с зелеными листочками и желтыми шелковыми лентами, настолько широкими, что пришлось разрезать их пополам; она с трудом скрыла огорчение: нельзя было этой же лентой перевязать волосы - от некогда густых волос остался лишь мышиный хвостик. И еще сын принес курицу, такую жирную, что от нее даже издалека пахло бульоном, и бутылку малаги - более густой, чем кровь. Старуха попробовала вино и сказала: - Такое было всегда у Агапито Луисы - красное, сладкое... Агапито Луиса родился на Атлантическом берегу, а погребен здесь... Два берега... Два моря... Погребен на Тихоокеанском, после того как перетаскал столько гроздьев, после такой тяжелой работы, и ни за что... Хуамбо часто заморгал, чтобы избавиться от видения, - отец, грузчик, такой же, как и он сам; лучше было не видеть отца среди псов десятников, следивших за приходом и уходом этих вьючных животных в образе людей, не видеть их изнуренные лица с остекленевшими от усталости глазами, не видеть наглых; time-keepers. - Отец погребен, и нет у него надежды... Слова матери заставили Самбито вздрогнуть. Глаза ее были спокойны - туманные пятна, а не глаза: под; дымкой прожитых лет, под влагой старушечьих слез не видно сыну, какая печаль появилась в них после того, как он нанялся грузить бананы. - Отец воскреснет, если у сына появится надежда. Посмотрит отец, послушает, слышит ли сын, видит ли сын. Ведь недаром говорят, что сыновья - это глаза погребенных... - Мать, у меня есть надежда... - Тоба далеко, погребена заживо... - Да, да, далеко, погребена заживо... - Отец увидит, и Тоба увидит... - Тоба увидит в боге, отец увидит в людях возрождение жизни, но не такой жизни, которой мы живем, потому что эта жизнь больше похожа на смерть. - Возрождение другой жизни, которую будут создавать люди, верящие в будущее... - Отец смеялся, Агапито сказал: мулат говорит, говорит, говорит, говорит, не понимает, что говорит, но добро знает мулат. Мулат может писать свою Библию. Отец смеялся, Агапито сказал: свет ужасен. Белый не видит. Сын солнца - белый свет не видит. Бог сказал: сделайте свет черным, чтобы белый видел. И свет белый, божественный, исчез для белого. Лишь мулат его видит... Поселок только раскрывал глаза, когда рабочие, начали возвращаться с плантаций домой, под свой кров, или просто бродили в поисках какого-нибудь уголка, где можно сбросить струпья усталости - даже усталость люди не в состоянии тащить после работы. Среди людей, собравшихся на площади, чтобы поболтать, покурить, посмотреть на звезды, поиграть во что-нибудь, послушать музыку в лавочках, где продается спиртное, свет из распахиваемых дверей вылетает на улицу, как плевок, рабочие с плантаций кажутся похожими на солдат разгромленной армии. Хуамбо тоже здесь, куртка накинута на плечо, рукава расстегнутой рубашки засучены, самодельные сандалии - гуарачас шаркают по земле; он едва волочит ноги, он будто забыл о них, и они тащатся сами по себе, ноет спина, тянет в пояснице, с него словно содрали кожу, все тело распухло, все болит. Из-за проклятой лихорадки он не чувствует жары, а если бы и чувствовал, то всю ночь напролет варился бы в своем поту - руки растрескались, и зуб разболелся вовсю. Грузить, грузить бананы. Удар отдается по всему телу, когда вскидываешь на плечо стотридцатифунтовую банановую гроздь; спина напряжена, колени полусогнуты - так легче нести груз. Каждый переход приходится бежать рысцой, теряя последние силы, но отставать нельзя, надо бежать, бежать дальше - в цепи вьючных животных, покачивающихся под тяжестью, тяжело дышащих, грязных. Однако хуже всего, когда несешь гроздь бананов в руках или когда работаешь ночью при скользящем свете прожекторов. - Меньше проклятий, больше мужества! - бросил Хуамбо одному грузчику, который старательно нагружал бананы и еще более старательно нагружался агуардьенте, а потом начинал петушиться и проклинать все на свете. Теперь этот грузчик, по прозвищу Шолон, шел рядом с ним, слегка откинув корпус, - перетягивала тяжелая голова. Шолон, как и все остальные, любил рассуждать о том, что они могли бы сделать сами, своими руками. - Если мы будем действовать заодно, то тогда я иду... - говорил Шолон, - и ты, Букуль, пойдешь со мной. Букуль, чернявый, с глазами, близко поставленными и словно зажавшими острый нос, ответил Шолону одобрительным молчанием. - Да, надо объединиться, - говорил Хуамбо, - Даже животные собираются в стаи, когда им угрожает опасность, а разумные существа... - Опять будешь рассказывать нам насчет ягуара... - Не трепись, дай сказать! - Я уже сказал, что если даже животные из инстинкта самосохранения сплачиваются, организуются перед опасностью, то разумным существам... - Еще чего! Нет, пусть лучше уж все останется так, как есть! - А тебя, Тортон, оскопили, что ли? - Если и оскопили, - так шлепанцем той, которая тебя пеленала! - Ты что? О моей матери так говоришь? - Дурак, я говорю о той, которая тискала тебя под кустом прошлой ночью... - Смотрите-ка, как завернул! - Всякий раз этот Сонто напакостит! - возмутился Шолон, покачав большой головой. - К чему об этом говорить... - Поглядите на меня... Всю жизнь я прослужил у президента Компании, а теперь... Всех заинтересовала история Хуамбо. - Вот это да! Вот это действительно пример... - сказал какой-то грузчик, сплевывая и подталкивая локтем другого, шагавшего рядом. - Ну а ты что думаешь?.. Тот бросил в ответ: - Вот что я скажу вам, ребята, ежели на этот раз хотите что-то делать, так делать надо по-настоящему... - А ты, что ты понимаешь под этим самым "по-настоящему"?.. - вмешался молчаливый Букуль. - По-настоящему? Очень просто. Принять план и провести его до конца. - Согласен. Забастовка будет похожа на бурю во время осеннего равноденствия... Вначале громы да молнии, а потом уж польет... и у нас то же самое! Наше решение - это зарницы надвигающейся бури, а затем грянут потоки воды, молнии, град, метеоры... - Этот Сакуальпиа за словом в карман не полезет. - Кто еще выскажется? - Вы же хотели знать мое мнение. Не так ли, кум? - Мотехуте имеет слово... Говори, но только о деле, а то этот Мотехуте начитался книжек и теперь пересказывает их на каждом шагу. - Если забастовка будет всеобщей, генеральной, то не найдется таких генералов, которые выстояли бы против нее... Хуамбо заткнул языком дупло в испорченном зубе, пытаясь успокоить засевшую там боль, - днем зуб еще не так болел, зато ночью не давал покоя. Лишь только растянется мулат на раскаленной от дневной жары койке, как из коренного зуба, точно цветок из горшка, начинает расти огромная ветвистая боль, распускает свои корни и плети, как плющ, по шее, по лицу, кровавыми бутонами расцветает в глазах. Почему это так разрослась боль, когда он, пересекая поселок, услышал слова Мотехуте: "Если забастовка будет генеральной, то не найдется таких генералов, которые выстояли бы против нее"? Острый укол, еще укол, и еще, и еще уколы пронзили его челюсть - он поднял руку и начал быстро тереть щеку. И дома его продолжала преследовать зубная боль, не выходили из памяти слова: "Если забастовка будет генеральной, то не найдется таких генералов, которые выстояли бы против нее". Он потрогал пылающее, обожженное лицо. Уткнулся в подушку. Почему он не вытащил зуб? Не вытаскивал он его потому, что этот зуб тоже представлял собой частицу его особы - ведь в его жилах, как утверждала мать, текла королевская кровь. В детстве, когда мать лечила его кишками поросенка, темно-лиловым животным салом и душистыми листьями клаво, она рассказывала ему на сон грядущий: - Отец твой - королевской крови, отец прибыл с острова Роатан, где Турунимбо, великий король Турунимбо, передал твоему родителю величие королей. Величие и проницательность... - утверждала старуха, поднося черный палец к морщинистому лбу. Быть может, и ему передались по наследству какие-нибудь признаки королевского происхождения... искры сыпались из глаз от зубной боли. Он вернулся в свой угол, и старуха, держа в руке светильник, подошла поближе, чтобы узнать, не полегчало ли. "Если забастовка будет генеральной, то не найдется таких генералов, которые выстояли бы против нее!" В море слюны язык притаился змеей; в поисках нерва он влез в дупло коренного зуба и освободил его от режущей боли - теперь можно уснуть, утонув в море сна, но скоро наглый и самодовольный свет дня разбудит его. Этот свет превращает знатного роатанца в бедного погрузчика бананов, вырвав его из свиты короля Турунимбо - короля пены и миндальных тортов. ...В безбрежных просторах моря, моря, мы видим - подводные лодки проходят, проходят... Песня, кошачий концерт, надоедливое верещанье. Песня - для тех, кто понимал значение этих слов, положенных на мелодию "флотской" (японские, немецкие, русские подводные лодки ставили под угрозу Панамский канал всякий раз, как только речь заходила об увеличении заработной платы на банановых плантациях, о человеческих условиях работы или о суверенитете страны). Кошачий концерт - для тех, кому чертовски надоели всякие декларации, которыми их, взрослых людей, пичкают каждый день, словно младенцев или кретинов. Надоедливое верещанье - для тех, кто сравнивал эту песенку с петушиным кукареканьем, ревом осла, ржанием лошади или блеяньем овцы... ...В безбрежных просторах моря, моря, мы видим - подводные лодки проходят, проходят... С того самого времени, когда произошло несчастье с Поло Камеем - телеграфистом, который покончил жизнь самоубийством, после того, как его обвинили в шпионаже и передаче сведений для японских подводных лодок, вторгшихся в территориальные воды страны, - никто еще не слыхивал на побережье столь трагического и столь издевательского напева. ...В безбрежных просторах моря, моря, мы видим - подводные лодки проходят, проходят... - Тираж задерживается, газета выйдет позже, лучше бы вытащить это клише и вместо него поставить объявление... - сказал начальнику цеха метранпаж, верстая первую полосу, перед тем как ее закрепить. - Не закрепляйся, не огорчайся!.. - насмешливо пропел он. - Эх ты, косточка от айоте... - оборвал его начальник цеха гнусавым голосом сеньориты определенной профессии. - Разве ты не читал шапку на первой полосе... прочти-ка... на все колонки... "Немецкие подводные лодки - в водах Центральной Америки!" - В таком случае Факир не сможет уйти? Из линотипистов он один остался, чтобы вставить правку... - А ты что, не видишь, что у меня в руке? Вставные зубы, что ли? Быстрей кончай верстать полосу, иначе мы увязнем так, что и не вылезем... Брось, я сам это сделаю, дай-ка... - С этими словами начальник цеха взял в руки ключ, ослабил уже сверстанную полосу и начал перебирать металлический шрифт, весь в типографской краске, пока не нашел - скорее пальцами, чем взглядом, - подпись под клише, которую следовало сменить. - "Я... пон... ская... под... лодка..." - прочитал он, - вот здесь нужно поправить!.. - Он вытащил строку и поставил вместо нее другую и снова прочел вслух: - "Не... мец... кая... под... лод... ка... ставит под угрозу Панамский канал". Метранпаж, взяв в руки молоток и деревянные клинья, начал сбивать первую полосу, потом подвинтил ее. Потухшая сигара торчала у него в зубах, очки почти совсем сползли с носа. Флегматичным тоном он спросил: - А если не поправить, разве что случится?.. - Случится то, что мне придется подправить... корректоров - подзатыльником. Какое у них самомнение!.. Начальник цеха засунул правую руку в карман габардиновых штанов, нащупывая сигарету, и, держа в другой руке вещественное доказательство - сложенную вчетверо сырую полосу, пошел вдоль коридора меж бумажных рулонов и сложенных штабелями старых оттисков к двери с надписью: "Корректорская". - Если и впредь будете так работать, иуды... - Он бросил оттиск на стол. - Кто из вас правил первую полосу? - Чолула... - ответил один из корректоров, у которого даже голос казался заросшим волосами, столько волос было на его лице: усы, борода, брови, ресницы и бачки торчали дыбом, вихры спускались за уши. - Вы понимаете что-нибудь или нет? - обрушился начальник цеха на коротышку, который уставился на него одним будто застывшим глазом, тогда как другой бегал по комнате. - Пусть я буду проклят, за каждую минуту опоздания газеты мне и так приходится платить пять долларов штрафа... - Клише вместе с подписью взяли из архива, - объяснял Чолула. - И какой-то оболтус дал его линотиписту, не показав нам, поэтому и набрали эту подпись так, как была: "Японская подлодка ставит под угрозу Панамский канал". - Ну и болван! Вам что, не известно, что мы ведем войну с Германией? Разве вы не видели шапку на первой полосе, не читали передовой? - Передовой?.. Да, дело вот в чем: все этот Пелудо, анархист, с ним невозможно работать. Нет от него покоя. Ну, точно обезьяна в клетке. Да еще лезет судить - черт знает что! - по поводу передовой! - Не судить. Он разъяснял, а это другое дело. Он сказал, что основной тезис передовой фальшив. Утверждать, что рабочих банановых плантаций, объявивших забастовку, надо рассматривать как предателей, поскольку мы-де находимся в состоянии войны и нужно вести особое наблюдение над тихоокеанским районом и над Карибским морем, а также сигнализировать союзникам, - это же выходит за всякие рамки. Автор передовицы зашел слишком далеко! Что касается немецкой подводной лодки, она же - японская подлодка, то меняется лишь подпись под клише. Когда "Тропикаль платанере" угрожает опасность, например рабочие выдвигают ей какие-нибудь свои требования, так администрация сразу же вспоминает про Панамский канал и вытаскивается их архива очередная подлодка... - Вот я и спрашиваю... - медленно проговорил Чолула, как бы выверяя правильность своих слов по ватерпасу зрачка, двигавшегося то вверх, то вниз, тогда как другой глаз был по-прежнему устремлен вперед. - Я и спрашиваю: не "Платанере" ли принадлежит подлодка, которая подымает свой перископ близ берегов Центральной Америки, когда это выгодно "Платанере"? - Меня бы это не удивило, они способны на все... - Кто даст сигарету? У меня кончились... - вмешался начальник цеха, прервав Пелудо. - У Чолулы, должно быть, есть. Я курю трубку. - Беседа, конечно, очень интересная, но мне еще надо работать, - сказал начальник цеха, поднося к губам сигарету, полученную от Чолулы. - Спасибо, спички есть. - Он зажег сигарету, выпустил клуб дыма и, собираясь уйти, добавил несколько более строгим тоном: - И все-таки я советую вам держать ухо востро, все время у нас что-нибудь проскакивает. В один прекрасный день завопят рекламодатели... - Рекламодатели?.. - Неподвижный глаз Чолулы засверкал, а другой снова начал шарить по комнате. - А вот Пелудо считает, что реклама - это вонючий навоз современной эпохи, и ни за что на свете не желает править текст объявлений. Вся эта реклама, считает он, ни к чему... - Навоз навозом, но он удобряет... - Начальник цеха остановился на полпути. - Ты дал мне сломанную сигарету, дай другую, - обернулся он к Чолуле и, потушив спичку, после глубокой затяжки закончил свою мысль: - ... без навоза не бывает цветов в садах, а без рекламы не бывает литературных цветов в газетах... - Как бы не так, рассказывайте мне! - запротестовал Пелудо. - Я вот не поэт и не литератор, но понимаю, что сейчас, когда подводные лодки угрожают Панамскому каналу... - все дружно рассмеялись, - эти стихи и проза просто маскируют рекламу Компании, только и всего! Поэты и прозаики публикуют рекламные объявления своей косметической продукции. Поэзия... ха-ха-ха!.. Надо бы к подписи автора добавлять адрес, нотариальную печать, оттиски пальцев, генеалогическое древо и портрет из "Who is who" ... {Биографический справочник "Кто есть кто".} - На его обезьяньем лице шевелились все волосы. - Ах, время, время... Когда-то произведения искусства были творением неизвестных мастеров!.. Мир создан господом, но ведь никто не знает, каким... Господь, и все... Бог - тоже анонимное лицо! Кафедральные соборы, песнопения, монументы, мелодии, картины, скульптуры!.. - Он запускал руку то в бороду, то в усы, то в шевелюру и взбивал волосы, словно темную мыльную пену. - Разве было бы столько плохих художников, столько бездарных поэтов, - обратился он к Чолуле и начальнику цеха, - разве писалось бы столько о тысяче и одном плагиате, если бы не эта реклама вокруг каждого автора! Шум ротационной машины временами заглушал слова. Исчезли за дверью кошачьи глаза начальника цеха. И как каждый день по окончании работы, Пелудо стал умываться в резервуаре, в котором цинкограф обмывал клише. Чолула снял башмаки с ног, провел несколько раз ладонью по носкам, пропахшим потом, а затем поднес пальцы к носу, с наслаждением вдыхая запах, и так несколько раз, пока не вернулся Пелудо. Отпечатаны экземпляры газеты. Насвистывая, Херонимо входил в корректорскую и бросал их на стол. Свежая типографская краска. Всякий раз корректоры прикасались к этим первым экземплярам с волнением. Так было каждый день, но каждый день выход из печати очередного номера воспринимался по-новому. Первая полоса. Чолула быстро пробежал ее. Над названием газеты крупным шрифтом набрано сообщение о немецкой подводной лодке. Внизу фотоснимок подводной лодки с краткой и уже выправленной подписью: "немецкая" вместо "японская". Чолула поднял руку, зрачок его непрерывно прыгал, а ресницы были неподвижны. Он хотел пропустить то место, где говорилось о "японской" подлодке, но глаза задержались сами. Было бы здорово, если бы газета вышла с опечаткой! На третьей полосе редакционная статья, набранная курсивом, взывала к властям, предлагая действовать железной рукой против агитаторов, которые, прикрываясь демагогическими требованиями немедленно решить ряд национальных проблем, на самом деле наносили ущерб делу союзников своей политикой саботажа. - "Последуем примеру России... - громко читал Чолула конец статьи, - где морозный воздух ныне дрожит от орудийных залпов. Последуем примеру этой социалистической страны, которая показывает величайший пример самоотверженности и мужества. Нам не следует поступать опрометчиво, нельзя играть на руку тоталитарным державам и требовать удовлетворения каких-то наивных притязаний якобы национального характера. А ведь именно это и происходит на банановых плантациях, где некий агитатор сеет недовольство среди тех, кто до вчерашнего дня были самоотверженными солдатами великой победы..." Чолула восхищался Россией - родиной Достоевского, которого он называл "отцом бедных чиновников", но теперь он осознал, что судьбы народов мира неотделимы от судеб России. Он перевернул полосу - в поисках рекламы кино. В самом большом кинотеатре по-прежнему шел фильм, в котором Роберт Тейлор, исполняющий роль раненого молодого североамериканского солдата, попав в Россию, влюбляется в студентку, которая на своем последнем экзамене в консерватории играет концерт Чайковского. Юноша, вылечившись, демобилизовался из армии. Его невеста не может следовать за ним - она должна остаться в своей стране. Однако чувства побеждают - оба мира сочетаются в этом счастливом браке. Корректоры распрощались и ушли. Они расставались лишь до завтрашнего утра, однако на улице они пошли уже как незнакомые, каждый шел отдельно, хотя оба мужчины направлялись к одному и тому же небольшому бару. В этом баре, расположенном за углом, в нескольких шагах от типографии, подавали и прохладительные напитки. Каждого из них пронизывала холодная ненависть к другому, как бывает у тех, кто вынужден работать в одном ярме: между ними нет ничего общего и ничто не связывает их, ничто, кроме смирительной рубахи повседневного труда. Именно смирительная рубаха, думал Пелудо, смирительная рубаха, да еще какая - для тех, кто, как он, ненавидит выходные дни. Он замедлил шаг, чтобы Чолула обогнал его. А тот, будто спиной ощущая враждебность коллеги, ускорил шаг - он спешил купить в баре воздушный змей для малыша, сына мулатки, которую звали Анастасией. Чолула жил в лачуге, близ конного завода "Корона", рядом с полем, на котором семинаристы, подобрав полы одежды, увлеченно играли в футбол. Чолула купил змея и ушел, а Пелудо попросил прохладительный напиток из сока тамаринда. Его неприветливость отталкивала товарищей. Зато, видимо, его хорошо знал кабальеро с угловатыми чертами лица, с запавшими глазами и тонкими губами, который потягивал из стакана рисовый оршад. Выходили они вместе. - Что поделываешь, старина Пелудо? - спросил кабальеро; это был не кто иной, как Октавио Сансур собственной персоной. - Как поживаешь, Табио Сан? Как видишь, мы даже выпили с тобой, только ты пил оршад, а я - тамариндовую. Читал газету? - Еще не видел... Я вошел вслед за тобой и сразу же заметил, что ты принес газету. Так зачем мне еще покупать - набивать кошелек этим продажным шкурам? Хотя, пожалуй, куплю. Ты ведь все никак не научишься хорошим манерам - не привык носить газету в руке или класть в карман. Суешь ее под мышку, а потом она скверно пахнет. - Хуже пахнуть, чем пахнет, она уже не может, братишка... Это вонючая банановая газетенка, недаром она получила премию "Мор Кабо", недаром тираж газетенки запатентован черт знает в скольких "in...". - Новости есть? - Да, подыскали помещение около здания Лотереи... - Слишком близко к центру... - Зато удобно. Рядом ежедневно играют на маримбе. В клубе "Идеал". Печатный станок будет работать, пока они играют... - И музыка заглушит?.. - Еще бы! Она звучит в десять раз громче - на маримбе одновременно играют все исполнители, а маримба сама по себе - это уже целый водопад звуков... - Да, но они играют, очевидно, с перерывами, нельзя же то и дело останавливать печатный станок... - А почему бы и нет? Ведь это ножной печатный станок. Кроме того, если у музыкантов наступит пауза, все равно ухо не сразу начинает различать другие звуки. - "ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА" - набрано крупным шрифтом. Это пойдет на первую листовку. То, что нам надо! Призыв к рабочим Южного побережья. - Текст уже набран. Не хватает лишь заголовка, но он здесь, у меня в кармане. Я не смог его набрать в типографии - очень уж следят, но литеры я утащил, и мы сами набьем их на деревяшку. - Надо будет предупредить Крысигу и Салинаса - Шкуру. Тебе, Пелудо, проще с ним встретиться. Ради бога, предупреди их. - Как увижу, конечно, предупрежу. Во всяком случае, я уже сверстал то, что нужно особенно срочно. Анархист, не знающий типографского дела, может быть кем угодно, только не анархистом. Ну, а ты все крутишься в этой заварухе? - Почему бы нет! И твой хозяин все время подбрасывает угли в огонь. - Ты сейчас с побережья? - Ладно, - сухо оборвал его Табио Сан, - предупреди ребят и поскорее пришли мне листовки. Это самое важное. Хуамбо простился с товарищами и направился по шоссе, которое вело к "Семирамиде". Тенистые деревья, росшие по сторонам шоссе, сплетали свои ветки, образуя тоннель; в просвете среди листвы проглядывали звезды и светляки; отовсюду неслась перекличка цикад. Ночные птицы походили на потух- шие падающие звезды. Замолкали сонные цикады, и тогда звуки ночи подхватывали сверчки, превращая в звуки капли ночной росы и вторя кваканью жаб и лягушек. В душной темноте он разглядел какой-то силуэт, двигавшийся рядом с собакой, и, приблизившись, узнал его. - Как поживаете, сеньор Кей? - Нам срочно нужно, чтобы вы отправились в "Семирамиду" якобы для того, чтобы повидаться с Боби Томпсоном, и там разузнали, что за важное лицо должно прибыть из Соединенных Штатов. Его ждут сегодня ночью или завтра. Он приедет прямо сюда. С часу на час он должен приземлиться на аэродроме Компании. - Да вот одет я... - Рубашка у него была ветхая, в дырах, вымазанная зеленоватым соком бананов, старые обтрепанные штаны с пузырями на коленях, а башмаки разодраны так, что от подошвы почти ничего не осталось, кожа верха съежилась, побурела. - Сходите домой и переоденьтесь... - Я спрячусь, если это сам патрон! - Нет, Мейкер Томпсон из Чикаго не выезжает. Это нам достоверно известно. Мы, конечно, были бы лучше информированы, если бы вы, вместо того чтобы работать грузчиком бананов, поступили на службу в один из отделов управления, а то и в само управление... - Когда выполню свой долг перед отцом... - вздохнул мулат. - Долг мертвому выполняется, а не выплачивается. Отделы управления Компании, самое управление... - Он чувствовал себя таким смертельно усталым, таким измученным, что чуть было не решил пойти работать в контору, забыв про долг перед отцом. "Однако будет ли мне легче?.." - задал он вопрос себе самому, но теперь он уже не был уверен, как раньше, в том, что ему будет легко попасть туда, где работают при кондиционированном воздухе и где единственное, чего не хватает, - это благовоний, свет смягчен специальными стеклами, поглощающими солнечные лучи, и кажется, эти окна не свет пожирают, а сон. Как хорошо было бы перенестись из яростного зноя тропиков, пылающих, как угли, в рай вечной весны! - Значит, Боби Мейкер Томпсон? Вы еще не знаете, что означает имя Мейкера Томпсона в Компании!.. Считайте выполненным ваш долг перед отцом и отправляйтесь в контору. Когда вы начнете работать там, вы будете своевременно сообщать нам о том, что они предпринимают для срыва забастовки и что они вообще замышляют против нас. Вы обязаны это сделать ради самого себя и ради своей матери, если вы ее любите. Вы не имеете права так рисковать своей жизнью; можно подумать, что у вас нет матери. Я предупреждал вас в прошлый раз и повторяю снова. Если вы не послушаете меня, вас изуродуют или убьют здесь, на плантациях. Сколько раз случается грузчикам бананов ушибать голову! Иной раз, да вы и сами это видели, человек даже теряет сознание. Но это от сильного удара, а сколько таких, когда грузчик только зажмурит глаза, закусит губу да выругается. - Я пойду домой, переоденусь и вернусь. Что я должен сделать? - Разузнайте у Боби, кого ждут, что за важное лицо должно прибыть. Вы можете даже спросить его, не деда ли это ждут, и даже сделать вид, что очень рады приезду старого Мейкера Томпсона. Парень вам, разумеется, ответит... - Если мне скажут, что приехал патрон, я убегу... - Я уже говорил вам, что этот ублюдок отборнейшей про... протобестии... не выезжает из Чикаго. Так что когда Боби вам ответит, что дед не приезжает, вы можете выразить свое огорчение. Тогда он наверняка проговорится, выболтает, кого они в действительности ждут. Расскажите ему о своем бедственном положении, о том, что работаете простым грузчиком и что хотели бы поступить в контору. Одним выстрелом мы убьем двух зайцев. Мы можем разузнать, не сенатор ли приезжает, как мы предполагаем, а вы с помощью Боби сумеете устроиться на службу. Завтра же утром вас назначат в контору управляющего, если Боби этого пожелает. Трудно даже представить себе, насколько велика власть мейкеров томпсонов. Такова уж эта проклятая система! Не сомневайтесь, Хуамбо, - мулат уже направился домой, чтобы переодеться, - Боби всемогущ... - Чье это поле?.. Вон то, которое видно отсюда? - задержал проходившего мимо пеона Боби Томпсон; надувшись от спеси, он указывал вдаль длинной рукой - у него была привычка размахивать руками, как ветряная мельница. - Вот это мне нравится, - сказал пеон, не останавливаясь. - Сразу видно, что вы нездешний, иначе не спрашивали бы... - Будьте любезны сказать, чье поле? - повторил Боби, на голубые глаза ему, точно молния, зигзагом упала прядь белокурых волос. - Компании, парень! Компании!.. Боби поехал дальше в сопровождении младшего из семьи Лусеро. - Скажи-ка, - обратились они к парнишке, бледному, как желтая сигаретная бумага, - кто хозяин всего этого?.. - И они указали на еще более обширную плантацию. - Кто владелец?.. Кто сдает в аренду землю хозяевам этих хижин?.. - Компания... - послышался голос мальчугана, который в испуге тут же бросился бежать. - All right... {Хорошо... (англ.).} - сказал Боби. - Раз так, мы все обстряпаем в двадцать четыре минуты... Восседая на лошади, предоставленной в их распоряжение, они направились к конторе. Прибытие было не особенно триумфальным. Когда они проезжали под большими воротами алюминиевого цвета, Лусеро свалился с лошади. Он сидел на крупе, держась за Боби, и даже не мог сразу сообразить, как это он сорвался. Боби, не задерживаясь, пересек лужайку на глазах удивленных и возмущенных обитателей очаровательных коттеджей, построенных для административных чиновников Компании, - здесь никто не осмеливался ступать на газоны, ходить разрешалось только по цементированным пешеходным дорожкам. Обратившись к человеку с ярко-рыжей бородой, одетому в белый костюм и каску охотника за ягуарами, который кружился, будто заводная кукла, вокруг теодолита, Боби спросил по-английски: "Где контора управляющего?" Человек ошеломленно воззрился на Боби, выплюнул кусок табака и указал ему дорогу. Боби опять поехал по газонам, пришпорив лошадь, которая, казалось, тоже была удивлена тем, что ей приказали войти в запретную зону. Лусеро шагал следом за Боби по цементным плитам. - Иди сюда, залезай на лошадь! - крикнул ему Боби. - Нет, нет, уже недалеко! Они остановились у входа в контору управляющего. Дверь была открыта, перед ней работала дождевальная установка. Шумела вода, дул свежий бриз, и в утренней тишине разносился, перекрывая все, бешеный перестук пишущих машинок. Увидев какого-то парня верхом на старой кляче, сам шеф Тихоокеанского департамента выскочил им навстречу. Он был вне себя от гнева и возмущения. - Эй, ты кто? - в бешенстве крикнул он с порога своего кабинета. - Боби Мейкер Томпсон! Физиономия управляющего вытянулась. - Очень хорошо! Очень хорошо! Но ты въехал сюда на лошади, а это запрещено! - Для Мейкеров Томпсонов, как говорит мой дедушка, нет ничего запретного во владениях Компании! - Спускайся на землю и объясни, чего ты хочешь! - Участок! - Ты хочешь участок? В голове управляющего - лысина его покрыта густым пушком - с кинематографической быстротой пронеслись образы Лестера Мида и его жены Лиленд Фостер; он вообразил, что участок, о котором говорит этот мальчишка, нужен ему для разведения бананов без какого-либо контроля со стороны "Тропикаль платанеры". Мысленно он уже составил телеграмму президенту Компании, чтобы тот укротил своего наследника, пока мальчишка не придумает еще какуюнибудь глупость, например, оказать помощь рабочим путем организации кооперативов. - Так, значит, ты хочешь участок? - повторил управляющий, все еще не оправившись от шока, - ему вдруг стала узка ослепительно белая шелковая сорочка. Боби поручил лошадь своему спутнику и вошел в контору. Управляющий провел его в кабинет. Через несколько минут он вышел. Проводил своего посетителя до порога и, глядя, как удаляется лошадь с двумя мальчишками, пробурчал: - В общем, ничего страшного... участок этому... сыну своего дедушки... нужен только для игры в бейсбол! Он прекратил диктовать письма и сам лично начал обзванивать разные конторы. Он объявил всем, что наступает великий сезон бейсбола. Поскольку игры Больших лиг уже закончились, все посчитали, что он шутит. Однако он объявил, что речь идет об открытии сезона бейсбола здесь и с их участием. Прибыл, уточнил он, внук старого Мейкера Томпсона, въехал на лошади в мою контору и потребовал предоставить ему участок неподалеку от площади, для того чтобы начертить диамант; договорились, что он сформирует юношескую команду, а мы - команду ветеранов Компании. - Видишь, Боби, - пожаловался Лусеро, когда они оставили лошадь и пошли пешком, - ты не рассказал мне, о чем говорил с управляющим, когда вы закрылись в кабинете... - О, boy! {Мальчик! (англ.).} - Вот что я тебе скажу, Гринго: когда ты бросил вызов, восседая на лошади, в твоем лице было что-то такое, чего раньше я у тебя не видывал. Это выглядело вроде так: здесь я хозяин, и все мне должны подчиняться. Так ведь, Гринго? - А знаешь ли ты, что он подарил мне поле... - Подарил только тебе? - Нет, boy, для бейсбола... И пока под палящим солнцем юноши широкими шагами обходили свои владения - у Лусеро руки в карманах, а у Боби руки болтаются, как костяные крючки, - они обсуждали, какое место больше подойдет для игрового поля, чтобы правильно падал на него свет. А управляющий продолжал обсуждать по телефону проекты названия для команды ветеранов. Надо было очистить участок, выровнять его, как бильярдный стол, однако бригада рабочих под руководством человека с теодолитом приходила и уходила, и всякий раз камней и выкорчеванных пней становилось больше. Наконец появился каток с громадным валом, который выравнивал площадку. Какой-то гигант с жирной черной шевелюрой, кожей эбенового цвета и настолько белыми зубами, что казалось, будто это белок третьего глаза, приветствовал Боби: - Hallo, boy! Каток остановился, Боби подошел и стал расспрашивать, сколько дней еще понадобится, чтобы выровнять и утрамбовать участок. Вблизи негр оказался еще чернее, глаза - словно дырки на рукавах куртки, нос приплюснут, губы мясистые, бесконечно длинные руки с короткими и толстыми пальцами, похожими на темно-лиловые гинеос. - В какой срок? - спросил негр. - Выровнять все? - И покачал головой как-то по-птичьи. - My God. Двух дней хватит, если дождик перестанет... От нахлынувшего ливня Боби нашел убежище в ближайшей лачуге, у входа в которую наткнулся на грязного-прегрязного мальчишку, похожего не то на призрак, не то на дождевого червя, ползшего по земле. У Боби он не вызвал ни жалости, ни отвращения. Страх. Он испугался, потому что наступил на него. Малыш закатился плачем. Разглядеть его было нельзя, слышен был только его рев. Теперь он хныкал где-то в углу. Вошел негр, вымокший до нитки. Он быстро освоился в темноте, воскликнул что-то похожее на "just a minute!" {Сию минуту! (англ.).} и подошел к плачущему ребенку. - Ну-ну, де-е-точка!.. Ну-ну, де-е-точка... - затянул он, а руками будто качал колыбель. - Ну-ну, де-еточка, де-е-точка, не плачь, не плачь... де-е-точка!.. Малыш выдохся, успокоился и теперь, по-зверушечьи блестя глазенками, с удивлением озирался, пытаясь понять, что происходит. - Папа знаю, - с трудом изъяснялся по-испански негр, - мама знаю... Папа работай, срезать банан. Мама ушла, унесла обед, ребеночек один, но не плачь, больше не плачь, де-е-точка, не плачь!.. - Please one moment... {Одну минуту, пожалуйста... (англ.).} - сказал Боби негру, который подхватил малыша на руки и вышел туда, где хлестал ливень, сверкали молнии и грохотал гром. В клубе "Христианских братьев" пропагандистки "Благостной вести" - в своей небесного цвета униформе напоминавшие сизых голубей, - пережидая дождь, жевали резинку или курили сигареты; после дождя они снова должны были идти распространять библейские тексты. Боби ворвался, как мокрая борзая, оставляя на щелястом полу следы грязных башмаков, с пиджака и брюк лились струйки воды. Задыхаясь, словно утопающий в водах бурной реки, он начал дико орать. Сизые голубки встрепенулись. Боби показался им пророком, явившимся с неба в образе незнакомого юноши. Они пошептались, затем одна из них, самая молоденькая, отважилась пойти вместе с Боби, прикрывшись дождевиком и огромным зонтом - собственностью па- стора, который воспользовался тем, что из-за грозы рабочие не могли работать, и просвещал их насчет вечной жизни. Пастор спросил, с кем это ушла мисс Черри - ее едва видно было под зонтиком. Услышав, что ее спутник - Мейкер Томпсон-младший, ужасный внук ужасного деда, пастор воскликнул: - Greatly honored, to be sure!.. {Очень польщен, очень!.. (англ.).} Мать малыша уже вернулась домой и беседовала с негром. У нее были огромные глаза и туго заплетенные косички: на огромном животе юбка вздернулась спереди, а сзади свисала, как утиный хвост; блузку оттягивали всевозможные четки, крестики и освященные медальончики. Ребенка она держала на руках. Боби вошел в лачугу, рассказывая на ходу мисс Черри, как он увидел этого ребенка, - одного, покинутого, ползавшего по земле. Мать, не понимая, что говорит по-английски этот юный наглец, но предположив, что он, по-видимому, обвиняет ее в чем-то и, очевидно, потребует какой-нибудь штраф, стала объяснять, что ей не с кем оставить ребенка, а она должна носить обед мужу, работающему на плантациях. После тропического ливня поля впитывали последние лучи солнца - косые, скользящие лучи закатного солнца. Когда солнце заходит в горах, не испытываешь ощущения, что оно исчезает навсегда. А на побережье кажется, что оно тонет в океане и уже никогда не поднимется больше, что сегодня был его последний день, что покидает оно землю навечно. Отец малыша - мать укачивала сынишку - вошел, пошатываясь, пьяный от усталости. Он наотрез отказался отвечать на вопросы Боби и стал говорить с мисс Черри. Вдруг, круто повернувшись к Боби, он закричал: - А в конце концов, какого дьявола вам здесь нужно, сопляк, какое вам дело до того, как мы живем? Это я вам говорю, хоть вы ни черта не понимаете и умеете только болтать по-английски с этой сукой гринго, что пришла с вами. Единственное, о чем я вас прошу, - не делайте нам подачек. Лучше сдохнуть, чем получать ваши подачки. Работать здесь, в таких условиях... - Shut up!.. {Заткнитесь!.. (англ.).} - завопил Боби. Негр встал между ними и взял Боби под руку. - Пошли, - сказал он ему, - каток ждать!.. - Уже темно, - пожаловался Боби, его все еще трясло от ярости. - Мне нет важность!.. И каток, испещренный звездами, покатился по теням, подминая их под себя, утрамбовывая и размельчая, - негр, сидевший рядом с ужасным внуком ужасного деда, словно намеревался выровнять саму ночь, звездную и все же темную... XXII - Привет, Пьедрасанта - мошка высшего ранга! - Что делать, дружище, нет клиентов - вот и остаются одни мошки... - отвечал дон Ихинио; он было опустился на колени позади стойки своего заведения "Золотой шар" - тут у него и магазинчик, и продажа в розлив спиртного и пива. Он искал бутылку с уксусом, вернее, пробку от пустой бутылки из-под уксуса. Однако, подняв голову и увидев вошедшего, он тотчас же встал, правда, из-за ревматизма не столь поспешно, как ему хотелось бы, всплеснул руками и воскликнул: - Вот уж не думал, что сам сеньор комендант полиции окажет честь моему дому! Он же не посещает бедняков! - Хорош бедняк - румянец во всю щеку... - Румянец! Румян, как боров, сеньор комендант, как боров, которого откармливают на убой. Что за жизнь! Дела в заведении идут из рук вон плохо, видите сами. Открываю, закрываю, а продавать некому. Скверно! Все просят в кредит, и я ничего не могу с ними поделать, приходят и не платят. Уж сколько домов я приобрел бы, если бы выжал все эти долги! Надеюсь, вы выпьете чего-нибудь... У меня есть все - от шоколада до настойки санчомо... Комендант, прикрыв рукой рот, зевнул - зевнул с таким шумом, будто поезд вышел из туннеля зевка, - взглядом обвел полки, заставленные бутылками. - Вин, как вы видите, полным-полно... а продается только гуаро, гуаро и опять гуаро... - А чего вы хотите, мой друг? Что им еще делать после работы, да если люди работают, как скоты, день-деньской? Только выпить... - Ай, комендант, но вы не представляете себе, как они пьют! Лишь тот, кто видит их здесь каждый день, знает, сколько они пьют. Пьют от отчаяния. От полного отчаяния. Ни искры радости, ни удовольствия... - Чтобы убить самого себя... - Именно, и в конце концов, как ни жаль, становятся пьянчугами. - Тоба!.. Тоба!.. - Опять притащился этот несчастный учитель! Две недели пьет напропалую и все время твердит: Тоба!.. Тоба!.. Виктореана, должно быть, увела его собутыльника; заливал он тут с одним... у нее живет... некий Раскон! Что закажете, комендант, что вам нравится? - Ничего, Пьедрасанта. Выпью, пожалуй, пивка, похолоднее. Плачу наличными. - Оставьте счет! Неужто я буду брать за пиво у представителя власти! - Нет, сеньор, я здесь не как представитель власти - не путайте божий дар с яичницей, - а как частное лицо. Комендант полиции встал у стойки, ближе к двери - здесь, на этих оцинкованных полутора метрах, Пьедрасанта предлагал клиентам любое спиртное или пиво. - Мне нравится с пеной, - сказал комендант, высоко подняв бутылку и направляя струю жидкости в бокал, - и с крупной солью... - Как угодно, пожалуйста, соль... А я выпью с вами бренди. - Вы что-то скисли... - Вчера вечером зашли сюда кое-кто из друзей, рассказали... они из "Тропикаль платанеры"... кажется, что... не знаю, уже сообщали вам или нет... дела на Северном побережье идут из рук вон плохо, никак не могут там договориться, ни по-хорошему, ни по-плохому, и у нас здесь, комендант, здесь тоже затевается что-то... - Что? - Не знаю... - Бутылочка пуста, давайте-ка откроем другую... - Не другую, а другие, сказал бы я. Ведь у вас, комендант, не на одну места хватит... - Прямо-таки арена для боя быков, слава господу богу... - пошутил комендант, погладив круглый живот, обтянутый топорщившимся, как накрахмаленная юбка, широким мундиром; на руке кроваво сверкнул большой перстень с гранатом. - Затевается что-то... - повторил он слова Пьедрасанты, задумчиво вращая бокал с пивом на оцинкованной стойке. Пьедрасанта принес на тарелке ломтики сыра и оливки, по-прежнему не упуская из поля зрения пьянчужку, который сначала взывал к Тобе, а теперь задремал за столиком, усеянным мошками. - Здесь всегда можно узнать много новостей, вам; следовало бы почаще сюда заглядывать. Однако сегодняшняя новость - самая сенсационная. Все эти дни здесь ждали приезда сенатора, но внезапно появилось какое-то начальство из Компании, говорят, он словно с цепи сорвался, чуть не уволил управляющего, а вместе с ним нескольких чиновников. Кто его знает, как из всего этого выпутается управляющий. - Какая-нибудь растрата? - Какая там растрата! У них растраты не в счет, миллионами ворочают. Игра... - Как игра? Игра запрещена законом! - Нет, комендант, речь идет не об этом... речь идет об игре в мяч, которая называется "бассбали", от нее сейчас все голову потеряли. Управляющий - как будто не понимает, что земля уже горит у него под ногами, - распорядился сформировать команду из служащих Компании, разровнять площадку, что рядом с полем, и не знаю, что там еще... А горит-то, действительно горит. Читали листовку?.. Вчера вечером мне подсунули под дверь... Комендант развернул сложенную вчетверо бумажку и замолчал, увидев огромные, кричащие буквы: ВСЕОБЩАЯ ЗАБАСТОВКА...  Где-то в мозгу пронеслась фраза: "Происшествий нет, мой майор", - ежедневный рапорт, которым усыпляли его подчиненные. - Никто ничего точно не знает, но то, что об этом заговорили, что-нибудь да значит. Еще пивка? - Подбросьте... маиса индюшке! - А себе я добавлю еще бренди... - И Пьедрасанта, разливая напитки, продолжал свою мысль: - Все это, конечно, заставляет серьезно призадуматься... - В следующий раз налейте мне темного пива, светлое надоело... - Вот оно что, коменданту нравится смена ощущений, и это совершенно правильно, в разнообразии есть особое удовольствие, будь то пиво, будь то бабешки. - Насчет бабешек - не скажу, свеч не хватит для всей процессии, а вот пиво пью для того, чтобы не тянуло на бренди, это моя другая слабость... - Кому что нравится... - А этот листок распространялся в поселке? - В поселке, на плантациях, повсюду, и кажется, здешние... - Кто именно? Давайте уточним. Кто это "здешние"? - Здешние рабочие хотят объединиться с рабочими другого побережья, чтобы забастовка стала всеобщей. Так говорится в листке. - Расстрелять нескольких - и сразу будет порядок... - Да, так до сих пор думали, но вот в Бананере... не знаю, читали ли вы в газетах... кое-кого посадили, а положение не изменилось, пожалуй, даже ухудшилось. Надо видеть их - это люди, готовые умереть. - Гм, дело серьезное, а здесь главарями выступают, вероятно, эти Лусеро... - Напротив. Они будут первыми жертвами. Их считают предателями и изменниками, говорят, что теперь, когда они стали богачами, они хотят примирить все противоречия - потихоньку, постепенно, без насилия, а для агитаторов это значит играть на руку Компании. - Ладно, Пьедрасанта, сколько с меня?.. - Подсчитать я подсчитаю, но выпейте еще чего-нибудь, тем более что вы так редко заходите. Разрешите угостить вас на прощание. - Как говорят ребята, раз вы настаиваете... Последние слова сопровождались столь большим и громким зевком, что их едва можно было расслышать - огромная пасть распахнулась так, что стали видны все зубы и даже гортань. - Сейчас дам сдачи. Ваша пятидолларовая, а с вас... Вот получите, счет дружбе не помеха, комендант. - Бренди, налей-ка мне бренди... - Двойного? - Меня этим не напугаешь... - От пива толстеешь, лучше глоток покрепче... - Но в такую жару, дружище, в наших краях глоток чего-нибудь покрепче - все равно что глоток адского зелья. Учитель, рухнувший на скамью, спал лицом к солнцу, по его щекам, носу, губам, лбу ползали мухи, руки бессильно повисли, волосы растрепаны, брюки не застегнуты, туфли не зашнурованы, носки спустились. Когда на лицо ему садился слепень, он вяло взмахивал рукой, налитой свинцом, мотал головой и бормотал: - Тоба... - Засажу этого типа в камеру на несколько дней, сразу бросит пить... - Это было бы превосходно, комендант, ведь он совсем сопьется. Не ест и не спит - день и ночь бродит, и все с одной и той же песней: "Тоба, Тоба"... Вошел Хуамбо и тут же направился к скамье, на которой бросил якорь учитель. - Хувентино... Хувентино... - Мулат потряс его за плечо, пытаясь разбудить. - Тоба... - едва слышно выдохнул пьяный. - Я пришел за тобой, Хувентино... Хуамбо уведет тебя... Мать - там... Мать вылечит тебя... Окончательно вылечит... Хувентино,.. Хувентино... Он оторвал учителя от скамьи и чуть не волоком, с помощью одного из грузчиков, потащил его. - Мать вылечит его от пьянки, у нее есть гнилая тина. Даст ему этой тины, и он навсегда избавится от порока. Мать знает. Теперь она как тень, тень женщины на земле или под землей, не весит ничего, парит в воздухе, над цветами, в лучах света. Дети-корни ушли, отец ушел, погребен здесь. Мать одинока... Он потащил учителя через площадь. - Тоба!.. Тоба!.. На площади раздается детский плач: сегодня крестины. Плач несется над церковной папертью - когда никого на ней нет, она выглядит печально: паперти сооружают для того, чтобы проходило по ним множество людей, от князей церкви до душ неприкаянных, ступали по ним и золотые сандалии, и босые израненные ноги. А сейчас через эту паперть проходила вереница матерей с новорожденными на руках; младенцы пахли материнским молоком, свежевыглаженным бельем и нежностью невысказанных слов, слов, напетых колыбельной на ухо. - Священник, должно быть, вышел, - заметил Пьедрасанта, - сейчас начнутся крестины. - Как, кстати, зовут этого священника? - Феррусихфридо Феху... - И откуда он с таким имечком появился!.. - Из Комитана-де-лас-Флорес, он мексиканец... - Мексиканец?.. Чудеснейшая рекомендация, а тем более в канун всеобщей забастовки! - Сеньор комендант, прежде чем вы уйдете, я хотел бы попросить вас об одном одолжении. В ближайшее воскресенье мне хотелось бы устроить здесь танцы. Так дайте, пожалуйста, указание патрулю - не знаю, кто там будет дежурить, - чтобы они не спрашивали у меня разрешения муниципалитета. С алькальдом мы на ножах, и он не даст разрешения даже за плату. Конечно, я мог бы обойтись и без разрешения, пусть танцуют, но так все же спокойнее... - До воскресенья время еще есть, посмотрим... - сказал комендант и так широко зевнул, что казалось, будто он говорит в воронку. - Ну, ладно, я пойду... Если вам не нужен этот листок, я возьму его с собой... "Всеобщая забастовка"... - Возьмите, комендант, вам он пригодится. Представитель власти простился с Пьедрасантой и направился по улице, стараясь держаться теневой стороны, - хотя бы черточка тени, тоненькая, как ресница, - он кивал направо и налево: немногочисленные прохожие - знакомые и незнакомые - спешили снять перед начальством шляпы. "Не поплачешь - не пососешь", - заметил про себя Пьедрасанта, услышав, как плачут младенцы в церкви. Довольный тем, что удалось ввернуть словечко насчет разрешения, - а танцы всегда приносят выгоду торговле, - лавочник заглянул в парикмахерскую, где уже собрались завсегдатаи, намереваясь сыграть в картишки. Не успел он переступить порог, как сразу же кто-то обратился к нему: - Видал, Пьедра, как Зевун отдавал честь направо и налево?.. - Нет, не видел... - Значит, ты ослеп, сам же с низкими поклонами провожал его до двери, да еще вслед ему смотрел... В парикмахерской "Равноденствие" компания собралась не в полном составе. Цирюльника схватил приступ малярии как раз в тот час, когда они обычно собирались, и приятели могли увидеть лишь его отражение в зеркале. Хозяин парикмахерской был прикован к креслу, стоявшему на волосяном ковре, по которому было страшно пройти из-за блох, гнид и прочих существ "волосяного совладения", как говаривал судья, заходивший сюда править бритву. И о судье тут судачили - они продолжали бы его обстригать и обрабатывать, стрекоча, как машинка для стрижки волос, которая скорее не стригла, а выдергивала волосы с затылка клиента, если бы внезапно не был подан сигнал тревоги и не появился бы Пьедрасанта. Деликатность - не признак недоверия. Пьедра был закадычным дружком законника, и как-то однажды, когда того в его присутствии кто-то назвал стариком, лавочник пришел в ярость. Теперь же судью иначе, как Поплавком, не называли - за пустопорожнее краснобайство, за умение скользить по поверхности и за то, что он опускал свои нижние конечности на пол с таким грохотом, будто в туфлях были не ноги, а свинцовые грузила. Поплавок и Павлин. Трудно было сказать, чего в нем было больше - глупости или тщеславия. Он все и всегда знал, вот и сейчас, в парикмахерской, когда его стали расспрашивать о всеобщей забастовке, судья сразу же пустился в рассуждения, что термин "забастовка" не имеет ничего общего с глаголом "забавляться", как, по его убеждению, могли предполагать некоторые коллеги, поскольку-де "оба слова начинались одинаково". Затем он закатил целую речь: - Листовки и всеобщая забастовка в стране неграмотных?.. Не смешите меня, лучше послушайте, что я вам расскажу! Один работавший по расчистке парень и носильщик стояли, держа в руках по листовке, и, казалось, внимательно ее читали, но кто-то шел мимо и обратил внимание, что они пытались читать перевернутый вверх тормашками текст. Когда им об этом сказали, они возмутились: "Какое безобразие! Раз мы бедняки, так нам подсунули такие листовки, которые даже читать нельзя правильно!.." Но это еще не все, дайте-ка рассказать... Другой тип - лакомка, устав водить глазами по тексту, которого он не понимал, решил полизать бумагу; нашелся кто-то, кто сказал ему, что там стоит заголовок: "всеобщая забастовка", так он по этим словам водил языком до тех пор, пока от листовки не остались клочки... Но и это еще не все, послушайте дальше... Три грузчика бананов, темные невежды, отчаявшись оттого, что глазами они не могли поглотить то, что написано в листовке, ее запросто съели, разжевали и проглотили, как лепешку... Или вот еще случай... дайте-ка рассказать... Военный медик, он-то был грамотен, но читать ему было лень, вот он и сунул листовку о генеральной... о всеобщей забастовке под подушку и сказал: "Как все осточертело, еще один генерал!.." - Шутки шутками, а от всего этого и в самом деле голова заболит!.. - заметили присутствовавшие, как только судья вышел и шаги его стихли на улице; по общему мнению, словоблудие судьи было продиктовано самым черным умыслом, черным, как та краска, что была на языке неграмотного, который лизал листовку. В этот-то момент и появился Пьедрасанта - и был подан сигнал тревоги. - Если мастер не изгонит из своего тела малярию, - заявил на пороге Пьедрасанта, - то прибылей вам не гарантирую... Надо будет мастеру съездить куда-нибудь на сезон, сменить климат, в противном случае придется ему лечь на кладбище... Цирюльник пошевелился в кресле. От высокой температуры его постоянно клонило в сон, и все окружающее виделось ему в тумане, как отражение в мутном зеркале парикмахерской. Ему даже казалось, будто амальгама выливается из его глаз. Жар и вместе с тем странный холод, промозглый, пронизывающий. - Еще в старые добрые времена я советовал мастеру, чтобы он пустил ртути в кровь, - говорил Пьедрасанта, - это единственный способ избавиться от малярии раз и навсегда; я, например, вылечился после того, как принял две коробочки этого дьявольского средства, от которого пылаешь так, точно тебе в кровь перцу насыпали... - Быть может, у сеньора Ихинио сифилис был?.. - вмешался другой собеседник, которого Пьедрасанта одарил весьма недоброжелательным взглядом. - Нет, его у меня не было, но врач предупреждал, что если меня еще раз прижмет малярия, надо принять... это самое... - Врач! - Врач из помощи на дому... - Значит, малярия хуже, хуже, хуже... - Как будто сифилис лучше! Не лучше, конечно, но это излечимо, и для того чтобы излечить остаточную малярию, засевшую в костях, в спинном и в головном мозгу, тебе привьют сифилис, который не оставит и следа от бедной малярии, так все своим чередом, а ты избавляешься от второго и в конце концов окончательно вылечиваешься. Они смолкли. Беседа о болезни цирюльника заглохла, не успев расцвести. Кое-кто уже снял шляпу с вешалки, собираясь уйти. Шляпы надевали, но не уходили. Оставались, просто чтобы убить время, листали газеты и журналы, пожелтевшие от старости, или смотрели в дверь на пустынную улицу, пылавшую солнечным зноем, или следили за схваткой свирепых цикад, за хороводами мошек, за путешествиями тараканов. - Пойдем... - произнес кто-то и развернул газету; показалось даже, что газета зевнула, - она зевает, когда ее неохотно раскрываешь, а кроме того, это уже недвусмысленно означает, что гостям пора уходить. - Ну и старый номер. Послушайте-ка, что здесь написано: "Японская подлодка угрожает Панамскому каналу... Она замечена близ побережья Центральной Америки..." - Ничего подобного, это сегодняшняя газета! Я только что читал у китайца Лама. Только сегодня подлодка не японская, а немецкая. - Выдумки гринго... из "Тропикаль платанеры". Они не знают, что бы им еще выдумать, вот и все, - прохрипел со своего кресла парикмахер. - А эта история с японской подлодкой все-таки стоила жизни бедному телеграфисту, которого звали Камей - да, так его звали, - его еще хотели привлечь к ответственности за то, что он якобы передал сообщение на японскую подлодку. Случилось все это еще в начале войны. А сейчас, накануне всеобщей забастовки, снова вытащили подводную лодку, только сфотографировали ее со свастикой. - Хорошая память у мастера, все помнит, все! Цирюльник подтянулся в кресле, видно собираясь о чем-то еще потолковать. - Забастовка, похоже, распространится на оба побережья, а там, на Атлантическом, - великое множество убитых и раненых... - Великое? - Определение точное. Великое - так говорят, когда убивают военные на войне, потому что они выполняют свой великий долг, а если военный делает то же самое в мирное время - это уже называется преступлением. Цирюльник провел ладонями по брюкам, болтавшимся на худых ногах, как будто ему становилось легче, когда он руками, точно холодными утюгами, разглаживал ткань на коленях, и замолк, ощущая горечь на сухих губах и надрывную боль в пояснице, в щиколотках, в затылке, в кистях рук. - Сеньор Ихинио, вероятно, выскажет свое мнение... - сказал тот, на которого Пьедрасанта бросал недружелюбные взгляды. - Семь раз отмерь - один отрежь. Я понимаю, что, пожалуй, лучше подождать... - Подождать, как тот христианин Хуан, что зря руку в огонь не совал, не так ли, сеньор Ихинио?.. - Хорошая характеристика христиан нашего времени! - воскликнул парикмахер. - Пьедра считает, что надо подождать. Но времена изменились. Нечего ждать, когда идет война, война совести, сознания, идей. Раньше ты мог оставаться в стороне от всего этого, отсиживаться у себя дома. А нынче это невозможно. Военный конфликт касается всех. Он всеобщий. - Это забастовка всеобщая, а не конфликт... - А что, конфликт серьезнее, чем забастовка, сеньор Ихинио? - Я говорю от имени тех, кто не принадлежит ни к рабочим, ни к богачам, - от имени тех, кто на всем этом может только потерять. - Я тоже так считаю, - сказал парикмахер, - и я уже принял решение встать на сторону... - ...Компании - это надежнее! - воскликнул Пьедрасанта. - Встать на сторону капитала, на сторону тех, у кого есть что терять и кто будет защищать... Парикмахер подлил масла в огонь: - Я не согласен с Пьедрой. Как мы можем встать на сторону Компании, богатых, капитала? - Они нас поддерживают. Что было бы с моей торговлей, с торговлей китайца Лама, с таверной этих братьев... не помню, как их зовут... с парикмахерской, вот с этой, вашей, если бы Компания не стала платить жалованье тем, кто у нее работает? - Согласен, но поскольку проблема эта не только наша, - скажем, трех или четырех котов, собравшихся под мостом, - а большинства, и не только людей наших дней, но и будущего, нужно принести в жертву собственные интересы. Надо с этим согласиться. Лучше погибнуть на стороне наших, а ими являются рабочие, чем оказаться на стороне чужих, иностранцев... - Подождите, постойте, пускай выскажется сеньор Ихинио!.. - Соучастие - вот что недопустимо... - подал голос Пьедрасанта, - преступное соучастие... - Нет, нет, позвольте мне слово. Речь идет не о соучастии, я не говорил об этом. Я сказал, что в этой борьбе мы должны быть заодно с рабочими, а это означает, что мы должны оставить наши прежние позиции, экономически более или менее выгодные, и пойти на вполне понятные жертвы и потери. Нужно сделать окончательный выбор и перейти к тем, кто представляет интересы трудящихся. Если же мы не поддержим рабочих, то тем самым укрепим позиции власть имущих... - Средний класс... - Я бы сказал: класс-флюгер... - Флюгер? Почему же? Что-то мне не очень нравится, мастер, ваша манера спорить! Вы не даете говорить другим... - Да, мы всегда занимаем выжидательную позицию, а затем становимся на сторону победителя, на сторону группы победивших богачей. Бедные никогда не выигрывали, и если до сих пор выгоду получал тот класс, который мы называем "средним", так это потому, что мы всегда плыли по воле волн, - подчинялись воле крупных капиталов и военных группировок. Мы - это ремесленники, коммерсанты, люди разных профессий, но на этот раз наши выгоды, выгоды спекулянтов, лопаются. - Времена изменились, мастер... - вмешался другой собеседник, с миндалевидными глазами, выпученными и блестящими; он перестал тасовать карты, которые от потных рук стали совсем влажными. Пьедрасанта опять подал голос: - И я считаю, что времена изменились! - В пользу тех, о ком я говорю! - Нет, сеньор, в пользу тех, о ком я говорил! Быть может, вы не знаете, что дон Хуанчо Лусеро обратился вчера вечером в комендатуру полиции с просьбой выделить наряд для охраны его дома? - А, это потому, что вчера вечером его дом хотели взорвать! - сказал игрок, перетасовывавший карты. - Если у мастера хорошая память, то он должен понять, что это означает... Дон Хуанчо Лусеро!.. - Да, кажется невероятным... Но в полицию обратился не дон Хуанчо, а другой, которого зовут Лино, - помните, с ним была целая история, он влюбился в какую-то сирену, тогда еще уверяли, что он будто бы рехнулся, иначе его привлекли бы к судебной ответственности. - Дон Лино или дон Хуанчо - не имеет значения. Это лишний раз доказывает, что времена изменились и те, кто вчера, как, например, Лусеро, могли кричать в лицо коменданту полиции, что они не нуждаются в его протекции, поскольку они-де солидарны с народом, то теперь эти же Лусеро бегут к коменданту и просят, чтобы он прислал солдат охранять их дом, который, кстати, больше похож на дворец из "Тысячи и одной ночи". - Мы никогда не сможем прийти к единой точке зрения, Пьедра, однако я считаю, что все, о чем вы говорите, лишь подтверждает мой взгляд на вещи. Братья Лусеро, которые, собственно, даже не принадлежали к среднему классу, а были кость от кости из народа, уже забыли о своем происхождении и, что еще хуже, - забыли об идеалах того человека, который оставил им свое богатство; они примазались к власть имущим. В конце концов они поступают так же, как и Айук Гайтаны и Кохубули, только те уже порастрясли свои денежки... - Когда рак спит, его река уносит! Вот их и утащил в своих когтях Зеленый Папа, недаром его символом избран не голубь святого духа, а орел. Говорят, он за гроши скупал их акции, когда была паника, когда прошел слух, будто наши банановые земли отойдут к другому государству. - Наши? Легко тебе говорить, но учти, что промахи обходятся дорого и ты косточки сможешь поломать... Эти слова произнес один из тех, кто хранил молчание на протяжении всего спора. Большой друг Пьедрасанты, он подошел к нему и похлопал его по спине, давая понять, что все это было сказано в шутку. - Ты бы оставил колоду в покое и рассказал нам, что произошло вчера вечером и как хотели взорвать дом братьев Лусеро... - с трудом выдавил из себя парикмахер; его душил приступ астмы, и он прямо-таки с головой ушел в кресло. - Подробностей я не знаю, но, кажется, их кто-то предупредил. Покушение связывают с приездом некоего сенатора или какого-то другого важного лица из "Платанеры"... Этот мистер должен был прибыть под видом "доброго соседа"... - И прибыл... - бросил игрок, тасовавший карты. - Ложь!.. - Зубы парикмахера звякнули, как клавиши пишущей машинки. - Они сами распустили этот слух, чтобы выпросить у правительства оружие накануне всеобщей забастовки на Тихоокеанском побережье. На Атлантическом события уже развернулись, но забастовщики - не динамитчики. Это мирное движение, и подтверждением того, что никакого покушения не было, служит тот факт, что управляющий и другие чиновники заняты подготовкой к матчу в бейсбол на участке, который, кстати, уже наполовину выровняли. - Зато столько было шума! Все устроили в связи с приездом этого типа, который прибыл якобы с инспекцией, - настаивал тасовавший карты. - Мне известно следующее: они серьезно озабочены проблемой забастовки. Хотят узнать, не вмешаются ли братья Лусеро, чтобы утихомирить страсти. Видимо, они плохо информированы... Чей-то мул с металлическим колокольчиком на шее во главе целого стада - десять, двадцать, сорок мулов - появился на площади; и вместо того чтобы идти по дороге, животные протопали по травяному ковру английского парка - гордости алькальда - и пересекли газон, вызвав страшный переполох в алькальдии. Дежурные швыряли в них палки, служащие выбежали из контор, а дон Паскуалито, не в силах покинуть свое кресло, чуть было не потерял сознание. Поток мордастых, ушастых, лоснящихся, выбивающих подковами искры животных остановился, ошалело закрутился на месте под вопли дежурных, бросавших в мулов палки, махавших шляпами. На помощь дежурным алькальдии сбежались жители соседних домов и, разумеется, ребятишки, высыпавшие отовсюду. Из церкви выскочил священник. Что случилось? Что происходит на площади?.. Как был, в стихаре, забыв снять эстолу с шеи, он поспешил к Пьедрасанте и другим завсегдатаям "Равноденствия", бросившимся на улицу, как и все остальные, поглазеть на происходившее. - Вот видите, падре, как мы живем здесь... - комментировал Пьедрасанта. - На малейший шум мы срываемся с места. Не только вы, но и все мы побежали, даже кричали: "Святый боже!" - Не будет ли правильнее сказать, мой добрый Ихинио, что мы находимся на кратере вулкана? - Вы имеете в виду вызов, брошенный вам североамериканскими евангелистами, соревнование с ними? - Ну, что вы! Никакого соревнования с ними не может быть, и ни о каких сравнениях не может быть и речи. - Мне стало известно, что эти евангелисты купили пустырь, собираются строить свою часовню. Тот, кто хочет нас завоевать, даже к богу своему тащит... - Ты же Пьедрасанта {Piedra santa - святой камень (исп.).}, и тебе-то надобно бы знать, что господь един, а все прочее - богохульство!.. - В ваше отсутствие, падре, они очень активно действовали, распространяли разные брошюры и - что особенно важно - раздавали деньжата... - Что ж, увидим, увидим... - С этими словами священник, подобрав сутану, отправился снова крестить. Пошел он, уверенный в том, что... И все пошли восвояси, уверенные в том, что... дело началось. XXIII По утоптанной земле босые ноги ступают мягко, неслышно, зато громко и жестко топчут землю ноги в башмаках. Больше босых, меньше обутых. Больше знойного мрака с мерцающими звездами и меньше света - желтого света керосиновых ламп, слепящего белого света ацетилена, светильников у дверей лавчонок и фонарей - красных, треугольных - знак того, что здесь можно отведать тамаль. Зноем пропитана одежда, зноем она пахнет - совсем немного самой легкой одежды на горячей темной коже, люди глазеют на танцы под сарабанды. Землистое молчание земляной реки, тронувшейся с места... Больше мужчин, чем женщин. Детишки взобрались на спины отцов. Белые сомбреро, черные косы. Больше белых сомбреро, чем черных кос. Чернеют косы и распущенные волосы на светлых и цветастых рубашках и блузах. Белеют сомбреро, а где кончаются сомбреро, там начинается темнота. Сарабанды отличались ценой: в самой дорогой за один танец берут двадцать пять сентаво, в самой дешевой - десять. Обе сарабанды расположились там, где главная улица поселка вливается в площадь с английским парком дона Паскуалито, Первого гражданина, как он сам себя называл; по вечерам площадь освещалась паровозным прожектором, установленным Первым гражданином на здании муниципалитета, и его гости, усевшиеся в плетеных креслах, казались пассажирами призрачного поезда, двигавшегося без рельсов куда-то через поселок. В "Бризах Юга" - сарабанда что надо! - танцоры, выходившие на площадку, сбитую из плохо обструганных и плохо пригнанных досок, оставляли на контроле шляпу, если она фетровая, и спичками, засунутыми за ленточку на тулье, отмечалось количество танцев, протанцованных ее владельцем, и, если он танцевал много, его шляпа походила на корону из спичек. В "Бризах Юга" столики были покрыты скатертями, официанты обращались к клиентам на "вы", разрешалось бросать окурки на пол, потому что здесь босиком не танцевали, и даже имелись туалеты, которыми, правда, пользовались не все: чтобы добраться до них, надо было обладать ловкостью циркового эквилибриста, куда проще воспользоваться темнотой гостеприимной ночи. Другая сарабанда - "Голубые горизонты" - напоминала огромную тюремную камеру, куда можно было проникнуть через вход, очень похожий на запасную лазейку-ширму, за которой скрываются в минуту опасности тореро на арене корриды. Здесь танцующие пары отделялись от остальной публики канатом, протянутым посередине площадки, и те, кто мог наличными оплатить следующий танец, нагибаясь, подлезали под канат. Столиков здесь наперечет, все равно что их и нет. Вокруг площадки расставлены скамьи и стулья. Объявления гласили: "Запрещается бросать окурки на пол, иначе сеньориты могут обжечь ноги". Зевак собиралось раза в три больше самих танцоров. Они внимательно следили за танцующими парами, обливающимися потом, молчаливыми, изнемогающими от бурных ритмов. Несколько человек, с виду индейцы, плясали с суровыми, сосредоточенными лицами, будто находились в церкви; они скорее шествовали под музыку, медленно двигаясь по площадке, временами подпрыгивали вместе с партнершей, которую обнимали, но которая, казалось, не существовала для них. Танцевали только со знакомыми. Мария Хоштапак и Лукас Тибурон, Андреа Сурса и Луис Гертрудис, Хуана Сантос и... Метисы танцевали вызывающе, словно их демоны толкали, как говаривал падре Феху, который по субботам оставался в поселке, чтобы не опоздать на воскресную мессу, и иной раз, правда не слишком часто, заходил взглянуть на сарабанды. Метис изо всех сил прижимает к себе женщину и шепчет ей на ухо комплимент или просто что в голову взбредет. В "Бризах Юга", где танцевали креолы, все время слышались разговоры, и в перерывах, когда музыка замолкала, и во время танцев - будь то фокстрот или вальс, танго, сон или пасодобль. В сарабанде "Голубые горизонты" танцевали люди попроще. Индейцы переняли от своих предков особое, религиозное отношение к танцу, оно требовало хранить молчание. Пьяные вопли, выстрелы в воздух, взрывы шутих. Заблудившиеся коровы и лошади бродят по праздничной площади, как лунатики... Пьедрасанта решил получше осветить свое заведение, расставил кругом столики, как бы отгородив свою танцевальную площадку, и завел фонограф - если бы дела шли хорошо, купил бы виктролу, а то и маримбу бы поставил, как в сарабандах; пока же, когда так мало народу и так мало прибыли, хватит и фонографа, и, между прочим, его музыка в многоголосице маримб звучала даже забавно - точно кто-то болтал на каком-то иностранном языке. Алькальд вызвал самого энергичного дежурного и послал спросить у Пьедрасанты, кто дал ему разрешение устроить танцы возле лавчонки. Дежурный, в самодельных сандалиях, насквозь пропахший потом - он натянул еще не просохшую одежду - вернулся и доложил дону Паскуалито, что дон Ихинио получил устное разрешение от сеньора коменданта. - Посмотрим, - сказал алькальд, - посмотрим, что он скажет, как прибудет патруль... И вскоре нагрянуло целое войско - солдаты, построившись в два ряда, шли затылок в затылок. Среди "гляделок" - их называли так за то, что они только глазели на танцы в сарабандах, - пронесся клич: "Спасайся кто может!" И прежде чем патруль пустил в ход приклады, зеваки разбежались, совсем как куры при виде ястреба; остались или задиры, самые петушистые, или те, кто, видно, был в сговоре с самим дьяволом. Солдаты рассыпались, словно зерна из кукурузного початка - рука на оружейной сумке, винтовка за плечом, - бросились преследовать тех, кто не успел удрать и спрятаться в зарослях, в овраге или на плантации. ...В безбрежных просторах моря, моря, мы видим - подводные лодки проходят, проходят... Свет фонарей и сухое эхо выстрелов в глубокой, будто морской темноте отмечали те места, где патруль обнаруживал людей, певших эту запрещенную песню: ...В безбрежных просторах моря, моря, мы видим - подводные лодки проходят, проходят... - Да, жестковато, падресито... - заметил Пьедрасанта, вернувшись к себе и обращаясь к падре Феху, который, укрывшись за стойкой, как у себя в комнате, потягивал из чашки горячий шоколад. - Превосходный, хорошо сварен... - Да не о шоколаде речь, я говорю об этом ужасном патруле, который стреляет и стреляет... - Ну, вам-то, Ихинио, нечего беспокоиться... - Ай, падре Феррусихфридо, в лучшем случае обыщут и разграбят мое заведение, а меня бросят в тюрьму. Пойду разбужу жену. Бедняжка еще спит. Пора ей вставать, тесто поднялось. По субботам чем только не приходится заниматься: и танцы, и выпивка... Помощник дона Ихинио, бегавший узнавать, кто начальник патруля, вернулся с докладом. Он запыхался, с трудом переводил дух. Прибыли, оказывается, два офицера, Каркамо и Саломэ. С частью отряда Саломэ остался в поселке, а Каркамо преследует в горах мятежников. Пьедрасанта вздохнул с облегчением: по его убеждению, с капитаном Саломэ его связывали дружеские узы; он знавал его еще младшим лейтенантом, когда ждали, что вот-вот вспыхнет война из-за пограничных споров. Вернулся Саломэ уже в капитанском чине. Покинув площадку у алькальдии, залитую светом паровозного прожектора, где сидели избранные, приглашенные любоваться английским парком, - они сидели, ослепленные ярким светом, перед толпой людей, ослепленных глубоким мраком, - алькальд отправился на поиски того, кто командовал взводом. Дон Паскуалито не слишком хорошо разбирался, в чем разница между карательным отрядом и взводом. Все, кто носил мундиры, олицетворяли для него армию, а ведь именно за Национальной армией остается самое важное таинство - важнее, чем бракосочетание, важнее, чем посвящение в духовный сан, чем соборование умирающего, - таинство расстрела. Подобная раскладка таинств по категориям - от менее значительных к более значительным - приводила в отчаяние падре Феху. Встреча дона Паскуалито с капитаном Саломэ произошла в соответствии со всеми существующими протокольными нормами. Жезл эдила и привычка распоряжаться придавали голосу алькальда авторитетность. Они побеседовали, выкурили по сигарете, поморгали перед прожектором, установленным возле алькальдии. Наконец слово взял алькальд: - Очень хорошо, я не возражаю против указаний сеньора коменданта, но только с одним условием: вы должны запретить этому жулику играть пасодобль "Мачакито", и, кроме того, пусть он уплатит казне налог за содержание салона танцев, помимо тех налогов, которые он не платил до сих пор, - за хлебопекарню, за лавку и бар. Шаги солдат и лязганье оружия - зловещий звон ключей смерти - трагическим эхом отдавались в заведении Пьедрасанты. Шаги, звон оружия... шаги, звон... - Святое провидение! - воскликнул Пьедрасанта, услышав, что шаги замерли у дверей его дома. - Послушай, - успокаивал его падре Феху, - мы перехватим их, предупредим события. Иначе они пустят в ход оружие. Свинец - угощение не слишком приятное. Капитан Саломэ заглянул в двери - в кантину, где продавались напитки, и приветствовал Пьедрасанту: - Добрый вечер, как поживаем? Эти магические слова развеяли страхи лавочника. Пьедра даже подошел к порогу поздороваться с капитаном, ему поскорее хотелось разузнать, какой тот получил приказ. Капитан, положив смуглые руки на эфес сабли, сообщил, что сеньором комендантом разрешены танцы, за исключением пасодобля "Мачакито", и, кроме того, приказано уплатить налог. Падре Феррусихфридо, вращая большими пальцами обеих рук, - монахи считают, что это способствует лучшему перевариванию шоколада, - поджидал возвращения лавочника. Долгонько ему пришлось ждать: Пьедрасанта не смог оторваться от двери, пока капитан Саломэ со своими молчаливыми людьми не проследовал к сарабандам. - К счастью, пронесло, обошлось, падресито. Я могу продолжать... - подпрыгнув, он сделал какое-то танцевальное па, - с одним условием - не играть "Мачакито"! - А почему, собственно, почему, Пьедрасанта? - Вы не поверите! Этот пасодобль начинается со слов: "Куда идешь ты, Мачакито, с таким видом блестящим..." А ребята переиначили слова и стали петь: "Куда идешь, Паскуалито, с этой шлюхой гулящей..." - Ну и язычки! Ну и язычки! - А теперь, поскольку все обошлось, вам следовало бы выпить еще шоколаду. Шоколад с привкусом тревоги - это не шоколад. Для того чтобы по-настоящему почувствовать вкус какао, надо пить его с удовольствием. Мне вот, к примеру, нравится анис с водой... - И все же нет ничего приятнее шоколада... - Все равно что господь... - Пьедрасанта, разве ты не знаешь, что я не терплю упоминания имени господа бога всуе... тем более не допущу, чтобы к нему прикасались грязными руками... - Я заметил, что вы, падресито, чем-то озабочены. Меня мучило мое горе, но я видел и чужое горе: вас одолевают какие-то заботы. Что с вами? Вы же знаете, что в вопросах дружбы я, как говорится у вас, мексиканцев, словно стеклышко. - Сын мой, самые беспросветные ночи - это те, когда мы чувствуем, что наша душа погружается во мрак, из коего нет выхода, сколь бы мы его ни искали. - Падре Феррусихфридо, все поправимо, все, кроме смерти... - А нам не надобно исцеление от того, что несет нам спасение... - Выход есть отовсюду, кроме ада... - И потому, повторю, я трепещу каждую ночь, как будто ищут меня, чтобы растерзать, четвертовать... Ад - озеро, притоки в которое ведомы, а истока нет. - А вам-то что за важность, вы - падре и отправитесь прямиком на небо... - Ты веришь?.. - А я-то считал, что вас тревожит эта забастовка. - В том-то и дело. Это одна из самых темных ночей души моей, Пьедрасанта, и руки мои ищут во мраке, ищут выхода и не находят его... - Но вы не здешний... - Какая польза от того, что ты соль земли, если соль сия безвкусна? Как вернуть ей вкус? Что будет, если мы, священнослужители, скрестим на груди руки и останемся равнодушными к конфликтам, к нуждам народа или встанем на сторону штыков? Он замолчал, ослабил воротничок сутаны. Его раздражала и недобритая борода, и почерневший влажный ошейник воротничка, впитавшего зной жаркого дня, и жидкий звук фонографа, навевавший такую тоску, что даже биение пульса приостанавливается, и ощущение беспредельного одиночества. - Всеобщая забастовка нас всех загонит в тупик, - пробормотал священник, но его слова лавочник не расслышал, он сосредоточенно наблюдал за всем, что происходило в его заведении. Персонал работал неплохо, но ведь недаром говорят, что лишь под взглядом хозяина жиреет скот. Вон тому негру, например, не следовало бы подавать больше - как напьется, так скандалит. А вот тот - лицо у него точь-в-точь висячий замок, а нос как ключ, торчащий из скважины, - приходит сюда и выслеживает, не распустит ли кто-нибудь язык. На днях жена одного кочегара дала ему такую зуботычину, что у него звезды из глаз посыпались. Ничего себе бабешка, притянула к себе косого и наливается, и наливается пивом, да еще говорит, дескать, хочет пахнуть, как немка. А сама воняет, как... - Да, всеобщая забастовка нас всех загонит в тупик, - продолжал падре Феху, разговаривая скорее с самим собой, чем с Пьедрасантой. - Прежде всего она выдвигает очень важную проблему - проблему совести. Конечно, любое социальное движение угрожает установившемуся режиму, но имеем ли мы право осуждать рабочих? Понимаем ли мы, люди других сословий, что означает - добровольно отказаться от продукта труда своего и выступить против существующих порядков, невзирая на угрозу увольнения и репрессий? Кто видел этих людей на собрании, где они принимают решение по поводу забастовки, - как видел их я, когда жил в Мексике, - тот не может забыть их лица, их высоко поднятые головы, их речи и выступления, не может не почувствовать волю этой массы, которая лишь издали кажется слепой. И все-таки не все понимают, что за этой борьбой стоят человеческие жизни, борьба за хлеб насущный, каждодневная борьба за пищу для жен и детей, за одежду и обувь, за лекарства... Не мне бы говорить об этом, Пьедрасанта, но я считаю, что в каждой забастовке таится огонь героизма, христианского героизма... - Говорите, говорите, падресито, полегчает... - Не мне бы говорить об этом, об этом надлежит судить консистории, курии - и чем раньше, тем лучше. В сознании рабочих укоренилось убеждение, что вся церковь враждебна им, а это не так... - Вас, к счастью, все любят... - Я говорю о церкви, а не о столь ничтожнейшей личности, как я, ибо со мной все ясно, ведь я - сын ремесленника, жившего в деревне, я рос среди беднейших бедняков, и по рождению я мексиканец... мне только не хватает покровительницы Мексики - Гуадалупской богоматери... Если уж к этому идет... Зной был удушающий, палящий. Чомбо, панамский негр, и какая-то негритянка с плаксивым голосом лениво переступали под звуки дансона - и было понятно, что танцевали они скорее не для того, чтобы потанцевать, а чтобы еще и еще раз прижаться друг к другу, прижаться покрепче... Улыбающаяся негритянка всем телом прильнула к Чомбо, а у того текли слюнки - белые капельки кокосового молока, - выплюнуть или проглотить? - Плюнь, плюнь повыше - к небу, на нос тебе же и упадет!.. - кокетливо шептала ему на ухо негритянка. Чомбо, весь какой-то ощетинившийся, хотя волос у него почти не было, косился на белый след плевка на полу и смеялся глазами. Негритянке не нравилось его лицо. - Чомбо, ты раскачиваешься, как на виселице... Из задней комнаты, уставленной плетеной мебелью, украшенной семейными портретами в медальонах, остановившимися навек бронзовыми часами, бумажными цветами, веерами и павлиньими перьями, - из этой маленькой гостиной, где беседовали падре Феррусихфридо с Пьедрасантой, хозяин лавки по-прежнему внимательно следил за всем, что происходило в его заведении, а на стойке, ограждавшей кантину, даже мошки и те дремали. - Никак не могу вспомнить, разбудил ли я в конце концов мою жену. Ей пора заниматься тестом, это же дело серьезное. На днях пекарь объявил, что если начнется забастовка, так он из солидарности с рабочими плантаций тоже прекратит работу. Столько словечек появилось сейчас, каких раньше мы и не слыхивали. На каждом шагу сейчас только и слышишь... Со-лидар-ность... - Ну я пошел, Пьедрасанта... - Уходите, падресито? Между прочим, ваша проповедь насчет забастовки неплохо звучала бы под музыку фокстрота. Поступали бы, как евангелисты, которые перед псалмами бьют в барабан... - Против них у меня есть союзница. Собственно, я и пришел сюда по делу, а не ради разговоров о забастовке. Хочется мне иметь образ Гуадалупской девы - ну, скажем, среднего размера, чтобы поставить ее в алтаре... - Хорошенькую союзницу вы подыскали против евангелистов, протестантов, грешников... и... забастовщиков... - Только не против забастовщиков! Не смешивай сало с маслом. Гуадалупская богоматерь - индеанка, босая, темнокожая, не может она выступать против себе подобных! Переняв от своей партнерши слезливый тон, негр Чомбо - похож он был на головешку, вытащенную из пожарища, - прижавшись к желтому платью, вполголоса напевал: Стол мой убог - вот он... - Ай, что скажут, что скажут, что скажут! - На листьях зеленых - только лимон... Подойти я хочу - ты уходишь, Ухожу от тебя - всех изводишь... Послушай-ка, красивая моя... Говорят, ты не любишь меня... - Ай, что скажут, что скажут, что скажут! - Не могу угостить я тебя. А чем угостишь ты меня? Ничего тоже нет у тебя... Послушай-ка, красивая моя... Падре Феррусихфридо хотел было по привычке потереть руки, но потные ладони не скользили, и ему пришлось ограничиться улыбкой. Вышел. В воздухе остался аромат духов, которыми он опрыскивал свою пропотевшую сутану. Смолкли сарабанды. Отряд спугнул последних запоздалых посетителей. Дон Паскуалито разогнал зевак с площади, освещенной паровозным прожектором, простился с друзьями и, взяв под руку жену, отправился домой. Он не скрывал своего негодования. - Среди франкмасонов нет ни одного приличного человека, - говорил он жене. - Как можно было разрешить этому жулику устроить танцы в "Золотом шаре"! Хорошо еще, что нагрянул отряд и люди сами разошлись. Ему все-таки пришлось выполнить обещание и не играть "Мачакито", и то потому только, что там был сам падре. Нет, под руку не пойдем!.. Постой, я слышу, слышу... слышу, как поют... "Куда идешь, Паскуалито, с этой шлюхой гулящей..." - Ах, вот как? Ты мне раньше об этом не говорил, Паскуаль. О, они еще узнают меня! Я заставлю их петь: "Куда идешь, Паскуалито, с алькальдессой блестящей..." За густыми деревьями, среди домов, позади темных улиц в рытвинах и мостков над оросительными канавами, можно увидеть, как свет электрических фонарей вырывает из ночной тьмы барак, окрашенный белой краской. Над входом было написано крупными буквами: "Благая весть". Внутри барака какой-то мужчина, взгромоздившись на импровизированную кафедру, ораторствовал, а около сотни человек слушали его, рассевшись на скамейках, стульях и табуретках. - ...речь вовсе не идет о том, пройдет или не пройдет верблюд через игольное ушко, - разглагольствовал он. - Правильнее сказать: не пройдет через Игольные ворота, а это самые узкие ворота в Иерусалиме. Скорее верблюд пройдет через Игольные ворота, чем богач проникнет чрез врата небесные... Иисус отнюдь не преувеличивал... он говорил истинную правду... в действительности речь шла об Игольных воротах, через которые не пройдет верблюд, и о вратах небесных, через которые не проникнет ни один богач... - Аи! Аи!.. - заорал, как сумасшедший, один из прислужников проповедника по кличке Гуд-дей {От англ. "good day" - добрый день.}. - Горе граду Нью-Йорку, горе могущественному граду! Аи! Страшный суд грядет! И торгаши землей разразятся рыданиями и стенаниями, потому что никто не будет покупать их товаров: золота и серебра, драгоценных камней и жемчуга, тонкой ткани и пурпура, шелка и сукна, душистого дерева и слоновой кости, бронзы, железа и мрамора. Ни корицы, ни гвоздики никто не купит. Никто не купит духов и вина, масла и муки, пшеницы и вьючных животных, овец и лошадей, карет и рабов. Никто не купит жизнь людей, не купит гладиаторов... Торговцы, ставшие богачами, подгоняемые страхом, оставят тебя и уйдут далеко; рыдая и причитая, они промолвят: горе великому городу, который был разодет в тончайшую льняную ткань и пурпур, в золото и драгоценные камни, в жемчуга... все эти богатства в одно мгновение обратились в ничто... в одно мгновение город был превращен в пустыню... И каждый капитан и каждый мореплаватель остановит свой корабль далеко в море, взирая на то место, где был Нью-Йорк и где ныне вздымаются лишь столбы дыма... Несколько слушателей бросились к нему: Гуд-дей был охвачен приступом апокалипсического безумия. Восседавшие на скамье с лицами банкиров старухи, держа в руках Библию, покачивали в знак одобрения головой. - Гуд-дейсито!.. - заговорил расслабленным голосом по-испански какой-то полуголый мужчина с кожей цвета недозрелого банана. - Гуд-дейсито, Гуд-дейсито, ты святой гринго, такой же несчастный, как и мы, и нет у тебя другой подушки, кроме твоей Библии, и нет у тебя другой постели, кроме земли... - Возлюбленные братья мои, - послышался мощный голос, как только восстановилось почтительное молчание, - это выступил достопочтенный Кейси, пастор церкви конгрегационистов в Лос-Анджелесе. - Мои возлюбленные братья, этой ночью мы должны обсудить, насколько опасны те, кто, боясь истины, искажает учение Христово. Они твердят со своих некогда священных кафедр, что Иисус изгнал торгашей из храма; они говорят это, а сами закрывают глаза, дабы не видеть торгашей и не изгонять их из своих храмов и братств. Да, торгаши, скажут вам они в свое оправдание, известно же, что только господь бог читает в сердцах. Но разве у торгашей есть сердца? Господь изгнал их из храма, и это случилось одинединственный раз, когда он был разгневан и возмущен. Торгаш должен находиться не в храме, а вне его... Падре Феху остановился, прислушиваясь к насыщенной ненавистью проповеди Кейси. Четки падре держал в руках, на голове тонзура, тугой накрахмаленный воротничок, а ночная тьма покрывала священника как бы гигантской сутаной. "Почему это нам, священнослужителям, - подумал он, - не разрешается вступать в дискуссию с подобными воплощениями дьявола? Из-за свободы вероисповеданий? Вот уж доблестная свобода! Если бы было дозволено, я показал бы ему... А что?.. Что показал бы ему?.. Ты изгнал бы торгашей из храма?.." - Он прикусил кончик языка. Даже больно стало, так сильно прикусил. Путевой сторож, красный от смущения - непривычен он к публичным выступлениям, - запинаясь, заговорил: - Хватит, почтеннейший Кейси, хватит!.. Когда же наконец будет покончено с этим средневековьем? Вы толкуете слово божье так, будто бог чужд всему, что происходит сейчас в мире. Это вы, его представители, чужды всему на свете, потому что вы слепы, глухи, немы и безруки, но бог не таков, нет... Ваши истории о верблюде и игольном ушке, об изгнании торговцев и тому подобное ничего не стоят. В нынешнем веке даже Самсон не смог бы низвергнуть храм, выстроенный на долларовых колоннах... Как будете вы, почтенный Кейси, изгонять из своего храма владельцев банановых плантаций, ворочающих миллионами и миллиардами долларов?.. Ха, ха-ха, верблюд, торговцы - потешные басенки! Даже из священной истории вы сделали комикс! Почему в церквах и конгрегациях не обсуждаются злободневные вопросы, такие, например, как детская смертность, нищенские заработки, нечеловеческие условия труда, пенсии престарелым?.. Падре Феррусихфридо Феху больше не слушал. Он углубился в ночную тьму, вынул платок и стал вытирать пот, струившийся со лба. Вокруг пахло цветами и нагретыми солнцем за день фруктами. Морской прибой доносился издалека, как зов природы, далекой, незримой, недосягаемой. На глаза падре навернулись слезы. "Лейтесь, лейтесь, слезы, - сказал он себе. - Вы свидетельство трусости!" Он вцепился зубами в платок, разорвал и лоскутками вытер глаза. Падре шел как потерянный по улицам поселка, казалось, он заблудился, хотя в таком маленьком поселке заблудиться мудрено. Вдруг он услышал свое имя. Он явственно слышал, как его звали. Все его прихожане - умирающие. "Исповедаться, исповедаться!" - просят они. Нет, они не умирающие - они борцы. Пора поднять штандарт со святым образом Гуадалупской девы. Разве падре Идальго не был таким же, как он, простым священником?.. Чего ждать? Чего еще ждать, разве не пора начать бой?.. В молчании теплой ночи солдаты тащились к комендатуре, казалось волоча за собой свой сон и усталость. Капитан Саломэ, проходя мимо часовни, где евангелисты проповедовали "Благую весть", задержался и прислушался. Достопочтенный Кейси отвечал путевому сторожу: - Я не вижу оснований... почему наш дорогой брат сомневается в том, что можно сочетать религию с делами в пользу рабочих... - Протестую! - подняла руку, словно ученица в классе, какая-то дама, еще довольно моложавая, со свежей розовой кожей, контрастировавшей с ее седыми волосами. - Достопочтенный Кейси не может выдвигать подобное решение этой проблемы. "The Witness" {"Свидетель".}, наше епископальное издание, уже писало, что достижение взаимопонимания между служителями церкви и деловыми людьми означает порабощение рабочего класса, лишение его пятой свободы, то есть свободы инициативы. - Я ничего не предлагаю, - отпарировал Кейси самым любезным тоном. - И, если я не ошибаюсь, протест "The Witness" был направлен прежде всего против вторжения крупных консорций в область религии. - Мы протестуем и будем протестовать, - повысила свой и без того звучный голос дама, она даже встала с места. - Наши церкви и конгрегации показали, что они обладают огромными моральными силами. Однако крупные консорций, похоже, обращают свой взгляд к католической религии. - Возлюбленные братья, - оборвал ее Кейси, - будем считать законченным наше собрание, споем второй псалом. Все встали и запели: Бог простер свои длани, это руки тех, кто трудится, и сказал им: - Создайте город! - И они воздвигли город... Бог простер свои длани, это руки тех, кто трудится, и сказал им: - Разрушьте город! - И они разрушили город... Капитан Саломэ со своим отрядом проследовал дальше. Воскресный покой разливался над полями. Капрал Ранкун дернул его за руку, когда они проходили мимо места пересечения проселочной дороги, по которой двигался отряд, с железнодорожной веткой, и показал ему сову, сидевшую на фикусе. Саломэ и его солдаты свернули, чтобы обойти эту птицу, сова - дурное предзнаменование, и неожиданно столкнулись с другой половиной отряда, под командой капитана Каркамо. - Вы, конечно, не случайно заглядывали вчера в мою палатку? Не так ли, мой капитан? - спросил Каркамо, подстраиваясь к шагу Саломэ. - Вы же знаете, что начальник меня заставил работать над докладом... Какие боеприпасы надо завезти на случай пресловутой забастовки... - Об этом, кстати, я и хотел поговорить с вами, капитан. Надо просить побольше оружия, больше пулеметов и винтовок... - Говорят, нам должны прислать ручные бомбы... - Лучше не придумаешь. Вам не кажется? - Плохо то, что вы, капитан Каркамо, слишком много тратите патронов. Вот сегодня ночью вы по меньшей мере с тысячу выстрелов сделали. - Не преувеличивайте, дружище. Я не думал, что у вас такой плохой слух... - Поймали или убили кого-нибудь? - Приказ, стреляли в воздух... - Вот как? - Я думал, капитан Саломэ, с вами можно договориться. - Насчет чего? - Я зайду к вам в палатку. Кто, между прочим, был вашим сотенным в школе, не помните? - Агустин Яньес... - Не знал такого... - Странно, он долго служил в столице, был на виду... - Переписываетесь с ним? - Поздравляем друг друга в день рождения. Очень энергичный человек, но слишком замкнутый. - А моим сотенным был Тимотео Бенавидес. Но мы с ним не в ладах: как-то на празднике, в казино, он хотел отбить у меня даму, и ему это дорого обошлось. С тех пор этот бандит высшей марки называет меня Каркамо-бабник. - Знаю его хорошо, - сказал Саломэ. - Он должен был быть нареченным отцом на свадьбе моего кузена, но его послали на оперативное задание, и... - Ага, вот почему он как свои пять пальцев знает границу с Мексикой. Обогнал он нас - уже майор. - Что ж, меня не повышают, да и вас тоже... XXIV - Она индеанка, индеанка, индеанка, - твердил падре Феху. - Ни из какого Синая она не прибывала и к Библии не имеет никакого отношения. Она явилась, как роза темнокожей индейской Америки, возникла средь роз Тепейяка. Он смотрел, как наступает утро, как в розовато-золотистом рассвете тают звезды, тонут в пламенных проблесках зари мерцающие небесные светила, исчезают в радужных переливах - от алого до нежно-бирюзового, цвета Марии. - Мария - звезда зари! Он откинул скомканные влажные простыни и, встав с постели, окатился с головы до ног водой из импровизированного сосуда - выдолбленной тыквы, почувствовал себя освеженным. Мыло и вода. Больше мыла, и больше воды. Одевался он при свете свечи, хотя небесная ясность наступавшего дня уже позволяла различать предметы, стоящие на столе, вокруг деревянного распятия - древнего изваяния, которое он привез с родной земли и которое, по утверждению падре, принадлежало брату Бартоломе де лас Касас. Беспокоила падре Феху мысль, что нет у него ни одного изображения Гуадалупской девы. И он оглядывался по сторонам, как будто на голых стенах чудом могла появиться богоматерь, которая не захотела оставаться на небе и радовать одних только ангелов и с лепестками роз спустилась на грубошерстное пончо Хуана Диэго. Он потер руки. Не было у падре ее божественного изображения, но ведь, в рисунке и живописи он и сам кое-что понимал. Надо будет воссоздать ее лик и расцветить красками зари. Однако где и как? А почему бы не подумать о розах?.. Для того чтобы изобразить богоматерь, не обязательно нужны краски, не обязательно уметь рисовать - достаточно роз и веры. Будут эти прекрасные цветы - будет и она. Если сочетать розовые, белые, желтые лепестки и благоговейно смотреть на них, то можно представить себе ее образ. Но не было у него роз. Цветы на алтаре сделаны из бумаги; правда, лежали там увядшие гладиолусы да жасмин, обожженный зноем. Он поспешил в ризницу, чтобы подготовиться к мессе. Его не покидала мысль о том, насколько ограничены возможности человека, который хочет творить. Почему, Гуадалупская богоматерь, твой скромный служитель не может изобразить тебя, - если не лепестками роз или кисточкой, то хотя бы словом? Как ни убоги мои слова, но если ты просветишь меня, то предстанешь живой в этой церкви и на всем побережье. Если ты просветишь меня, если ты вдохновишь мой язык твоим гением индеанки, индеанки, идущей с кувшином к источнику, или на рынок за продуктами, или к себе домой, женщины, помогающей всем... индеанки, для которой нет такой горести, кою она бы не утолила, и нет такой радости, кою она бы не разделила... Индеанка... Индеанка... Индеанка - дочь древней Америки!.. Он так увлекся этим мысленным обращением к индеанке, готовой явиться здесь, где все провоняло этими янки, что с трудом осознал: идет месса, и сам он, молитвенно склонившись, произносит: Confiteor Deo... {Исповедаюсь, боже... (лат.)} Стало легче дышать. Он окинул взглядом переполненную церковь, обернулся и провозгласил: Dominus vobiscum! {Господь с вами! (лат.)} Благостный ветерок доносился с моря, развеивал духоту последних дней. После чтения Евангелия он поднялся на кафедру и произнес, словно обращаясь к присутствующей здесь богоматери: - Индеанка, Индеанка, Богоматерь Америки! - Этому падресито, видно, нравится рыбка без косточек, - рассуждал алькальд, сидя в парикмахерской. - Смотрите, чего захотел, чтобы богоматерь была из роз и без шипов! Измученный малярией цирюльник повернулся к нему спиной - так хотелось показать дону Паскуалито, что тот собой представляет! Однако цирюльник сдержался и даже сказал: - Не в этом суть. Шипы есть и на кактусе. Плод же его приятен, хотя, пока его достанешь, руки исколешь... Дон Паскуалито понял, что брадобрею плохо и что его раздражение и желчность вызваны болезненным состоянием. - Мастер, надо бы вам полечиться от этой мерзости. Раньше вы были таким приветливым, а сейчас с вами невозможно стало разговаривать. Раньше вы читали нам "Оракула", а мы играли в домино, в картишки. "Равноденствие" было нашим общественным клубом. А сейчас зайдешь сюда - и сразу чувствуешь дыхание лихорадки. Как только алькальд ушел и никого из чужих в парикмахерской не о