оги, пока он не становится похожим на расписной кувшин. Третьи, с ночными звездами в распущенных косах, украшают его камнями цвета тьмы, обувают в темную кожу, надевают на голову обруч с черными перьями. Музыка умолкает. Все женщины уходят, танцуя и передавая друг другу красные одежды, упавшие к ногам Кукулькана. Они ушли, и Кукулькан ложится у черного занавеса ночи на ложе тихих теней. Кукулькан (в нос, сквозь зубы, во сне). Тень, ночная трава, зелень без шипов. Черные черепахи, круглые, как сердце, играют невдалеке. Они играли так много, что уже забыли, как играть и во что... Бородатая черепаха. Как играть, сестрицы? Черепахи. Играть, как играется. Бородатая Барбара спрашивает нас, а сама не играет. А мы, сестрицы, играем, и чавкает вода, и глухо звенят наши панцири, стукаясь друг о друга. Бахромчатая черепаха. Разве ты забыла, сестрица, какие у нас игры... Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Бахромчатая черепаха,... если спрашиваешь, как нам играть? Бородатая черепаха. А во что мы играем, сестрица? Зачем ночью игры? Не знаю, как вы можете так жить! Ночью -- игры, днем -- спите... Бахромчатая черепаха. Знаешь, только забыла. Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Бородатая черепаха. На том берегу тихо! Бахромчатая черепаха. А-ха-ха, Бородатая Барбара! Черепахи. А-ха-ха... Бахромчатая черепаха. Играть -- наш долг. Все достойные черепахи обязаны играть. Черепахи. А-ха-ха! Бахромчатая черепаха. Нет, вы лучше послушайте. И фа -- наш бунт. Когда нам, черепахам, надоедает таскать свой панцирь изчаса в час, изо дня в день, таскать и таскать и терпеть, мы ищем труда повеселей, и вот играем. Бородатая черепаха. Что ж, твоя взяла. Бахромчатая сестрица, звенящая пузырьками вод! Давайте играть! Черепахи. А. Бородатая, теперь -- играть, а раньше нагло спрашивала, зачем мы играем!.. Снова слышатся звуки окарин и тростниковых дудок, потом -- праздничные крики. Босые старухи в черном мелкими шажками несут Ку-кулькану на черных подносах маисовую кашу с медом и без меда, дымящийся черный тамаль (лепешка из маисовой муки с начинкой из перца (ацтеке.)). круто посоленное мясо, приправленное перцем, и плодовое пино. Другие, еше старше, несут жаровни из об-лииной глины, на которых трепещет пламя,-- они будут курить благовония. Одна из старух подносит к губам Кукулькана тростниковый стебель, набитый табаком. Старухи исчезают в бездонных йодах времени. Вверх поднимаются белые облака жертвенного курения и синий дым табака. Музыка громче. С обеих сторон выходят по пять девушек; у ног, внизу, над ступнями, они держат тростниковые плетенки, и ряд их похож на изгородь, украшенную зеленью, желтыми цветами и чучелами красных птичек. Ступая взад и вперед, в такт музыке, звенящей у их ног, девушки приближаются к ложу. Подойдя вплотную, они бросают цветущие плетенки и кидаются врассыпную. Полная тьма. Смолкают тихие звуки дудок и окарин. В тишине стучат друг о друга черепашьи панцири, но их перекрывает голос Хувара-виша. Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен, слышу и молчанье берега стук черепашьих щитов, прибой игры. Бахромчатая черепаха уходит от сестер, собравшихся вокруг Барбары, к другим своим сестрам. Бахрома ее -- лучи. От ее золотого щита -- а золото бродит во сне -- отскакивают в море искры, становятся рыбами. Вода вытягивает губы пролива, пробует землю. Черепаха, золотая и важная, как жрец, смотрит на игры сестер, маленьких, больших и огромных. Они стучат, и стучат, и стучат друг о друга, вереницы черепах. Весь берег волнуется и ходит ходуном, словно грудь. Черепахи. А-ха-ха, Бородатая Барбара, полунощная жалобщица! Бородатая черепаха. Оставьте меня, я хочу видеть деву! Что вам любовь? Вы не узнаете ее. вы слишком стары. Лицо у девы прекрасно, должно быть -- таков день. Бахромчатая черепаха. Я одна видела день! (Она светится во мгле, как огнедышащий холм золотого песка.) День сотворен для мужчины. Бородатая черепаха. Для кого? Как ты сказала? Бахромчатая черепаха. Мужчина -- это... это... Это такая женщина, только мужского пола... Бородатая черепаха. Наверное, божество... Случись такое со мной, я б себя сочла божеством. Хуваравиш (его не видно). Я, повелитель бессонных песен, видел и день и мужчину. Черепахи. А-ха. Бородатая Барбара, расспроси-ка его! Бахромчатая черепаха. Так я же говорила. Мужчина -- это женщина, только днем. Вот и вся разница, другой нет. Черепахи. Скажем, как твердят волны: "Какая-нибудь да есть!" Бахромчатая черепаха. Повелитель бессонных ночей, дозволь моим твердым сестрицам повторить, что твердит сердце моря, синее сердце моря... Хуваравиш (его не видно). Барбара не повторила... Бородатая черепаха. Я тоже думаю, что разница есть. Да, надеюсь, есть разница между мужчиной и женщиной. Черепахи. Какая-нибудь да есть! Бородатая черепаха. Пустите меня, мне нужно видеть невесту. Женщина -- это металл, мягкий, как хлопок. Черепаха. Играйте, сестрицы! Играйте в волнах, забудем о тяжести панциря! Бахромчатая черепаха. Глаза слипаются, спать хочу! Барбаре не терпится увидеть деву, с которой спит Кукулькан! А я не пойду, я и так еле-еле забыла, как вырывают из сердца любовь, словно дерево из земли. Бородатая черепаха. Вырвать ее нельзя. Когда в жестокой борьбе рухнет дерево, на корнях бьются комья земли, влажной, как сердце, и зеленые вихри трав, источающих слезы, а в земле остаются куски корней. Хуваравиш (его не видно). Беседа наша занимательна, однако пора и за дело. Бородатая Барбара сочится соленой водой, ей не терпится увидеть спящих любовников. Черепахи. А ты что должен делать, Хуваравиш? Хуваравиш (его не видно). Петь. Черепахи. А мы -- играть... Правда, сейчас мы не можем играть в мяч. Хуваравиш. Я стану видимым, и спою, стоя среди вас. Во тьме, предваряя луну, засветился, словно светляк, золотой шит Черепахи, и мы видим в глубине у занавеса счастливую чету на шкурах пум и ягуаров, которые время от времени глухо рычат. Барбара, черепаха с усами и бородою, подбирается к ложу. Хуваравиш поет песни блаженного бдения, а черепахи, играя, ударяются друг о друга. Хуваравиш. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, а ч том сундуке -- песок, а над песком -- вода, сперва потемней, потом посветлей, потом зеленее, потом голубее, потом водосолние. потом водонебо!.. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, набравши в рот пузырей, чтобы бить медососов, вонзивших клювы в деревья и застывших так на все лето. Стрелок из сербатаны покинул сундук гигантов, запасся пузырями, чтобы стрелять в колибри, в маленьких птиц, живущих росой и медом, красных, зеленых, желтых, лиловых, черных. Он не знает, дивиться своей сербатане или ее бояться, а счастье поет и шумит в его ушах! Зеленые колибри-медососы. Медосос, медо-сос, медомедосос! Хуваравиш. Далеки и стрелок, и птицы от невидимого Кукулькана и от той, что смешала дыханье с его дыханьем... Зеленые медососы. Медосос! Медосос! Медосос! Хуваравиш.... смешала дыханье.., Красные медососы. Медо-медо-сос! Медосос! Хуваравиш.... смешала дыханье и потеряла навеки легкость движений! Бородатая черепаха, О-ох! О-ох! Она проснется, как птицы, от грохота бури. Хуваравиш. Может -- да... Может -- нет... Красные медососы. Медо-медо-сос! Медо-медо-сос! Медосос! Желтые медососы. Меду медо-сосам! Меду медососам! Меду-меду-меду! Лиловые медососы. Меду медо-сосам, меду, меду! Меду медососам! Черные медососы. Мед-медо-сос-и-медо-сос! Мед-и-медо-сос! Медо-медо-сос. Хуваравиш. Веселые, в пестрых перьях, живут они весной на веселом цветущем дереве. Лиловые медососы. Медо-медо-сос! Медо-медосос-медосос! Бородатая черепаха. О-ох! О-ох! Разбудим ее! Зачем ей терять навеки легкость движений? Положи ее на мой щит, и я унесу ее и край, где просыпаются девы, словно птицы... Черные медососы. Мед-медо-сос-и-медо-медо-сос! Медо-медо-сос! Хуваравиш. Она не проснется, Барбара! Бородатая черепаха, О-ох, ох-ох-ох, о-о-ох! Хуваравиш. Зачем ее будить? Она уснула, вдыхая запах того, кого сочла своим навеки. Бородатая черепаха. О-ох, о-ох, о-о-о-ох! Хуваравиш. И всякое утро над местом ее покоя будет куриться дымок, как над алмазной копью. Бородатая черепаха. О-о-ох! Просыпаются ли девы, обратившиеся в колибри-медососов? Хуваравиш. Может -- да... Может -- нет... Бородатая черепаха. О-о-ох! На дереве Кукулькана уснула дева колибри, но придет новый день, прогремит первая буря, зимняя буря... Хуваравиш. Может--да... Может--нет... Бородатая черепаха. О-ох, Хуваравиш, повелитель песен, помет летучей мыши жжет мне глаза. Хуваравиш. Кукулькан уснул, потеревшись огненным телом о кукурузный початок, который принесли с поля. И никто не увидит перо -- женскую сущность -- между сосен щита! Бородатая черепаха. Ох, о-о-ох, Хуваравиш, помет летучей мыши жжет мне глаза! Хуваравиш. Кукулькан уснул там, где родится жизнь, и ты не нащупаешь сквозь кожу ни тела его, ни ожерелья из вражьих голов. Бородатая черепаха. Ох, о-о-ох, жжет глаза! Порази меня сном! Глаза мои влажны, как влажен колибри-медосос, расправляющий крылья... Хуваравиш. Кукулькан защищен, как крепость, и песнь моя бьет крылами о лик повелителя ночного часа, ибо я пою о девичьей красоте, обращенной в бабочку. Бородатая черепаха. О-ох! О-ох! Хуваравиш! Помет летучей мыши жжет мне глаза! Хуваравиш. Кукулькан неприступен, он уснул, и песня -- огненный стриж -- спалила небо над деревом, где гибнет легкость движенья, над местом, где сплетаются тропы, и судьбы, и пуповины! Бородатая черепаха. Ох! О-ох! Хуваравиш! Хуваравиш. Поднялись беззащитные розы без копий-шипов, и летают медососы без копья-клюва... Зеленые медососы. Медосос! Медосос! Медосос! Медосос! Лиловые медососы. Меду медо-сосам! Меду! Меду! Меду! Бородатая черепаха. Без клюва-копья чем вкусят они мед? Желтые медососы. Мед-и-медосос! Мед-и-медосос! Бородатая черепаха. А с клювом -- как тягостна сладость! Красные медососы. Меду-меду-мед! Мед-и-мед! Бородатая черепаха. Без клюва нет меда, а с клювом -- как горек мед! Две тени, прозрачные, как вода, выходят из-за черного занавеса и хватают ту, что спит в обьятьях Кукулькана. В глубине сцены громко и устало стучат черепашьи щиты. Хуваравиш. Ее унесли! Унесли! Ее унесли, а он неприступен! Ее унесли в сундук гигантов! Ее унесли в город, где заперты все Двери, задвинуты засовы, и никто не проникнет в храм, обитель червя и темного пуха! Ее унесли, о-ох, ее унесли, она не проснется, как птица... ее унесли... унесли... Для него расписала она узкий сосуд лица, воздвигла баш ню волос, а сердце ее -- не больше плода какао -- горело, как воинский щит, как круг сковороды! Ради него она надела темно-желтые ломкие браслеты с каменными бляшками и обмотала шею девятью нитями из золота и черненого серебра. О-ох, далеко пахло садом от подмышек ее и паха! Ее унесли... унесли... от нее остались на ложе только медная, блестящая серьга и бирюзовые цветочки!.. Слышен гром. Неподвижные колибри расправляют крылья и взлетают, обезумев от счастья. Вторая желтая сцена Желтый занавес цвета зари, волшебного цвета зари. Чинчибирин -- в желтом, без маски -- стоит перед ним на коленях. Встает, бежит на восток, на запад, на север, на юг и каждый раз низко кланяется. Потом садится на корточки недалеко от священного желтого круга, вынимает из-за пазухи полотнище, желтое и круглое, как луна, расстилает его и кладет на него кругами крупинки золота, бусы из зеленого стекла и кусочки копала, которые сперва жует, а потом сжигает на маленьком жертвеннике. Из черной сумы вынимает штук двести кораллово-красных зерен, смешивает их, берет по нескольку пальцами и раскладывает в девять кучек на земле. В конце концов на желтом полотнище остается одно зерно. Это -- дурной знак; Чинчибирин, испугавшись, много раз трогает себе глаза, волосы, зубы, а потом сидит тихо. Вдруг ложится навзничь, как мертвый, и медленно ползет в глубь сцены, упираясь локтями, затылком, спиной, ступнями ног, но не вставая; коснувшись желтой завесы, отряхивается, как мокрый зверь, и прыгает вправо и влево. Чинчибирин. Шелестят сухие деревья, Пляшет судьба на спелом солнце. Неприступен свет сна речного. А завтра? Шелестят сухие деревья. Легкость летней лени, под вечер, На закате, когда не видно Пористого дерева, пляска Бед и судеб в потоке ветра. Листья их пляшут вместе с ветром, Шелестят сухие деревья. Входит Кукулькан -- в желтом, на желтых ходулях -- и становится перед желтой завесой. Кукулькан. Я -- как солнце! Чинчибирин. Повелитель! Кукулькан. Я -- как солнце! Чинчибирин. О, повелитель! Кукулькан. Я -- как солнце! Чинчибирин. Великий повелитель! Кукулькан. Желтый кремень -- камень утра! Желтая сейба -- мать деревьев -- мое желтое дерево! Желтое дерево, желтый батат, желтый индюк и бобы с желтой спинкой,-- все у меня желтое! Чинчибирин. Повелитель! Кукулькан. Красный кремень -- священный камень заката! Красная сейба, мать деревьев, прячется в закатном небе, увитая красной лианой. Индюк с красным гребнем -- моя птица! Красный жареный маис -- моя пища! Чинчибирин. О, повелитель! Кукулькан. Черный кремень -- мой ночной камень. Черный высохший маис -- моя пища! Черный черенок батата -- мой черенок! Черный индюк-- моя птица! Черная ночь-- мой чертог! Черные бобы -- мои бобы! Черный горох -- мой горох! Чинчибирин. Великий повелитель! Кукулькан. Белая тыква льет воду на северные земли! Желтый цветок -- моя чаша! Золотой цветок -- мой цветок! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Кукулькан. Красная тыква льет воду на земли заката! Красный цветок -- моя чаша! Красный подсолнечник -- мой цветок! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Кукулькан. Черная тыква льет воду на невидимые земли. Черный ирис -- мой кувшин! Черный ирис -- мой ирис! Чинчибирин. Повелитель, мой повелитель, великий повелитель! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-аку-квак-квак! Аквак! Аку-квак! Аку-квак! Кукулькан. Пестрая птица, птица лжи! Сверканье ее не может пронзить неба; потому что сверкает только нефрит и самоцветы перьев. Чинчибирин. Он лжец и погубит всех нас. Голос его источает в уши ядовитую слюну и гной -- в сердце. Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Аку-квак! Чинчибирин. Надо его убить! Труп его будет светиться белой радугой... Кукулькан. А голос его, голос тьмы! Издали его оперенье сверкает багрянцем крови, зеленью моря, золотом початков. Когда-то в сосудах тьмы все было смутно, смешано, вязко. Не в силах терпеть тишину, боги впечатали след своих сандалий, чтобы о себе напомнить. След сандалий, свой отзвук. А Гуакамайо, играя словами, спутал отзвуки, следы богов. Гуакамайо опутал языком их ноги, перепутал их обувь, подсунул правый отзвук вместо левого. левый вместо правого. Гуакамайо (его не видно). Ку-ку-ку-квак! Ку-ку-квак! Кукулькан. Страшно было богам, кровью истекали их ноги в сандалиях не по ноге... Чинчибирин. Твои сандалии -- ходули... Кукулькан. Мои ходули -- деревья, они растут! Ходули начинают расти. Кукулькан стал выше. Гуакамайо (его не видно). Ку-ку-ку-квак! Ку-ку-ку-квак! Чинчибирин. Пращу и камень! Кукулькан (ходули его растут, он почти исчез в вышине). Нет! Гуакамайо бессмертен. Кукулькан исчезает наверху. Ходули обрастают сучьями, превращаются и деревья. Чинчибирин. собравший с земли и бобы и полотнище, держит прашу наготове, чтобы метнуть камень и невидимого Гуакамайо. Чинчибирин. Рынок -- большой Гуакамайо. Все трещат, все лгут, все суют тебе разную пестрядь -- и продавец камышовых трубок, и продавец метелок, и продавец известки, и продавец чашек, и продавец фруктов, и продавец рыбы, и продавец птицы, и продавец червей. Повсюду снуют прыгуны, и пьяницы, и торговцы, продающие сахарный тростник, который они украшают султаном листьев и кутают в циновки, мягкие, как бабушкин голос... Что там? Сюда идет с вестью сам Белый Барабанщик! Белый Барабанщик останавливается под сенью ходуль-деревьев и медленно опускает на землю какой-то узел. Потом берет барабан. Чинчибирин подходит ближе. Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смоковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница -- вся в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее -- серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в сердце! (Развязывает узел, вынимает крохотную старушку.) Добро пожаловать, Бабушка Заплатница, в край зеленых посевов на склонах, похожих на рубахи, изукрашенные птицами, зверьками, кроликами, в край расстеленных на земле рубах с синей дыркой для головы, которая вылезет из склона! (Бьет в барабан.) Чинчибирин (подходит к ней). Хочу тебя спросить, бабушка... Бабка Заплатница. Спроси, сынок, спроси, только возьми меня на руки, не могу я на земле сидеть. Чинчибирин (поднимает ее, как младенца). Что за птица Гуакамайо? Бабка Заплатница. Почему ты об этом спросил? Чинчибирин. Так. любопытно... Тут столько птиц, что запутаешься! Бабка Заплатница. Что за птица Гуакамайо? Они бывают разные. Ты про каких спросил? Чинчибирин. Не знаю, бабушка. Бабка Заплатница. Есть Гуакамайо с пестрой головкой, с желтым крючковатым клювом, в зеленой одежде. Есть -- в желтых блестящих перьях; есть цвета огня и цвета старой крови, с синим хвостом, и красивые, лиловые... Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах смоковниц! Барабаны мои круглы, как ствол! Бабка Заплатница -- вся в бородавках колючек, завернута в плащ облаков. Мудрость ее -- серебро, и тот, кто ее спросит, знает, что голос его войдет не в уши, а в сердце! (Бьет в барабан.) Чинчибирин (перебрасывает бабку на другую руку). Я кладу тебя на левую руку, ближе к сердцу, только скажи, бессмертны ли Гуа-камайо? Бабка Заплатница. Да, бессмертны. Чинчибирин. Почему? Бабка Заплатница. Потому что они -- чародеи. Но ты хотел спросить о другом, и вопрос твой убежал с кончика языка. Ты хотел узнать другое о золотоглазых птицах. Чинчибирин. От тебя ничего не скроешь. Гуакамайо... Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак! Квак-аку-квак! Белый Барабанщик (очень тихо бьет в барабан). Не поминай его зря, грозу накличешь! Бабка Заплатница. А гром на барабане нагрохочешь. Белый Барабанщик. Руки мои покрылись коростой в рощах! Барабаны мои круглы, как ломти ствола! (С грохотом бьет в барабан.) Гуакамайо. Квак-квак-квак! (Входит, порхая, падает, гремит гром. Гуакамайо сердится.) Кварак-квак! Кварак-квак! Чинчибирин (когда умолкли барабан и Гуакамайо). Ты нам поможешь в нашем споре; Хуваравиш, повелитель песен, и Ралабаль, повелитель ветров, слышали нас. А нынче Бабка Заплатница нас рассудит. Бабка Заплатница. У меня во рту пересохло. Что ж не припасли тростничка для бедной старушки? Нас, стариков, не жажда мучит--у нас морщины в горле, от кашля, вот мы и жуем все время, как бы сосем... Белый Барабанщик. У меня вместо палочек -- тростник, чтобы дождь был послаще. Бери, бабушка! Чинчибирин. Ну, можно начинать? Бабка Заплатница. Можно. От тростничка во рту -- сладкий дождик. Вкусно, ух и вкусно! Не густо, не жидко... Чинчибирин. Так по-твоему, аку-квак, в солнечном дворце -- один обман, и жизнь нам только мерещится, просто Кукулькан, идет по небу от утра к полудню, от полудня -- к ночи и к утру... Гуакамайо. Аку-квак-квак-кварак! Белый Барабанщик (заглушает его грохотом барабана). Слушай, а не трещи. Зеркальная Слюнка! Бабка Заплатница. А ты не грохочи по коже, колибри перебудишь! Гуакамайо. Достопочтенная бабушка, скажи, как унять зубную боль? Зубы у меня болят, когда лунное затменье и когда при мне сосут тростник! Бабка Заплатница. Во рту у тебя затменье. Твоя слюна закрывает осколки луны, которая хрустнула на твоих зубах. Потому тебя и зовут Зеркальной Слюнкой. Если вы соизволите и это поверить воин не умрет, только надет под сенью сна, а из груди его выйдет желтое зеркало неба, круглая сковорода, где на медленном звездном огне пеклись лепешки богов, желтые и белые лепешки из желтого и белого маиса, а ночью -- черные лепешки из черного зерна Белый Барабанщик, слушая ее речи, бил в барабан. (Бабка переводит дыхание.) Луна, по совету Слюны красного пера, желтого пера, зеленого, синего, лилового... Чинчибирин. Радуга! Гуакамайо. Я просил зубы вылечить, а вот ты как повернула бабка-недоросток! Белый Барабанщик (заглушает его голос грохотом барабана). Что за привычка, слова сказать не дашь! Гуакамайо. Аку-квак, ква-рак! Чинчибирин. Колибри перебудишь! Бабка Заплатница. Да, колибри проснутся от весенней бури! Белый Барабанщик. Не могу! Как услышу его голос -- ушам больно. Вот и грохочу бурю, чтобы залить его ливнем. Сухие уши |листьев знают этот голос -- пламя. Бабушка, оставлю-ка я лучше |барабан, возьму тебя на руки. (Берет ее у Чинчибирина.) Чинчибирин. Говори! Ты недосказала. Бабка Заплатница. Аку-квак научил луну, чтоб она попеняла богам на свой удел -- и за себя, и за все глиняные сковороды "Разве это дело? Женщины хлопают ладонями, лепешки лепят, а мы -- лопайся от жару!" Луна покраснела и треснула, а КУСКИ ее черными бобами ночи упали в сны воина, и она воскреснет выйдя из его груди. Белый Барабанщик. Воин не умрет, из груди его родится луна кума-сковорода, кумушка-луна! В груди его -- черные бобы отливающие блеском ночи. Гуакамайо (насмешливо). Загадала бы. бабушка, что-нибудь похитрее... Ну. скажи: что такое синяя миска с жареным маисом? Бабка Заплатница. Небо в звездах! Гуакамайо (доволен -- все идет, кик надо). А это что: летают яркие перья, а после них -- вороны? Бабка Заплатница. Угли после пожара. Гуакамайо (не скрывая насмешки). Квак-кварак-кутрак! А что такое: сидит у дома старуха и на голове у нее сено? Чинчибирин. Сеновал! Замолчишь ты или нет? Белый Барабанщик. Унеси ее, Чинчибирин! Если он будет смеяться над ее мудростью, я его стукну барабаном по голове! Бабка Заплатница. Но ссорьтесь! Я устала, пора домой, Белый Барабанщик, и не бей ты в барабан, не вызывай бури, чтобы весна не запоздала. Когда проснутся колибри, луна будет в небе. Гуакамайо (смеется). Квак, квак, квак, квак, квак!.. Квак, квак, квак, квак! Белый Барабанщик хочет передать Заплатницу Чинчибирину, она хватается за его шею. Бабка Заплатница. Нет, нет, мне пора, нам пора, не ссорьтесь! Белый Барабанщик. Дай, заверну тебя... (Кладет ее на плащ, заворачивает.) Скажи ей спасибо, аку-квак, а то я тебе вылечил бы зубы... Чинчибирин. Не надо, Барабанщик, я с ним справлюсь, только узнаю сперва, лжет он или нет. (Бабушке.) Хорошо ты все объяснила! И не поверишь, что столько мудрости помещается в облачном свертке! Белый Барабанщик (завязывает узлы по углам свертка). Вот узел севера, белой руки, зажавшей белую лепешку. Вот узел юга, желтой руки, несущей желтую тыкву. Вот узел востока, красных пальцев, кидающих красные бобы. Вот узел запада, черных пальцев ночи. Четыре узла на небе, на облаке Заплатницы! Чинчибирин. Тяжелая она? Белый Барабанщик. Легче птички! Как перышко! На, проверь. Чинчибирин (беря сверток). Идти бы с ней по дорогам, подбрасывать, подхватывать... (Бросает сверток вверх.) Барабанщик кидается к нему, но сверток у всех на глазах повис в небе белой тучкой. Белый Барабанщик. Что ты наделал? Чинчибирин. Я не знал, что она -- тучка! Белый Барабанщик. Лучше б я не давал ее тебе!.. (Мечется.) Тучка плывет в небе. Гуакамайо (ликует). Чин-чин-чин-чибирин! Чин-чин-чи-чи-бирин! Чинчибирин-чин-чин! Белый Барабанщик. Где барабан? Барабан! Сильный ветер. Чинчибирин. Она сказала, чтоб мы не дрались! (Пытается удержать Барабанщика, который уже поднял палочки.) Не время драться... Надо спасти... Оставь... Не бей в барабан... такие уж они, попугаи: перья -- что самоцветы, а сердце -- черное. Белый Барабанщик. Пусти... пусти мои руки... Я должен барабанить... Прогремит буря, хлынет дождь, мы спасем Бабку, и пускай тогда посмеется этот проклятый попугай. Вторая красная сцена Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Величественно, как жрец, Кукулькан снимает желтые одежды. Проходит отряд воинов. Лица их, руки, ноги окрашены красным соком; на голове у них алые перья, в ушах вместо серег -- красные птички или багряные цветы. Одежда, обувь, щиты, луки, стрелы всех оттенков красного, от неяркого цвета обожженной глины до ярко-алого цвета свежей крови. Воины идут бесконечной вереницей. Облачившись в красное, Кукулькан встает перед багровой завесой цвета заката, и под громкие крики начинается битва. Вначале кажется, что воины не сражаются, а торгуют -- они встают на одно колено, что-то предлагают, настаивают. Потом, поднявшись, идут на приступ под гром барабанов и труб. Хор (медленно). Из каких темных недр вырываются искры разрушенья? Удушье и дым рвутся из раненого лона! Мало тебе, что я вдохнул твой запах и вонзил твою стрелу в свое сердце? Чем оно пахнет? Скажи, чем оно пахнет, ведь иволга молчит! Завтра будет поздно! Иссохнет мой слух. Скажи, как пахнет сердце, прежде чем земля станет мне небом и мое пронзенное сердце лопнет, как порванный мячик. Вместе со всеми в занавес стреляют Кукулькан и Чинчибирин. Чинчибирин (останавливается). После победы, воины, мы разожжем костер, золотое гнездо, обитель ос, чьи крылья потеют солнцем, горечью меда! Осы украли глаза у цветов, и цветы слепнут! Слепнут цветы! Вот мы и воюем, мстим за слепые цветы! Золотые осы украли глаза, унесли в соты света. Сотни и тысячи кур лишатся перьев, чтоб мы отдохнули от битвы на мягких ложах. Хор (медленно). Мы отдохнем, попируем на вражьих трупах! Шесть дней и двадцать дней назад мы были друзьями, мы узнали их запах, они знали наш. Ветер носил к нам их волосы, благоуханные травы, и наши стопы попирали пену плевков, и зубы наши желтели от их табака! Красные стрелы осыпают красный занавес. Грохот закатной битвы громче рева труб, от треска барабанов, черепашьих щитов и тяжелых камней. Хор (медленно). Мы отдохнем, попируем на вражьих трупах! Шесть дней и двадцать дней мы были друзьями, а сегодня мы возляжем на них или они на нас, как враги! Нет нам покоя, пока на щиты не лягут головы без тел или тела без голов! Воины, слушайте, воины! Мы жили в мире, ибо наши предки клали сто раз в сто лет вражьи головы и вражьи трупы на свои щиты! Стрелы дождем падают на занавес. Воины стреляют почти одновременно. Стреляет и Кукулькан. Все пляшут под оглушительный рев труб, грохот камней и барабанов. У самого занавеса загорается ритуальный костер. Он пылает. Воины, вслед за Кукульканом, то отступают от пламени, то приближаются. Сыплются стрелы, летят из пращей камни. Крики радости, гнева, битвы, победы. Чинчибирин (останавливается и кричит, задыхаясь). Воины, корень битвы -- в дыханье стрелка! Как прекрасно сразиться словом за то, что можно нащупать острым лезвием взгляда в глазах врага и в его каменной груди. Вражий взгляд ранил меня глубже, чем каменный нож. Кровь моя была птицей... (Падает, встает.) Как тяжко раненое тело... не оставь меня так, привяжи покрепче, чтобы я не улетел в пламя -- оно меня зовет! Все пляшут. Кругом убитые и раненые. Одни воины падают, другие скачут через трупы. Битва угасает с последним лучом солнца. Кукулькан пускает последнюю стрелу и уходит. Чинчибирин лежит среди раненых и мертвых. Чинчибирин (глухо). Кровь моя была птицей... Она летела во мне, и я летел... как тяжко тело воина... который... который с ней расстается... Не оставь меня так, привяжи покрепче, чтобы я не улетел в пламя... Гуакамайо (входит медленным, похоронным шагом. Перья, упавшие на глаза, придают ему задумчивость; кажется, что он, хмуря брови, хочет получше разглядеть поле битвы. Он идет среди воинов, всматриваясь в лица. Видит неподвижного Чинчибирина, склоняется к нему, слушает дыханье и радостно хлопает крыльями). Уак-уак! Уак-уак! (Кружится, хлопая крыльями, у тела Чинчибирина.)... бирин, квак, Чинчибирин, квак, Ринчинчибирин, квак, квак!.. Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чин! Чинчибирин! (Он квакает и причитает, топчась у тела. Вдруг останавливается, идет к костру.) Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чинчибирин! Чин! Чин! Чинчибирин! (Подойдя к костру, поворачивается к зрителям спиной и закрывает пламя крыльями.) Чинчибирин (пытается встать, но не может поднять голову). Враги возлягут на наших спинах! Мы будем служить им, они возьмут наших женщин, наши камни, наши перья, нашу жатву! (Видит Гуакамайо и принимает его в сумерках за многоцветную радугу.) Вот и радуга покрыла крыльями костер битвы! От этого костра не остается пепла. Радуга встает в небе, и нет в ней стрелы, отнявшей у нас жизнь. Я вижу, в многоцветные врата входят павшие воины! Что думает радуга о наших врагах? Любит ли она тех, кто почил на наших щитах, на наших обезглавленных трупах? На их спине она встала! Гуакамайо шевелит крыльями. Я вижу их цвета и различаю знаки, понимаю язык разноцветной воды, изогнувшейся, как лиана, там, где было облако... Гуакамайо (оборачивается, отряхивает крылья). Квак! Квак! Квак! Чинчибирин (бьется, пытается встать, как больной в агонии, и говорит с трудом). Что тебе нужно? Скажи, что тебе нужно? Радуга, радуга лжи, тяжко пораженье! (Голова его падает на землю.) Гуакамайо (подходит к нему). Мне нужна стрела! (Опускается рядом с ним и гладит его лапой.) Последняя стрела! Та самая стрела, аку-квак! Чинчибирин дернулся. Гуакамайо отпрянул в страхе. Чинчибирин. Мой лук... стрела... стрела... моя стрела... Гуакамайо. Твоя последняя стрела -- Яи! Чинчибирин (с трудом, словно вспышка исчерпала его силы). Яи, желтый цветок... как мо-и гла-за... со мной... как мо-и у-ши... со мной... как мо-и но-ги... со мной... как мо-и ру-ки... Яи, желтый цветок! ( Кричит.)Яи! (Пытается встать.) Моя слепая мать видела ее, и я ее видел слепыми глазами матери... Яи! Цветок! Стрела! Я убью тобой Гуакамайо, теперь, в пучине сумерек! Оба молчат. Гуакамайо тяжело дышит и бьет клювом воздух, словно борется с кем-то -- так бывает со старыми птицами, выживающими из ума. Появляется Яи, молодая и прекрасная, в светло-желтом платье. Осторожно ступая среди трупов, подходит к костру и говорит. Яи. Те, кто слышал землю, ставшую землей в их слухе. Те, кто видел землю, ставшую землей в их взгляде. Те, кто нюхал землю, ставшую землей в их ноздрях. Те, кто вкушал ее, ставшую землей на губах и во рту... Из груды тел слышится тихий, глухой голос. Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок... Яи (удивилась, что кто-то зовет ее). После битвы по полю бродят последние слова убитых. После битвы, после жизни, после пламени летят из золы белые бабочки пепла... Чинчибирин. Я и, Желтый Цветок! Яи (испугалась, теряет напускную бодрость). Кто-то умер, шепча мое имя... Быть может, Кукулькан? Ведь, кажется, с ним я обручена с детства? (Всматривается в лица воинов.) Кукулькан! Кукулькан, повелитель Земли и Неба, властелин Трехцветного дворца, подобного чертогу солнца...Утром он в желтом, под вечер - в алом, а ночью он -- как голый, потому что окутан тьмой... ! Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок! Яи (берет за крыло Гуакамайо, который как будто дремлет). А, это ты меня звал! На что я тебе? Что тебе надо? Гуакамайо (отбивается). Квак! Квак! Квак! Яи. Хочешь внушить мне, обманщик, что меня зовут мертвые? Гуакамайо (возмущен). Я и клюва не раскрыл! Яи. Великая Зеркальная Слюнка умеет говорить, когда хочет, не раскрывая клюва... Гуакамайо. Квак! Квак! Квак! Яи. Да, не раскрывая клюва. Сейчас, когда ты меня звал, твой голос исходил из перьев. Я знаю, ты хотел, чтоб я ушла от пламени войны, не оставляющего пепла. Ты его клевал, а потушить не мог, и скоро оно станет желтым плодом заката. Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок! Яи. Говори как следует! На что тебе клюв дан? Меня прямо в дрожь бросает, когда я слышу, как голос исходит из перьев... Гуакамайо. Аку-квак, ты знаешь его, он звал тебя на тропах снов! Яи. И теперь зовет!.. (Она закрыла лицо руками и не видит Чинчибирина.) Чинчибирин. Я и! Яи. Меня позвал мертвый! Ты слышал? Мертвый сказал: "Яи". Слышишь, Отблеск Цветных Осколков, меня мертвый позвал? Гуакамайо. Он назвал ту, что говорила с пламенем. Яи. Я говорила с пламенем! Гуакамайо. Ты говорила пламени последнее слово, аку-квак: этой ночью Желтый Цветок разделит ложе с Кукульканом! Яи (кивает, подтверждая его слова). Клянусь судьбой и жизнью, это так. Гуакамайо. Квак и аку-квак! Яи. В Краю Изобилья отец и мать обещали меня, цветок, Великому Кукулькану, и потому и в доме их, и в поле все шло хорошо. Пять раз разверзалось лоно матери, а когда выбрали меня, лоно закрылось навеки. Гуакамайо (покровительственно). Квак, аку-квак! Когдаты рождалась, Яи, раковина о двух створках выпустила на волю слово. Яи. Не понимаю, о чем ты! Как все страшно... Когда я говорила с огнем, меня позвал мертвый, и это не был Кукулькан. Гуакамайо. Да уж, не Кукулькан, квак аку-квак! Повелитель Земли и Неба ждет тебя сегодня ночью!.. Яи. Он будет мне мужем? Гуакамайо. На одну ночь, о Желтый Цветок, жена Кукулькана До зари! Яи. Клянусь судьбой и жизнью, не надо так говорить! Гуакамайо. Желтый цветок, жена Кукулькана до зари! Яи. Почему до зари? Гуакамайо. Потому что любовь не длиннее одной ночи! Яи. А завтра? Гуакамайо. Вот, квак-аку-квак! Для той, кто делит ночь с Солнцем, Солнце не всходит! Тебя оторвут от ложа еще до зари. Яи. Клянусь судьбой и жизнью, я стану утренней звездочкой, ты это хочешь сказать? Гуакамайо. Вот, квак-аку-квак, как ты вцепилась в свою выдумку! Руки рек оторвут тебя от ложа и бросят в сундук гигантов. Яи. Я помчусь по реке пирогой, груженной маисом желанья. Так говорил Повелитель. Я пронесусь по рекам, переплыву озера и отдам мою сладость морю. Видишь, как я держусь за выдумку! Гуакамайо. Да, крепко держишься. Послушай-ка лучше моих желтых перьев! Они тебе мигом скажут, что делать, чтобы на ложе Кукулькана тебя не сменила другая... Яи. Другая? Гуакамайо. Другая. Яи. Другая? Гуакамайо. Что ты удивилась? Любовь Кукулькана -- призрачна, как все в его дворце. Яи и Гуакамайо отходят в сторону, тихо беседуя. Она -- глубоко задумалась, он -- мягок и вкрадчив. Чинчибирин старается проснуться, отгоняя свой сон -- Яи и Гуакамайо, и говорит про себя. Чинчибирин. Радуга Лжи поймала Стрелу, а я-- стрелок из лука... Клянусь судьбой и жизнью, Желтая Стрела будет последней, если Яи поверит обману. Желтый Цветок, не слушай, не следуй его советам, я знал тебя в Краю Изобилья, когда ты была водою, а я тебя пил, и тенью леса, где я спал, и глиной раскаленной сковороды, на которой пеклись лепешки! Эти лепешки были звезды, они светили нам с тобой и в доме, и на дорогах... (Умолкает и снова стоит, не шевелясь.) Гуакамайо. Квак, квак, квак. аку-квак, квак! Яи (весело и шаловливо бежит за сердитым Гуакамайо). А почему мне не послушать эту птицу? Слюнка, пожалей, а то я затоскую, как вспаханная черная земля! Злой ты все-таки. Я многое бы вынесла, только не "другую"! Гуакамайо. Да, хорошо бы ты одна, а то вот -- другая... Я и понемногу становится серьезней -- ее беспокоит то. о чем он говорит. Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок, не слушай его наветов! Он хочет разрушить Трехцветный чертог и говорит, что все нам только кажется и ничего нет, кроме Кукулькана, который идет от утра к полудню, от полудня к ночи, от ночи к утру... Яи не слышит его. а попугай слышит. Гуакамайо (идет к Чинчибирину). Квак! Квак! Квак! Яи. Ты беседуешь с мертвым? Гуакамайо. Да, с тобой, например! Яи. Ой, мне страшно! Гуакамайо и Яи беседуют, но слов не слышно, только по движеньям можно понять, что он ее уговаривает. Чинчибирин. Яи, Желтый Цветок, не ложись стрелой на радугу лжи! Он сам сказал мне: Яи -- стрела, ты -- лучник, я -- радуга. Не обольщайся его опереньем и цветистой речью! Обман остается обманом и в драгоценном уборе. Я чувствую, тают мои зеркала под кровом сосновых веток! Яи (к Гуакамайо). Хорошо, говори, только я не обещаю тебя слушаться. Гуакамайо. Дело твое. Яи. Да, мое, клянусь судьбой и жизнью... Гуакамайо. Клянусь алмазами твоих пальцев, ты нравишься мне больше их всех! На моих зеркальных перьях сверкают серебряные гниды. Я утомил тебя болтовней, но молчать не могу; болтлив, как женщина,-- слово в оболочке слов. Яи. Ты меня измучил! Ты проел мне голову изнутри, как воспоминанье. Я не могу забытьтвоихслов, они впились изнутри, как память! Гниду или вошь можно снять, бросить, убить, раздавить... а память -- в ней кишат, как вши, черные слова: "другая, другая, другая!" (Хочет наступить ему на лапу, он ее отдергивает.) Гуакамайо. Квак-квак-кварак-квак! Квак-квак-ква-рак-квак! Яи. Я тебе покажу кварак! Зачем говорил про другую? Да, не про других, про другую -- мне что много, что одна! Зачем говорил, что мой жених -- отраженье в зеркале ночи, будет только тенью в миг любви? (Плачет.) Гуакамайо (фальшиво вздыхает). Нет. подумать только!Ты вдыхаешь его запах, ты пришила его к душе иглой глаз, грубой нитью дыханья, а он -- просто образ в черном зеркале! Яи. Молчи, пожиратель тарантулов! Гуакамайо. Ты отдаешь ему жизнь, а он -- обман твоих чувств, и с тобой он будет одну ночь, только одну, аку-квак, а как займется заря, псе мнимое исчезнет! Яи. Из чьей это шкуры скроен твой вредный язык? Гуакамайо. Из шкуры ящериц, дубленной в слезах и в буре. Из шкуры ящерицы с алмазной спинкой. Ты его обнимаешь, Яи. а любовь его -- призрак... Яи. Любовь длится вечно! Гуакамайо. Вечно-то вечно, только не в Трехцветном чертоге. Там, во дворце наважденья, все исчезает, уходит... Яи. Ты отверз мне уши каменным клювом и вложил туда не алмазы, а слова обмана! Ведь ты говоришь, что любовь -- наважденье... Гуакамайо. Ах ты, аку-квак! Говорю тебе: ночью ты будешь любить призрак, игру зеркал, игру слов, игру чувств, пролившихся в истинный мир, который хуже твоей выдумки. Яи. Ты меня проглотил, я -- в твоем пестром зобу! Я -- в дырявом кувшине, круглом, как сердце... Свет сочится сквозь звезды, а биенья не слышно -- только что-то мелькают вдалеке... Я должна соединить это мельканье -- образ моего супруга -- с его телом... Гуакамайо. Ты должна избежать смерти, которая ждет тебя на его ложе. Яи. Скажи мне... Гуакамайо. В твоих руках... Яи (смотрит на свои руки). В моих руках? Гуакамайо. В твоих руках. Яи. Я должна его задушить? (Сжимает руки, словно душит кого-то.) Побороть черного змея? Гуакамайо. Побороть отраженье... Яи. Как можно одолеть отраженье руками? Гуакамайо. Разожми ладони! Яи разжимает. Подставь их под мое дыханье, под мою Слюну и слова... Яи (подставляет и тут же отдергивает). Ты сжег мне руки дыханьем, огненная птица! Сжег, как крапива! (Сжимает руки, дрожит.) Ой, что ты сделал... как жжет... (Чуть не плачет, дует на руки.) О-ой! (Кричит.) Они -- как зеркало! (Боль прошла, но Яи хочет снять зеркала, как перчатки.) Два зеркала! Я в них смотрюсь! (Смотрится.) В это и в это! И в это, и в это... И вот в это... и вот в это... И тут -- я, и тут... и тут тоже... (Мечется, хохочет, трясется, как одержимая, глядясь то в одну руку, то в другую, и все хохочет, хохочет...) Вторая черная сцена Черный занавес цвета ночи, волшебного цвета дачи. Под ним -- пустое ложе Кукулькана, шкуры ягуаров и пум, которые кажутся спящими живыми зверями. Бородатая черепаха. Сок, текущий по сплетенью корней, на котором бдит любовь! Медленный полет прекрасной птицы! Не давай мне мудрость, дай чары! Не давай крыльев, дай то, что осталось от их движенья! Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай сока, дай то, что осталось от его движенья! Бахромчатая черепаха. За реками бдит любовь, боги бдят за звездной решеткой! Не давай мудрости, дай чары! Не давай крови, дай то. что осталось от ее движенья! Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай крови, дай то, что осталось от ее движенья! Бахромчатая черепаха. За решеткой ресниц бдит любовь! Дымный след звезды, гордый рак -- стрелец, освещающий небо! Не давай мудрости, дай чары! Не давай сна, дай то, что осталось от его движения? Черепахи. Не давай любви, дай мне чары! Не давай сна, дай то, что осталось от его движенья! Слышен торжествующий, долгий смех Яи и раздраженный голос Гуакамайо. Черепахи исчезают, уползают раньше, чем те вошли. Яи одета в туман, перед ней -- мокрый Гуакамайо. Яи. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха! Гуакамайо (прихрамывает, стряхивает воду с крыльев). Кварак-квак, кварак-квак-квак! Яи. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха!.. Ха-ха-ха-ха! Гуакамайо. Ох, зачем ты меня облила! Яи. Я увидела костер красных перьев... ха-ха-ха-ха. За мною гнался огненный шар... ха-ха-ха-ха! Гуакамайо. Иногда кажется, что я обжигаю, а я ни-ни-ни-ни-когда никого не обжег! Ох, я заикаюсь! Яи. Я не нарочно. Мне показалось, если я погашу пламя, погаснут эти зеркала, и... (Показывает, как плеснула водой.) Ха-ха-ха-ха!.. Гуакамайо. А мне показалось, что твои ладони брызнули светом мне в лицо... Яи. Ха-ха-ха-ха! Гуакамайо. Я услышал свист, как будто летят осколки, и понял, что это -- не отсветы... 177 Гуакамайо. Теперь под твоим дыханьйамя дыханием и слюна моя, и мое СЛОВО... Яи. Теперь -- иди... Гуакамайо. Нет, Желтый Цветок, сперва я скажу тебе, что ты должна сделать, чтобы спасти мир от лживой цепочки дней и ночей, не ведущих никуда. Яи. Ты думаешь, никуда? Гуакамайо. Дни и ночи никуда не ведут, не ведут, не ведут! Их выдумали боги, опившиеся смрадной птичьей кровью, немые боги, которые швыряют чародеям острые серпы своих ногтей, чтобы : царапать людей, украшать их татуировкой, оплетать сучьями струпьев, старых шрамов... Яи. Помню! Я слышала во сне: "... я знал тебя в Краю Изобилья, когда ты была водою, а я тебя пил, и тенью леса, где я спал, и глиной раскаленной сковороды, на которой трепетали лепешки..." Гуакамайо (чихает). Туманом сморкаюсь!.. Яи. Я помню, он говорил во сне: "Моя слепая мать видела ее, и я видел ее слепыми глазами матери". Гуакамайо. Ты помнишь Желтого Воина... Яи. Да, Кукулькана, я буду его женой до самой зари. Гуакамайо. Нет. (Чихает.) В игру вошел другой... Он любит тебя за цепью дней и ночей, никуда не ведущих. Любит, не зная, потому что помнит цветком в Краю Изобилья. Яи. Мы, женщины, днем -- цветы, а ночью -- женщины. Наверное, Желтый Воин видел меня желтым цветком. Гуакамайо. И все. что с нами случается... Яи. Даже твой насморк! Гуакамайо. Насморк и все прочее -- знаки судьбы. Этой ночью  ты должна убежать от Кукулькана к Воину, который тебя носит в сердце. Он увидел тебя когда-то слепыми глазами своей матери. В чью честь, если не в твою, он назвал себя желтым? Яи. А он сильный? Гуакамайо. Как-то раз он лег в реку, подставил спину женщинам, чтобы они на ней стирали, и они стирали сто дней, а он не двинулся, пока не пришла ты сполоснуть рубаху в синих, цвета грозы, цветах. Яи. Теперь я понимаю, почему мне казалось тогда, что ноги мои уходят в реку и как-то дрожат, словно идут пузырями, а чресла мои гладит воздух, вода, дымящиеся травы и огромные каменные руки. Гуакамайо. Желтый Воин носит тебя в сердце! Яи. Я бросила то, что стирала -- не помню, правда ли это была i рубаха в синих цветах, и присела на берегу, и от новой сладкой тоски отвердела моя грудь, ослабли ноги, волосы взмокли, а губы... Кто знает, какая она, истинная любовь. Гуакамайо. Аку-кнак. время не ждет! Яи. Он носит меня в сердце? Гуакамайо. Да, Желтый Цветок, он носит тебя в сердце. Яи. Скажи, что мне делать. Как его зовут? Гуакамайо. Чинчибирин... Яи. Под пеленой дыханья скрыто на моих ладонях зеркало твоих слов. Гуакамайо. Храни мои зеркала под жарким и благоуханным дыханьем женских уст... Яи. Под пленкой обмана, аку-квак... Гуакамайо. Ты -- женщина, слово под пленкой слов, обман под пеленой обмана, и потому хочешь спасти свою мечту. Яи. Думай за меня! Я могу теперь думать лишь о том, что сделать с Кукульканом, владыкой Земли и Неба, чья любовь длится до зари. Он будет спать, когда меня оторвут от ложа и бросят в сундук гигантов. Гуакамайо. Я передал тебе мою ненависть к тирану и себялюбцу, властелину Трехцветного чертога, в котором мы идем от утра к ночи, от ночи к утру и к ночи, чтобы убить время. Яи. Скажи, что делать! Воин носит меня в сердце. Гуакамайо. Скоро придет Кукулькан и вдохнет твой запах, когда ты, Желтый Цветок, склонишься перед ним. Запах женщины опьяняет мужчину, и он повлечет тебя на ложе. Тогда, Желтый Цветок, гладь его по голове, пока она не засверкает, как зеркало. Вдалеке -- звуки флейт и окарин. Яи и Гуакамайо отступают назад. Все ближе музыка и радостные крики. Яи. Я должна втереть в его волосы твою зеркальную слюнку... Гуакамайо (уходя). И говорить при этом колдовские слова... Оба уходят. Входит Кукулькан; снимает маску, бросает колчан, ходули и красные украшенья. Повторяется то. что мы видели в Первой черной сцене: женщины облачают и украшают его, старухи подносят напитки, еду, воскуряют копал, девушки танцуют танец цветущей изгороди. Наконец он остается один. Входит Яи, опускается на колени. Яи. О, господин, мой господин, великий господин! Кукулькан приближается к ней, поднимает ее и вдыхает ее запах. (Про себя.) Иглы глаз пронзили мне волосы, словно самое его нутро ищет, щекоча кожу, мои мысли. Кукулькан. Ты пахнешь кружевом, которым вода счастья орошает берега моих зубов! От пят до самого лба бьется во мне лестница, по которой мы поднимаемся вместе к ветвям, где растут плоды, и цветы, и семена, пять семечек пяти чувств! Яи. И слова твои, и твердые зубы -- древни и стары! Горе той, чей возлюбленный не старше ее на тысячу лет. как дивный дуб! Мои предки еще не жил и, а ты даровал тень. Наверное, ты любишь меня ясно, глубоко и тихо, как воды, и я -- в тебе и тут, вне тебя. Кукулькан. Ты -- моя, и суть твоя, и образ. (Обнимает ее и ведет к ложу.) Яи. О, переходящий от утра к ночи, от ночи -- к утру! Кукулькан. Ты -- моя, и я -- твой, образом и сутью. Яи. Я -- настоящая, а ты -- только образ, это меня и печалит. Истинная любовь не такая. (Они садятся на край ложа.) Как подумаю, что со мной только твой образ, а не ты, меня дрожь пробирает. Кукулькан. Знай же. Капелька Пота с желтыми Шипами: свет твой идет ко мне из такой сладостной дали, что мне кажется, будто разбился вдребезги круг, на котором в небе жарят лепешки... Яи. Значит, мой повелитель доволен моей сладостной далью с желтыми шипами! Скажи, когда луна вернется... Кукулькан.... а куски его упали в гордое сердце воина... Яи.... она будет круглая или нет? Кукулькан. Если Воин умеет составлять круги из осколков. Нелегко пригнать все как следует, чтоб луна была совсем круглой. Это сказка... Яи. Значит, неправда, что Воин... Кукулькан. Яи, живое сердце всего, что есть хорошего на свете! Яи. Значит, неправду говорят, что Желтый Воин носит луну в сердце? Кукулькан. Это сказка... Яи (оживленно). Как все у тебя, в круглом Трехцветном чертоге! В чертоге Солнца все сказка, все ложь, никакой нет правды, кроме того, кто ведет нас от утра к ночи, от ночи -- к утру... Словно сраженный ее словами, Кукулькан кладет голову ей на колени, а она гладит его рыжую гриву. Скажи мне, повелитель Земли и Неба, куда ведут дни и ночи, ночи и дни? Никуда. Нам просто кажется из-за них, что все движется, а по правде все неподвижно, движешься только ты. Нам кажется, что есть жизнь, а жизнь -- это призрак, и тот не наш, потому что мы сами -- чьи-то сны и принадлежим тем, кому снимся. Мы сны! Волосы Кукулькана светятся, как светлячок. Я хотела бы знать, кто видит меня но сне Кукулькан. Любовь, говорящая в моих объятьях, ты снишься мне! Яи. Кому б я ни снилась, проснись! Я хочу сейчас же, сейчас уйти из существованья, из этого обмана чувств! Кукулькан. Любовь, говорящая в моих объятьях, если ты снишься не мне, пусть тот. кому ты снишься, спит, пока ты со мной! Яи. Ах. повелитель, тот, в ком я жива, как в самой себе, проснется еще до зари! Кукулькан. Ты жива в моем сне и в моих объятьях! Яи. Что ж, еще до зари кончится сон твоей любви, в котором живу я -- твое созданье, созданное тобой, твоим сном, и тьма скроет память о Капельке Пота с Желтыми Шипами. Кукулькан. Я не совсем понимаю твои речи. У них странный привкус, словно самоцветы, укоряя меня, стали каплями меда. Я прилип к тебе, как прилипла бы муха к светлым и сладким изумрудам, и плечи твои -- сахарный жемчуг, а гладя твои бедра, я поднимаюсь по рубинам битвы в обитель созвездий, и руки твои -- луга из нефрита, а ладони, словно гнезда, круглые, как твои голубые груди... Яи. Я хочу уйти из жизни еще до зари! Если тебе снится, что ты любишь меня, -- проснись, я не хочу быть ложью! Пауза. Зачем ты питаешь смерть? Зачем ты не разделишь своих чувств, Кукулькан? Кукулькан (встает, смеется, и зубы сверкают зеленоватым блеском). Я -- как солнце! Как солнце! Как солнце! Яи (видит в удивленье, что волосы его сверкают, а ее ладони чисты; встает и говорит, волнуясь). Для Желтого Цветка ты больше, чем Солнце, ты -- солнцеворот. Кукулькан (услыхав это слово, начинает кружиться, как дервиш). Я не солнце, я -- солнцеворот. Кто был раньше, подсолнечник иль сон? (кружится в другую сторону) Кукулькан и утром и днем -- Си НИИ круг. ЗОЛОТОЙ ободок. Кукулькаи (кружится) Я -- ПОДСОЛНСЧНИК И СОЛНЦевОрОТ, Образ СОЛНЦа И солнечный СОН. Як (кружится в другую сторону) Я морская звезда и цветок, Иглы тычет в меня дикобраз, Кукулькан Многоцветный играет светляк, Рассыпается огнем солнцеворот. (кружится в другую сторону) А у радуги семь голосов, Рассыпается огнем Кукулькан. Кукулькан (кружится) И опять, и опять солнцеворот, Сон и солнце, и солнцеворот. Яи (пока он еще вертится). Скажи, я для тебя цветок или ко- либри? Кукулькан (кружится) Ты колибри, ты и цветок! Я не помню, какой же ты цветок? Яи (кружится в другую сторону) Я совсем не цветок, я просто сад, Призрак сада, где растет звезда. Кукулькан (кружится) Ты колибри, ты и цветок, И цветок, и колибри-медосос, Светомельничка, мелющая мед, Медоптица и медоцветок. Яи (кружится в другую сторону) Тверда, как сосулька, любовь, На усиках мотыльков, Сосущих медвяный сок, Когда запоет медосос. Кукулькан (кружится) И опять медо-медо-медосос, Мед, медосос и цветок! : Яи (вертится в объятьях Кукулькана). Раздели свои чувства, Кукулькан! Дождь струится с твоих волос... Отдай по чувству каждой стране света! Все озера -- твои, и руки мои -- твои, озера без тумана, руки без покрова лжи. Кукулькан. Кровь моя стонет, как горлица. Я гляжу на север, вглядываюсь в север, хочу увидеть сонную воду сквозь ресницы сосен -- и проснуться. Яи. Сон и солнце, и солнцеворот! Кукулькан. Кровь моя -- птица, и кожа моя -- голубая, потому что она летит во мне. Я слушаю юг, вслушиваюсь в юг, чтобы сквозь скалы, сквозь земные кости кто-нибудь собрал отзвуки весенней бури! Яи. Образ солнца и солнечный сон! Кукулькан. Я нюхаю восток, внюхиваюсь в восток, чтобы гриву дождя пронзила игла взгляда и нитка дыханья! Яи. Кто был раньше, подсолнух или сон? Кукулькан. Я пробую запад, я смакую запад языком, губами, деснами, слюной, небом и словом! Яи. А что ты осязаешь? Кукулькан. Весну! Я трогаю весну и осязаю. Я -- рубиновый фанат в золотой кожуре, а пальцы мои -- весенние изумруды. Весна -- это золото и небо! Полная темнота. Все звуки тонут в оглушительном громе. Потом медленно занимается свет. Яи и Кукулькан исчезли. Белый Барабанщик бьет в барабан; у ног его -- черепахи, над головой колибри. Спускается облачко Бабки Заплатницы. Все бегут к ней, чтобы ее раскутать. Черепаха Барбара берет ее на руки. Все очень ей рады. Белый Барабанщик. И мудра же ты, Бабушка Заплатница! Твои старые твердые ногти залечили безумство, царапнувшее кожу Кукулькана. Оно только царапнуло кожу, опалило перья -- а тучи прямо взбесились! (Бьет в барабан.) Колибри пляшут и поют про подсолнечник и сон, солнцеворот и солнце, без склада, как попало. И мудра же ты, Бабушка Заплатница! Мир исчез бы еще до зари, если б не твоя игла из зеленого магнита, чье ушко -- пространство. Нить твоя -- твой волос, короткий и острый, как кремень, которым ты защищаешь все доброе, о, Бабка всех Бабок! Грохочет барабан, пляшут птицы и кружатся, твердя все те же строки. Третья желтая сцена И мудра же ты, Бабушка Заплатнмца! По милости тиоей иголки мир останется и здесь, и к зеркале, и в женщинах, и в мужчинах, и в птицах- гуакамайо. У каждого -- свой мир, а в зеркале сна -- все вместе. Только женщина больше не сможет любить, как мужчина. Она любила так, пока не слышала Гуакамайо. А теперь зола Ку-кулькановых перьев упала ей в сердце, и она всегда будет сходить с ума от любви, страсть родит ее, страсть и вскормит, страсть и отравит. А женские руки будут заражать мужчин безумьем, как заразили бы они Кукулькана, если бы не ты. Бородатая черепаха (держит Бабку). Бабушка, не слушай ты его, он не любит женщин! Яи зажгла розу в гриве солнца -- вот и все! Белый Барабанщик весело бьет в барабан. Колибри пляшут, кружатся и поют. Желтый занавес цвета зари, волшебного желтого цвета. Появляется Чин-чибирин в желтой одежде и желтой маске, с желтым луком и желтой стрелой. Он скачет и кричит. Чинчибирин. Яи! Яи! Яи! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Чинчибирин (ищет Яи). Желтый Цветок! Яи! Яи! Яи! Желтый Цветок! Я и! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! . Третья красная сцена Красный занавес цвета заката, волшебного цвета заката. Появляется Чинчибирин в желтой одежде и желтой маске, с желтым луком и желтой стрелой. Он скачет легко, как пламя, почти не касаясь земли. Чинчибирин (кричит). Яи! Яи! Яи! Гуакамайо (его не видно). Квак! Квак! Квак! Квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Чинчибирин (ищет Яи). Желтый Цветок! Яи! Яи! Яи! Желтый Цветок! Я и! Гуакамайо (его не видно). Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Квак-квак-квак-квак! Ха-ха-ха-ха! Яи. Это была вода, ха-ха-ха!. Гуакамайо. Смотрю -- а я весь мокрый... Яи. Прости, я знаю только то, что видела: костер, пожар, пламя... желтое пламя, красное... и синее, а посредине ты, как будто над вулканом... Гуакамайо (помолчал; потом, печально). Вот схвачу насморк, кто меня вылечит? Яи. Ха-ха-ха! Я и вылечу, когда гусеница из ноздри полезет! Гуакамайо. Аку-квак хочет украсить свой наряд крыльями мотыльков. У нас, у Гуакамайо, из ноздрей лезут волшебные гусеницы, которые позже превращаются к бабочек. Яи. И слепящие светлячки родятся из ваших ноздрей. Гуакамайо. Да, они тоже. А зеркала твоих ладоней не клейкая слизь светлячка, но дыханье пламени. Они помогут спасти твой мир, твой сон, твой луг, твой пот и трепет. Яи долго смотрит на спои руки. С Гуакамайо течет вода. Сзади выползают Черепахи. Бородатая черепаха. Шипы и страх ждут того, кто предался року! Израненный, сонный, слабый, он слушает сквозь губку плача чириканье птиц, упившихся черной бездной, которых прозвали птицами соленых слез. Яи. Куда же, куда я дену ладони? Они горят, как обожженные! Я смотрюсь в эту. смотрюсь в эту, и здесь я, и здесь, и здесь -- и здесь. Вижу себя, и становится легче, а не вижу -- больно, печет! Бахромчатая черепаха. Беда и праща ждут того, кто предался року! Я -- мать, я -- и отец, у меня увели ребенка! Я дала увести себя из дому, со своей земли! Крокодил, речное дерево, вцепился в тину, чтобы его не оторвали удара от злой тени! Яи. Напеку маисовых лепешек зеркальными руками, слезами слез, и накормлю тех, кто, как я, помогает лжи, игре зеркал. Черепахи. Я -- мать, я -- и отец, у меня увели ребенка! Меня увели из дому, из моей земли! Оторвали от собственной крови! Оторвали от корня, ибо я преклоняю слух к обману! Я опьянела, чтоб сосчитать ножки золотой сроконожки, и вот -- я плачу, не счесть моих слез! Бородатая черепаха. Слух мой окроплен пеной наслажденья, как окроплен зноем песок. Пеной с улитками-ушами. Где мой слух -- там его лоно с черным, обрубленным концом, а где его лоно --твоя темно-золотистая грудь, а где твоя грудь -- твое сердце, а где твое сердце -- мой сын. Мой сын сказал тебе: я заполз червем в твое лоно, из-за меня раздастся твой стан, и груди повиснут, как плоды, из-за меня ты будешь смеяться во сне, плакать наяву, витать в небе, жить легко и нуждаться во мне одном! Гуакамайо. Ты выбьешься из сил! Опусти руки, подыши на ладони... Яи. Мне легко, когда я смотрюсь... Гуакамайо. Да, ты как будто убегаешь. Яи. Хоть один раз ты сказал правду, мокрый попугай! Гуакамайо. Я тебе не попугай! Яи. Я хотела сравнить тебя с деревом, зеленым и свежим, как праздник! Гуакамайо. Тут у нас все праздник да праздник, а ночь -- не длиннее ночи! Яи. Да, я смотрюсь в ладони и как будто убегаю. Я ухожу в них от себя, убегаю от себя, от настоящей, от моих чувств, от моих дум, от моих дел, и множусь, дроблюсь на других, похожих, которые мой облик, но не я сама. Их много! Их так много! (Глядится в зеркала ладоней.) Одна -- улыбается! Одна -- танцует! Эта сейчас заплачет! Эта думает, а эта равнодушна, словно все ей нипочем! Гуакамайо. Смотри, с ума не сойди! Эти зеркала станут лучше, если ты замутишь их рассветным туманом дыханья! Ралабаль (его не видно). Я, Ралабаль, повелитель ветра, несусь к берегу, не задевая туч, сгрудившихся утром над озерами! Я, Ралабаль, я-а-а-а, я-ааааа! Земля с ума сойдет, если не замутит ладоней туманом дыханья. Яи. Кто же я сама -- гримаса смеха, гримаса плача, гримаса печали? Я -- это мои гримасы! Гримасы в зеркалах ладоней! Гримасы той, что жила в радости, пока не научилась гримасам обмана и заблужденья! Твоя многоцветная нить пронзила мне уши, вползла в меня, как слизь, из которой родятся мотыльки. Гуакамайо. Ночь -- не длиннее ночи. Прикрой зеркала ладоней шкурой дыханья и узнай, пока не поздно, путь к спасенью. Если же ты не хочешь слушать, предаешься безумству... Яи. Говори со мной, как с призраком, ведь я -- наважденье, тень! Хуваравиш (его не видно). Я, Хуваравиш, повелитель бессонных песен, ступаю легко, чтоб не тронуть туч, сгрудившихся над слезами в доме камня. Люди сойдут с ума, если не прикроют зеркал плача дымом жаровен! Яи (к Гуакамайо). Говори со мной на своем наречье, слезы людских племен сверкают в моих ладонях! Гуакамайо. Земля зеркал, подуй на свои озера, чтобы они оделись туманом. Яи. Я дую, словно лижу их... (Дует на руки, они деревенеют.) Помогло! Я подула, и случилось чудо! Злые зеркала исчезли! Облачко стало тканью, тонкой, как луковичная шкурка. Гуакамайо. Тончайшая пленка обмана вылетела из женских уст! Яи. А ты все ж добрый... повернулся спиной к матери и к сыну и, воздевая руки, спотыкаясь, кинулся и келью. Он ворвался туда и вышвырнул мяч. -- Отойди от меня, сатана! Мячик выскочил из окна резво, как ягненок на воле, и вдруг раскрылся черным сомбреро на голове у мальчика -- черной шляпой беса. Так родился Сомбрерон. Легенда о сокровище Цветущего Края (местность около озера Атитлан) Меж влажных городских камней угасал день, по капле, как гаснет огонь в пепелище. Небо светилось шкуркой апельсина, кровь красных плодов питайи сочилась из облаков то алых, то золотых, как борода маиса или пумья шкура. Человек увидел с кровли храма, что одно облако прошло прямо над озером, чуть не коснувшись воды, и легло к подножью Вулкана. Оно остановилось, прикрыло глаза, а жрец кинулся вниз, не подобрав облаченья -- плащ тянулся за ним по ступеням,-- и возвестил, что кончилась война. С каждым криком он воздевал руки, а после ронял их, как птица роняет крылья. Он стоял лицом к западу, и солнце отбрасывало на его бороду мертвящий свет. Побежали гонцы в четыре края света, возвещая, что кончилась война на землях владык Атитлана. В тот вечер была ярмарка. Озеро сверкало огнями. Сновали лодки торговцев, светясь, как звезды. Лодки с фруктами. Лодки с одеждой и обувью. Лодки с нефритом, с изумрудами, с жемчугом, с золотым песком, с ароматной водой в птичьих перьях, с браслетами из камыша. Лодки с медом и с перцем -- в стручках и толченым, с солью и с ценным копалом (растительная смола, которую воскуряли богама). Лодки с красками и лодки с перьями. Лодки с терпентиновой смолой, с целебными корнями и травами. Лодки с курами. Лодки с веревками из агавы, с волокнами для циновок, с питой (веревка из волокн агавы) для пращей, с сосновыми досками, с глиняной утварью, с выделанной кожей и со шкурами, с мисками и с масками из тыквы. Лодки с попугаями, косами, каучуком и плодами айоте. у которых мелкие семечки. Дочери вельмож сидели под присмотром жрецов в пирогах, сверкающих, как белый початок, а голоса вельмож, пенье и музыка переплетались с выкриками торговцев. сладкую слюну, капавшую сквозь клыки, белевшие на багреце десен. И стекленел воздух, весь воздух земли, под взглядом раненных в пах зверей, и злобно стонал кабан, потерявший глаз или ухо, а лес возвещал о боли жалобным визгом обезьян. Сквозь тьму и мрак возвращались победившие зверя женщины, и в рыжем свете костров, зажженных в честь победы, сверкали золотом головы пум и шкуры ягуаров. В те времена женщины взяли власть. Мужчины лепили игрушки, прибирали в доме, тихо стряпали диковинные кушанья, обильно их приправляя, и стирали белье; а были и такие, кто пел и пил вино, чтоб из воздуха встали теплые сады блаженства, и гадал у пенистых вод, и чесал отдыхающим воительницам грудь, живот и пятки. Медленно копились дни, и сотрясались камни, изъеденные оспой надписей, как изъедает слюна зимы доску, хранящую летопись раскрашенных людей; и вот люди забыли, что они -- пустое порожденье досужих богов, и сочли себя богами. Боги встретили зарю, сидя на корточках, а жители нового города увидели их раскрашенное тело и, оставив свои мысли в зеркале реки, расписали себе лица, расцветили радугой перьев, желтых, красных, зеленых -- всех тех цветов, какие нужно смешать, чтобы получилась белая слюна Гуакамайо. В городе были теперь настоящие стены, и храмы, и дома -- из земли и муравьиных мечтаний, но река стала их лизать и лизала, пока не осталось следа от весомой жизни их амбаров, башен, пирамид, переулков и отливающих солнцем площадей. Сколько языков реки лизало город, пока он не размяк, как сон, и не растворился в воде, подобно городам отраженья? Это был город Гуакамайо, Великой Зеркальной Слюнки. Оелень наступала незаметно. Горячо шуршали бобы и тыквенные плети, ползли растенья по земле, тесня вереницы золотых букашек, черных муравьев и кузнечиков с радужными крыльями. Зелень наступала. Задыхаясь в ее плотной массе, звери прыгали с ветки на ветку, но не было просвета в зеленой, горячей, клейкой тьме. Лили дожди, словно и небо заполонили кущи вод. Дожди оглушали насмерть всех, кто еще жил, а брюхатые тучи спали на вершинах сейб, как спят на земле тени. Море пухл о от рыб. Дождь светил им в глаза. Вся кие твари были там -- с горячей бородой и с холодной, и расцвеченные кругами вращавшимися, как узоры лихорадки, и недвижные, как пятна крови на глубоководных хрящах. Всякие твари. Медузы и инфузории бились за жизнь ресничками. Растенья давили на мокрую землю дна, опускались во тьму нежного ила, в холодное дыханье наполовину окаменевших молочно-белых чудищ; голова их--древесный уголь, а усики щупальцев сочат жидкую пыльцу. Почти забылись преданья о древних городах. Зелень покрыла развалины, и под листьями глухо звенела пустота, словно прогнивший ствол, словно овраг или топь, словно скопище живых, тихо бормотавших клубней, которые захотели оборвать волшебную связь с богами и окутали их древними лианами, как зелень окутала землю, одежда -- женщину. Так люди оторвались от богов, а женщина -- от земли.