елился бросать камни в молящихся, кто осмелился на подобное кощунство, на такое святотатство?.. Молившихся облетел слух: евангелисты!.. протестанты!.. Люди бросились врассыпную: одни пытались укрыться под сенью кафедры, в арке входа, а то и за купелью близ исповедальни, другие же, вообразив себя мучениками и мысленно приготовившись к тому, что неверные забросают их камнями, простирали руки, обращаясь с молитвой к всевышнему, падали на колени или лежали, распростершись на полу. - Сейчас я заставлю эту старуху опустить руку одним strike... {Удар (англ.).} - сказал Гринго и с размаху бросил комок. Женщина от боли закусила губы, на мгновение зажмурила глаза, а потом стала открывать их все шире, шире и наконец свалилась на землю. Из алтаря унесли Гуадалупскую деву. Индейцы, спустившиеся с гор, чтобы работать на плантациях, входили группами и, не обнаружив в церкви изображения богоматери-индеанки, торопливо крестились и бормотали под нос: - Чудом пришла, чудом ушла... Наиболее богомольные опускались на колени, точнее - на одно колено, еще точнее - на правое, и устанавливали зажженные свечи на полу среди букетов цветов, с которых от прикосновения дрожащих пальцев слетали лепестки. Словно влюбленные в огонь, они безотрывно глядели на пламя свечей. Два черных зрачка следили, как колышется над фитильком, словно живой, золотистый огонек, поглощая желтоватый воск. Одетые в чистые белые рубахи и штаны, в накидки, которые носят обычно жители побережья, они ждали, когда к ним вернется Гуадалупская дева, - ждали уже четыреста лет подряд, и лица их были безмолвны, бессловесны, молчаливы, лишь пламя свечей отражалось в глазах, сверкающих из-под падавших на лоб черных, длинных и жестких волос. Под одной из балок чердака - между раскаленной цинковой крышей и прохладной тишиной церкви, в которой уже никто не двигался, - соратники Боби случайно обнаружили какие-то листки. Три пачки листков, на которых повторялись напечатанные большими буквами слова: "Всеобщая забастовка", "Справедливая забастовка", "Свободы и хлеба!" Мальчишки уже забыли о той битве, которую затеял Боби, бросая комки грязи в верующих, в панике покидавших церковь и причитавших: "Нас побили камнями, да, да, нас побили камнями!.. Протестанты!.."; "Они забрались на крышу церкви и оттуда побили нас камнями!.."; "Одна сеньора простерла ввысь руки, готовясь принять мученическую кончину, а в нее стали бросать камни, пока она не опустила руки!"; "Мало им было, что они прогнали приходского священника и украли богоматерь с алтаря... Теперь они хотят запугать тех немногих, которые еще приходят в церковь, крадучись через ризницу, яко тати!" - Этот мусор надо передать полиции... - предложил мальчишка по прозвищу Петушок. - Этот мусор пусть остается здесь, - решил Боби, - да, здесь, - подчеркнул он. - Пусть остается до завтрашнего дня, в полицию сообщать не будем, я решу, что с этим делать. А сейчас нам пора отсюда уходить, меня жажда совсем замучила. - Сначала перекурим, - предложил Петушок. - Идет, - согласился Гринго. Из карманов появились измятые сигареты, спички без коробков, зажигавшиеся о стены или о подошвы ботинок, а в руках одного из ребят оказалась даже трубка. Они с трудом спустились по раскачивавшимся подмосткам, приходилось подтягиваться на руках, пролезать между досками и, обхватив стойку руками и ногами, скользить по ней вниз. Спустившись на землю, ребята побежали к Пьедрасанте выпить чего-нибудь прохладительного. - Ты чего хочешь? - А ты? - Я - клубничного! - А я - апельсинового! - А мне - лимонного! Лавочник готов был их убить, так и хотелось вместо соков со льдом предложить им яду - кому цианистого калия, кому стрихнина, а кому шафранноопийной настойки... Как не вовремя нагрянула эта банда - судья только начал рассказывать о своей беседе с управляющими Компании по поводу забастовки, если она будет объявлена. Но кто ее объявит? Кто осмелится повесить колокольчик всеобщей забастовки на шею _Зверя_?.. - Сейчас разделаюсь с этими дьяволятами, - поднялся Пьедрасанта из-за стола, за которым сидели судья, капитан и учитель, который ни к чему не притрагивался, тогда как остальные потягивали пиво. А мальчишки уже проскользнули вдоль стен к стойке, алчно поглядывая вокруг; они носились, как одержимые, по залу, скользили по цементному полу, словно на коньках, и сами себе аплодировали; они кричали, прыгали, дико хохотали, хохотали, хохо... - А мы, Пьедрасанта, прощаемся... - пропел, как обычно, судья: клиенты подошли попрощаться с лавочником, который уже начал дробить лед в металлическом тазике, приготовляя прохладительное. - Мы оставляем вас с этой ватагой. Не забывайте, что эти голубчики - дети миллионеров, и к стенке поставить их силенок не хватит... - предупредил Каркамо, у которого до сих пор оставался неприятный осадок после угроз лавочника в адрес Андреса Медины. - Привет, ребята! - воскликнул учитель, обращаясь к мальчишкам; он, казалось, с завистью наблюдал за их веселыми проказами. Судья, выйдя на улицу вместе с Каркамо и учителем, простился с ними и направился в другую сторону. - Я обратил внимание, капитан, - проговорил учитель, фамильярно взяв под руку офицера, - на то, какое впечатление произвел на всех мой рассказ о том, как меня вылечили от запоя. Но, поверьте, меня вылечила не только эта грязь. Просто счастливое совпадение! Я обрел то, что придало смысл моему существованию, всей моей жизни... Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас вы, похоже, спешите... - Ничего подобного, учитель, я просто хочу поскорее пересечь площадь и укрыться в тень. Учитель старался не отставать от капитана, но отчаянно хромал - ему недавно подарили новые лакированные туфли белоснежного цвета; они казались такими удобными, прохладными, а на самом деле жгли ноги, будто горчичники, да еще старая мозоль мучила, - и Родригес еле ковылял, стараясь ступать на каблуках, а не на носках, по гравию, которым была покрыта площадь. - Я так и думал, - Каркамо вернулся к прерванному разговору, как только они достигли освежающей тени, отбрасываемой полуразрушенной стеной, - человек перестает пить либо когда отравится алкоголем, либо когда, как у вас, у него появляются иллюзии. - Вот поэтому, капитан, надо видеть разницу между теми, кто пьет, потому что этого требуют его желудок, его кровь, потому что червячок гложет, и теми, кто пьет от пресыщения, от пустоты, потому что не знает, куда себя деть... На этот раз офицер взял под руку учителя, как бы приглашая его продолжать. - Тот, кто пьет, потому что этого требует его организм, - продолжал учитель, - может излечиться просто сильнодействующим слабительным, например тухлой грязью или тиной. Однако люди, потерявшие рай, как, например, я, не излечиваются, пока не найдут смысла жизни. Алкоголик похож одновременно на игрока и на самоубийцу. Он пьет не только ради удовольствия опорожнить стопку, он словно что-то пытается доказать. И зная, что вино для него - это яд, он, будто самоубийца, пьет, чтобы избавиться от чувства одиночества... - Как вы всех разложили по полочкам, учитель! - воскликнул Каркамо и дружески похлопал его по спине. - Еще бы! Я тоже служил в армии, и мне представлялось, что служил в батальоне самоубийц! - Но, учитель, раз уж вы рассказываете о чудесах, так откройте мне, пожалуйста, кто этот святой или, скорее всего, эта святая, которая сотворила чудо. Ведь ясно, что вам помогла не протухшая тина... Какая-нибудь живая красавица заняла место Тобы? Учитель вздохнул. Что-то кольнуло его в сердце при звуке этого имени, которое он так часто произносил, бодрствуя и во сне, пьяный и трезвый, когда оставался один и на людях. Тоба... Тоба... Тоба... При свете солнца странно и грустно звучало пение цикад. - Так кто эта красавица? - настаивал офицер. Его не столько разбирало любопытство, сколько развлекала мысль о красавице и Родригесе, таком тощем, что одежда болталась, словно с чужого плеча, а хриплый и гнусавый голос учителя способен был отпугнуть любую женщину. - Или красавица, или какая-нибудь выгодная сделка в тысячи долларов? - Офицер уже не скрывал улыбки, живо вообразив себе астрономическую дистанцию, отдалявшую учителя не только от тысяч - даже от одного доллара. Учитель продолжал молчать, но капитан решил не сдавать позиций: - Какое-нибудь путешествие, учитель? - Когда я был молод, мне так хотелось по... полюбоваться, как уходят суда... суда... Да, суда!.. - Казалось, учитель то терял нить мысли, то снова находил ее, явно не обращая внимания на вопросы офицера, и вдруг спросил: - Капитан, какая из книг, прочитанных вами, понравилась вам больше всего? - Да я не так много читал. "Рокамболь"... "Камо грядеши?"... - Ага, раз вы читали "Камо грядеши?", вам будет легче понять меня, понять, во имя чего я оторвался от рюмки, изменил Вакху и забыл о божественном нектаре. Все потому, что я почувствовал себя христианином, одним из тех, кто скрывался в катакомбах, одним из тех, кого бросали на арену цирка - на растерзание диким зверям, и они шли на мученическую гибель ради веры, ради того, чтобы на земле воцарилось царствие божие... - Ну, ну, учитель!.. Разве в наше время кто-нибудь верит в это? - Мне достаточно того, что верю я! С чего-то надо начинать, и я начал с веры! И вы, капитан, будете с нами! - Вам бы надо похлопотать, чтобы Компания открыла школу... - Об этом и идет речь. Но нам не нужна милостыня, нам мало одной школы, нам нужно много школ. И вы, капитан, будете с нами! - Только уточните, когда? - полусерьезно-полунасмешливо спросил офицер. - Когда будет объявлена всеобщая забастовка! - с вызовом бросил учитель. Каркамо побледнел. Даже ноги его в ботинках, вероятно, приобрели мертвенный цвет. Пробормотав что-то, быть может простившись, он быстро отошел. Лучше сделать вид, что ничего не слышал. Какая наглость! Какая безответственность!.. Следовало бы вздуть хорошенько этого забулдыгу... превосходно знает, что он, капитан, находится на военной службе, и с такой развязностью говорить с ним о за... заб... за... Забытьем, забвением, могильным забвением отдавало слово "забастовка". И в это мгновение он понял, что не было никакого смысла разыгрывать комедию, пытаться исполнять какую-то роль перед учителем, с уст которого слетело это слово... Ведь он сам чуть ли не по макушку увяз - и кто знает, возможно, больше, чем сам учителишка, - да, с тех пор как скрыл он документы Росы Гавидиа и обратился за помощью к священнику, желая предупредить учительницу об опасности... Заведение Пьедрасанты прямо-таки трещало от истошных криков и завываний мальчишек. Они дико орали, требовали то одного, то другого - тот, кому только что хотелось клубничного сиропа, вдруг срывался с места и повелительно требовал лимонного, нет, лучше виноградного... да, лучше виноградного! А тот, что настойчиво добивался миндального с малиновым, внезапно просил миндального молока... "Мне апельсинового!.." - надрывался толстый сладкоежка, заставляя налить ему двойную порцию сиропа... Лавочник терпеливо собирал крошки льда, разлетавшиеся из-под резца машинки, дробившей лед в цинковом тазике, и разливал мальчишкам сироп, пользуясь в качестве мензурки рюмкой. Стойку запятнали брызги сиропа: красные брызги клубничного и малинового сиропа, красные, как капли крови; желтые, лимонные, похожие на цвет волос Боби; фиолетовые брызги виноградного сиропа; молочные брызги миндального... Обслужив всех, Пьедрасанта вытер руки о тряпку, висевшую на гвозде позади стойки. Ему даже показалось, что пальцы его стали длиннее, словно вытянулись от холода. В действительности же они просто окоченели, ногти побелели от льда, кончики пальцев сморщились, как у старика. - Кто платит? - спросил он, ни на кого не глядя. Мальчишки подходили к стойке, с наслаждением потягивали прохладительное, не поднимая глаз, еле переставляя ноги и нащупывая в кармане деньги, которые тут же, к отчаянию лавочника, становились липкими от сиропа... Эти сосунки, как Пьедрасанта называл их, выводили его из себя. Они заглядывали сюда частенько, но на этот раз у него лопнуло терпение. Его преследовало воспоминание о столкновении с тем негодяем, который пришел сюда оскорбить его; раздражало лавочника и то, что окрестные жители не появлялись в поселке, напуганные слухами о забастовке; сердила затянувшаяся поездка жены в столицу - а тут еще эти несносные мальчишки подняли невероятный гвалт в таверне. Наконец он не выдержал: - Отправляйтесь пить на улицу! - Очень жарко, мы никуда не пойдем, - ответил ему Боби, прищурив глаза, блеснувшие, как два голубых кинжала, и не отрываясь от кусочка льда, окрашенного в багряный клубничный сок. - То есть как это "не пойдем"? - Не пойдем! - Тогда я вас выброшу... Ватага мигом окружила Гринго, стоявшего перед лавочником. - Попробуй!.. - с улыбкой заявил Гринго. Пьедрасанта предпочел уйти в заднюю комнату, его трясло от бешенства, он даже похолодел, - словно прохладительный напиток, который поглощали эти варвары. Он зажмурил веки, чтобы не видно было его глаз, горящих ненавистью... "Они хотят во что бы то ни стало вывести меня из себя, - подумал он. - Они понимают, что нервы у меня расходились, но я им не доставлю такого удовольствия, нечего повторять им по сорок раз, чтобы они со всей своей музыкой отправлялись подальше. Эх, если бы не были они сынками... уж я разделался бы с ними как следует!" Чууууууу!.. Чуууууууупп!.. Шумовой оркестр в его заведении продолжал буйствовать. И... карамба! - он чуть было не пустил руки в ход: так безобразно, так нагло вели себя маленькие бандиты. Чуууууууупп!.. Чууууууууппп!.. С такими адскими звуками они всасывали остатки сиропа и таявший лед, что казалось, способны высосать все, что находится в лавчонке Пьедрасанты. - Вон отсюда, с-с-с... Он не кончил. Ледяная пуля попала ему в глаз, а брызги сока из бокала Боби кровавой кляксой залили его щеку. Не успел он прийти в себя, как в лицо ему полетели остатки из других бокалов - обрушился на него буйный разноцветный ливень, нестерпимый град острых льдинок. Его оставили в темноте. Уходя, захлопнули двери. Он слышал какие-то удары, но не понимал, что они делают, а когда открыл глаза, то обнаружил, что в зале царит мрак, и побежал открыть двери. Двери были закрыты средь бела дня, и не хозяином - зловещее предзнаменование! Предвестие смерти! Он обнаружил много, очень много осколков. Если кто-нибудь пройдет по улице и заглянет сейчас сюда - быть может, вернется судья, или капитан, или учитель - наверняка решит, что он обливается кровью, что этот коммунист вернулся и ножом изранил его лицо, а это... красный сироп, липкий, тягучий, как кровь. - Нет, я не ранен... не ранен... - повторял он с каким-то сладострастием и яростью, преследуемый мошками, которые прилипали к его лицу, вились вокруг него, хороводом неслись за ним, пока он ходил во внутренний двор вымыть лицо, волосы, уши, шею и руки, пришлось даже снять рубашку, чтобы вымыть грудь. Даже на живот попало. Он сорвал полотенце, быстро обтерся и возвратился в заведение. Никого. Одни только мухи. Только мухи ищут человека, который внезапно исчез. - Ах, боже мой!.. - вырвалось у него при одной мысли, что он не сможет отомстить этим проклятым мальчишкам, отродью богачей. - Боже мой, ниспошли забастовку! Я был против нее, а теперь молю тебя о ней!.. Забастовку!.. Забастовку!.. XXXI Со скоростью ветра неслась ватага мальчишек во главе с Боби. Неизменно душное марево, ползшее по земле насекомыми, рептилиями, болотными миазмами, и стена взметнувших ввысь огромных крон могучих деревьев, рядом с которыми все остальное казалось ничтожно маленьким, - приводили мальчишек в неистовство, в исступление, возраставшее по мере того, как приближались они к побережью Тихого океана, накатывавшего на берег гигантские волны. Голода они не испытывали - давно уже пресытились - и срывали с ветвей фрукты, горячие, как только что вытащенный из печи хлеб, лишь от желания разрушать и губить все, что создано природой. Это был безудержный порыв, их разжигала необузданная жажда жизни, желание как можно полнее пользоваться всеми ее благами. Скорее стать мужчинами - выглядеть мужчинами. Господствовать над всем. Им хотелось ощущать себя сильными, и это был не только безотчетный инстинкт, в этом было что-то похожее на осмысленное стремление разрушать. Все, что попадалось им по пути, им хотелось разорить и уничтожить. Здесь - пичужку, там - гнездо, подальше - зверюшку, рядом - муравейник. Они мчались куда глаза глядят, обуреваемые неуемной страстью завоевателей - покорять. А тропический зной еще более распалял в них этот неукротимый дух. Быть может, и побуждали действовать так какие-то ранее приобретенные познания о материи, о сущности жизни?.. Они потеряли голову от синего простора, опьянели от солнечного света - из мира покоя, изобилия и роскоши они попали в мир бурных проблем и теперь бросали вызов всем законам и порядкам. Это был бунт юных сил, бунт против всяких норм и пределов. Позади остался залитый солнцем крошечный поселок, погруженный в дремоту сьесты. Мальчишки взобрались на откос, поросший высокими пальмами, здесь они должны были встретиться с другой компанией мальчишек, в которую входили сынки местных жителей, занимавших высокие посты в Компании. Тех ребят было больше, но они были настроены не так решительно и не отличались пунктуальностью. Боби и его банда буквально извелись, поджидая их; и чтобы убить время, они курили, жевали резинку, а кое-кто и прикладывался к металлической фляге с виски. Послышались шаги. Ребята повернули головы, но, судя по всему, приближались не их друзья. Тех было бы слышно издалека, они обычно появлялись с дикими криками, размахивая мачете, и как раз из-за этих мачете поджидали их тут Боби и его соратники. Лишь с помощью мачете можно было расчистить путь вниз, к устью полноводной реки, туда, где, как говорили, появляются "металлические видения". Шаги слышались все ближе и ближе. Наконец из кустов вышел голый индеец, в одной набедренной повязке. Ни дать ни взять - скелет с взлохмаченными волосами, худющий-прехудющий, зубы торчали вперед, а глаза вылезали из орбит, точно сверкающие на солнце мыльные пузыри из темного мыла. - Никто... - нараспев произнес он, увидев их, - никто не сможет найти в себе силы против зеленого огня! Никто и никогда не сможет вырвать у земли ее власть, никто и никогда не сможет покорить зеленый огонь, который пламенеет внутри и зеленым кажется лишь снаружи. Все уничтожит этот огонь! Огонь, смешанный с землей! Огонь, смешанный с морем! И машина когда-нибудь устанет! И когда-нибудь охватит чужеземца желание спать, и в тот миг, когда остановит он свои машины, когда зажмурит он глаза, он будет захоронен, и все его богатство тоже станет костьми и ржавым железом - все то, что было человеческой красотой и блестящим металлом, все, что двигалось и жило!.. Самая темная слепота, зеленая слепота - слепота наступающей растительности поражает все, она опьяняет и проникает повсюду, овладевает всем живым и всем мертвым, и корни ее, расползаясь под землей, просверлят, пробьют себе путь, проникнут в здания и превратят их в развалины, уничтожат цементные фундаменты, стены, крыши, плотины, сокрушат храмы, и останутся лишь обломки и ямы, и ветер вознесет и разнесет их прах. Рито Перрах говорит моими устами! Его именем я свидетельствую о том, что было, о том, что есть, о том, кто станет в конце концов владельцем этих пространств, ныне находящихся в чужих руках! На этот раз насилие будет исходить не от человека, а от стихии! Нужно ждать и надеяться, что придет время, и наступит победа, и чужеземцы будут высланы отсюда. Горе тому, кто не бодрствует ночью! Горе тому, кто не закрывает свой дом перед чужеземцем! Горе тому, кто забыл, что глаза погребенных открыты и ждут дня воцарения справедливости, ждут, чтобы сомкнуть в этот день свои веки и покоиться в мире! Все находится в движении! Все - в извержении! Все - в змее! Деревья - это не деревья, а лишь части тела растительного змея, который выходит из-под земли, падает дождем с неба и жгучим ядом покрывает все, что должно быть уничтожено!.. Один из мальчишек протянул индейцу три пятицентовые монетки, чтобы тот кончил поскорее свою проповедь, и спросил его, не знает ли он что-нибудь о "металлических видениях". Отмахнувшись от монет, индеец взглянул на солнечный закат и сказал: - Прилив огня! Прилив молнии! Прилив металла!.. Рито Перрах читает загадки времени в этих видениях... Капли крови и пена забытья под дождем драгоценного огня разбиваются в брызги, в крошечные брызги... Авраам Линкольн Суарес, вожак другой шайки, наконец прибыл во главе своих войск. Он объяснил, что им едва-едва удалось удрать из дому, а тем более с мачете. Некоторым пришлось прыгать из окна. Поэтому они задержались и пришли не все. Не все были и с мачете. Кроме того, стало известно, что, по слухам, вчера вечером собралась какая-то группа анархистов и поклялась взорвать динамитом все сооружения Компании: электростанцию, резервуары с водой, бензохранилище, мосты, плотины, железнодорожную станцию, поселок... Боби поджал губы и устремил в пространство взгляд голубых глаз. Слово "забастовка" воскресило в его памяти картины пребывания у своего ужасного деда во время последней поездки в Чикаго... Индеец угрожает, что все здешние неоценимые богатства покроет зеленый огонь земли, непобедимая и неугасимая растительность, а тут еще анархисты готовятся уничтожить сооружения Компании, взорвать их динамитом, но ведь неизмеримо хуже забастовщики, которые мирным путем собираются вырвать эти богатства из рук их владельцев. Они хотят покончить с империей Мейкера Томпсона, человека, образ которого тут же возник перед Боби: хилый, с трудом передвигавшийся на длинных ногах, кожа пожелтела, стала почти землистого цвета, седые волосы, которые он то и дело ерошил, глуховатый, на губах часто выступает слюна, а глаза какие-то затуманенные, вечно хочет курить. Это все то, что осталось от Зеленого Папы под пижамой из китайского шелка, скрывавшей одни кости. Матери не хотелось, чтобы он, Боби, оставался с дедом и с ней. Это было между событиями в Перл-Харборе и Хиросимой. Она вырвала своего сына из рук умиравшего деда. Из горла Зеленого Папы, разъедаемого раком, выходила какая-то тягучая слизь, которую, как мотки бесконечных нитей, убирали санитары в перчатках. - Здесь с нами ему нельзя оставаться! - Мать была категорична. - Подальше, куда-нибудь на плантации! Туда не дойдет война, там спокойнее! Дед уже не мог говорить. Он задыхался, на глазах Боби в горло деда ввели платиновую трубочку и установили ее легкими ударами молоточка. Удушье было таким тяжелым, что дед даже не изменился в лице, когда острый конец трубочки поранил ему гортань. Его волосы и уши, а также челюсти, которые он слегка сжимал, вздрагивали от каждого удара молоточка. И Боби увидел, как в глазах старика затеплилась благодарность к тому, кто дал ему жизнь, - она проникла в его легкие через узенькую трубочку... Деду разрешили выпить маленькими глоточками бокал шампанского. Его положили в постель. Дед хотел, чтобы внук находился рядом с ним, однако врачи опасались, что на Боби медицинские процедуры могут произвести тяжелое впечатление, - Боби был здесь нежелателен, тот самый Боби, который по воле старика должен стать наследником его сказочных богатств. Перл-Харбор!.. Хиросима!.. Эти слова все время повторяла мать... К чему еще аргументы! Перл-Харбор!.. Хиросима!.. Зеленый Папа наконец сдался... Его холодные руки - казалось, это кости источали холод, несмотря на то, что лицо больного пылало от жара, - пожали руки внука... Пусть живет внук, если умрет он! Он попросил бумаги и авторучку - говорить он уже не мог - и написал: "Оставьте его здесь, со мной... Там ему находиться опасно... Учтите мои слова... Не посылайте его на плантации... Берегите его... Берегите его... Забастовка..." Дрожащая рука не могла писать дальше. Пальцы не слушались. Через трубку из трахеи вырывались хриплые вздохи, какой-то глухой шум, будто он хотел кричать во весь голос, повторить то, что написал, и с чем не хотела согласиться его дочь. Дочь твердо стояла на своем: первым же самолетом Боби отправится в Центральную Америку, а старик пусть потерпит... ...Громкие вопли обеих мальчишеских ватаг, возня, больше дружеских тумаков, чем слов привета, - все это вернуло Боби к действительности. Они пошли вперед. Надо было успеть добраться до зарослей мангровых деревьев, пока не зайдет солнце. Боби и его группа шли гуськом за Линкольном Суаресом и его ребятами, вооруженными мачете, - те расчищали путь в этих плотных зеленых стенах тропической растительности, которая, похоже, шевелилась, шла вместе с ними, текла рядом с ними, как река. Слышались шаги, шелестевшие по опавшим листьям, и удары мачете. Мало-помалу, по мере того как ребята спускались к морю, растительность редела, у деревьев, казалось, больше, чем веток, было корней, покрытых известняком и высохшей голубой глиной, окаменевших. Кто-то подал сигнал тревоги, и смолкло все: пение, свист, голоса мальчишек. Теперь они шли по заболоченным местам. Лианы и корни переплелись над тинистой западней, образуя гибкий, мягкий настил. Самые смелые из соратников Боби, нарушив общий строй, стали было прыгать и раскачиваться на лианах - им нравилось, что лианы пружинят и подбрасывают их вверх... Линкольн Суарес запротестовал. Если они сейчас же не прекратят, он прикажет пустить в ход против них мачете. Ведь под ногами болото, которое может засосать того, кто сорвется, если вдруг лиана не выдержит... Ужасно умереть от удушья, быть засосанным трясиной. Шли, как призраки, стараясь не наступить всей ступней, затаив дыхание, - каждый понимал, что любой неосторожный шаг может стать последним. Наконец они добрались до песчаного берега - и сразу же, с места в карьер, помчались по твердой земле - будто паралитики, чудом обретшие способность бежать. Они поднимались и спускались по огромным дюнам красноватого песка - с этих дюн была хорошо видна река, которая, приближаясь к морю, разливалась все шире и шире. Листва затрепетала от стрел, пущенных из луков, от пущенных из рогаток глиняных пуль, твердых, как свинец, - и после каждого выстрела с шумом падали жертвы. Иволга. Но что значит убить одну иволгу, если вокруг тысячи иволг? Белка. Но что значит убить одну белку, если вокруг их сотни? Бедные охотники. Певчая птичка сенсонтле, у которой в горлышке звенели четыреста хрустальных колокольчиков, пропела им "добро пожаловать" - не знала бедняжка, что эти детские руки несут ей смерть. Да, но... смешно думать о смерти какой-то пичужки или каких-то пичужек там, где смерть подстерегала человека. Они спустились на берег и словно погрузились в плотную массу знойного воздуха. Перед ними рассыпались яркие островки, но не цветы это были, а птицы, готовые вот-вот взмыть стремительно в небо при малейшей угрозе, а в воде безмятежно плескались невиданные электрические рыбы. Оргия. Опьянение зноем, как перебродившим соком сахарного тростника. Здесь можно было жевать зной, будто сахарный тростник... Наплывал вечер, шуршащим бархатом покрывая землю и воду, распуская веер светляков. Они подошли к самой реке, воды которой были столь спокойны, что им представилось, что идут они по сельве, отраженной в воде, - распростершейся у самых ног сельве их мечты, тогда как подлинная сельва раскинулась над головами, живая сельва - бурлящая жизнью птиц, обезьян, попугаев и попугайчиков, гуакамайо, птиц красных и черных, розовых и белоснежных. Нет, это уже не река. Это звездный поток, впадающий в морскую тьму, укутанную не то облаками хлопка, не то сна. Они стояли молча. Почувствовали себя одинокими, отрезанными от мира. Кто-то вскрикнул. Среди зелено-голубых мангровых зарослей, больных водянкой, никогда не пробуждающихся от своего летаргического сна, внезапно появился огонек. Они теснее прижались друг к другу. Над поверхностью воды, в молчании, возникли язычки пламени, словно кто-то зажег под водой многоцветные плошки. Пылающая поверхность воды становилась все ярче, слепила. Воздушные стены, окружавшие их, постепенно меняли свой цвет, казались все более прозрачными. За этим видением следовало другое и еще одно - переливались всеми тонами радужные краски, бесконечно причудливые, пока не погас в воде последний луч дня, словно полоса раскаленного докрасна металла, которую внезапно погрузили в воду. А там, где у земли обнажаются десны и, словно зубы, гниют мангровые заросли, протянувшие голые корни, с восхищением созерцали "металлические видения" еще две пары глаз, не замеченные дружками Боби и Линкольна Суареса, которые, впрочем, смутно ощущали здесь чье-то присутствие. Под предлогом того, что хочет взглянуть на видения, капитан Каркамо отлучился из казармы - солдаты и офицеры были фактически на казарменном положении. - Андрей, говорят, что ты коммунист? - Говорят, но я не коммунист... - послышался ответ, будто всплеск на воде. - И чтобы выяснить это, ты заставил меня прийти сюда? - Да, потому что я хочу, чтобы ты вышел из этой партии, чтобы ты не был коммунистом... - Я уже сказал тебе, что я не... - Беда в том, что все считают тебя коммунистом и на тебя уже нацелились, тебе угрожает стенка. Я не знаю, почему так думаю, но боюсь, что на мою долю, Андрей, выпадет командовать теми, кто тебя будет расстреливать... Это страшно!.. Ты же мой друг детских лет... - Хочешь, я тебе скажу... - Голос Андреса Медины слегка вздрогнул, он не стал ждать ответа капитана, ему хотелось все скорее высказать, закричать... - Хочешь, я тебе расскажу, - повторил он, - ты, брат мой, не теряй головы, если придется командовать в момент расстрела. Я ведь сам чуть было не застрелил тебя... - Меня? - Да, когда ты нес бумаги, обнаруженные у парикмахера. - Поэтому ты исчез с церемонии? - Да, я поспешил уйти, мне надо было взять винтовку, а кроме того, со мной шел еще другой товарищ, мы решили, что эти бумаги не должны попасть в комендатуру... - Голос его оборвался: - Прости меня! - И только из-за этого ты хотел меня убить? - А как иначе можно было отобрать у тебя эти бумаги? - Да, только у мертвого... - И ты уже не смог бы говорить здесь со мной... - Медина подошел ближе к капитану и ласково провел по его плечу, пожал ему руку; он был похож на человека, освободившегося от тяжелого кошмара, - ты не смог бы говорить здесь со мной, если бы пошел туда, где мы тебя поджидали, один, но ты, брат, родился под счастливой звездой. Тебя спасло то, что ты был с капитаном Саломэ и его отрядом. - Моя счастливая звезда или трусость двух храбрецов? - Трусость?.. Ну что ж! Мы действовали не из-за отваги или страха, мы выполняли свой долг. Что мы выиграли бы, если бы убили тебя, когда ты был не один? Мы смогли бы захватить эти бумаги лишь в том случае, если бы ранили, а то и убили другого офицера, - конечно, если бы ты был даже смертельно ранен, ты передал бы их другому. Когда тебе приходится кого-нибудь расстреливать, ты трус или храбрец?.. Наверное, ни то и ни другое... - Тебя это угнетает, Андрей? Андрес Медина склонил голову на грудь. - В тот момент мне было тяжело, да, мне было тяжело. Хочу быть откровенным с тобой. Но сейчас я этого не могу себе простить... - Почему не можешь?.. - Тебе должно быть понятно... - Ты даже представить себе не можешь... - Тебе должно быть понятно... - А ты, очевидно, даже представить себе не можешь, что обнаружил я в бумагах парикмахера... В этих бумагах было имя... ты знаешь чье?.. Росы Гавидиа... написано на конверте... Я даже не помню, как схватил эти документы, спрятал их под мундиром, возле сердца - это имя мне приказало. Затем я наспех перебрал все бумаги, и хоть ничего не видел в ту минуту, я все искал, нет ли еще где-нибудь упоминания ее имени... - Ты нам очень помог... - Андрей, когда вы, коммунисты, даете клятву, чьим именем вы клянетесь? - Я уже сказал тебе, что я не коммунист... - Ведь ты же мог убить человека, который ничего дурного вам не сделал... - А вы, когда вас посылают расстреливать кого-нибудь, как вы поступаете? А ведь они не коммунисты! - Поклянись мне, Андрей, что ты никому не скажешь ничего из того, что я тебе сказал. - Если тебе достаточно моего слова... - С помощью верного человека я попытался передать Росе Гавидиа, чтобы она скрылась, спряталась, исчезла, потому что ее будут разыскивать живой или мертвой. Среди тех документов, которые я не успел просмотреть, - я уже говорил тебе, что их было много, - могло где-нибудь остаться ее имя, и как только его обнаружат, ее попытаются схватить. Я еще не знаю, получила ли она вовремя предупреждение, а ты бы смог разузнать... - Не знаю, как это сделать, но обещаю тебе. И как только у меня будут известия, я дам тебе знать. - Андрей, я не найду покоя, пока не буду уверен, что с ней 'ничего не случилось, что не зря, рискуя жизнью, я скрыл эти бумаги... Спускалась ночь - мальчишки решили возвращаться восвояси. Они шли молча - утихли страсти, разгоревшиеся в соревновании, кто лучше владеет мачете или более метко стреляет из рогатки; они молчали еще и потому, что их сопровождали тучи москитов, мошек, комаров, которые залезали в нос, в рот, в глотку тому, кто пытался разговаривать на ходу, приходилось сплевывать после каждого слова. Молча они подталкивали друг друга, бросали камешки, набирали в карманы маленьких крабов или жуков. Несколько слов, оброненных Линкольном Суаресом, заставили забыть прежние распри, и ребята снова оживились и зашумели. - Прежде всего, - закричал шутливо Лусеро Петушок, - надо научиться правильно произносить свое имя, а то потом, когда объявят забастовку, со страху все забудешь... Последовал взрыв хохота. Все опять загалдели. Линкольн Суарес, не обращая внимания на смех и шутки, продолжал: - То, что я хочу рассказать, - не выдумки, это чистая правда! На плантациях сейчас все начеку, все - и управляющие, и интенданты, и администраторы, и десятники. Стало известно, что в Тикисате должен прибыть один из вожаков этой забастовки, какой-то Табио Сан. Заварушка будет!.. В темноте не видно было лиц, но каждый глубоко воспринял слова говорившего и отчетливо представил себе, что делается на плантациях. Слова Линкольна Суареса рождали во тьме образы. Знойный ночной мрак покрывает тела созвездиями золотистого пота. Издалека слышится глухой рокот моря, никогда не устающего вздымать свои волны. Как будто пауки всасывают все звуки до последней нотки и ткут паутину молчания, хотят опутать тенетами музыку ночи, но это им не удается. В голосах соратников Боби - отчетливее, чем на их лицах, по которым червячками скользили капельки пота, - можно было уловить злость и ненависть, унаследованные от родителей, ненависть к забастовщикам, которых следовало бы повесить... - Вы видели в кино... - донесся голос Боби, белобрысая голова которого вырисовывалась на фоне листвы. - Вы видели, как в кино тела расстреливаемых кажутся повешенными на дымке пулемета? Вот что надо сделать с забастовщиками... теке-теке-теке-теке... повесить их на дымке пулеметов... Теке-теке-теке-теке-теке... как в кино... теке-теке-теке-теке... И дружки Боби - дети бизнесменов, которые дышали зелеными легкими своих плантаций и зеленью своих долларов, живо представили себе, как застрочат пулеметы в их руках... теке-теке-теке-теке-теке... огонь по забастовщикам, а те падают, повешенные на дымке... теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке... Правда, Линкольн Суарес и ребята из его ватаги дышали искусственными легкими - их отцы, высокопоставленные служащие Компании, всего-навсего получали жалованье, поэтому эти мальчики хоть и были настроены не менее решительно, но все же считали: прежде чем повесить забастовщиков на дымке пулеметов, следует разузнать, чего они хотят, а уж затем, в соответствии с законом, расстрелять их, если они не только забастовщики, но и что-то вроде коммунистов... Разгорелись споры. Несмотря на весь пыл противников, несмотря на воинственность их жестов, в конце концов и дружки Боби вынуждены были признать, что выслушать забастовщиков стоит, ведь они - попрошайки, а не настоящие забастовщики, попрошайки, которым можно подкинуть деньжат, но зато и заставить работать больше. Ребята из ватаги Линкольна Суареса пояснили, что речь идет не о попрошайках, не о том, чтобы подкинуть жалованья, не о том, чтобы увеличить рабочий день. Наоборот, забастовщики требовали больше заработка за меньшее время работы. - Они всегда начинают с этого, - язвительно заметил мальчишка с мачете, - а кроме того, забастовщики требуют... Лусеро Петушок поравнялся с Боби, толкнул его локтем и сказал вполголоса: - Вздернуть их на рею!.. Тоже еще - они требуют! - Лучше электрический стул, - процедил Боби сквозь зубы. - Кроме того, забастовщики требуют... - В ушах сынков миллионеров настойчиво звучали эти слова, сказанные кем-то из ватаги Линкольна Суареса. Требуют! Требуют! Требуют! Требуют! Требуют! Теке-теке-теке-теке... требуют!.. требуют!... текетеке-теке-теке-теке... требуют! теке-теке-теке... тре... теке-теке-теке... тре... тре... теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке... Ничего... ничего уже не смогут потребовать те, кто повешен... - Вздернуть на рею дураков! - уже громко крикнул Петушок. Гринго не отвечал, но его голубые глаза, преследуемые черными глазами Петушка, окинули все вокруг и заметили блестевшие при свете луны, будто серебряные молнии, клинки мачете в руках мальчишек Линкольна Суареса, расчищавших путь в темном лесу. Свет электрофонарика возвратил ребятам лица и потушил слова. Боби храбро подскочил к Линкольну Суаресу и лающим голосом в упор спросил: - Так чего же требуют забастовщики?.. - Знаменитый кулак его левой руки был готов обрушиться на челюсть противника. Линкольн Суарес быстро отступил, чтобы дать простор своему мачете, на который он раньше опирался, а сейчас выставил перед собой. - Так чего они требуют? - заорал Гринго. - Среди всего прочего... - Линкольн Суарес с мачете в руках спокойно смотрел в лицо своего противника, чувствуя себя хозяином положения, - среди всего прочего они требуют, чтобы на плантациях говорили по-испански, а не по-английски, чтобы в обращении были бы наши деньги, а не доллары, - кстати, по стоимости они равны, - и чтобы здесь был поднят наш национальный флаг, а не флаг янки... - Чепуха! - выплюнул ему в лицо Гринго. - Для тебя это чепуха!.. - Не отступая, Линкольн Суарес поднял мачете и положил его на плечо. - Потому что ты и от своих отбился, и к чужим не прибился, и... ради чего тебя прячут тут на плантациях?.. Ну-ка, скажи!.. Чего молчишь?.. - Так говоришь, что я не хочу идти на войну?.. Скотина, не знаешь, сколько мне лет! - Всем известно, ты скрываешься здесь, потому что боишься бомбежек! - Боюсь, я? Округлившиеся глаза Гринго сверкнули, как две вспышки голубого пламени на залившей его лицо бледности. - Брось мачете, и тогда увидишь, мужчина я или нет! - крикнул он в ярости. Линкольн Суарес - над его узким лбом повис чуб, словно петушиный хвост, - отбросил нож в сторону, прыгнул назад и напрягся, готовый ринуться на противника... Всех парализовала пулеметная очередь... теке-теке-теке-теке... Одни бросились на землю. Другие помчались домой... теке-теке-теке... Это был настоящий пулемет. Настоящая пулеметная очередь... текетеке-теке-теке-теке... XXXII Зеленый свет открывал путь локомотиву, маневрировавшему на путях с товарными вагонами. Время от времени локомотив останавливался, и тогда вагоны стукались друг о друга. Легко, от одного толчка трогались с места пустые вагоны, медленнее - нагруженные, а затем уже по инерции вагоны двигались по путям, одни - в одну сторону, другие - в другую, на путях остался лишь состав, который должен был уйти на рассвете. В хороводе красных фонариков, покачивавшихся в руках сигнальщиков, которые указывали путь машинисту, откатились в сторону три вагона, откатились в тупик. И здесь, меж кустарников и луж, покрытых нефтяными пятнами, остались эти вагоны, забытые фонариками, продолжавшими свой хоровод. Кокосовые пальмы и банановые стебли. Высокий и тесно сплоченный мир звезд. Зной, как паразит, питается человеческим потом, прилипая к телу, проникая в тело, подавляя все живое, превращая его в какую-то аморфную и безвольную массу - словно губка неведомых миров, она ищет свежести в ночи и стремится вдохнуть глубже, чтобы не задохнуться. Так думал Флориндо Кей, спрятавшийся среди кустов, - здесь во влажной и мягкой, прижатой к земле растительности, под стеблями, согнувшимися под двойной тяжестью - ветвей и плодов, его компаньонами были квакавшие чванные жабы. Три вагона остановились в заросшем кустарником тупике, и тут же появился Паулино Белес. Золотой зуб светлячком поблескивал в черном от табака рту всякий раз, как только он поднимал сигнальный фонарик. - Уже... - сказал он Кею, - но лучше подождем. - Хотите затянуться? - предложил Флориндо сигарету. - Нет, спасибо, вы уже знаете, что для меня табак - не затяжка, а жвачка... - И, переменив тон, он добавил: - Вчера вечером задали они жару. Не знаю, слышали ли вы пулеметы. Говорят, они не то пробовали пулеметы, не то учили обращаться с ними здешних, тех, кто еще плохо стреляет. - Кто же этому поверит?.. - Вот и я то же самое говорю... - Они хотят припугнуть людей, - сказал Кей. - Кому придет в голову ночью обучать стрельбе из пулемета? Хотят посеять панику... - Посеять панику, говорите вы, но ведь это же не сульфат, который рассеивают по плантациям, чтобы уничтожить вредителей. Однако, судя по всему, вчера вечером они устроили шумиху, чтобы подлить масла в огонь. К счастью, сейчас луна - значит, не жди дождя. Это и нам на руку - пойдет дождь, люди попрячутся и будут отсиживаться где-нибудь, в такие дни и души-то словно подмокают... Который час?... Ребятам я дал время - они хотят его видеть, поговорить с ним. Конечно, надо знать, что к чему. Столько слухов, столько известий. Говорят, студенты в столице дали отпор полицейским... - Самое главное - не терять даром времени. Вокруг зорких настороженных глаз больше, чем ясных звезд на небе. Если соберется слишком много людей, кто знает, чем это может кончиться... - Пойдем выпустим его... - Паулино направился к последнему из трех вагонов, стоявших в тупике. - А после я объясню, что надо делать. - Да, да, и поскорее, не то он там заживо изжарится, - сказал Кей, следуя за Белесом, - его спутник был коренаст, голова словно втиснута в плечи, шеи не видно; он шел и будто мерил расстояние своими длинными руками. - Зачем держать его взаперти, если можно уже выпустить? - продолжал Кей, выбирая путь между сухим кустарником и колючей проволокой. - Я представляю себе, что он сейчас думает: все провалилось, и теперь его в этом же вагоне отправят на мексиканскую границу, вышлют из страны... Под нажимом Паулино сдвинулась с места дверь товарного вагона, освобожденная от щеколды. Сама ночь умолкла, боясь нарушить тишину; все прислушивались, не идет ли кто-нибудь, однако то, что почудилось отдаленным шумом шагов, оказалось всего-навсего ударами капель смазки о листья, лежавшие между рельсов. Никого. Лишь пофыркивал локомотив, неугомонно продолжавший свою возню, - он все двигался то туда, то сюда, будто голова какой-то огненной змеи разыскивала в ночи кусочки своего тела, восстанавливала свое тело, перед тем как потащить его вперед. Пронзительно трещали цикады, неуемно квакали лягушки. Флориндо заглянул в темноту вагона и произнес: - "Чос, чос, мой_о_н, кон!" - Кей! - послышался из вагона голос Табио Сана, раздались его неуверенные во мраке шаги. - Октавио Сансур!.. - торжественно произнес его полное имя Флориндо и обнял прибывшего. - А кто это с тобой?.. - прервал его Табио Сан. - Ага, Паулино Белее, и, как всегда, с вывернутым пиджаком, наброшенным на плечи! - Вы же знаете, товарищ, - ответил Белес, приподнимаясь на носках, чтобы пожать Табио руку, - что вывернутый пиджак - это мой пароль! - Ну, как попутешествовали? - спросил Кей, но Сан прервал его: - Ребята, меня страшно мучает жажда, вода уже давно кончилась, а жара просто невыносимая, а тут еще поезд запоздал... - Вот воды-то у нас и нет! - воскликнул в отчаянии Паулино. - Единственное, что я с собой захватил, - так это... работу. - Флориндо, а у тебя, кажется, есть, чем горло промочить? - спросил Сан и, прыгнув с подножки, жадно схватил бутылку - он был счастлив почувствовать себя свободным после бесконечных часов невольного заточения, пока ехал из столицы в Тикисате. В вагоне он старался побольше спать, чтобы убить время в пути, но это ему не удалось - пока он спал, товарный стоял на остановке, пропуская какой-то поезд, по-видимому курьерский... - Хуже всего... - сказал Табио Сан, пропотевший насквозь, - это то, что пришлось путешествовать в вагоне, нагруженном стеклом, - стеклянными листами, запакованными в деревянные рейки, один вид стекла разжигал во мне жажду, подчас мне чудилось, что вокруг меня огромные ледяные скалы, и все мерещилось, что на стекле появляются какие-то пузырьки или волны... - А как Малена? - спросил Флориндо, пока Паулино закрывал вагон. - Она скрывается в столице... - сообщил Сан. - Ей удалось бежать и... - Ну, время у нас будет, тогда расскажешь, - Флориндо продолжал говорить с ним как с равным, на "ты". - Самое важное, что ей удалось бежать... - Она ускользнула у них прямо из рук... - К вашим услугам. - К ним подошел Паулино и обратился к Кею: - По-моему, будет лучше, если я пройду вперед и запущу мотор, так мы выиграем время... - Что ж, это хорошо придумано, - ответил Флориндо, передавая Паулино ключи от грузовика, в котором развозил лекарства по окрестным аптекам, - но только потише, не давай сильный газ, чтобы не шуметь, и на стартер жми полегче, и бензина... - Да, чтобы не забыть, - прервал его Паулино, - говорят, что товарищ, - теперь он обращался к Табио Сану, - работал в столице угольщиком, я даже с трудом его узнал, волосы у него побелели, будто зола их припудрила. - Что делать - стареем, но это не самое страшное, лишь бы увидеть осуществленной нашу мечту... - Здесь у меня все... - сказал Кей, когда они усаживались в грузовичок, которым правил Паулино; Табио Сана они усадили между собой. - Здесь у меня все - лекарства, оружие, пища, напитки и даже последние листовки, которые мы получили и спрятали на чердаке церкви. Паулино их оттуда забрал... - Да, я унес их вчера вечером, - отвечал Паулино, ведя грузовик по извилистому шоссе, - должен вам сказать, что все три лозунга очень хороши, но больше всего мне по вкусу: "Свободы и хлеба!" С побережья, утонувшего в ночи, доносился шум моря, словно там кипела похлебка из черных бобов, бурлила, бурчала. - Где думаете проводить митинг? - спросил Сан. - Сначала на Песке Старателей, - ответил Кей, - а вообще думаем провести не один митинг... - На Песке Старателя... - поправил его Паулино, не отрывая глаз от дороги. - Нельзя допустить, чтобы из-за каприза каких-то глупцов изменили название. Ведь так всегда называлось это место неподалеку от Пещеры Старателя, где, как говорят, могли бы спастись те янки-миллионеры, которых унес ураган, если бы они укрылись в пещере. - Это грузчики бананов, - пояснил Флориндо, которого начинало раздражать, что Паулино всюду сует свой нос. - Это они потребовали, чтобы так переименовали место. Там они готовили свою первую стачку и сами себя назвали Старателями. - Превосходное название для тайного общества! - воскликнул Табио Сан. - Вот сейчас мы заговорили о грузчиках бананов, а интересно, на чем же все-таки остановил свой выбор Хуамбо? Вы помните его! Тот самый мулат, страшно упрямый, которого я хотел использовать для работы на побережье. Я был уверен, что нам он будет очень полезен, а вот пользы от него никакой. - Он почти рехнулся, - поспешил ответить Паулино, на которого Кей зло поглядывал, не в силах заставить его замолчать, он казался каким-то чудовищем, восседавшим за баранкой, бестелесным чудовищем с огромной головой и двумя длиннющими руками, огромными, волосатыми. - Я спросил о нем, потому что он собирался работать грузчиком, но ведь эта работа слишком тяжела для него! - Он неплохо вел себя, когда вспыхнула стачка, - ответил Флориндо. - Он оставался вместе со всеми. А сейчас его нередко видят возле могилы отца, останки которого он то выгребает из могилы, то опять хоронит, - хочет узнать, открыты ли глаза у отца. Он принял всерьез эти разговоры насчет глаз погребенных... - Да, вел себя он неплохо, но никто ему не верит... - опять послышался голос Паулино. - Я сделал все, что смог, - продолжал Флориндо, - чтобы, согласно нашим планам, убедить его поступить на работу в контору управления. Ему это было бы очень легко, тем более что здесь, в доме миллионеров Лусеро, проводит свои каникулы Боби Томпсон, внук президента Компании. Чья рекомендация может быть лучше? Будет ли кто-нибудь в ней сомневаться? - Вот именно, именно, будет ли кто-нибудь в ней сомневаться? - снова вмешался Паулино. - Знаете ли вы, товарищи, что в один прекрасный день, вскоре после своего приезда, этот самый Боби въехал на лошади прямо в контору управляющего?.. - А что делает здесь этот парень? - спросил Сан, глаза которого следили за темной лентой шоссе, убегавшего под колеса машины. - Вначале говорили, что он на каникулах, - сказал Кей, который говорил не переводя дыхания, чтобы не дать вмешаться Паулино Велесу, - а потом вот остался... - И никто не знает, в какую дудку он дует! - сумел все-таки ввернуть Паулино. - Есть сведения, - продолжал Флориндо, - что между матерью и дедом мальчишки произошел серьезный конфликт в Чикаго. Опасаясь, что немцы будут бомбить Чикаго, мать не хотела, чтобы ее сын оставался там, и отправила его на плантации. Кое в чем она права. Здесь безопаснее. Уж если немцы или япон- цы будут бомбить эти места, то в последнюю очередь. Однако старик - он умирает, рак горла - считает, что внуку его здесь угрожает значительно большая опасность в связи с забастовками, чем там. Старческий маразм, кому хочется возиться с мальчишкой! - Не такой уж маразм! - Сан передвинулся на сиденье. - Как истинный гангстер, старик полагает, что мы можем украсть мальчишку и будем требовать от старика в виде компенсации улучшения условий работы. - А это мысль, - заметил Паулино. - Мысль янки, - сухо оборвал его Сан. Грузовик остановился. Далее Сан должен был идти пешком вместе с Флориндо, а Паулино - вернуть машину в гараж. Они простились. Паулино просунул в окно дверцы огромную голову и длиннющую руку - оказалось, что ладонь у него совсем маленькая, - чтобы пожать руку Табио Сану, повторяя слова, уже сказанные им на станции, насчет золы в волосах. Паулино был уже немолод, несколько сутуловат - сказывались годы тяжелой работы, - глаза близко поставлены, мягкие красноватые складки у губ и морщины на лбу. Смолк шум мотора, утонул во мраке свет фар - все погрузилось в молчание и темноту. Глаза постепенно привыкали к фосфоресцирующему пепельному свету звезд, а уши - к ночным шорохам. За первыми шагами - первые взмахи рук... Трудно было отражать атаки летающего яда, жужжащего, назойливого, беспощадного. Москиты ели живьем. Ускорить шаг. Все равно. Лучше не обращать внимания. Временами приходилось не столько отгонять москитов, сколько отрывать, как коросту, приклеенную потом. "Искры тропиков", - подумал Кей, прислушиваясь к словам Сана. - Малене удалось скрыться после того, как она получила предупреждение от Рамилы. И очень вовремя - она была уже на грани опасности. Когда пришли за ней, в школе ее не оказалось. Ее счастье! Она ушла в маленькую керамическую мастерскую, которую основала неподалеку от Серропома. И не вернулась. Они не только все обыскали, не только утащили ее вещи, они разграбили школу. Не обнаружив ее, они стали избивать служащих школы. В тюремной машине они увезли в столицу директора мужской школы и мастера по керамике - а это чудесный старик, Пополука, Индалесио Пополука, - а также одну учительницу, по имени... по имени... Ана Мария... да, Ана Мария... совсем еще дитя... - А здесь, - сказал Кей, - вчера арестовали учителя Хувентино Родригеса, обвинив его в бродяжничестве. Но мы думаем, что кто-то донес на него, - он выступает за забастовку. - Хорошо, очень хорошо, что и учителя включаются в нашу борьбу, такого еще никогда у нас не бывало! - воскликнул Табио. - А ведь люди этой профессии многое претерпели. - Студенты - те понятно, они всегда были искрами восстания. Но учителя... Собеседники смолкли. Отовсюду врывалось в уши пронзительное, пронизывающее чуть не до зубов стрекотание цикад - стрекочущие потоки звуков обрушивала на них ночь, а веки, тяжелые от усталости, жары и сна, еще более тяжелели от многократно повторяющихся одних и тех же слогов, что зубрили лягушки, хоры лягушек... аэ... аэ... ао... ао... аэ... ао... Голоса лягушек раздавались так четко, что оба, Табио Сан и Флориндо Кей, подумали, не передается ли это какой-то пароль великого заговора земноводных против звезд. И невольно возникла мысль: а сами они, кто такие они сами? Поднявшиеся из болота нищеты и голода существа, бросившие вызов мулатов созвездию банановой монополии: "Чос, чос, мой_о_н, кон..." Этой же самой ночью - ночь, собственно, еще не вступила в свои права - Хуамбо повторял те же слова... "Чос, чос, мой_о_н, кон..." Никак он не мог понять, что же это светится: фосфоресцирующие жуки или светлячки? По деревянным подмосткам, вдоль стены церкви, светящимися гусеницами ползли светлые пятна, заползали меж балок чердака, шарили то там, то здесь, словно искали что-то, но, очевидно, ничего не обнаружив, спускались - мигавшими скачками - на землю. - Знаете что?.. - сказал Лусеро Петушок, когда ребята в полном замешательстве спустились на землю и окружили его, потушив электрические фонарики. - Знаете, что я думаю... куда спрятали эти свертки? На кладбище... Ватага разразилась громким хохотом, а один из ребят закричал: - Эй ты, Петушок, думаешь, листовки раздадут покойникам?.. Ха-ха-ха!.. У каждого покойника в руках листовка, и каждый читает: "Всеобщая забастовка!", "Справедливая забастовка!.." Что там еще было?.. - "Свободы и хлеба!" Боби даже не моргнул. - На кладбище?! - сказал он. - Да ведь это самое настоящее приключение, - это идея! - И уже когда все тронулись в путь, он спросил: - Это близко?.. Недалеко?.. Кто знает?.. - Я знаю, как пройти, минуя поселок, но только там придется перелезать через изгороди... - Вперед, boys, {Ребята (англ.).} - приказал Гринго. Одни перепрыгивали через ограды, другие пролезали под колючей проволокой - на четвереньках, на локтях, на животе, - все спешили поскорее штурмовать кладбище, близ которого они как-то совсем незаметно очутились. Деревья папайя, отягощенные массивными спелыми плодами, казались какими-то богинями ночи с множеством грудей. Ветер отражался металлическими отзвуками в ветвях пальм. Ничто здесь не говорило о кладбище, если бы не кресты, которые свет фонариков время от времени вырывал из мрака, - и кресты и могилы укрывала не только темнота, но и буйно разросшаяся растительность. От света вторгшихся на кладбище фонариков зашевелились гады и насекомые, просыпались совы - птицы из птичника смерти. Лучи электрических фонариков просверливали в разных направлениях мрак и освещали могилы, заросшие травой. Неожиданно всю ватагу будто парализовало: из одной могилы, близ которой они проходили, послышался какой-то шум, какой-то голос. Боби благодаря своему высокому росту смог, вытянув шею, увидеть, что происходило на дне могилы, которую обстреливали стрелы лучей. Тут, тут, именно тут прячут листовки, - подумали все. Боби удалось разглядеть человеческую фигуру - кто-то как будто хоронил кости с остатками похожей на банановую шкурку кожи, череп с остатками волос, остатки зубов, вылезавших из безгубого рта. Побледнев как мертвец, Гринго отшатнулся. Он не мог говорить - его бросало то в жар, то в холод. И он, конечно, немедля бросился бы бежать со страху, если бы не узнал, что тот, кто в руках держал человеческие останки, - непонятно лишь было, хоронил ли он либо выкопал их, - был Хуамбо. Ослепленный лучами электрических фонариков, мулат испуганно прижался к стенке могильной ямы, но успокоился, как только среди лиц, в ливне устремленных на него горящих глаз, различил лицо внука своего хозяина. Петушок, стоявший рядом с Боби, спросил мулата, что он делает, почему оскверняет могилу. - Я говорю с погребенными! Отец говорит со мной! - Дикарь! - в ужасе закричал Боби. - Отец не оставлял меня в горах, нет! Я спрашивал его здесь, и он мне отвечал: нет! Отец дарил меня дедушке Боби, это да, но не оставлял меня в горах, чтобы меня сожрал ягуар, - это нет... - Кто мне сказал?.. - Он прислушался к голосам и продолжал говорить: - Дедушка Боби мне это сказал однажды, дважды, трижды, сто раз, тысячу раз. ...Отец нет, отец меня не оставил в горах, чтобы сожрал ягуар! И я разрыл его, и говорил с ним, и просил прощения у него - закрыл ему глаза, открытые под землей глаза, как у всех бедняков после смерти, потому что они ждут... ждут... я разрыл его и просил прощения - за себя, за ягуара, который меня не сожрал, за Анастасию, которая его покинула... (Мулат потряс костями.) Прости, отец, прости, что я проклинал тебя, что плевал на землю всякий раз, как слышал твое имя! Я - твоя кровь и буду твоими костьми! И он завыл: "Ау-у-у-у-у-у... ау-у-у-у... у-у-у-у-у..." Не переставая выть, он опустил на землю человеческие останки - очень осторожно, чтобы кости не ударились друг о друга или о землю, - сдвинул их в заранее подготовленную ямку. Однако дно ямы было, по-видимому, утрамбовано, и кости все-таки ударились, упав в слепое пространство смерти, послышался глухой стук. Зарывал он кости в молчании, и никто не слышал, что он повторял: "Чос, чос, мой_о_н, кон!.. Чос, час, мой_о_н, кон!.." Никто не мог разобрать слов. Кто-то даже подумал, что он молится. Кто-то предложил забросать его камнями. Но воспротивился Боби, не только воспротивился, но и спрыгнул к мулату, который продолжал что-то жалобно бормотать. В липкой влажной земле, разрытой Хуамбо, горячей земле, от которой поднимались зловонные испарения, среди вырванных корней и старых истлевших досок Боби увидел еще какие-то останки. - Не вытаскивайте меня отсюда! - протестовал мулат. - Заройте меня! Заройте меня! Боби, нет! Не вытаскивай меня, Боби!.. Объятая страхом, шайка кинулась врассыпную, но вскоре мальчишки снова вернулись к могиле и увидели, что Боби силой вытаскивает из могилы этого сумасшедшего, который заявил, что он покойник и что он просит его тоже захоронить. Петушок, преданный Боби, колебался, не вернуться ли, но все же не смог - сильнее оказался страх. И он бросился бежать к дому, к "Семирамиде". Там он залез в кровать и укрылся с головой, дрожа с ног до головы, не давала ему покоя мысль о том, что Гринго спит в этой же самой комнате, вон в той кровати, которая стоит пустая, и что он может появиться с минуты на минуту, что он придет сюда вместе с... с... с... - не осмеливался он сказать, - с... с... этим сумасшедшим, говорившим с покойником... Когда Боби вернулся, Петушок уже спал; весь в испарине, голый, он разметался на постели, простыня соскользнула на пол и лежала, как белый пудель, - очень похожа была простыня на верного пса, дремавшего и одновременно сторожившего своего хозяина: одно ухо торчит, а нос уткнулся в лапу. Боби разбудил Петушка и сказал: - Конец нашей шайке! Эти трусы, мерзкие трусы, меня бросили! Завтра всем им скажешь, что нашей шайки больше нет! Петушок не отвечал. Едва приоткрыв глаза, он понял, что Боби прав; понял это, повернулся на другой бок и уснул. Псалмопение лягушек - аэ... аэ... ао... ао... аэ... - не столько было паролем и отзывом земноводных, как подумали Табио Сан и Флориндо Кей, когда слезли с грузовичка, сколько отсчетом времени течения воды в реке, похожего на течение жизни; как тиканье часов, разносились ритмичные звуки: аэ... аэ... ао... ао... аэ... - А потом, - заметил Кей, - у нас уже не было нужды в Хуамбо, уже не нужно было, чтобы он поступил работать в контору. Мы получили очень ценные сведения от одного высокопоставленного чиновника, который имеет доступ в управление, в интендантство, повсюду. - Он из наших сограждан? - спросил Сан. - Да, он из столицы, - ответил Флориндо. - Он один из тех, кто был оторван от своего круга, от своего клуба, у кого осталось лишь имя, умение говорить по-английски, кое-какие познания в бухгалтерии, хорошие манеры да умение писать и поддерживать усыпляющую беседу. Вначале я испытывал к нему недоверие. Он сказал мне, что мы якобы встречались в столице, в одном притоне, который содержат француженки. Скажем прямо, не слишком подходящее место. Он объяснил мне, что ходил туда не ради развлечений, а чтобы не забыть французский язык. Как циник цинику, я ответил ему, что я тоже бывал там ради практики во французском. Поговорили мы с ним, поговорили, и как-то он начал жаловаться на Компанию. Я не придал этому значения. Такие жалобы частенько можно слышать от служащих, наших соотечественников, и даже от янки, начиная с самых высокопоставленных и кончая самыми мелкими чиновниками. Это модно: критиковать Компанию в доверительном тоне, среди друзей: "Только вам, но вы, пожалуйста, никому не передавайте...". - Бандиты! - Однако этот человек не ограничился критикой. Однажды он вдруг заговорил со мной о забастовке. Он высказал свое мнение, что забастовка - дело правильное, однако нельзя останавливаться на этом, надо вынудить Компанию пойти на большее. Я подумал, что он - провокатор, и прикинулся, что я, дескать, не понимаю ничего и эта тема меня не интересует. Он частенько навещал меня, потому что коллекционировал... как ты думаешь, что... - Лекарства?.. - Это из-за француженок!.. Ха-ха!.. - рассмеялся Кей. - Ты близок к истине. Он коллекционировал флаконы из-под лекарств. - Полные или пустые? - Не знаю, но он искал их повсюду, как маньяк. Ему нравились всякие флаконы причудливой формы, склянки, пробирки из-под пилюль. - А что этот тип думает по поводу забастовки? - спросил Сан. - Он заодно с нами... - Что за чертовщина! - Я, разумеется, ему ничего не говорил... - Тогда это скорее шпион, а не провокатор. - Я так и подумал. До последней минуты я считал, что он шпион... Однако подожди, надо сориентироваться, а то за разговорами мы, чего доброго, собьемся с пути... Он поднял голову к знойному, испещренному звездами небу. От земли поднимались горячие испарения. Духота становилась еще более невыносимой из-за сильного аромата цветов и тягучего, как бы маслянистого запаха спелых бананов. - Пошли. Мы правильно идем, - сказал Кей, снова пустившись в путь и возобновляя беседу. - Документ подтвердил, что он помогал нам из искренних побуждений. Эту бумагу ты видел. - И он тебе ее доверил? - Очень ценный документ, тебе не кажется? - Еще бы! Особенно сейчас. Хотя в документе и не выражено мнение государственного департамента, однако же мы смогли, на основании этого документа, установить точку зрения президента Рузвельта, который, по-моему, говорил об этой проблеме, не располагая достаточными сведениями. Обратив внимание на то, что Кей молчит, Табио Сан продолжал: - Во всем этом, дорогой мой Флориндо, есть один промах, который нам на руку и который мы смогли бы использовать в своих целях. Президент Рузвельт говорил о нашей забастовке с позиций государственного деятеля страны, где забастовка считается правом, а не преступлением, как у нас. И представляешь себе, что будет, если применить эти слова Рузвельта к нашей действительности, пусть даже речь идет только о забастовке, - подчеркнул он. - Ведь это же будет потоп! Мы наводним страну - не только одну Компанию - социальными реформами, потоком законов о труде! Мы освободим нашу экономику!.. - Сан чихнул. - Доброго здоровья! - Спасибо! - А известно ли тебе... - продолжал Кей, - что Компания провела консультации в Вашингтоне по ультимативному предложению нашего правительства, провокационно утверждающего, что забастовка якобы подорвет фронт союзников? Если это так, ответили из Вашингтона, надо вести переговоры с рабочими. А как могут пойти на переговоры заправилы Компании, если Зверь из президентского дворца твердо убежден, что малейшая уступка рабочим будет означать его крушение, а с другой стороны, он понимает, что нельзя огнем и кровью подавлять забастовочное движение, раз из Вашингтона получено указание начать переговоры... - Это еще одно подтверждение того, что правительство и Компания, а в более широком смысле - тресты и диктатура заодно. Если плагиат был бы позволителен, я мог бы сказать: как туча несет в своем чреве бурю, так "Тропикаль платанера" - диктатуру... Табио Сан остановился, перевел разговор на другую тему: - Я не сказал бы, что путь близкий... У тебя найдется сигарета, Кей? После первых затяжек, как бы говоря с самим собой, он продолжал: - Курить - для меня это значит дымить. Выпускать дым, видеть его, ощущать его запах. Для меня и, как я думаю, для всех тех, кто курит, это образ какой-то нестабильности... После короткой паузы он продолжал: - Так вот, товарищ Кей, что касается нашего движения, то, по-моему, дым отражает всю нашу нестабильность, нашу ирреальность. Мы не играем с огнем, как владельцы синдикатов. Мы, Кей, играем с дымом, да, с дымом, с некоей эманацией нашего мятежного духа, нашей революционной мечты... - Значит, ты хочешь сказать, что... - Я не хочу сказать ничего и хочу сказать все! Идем дальше. Те, кто окружает _Зверя_ в президентском дворце, а именно пожизненные министры, секретари-чревовещатели, придворные охотники за теплым местечком, - все они убеждают его в том, что нет смысла беспокоиться по поводу разговоров о каких-то предполагаемых забастовках, поскольку в стране-де не существует иных организаций, кроме рабочих братств, которые годятся лишь на то, чтобы хоронить своих скончавшихся членов. А если кто и осмелится выступить, то не будет сочтено за беспокойство протянуть свой изящный пальчик к изящному звоночку и приказать отрубить голову... - Вот этого-то он не сможет сделать! - воскликнул Кей, глубже засунул кулаки в карманы и покачал головой; внезапно остановившись, он посмотрел на Сана и сказал: - Даже сюда дошли сведения, что он себя чувствует как в западне... - Конечно, однако надо иметь в виду, что последние удары Зверя, попавшего в западню, смертоносны. - Но в таком случае, Сан, нужна уже не организация, а просто фонарь. Как я тебе сказал, сюда дошли сведения, что он чувствует себя как в западне, и даже те представители Компании, которые отлично понимают, до каких пор можно выжимать банан, начали вывозить свои семьи в Соединенные Штаты. Милли- онеры Лусеро собрались в отпуск - разумеется, в Соединенные Штаты, вместе с детьми и со своим гостем, внуком Мейкера Томпсона. Более того, вчера вечером они палили из пулемета - своего рода демонстрация силы, однако это находится в противоречии со всем тем, что делают власти, которые не обращают внимания на газеты и листовки - раньше ты их не мог читать даже тайком, а сегодня они свободно распространяются. Полиция смотрит чуть не сквозь пальцы ра наши собрания, которые уже не проводятся конспиративно, даже, наоборот, широко рекламируются. Кей понизил голос, оглянулся и чуть ли не шепотом сказал: - Товарищ, нам удалось побеседовать с некоторыми офицерами, находящимися на действительной службе. Представь себе, мы обнаружили такое, что заслуживает особого внимания. Когда нашли бумаги в доме парикмахера, комендант приказал одному из офицеров - этот офицер в чине капитана был на траурной церемонии - отнести их в комендатуру. Поскольку этого ни в коем случае нельзя было допустить, мы с Андресом Мединой взяли винтовки и укрылись в засаде. Либо мы должны были его уничтожить, либо многие наши товарищи попали бы в руки полиции. Однако этот капитан, который, по нашим расчетам, должен был идти в комендатуру один, появился в сопровождении другого офицера, а также солдат, не то патрулировавших, не то возвращавшихся в комендатуру после дежурства. Так судьба спасла этого офицера, и он не был убит... - Знаменитый капитан Каркамо... - прервал Сан. - Почему знаменитый? - Из-за бумаг... - поспешил сказать Табио Сан в замешательстве - слово "знаменитый" вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в толстой тетради, на последней странице дневника Малены... Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев, обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы "и", оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви. - Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена - это Роса Гавидиа? - Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с капитаном - они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и нет никакой тайны. Каркамо - в ту пору еще младший лейтенант - познакомился с ней на бале-маскараде в военном казино. - Ах да, на бале-маскараде!.. Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем дневнике. - Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском, желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар - юнцом. Меня зовут не Роса Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе... Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет. - Товарищ... - он негромко засмеялся. - Твой вопрос меня удивляет! Ларчик открывается просто... По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах, принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с бала-маскарада, а не Росу Гавидиа - революционерку, которую знаем мы. - Ты так считаешь?.. - произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то другом, а затем вдруг спросил: - А бумаги? - Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон - старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль - средний, живой, лукавый, себе на уме. И, наконец, Самуэлито - младший, коренастенький, но задиристый, как щенок. - И как же работали эти Самуэли? - Давали ему уроки игры на гитаре и... распевали революционные песни... Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой: - Революционные песни... ха-ха-ха!.. В комендатуре? - Вот именно, - сказал Табио Сан, - если бы не аккомпанемент гитар, можно было бы назвать это "Курсом революционной подготовки на дому... в комендатуре"... - Кей продолжал смеяться. - В один прекрасный день наши дети увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под аккомпанемент плугов, а не пулеметов... - Эти песни перестанут быть революционными, если их запоют солдаты... - Нет, нет, они останутся революционными, потому что армия перейдет на сторону революции! Табио Сан и Флориндо подошли к дверям ранчо, притаившегося за деревьями. Темно. Даже собственную руку нельзя разглядеть. Последние шаги они прошли наугад, осторожно ставя ногу на сыпучий песок. Молчание. Шум деревьев. И дыхание многих людей. Дверь открылась, и вслед за Флориндо вошел Табио Сан. Им навстречу протянулись крепкие руки в мозолях. Глухие голоса, какие-то далекие. Все тонуло в темноте. XXXIII На рассвете Табио Сан вышел из дома, где он нашел убежище. С собой он захватил только то, что было в карманах, как человек, собравшийся дойти лишь до угла, хотя уходил он навсегда. Зола, покрывавшая землю, поглощала шум его шагов. Всю ночь напролет он вместе с Маленой сжигал бумаги, документы, печатные тексты - все это превратилось в горстку липкой пыли, влившейся в зольные моря, покрывавшие улицы и дома в призрачном селении, где мир, погружавшийся в пропасть, в небытие, пытался возродиться под лучами новых идей. Он намеренно задержал Малену до позднего часа, чтобы перед рассветом, когда она заснет, он мог уйти незаметно. Однако она не спала. Даже не раздевалась. Вытянувшись на постели в комнатушке Худаситы, она не смыкала глаз. А сама старуха с помощью стульев и матраса переоборудовала столовую в спальню и улеглась в этой комнате, разделившей Малену и Табио Сана, чтобы не попутал их дьявол: ведь до победы он, Табио Сан, не имел возможности жениться, разве только под чужим именем, хотя даже и под чужим именем его могли бы узнать и отправить на тот свет; пока что цена за его голову не была отменена. Так что пока лучше так. Инстинкт Худаситы, ее чутье, чутье вдовы (муж давно умер, а единственного сына расстреляли) - ей стало казаться, будто никогда не знала она мужчин, и даже нравилось, когда к ней обращались "сеньорита", - подсказали ей решение отдать Малене свою комнату, как только девушка прибыла сюда из Серропома в поисках убежища. Здесь Малене все-таки было лучше - никто не мог заподозрить, что она скрывается тут, никто, кроме друзей, с которыми она должна была иногда встречаться по делу... И здесь она получала все новости, все известия - горячий, незатухающий уголь в пепле... Что-то, видимо, готовится... войска приведены в боевую готовность... полицию вооружили автоматами... нескольких учителей арестовали... при выезде из города требуют указать имя и фамилию... проверяют документы у всех отъезжающих и прибывающих... обыскивают автомашины... ищут оружие... бомбы... динамит... и ничего не находят... ничего... бумаги... карикатуры... слухи... слухи... говорят, что говорят, что говорят... слухи... слухи... Худасита поставила кофейник на огонь. Раздула угли. Надо поджарить хлебца. Как же можно уходить с пустым желудком?.. Хотя бы немного горяченького... Табио Сан согласился лишь выпить кофе. Малена и он пили поочередно из одной чашки, не притрагиваясь к хлебу. Он вышел из столовой, и Худасита крепко зажмурила набухшие слезами веки, чтобы не видеть, как он уходит; чуть не теряя сознание, она припала седой головой к полуобвалившейся стене. Малена провожала его до патио. Последние шаги вместе, рядом. Они обменялись долгим-долгим поцелуем, и Малена осталась одна, прижавшись к холодной железной двери, влажной от утренней росы, уже не слыша его шагов, поглощенных золой, - будто он не ушел, будто увлекла его высшая воля, идея, придававшая смысл их жизни. Сан ускорял шаги. Он не оборачивался, не хотел вызывать подозрений. Был момент, когда у него чуть не подкосились ноги; он услышал, что за ним кто-то идет, кто-то идет следом, совсем близко, все ближе и ближе, и он чуть не бросился бежать, как вдруг его осенила мысль, что это эхо его собственных шагов, которые стали слышны, как только он покинул зольники и вышел на городские улицы. Он выпрямился, словно желая освободиться от тяжести прожитых лет, расправил плечи, засунул руки в карманы, натянув на лоб фуражку с узким козырьком и подняв воротник пиджака. Он спешил - до того как наступит день, надо добраться до Центрального вокзала, а попросту барака, на котором красовалась широковещательная надпись: "International Railways of Central America" {"Международные железные дороги Центральной Америки" (англ.).}. Улицы оживились, город просыпался, появились люди, автомобили, повозки, грузовики, велосипедисты; на перрон вышли пассажиры. Какие-то воинские части направлялись к Марсову полю. Усатые сонные офицеры ехали верхом. Мулы тащили орудия. Курсанты военных школ маршировали под барабанный бой или под военный оркестр. Не теряя времени, Сан примкнул к толпе рабочих и пеонов-поденщиков, входивших в одну из боковых дверей вокзала, над которой все еще продолжали гореть маленькие лампочки. Миновав вокзал, он повернул направо к депо и тут же увидел - издалека разглядел - человека, которого искал. Это был настоящий мастодонт, больной слоновой болезнью. Заметив Табио Сана, человечище не спеша зажег сигарету и пошел вперед, оставляя за собой шум дождя и шелест резинового плаща, наброшенного на плечи. Сан зашагал за ним следом по платформам, по рельсам и шпалам, шел мимо стрелок, перепрыгивал, спотыкался и спешил, спешил, во рту у него пересохло, нервное напряжение не покидало его ни на миг, пока не дошли они до вагонов, вытянувшихся на боковом пути. - "Чос, чос, мой_о_н, кон..."- это было все, что он услышал от железнодорожника. Минутой позже он был уже в товарном вагоне, на ощупь отыскивал подготовленное ему место. Вытащил платок, чтобы вытереть вспотевшие руки и лицо, влажные волосы. Он слышал грохот проходивших мимо паровозов и далекий гул пробуждающегося города. Где-то неподалеку раздался перезвон колоколов, призывающих к мессе, столь отличный от звона паровозных и вокзальных колоколов. Хриплая сирена пронзила небо. Семь часов утра. Это с пивоваренного завода. За ней раздались завывания сирен лесопилок. Семь часов утра. Рабочие лесопилок, вероятно, уже подтащили бревна к зубьям пил. Нетерпеливо гудят автомобильные клаксоны. Опять пробка. На углу возле вокзала всегда пробки. Всегда. Доносится цоканье подков - это, очевидно, приехали за грузом на железнодорожные склады или, быть может, подвезли груз. Он оторвался от многоголосых, таких разных шумов и снова стал повторять слова, сказанные ему Маленой при прощании, и то, что он сказал Малене, - сказал не для того, чтобы утешить ее, а потому, что сам верил в сказанное, непоколебимо верил. Думая об этом, он ощутил новый прилив сил. Он нащупал корзину с продуктами: сандвичи, фрукты, сигареты, фляга с водой - все приготовили товарищи. "Мы, - сказал он Малене, - должны подготовить всеобщую забастовку, но искра появится с другой стороны, она вот-вот вспыхнет! Студенты университета и учителя, - она смотрела на него пристальным глубоким взглядом, как бы напоминая ему о том, что некогда он сомневался в возможности выступлений учительства, - утратили чувство страха перед Зверем, и взрыв уже неминуем. Мое место не в городе, а там, где больше сельскохозяйственных рабочих, на плантациях Южного побережья; другой товарищ будет работать в зоне Бананеры. На Южном побережье труднее, выступления, начавшиеся на Севере, не всегда на- ходят там поддержку из-за отсутствия организации. Когда в столице и в других городах развернется политическая борьба, мы, находясь на наших боевых постах - на Юге и на Севере, - будем требовать повышения заработка, введения социального обеспечения, трудового законодательства, а также раздела необрабатываемых земель..." Откуда-то из глубины души поднималось совсем другое. Он что-то лепетал о своих чувствах, не мог найти нужных слов, чтобы сказать о таких простых вещах, как любовь. Неужели ему мешала говорить врожденная индейская молчаливость, когда думаешь много, но не можешь проронить ни слова? А может, он боялся, что признание в любви покажется ей нелепым? Или, быть может, боялся поступать так, как поступил бы... скажем, владелец лавчонки на углу... фабрикант... рантье... владелец кофейной плантации?.. Его внимание привлекли две маленькие, очень маленькие светлые точки - две голубовато-зеленые точки, удивительно крошечные, яркие и живые. В темноте вагона точки сверкали. А, светлячок кокуйо! Он не прикоснулся к нему. Таинственный фосфоресцирующий свет словно парализовал его. Пара лунных булавочных головок. Что делал тут этот светляк - камея табачного цвета? Почему он тут появился? Что это за символ, что означает его появление?.. Поезд резко дернулся, он услышал лязг сцепки, с трудом удержался на ногах, и его охватило какое-то странное состояние, будто он не знал, где он и что с ним. Началось зыбкое покачивание, теперь оно будет продолжаться в течение всего пути и, похоже, никогда не кончится. Порой им овладевало отчаяние. Когда зной и жажда становились совсем нестерпимыми, ему казалось, что рельсы тянутся в бесконечность и поезд мчится неведомо куда... Но теперь он уже не сойдет с поезда, не сдастся - до победы... Обо всем этом он рассказал людям, ожидавшим его в ранчо под деревьями, после того как осушил целый кувшин воды - вначале с жадностью, потом помедленнее. Он попросил у них разрешения лечь на койку - сказывалась усталость от поездки в товарном вагоне. К тому же так ему легче было беседовать, он находился на грани бодрствования и сна. Одни присели на корточки, другие стояли, третьи расположились прямо на полу. Люди кашляли, почесывали в затылке, задавали вопросы. Каждому хотелось получше рассмотреть человека, растянувшегося на брезентовой койке. Так это действительно Табио Сан? Некоторые его называли полным именем - Октавио Сансур. Да, он был все тот же Табио Сан, который много лет назад работал простым пеоном на плантациях Тикисате, только лицо у него сейчас неузнаваемо изменилось, исчезли прежние черты, под воздействием сока кактуса. Все это было похоже на странный сон. ...Аэ... аэ... ао... ао... - лягушки по-прежнему продолжали отсчитывать ход времени. Много раз Табио Сан прерывал свой рассказ, останавливаясь на каких-то фактах или деталях, будто пережевывая их, прежде чем изложить перед этой аудиторией, молчаливой, как пропасть, перед простыми, закаленными трудом и борьбой людьми, с лицами, словно высеченными в скале. Неужели им казалось фантастическим, нереальным то, что в самом деле произошло с ним? Неужели его слова, его рассуждения тоже казались потерявшими свой облик, как бы под воздействием деформирующего гриба? Он вынужден был признать: нет, не верили! Признать? Ужасное слово! Ужасное! Действительность выходила за пределы воображаемого, и особенно трудно было представить то, что он рассказывал о студентах университета. Воздев руки, словно копья, студенты стали требовать от _Зверя_, того самого, перед которым покорно простирались небо и земля, чтобы в течение двадцати четырех часов он согласился на их условия, иначе они объявят забастовку; их требования были изложены на листе бумаги - этот лист был актом провозглашения новой независимости. Это было началом _эпохи созидания_. Он не хотел бы произносить столь литературных фраз. Но как иначе назвать луч света, проникший в повседневную жизнь простых людей, - ведь это действительно эпоха созидания, развития, возрождения духа демократии. И если организованные рабочие выступят все вместе, то они заставят Компанию сдать позиции, заставят ее принять их требования и тем самым расчистят путь крестьянам и рабочим к власти... Его слова звучали пламенно... Теперь он был воплощением Жан-Поля Марата, освободителем пичужек в дни юности, человеком, жадно поглощавшим всю попадавшуюся ему на глаза революционную литературу, революционером-подпольщиком, первым выступавшим за дело народа и последним уходившим с поля боя, но сохранившим пламя борьбы. Он снова представил себе студентов и учителей. И тут он почувствовал страх за Малену - оставшись в одиночестве, не имея возможности действовать, она может прийти в отчаяние и уйдет от Худаситы, ныне превратившейся в бродячую стену плача, и отправится искать помощи у героических людей, у людей, которые ставят на карту свою жизнь. - Друг, - какой-то человек подошел к койке, на которой лежал Табио Сан, - вы не представляете себе, что значит работать на солеварне! И лучше вам никогда этого не знать... - Да, друг мой... - откликнулся Табио Сан, который встал в знак уважения к этому человеку, продубленному солью и морем. - Вот потому я и хочу спросить... Мы не слишком большая сила, но поддержим забастовку, если нам не дадут хорошего заработка, крышу над головой, сносные условия жизни. А сейчас, сеньор, мы отверженные, и нет более нищих, чем мы, бедные из бедных. Все превращается в прах там, где мы добываем соль из моря. Подумайте, соль подтачивает даже железо, снимает с него чешую, превращает и его в прах! А мы работаем голыми, шляпчонка на голове да повязка на бедрах! Только мы одни знаем, что такое жажда, разжигаемая солью! - Да, конечно, если вам не повысят заработок и не улучшат условия жизни, надо бросать работу... - Вот это мы и думаем сделать, когда объявят всеобщую... Представляли ли себе студенты, выступившие перед Зверем со своими требованиями, что они борются также и за судьбу этих людей с солеварен, голых, умирающих от жажды, словно больные водянкой и заживо пожираемые солью? Заговорил Флориндо Кей. Он попросил солевара Тойо Монтойю и других товарищей, чтобы они позволили Табио Сану поспать немного, - еще будет время поговорить послезавтра, на Песках Старателей, до или после большого митинга, на котором, очевидно, будет дан сигнал к всеобщей забастовке. Люди начали растекаться, как вода в открытые шлюзы. Голос Флориндо умолк. Растянувшись на койке, Табио Сан ворочался, хотел улечься поудобнее, пытался уснуть. Он никак не мог отделаться от мысли о зное, об усталости и о человеке с солеварен. Да, в день торжества справедливости воскреснут мертвые, но не те, кто погребен под землей, а те, кто погребен здесь заживо, эти люди, напоминающие скелеты, с прозрачным, как крылышко мухи, телом, они воскреснут и заговорят, как здесь, у койки, Тойо Монтойя сказал перед уходом: - Я ухожу, друг, дай мне руку, я ухожу, чтобы не говорить больше о самом себе... Аэ... аэ... ао... ао... - продолжали отмечать ход времени часы лягушек... - Не могу спать... - пожаловался Табио Сан Флориндо, не зная, слышит ли его тот, пристроившись рядом в качалке. Аэ... аэ... аэ... аэ... Он говорил таким тоном, точно разговаривал сам с собой, хотя рядом был Флориндо, и все повторял, что никак не может уснуть. Его тревожила мысль о Малене. Роса Гавидиа - для товарищей и для этого капитанчика. Импульсивная. Нет, пожалуй! Решительная. Ничто ее не удержит, если она решит покинуть убежище и примкнуть к учителям, к борьбе. Худасита?.. Обещание, данное ему?.. А с другой стороны, ему было приятно, что она такая, что ни обещания, ни Худасита не способны ее удержать. Она покинет тот склеп среди золы и пепла и уйдет в город. Будто барельеф с профилем индейца из племени майя: нос орлиный, покатый лоб, легкие складки у губ - улыбающаяся нежность и сдержанная печаль... Она уйдет и... тише, сердце!.. от угольщиков перейдет к "эскуилачес" {Школяры (исп.). Выражение, распространенное в Гватемале.} - в другую знаменитую подпольную группу. До сих пор угольщикам и "эскуилачес" удавалось водить за нос тайную полицию, эту гидру многоголовую: военную, судебную, дворцовую, женскую, добровольную, сельскую... В группу "эскуилачес" входили студенты университета и учителя. Это были представители революционно настроенных слоев интеллигенции и богемы, которые вначале, не желая бороться в открытую со _Зверем_, обезглавливали марионеток, наряженных в тогу и судейскую шапочку, короновали студенческих королев и под этим предлогом произносили зажигательные речи, а во время национальных праздников выступали с фарсами, с уничтожающими комедиями на гражданские темы. Ширмы, декорации, костюмы, световые эффекты, сам сюжет спектакля - все это было направлено против того, что стало трагедией всей страны. Актеры сбрасывали с себя маски и, словно самоубийцы, открыто бросали вызов Зверю, которого они называли Наполеоном у рояля, Ковровым тигром. Немало агитаторов входило и в группу угольщиков. Правда, и не так много. Под предлогом скупки золы для мыловарен они появлялись в домах политических деятелей, потерявших свои посты, уволенных в отставку военных, бывших участников заговоров; не вызывая подозрений у полиции, угольщики проникали в дома этих людей, разнося в своих мешках, кроме останков живого - пепельного образа смерти, огонь жизни и борьбы: подпольные листовки, деньги, ручное оружие, типографские шрифты, инструкции... Не имея меж собой никакого контакта и никакой договоренности, "эскуилачес" и угольщики действовали параллельно, не обращая внимания на то, "будет ли это беспокоить сеньора"... Но зачем все-таки вновь и вновь возвращаться к этой мысли? Табио Сан глубоко вздохнул - он никак не мог уснуть - и стал искать свой платок... в карманах... под подушкой... Сон беспределен, как беспредельна земля, но только через очень узкую щель, как через врата небесные, можно проникнуть в его счастливые владения. "Не уходи к "эскуилачес", ты их можешь только скомпрометировать!.." - услышал он собственный голос; ему казалось, что он разговаривал с Маленой, как будто она была тут, где светили звезды и кричали лягушки, тут, в комнате, где под потолком вырисовывались какие-то призрачные тени, а на полу лежал ковер, хотя, быть может, это был не ковер - просто трава. "Тебя ищут, Мален! Подумай, поразмысли, что ты будешь делать с "эскуилачес"... Да, это верно, их также . разыскивает полиция... тогда, тогда... у тебя есть еще время... еще не истекло время ультиматума - двадцать четыре часа, это значит тысяча четыреста сорок минут или восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, а на часах лягушек... аэ... аэ... аэ... ао... ао... ао... восемь миллионов шестьдесят две тысячи четких гласных... аэ... аэ... ао... ао... истекает время ультиматума..." Ему показалось, что он даже застонал, когда подумал, что она уже ушла, что ее смертельно ранили, что он больше ее никогда не увидит... Почему же он не взял ее с собой?.. Разве возможна победа без нее?.. - Мален!.. Мален!.. Сердце бешено стучало, и ему пришлось повернуться на другой бок, расстегнуть воротник. Аэ... аэ... аэ... Время ультиматума отсчитывают лягушки... Ао... ао... ао... Двадцать четыре... двадцать четыре роковых часа... - Мален!.. Мален!.. Почему он не взял ее с собой? Разве можно завоевать победу без нее? Зачем ехать в карете - огромной, как театральный зал, катящейся на огненных колесах, влекомой лошадьми из дыма, а в ней мужчины и женщины с винтовками, плугами и знаменами, как приснилось дону Хуану Непомусено Рохасу? Бедняга, погиб, возвращаясь с работы! Ехал на велосипеде, не успел затормозить и врезался в гигантский американский военный грузовик. И одно из двенадцати колес проехало по нему. Зачем ехать ему в триумфальной колеснице без Малены? "Вперед, люди!.. Люди, вперед!.." - кричал он. Но сейчас - без Малены - он почувствовал, что крик застрял у него в горле, как погасшая морская звезда... Двадцать четыре... двадцать четыре э-э-э-э оэ-оэ... э-э-э... аэ... аэ... аэ... аэ... двадцать четыре э-э-э-э ча-а-а-аа-са роковых... Останутся ли они, обнаженные, рядом?.. Останутся ли они, обнаженные, рядом?.. Обнаженная Малена, обнаженный он, и их топят в каком-то бассейне... Ласки, пузыри, и... вскоре вода становится все более плотной, плотной, и вот они могут шевелить только головами, а тела стиснуты смирительными рубашками из ледяных стекол... Нет, это невозможно! Ему ведь надо идти в алькальдию - повенчаться с ней после победы, теперь он мог прийти с открытым лицом, под своим именем - Хуан Пабло Мондрагон... Октавио Сансур... Табио Сан... Под каким из его имен? А лед сжимает тело, уже нельзя пошевелиться во льду... Но если они и поженятся, хотя, по правде говоря, разве человек не женится навечно, присоединяясь к хору пар, испрашивающих по... топ... потоп!., потоп!., как единственное решение - потоп - чтобы быть свободным, чтобы раствориться в реке, в озере, в море, в океане... аэ... аэ... аэ... Их головы... растопилось зеркало льда в потопе, они лишились тел, только головы остались, и головы эти ищут другие тела... Это, это и то... - тело крестьянки для Росы Гавидиа! Это, это и то... - тело усатого гусара для капитанапехотинца Леона Каркамо! А он?.. Это, это и... он... Он без своего тела, только голова, меж них обоих, между крестьянкой и капитаном, будто третейский судья, но ведь это были не боксеры, а влюбленные, и надо было разлучить их - какой ужас! - чтобы не было других мужчин и женщин, рожденных для того, чтобы стать пушечным мясом или мясом для фабрик... Он вырвал крестьянку из объятий капитана. Крестьянка, учительница и революционерка, вместе с ней он поднимется на порог нового дня... Кто-то будил его. Он поспешно освобождался от пут сна, еще цеплявшегося за ресницы, задержавшегося в веках... сна, покрывавшего обрывки видений, как покрывают крестьяне землей нагие срубленные ветви фруктовых деревьев. Флориндо расталкивал, будил его. Он встал с койки, сонный, не понимая, что с ним происходит, зевнул, потянулся, протер глаза. Сначала надо умыться. Он подошел к водоему под сенью огромного дерева агуакате и погрузил руки в воду - быстрее пройдет усталость, - затем набрал воды в ладони, плеснул в лицо, отфыркиваясь и бурча, как капризный ребенок. Запах кофе. Свежестью пахнет полотенце. Было очень рано, но день уже обжигал, как тлеющий уголь. Тишина, только шепот молчаливых кустарников под чистым-чистым небом и под высокими пальмами. Они завтракали - им было приятно смотреть друг на друга. Флориндо приготовил кофе, развел в кипятке молочный порошок, выложил хлеб, масло, ветчину, а Табио Сан поставил на стол - собственно, на большой круглый камень - две чашки, сахар в бумажном пакете, соль в высохшей банановой шкурке и вытащил ложку и нож. Сан выглядел постаревшим, Флориндо словно высох в тропиках. Сан все время что-то теребил в руках, он явно нервничал и ерзал на маленькой скамеечке. Наконец он поведал Кею, что покоя ему не дает мысль о судьбе Малены. Искра появилась оттуда, откуда меньше всего ожидали, - от студентов и учителей, и потому ему пришлось покинуть столицу, надо было спешить, события развивались с необычайной быстротой, и он не смог увезти Малену из ее убежища. Что делать?.. Он спросил отрывисто, будто откусил фразу меловыми зубами. Воткнул в рот сигарету, но больше мял ее пальцами, чем курил. Значит, и его и ее судьба ставится на одну карту: забастовка? Флориндо считал, что нужно предупредить товарищей в столице. Сообщить им, в каких условиях находится Роса Гавидиа, - оторванная от людей, она может решиться на поступок, который поставит под удар ее жизнь. Да, но как предупредить их? Железнодорожники уже бастуют. Кто мог бы связаться с ней? Кайэтано Дуэнде!.. Эта мысль мелькнула у Табио Сана. Совершенно неожиданно возникло в памяти имя старого кучера и болтуна вслед за именем Пополуки. Оба казались ему сейчас всемогущими. Однако оба они в Серропоме, и нет никаких вестей от них, как ничего ты не знаешь о тех камнях, что миновал где-то на дороге. На попечении этих стариков - на расстоянии они представлялись ему чуть ли не божествами - была оставлена Малена, когда он скрывался в подземелье; тогда он не терял надежды, что найдет ее, но чего можно было ожидать нынче, когда она жила у Худаситы? Ведь Худасита уже совсем не может двигаться, даже по городу. Флориндо стриг ногти, чтобы как-то убить время до прихода товарищей, и не подозревал, что "клик-клик" маленьких ножниц, кусавших, как серебристое насекомое, полулуниями острых челюстей, раздражало Сансура, действовало ему на нервы. Кваканье лягушек, раздувшихся под жарким солнцем за день, - вытаращив глазища, они купались в прохладной росе, - тонуло в звонкой трескотне пичужек, в шуме ветра. Сансур с силой потер рукой грудь, словно отдирая от себя что-то чужое, отгоняя видения ночи. Клик!.. Клик!.. Флориндо продолжал подстригать ногти; зажав сигарету в уголке рта, он устремил взгляд вдаль, словно ожидая каких-то событий. Сансур время от времени промокал лицо платком, как губкой. Начало уже положено, думал он, студенты и школьные учителя предъявили Зверю ультиматум, и если в течение двадцати четырех часов он не примет их требования или не ответит на ультиматум, начнется университетская забастовка... ("Мальчишество!" - подумал Кей...) что эта забастовка будет означать?.. студенты-медики покинут госпитали и аудитории, студенты-правовики уйдут из судов и трибуналов, студенты инженерного факультета покинут министерства, студенты - химики и фармацевты бросят занятия в лабораториях министерства здравоохранения, акушеры оставят родильные дома, а самое главное - учителя прекратят работу в школах... Да, положение складывалось так, что ему было необходимо выехать из столицы в Тикисате - занять свой боевой пост. Как только начнется забастовка в Бананере, ее должны поддержать здесь. - Тс-с-с! - произнес Флориндо и тут же быстро встал, положил руку на пистолет и подошел к двери - его фигура четко вырисовывалась в прямоугольнике двери. Шаги приближались. Кей настороженно замер в дверях, пока не узнал подошедшего. Это был Андрес Медина. Он пришел с новостями. И одна новость была подобна разорвавшейся бомбе. _Зверь_ отменил конституционные гарантии, объявил осадное положение. Сансур так и подскочил, а Кей принялся размышлять вслух: - Отменил?.. Что?.. Гарантии?.. Какие гарантии, если их никогда не существовало! - Ха-ха-ха!.. - рассмеялся Сан. - Начался последний акт, и мы - до сих пор простые зрители этого политического спектакля - должны подняться на сцену и действовать. Обращаясь к Кею, он добавил: - Эх ты, Фома неверующий, ведь молодежь всегда славилась своей активностью независимо от того, существовали или не существовали конс