота подступает! - Конечно, вам по вкусу, плут вы этакий, больше эти пон... пон... пон... на маримбе, в три утра. Вы же человек старой закваски и предпочитаете вальсы... - Даже маримба, Анастасиа, даже маримба. Раньше она мне нравилась, а теперь слушаешь, слушаешь без конца - оскомину набил... - Рааааадиогазеееета!! - завопил мальчишка, выбежав вперед и изображая хромого - одна нога на тротуаре, другая - на мостовой. - Вот видите, даже мой цыпленочек помешался на "Радиогазете"... - А то еще говорят, те-е-нька... - обернулся мальчуган. - Лоте-лоте-лоте... рея... на билет - велосипед!.. - А у меня аж челюсти сводит, как услышу: "Доктор, не могу ходить, чем болезнь эту лечить? - Ха, пользуйтесь голубыми такси". - Ну, так это фирменная реклама такси, - заметил дон Непо. - Это форменное издевательство над людьми, а не реклама!.. Раздались удары часов на башне, повторенные эхом. - Надеюсь, - продолжал свою мысль Непомусено, - может, он к этому часу явится. Никогда Дамиансито не задерживался до глубокой ночи. Просто ума не приложу. - Спросите в полиции... - Завтра, пожалуй, так и сделаю. - Но как же можно лечь спать, не разузнав? Узнайте сейчас же. Вот будем проходить мимо лавки "Ла Селекта", где дон Чако торгует, попросите разрешения позвонить по телефону. - Да нет, лучше уж я не буду ложиться, поеду искать. Что бы еще сделать? А полиция... да, да, полиция... Ловушка это - с полицией-то, спросишь, да засядешь кормить клопов... - Что правда, то правда, - широко зевнув и потянувшись, согласилась мулатка. - А вы не спрашивайте о внуке, о Дамиансито. Кто вас просит называть имя? Спросите о телеге с быками... - Все равно... - Ладно, не хотите спрашивать у поли... пов, не спрашивайте... - Давайте у Колумба съедим по тамалю, - предложил дон Непо, подгоняя велосипед и ускоряя шаг; он по-прежнему шел пешком и увлекал за собой обоих своих спутников. - Что верно, то верно, - поддержала Анастасиа. - С хлебом и горе не горько... - А то перекусим здесь, в "Сайта Роса", у негра Роу... - Дорого здесь, дон Непо, да еще к тому же тут тоже есть "Рокола". Лучше у Колумба, на свежем воздухе, спокойнее, а кроме того, там, ежели еще чего захочется, перейдешь площадь и зайдешь к китайцу, что торгует требухой... - Нет, по-моему, вкуснее тамаль с лепешкой, с кофе... - И мне это тоже по вкусу, да ежели еще отщипываешь по кусочку... Торговка тамалями отделила три порции густой маисовой каши с кусочками мяса, завернула в банановые листья. Анастасиа взяла их в руки, но, обжегшись, стала дуть на пальцы; перекладывая тамали с руки на руку, торопливо понесла их к скамье. Усевшись рядом, дон Непо, мулатка и мальчик развернули тамали и принялись их уписывать - без хлеба, без кофе, ни того и ни другого у них не было, - орудуя пальцами. Две головы повернулись одновременно: голова дона Непо и голова мулатки. Откуда-то донесся перестук колес телеги. Они выжидали - кусок застрял в горле. Вдруг Дамиансито?.. Дон Непо не выдержал, отложил тамаль и встал... И в самом деле - оказался Дамиансито... Он был один, без помощника... Дон Непо пошел навстречу... Внук проворно соскочил с телеги, подбежал к быкам, остановил их... Анастасиа сорвалась со скамьи - она готова была беспощадно расправиться с мальчишкой, который пытался было вскарабкаться на велосипед и нажать на педали, но не сумел и уронил машину. - Стой, несчастный, не то убью!.. - кричала му^латка, бросившись вдогонку за мальчуганом. - Стой, тебе говорю!.. Стой!.. Дамиансито поздоровался с дедом, улыбнулся, почуяв аппетитный запах тамалей, и сказал: - Одному только богу известно, до чего хочется проглотить тамальчик! Еще когда проезжал я Пласиту, мне навстречу попадалось много торговцев тамалями, и очень уж аппетит у меня разыгрался, но я не стал останавливать быков, и без того они притомились. - А твой помощник? Где его оставил? - Моего помощника?.. - Крики Анастасии: "Стой! Остановись!" - слышались уже где-то вдалеке; видимо, никак не могла она догнать малыша. - ...Помощника я оставил там, за скотобойней, где начинаются зольники без конца и краю. Там он остался ждать поезда. - Ас Хуамбо он говорил? - Думаю, что говорил. Они были вместе... - Тамаль у тебя остынет... Похоже, эта женщина совсем рехнулась. Ненормальная, готова убить ребенка только за то, что он на велосипед сел... Обеими руками Дамиансито запихивал тамаль в рот, да с таким наслаждением, будто отродясь не пробовал ничего вкуснее тамаля. Дед понизил голос: - Я тут совсем извелся - смотрю, тебя нет и нет. Даже на работу не поехал. Попросил отпустить. А вдруг, чего доброго, вас арестовали! А может, думаю, задержали из-за того, что на телеге фонаря нет... - Как раз из-за этого задерживали. Один полицейский хотел даже забрать... - Вот видишь... - Но я уже был один. - К счастью! Ну, и как? Отпустил? - У меня с собой была фактура на перевозку извести для дворца, который строит директор полиции за Санта-Кларой. Показал - и все в порядке. - Именно этого я и опасался. Придерутся к какой-нибудь ерунде. Дальше - больше. А в полиции размотают, кто такой этот помощник. Даже злейшему врагу моему не пожелаю того, что пришлось мне пережить за эти часы. Чего только не приходило в голову - и что тебя избивали, и что тебя повесили... одна отрада - велосипед, хотя подчас я так волновался, что казалось, еду не на двух колесах, а на ослином хвосте. Пропадешь ни за грош, даже сам не знаешь, когда и где. Такова уж судьба. За одну ночь по макушку увязнешь, и не успеешь уразуметь, что к чему... А насчет этого человека, так мы даже не знаем, как его зовут. Говорил он, что его имя Табио Сан. Может, это прозвище?.. Табио Сан... Попробуй-ка разберись... Он привстал со скамьи, на которой сидел рядом с внуком, поглощавшим подрумяненный тамаль. Захватывая в щепотку маисовую массу, внук запихивал ее глубоко в рот и, казалось, испытывал удовольствие не только от самой пищи, но и от облизывания пальцев - тщательно облизав их, он брался за другой кусок тамаля, иногда обнаруживал в маисе косточку с мясом. А дед, стоя у скамьи, вытягивал, насколько мог, шею, разыскивая Анастасию и мальчугана. Но тех и след простыл. На площади высилась статуя Колумба, взгроможденная на колонну перед бассейном с затянутой зеленоватой слизью стоячей водой, в которой обитали лягушки. - Исчезли они вовсе, - произнес дон Непо, так и не увидев мулатку, которая продолжала догонять мальчика; подбирая по пути гальки, она бросала их в мальчугана, а тот во весь дух мчался уже через Театральную площадь. - Более сумасбродной и нескладной женщины я не видывал. Мальчонку вот жаль... Значит, птичка улетела, сынок? - обратился он к молчавшему Дамиансито. - Я все думаю о том, что вы сказали... об этой нескладной женщине... - Заканчивай, да пошли. Может, еще хочешь? Молодость аппетитом славится! - Да вознаградит вас господь, дедушка, но я уже сыт! - ответил внук, подходя к лежавшему на земле велосипеду. - А что, если вашу "лошадку" мы погрузим на телегу, пусть отдохнет... - Как хочешь, сынок. - Дон Непо подошел к Дамиансито и ласково потрепал его по плечу. - Я счастлив уже оттого, что вижу тебя целым и невредимым! Пустились в путь быки - грузные, неторопливые, покорные; покатились колеса телеги - потекли мысли деда и внука. Много вопросов вертелось в голове у каждого, но они не проронили ни слова... Прошел ли поезд, которого поджидал помощник? Успел ли он вскочить и уехать? Быть может, и успел - поезда здесь замедляют ход. А если случаем он опять вернется к ним?.. Об этом, впрочем, думал один дед. Смутная тревога не покидала его: если тот опять появится у нас дома, скажу ему, что оставаться нельзя, очень опасно, чересчур опасно. Он это поймет. В первый раз пронесло. И к тому же я не знал тогда, кто это, да и явился он, словно из сна. Конечно, я спал, а проснувшись, увидел перед собой... Кого?.. Человека, который мне приснился, вожака, которого только что видел во сне, когда он стоял на огненной карете, среди мужей и дев бури, вздымавших вверх знамена, плуги и винтовки, и еще призывал: "Вперед, люди! Люди, вперед!.." Но все это было во сне, а как проснулся, так увидел рядом с собой этого человека из плоти и крови. Спустился он с огненной кареты - и будто из сна я вытащил его, тащил, тащил, пока не увидел живого, реального, возле постели. Теперь было иное. Дон Непо как бы пробудился после тяжелого кошмара. Пробудился, дрожа при одной мысли: а вдруг что случится с внуком и с ним... ну, с ним - не важно, он уже стар, пусть даже убьют... Поток мыслей оборвался - он решил не принимать пришельца, если тот возвратится, вот и все. Спросил у внука: - А Хуамбо что поделывает, куда он подался? - К себе домой, - ответил Дамиансито, - мы оставили помощника ждать поезда, а Хуамбо поехал со мной до центра. Самое любопытное было то, что с ним прибежала собака и с ним вернулась - что за зверюга! - А помощник говорил с Хуамбо? - снова спросил его дон Непо. - Должно быть, говорил... - Так, значит, ты не слышал? - Нет, я ушел, надо было получить по счету да отдохнуть. А после встретился с ними - опять на том же месте, как условились, на углу Лас-Араукариас. - А тебе, сынок, он о чем-нибудь говорил? Вечно старики докучают вопросами, но ведь если, черт побери, не спросишь, так ничего и не узнаешь, вот и бродишь по свету - ни дать ни взять живой покойник! - Да, об одной большой заварухе, которую они затевают. Похоже, что-то новое, еще невиданное. Все мы, кто работает, остановим нашу работу в условленный час какого-то дня - только какого, еще неизвестно, никто не знает. И не начнем работать до тех пор, пока нам не увеличат жалованье, пока не сократят время работы, пока... не знаю, что еще... - И таким образом хотят добиться чего-нибудь от правительства? - неопределенно протянул дед, прикидываясь, что он ничего не знает, хотя Табио Сан посвятил его в свои планы, но если бы даже пришелец не сделал этого, так или иначе дон Непо видел во сне огненную карету и уже догадался, что незнакомец - народный вожак; однако надо было выведать у внука, не предлагал ли тот ему активно участвовать в их делах, не вовлечен ли внук в эту опасную затею, которую он, дон Непо, считал переливанием из пустого в порожнее: еще бы, без оружия свергнуть правительство - ха-ха, где же это видано? Армейские грузовики, перевозившие из Ла-Педреры строительные материалы для сооружения взлетных дорожек на аэродроме, то и дело окатывали их ослепляющим светом своих фар, оглушали рокотом мощных моторов, и лишь временами дон Непо и Дамиансито могли насладиться молчанием ночи, пронизанной таинственными звуками и мерцающими звездами, залитой лунным светом. - Вот таким образом, дедушка... - ответил наконец Дамиансито, мысли его текли медленно, так же как брели его быки, - путем забастовки хотят свергнуть правительство и отобрать власть у "Тропикаль платанеры", у электрической фирмы, у железной дороги... - К счастью, он уехал, да поможет ему там господь бог. Чересчур рискованно было держать его у себя. Вот, к примеру, Консунсино так и таращила глаза - нет, не глаза, а кинжалы! - на твою телегу всякий раз, как ты проезжал мимо, и все расспрашивала, что это за подручный у тебя, больше похож он, дескать, на хозяина... На углу Лас-Араукариас, совсем рядом с железнодорожной насыпью, остался Табио Сан, помощник; он ждал первого поезда, чтобы ехать дальше. Луна подчеркивала тени на железнодорожном пути - линейные часы без стрелок и цифр, часы, у которых каждая шпала отмечала минуту вечности. На первый взгляд он не поезд поджидал, а время; выжидал тот условленный час, когда все должно было остановиться - и поезд, и луна, и телега, бесшумно удалявшаяся по зольникам, праху смерти. Рывком он натянул шляпу на лоб и решил не ждать, пошел мимо беззубых рвов, мусорных куч, мимо теней бродячих собак и лошадей, пока не поравнялся с белопепельным деревом, к которому прилепилось что-то похожее на лачугу. Он постучал в дверь цвета старой коры. - Кто там?.. - немного погодя послышался из-за двери голос, хриплый от кашля. - "Чос... час... мой_о_н... кон..." Подалась сонная дверь - такие двери обычно не знают, кто через них проходит, - и открылся проход в крошечное патио с засохшими, парализованными геранями и розами, на которых было больше листьев, чем цветов, и больше ветвей, чем листьев, и все это сплошь покрывала мертвенная пыль пепла. Он подошел к жилищу, входом в которое служило, очевидно, старое окно. Дряхлый пепельно-серый пес - спина его, покрытая плешинами и плешинками различных размеров и форм, напоминала географическую карту - встретил Сана ворчанием. Пес с окаменевшим взглядом был из тех собак, что не умеют радоваться и от удовольствия лишь ворчат. Он поднял голову и пошевелил хвостом, когда пришедший хотел его приласкать. Жилые комнаты находились ниже. Табио Сан спустился по ступеням, даже не глядя под ноги. Жил он тут недолго, но эти три ступеньки ему были хорошо знакомы. Керосиновая лампа освещала нехитрое убранство - зеркало, комод, стол, стулья, с которых, по-видимому, недавно смахнули пыль, но они снова покрылись пепельным налетом. Следуя за ним, в комнату, потягиваясь, вошел и дряхлый вислоухий пес, на пороге затряс мордой, будто желая стряхнуть дремоту, а за псом появилась и Худасита. Она было задержалась в дверях, выходивших на улицу; прижавшись ухом к доске, прислушалась, не идет ли кто. Не то подавляя улыбку, не то сдерживая слезы, она поздоровалась с пришедшим. Вглядывалась в его лицо, отводила глаза, жевала губами, но не произнесла ни слова. Ей было настолько приятно видеть его здесь живым и здоровым, что... - Что же это такое, ты стал похож на паяца!.. - вот и все, что смогла она наконец вымолвить. - Паяц из цирка большого дикого _Зверя_!.. - попытался он пошутить, боясь, что она начнет изливать свои чувства по поводу его вида - он был одет бедно, в простых штанах и рубашке, в старой, порванной пальмовой шляпе, в крестьянских самодельных сандалиях-гуарачас вместо туфель и с ног до головы покрыт какой-то белесой пылью, белее, чем седая пыль пепла. - Мне удалось добраться сюда под видом грузчика, на повозке, груженной известью. - И лицо ведь изменилось. Оно таким не было. Стало какое-то толстое или распухшее. - Года сказываются, Худасита, и работа на побережье. - А вот по разговору - тот же... Она вышла в другую комнату, служившую спальней, и принесла какой-то предмет, спрятав его под фартуком, а затем с решительным видом, словно выполнение долга побороло чувство стыда, поставила на стол. Этим предметом оказался большой эмалированный ночной горшок немецкого производства; дно горшка было двойное. Всякий раз, когда Табио Сан появлялся здесь, она напоминала ему инструкцию - хотя ничего не было проще этой инструкции. - Если услышите, что в дверь стучат, прежде чем пойти открыть, используйте его... - Не смеши меня! - Используйте его! - А если позовут не меня и мне надо быть наготове?.. - Используйте его! Ваша обязанность - иссс... пользовать его... - Ладно, честно говоря, при одной мысли о том, что нагрянула полиция, я, конечно же, его использую... и океаны покроют материки... ха-ха-ха!.. - расхохотался он и обнял ее. - Ну, как ты поживаешь, Худасита?.. Ты даже не обняла меня! - Смотрите, еще ребра поломаете! Это вас надо спросить, как вы поживаете, а что касается "кума", - показала она на горшок, красовавшийся на столе, - так лучше держать его полным, если есть какие бумаги, пусть будет собачья моча, пусть Бласко его наполнит, хотя он настолько стар, что даже для этого непригоден... - Пусть будет хоть самого дьявола... лишь бы не нашли переписку, Худасита! - Когда заберете оттуда письма, я отмою его кипятком с щелочью и креозотовым мылом. Больше так оставлять нельзя - воняет... - Эх, горшок-то не простой... мыть его нельзя водой! - Смотри-ка, даже стихами заговорил!.. Однако если его не мыть и не оттирать губкой с песком, то весь дом провоняет, как матрас паралитика! - И все же, пусть будет так, для безопасности... - Преувеличиваете... - В таких делах я предпочитаю преувеличивать, ты знаешь. - Может, вы и правы. Если бы мой сынок так остерегался, им бы не удалось его схватить. Уже шесть лет миновало, как его расстреляли. Шестерых в тот день расстрелял _Зверь_... Ах, за эту кровь еще надо отомстить... видит бог, надо отомстить! - Ну, "кума" уже можно выставить вон, бумаги я достал! Худасита, вдова Мужа, как шутливо называл ее Табио Сан, убрала таинственный горшок с двойным дном для хранения документов, который открывался и закрывался автоматически, - некое подобие сейфа. - Все пакеты, - пояснила Худасита, - поступили в мешках с золой, их приносил человек, лицо которого мне еще ни разу не удалось разглядеть, так оно измазано. Ну вот, этот человек заглядывает сюда вечером, собственно, уже ночью. Где бедняки живут, там рассветает и вечереет быстрее, чем в кварталах богачей. Не припомню, рассказывала ли я вам. Выглядит он, как выходец с того света, как душа какого-нибудь угольщика, принесшая в своем мешке пепел мертвеца, и говорит так мало, что если бы не приходилось обмениваться паролем, так я ни разу и не услышала бы его голоса. Вот в последний раз он сказал мне всего несколько слов: "Сеньора, советую вам просеять золу из этих двух мешков, я ставлю их отдельно, и сохраните то, что найдете там..." - Так и сделала? - Конечно. Чего мне стоило достать подходящее сито, лучше не рассказывать. Заказать бы его, да просят слишком дорого. В конце концов устроилась, как смогла, - взяла в долг. И на сите, точно блохи, остались кусочки металла, они оказались буковками. Ну и работенка! Пришлось просеять два мешка золы. Не знаю, право, принесет ли еще. - Вот как раз это я и хотел узнать. Где находится шрифт? - Здесь. А сейчас читайте ваши письма. Рука Сансура без колебаний потянулась к пакету, по его предположению, от Малены, - и он не ошибся. Первую, вторую, третью странички проглотил залпом. Отчет был полный. На этот раз, если все пойдет так, как задумано, он может лично обсудить с ней выводы - слишком оптимистические и рискованные. Среди других сословий выделялось своей покорностью и безропотным подчинением властям учительство, привязанное к государственному бюджету нищенским жалованьем, но вместе с тем - и быть может, именно поэтому - среди учителей более всего ощущалось недовольство. В этом Малена была права. Оставалось установить, насколько глубоким было это недовольство, и не связано ли оно с какими-то личными мотивами, и не ограничивается ли оно только словесными протестами. Хозяйка дома вынесла "кума" и, вернувшись, предложила Сансуру перекусить. Расстилая скатерть и расставляя тарелки, она отрывисто бормотала что-то себе под нос, будто клохтала курица-наседка. - Что ж, пойду умоюсь... - наконец проговорил он, все еще находясь под впечатлением от письма Росы Гавидии, как именовалась теперь Малена, и странички которого еще держали его исцарапанные руки, покрытые мозолями и белые от известковой пыли. - Я посоветовала бы вам хорошенько почиститься. В волосах и на лице пыль от негашеной извести, и если на них попадет вода, беды не оберешься. - Что верно, то верно... - Чем бы вас угостить? Яичница с томатом и лучком, немножко риса с молоком, с корицей, как вы любите. Знала бы, что приедете, так приготовила бы кусочек мяса... - Я пойду с тобой на кухню. - И будете совать нос не туда, куда надо, и у меня все сгорит. Оставайтесь-ка лучше здесь, со своими бумагами. Ел он с большим аппетитом. Проглотил яичницу и накрошил в сковородку хлеба, чтобы тщательней подчистить. Рис с молоком съел тоже до последней крупинки, до последней крошки корицы. Кофе. Сигарета. И спичка вместо зубочистки. - Постель готова, если хотите прилечь... - предложила Худасита; внезапно ее одолел приступ сильного кашля, и, прокашлявшись, она с трудом проговорила: - Чем объяснить, говорю я, что одни письма вы читаете, а другие нет, и как вы узнаете, где самое интересное?.. Вот мне так не узнать. По цвету, что ли, определяете, или по запаху, или еще как?.. - Была бы гадалкой, узнала... - Да если не умеешь гадать... тот, у кого рука ближе к сердцу, не ошибется... - Руководствоваться этим рискованно. В борьбе, которую мы ведем, нельзя полагаться на чувства, на интуицию... - Но сердце стремится туда, куда его влечет, а не туда, куда его тащат... - Было бы неразумно... - Читайте, читайте свое письмецо... - Это отчет... - А между строк... - И то, что написано между строк, тоже небесполезно знать. - Ну, оставляю вас, покойной ночи. - И тебе того же. - Ах да, чуть было не забыла... Возьмите-ка лампу да посмотрите шрифты. Взгляните, как я их устроила... Он поднялся со стула, хотя чувствовал себя очень усталым, взял со стола керосиновую лампу и пошел вслед за Худаситой на задний дворик, где была проложена сточная труба на случай зимних половодий и где находился старый очаг. В топке очага пять горок разного шрифта поблескивали при свете лампы, - Очень хорошо. Эти свинцовые вулканчики причинят больше ущерба, чем пулемет. - Вам понравилось, как они сложены? - Удачно. Это наводит на мысль о гербе Федерации. Если бы пять вулканов на гербе были сложены из типографских литер да еще к тому же могли бы одновременно извергаться, вот было бы здорово... Но все же не стоит оставлять их открытыми, надо спрятать понадежней - у полиции особый нюх на пули и типографский шрифт, они будто притягивают ее магнитом. - Завтра сделаю. А сейчас пойду лягу. Спокойной ночи. Захватите лампу с собой, в моей комнате есть ночник. До завтра. Она вышла. В сумраке дворика растворились ее бледное лицо цвета пепла, седеющие волосы - пепельные струи, платье цвета лежалой золы. Он возвратился в свою комнату. Волосы, лицо, одежда, руки - все было покрыто белесой известковой пылью. Словно два призрака встретились и разошлись восвояси. Часы без пружины показывали час, которого не было. Он вскрывал конверты, вытаскивал листки бумаги и пробегал их глазами, присев на краю койки. Затем наклонился к огоньку керосиновой лампы, стоящей на ночном столике, снял сандалии, закатал рукава рубашки, расстегнул ремень - подсобный рабочий, пеон, покончив с работой и оставив телегу с грузом, ре- шил сбросить с себя одежду, вымазанную в извести, яркая белизна которой завтра будет погребена под мертвенной белизной золы. Спал он без одежды - отсыпался за все ночи скитаний, когда приходилось спать не раздеваясь. Сообщения из столицы. Протесты шоферов, водителей автомобилей. Они неизменно проявляют солидарность, если речь заходит о пересмотре водительских прав или других документов на машину, если надо отделаться от штрафов за нарушение правил уличного движения. К ним примыкают и водители автомобилей, купленных в кредит в импортных фирмах, которые продают свой товар по ростовщическим ценам с помесячной выплатой. Эти водители работают на машинах, считая их уже своей собственностью, хотя еще не выплачены полностью взносы, а тем временем растут цены на горючее и на запасные части, и в итоге увеличиваются прибыли импортеров автомашин. Вместе с шоферами грузовиков и легковых машин выступают и работающие на твердом окладе шоферы такси, принадлежащих частным предпринимателям, которые эксплуатируют эту отрасль городского транспорта... Он зевнул. На улице в ночной тишине слышался лишь легкий свистящий шум крыльев летучих мышей, сходивших с ума по луне, щеголявшей в подвенечном пепельном платье, - романтический образ времен его обучения в парикмахерской и жизни в квартале мясников; ему даже почудилось сопение Панегирики, вершащей судьбы человеческие, и сонное бормотание Хуаны Тьмы-Тьмущей - тоже из породы сов. Снова он был среди зольников, где прошло его детство, но уже в помине не было ни Бельялуса, ни людей тех времен, ныне обратившихся в прах. К его ногам подполз пес - слепой, поседевший, замученный блохами. Есть собаки, в старости очень похожие на людей. Он приласкал пса, погладил его по шершавой холке, почесал за ушами, потрепал по морде. Остальные сообщения - отчеты об обществах взаимопомощи, о синдикатах и братских федерациях, выступавших вместе лишь по случаю Дня отечества или юбилеев, - не представляли интереса. Единственным проявлением рабочей солидарности - явным и действенным - были обращения по поводу смерти кого-либо из членов организации, призывавшие собирать средства, чтобы погасить задолженность по расходам на похороны и оказать какую-то помощь сиротам. Взаимопомощь... Посмертное единовременное вспомоществование... Он потушил лампу... Малена, конечно, права... Бороться в таких условиях - все равно что добывать огонь из пепла... А добыть его надо!.. Прошло несколько дней. Как-то вечером он решил познакомиться и установить дружественные отношения с нелюдимыми индейцами, которые покупали золу в городе и перепродавали ее на мыловарни. - Сколько вас?.. - спросил он одного из этих суровых и неразговорчивых людей; прислонившись к стене на углу улицы, тот бренчал монетками в кармане - перебирал и пересыпал их; казалось, звон монет ласкал его слух. - Немного нас и много... - ответил индеец, помолчав и подумав; острые зубы обнажились, и непонятно было, засмеяться он хотел или укусить. - Немного нас и много... - повторил Табио Сан в раздумье. - Да, это так... - холодно произнес индеец. - А не могу ли я пойти с тобой завтра? Ты ничего не имеешь против? Я беден, хочу немножко подзаработать. Крышу-то я себе нашел, но нет денег даже на бобы и на лепешку. Индеец хранил глубокое молчание. Однако Табио Сан не сдавался. - Ты хочешь, чтобы завтра я пошел с тобой в город за золой? - Хочу, но не завтра. Пойдем послезавтра. - Да вознаградит тебя бог! - Мешок для золы есть? - Один... - Сил хватит нести? - По нужде и силы. - Монеты есть? На что будешь покупать? - Сколько нужно? - Немного, совсем немного... - Но сколько все-таки? - Значит, есть... - резко оборвал индеец. - Раз есть монеты, послезавтра пойдешь со мной в город, будешь покупать золу, а затем потащишь продавать, цену назначай подороже - я укажу. Незачем продавать дешево. Не захочешь терять свое дело, продавай не дешевле других. Да, я еще забыл вот что: твой мешок, в котором потащишь золу, должен быть из плотной ткани, чтобы даже пыль, не проникала. - У меня есть такой, большой мешок для муки... - Вот-вот, - с довольным видом произнес индеец, однако по-прежнему держась на расстоянии. - Их нелегко достать, потому я и спросил тебя. - Слава богу, ты - хороший человек, не только о себе думаешь. Я не забуду твоей доброты! - На первых порах я буду учить тебя, если хочешь идти со мной. А потом пойдешь один, на свой риск. А откуда ты?.. - неожиданно спросил индеец - лицо бесстрастное, с медным отливом, шея повязана грязным от золы платком. - Откуда я родом, говоришь?.. - протянул Табио Сан, рассчитывая выиграть время, чтобы обдумать ответ. - Я из Чуакуса. Знаешь это место?.. Там я родился... А ты здешний? - спросил он в свою очередь, пытаясь закрепить дружественные отношения, хотя это было все равно что пытаться завязать дружбу с камнем. - Ну вот еще! - Индеец даже сплюнул и взглянул на Табио Сана. - Спятил ты, что ли? Здешний! За кого ты меня принимаешь? Я - настоящий сололатек, из самой что ни на есть Солола! - А сюда только приезжаешь или живешь здесь? - Четыре года здесь, но все время собираюсь вернуться на свою землю. - А где мы увидимся послезавтра? - На этом же углу, я буду поджидать тебя ровно в шесть. Меня зовут Сесилио Янкор, но знают меня здесь больше как Чило. Когда Мондрагон сообщил Худасите о своем намерении прогуляться по городу, - как будто за его голову не была назначена баснословная цена! - Худасита даже вздрогнула. - Вы всегда были благоразумны! Почему же сейчас изменяете своему правилу?.. - Она щелкнула пальцами и прикусила уголок платка. - Если вы и в самом деле собираетесь в город, тогда я сейчас же соберу тряпки и уйду куда глаза глядят. Не хочу омывать слезами камни тюрьмы, и так уж очень много я плакала, когда расстреляли моего сына. - Знаю все это, Худасита, и знаю, что, быть может, это неразумно! - Быть может... - подчеркнула она. - И без "быть может" это чудовищная неосторожность, но так или иначе мне надо установить связи, и как можно скорее, с людьми обеспеченными и... очень осторожными, которых знаю один только я. Эти лица были причастны - так или иначе - к заговору года два назад, а теперь я должен просить у них помощи для продолжения борьбы. - Вы - дитя, еще верите... - Верю... в "Отче наш"... - Еще что скажете?! Я хотела сказать: кому вы верите? Просто дитя - верите, что вас примут. Даже на порог не пустят. Конечно, если в обморок не хлопнутся, узнав, что их разыскивает знаменитый Хуан Пабло Мондрагон. Для них вы продолжаете оставаться Хуаном Пабло Мондрагоном. Для них и для тайной полиции... В дверь постучали. Два, три раза. Но стучали так нерешительно, что казалось, стучат где-то далеко. Сильнее, настойчивее. Худасита была потрясена, что стук в дверь раздался именно в тот момент, когда было произнесено слово: "тайная полиций". Бедная женщина совсем потеряла голову. Как только Сан исчез из комнаты, она подбежала к "куму", уже не помышляя об инструкции... - Ктооооооо... - спросила она в дверь, с трудом справившись с кашлем. - Я... - Кто я? - Сесилио Янкор, Чило... - Никакого Чило здесь нет, - отрезала Худасита, к которой вернулось спокойствие, как только она поняла, что опасности нет. - Да нет, это я - Чило Янкор... - Что вам надо? - Хочу узнать, не здесь ли проживает один человек, он собирался пойти со мной послезавтра за золой. - Спросите в другом месте, здесь не... - Где, значит, живет?.. - Не знаю, и не беспокойте больше... - Извиняйте, сеньора... - послышался голос удалявшегося индейца. Сан подошел узнать, в чем дело, и Худасита ему пояснила: - Был тут какой-то глупый индеец, бродит и расспрашивает, не здесь ли живет его товарищ, с которым он послезавтра условился идти за золой... - Я! - Вы? - Переодетый в угольщика, я смогу спокойненько пройти по городу, войти в дома моих друзей... - Узнают... - А разве меня узнали, когда я работал подручным, ездил на телеге, перевозил известь, грузил ее в Северных каменоломнях и выгружал в четырех ;| пунктах столицы?.. Та же белая маска... Чего не хватает, так это карнавала... - Сети вы плетете из слов! - Никаких сетей, вместо известковой маски на этот раз я пройдусь по городу в маске из золы и пепла. - И для чего, хотела бы я знать? - Для того, чтобы отомстить за твоего сына... - Это может убедить меня, но как убедить тех, у кого дети не были расстреляны?.. - Одни изголодались по свободе, Худасита, другие голодают из-за того, что им нечего есть, а у третьих - голод по земле! - И каждого вы угостите медком... - Смотря за что, Худасита. Когда я пришел, ты спросила меня, из какого цирка я сбежал с такой вот оштукатуренной, как у паяца, физиономией. Из цирка большого _Зверя_, сидящего в клетке из лиан. А поскольку спектакль продолжается, то паяц сменил известку на пепел. Это, конечно, трагично - живую, негашеную известь сменить на мертвую пыль, на пепел, оставшийся от угасшего костра. И вот паяц выходит с бубном, зовет на помощь. Шрифты уже есть, но нет помещения, где можно было бы устроить типографию, надо бы достать еще ручной печатный станок, раздобыть бумаги, типографской краски, а кроме того, нужны деньги на оплату расходов по поездкам наших людей, они разъехались на задания по всей стране, потребуются деньги и на подкуп полицейских - да, да, полицейских! Полицейские, как и военные, продаются, ведь деньги, как известно, не пахнут... - А почему бы сюда не прийти этим важным сеньорам?.. - прищурилась Худасита, вглядываясь в глаза собеседника. - Почему именно вы должны идти, вот о чем я хочу спросить? А потом этот индеец потащит вас в дома своих клиентов, а не в те дома, где живут ваши дружки... - В этом есть доля истины... - И еще вот что... - произнесла она с тревогой в голосе. - Если отправитесь с индейцем... как его зовут... Янкор? - Чило Янкор... - Я слышала, как он называл себя. Это один из самых богатых угольщиков. Если вы пойдете с ним, то не сумеете встретиться с теми, кто, по вашим расчетам, должен вам помочь - индеец не знает, кто вы... - Конечно, нет... - воскликнул Табио Сан; он почувствовал, что Худасита припирает его к стенке